1
Двадцать четвёртого апреля 1888 года, тихим и солнечным днём, уже вовсю пахнувшим весной и неотвратимым скорым летом, в два часа пополудни, в Санкт-Петербурге по Садовой улице в сторону Румянцевского садика двигался пожилой седоусый господин в полувысоком, по последней моде, котелке, лаковых ботинках и тростью в руке. Это был отставной полковник Сергей Викентьевич Волков, человек примечательный во многих отношениях. Несмотря на то, что всю свою жизнь он прослужил по квартирмейстерской части и занимался вопросами тылового обеспечения войск, трудно было найти военного понюхавшего пороха больше него: Сергей Викентьевич был старинным членом стрелкового клуба при Михайловской академии, где почитался признанным мастером стрельбы из пистолетов. Однако, помимо верного глаза и твёрдой руки отставной полковник был известен и другими своими талантами, прежде всего хорошим знанием биржевой торговли и разного рода хозяйственных дел. Благодаря этому многочисленные друзья и просто знакомые частенько приглашали его для проверки отчётности, получаемой от управляющих имениями.
Сергей Викентьевич совершал привычный моцион после вкусного и обильного обеда в ресторане «Венеция». Только маршрут его прогулки был на этот раз несколько необычен: шумная и суетливая Садовая улица с прилегающими Александровским и Сенным рынками была в этот час забита снующими людом, торговцами и мастеровыми, а потому совсем не поддерживала созерцательного настроения и не располагала к неспешным прогулкам. Если бы не особая нужда и всего-то четыре квартала, отделявшие его от цели, полковник избрал бы для прогулки другое место.
Уже вторично за сегодняшний день Сергей Викентьевич Волков по самому что ни есть важному делу направлялся в известный многим жителям столицы дом Яковлева, громадное строение, занимавшее целый квартал и выходившее тремя сторонами на Садовую улицу, Вознесенский и Екатерингофский проспекты. В просторечии именуемый «яковлевкой» этот доходный дом с бесчисленным множеством квартир, невозможными дворами и коридорами-лабиринтами, давал приют огромной массе самого разношерстного люда. В некоторых, наиболее грязных, выходящих во двор полуподвальных комнатах, похожих на казематы, ютилась совсем уж убогая городская беднота. В других же, расположенных повыше, бывших почище и попросторнее, волею домовладельца были оборудованы классические меблированные комнаты — пыльные, душные, темноватые, заселённые мелкими чиновниками, проститутками, студентами, преимущественно из тех, кто по состоятельнее. Но точно в ноевом ковчеге, приютившем всякой твари по паре, были в яковлевском доме и сравнительно дорогие, «аристократические квартиры», расположенные в высоком бельэтаже и выходившие окнами на проспекты. К ним вели парадные лестницы с гранитными ступенями и витражами в окнах, а в дверях каждого из подъездов дежурил дворник.
В одну из таких «аристократических» квартир и направил свои стопы Сергей Викентьевич. Там жила его давняя знакомая Александра Васильевна Мелешевич, с покойным мужем которой, статским советником, он некогда был очень дружен. В девичестве Александра Васильевна носила фамилию Барклай и чрезвычайно дорожила родством с известным путешественником, исследователем Египта и Полинезии, коему доводилась двоюродной сестрой.
Обменявшись третьего дня записками через лакея, они сговорились на сегодняшнее утро заняться проверкой приходно-расходной книги, представленной Александре Васильевне управляющим её имением в Новгородской губернии. В этой любезности своей старой знакомой Сергей Викентьевич отказать не мог — как ни крути, а была она одинокой дамой, вынужденной взвалить на свои хрупкие плечи заботы не только о всех мелочах хлопотного петербургского быта, но и управление имением за тридевять земель отсюда. Не то, чтобы у Александры Васильевны совсем не было родных — нет, они были, и даже в избытке, но в силу превратностей семейной жизни своим самым близким и надёжным другом Александра Васильевна могла назвать именно Сергея Викентьевича.
Тем удивительнее оказалось то, что утром никто ему дверь не отворил. Напрасно Волков крутил рукоятку звонка — за дверью отставной полковник не услышал ни звука. Потоптавшись на лестнице и мысленно посетовав на «бабью забывчивость» Александры Васильевны, которая, видимо, успела куда-то умчаться спозаранку, Сергей Викентьевич оставил записку у дворника, дескать, был, не застал, заеду позже и покинул дом Яковлева. Волков решил, что заедет ещё разок часа через полтора-два или чуть попозже. Но это «чуть» растянулось почти на пять часов: сначала отставной полковник отправился в Русско-Азиатский банк, где задержался с оформлением поручения на небольшую биржевую сделку, затем посетил несколько магазинов по пути, а там пришло время обедать… Одним словом, теперь уж Сергей Викентьевич был уверен, что непременно застанет свою знакомую дома.
Вялый, вечно сонный дворник Филимон без интереса взглянул на появившегося в дверях отставного полковника, но потом, словно очнувшись, вышел ему навстречу и протянул Сергею Викентьевичу его же собственную записку.
— Вот-с, извольте видеть, ваше высокоблагородие, в квартиру госпожи Барклай никто не входил. А посему и записку передать было некому-с. Вот-с, возвращаю в целости и сохранности. — дворник назвал Александру Васильевну девичьей фамилией, чего она стала требовать от окружающих после смерти мужа, полагая, что её шотландские корни не должны быть скрываемы неблагозвучной польской фамилией мужа.
— Как так — не входил? — опешил Волков. — А где же в таком случае Александра Васильевна?
— Не могу знать, ваше высокоблагородие.
— Что же, братец, ты и горничную её не видал? — уточнил Сергей Викентьевич, остановившись на втором лестничном марше.
— Никак нет-с, не видел. То есть… видел, но рано утром, совсем рано, ещё до Вашей записки, — став навытяжку у лестницы бодро отрапортовал Филимон. — Она в мелочную лавку ходила. Потом, вроде, вернулась и больше носа не казала.
— Хм… странно. — озадаченно пробормотал Волков. — Ты, братец, пока не уходи, погоди.
Полковник поднялся по лестнице выше, стал перед массивной дверью в квартиру и покрутил звонок — раз, другой, третий. Колокольчик звенел резко и, как показалось Сергею Викентьевичу, очень громко, он прекрасно его слышал даже через двойные двери. Но вслед за колокольчиком не послышалось ни привычных торопливых шагов горничной Надежды, ни голосов, ни звука открываемых дверей, вообще ничего.
— Что за чертовщина? Что они там, повымерли все? — в сердцах воскликнул полковник. Он принялся трезвонить уже беспрерывно. Вдруг резко остановился, опустил руку и надавил на дверную ручку. Она, к немалому удивлению полковника легко подалась вниз, освобождая защелку, и массивная дверь немного приотворилась.
Сергей Викентьевич переглянулся с дворником. Сделанное открытие не предвещало ничего хорошего. Полковник шагнул в полутёмную переднюю и через четверть минуты послышался его сдавленный крик. Голос был такой, что Филимон сразу понял — полковник увидел нечто из ряда вон выходящее. Дворник стремглав помчался на крик Сергея Викентьевича.
Полковник, бледный и словно одеревенелый, стоял в дверях, через которые можно было попасть в столовую, смежную с передней. Он на секунду остановил свой блуждающий взгляд на Филимоне и негромко пробормотал: «не стой истуканом, поди посмотри», после чего выудил из кармана платок и принялся вытирать лоб. Выглядел он так, что казалось, вот-вот упадёт в обморок. Перемена, приключившаяся с ним менее чем за минуту, была поразительной.
Филимон шагнул из передней в комнату и сразу же отпрянул назад. И было отчего! У самых дверей на полу лежала, вся в крови, горничная Надежда, высокая, статная молодая женщина, примечательная своей роскошной косой до талии. На её шее зияла глубокая страшная рана, широко раскрывшая трахею. Казалось, что на шее появился ещё один рот. Из широкого неровного разреза, задевшего сонную артерию, натекла громадная лужа крови, такая, что и не переступить. Не могло быть никаких сомнений в том, что горничная мертва, с такими ранами люди не живут. Одежда убитой была вся пропитана кровью: и ситцевое платье, и вышитая бисером бархатная кофточка, и кружевной белый передник, и даже юбка. На лице застыло страшное выражение — ужаса, гнева и боли, а тусклые глаза, чей бессмысленный взгляд буравил потолок, были всё ещё открыты.
Несколько секунд мужчины немо таращились на страшную картину. Наконец, полковник справился с приступом дурноты, спрятал платок обратно в карман, и скомандовал:
— Вот что, Филимон, раз такое дело… дуди в свой свисток. А я… мне надо бы квартиру обойти, вдруг и Александра Васильевна…
— Не дело, барин… — негромко уронил дворник и примолк.
— Что не дело?
— В одиночку квартиру осматривать. Вас потом, гляди, к ответу притянут.
Полковник некоторое время обдумывал услышанное, затем кивнул:
— Хорошо, Филимон, пойдём вдвоём. Только в свисток всё же посвисти.
Мужчины вернулись назад, в прихожую и двинулись вглубь квартиры другим маршрутом — через вторую дверь в передней и длинный коридор, в который выходили двери комнат, расположенных справа и слева. Войдя в столовую из коридора, дворник прошёл к одному из окон, выходивших на Садовую, влез на подоконник и, высунувшись в форточку, задудел в свой полицейский свисток. Длинная пронзительная трель полетела над Садовой улицей, привлекая внимание прохожих и дворников окрестных домов. Последние без труда смогут указать квартальному надзирателю, едва тот появится возле дома, кто именно и откуда свистел.
Затем Филимон спрыгнул на пол и вместе с полковником бегло осмотрел квартиру. В остальных комнатах всё было на местах и выглядело самым обыденным образом. Если бы не труп горничной у входа, ничто бы не указывало на свершившееся в этой квартире преступление. Впрочем, хозяйки дома нигде не было видно и слышно — это казалось отчасти странным, но отчасти и успокаивало, ведь коли не было её трупа, оставался шанс того, что Александра Васильевна жива и здорова.
В полной тишине полковник и Филимон покинули злосчастную квартиру. Полковник остался стоять на лестнице перед приоткрытой дверью, а дворник сбежал вниз, отворил дверь на улицу и стал дожидаться появления полиции. Впрочем, ещё до появления квартального, со двора, через небольшую дверь под лестницей, вбежал домоуправляющий.
— Кто трындел? Что за свист?! Филимон, ты свистел?! — рявкнул он негодующе, но увидев полковника Волкова, примолк, вмиг приосанился и степенно спросил. — Вы слышали свист, ваше превосходительство?
Он знал Волкова и прекрасно понимал с кем и как надлежит себя держать.
Домоправитель был рослым кряжистым мужиком лет сорока с небольшим, не то чтобы чудо-богатырь, но крепкий, осанистый. Вот только статью не вышел — его крупное тело помещалось на коротких кривых ногах, и это придавало фигуре комичность и неуклюжесть. Должность домоправителя, а точнее говоря, приказчика при владельце большого доходного дома, была достаточно прибыльной: он был добротно и даже с неким щегольством одет в почти совсем новый сюртук из плотного сукна, под которым красовался лилового атласа жилет с массивной серебряной часовой цепочкой. На ногах, несмотря на апрельскую грязь мостовых — вычищенные до блеска яловые сапоги. Выглядел он раздражённым и встревоженным, мял в руках картуз с модным лаковым козырьком.
— Да уж… — отозвался Волков. — Слышал.
— А чего же случилось? И кто свистел? — полюбопытствовал домоправитель.
— Я свистел, Пётр Кондратьевич, — подал голос Филимон, стоявший на входе в подъезд и слышавший через приоткрытую дверь слова домоправителя. — Труп у нас, убийство, значит. В квартире госпожи Барклай. Вот-с господин полковник его и обнаружили-с. А я, значит, засвистел.
— То есть как труп??! — опешил домоправитель. — А кто ж погиб, неужели госпожа Барклай?
— Нет, того не видели. Видели только Наденьку Толпыгину зарезанную, царствие небесное девице, хороший была человечек, никому обиды не делала. — Филимон с чувством перекрестился и домоправитель следом тоже осенил себя крестным знамением.
— Господи, да что ж это делается, — запричитал речитативом Пётр Кондратьевич. — с Нового года третье убийство в нашем доме. Да когда ж это прекратится? Это ж так жить невозможно! Только вчерась на этом самом месте с Надюшкой разговаривал, да как же-шь это так?
— А что, господин домоправитель, Александру Васильевну вы давно видали в последний раз? — довольно бесцеремонно перебил его словоизвержение полковник.
— Да тоже, кажись, вчера поутру. Они меня позвали и велели насчет котов во дворе побеспокоиться — орут, окаянные, по ночам, спать мешают. И ещё сказывали-с, что вроде бы хочут уехать на несколько дней — так чтоб дров теперь, значит, поменьше носили…
— А куда ж это она собиралась уехать, не говорила?
— Нет-с, её превосходительство того не сказывали, а я и не спрашивал. Наше дело маленькое… Сказано «меньше дров», значит, меньше.
В тягостном ожидании прошла минута, может, полторы. Наконец, за парадной дверью послышался голос Филимона и через секунду с Садовой ввалился крупный моложавый детина в новёхоньком синем полицейском мундире. Его подкованные сапоги громыхали по камню, укороченный полицейский палаш в ножнах задевал за предметы окружающей обстановки, стену, лестничные перила, голос обладателя синего мундира был неуместно громок, а сам он — на удивление ретив, не иначе как хорошо поспал, а потом сытно покушал. Вошедший так и сыпал вопросами, на которые Филимон не успевал отвечать, казалось, полицейский говорит сам с собою:
— Ну, что опять кого-то шваркнули? Ты, Филимон, опять всё проспал! Беги за квартальным, я тут посторожу.
Он поднялся по лестнице и стал перед дверью в квартиру Барклай.
— А вы кто такой? — весьма нелюбезно поинтересовался он у Волкова, стоявшего у него на пути. Домоправителя полицейский прекрасно знал, поэтому вопрос его был адресован именно ему.
— Главного штаба полковник в отставке Волков. — сухо отрекомендовался Сергей Викентьевич. — А вы-то кто будете?
— Помощник квартального надзирателя Чемодуров. — важно ответил полицейский. — Степан Иванович… Надобно-с осмотреть место преступления.
— Не надобно. — уронил в ответ полковник, придерживая дверь ногой и не позволяя помощнику квартального пройти в квартиру. — Вам не на что там смотреть. Придёт следователь, вот он пусть и смотрит.
Чемодуров опешил от такого ответа, ему явно не доводилось прежде сталкиваться с подобного рода противодействием.
— То есть это как? — промямлил озадаченно он и не очень уверенно добавил. — А вдруг преступник прячется в квартире?
— Никто там не прячется. Мы с дворником прошли по комнатам, никого там нет. — отрезал Волков.
— А вдруг там форточки открыты?
— Форточки там закрыты. — огрызнулся уже с явным раздражением полковник в отставке. — Квартира богатая, а посему бродить там в одиночку незачем. Явится следователь, он под запись в протоколе и при свидетелях всё осмотрит.
Помощник квартального явно спасовал перед полковником и вопросов более не задавал. Так втроём — полицейский, домоправитель и Волков — они и стояли в полном молчании перед дверью, дожидаясь возвращения Филимона из участка. Не прошло и четверти часа как уже целая команда полицейских поднималась по лестнице в квартиру госпожи Барклай. Впереди, рассекая круглым животом пространство перед собою, продвигался полицейский пристав, за ним — квартальный и два младших чина. Позади поспешал человек в весьма потасканном цивильном костюме с потёртым саквояжем в руках — по-видимому, полицейский доктор. Замыкал группу дворник Филимон.
Увидев ожидавших перед квартирой, пристав остановился, внимательно оглядел полковника — единственного из троицы, незнакомого ему — и сухо представился:
— Пристав четвёртого участка Спасской части Жеребцов Афанасий Степанович. С кем имею честь?
— Волков Сергей Викентьевич, полковник Главного штаба в отставке. Друг хозяйки квартиры, явился сегодня по её приглашению.
— Вы, стало быть, и обнаружили тело? — уточнил пристав, уже осведомлённый о случившемся из рассказа дворника.
— Именно так. Дверь оказалась незапертой. Вошел… и увидел. Позвал дворника.
— Ясно. — кивнул пристав. — Соблаговолите обождать, ваше превосходительство, никуда не уходите. Вас официально допросят.
С этими словами пристав вошёл в квартиру. За ним же последовали полковник, квартальный, доктор и один из младших полицейских. Второй же остался на лестнице в роли часового.
Войдя в квартиру, полковник обессиленно опустился на банкетку в прихожей — казалось, ноги не слушались его. Пристав же прямиком направился к распахнутой двери, где почти у самого порога лежала убитая горничная. Склонился над телом:
— Да-а, милая… И кто ж тебя так? голова почти начисто отсечена… Но, видать, дело давно сделано — кровь запеклась. Впрочем, доктор, сие по вашей части.
Затем внимание пристава привлёк большой, с длинным тонким лезвием кухонный нож, лежавший в шаге в трупа в луже крови. Было очевидно, что нож является орудием преступления; он был весь в крови, на рукоятке остался хорошо различимый след окровавленной ладони. Жеребцов присел на корточки, безмолвно осмотрел нож, наклоняя голову и так и эдак, но прикасаться к нему не стал. Поднявшись, он поманил пальцем домоправителя:
— Вот что, Пётр Кондратьевич, потрудитесь-ка домовую книгу сюда доставить. Посмотрим кто в квартире был прописан и кто проживал в действительности. Вас на сей счёт всё равно будут спрашивать, так что приготовьтесь. Не хватало только незарегистрированных жильцов здесь обнаружить.
Домоправитель беззвучно исчез за дверью, а Жеребцов неспешно пошёл по комнатам, заглядывая во все углы и закоулки. Попутно он расспрашивал Волкова о жившей в квартире госпоже Мелешевич, её родне и привычках. Квартира, явившаяся местом преступления, была просторна, длинный широкий коридор разделял её на две большие части. В одной, более нарядной и богатой, находились большая, в три окна, столовая, библиотека и кабинет, все эти комнаты выходили на Садовую улицу. В другой части располагалась уютная гостиная, спальня хозяйки, две полупустых, явно нежилых комнаты, а также пара чуланов, т. е. небольших тёмных комнат без окон. Один чулан был занят всякой хозяйственной утварью, а другой, судя по всему, служил спальней прислуги; в нём на грубо сколоченных нарах лежал топчан, а в углу перед иконой Казанской богоматери теплилась лампада. По эту же сторону коридора располагалась большая туалетная комната с ватерклозетом и объёмной латунной ванной. Окна этих комнат выходили во двор, поэтому именно здесь были оборудованы спальни. В самом конце коридора, была кухня, второе по размерам помещение, лишь немного уступавшее своей площадью столовой. Кухня, в которой без труда можно было приготовить еды на роту солдат, казалась слишком большая для одинокой немолодой уже женщины.
Осматривая комнаты, пристав задержался в гостиной возле спальни, где его внимание привлёк полированный ломберный столик с изящной деревянной резьбой по ободку столешницы. На столике был разложен карточный пасьянс.
— Гм-м, куда ж это хозяйка сорвалась, даже пасьянс не окончив? — спросил сам себя Жеребцов.
Волков, ходивший по квартире следом за полицейским, бросил на столик короткий взгляд:
— Пасьянс окончен. Просто он не сошёлся. Ей нужна была карта красной масти не больше восьмёрки, либо чёрной — не больше девятки. А пришёл крестовый валет. Хотя вы справедливо заметили, карты не убраны и сие можно трактовать как не окончание игры…
В квартире царил порядок. Нигде не было никаких следов борьбы: ни разбросанной одежды, ни перевернутой или сдвинутой мебели, как не было и распахнутых створок шкафов и бюро, перерытого белья или какого-либо другого беспорядка. Бросилось в глаза то, что шторы на окнах во всех комнатах, кроме кабинета были задернуты, что создавало некий полумрак в квартире. На маленьком изящном столике в прихожей обнаружились связка ключей от парадной двери: два ключа от наружной двери и один от внутренней. Четвертый ключ, черный, массивный, вероятно, был от двери подъезда. Другая связка ключей торчала в дверях черного хода. Как и парадные двери, черный ход имел две двери, наружную и внутреннюю, с небольшим тамбуром между ними.
Жеребцов, закончив беглый осмотр квартиры, вернулся к трупу, над которым колдовал полицейский доктор. Нож, явившийся орудием убийства, был уже извлечён из лужи крови и лежал в прихожей на куске обёрточной бумаги. С обоих сторон трупа были положены доски, по которым, дабы не запачкать обувь кровью, ходил полицейский врач.
Появился домоправитель с толстым фолиантом под мышкой. Наклонившись к уху пристава, он вполголоса доложил о результатах собственных изысканий:
— С пропиской, значит, у нас дело так обстоит: по этому адресу учтены двое — сама хозяйка, г-жа Мелешевич, она же Барклай, 1842 года рождения и её прислуга, горничная Надежда Толпыгина, 1855 года, родившаяся в селе Лыткарино Старорусского уезда Новгородской губернии. Паспорт Толпыгиной был выправлен в Санкт-Петербурге год назад. Вот-с, можете ознакомиться с записью домовой книги.
Домоправитель открыл свой фолиант в месте, заложенном закладкой, и Жеребцов, опустив глаза, прочёл написанное там. Не успел пристав и рта раскрыть, чтобы задать вопрос, как входная дверь отворилась и на пороге квартиры появились два сотрудника столичного Управления сыскной полиции — Агафон Иванов и Владислав Гаевский.
Это была весьма колоритная пара сыскных агентов, при расследовании уголовных дел действовавших обычно вместе. Весь внешний вид Иванова, выходца из ремесленной семьи, жившей во Пскове, носил печать сермяжной безыскуственности; вместо европейской рубашки с бабочкой ему куда лучше подошла бы русская косоворотка, вместо брюк, обычно весьма мятых — шаровары, а вместо туфлей — сапоги. Круглое лицо северянина с бесцветными бровями и серыми невыразительными глазами казалось простодушным и даже прямо глуповатым; это обманчивое впечатление погубило, кстати, очень многих преступников. За кажущейся медлительностью рассуждений Агафона Иванова скрывался в высшей степени тонкий и наблюдательный ум, отшлифованный к тому же большим житейским и полицейским опытом. Лишённый всякого гонора и гордыни, Иванов никогда не стеснялся расспрашивать людей более сведущих, и потому, хотя и закончил всего три класса церковно-приходской школы, был человеком на удивление эрудированным в самых разных областях знания. Особый талант Иванова состоял в умении драться «на кулачках», приобретённом ещё дни ремесленной юности. Агафону не исполнилось и двадцати лет, как его стали почитать чуть ли не лучшим во Пскове уличным бойцом. Русского человека, во все времена почитавшего силу и всякого рода молодецкую удаль, довольно трудно чем-либо удивить, но о некоторых подвигах Агафона среди столичных полицейских ходили настоящие легенды. Собственно, и в полицию он попал лишь благодаря своим необычным физическим качествам: сделавшись свидетелем нападения на полицейского в поезде, он помог стражу порядка, побил и выкинул в окно шестерых преступников, после чего сорвал стоп-кран и повязал травмированных падением негодяев.
Высокий и худощавый Гаевский, выходец из польской семьи, являл собою полную противоположность кряжистому и внешне меланхоличному напарнику. Если Иванов казался молчуном и тугодумом, то Гаевский, напротив, производил впечатление жуира и балабона. Подвижный, как ртуть, саркастично-ядовитый, безжалостный в споре к оппоненту, он мог бы казаться раздражающе-невоспитанным, если бы не удивительные шарм и артистизм, совершенно необычные для человека его ремесла. В одежде он отдавал предпочтение пиджакам из мягких ворсистых тканей — бархата и велюра — что вкупе с широкими полосатыми брюками и длинными волосами придавало его облику некую неформальность, присущую то ли художникам, то ли артистам. Темпераментный Гаевский вечно подначивал своего более сдержанного друга и коллегу, на что Иванов никогда не обижался и очень бы подивился, если бы однажды эти мелкие колкости вдруг исчезли из его речи. Поляк считал себя настоящим патриотом России и частенько корил «скобаря» Иванова за недостаток «национального инстинкта». В этих укорах, кстати, была своя жизненная правда, поскольку многие инородцы в ту эпоху являлись носителями имперского мышления куда в большей степени, чем самые что ни на есть русские люди.
Войдя в квартиру и поздоровавшись с присутствующими, Иванов вздохнул и развёл руками:
— Ну вот, Владислав, мы опять раньше всех!
— Мой коллега хочет сказать, что мы опять опередили прокурорских. — поспешил объяснить Гаевский. — Ведь как было бы приятно приехать и сразу послушать господина следователя. Ан нет, как всегда начинать приходится самим… Что же нам скажет господин полицейский эскулап?
— Погибшая женского полу, лет двадцати пяти, нормального сложения без видимых отклонений физического развития. — заговорил врач. — Причина гибели: ножевое ранение шеи. Думаю, ударили несколько раз. Последний удар отсёк голову почти полностью, смотрите, почти до позвоночника рассечено. Удары были нанесены, когда жертва была ещё на ногах; об этом можно судить по тому, как залита кровью одежда — направление потёков крови сверху вниз, от головы к поясу. Большая лужа крови вокруг тела образовалась уже потом, после падения тела. Смерть наступила от острой кровопотери. Нападение было растянуто во времени, по следам крови на полу видно, что жертва перемещалась по комнате. Но это вы потом сами будете изучать. Со стороны жертвы имело место активное сопротивление: обломаны практически все ногти, до мяса. Имеются множественные рассечения ладоней — погибшая, пытаясь, остановить удары, хваталась руками за нож. Допускаю, что в ходе борьбы, погибшая причинила нападавшему телесные повреждения — царапины, укусы или что-то в этом роде. Далее. Время смерти я датирую примерно пятью-шестью часами тому назад. Это сугубо по состоянию засыхающей, но покуда не высохшей, крови. Точнее смогу сказать после наблюдения за развитием и снятием трупного окоченения.
— Была ли погибшая беременна? — уточнил Иванов.
— На основании визуального осмотра — нет. Точнее можно будет сказать после анатомирования.
— Личность установлена? — спросил Гаевский буднично, повернувшись к приставу.
— Да. Это горничная Надежда Толпыгина. Служила у хозяйки этой квартиры, вдовы статского советника Мелешевич. — ответил Жеребцов. — Погибшая проживала здесь же, в этой квартире, там далее по коридору её чулан. Всего в квартире учтены двое жильцов госпожа Мелешевич и Толпыгина.
— Я хотел бы обратить ваше внимание… — подал голос полковник Волков и замолчал, ожидая, что на него обратят внимание.
— Да, что такое? — живо оборотился к нему Гаевский.
— Позвольте отрекомендоваться: я полковник Главного штаба в отставке Волков Сергей Викентьевич, старинный друг семьи Мелешевич. Александра Васильевна, хозяйка квартиры, в девичестве носила фамилию Барклай, она доводится двоюродной сестрой известному географу и путешественнику Николая Николаевичу Барклаю.
— Тому самому, что изучал аборигенов Полинезии? — уточнил Гаевский.
— Именно. Как вы, полагаю, знаете, буквально три недели назад Николай Николаевич скончался. Александра Васильевна видит свой человеческий и гражданский долг в учреждении в его родовом имении музея. В этом доме хранятся некоторые из вещей учёного, имеющие исключительную ценность, как научную, так и ювелирную.
— А что, у полинезийцев существовала обработка золота? — с сомнением в голосе полюбопытствовал Гаевский.
— Николай Николаевич Барклай исследовал не только Полинезию. Свою научную карьеру он начинал с путешествия в Египет в составе немецкой экспедиции. Кстати, именно за свои египетские исследования Николай Николаевич был избран членом Географического общества; если не ошибаюсь, самым молодым за всю историю. Мне известно, что некоторые предметы египетской коллекции Николая Николаевича Барклай хранились именно в этой квартире. Кстати, Александра Васильевна очень трепетно относилась к своему родству с Николаем Николаевичем и в последние годы, уже после смерти мужа, стала требовать от окружающих, чтобы те именовали её именно» госпожой Барклай», а не Мелешевич. Это, конечно, шло против наших обычаев, но такова была её воля.
Гаевский и Иванов переглянулись.
— А вы, Сергей Викентьевич, как здесь оказались? — продолжал задавать вопросы Гаевский.
— Я был приглашён хозяйкой для проверки приходно-расходной книги, представленной управляющим имением. Получил записку.
— Записка при вас?
— Нет, ну что вы. Полагаю, дома. Не имею привычки носить с собою личную переписку.
— Понимаю. Значит, именно вы, ваше превосходительство, и обнаружили тело горничной?
— Так точно.
— А где же сама хозяйка? — внимательно глядя на Волкова, вмешался в разговор Иванов.
— Я этого не знаю. В квартире никого больше нет. Дворник утверждает, что он её не видал сегодня. А приказчик домовладельца — вот он как раз рядом стоит — говорит, что Александра Васильевна вроде бы уезжать собиралась куда-то, но это очень странно…
Все трое — Гаевский, Иванов и Волков — прошли из прихожей в кухню. Сыскные агенты по мере движения по коридору заглядывали во все двери, но в комнаты не входили, дабы ничего не изменить в той обстановке, которую предстояло зафиксировать протоколом осмотра места преступления.
— Вспомните по возможности точнее, когда именно Вы были здесь? — попросил Гаевский полковника.
— Помню отчётливо: в четверть одиннадцатого. Я ещё на часы посмотрел, потому как подумал — вдруг перепутал время. Я звонил несколько раз, но на звонок никто не вышел. Честно говоря, я не слишком удивился, потому как дамы… Вы же понимаете, народ импульсивный, нервный и кроме того, забывчивый. Подумал, может Александра Васильевна срочно куда-то вышла, или недомогание какое… — и полковник принялся в подробностях рассказывать, как оставил записку дворнику, как потом вернулся сюда в три часа и обнаружил, что квартира стоит незапертая. И дальше — про тело и беглый осмотр квартиры в поисках хозяйки. Рассказывая, полковник протянул Гаевскому записку, которую вернул ему дворник. — Приказчик, Петр Кондратьич, сказал, что Александра Васильевна собиралась куда-то уехать.
— Так-так, понятно, — Гаевский что-то чиркнул в маленький блокнотик. — А скажите, г-н полковник, Александра Васильевна совсем одна жила? У неё что же, не было близких родственников?
— Как не быть? Были, конечно. Два года назад скончался её муж, мой хороший приятель. Дельный был человек, до действительного статского дослужил. А вот сынок, — полковник подался телом вперед и тревожно понизил голос, — непутёвый. Дмитрий Мелешевич. Так вот, сынок по Министерству иностранных дел служит, но так, ерунда, на самой ничтожной должности. Одно название! Но при том мот и кутила. Сущее наказание для родительницы.
— Ну, что ж, спасибо, Сергей Викентьевич, за Ваш исчерпывающий рассказ. Попрошу Вас покуда остаться для составления соответствующего протокола допроса.
Шло время. На место преступления прибыли сначала товарищ прокурора окружного суда Эггле с представителем Следственной части и секретарём, а затем и сам Иван Дмитриевич Путилин, действительный тайный советник, начальник столичной сыскной полиции. Находившийся на вершине своей карьеры пятидесятивосьмилетний Путилин был уже тяжело болен, мучился подагрическими болями, камнями в желчном пузыре и грудной жабой, однако, оставался верен давно выработанному правилу лично посещать места убийств. Начальник столичного уголовного сыска прямого участия в расследованиях уже почти не принимал, но курировал все сколь-нибудь значительные дела, вникая в детали и контролируя агентов, непосредственно занимавшихся оперативно-розыскной работой. Последнее десятилетие было для этого незаурядного криминалиста очень непростым: его много критиковали со всех сторон за разного рода попущения и ошибки, большей частью надуманные, распространялись сплетни о мздоимстве Путилина и незаконных методах его работы. Вскоре после гибели Императора Александра Второго, весьма благоволившего Путилину, Ивану Дмитриевичу пришлось выйти в отставку и с июля 1881 г. и до апреля 1883 г. он прожил вдали от столицы, не рассчитывая более сюда вернуться. Однако, молодой Государь Александр Третий скоро понял допущенную ошибку и Путилин был возвращён на прежнее место начальника столичной Сыскной полиции.
Ивана Дмитриевича Путилина сопровождал «свой доктор», хотя и находившийся вне штата полиции, но выезжавший по его просьбе на места совершения убийств. В силу своего профессионального опыта Путилин не очень доверял заключениям полицейских врачей, предпочитая, чтобы помимо штатного врача труп осматривал специалист, в чьей компетентности он не сомневался. Появился также наряд из полицейской части: ему предстояло обойти дом и поговорить с жильцами, дабы выявить потенциальных свидетелей чего-либо необычного или подозрительного, связанного с квартирой Барклай. Стало людно, по комнатам то и дело сновали полицейские. Пошла обычная следственная работа — составление протоколов осмотра места происшествия и осмотра жертвы, опрос свидетелей.
Когда, наконец, увезли завязанный в простыню труп и закончили с составлением необходимых бумаг, было устроено что-то типа летучего совещания по первым итогам расследования. Пристав сообщил о прописанных в квартире, Агафон Иванов передал показания полковника, доктор доложил о выводах первого беглого осмотра тела жертвы. Гаевский, успевший за это время поговорить с дворником Филимоном и домоправителем, сообщил следующее:
— Филимон Прохоров, уроженец села Бровки Ярославской губернии, служит дворником в этом доме три года. Видимо, он последним видел Толпыгину живой. Было это сегодня утром, в десятом часу. По словам Прохорова, он мёл двор, когда покойная прошла в мелочную лавку и в скором времени вернулась обратно. Выходила и возвращалась она через черный ход, через кухню то есть.
— А откуда он знал время? Часов-то, небось, у него нет? — подал голос Путилин.
— Да уж, конечно, нет, Иван Дмитриевич! Филимон определял время по перемещениям продавщиц цветочного магазина, что живут по третьей лестнице. Дворник говорит, что они спешат на работу к половине десятого. Цветочный магазин находится в доме Пряхина на Сенной, стало быть, выходят они примерно за четверть часа. Толпыгина появилась сразу после них, то есть примерно в девять часов двадцать минут. А вернулась минут через двадцать от силы, потому как мелочная лавка буквально за углом. Таким образом, не позднее девяти часов сорока минут она уже была дома.
— Всё это хорошо, но привязка к перемещению продавщиц в данном случае не очень строга. Осведомись-ка в мелочной лавке, — распорядился Путилин.
— Уже осведомился, ваше высокопревосходительство, — подал голос Иванов. — Я был в лавке. Продавец подтвердил, что Толпыгина была у него примерно в половине десятого, разумеется, с известной погрешностью, ну, минут в пять.
— Хорошо, убедили, — кивнул Путилин. — А как же так получилось, что Филимон мёл двор, а потом встретил полковника Волкова на парадной лестнице и взялся передать записку?
— По его словам, когда он вымел двор, то пошёл в парадный подъезд, — продолжил свой рассказ Гаевский. — Говорит, дверь, ведущая из парадного в дворницкую, покосилась и надо было её поправить.
— И правда покосилась? — с подозрением полюбопытствовал Путилин.
— Я ходил, смотрел, — заверил Гаевский. — Сейчас дверь снята с петель, Филимон утверждает, что имел намерение переставить верхнюю петлю.
— Пока хорошо. Что было потом?
— По словам дворника дверью он занялся примерно в десять часов утра. Раньше десяти, говорит, стучать не следует, поскольку господа спят ещё. И вот в начале одиннадцатого часа Филимон принял записку от полковника в отставке Волкова. Но долго в парадном дворник не пробыл. Дело в том, что во дворе случился казус: там у них во втором тупичке подвальчик-пивнушка. А рядом ящики сложены пустые из-под бутылок. Так приказчик этой пивнушки крик поднял, дескать, дворники ящики подворовывают и на растопку пускают. Ну, Филимон и побежал своим на подмогу. И было это минутами десятью позже того, как он записку у полковника принял.
— Выходит, что убийство произошло в промежутке между половиной десятого утра, когда Толпыгина вернулась в квартиру и десятью часами десятью минутами, когда на звонок полковника никто не открыл, — веско сказал товарищ прокурора, дотоле сосредоточенно писавший что-то в тетради.
— Я бы не спешил с таким выводом. — ответил Путилин. — Возможно, в то время, когда полковник звонил в дверь квартиры, горничная была ещё жива, но преступник уже проник внутрь и угрозой оружия заставил её молчать. И само убийство последовало позже.
— Да, сие возможно, но несущественно. Для нас важно, что убийство или, проникновение преступника в квартиру, произошло около десяти часов утра, а не в полдень или, скажем, не в два часа пополудни. — продолжил свои размышления Эггле. — А как преступник проник в квартиру? Есть какие-то умозаключения? Замки кто-то осматривал, окна?
— Я осматривал, — ответил Агафон Иванов. — Чёрный ход заперт. И видимо, таковым оставался во время нападения. Убийца ушёл через выход на парадную лестницу. Замки на обеих дверях — парадной и чёрной — в целости и исправности, без следов взлома и работы отмычками. Все замки открывались «родными» ключами, это несомненно.
— Немного сложно, правда, Агафон? — с улыбкой полюбопытствовал Путилин. — Если только не допустить, что жертва сама открыла дверь убийце. Отсюда задача вам, соколы мои ясные, найти мне паренька, с которым погибшая делила своё ложе. Женщина она была видная, красивая, возле такой непременно должен быть шустренький паренёк. Не рохля какой-нибудь, не увалень, а именно шустренький. Найдите и принесите мне его хоть в зубах. Хочу лично поговорить, так сказать, до составления протокола.
Последовал красноречивый кивок в сторону представителей прокуратуры. Смысл сказанного был тривиален и потому Агафон Иванов лишь понимающе кивнул:
— Так точно, ваше высокоблагородие, уж я его вам отыщу. Да только далеко ходить не придётся. Про любовника Толпыиной нам уже рассказали.
— М-да, и что же?
Вместо Иванова на этот вопрос ответил Гаевский.
— Как сказал домоправитель, — сыщик заглянул в свой крошечный блокнотик, — по фамилии Анисимов, у Толпыгиной был дружок, некто Влас Дмитриев. Служил приказчиком в хлебной лавке здесь же, в «яковлевке». Месяц назад уволился и вроде бы устроился где-то на Апраксином дворе.
Апраксин двор, а в просторечии «Апрашка», был своеобразным криминальным сердцем столицы, настоящим городом в городе. Он только именовался «двором», на самом же деле это был внушительных размеров квартал в центре Санкт-Петербурга, в непосредственной близости от роскошного Невского проспекта. В неимоверных трущобных переулках и тупичках «Апрашки» сосредоточилась разнообразная мелочная торговля, зачастую маскировавшая торговлю краденым, сводничество и разного рода нелегальные промыслы от подделки документов до перелицовки ворованных шуб. Эта клоака являлась местом бурной предпринимательской деятельности мазуриков всех мастей, средой обитания городской бедноты и самого настоящего человеческого сброда. В глазах петербургского полицейского того времени работа в Апраксином дворе характеризовала человека с наихудшей стороны.
— Что ж, очень хорошо. Вот и доставьте мне этого Власа Дмитриева. — сказал Путилин. — А заодно ответьте господину товарищу прокурора окружного суда, что там с окнами?
— Окна с зимы не открыты и покуда немыты. Стёкла целы, форточки — закрыты изнутри, подоконники внутри и откосы снаружи подозрительных следов не имеют, — скороговоркой отрапортовал Иванов. — Полагаю, проникновение с улицы через окна можно отбросить как совершенно нереальное.
— Я понял, — подытожил Эггле, быстро что-то записывая в своей тетради. — Исходим из того, что либо убийца имел ключи, либо погибшая сама открыла ему дверь. Тут без вопросов. Но мне представляется чрезвычайно важным вопрос о мотиве убийства. Чего преступник хотел добиться содеянным?
Возникла пауза. Вопрос был вовсе не так прост, как мог показаться, а потому никто из присутствующих не спешил с ответом.
— Александр Борисович, вы составляли протокол осмотра места преступления, так вам и вожжи в руки, — не без иронии в голосе проговорил, наконец, Путилин, обращаясь к Эггле. Начальник столичного сыска был намного выше чином товарища прокурора, да и возрастом постарше, а потому на его иронию тот никак не мог обижаться.
— Что ж, Иван Дмитриевич, возможно, вы и правы, — согласился Эггле. — Попробую проанализировать. Ничто не указывает на ограбление — в квартире полный порядок. Значительное количество ценных предметов обнаружено в библиотеке, я даже затрудняюсь определить ценность этих археологических древностей, но очевидно, что все эти статуэтки и фигурки из золота привлекли бы внимание грабителя. То, что коллекция ценностей оставлена убийцей нетронутой, наводит на мысль о сведении счётов в качестве мотива. Но тем не менее, я бы пока не сбрасывал со счетов вероятность того, что Толпыгина могла оказаться совершенно случайной жертвой. Другими словами, полагаю, что могла быть предпринята попытка ограбления или кражи, но появление горничной спутало преступнику карты. В любом случае, необходимо разыскать хозяйку квартиры и допросить её с максимальной тщательностью. Где, кстати, она может быть?
— Домовый приказчик Анисимов утверждает, что вчера она, якобы, собиралась уехать на несколько дней, — ответил Гаевский. — Полковник Волков сообщил, что Александра Васильевна Мелешевич владеет имением в Новгородской губернии, подле села Рождественское, это близ города Боровичи. Кстати сказать, полковник был немало удивлён тем, что она неожиданно уехала, даже не предупредив его. Ведь полковник за тем и приезжал сегодня к хозяйке квартиры, дабы вместе с нею проверить отчётность по этому самому имению.
— Возможно, в имении произошло какое-то неординарное событие… мало ли… пожар, паводок… Ей дали знать и она сорвалась. — подбросил мысль Иванов.
— Вы посылали человека на почту? — Путилин оборотился к приставу.
— Так точно, ваше высокопревосходительство, никаких телеграмм, никаких писем Александра Васильевна не получала, — бодро отрапортовал Жеребцов. — Последняя личная корреспонденция её датирована прошлым понедельником.
— Что ж, подытожим, — веско, со значительностью в голосе проговорил товарищ прокурора. — Пока за основную версию принимаем убийство по личным мотивам — из ревности или мести. Для этого проверяем круг общения Толпыгиной. Исходим из того, что она знала убийцу, которого без опаски впустила в пустующую квартиру. Первый на подозрении — Влас Дмитриев.
При этих словах товарища прокурора Путилин многозначительно указал карандашом на Иванова и Гаевского. Это могло означать только одно: поиск и привод Дмитриева им придётся взять на себя.
— Далее, — продолжал Эггле, — я бы желал видеть госпожу Мелешевич. Возможно, она окажется в курсе дел своей горничной и сможет многое нам рассказать. Кроме того, она должна подтвердить сохранность вещей в квартире, прежде всего тех раритетов, что мы опечатали в библиотеке. Опросите дворников, всех. Возможно, кто-то из них ходил за извозчиком и явился свидетелем её отъезда.
— Владислав, это тоже ваше, — проговорил Путилин, обращаясь к Гаевскому. — А вы, Агафон, живо метнитесь-ка на Николаевский вокзал, наведите там справки. Да прихватите с собой фотографию Александры Васильевны — вон их сколько в квартире развешано. Наверняка кто-то опознает её, ведь не так много людей поедет в будний день первым классом до Боровичей.
— Так точно, ваше высокопревосходительство.
— И вот ещё что, — продолжал распоряжаться Путилин. — Дайте с вокзала телеграмму в адрес полиции Боровичей. Пусть пошлют какого-нибудь «шнурка» в Рождественское, в имение Барклай, а потом доложат, там ли она. Сегодня они, конечно, не успеют, но завтра, глядишь, мы получим ответ. Да поторопи их, братец, поясни, что речь идет о убийстве. Впрочем, что мне тебя учить, сам всё знаешь.
— Всенепременнейше сделаю, Иван Дмитриевич.
Помощник прокурора, убедившись, что Путилин закончил отдавать распоряжения, продолжил:
— Теперь несколько слов по поводу орудия убийства. Мы имеем кухонный нож с лезвием длиною вершок с четвертью, что примечательно, с рукояткой из бука. Такие ножи обычно продаются наборами. Но в квартире госпожи Мелешевич похожих нет. Вполне вероятно, что преступник принёс его с собою. Сие указывает на умысел, но мы не будем пока забегать вперёд. На клинке хорошо читаемое клеймо, если не ошибаюсь, мастерских «Франко-Русского завода». Значит, нож местного изготовления. Я просил бы господ полицейских принять на себя труд установить, когда он был изготовлен, а также кем и когда куплен.
Эггле выразительно посмотрел на Путилина. Начальник сыскной полиции в свою очередь посмотрел на Иванова с Гаевским. Те синхронно кивнули; поставленная задача была столь очевидна, что ничего расшифровывать не приходилось.
— На этом, пожалуй, пока всё, — подытожил товарищ прокурора. — Далее я действую по своему сценарию, отправляюсь на доклад к прокурору, подписываю постановление о возбуждении и тому подобное, ну а вы, господа сыскари, давайте действуйте по своему. Я так понимаю, что господа Гаевский и Иванов так и будут «работать» по этому делу?
— Да, так и будут, — кивнул Путилин. — Их совместная работа оправдывает себя.
— Тогда, господа, давайте-ка ко мне завтра приезжайте, скажем, часам к трём пополудни. Обсудим первые итоги. — Эггле поднялся, давая понять, что разговор окончен, и принялся прощаться с присутствующими.
Путилин же поманил к себе пристава:
— Вот что, голубчик. Квартиру надо опечатать…
— Так точно, ваше высокопревосходительство.
— Ты, Жеребцов, меня не перебивай, я покуда не всё сказал, — досадливо поморщился Путилин. — Вот тебе три рубля из секретного фонда Сыскной полиции. Давай живо в ближайшую скобяную лавку, сам метнись или человека бесполезного пошли, но живо купи пару навесных замков и две пары накладных «ушек» понадёжнее. Литые бери чугунные, а не гнутые стальные. Стальные «ушки» я у тебя на глазах пальцами сломаю. Инструмент столярный раздобудь на часок — стаместочку, там, молоточек — но только не у здешних дворников. Тихонько, чтоб никто из здешних не знал, с обоих входов навесь замки на внутренние двери. Ключи от замков отдашь сыскным агентам, неважно кому, Иванову или Гаевскому. А опечатаешь наружные двери… Хорошо меня понял, Жеребцов?
— Так точно, ваше высокопревосходительство. Опечатываю первые двери, замки навешиваю на вторые!
— Молодец, хорошо научился разговаривать, — одобрил Путилин. — Только много не болтай. Поторопись, братец, одна нога тут, другая — там.
— Ваше высокоблагородие, а можно ли в скобяную лавку вместо себя послать урядника? — поинтересовался пристав.
Путилин на секунду задумался над неожиданным вопросом.
— Да хоть чёрта лысого на кочерге пошли, Жеребцов. Мне надо, чтобы ты навесил замки на внутренние двери, а ключи отдал моим людям. И чтобы проделано это было быстро, без шума и лишних слов.
Жеребцов отдал честь и с печатью мрачной решительности на челе выбежал за дверь. Казалось даже удивительным как такой тучный человек может столь шустро пробегать дверные проёмы, не задевая каблуками порогов.
Полицейские постепенно расходились кто куда. В присутствии двух дворников полицейские из местной части принялись заклеивать «маячками» все рамы и форточки. «Маячком» на полицейском жаргоне именовалась длинная и узкая полоска бумаги с оттиском печати полицейской части. «Маячки» были призваны продемонстрировать неприкосновенность того места, куда они наклеивались. Сейчас этими полосками бумаги была покрыта мебель по всей квартире: плательные и книжные шкафы, трюмо, письменные и даже кухонные столы — все предметы обстановки по мере составления протокола осмотра места преступления заклеивались «маячками».
Путилин уехал одним из последних. Агафон Иванов вышел на чёрную лестницу, дабы не мешать полицейским в квартире. Урядник, посланный распорядительным приставом за покупками, не заставил себя долго ждать. Он не только привёз всё нужное, но и взялся было ретиво устанавливать купленные «ушки» на внутренней двери, однако, работа у него застопорилась; полицейский явно не знал плотницкого дела. Агафон взял у него стамеску и, не пользуясь молотком, а орудуя лишь одной ладонью, быстро — буквально в три удара — выбил в филёнке нужного размера паз, как раз под «ухо». Урядник, посмотрев, как Агафон стучит по рукоятке стамески голой рукой, подивился: «Однако, рука у вас тяжёлая, господин сыскной агент! Бьёте, поди, больно». Иванов только посмеялся: «Приноси гвоздь, я его кулаком заколочу!». После того, как «ушки» на внутренних дверях оказались приделаны, Иванов навесил на них замок, ключ от которого забрал себе. После этого наружная дверь, выходившая на чёрную лестницу была заклеена «маячком», а Иванов вместе с урядником перешёл в парадный подъезд. Там операция по навешиванию замка на внутреннюю дверь была повторена. Этим проверенным полицейским приёмом был достигнут важный результат — двери в квартиру оказались надёжно закрыты, но снаружи дополнительный замок был незаметен.
Агафон Иванов, покончив с опечатыванием квартиры, отправился в контору домоправителя.
— Вот что, господин Анисимов, вам поручается организовать надлежащий присмотр за квартирой госпожи Мелешевич до тех самых пор, пока не появится хозяйка, — веско сказал ему сыскной агент. — Поручите дворникам смотреть за парадной и чёрной лестницами. Да как следует, без дуриков чтобы…
Иванов строго глянул на приказчика, и взгляд его не сулил ничего хорошего.
— Не беспокойтесь, господин агент, всё сделаем в лучшем виде, — закивал точно китайский болванчик домоправитель. — Ни в чём не сомневайтесь.
— Головой отвечаете за сохранность квартиры. — продолжал между тем Иванов, не обращая внимания на слова Анисимова. — Дело серьёзное, серьёзнее некуда… А если барыня Александра Васильевна объявится, немедля дайте знать в полицейскую часть.
Расставшись с домоправителем, Агафон Иванов вышел на Садовую улицу. Перед дверью парадного подъезда его дожидался пристав. Полицейские — один в форме, другой в штатском — двинулись к остановке конки, разговаривая на ходу.
— Скажите пожалуйста, а почему это господин Путилин распорядился ещё один замок на каждую дверь внутреннюю дверь повесить? — недоумевал Жеребцов.
— Да как сказать, господин пристав… Богатая квартира без присмотра, хозяйка неизвестно где. Так пусть уж лучше под нашим замком остаётся, ключа от которого ни у кого нет — мы это точно знаем, — усмехнулся Иванов. — Старый приёмчик… Кстати, вы обратили внимание на то, что парадная дверь не была заперта на ключ, а только прикрыта, потому и поддалась под рукой полковника? Как полагаете, почему убийца, выходя, не закрыл её ключом?
— Боялся шуметь.
— Вот именно. И ещё боялся медлить у двери. Значит — что? Знал, что внизу работает дворник. — резюмировал Иванов.
— Но ведь ему всё равно предстояло пройти мимо него, чтобы выйти на улицу. Если Филимон действительно занимался перестановкой петли, то он должен был видеть выходящего убийцу, — пристав задумался немного над сказанным и добавил оговорку. — Ну, почти наверняка.
— Это в том случае, если убийца пошёл вниз по лестнице, на улицу. А если он пошёл вверх, то Филимон никак его видеть не мог, — весело парировал сыщик. — Кроме того, преступник, заслышав возню Филимона, мог просто стоять за приотворённой дверью и дожидаться, когда дворник уйдёт. После этого преступник спокойненько вышел из парадной.
— Стало быть, в ту самую минуту, когда полковник Волков звонил в квартиру, убийца мог находиться за дверью.
— Это вполне вероятно, — согласился Иванов. — Либо он буквально минутами разминулся с полковником, либо действительно, стоял за дверью и пережидал, пока тот уйдёт.