Шумилова, забывшегося буквально на четверть часа тяжёлым сном, разбудило неожиданное появление Аркадия Штромма. Услышав его голос в прихожей, Алексей Иванович через силу заставил себя разлепить веки и сесть на диване. Голова заболела уже всерьёз, что было крайне неприятно, поскольку из-за этого Шумилов становился совершенно неработоспособен. Вошедший Штромм сразу почувствовал, что Алексей Иванович не в порядке; усевшись в кресле напротив дивана, он участливо осведомился:
— Что с вами, вы здоровы?
— Голова болит. Что вы хотите, петербургская весна свалилась на голову: солнце — яркое, ночи — светлые, во второй половине дня начинается мигрень, хоть кричи, хоть плачь, — объяснил Шумилов. — Одним словом, синдром северной весны.
— Настойку женьшеня попробуйте, — бодро посоветовал Штромм. — Пятнадцать-двадцать капель на чашку кофею поутру. Прекрасное тонизирующее средство! В глазах сразу такая чёткость образуется, в членах — подвижность всякого рода. Настоятельно рекомендую! Опасаетесь напортачить с дозировкой, сходите к Бадмаеву-старшему на приём, тот женьшенем всё лечит и очень помогает, между прочим!
— Бадмаева я знаю, — отозвался Шумилов. — Да только я сторонник самолечения. Хотя, пожалуй, сие не совсем правильно. Впрочем, не о том разговор. Что у вас случилось?
Было очевидно, что Штромм явился вовсе не для того, чтобы поговорить о здоровье Шумилова.
— Я к вам приехал из полиции. Сегодня провёл там всю первую половину дня. Был доставлен туда прямо из дома двумя чинами в форме при палашах. Хорошо хоть руки не сковали и палаши не обнажили, а то пошла бы слава обо мне среди соседей.
— Вас доставили в Сыскную? — уточнил Шумилов.
— Нет, в часть.
— Что от вас хотели? Допрашивали? Проводили опознания?
— Видимо, второе. Меня показывали разным людям. В общей сложности человек десять-двенадцать на меня посмотрели. Меня поставили в ряду с другими молодыми мужчинами и незнакомые люди заходили, глазели… Нам командовали «повернитесь налево!», «направо!», «сядьте». Там диванчик драный стоял, вата из него торчала, я бы ни за что на такой по доброй воле не сел, но… тут пришлось садиться. По-моему, это издевательство.
— Ну-ну, — успокоил Шумилов, — это не издевательство, это — опознание. Вас, как я понимаю, демонстрировали тем, кто приехал в Петербург утром двадцать четвёртого апреля ревельским поездом. Ну, а также тем, кто приплыл пароходом «Император Александр Второй». Судя по тому, что вы остались на свободе и против вас официально не выдвинули обвинения, никто из ехавших в поезде вас не опознал. Следствие желало опровергнуть ваше alibi, но сделать этого, как я понимаю, не смогло. Скажите, а те мужчины, что стояли в одном ряду с вами, были без усов и бороды, как и вы?
— Да, без усов и бороды. И даже одежда была схожей.
— Что ж, значит, сыскари обошлись без своих полицейских фокусов. У нас некоторые полицейские, знаете ли, любят устраивать опознания с нарушением установленной законом процедуры, — пояснил Шумилов. — Прокурорские чины при этом присутствовали? Какие-то шуточки, оскорбительные замечания в ваш адрес отпускались?
— Присутствовал прокурорский следователь, и был ещё какой-то прокурорский делопроизводитель, он писал постоянно под диктовку товарища прокурора. А насчёт шуточек или оскорблений — ничего такого не было. Всё прошло очень спокойно и я бы даже сказал, формально.
— Очень хорошо. У вас нет оснований на что-либо обижаться.
— Ещё присутствовал мужчина в цивильном костюме лет, эдак, пятидесяти или старше с большими бакенбардами, спускающимися на грудь. Знаете, такие были в моде в николаевские времена.
— Это Путилин, действительный тайный советник, начальник Сыскной полиции Санкт-Петербурга.
— Для меня это плохо?
— Присутствие Путилина на опознании? Нет, скорее наоборот, — заверил Шумилов. — Иван Дмитриевич человек очень компетентный в делах сыска и, что очень важно, объективный. Если он увидит, что подозрения в ваш адрес напрасны, он первым остановит своих агентов и признает ошибочность взятого следа. То, что он вникает в ход расследования и лично явился посмотреть на порядок проведения опознания, вам ничем не грозит. Разумеется, если вы действительно невиновны.
— Кроме того, я встретил в части брата, — добавил Штромм. — Его, оказывается, привезли из Ревеля. Он даже не имел возможности оповестить меня телеграммой.
— Нормальная полицейская практика. Его привезли, дабы показать тем же самым свидетелям. Поскольку никто из вас не арестован, следствие ничего не может вам инкриминировать. Только совпадения да домыслы. Но с этим в суд не пойдёшь, так что, Аркадий Венедиктович, пока для вас всё складывается относительно неплохо, — заверил Шумилов. — Потерпите немного, я полагаю, что ситуация вскоре прояснится и всё встанет на свои места.
Аркадий Штромм встал с кресла, прошёл по комнате, посмотрел из окна на улицу. Было видно, что слова Шумилова произвели на него определённое впечатление — он как будто бы успокоился, заговорил ровным, без прежней эмоциональности, голосом:
— Алексей Иванович, скажите, пожалуйста, а как продвигается ваша работа?
— В силу ряда причин, я не стану рассказывать вам обо всём, скажу лишь следующее: я узнал кое-что, имеющее немалую ценность для следствия и неизвестное покуда прокуратуре. Сведения эти объективно работают в ваших интересах, ибо круг подозреваемых может и должен быть расширен. Вообще же, я полагаю, что ближайшая пара дней многое прояснит, во всяком случае вы можете быть уверены, что я не буду работать месяцами, тем самым разоряя вас. Я не обещаю, что назову фамилию убийцы, но я твёрдо уверен, что ваш адвокат получит от меня сведения весьма ценные для вашей защиты. Скажем так, я сдам ему хорошую карту. Собственно, именно в этом я и вижу свою главную задачу.
Поговорив ещё немного, Аркадий Штромм попрощался с Шумиловым и отбыл. Алексей Иванович попытался было снова уснуть, но сон не шёл, боль пульсировала в голове, не давая возможности ни сосредоточиться, ни уснуть. Голова горела, Шумилову хотелось сунуть её в ведро со льдом, в надежде получить облегчение. Наконец, намочив полотенце холодной водой и положив его на лицо, он забылся тяжёлым, беспросветным, болезненным сном.
Разбудил его вежливый, негромкий стук в комнатную дверь. Шумилов сбросил с головы полотенце и сел на диване: за окном было сумеречно, часы показывали почти десять часов вечера. Головная боль откатилась и голова работала ясно, чётко, необычная лёгкость наполняла тело — Шумилову сразу стало ясно, что он прекрасно отдохнул.
Стук повторился. Оказалось, что это явился Александр Раухвельд, сын домохозяйки, в огромной квартире которой Шумилов занимал две комнаты.
— Что вы хотите, Александр? — спросил его Алексей Иванович.
— Тут явился малец, говорит, имеет для вас сообщение. Станете разговаривать?
Шумилов вышел в коридор; возле входной двери стоял обычного вида мальчик, лет девяти-десяти, без почтовой фуражки на голове, стало быть, не официальный почтовый посыльный. Позади него виднелась фигура дворника, видимо, мальчик внушил ему какие-то опасения, и он решил проводить его до квартиры. Предосторожность была нелишней: в Петербурге процветали кражи, совершаемые лицами, выдававшими себя за лакеев важных персон или же посыльных. Попадая в квартиры ничего не подозревавших обывателей, эти преступники ловко отвлекали внимание хозяев и похищали либо одежду из прихожей, либо небольшие предметы обстановки, как-то, вазы, посуду и пр.
— Я — Шумилов, — представился Алексей Иванович. — Чего тебе, мальчик?
— У меня сообщение для вас, — важно проговорил маленький визитёр. — Велено сообщить господину Алексею Ивановичу Шумилову, что его ждёт дама в экипаже возле арки, что выходит в Лештуков переулок. Она просит вас выслушать её, поскольку к вам в дом оне-с войти никак не могут, но дело имеют важное.
— Почему же это она не может войти? — полюбопытствовал Александр Раухвельд, стоявший тут же и слушавший мальчугана. — Здесь никто не кусается.
— Того я не знаю. Только велено передать, что она вас ждёт-с и желает с вами говорить.
— Она тебе денежек дала? — уточнил Шумилов.
— Так точно-с, десять копеек.
Раухвельд и Шумилов переглянулись. Звучало сказанное довольно странно. Далеко не каждый вечер Шумилову предлагали выйти на улицу для переговоров неведомо с кем.
— Ну, хорошо, а ты-то кто такой? — спросил Шумилов.
— Чеботарёв я, Колька. Николай, значит.
— А где ты живёшь, Чеботарёв Николай? — продолжал расспрашивать Алексей Иванович.
— На Загородном, в доме госпожи Крушеванц.
— Ну ладно, Николай, возьми за службу три копейки и ступай, — Шумилов извлёк из кармана медную монету и вручил её мальчугану.
Выпроводив маленького посыльного, Алексей Иванович вернулся в кабинет и вытащил из ящика письменного стола револьвер. Приглашение выйти на улицу вселило определённое беспокойство, хотя и не очень сильное. Александр Раухвельд, увидев через приоткрытую дверь, как Шумилов снаряжает барабан револьвера, тут же решил:
— Алексей Иванович, я иду с вами!
— Бросьте, Александр, — усмехнулся Шумилов. — Сие кажется лишним.
— Вы не знаете, кто вас ждёт! Это очень странное приглашение: на улице глубокий вечер, начало одиннадцатого.
— На улице белая ночь и всё прекрасно видно, — парировал Шумилов. — Я действительно не знаю, что за женщина назначила мне свидание, но полагаю, что это какая-то замужняя дама. Опасаясь компрометации, она прибегла к такому весьма наивному способу конспирации.
— Меня не убеждают ваши слова. Как будто прежде вы не имели дел с замужними дамами. Нет, я иду с вами, не отговаривайте меня! — решил Александр Раухвельд. — В конце-концов, я полицейский врач и числюсь в штате Министерства внутренних дел.
Он повернулся и ушёл в свою комнату. Через полминуты Александр присоединился к Шумилову, одевавшему в прихожей старый плащ-пыльник. Дабы не утруждаться с надеванием неудобной пистолетной кобуры, Алексей Иванович решил держать револьвер в руке под плащом: засунув правую руку в карман, он через подкладку крепко охватил ствол. Револьвер оказался расположен под плащом рукоятью вверх, при этом его присутствие со стороны нисколько не бросалось в глаза из-за складок широкого плаща. В любое мгновение Шумилов мог выхватить пистолет левой рукой; будучи переученным левшой, он в равной степени хорошо владел обеими руками, так что в применении оружия проблем возникнуть не могло.
Уже перед выходом из подъезда Шумилов придержал Александра Раухвельда за рукав:
— Давайте-ка с вами разойдёмся, дабы не внушать даме беспокойство. Всё-таки, она ждёт одного мужчину, а не двух. Я пройду через двор и остановлюсь под аркой, а вы обойдите угол и пройдите по панели мимо, словно не знакомы со мною.
Так и сделали. Раухвельд немного приотстал от Шумилова и двинулся по набережной реки Фонтанки, Алексей же Иванович повернул во двор. Ворота в арке ввиду позднего часа уже были затворены, но калитка в них оставалась открыта. Поскольку Шумилов, проходя через двор, срезал угол квартала, он должен был появиться в назначенном месте несколько ранее Раухвельда, может, на минуту, может, на полминуты.
Во дворе было тихо. Многие окна были освещены и приоткрыты. Откуда-то доносился звук фортепиано, а также перебор гитарных струн; после нескольких аккордов послышался женский голос, певший романс:
Постучи же в дверь и заходи,
Ты пришёл — воистину! — от Бога,
Ждёт тебя дорога впереди,
А в дороге той лишь слёзы да тревога…
Женщина пела очень хорошо, с чувством, прекрасно поставленным голосом, Шумилов даже заслушался. Если б не надо было спешить, он бы непременно остановился на пару минут, дабы насладиться пением.
Оглядываясь по сторонам, Алексей Иванович пересёк двор и прошёл в арку, через которую попал в следующий двор. Тот, в свою очередь выходил в Лештуков переулок. Именно на выходе из этого двора Шумилова и должна была ждать женщина в пролётке.
Этот двор тоже был практически пуст. Лишь возле арки маячила фигура высокого мужчины в расстёгнутой студенческой шинели, фуражке и с тубусом для чертежей в руке. Человек поглядывал на окна дома и, судя по всему, кого-то дожидался. Шумилов прошёл мимо, внимательно рассмотрев обладателя тубуса. Это был сутулый молодой человек с длинной, но жидкой рыженькой бородёнкой, похожий на семинариста. Во всём его облике ощущалась какая-то дряблость, безволие: спина была сутула, брови сложены «домиком», как у трагического артиста не вышедшего из роли, а полуоткрытый рот придавал лицу оглуплённое выражение. Шумилов отметил, что шинель молодого человека не имела знаков ведомственной принадлежности, но ничего настораживающего в этом не было, так в столице ходили многие бывшие и действующие студенты.
Обменявшись с молодым человеком быстрыми взглядами, Алексей Иванович прошёл мимо и нырнул под арку. Ворота там тоже были закрыты дворниками на ночь, но калитка оставалась распахнутой настежь. Выйдя из двора в Лештуков переулок, он остановился и огляделся: было тихо и пустынно, никакого экипажа не было и в помине. Прошла секунда-две-три… ничего не происходило. Шумилов крутанулся на каблуках. Молодой человек в студенческой шинельке неспешно шёл следом за ним по направлению из двора. Из-за угла, от Фонтанки, появился Александр Раухвельд; он шёл гуляющим шагом, не глядя на Шумилова.
Глупо как-то всё получалось. Шумилов был уверен, что встретит женщину, но видно, что-то не сложилось. Он повернул назад, под арку и опять столкнулся со студентом. Тот посторонился, давая ему пройти, открыл тубус, причём картонная крышка хлопнула как пробка от бутылки шампанского. В это мгновение время точно замедлило свой бег, секунды словно стали длиннее, звуки сделались громче, а краски — ярче. Как будто что-то повернулось в голове Шумилова, он вроде бы продолжал шагать мимо студента, но боковым зрением наблюдал за тем, как тот вытаскивает из раскрытого тубуса странного вида молоток, с рукояткой длиною аршин, если не более. Молоток был наподобие тех, какими пользуются путевые обходчики для выстукивания рельсов. Шумилов всё ещё продолжать делать шаг, а студент, отбросив тубус, замахнулся молотком.
И тут эффект растянутых секунд исчез, сменившись прямо противоположным. Время точно съёжилось, впрессовав в короткие промежутки множество действий. Студент послал свой необычный молоток сверху вниз, а Шумилов подался всем телом назад и запустил руку под плащ, норовя схватить пистолет. «Э-э-эх!» — натужно выдохнул молодой человек, точно дрова колол. Шумилов же, чувствуя, что не успевает уйти из-под удара, как мог отклонился назад и молоток, стремительно описав большую дугу, чётко вписался в самый край его правого плеча.
Шумилову показалось, что у него просто-напросто оторвалась рука. Если бы в ту секунду Алексей Иванович увидел, как она вываливается из рукава плаща на землю, то нисколько бы этому не удивился. Боль была такая, словно кирпичный дом вдруг упал ему на руку; в глазах почернело и Шумилов выкрикнул, будучи не в силах контролировать себя: «сука!» Крик этот был вовсе не следствием наличия или отсутствия мужества, это была обычная рефлекторная реакция, подобная той, что заставляет собаку скулить, а ребёнка плакать.
Рыжебородый студент, услыша крик, осклабился, Шумилов очень хорошо видел его шевельнувшиеся губы. И тут же из-под полы плаща вывалился пистолет; парализованные болью пальцы не смогли его больше удерживать. Шумилов оказался один на один с противником, выше его ростом, моложе и к тому же вооружённым молотком. Неравенство сил было очевидным. Если к этому добавить повисшую безвольной плетью правую руку, то положение Алексея Ивановича следовало признать отчаянным. «Похоже, конец», — чётко сознавая драматичность происходившего, подумал он. И мысль эта вызвала прилив гнева; Шумилов подался вперёд и ударил противника в лицо левой рукой. Из-за большой дистанции получился не удар, а какой-то мазок, кулак едва достал цель.
Студент завёл руку с молотком для нового удара и Шумилову не оставалось ничего другого, как прыгнуть на противника. Это, пожалуй, было единственное, что он мог сделать для того, чтобы уклониться от удара, грозившего стать фатальным. Вцепившись здоровой рукой в ворот чёрной шинели, Алексей Иванович попытался ударить противника коленом. Тот в свою очередь постарался оттолкнуть повисшего на нём Шумилова. Возникшая возня была для последнего проигрышной ввиду травмы руки и очевидного неравенства сил, но тут случилось то, на что Шумилов никак не рассчитывал.
— Что тут происходит?! — раздался за спиной голос Раухвельда и через мгновение под аркой грохнул револьверный выстрел. — А ну прекратить немедля!
Шумилов напрочь забыл об Александре.
Студент рванулся прочь, Шумилов, не удержавший равновесия, упал, но тут же вскочил на ноги, не забыв поднять недавно обронённый револьвер. Студент, гулко топая растоптанными, похожими на лапти, старыми туфлями помчался вглубь двора.
— Саша, не стреляй! — крикнул Шумилов, обращаясь к Раухвельду. — Ему некуда скрыться.
Двор был проходным, но беглец помчался не к противоположному выходу, что было бы логично, а почему-то повернул за угол. Там, перед стеной, перегораживавшей двор, были составлены большие двадцативедёрные бочки. Беглец явно намеревался взобраться на них и перемахнуть через стену, чтобы оказаться в соседнем дворе, но Шумилов прекрасно видел, что тому никак не успеть осуществить свой план: расстояние между убегающим и догоняющими едва превышало три сажени. При всём своём желании и прыти студент никак не успел бы перелезть через стену.
Но дальше произошло совсем неожиданное. Студент вдруг вильнул и не снижая скорости прыгнул ногами вперёд в зев открытого канализационного колодца. Шумилов остолбенел, подобного манёвра он никак не ожидал. Раухвельд подбежал к колодцу, явно намереваясь повторить прыжок беглеца, но Алексей Иванович остановил его, схватив за рукав пиджака:
— Куда ты, Саша, стой! Там темнота! Воткнёт нож под лопатку и всё — оба там останемся!
Они осторожно заглянули в колодец: из темноты доносился звук удалявшихся шагов.
— Кто это такой? — азартно выкрикнул Александр Раухвельд и, не дожидаясь ответа, добавил. — Почему вы не стреляли?
— Он меня молотком ударил по правому плечу. Наверное кость сломал, руки вообще не чувствую, пистолет уронил на землю. Да и потом, Александр, вы же знаете, одной рукой нельзя взводить и стрелять из револьвера, — ответил Шумилов.
— Пойдёмте, осмотрим руку, — тут же предложил Раухвельд, но Алексей Иванович его остановил:
— Нет, есть кое-что поважнее.
Они вернулись к тому месту под аркой, где неизвестный напал на Шумилова. Обе половинки тубуса лежали там, где были брошены преступником. Алексей Иванович поднял большую часть, ту, куда закладывают чертежи. На её поверхности были хорошо заметны многочисленные надписи, шаржированные рисунки, выполненные тушью и карандашом; было очевидно, что вещь эта далеко не новая, сменившая на своём веку не одного хозяина.
Шумилов вышел из-под арки, туда, где было посветлее, покрутил в руке находку, почитал некоторые надписи: «Учись, Пуля, да помни, что пуля дура, штык-молодец. Герасим.»; «Пуля завещал Йорику»; «Ворон, не будь дурой, бери пример с великих мыслителей древности: Герасима, Пули и Йорика. Йорик.» Очевидно, сии дарственные надписи сопровождали переход тубуса из одних рук в другие. Рядом весьма искусно была нарисована тонким пером убогая кляча с поникшей шеей, изо рта которой капала слюна; рисунок сопровождала подпись, исполненная готическим шрифтом: «Пегас Пули в ожидании маминых денег». На тубусе присутствовали и другие рисунки и надписи, но внимание Шумилова привлекло двустишие, выписанное красивым каллиграфическим почерком, похожим на женский, и украшенное виньетками: «Ждёт тебя дорога впереди, А в дороге той лишь слёзы да тревога. Саша»
Алексею Ивановичу потребовалась всего одна секунда на то, чтобы память выдала необходимую подсказку.
— Александр, возьмите крышку от тубуса и идёмте-ка со мною! — быстро скомандовал Шумилов и помчался в соседний двор.
Прошли всего минута или две с того момента, как Шумилов проходя здесь, слышал чарующий женский голос. Голос был хорошо слышен и сейчас, более того, он продолжал петь всё тот же романс:
И с тобою мы глаза в глаза
Проведём весь этот вечер бестолковый,
Ты уйдёшь — а за окном гроза,
И я отдам тебе последний свой целковый…
— Где это поют? — спросил Шумилов.
— Где-где… — Раухвельд оглянулся по сторонам в поисках источника звука. — Кажется в доме Горчиных, в бельэтаже. А что вы хотите?
— Вот что, — решил Алексей Иванович, — держите-ка мой пистолет, давайте сюда крышку тубуса. Пойдёмте-ка, заглянем в гости.
— Зачем?
— Вы знаете романс, который поёт эта женщина?
— Первый раз слышу.
— И я тоже. А я, вообще-то, знаю толк в романсах.
Несколько минут ушло на то, чтобы достучаться в дверь запертого на ночь парадного подъезда и добиться того, чтобы дворник их впустил. В конце-концов, дворник, узнав, что перед ним сын Марты Иоганновны Раухвельд, хорошо известной во всём районе, впустил мужчин. Более того, он дал необходимую справку, рассказав, что в интересующей Шумилова квартире проживает семья действительного статского советника Радаева, служащего по Министерству государственных имуществ и занимающего там большой пост. Дети чиновника весьма музыкальны и часто устраивают фортепианные вечера с пением романсов.
Шумилов с Раухвельдом поднялись к двери квартиры действительного статского советника, позвонили. Дворник стоял за спиной, очевидно, желая продемонстрировать хозяевам квартиры рвение и бдительность на служебном посту. Дожидаясь пока дверь отворится, Шумилов неожиданно почувствовал прилив боли в ушибленном плече; место удара молотком горело огнём, в кость точно вбивали гвоздь. Вообще-то, больно ему было и до этого, но видимо, остроту восприятия до поры снижала угроза физической расправы; сейчас же боль властно потребовала своё. Пытаясь взять себя в руки, Шумилов втянул носом воздух, но это почему-то получилось похоже на всхлип.
Раухвельд, услышав странный звук, встревоженно обернулся:
— С вами всё в порядке, Алексей Иванович?
Шумилов испугался показаться малодушным и этот испуг неожиданно придал ему сил:
— Лучше не бывает…
Воистину, на людях и смерть красна!
Дверь распахнулась. На пороге предстала молодая горничная в накрахмаленном переднике и платье в старорусском стиле, весьма популярном во времена Александра Третьего. Шумилов попросил её пригласить кого-либо из «молодых господ», через полминуты в прихожую выскочил молодой человек лет двадцати в бархатных чёрных штанах, белой шёлковой рубахе и с чёрным бантом на плече. Выглядел он весьма импозантно и походил то ли на скульптора, то ли на художника. Увидев незнакомых людей, он озадаченно остановился:
— Господа, простите… Чем могу?
Шумилов с важным видом — поскольку понимал, что несёт несусветную околесицу — начал издалека:
— Просим простить за невольное вторжение, но обстоятельства, надеюсь, извинят нас. Позвольте представить вам Александра Раухвельда и представиться самому: Алексей Шумилов. В некотором смысле мы с Александром являемся вашими соседями, проживаем в соседнем доме, вот буквально через двор…
— Мы работаем в Дирекции Императорских театров. — вдруг брякнул Александр Раухвельд.
Зачем он это сказал, Шумилов не понял. Обстановка вовсе не требовала вранья, тем более такого грубого и легко проверяемого. Алексей Иванович, однако, тут же подстроился к сказанному, и продолжил:
— Александр действительно работает в Дирекции и является большим любителем и знатоком музыки… Не побоюсь высказаться в восторженной степени: он был восхищён услышанным романсом. Тем самым, что вы исполняли только что.
Шумилов не успел закончить фразу. Молодой человек вдруг оборотился назад и крикнул вглубь коридора:
— Машу-у-ута, покажись-ка, у тебя нашлись поклонники!
Затем он повернулся к визитёрам и пояснил:
— Маша моя сестра, это она пела романс. У нас, знаете ли, маленький музыкальный вечер: клубника, шампанское, гитара, зажжённый камин… Прошу вас, будьте нашими гостями. Кстати, позвольте представиться: Антон Радаев. Я полагаю, обойдёмся без отчеств. Пожалуйста, разоблачайтесь и проходите.
В прихожей появилась совсем юная девушка, возможно, лет шестнадцати, вряд ли старше.
— Здравствуйте! — лучезарно улыбаясь поприветствовала она незнакомцев.
И тут Александр Раухвельд выронил револьвер. Он держал руки в карманах пиджака, придерживая через подкладку пистолет Шумилова. Понятно для чего он это делал: так револьвер меньше пачкал ружейным маслом подкладку. Положить пистолет в карман, значило безнадёжно испортить дорогую вещь. При появлении девушки пистолет с грохотом упал на паркетный пол. Антон Радаев, его сестра Маша, дворник, сам Александр Раухвельд изумлённо и тупо воззрились на здоровую железку, вывалившуюся из-под пиджака последнего. Лишь Шумилов как ни в чём не бывало пояснил:
— Это, знаете ли, мой пистолет. Я дал его подержать Александру. Я колю револьвером орехи. Честное слово, лучше просто не придумать. Вы не будете возражать, если мы оставим его в тумбочке? Полагаю, он не пропадёт отсюда?
Шумилов кивнул в сторону тумбочки, стоявшей подле вешалки.
— Да, конечно, — озадаченно согласился Антон Радаев. — Оставьте в тумбочке… У нас вещи никогда не пропадают.
— А можно ли оставить второй пистолет? — спросил Александр Раухвельд, явно обрадованный возможностью избавиться от тяготившего его груза. — Пусть тоже полежит в тумбочке.
— Что ж, положите и его, — согласился Антон Радаев. Он выглядел явно озадаченным всем происходившим. В самом деле, двое мужчин с пистолетами, явившиеся неизвестно откуда, производили несколько странное впечатление. Они не то чтобы были очень страшными, но всё же весьма необычными.
Однако, Шумилов не давал хозяевам собраться с мыслями и жизнерадостно бубнил:
— Вы знаете, нас поразил тот романс, что только что исполнила Мария. Вы могли бы сказать нам, как он называется и кто его автор?
— Этот романс сочинил я, — просто ответил Антон. — Называется он «Прощание с изгоем».
Вслед за хозяевами Шумилов и Раухвельд прошли в большую богато обставленную гостиную. Там находились ещё две молодых пары — две девушки и юноши. В канделябре горели четыре свечи, шторы на окнах были задёрнуты, а в камине потрескивали дрова — в общем в комнате царила атмосфера в высшей степени интимная. Отблески огня отражались в позолоте богатой лепнины, в рамах портретов, развешанных по стенам, в большом зеркале, установленном в простенке между окнами.
После краткой церемонии представления гостей Антон поднёс обоим шампанское в хрустальных фужерах.
— Предлагаю выпить за знакомство, — сказал он.
— Очень приятно иметь таких музыкальных соседей, — подыграл ему Шумилов. — А как давно был сочинён романс, привлёкший наше внимание?
Антон обменялся взглядами с сестрой, наморщил лоб, припоминая.
— Да уж года с два тому назад… — не очень твёрдо ответил он, — Машута, не напомнишь?
— По-моему, это был январь восемьдесят шестого. На дне рождения у Шестопалова мы пари заключили, что сочиним романс за четверть часа. Получилось удачно, хотя можно было бы и получше.
— Да, в самом деле, — улыбнулся Антон Радаев, — «Прощание с изгоем» родился в результате спора. Музыку сочинила Маша, слова же — я. Вот такой у нас творческий тандем.
— Гм… Чрезвычайно интересно, — Шумилов почувствовал, что подходит к какому-то важному открытия, только пока не понимал к какому именно, — а вот посмотрите-ка на мою находку…
Он принёс из прихожей тубус, брошенный нападавшим, и подал его Антону:
— Здесь написаны слова вашего романса.
Антон принялся с любопытством рассматривать шумиловскую находку. К нему подошли два других молодых человека, став с боков, они тоже не без интереса стали её изучать.
— А откуда это у вас? — поинтересовался один из молодых людей.
— Да, знаете ли, нашёл. Меня поразило то, что слова, написанные на тубусе совпали с теми, что пели у вас.
— Похоже, эта вещица побывала во многих руках, — заметил Антон. — Вот тут надписи разных владельцев. Видимо, он друг другу передавали тубус.
— Наверное, провинциальные студенты, — предположил один из товарищей Антона. — Чертёжные принадлежности довольно дороги, вот они и передают ненужное по «наследству».
— Но раз кто-то из владельцев знает ваш романс, то, возможно, он знает и вас самих, — резонно заметил Шумилов. — Может быть, он учится с вами? Вы, кстати, где обучаетесь?
— В Горном институте, — ответил Антон. — Мы все трое там учимся. Насчёт того, что владелец знает меня и мой романс — что ж! — сие вполне допустимо. Возможно, и я знаю этого человека. Или мы, по крайней мере, бывали в одной компании. Вот только чей это тубус, сказать не берусь. Кто-нибудь знает «Йорика» или «Пулю»?
Последний вопрос он адресовал своим товарищам. Те синхронно пожали плечами.
— Понимаете, мы с иногородними не очень-то общаемся, — пояснил Антон. — Они живут в съёмном жилье целыми «комуннами», вместе ходят на занятия, вместе отдыхают. Нет, особого антагонизма между нами нет, но разница в имущественном положении всё же сказывается. Подождите-ка секундочку.
Молодой человек вышел из гостиной и через полминуты вернулся с другим тубусом, несколько меньшего диаметра, чем тот, что принёс Шумилов. Обтянутый чёрной кожей, этот тубус выглядел куда изящнее и был явно новее.
— Посмотрите-ка сюда, это мой собственный, — Антон перевернул тубус и показал на донышке оттиск клейма. — Видите, это эмблема мастерской чертёжных принадлежностей… «Эккерт и Ко», если не ошибаюсь, и год изготовления. Очень хорошая мастерская, между прочим, инструмент отличный делает. Инженерная готовальня четвертной стоит, что вы хотите! Тубус этот я купил в магазине и никому отдавать его не собираюсь. Тот же тубус, что вы показываете, сменил нескольких хозяев. Явно, что это были не очень богатые студенты, скорее всего из провинции. Кстати, посмотрите на клеймо на донышке, кто изготовитель?
— Оттиск едва читается… — пробормотал один из молодых людей, крутивший в это время тубус в руках. — По-моему, «мастерская Матросова». Дешёвый, клеёнкой обтянут. Ему уже лет восемь, если не больше. Посмотрите, как край оббит!
Шумилов понял, что ничего содержательного более услышать не сможет. Ещё около получаса он вместе с Александром Раухвельдом пробыл в компании молодых людей, прослушал пару романсов, выпил шампанского, и наконец, покинул гостеприимный дом.
Дома Александр Раухвельд осмотрел травмированное плечо Шумилова. За время, прошедшее с момента удара молотком, на плече чётко проступил его след; кроме того, появилась отёчность, хотя и не очень выраженная. Уложив правый локоть Алексея Ивановича на письменный стол, Александр Раухвельд долго проверял подвижность сустава, вращая предплечье и заводя руку то вперёд, то назад. От боли у Шумилова слёзы едва не брызгали из глаз, однако, несмотря на острую болезненность этой процедуры, результат осмотра оказался вовсе не так плох, как можно было ожидать.
— Сустав цел, никаких переломов нет, — заверил Александр. — Гематома, конечно, будет очень приличная, через пару дней почернеет, пойдёт вниз по руке с кровотоком, будет очень болеть. Но в целом, ничего фатального, попьёте опийных капель на ночь и спать будете, как убитый. Удар пришёлся не прямо в сустав, а несколько в подмышку, по касательной. Сие вас, Алексей Иванович, спасло от серьёзного увечья.
— Меня вы спасли, Александр. Если бы вы своевременно не появились, ей-ей, лежать бы мне в мертвецкой. Большое вам спасибо, я ваш должник на всю оставшуюся жизнь, — от души поблагодарил Шумилов. — Теперь, пожалуй, тридцатое апреля буду праздновать как второй день рождения.
— Вы знаете кто и для чего совершил это нападение? — поинтересовался Раухвельд.
— Есть кое-какие идеи, — соврал Шумилов и перевёл разговор на другое. — Мне бы надо как следует выспаться, поскольку я многого жду от завтрашнего дня. Сможете помочь?
— Я вам дам опийных капель, спать будете как младенец в сухих пелёнках, — заверил Александр. — Даже рука не помешает.
Засыпая, Шумилов пытался анализировать события минувшего вечера, но спутанное опием сознание вместо связных мыслей воспроизводило какие-то фрагментарные эпизоды: молоток на длинной металлической рукояти, зажатый в крепком кулаке преступника; клеймо мастерской чертёжных принадлежностей на донышке тубуса; приоткрытую створку окна, из-за которого доносился девичий голос, певший незнакомый сентиментальный романс.