Вечер двадцать девятого апреля 1888 года оказался в столице на удивление тёплым и уютным, как впрочем, и весь прошедший день. Весенний воздух впитал в себя аромат первой зелени, окончательно оттаявшей земли, а вперемешку с ними — будоражащие запахи свежеиспеченной сдобы из кондитерских и кофеен, раскрывших окна и распахнувших двери навстречу долгожданному теплу. Дурманящий аромат плыл над городом, перебивая даже едкий запашок дёгтя, коим извозчики обильно смазывали рессоры своих экипажей. Город словно обезумел от свалившейся на него весны: женщины смело обрядились в платья светлых тонов и прикололи к ним живые цветы, а мужчины отважно сбросили сюртуки на баечке и надели полотняные пиджаки. Похоже, холеричные петербружцы именно в этот день по-настоящему поверили в неизбежный приход лета.

Алексей Иванович Шумилов неспешной походкой необременённого бытовыми и семейными проблемами человека возвращался в седьмом часу вечера к себе домой. После окончания рабочего дня он уже позволил себе посидеть в кофейне и выпить пару чашек чёрного кофе, а также зайти в излюбленный книжный магазин на Бородинской улице. Домой Алексей Иванович не спешил, превращая свой путь с работы в оздоровительный моцион.

Но лишь немного Шумилов отошёл от книжного магазина, как на тротуаре перед ним предстал Филофей, хорошо знакомый старший дворник дома, в котором проживал Алексей Иванович. Стянув с головы картуз и обнажив профессорскую плешь на макушке, дворник встал по стойке «смирно» и бодро доложил:

— Господин Алексей Иванович! Послан барыней Раухвельд вам на перехват. Марта Иоганновна велела вас искать в книжном магазине.

— Что хотела госпожа Раухвельд? — полюбопытствовал Шумилов.

Начало было, конечно, необычное. Не каждый день на выходе из магазина его «перехватывал» дворник.

— Велено сообщить… но конф… конфлиденцицально… сугубо конфлиденцицально, что вас очень дожидается важный и весьма нервенный господин. Госпожа Раухвельд просила вас поспешить. Но конфлиденцицально..!

Шумилов, ускорив шаг, поспешил к дому:

— Явившийся господин служит в полиции?

— Никак нет. Просто конфлиденцицальный.

— Давно ли ждёт?

— Да уж, почитай, с час. Извёл барыне все нервы, она из-за него переживает.

— На, Филофей, пять копеек в благодарность за службу, — Шумилов протянул дворнику монету. — Купи внуку конфетку или сам водки выпей. Как только разучишь слово «конфиденциальный» и станешь его правильно произносить получишь ещё столько же.

Горничная Маша, приняв у Шумилова зонт и плащ, сообщила, что его дожидаются в гостиной. Ещё она добавила, что гость был поначалу чрезвычайно взволнован и госпожа Раухвельд даже велела ему выпить половину мензурки спиртовой настойки пустырника. Сие средство она почитала лучшим лекарством «от нервов». Сообщение о мензурке настойки пустырника ничего хорошего не предвещало.

Однако, пройдя в комнату Шумилов, увидел в высшей степени умилительную сцену: за маленьким ломберным столиком в своем любимом кресле восседала госпожа Раухвельд, а напротив неё — молодой человек привлекательной наружности, безукоризненно одетый и причёсанный, распространявший вокруг запах дорогого французского одеколона. Незнакомец читал домохозяйке «Илиаду», причём на хорошем древнегреческом и с отменным выражением, а Марта Иоганновна сидела в кресле, блаженно прикрыв глаза и качая головой в такт декламатору. Уму было непостижимо, как это она умудрилась засадить незнакомого человека за столь нудное чтение, но факт оставался фактом: гость читал историю Париса, а госпожа Раухвельд, вздыхая, повторяла за ним некоторые слова.

Увидев Шумилова, незнакомец подскочил с дивана и отложил гомеровский фолиант в сторону. В эту минуту он, видимо, почувствовал себя сконфуженным: лицо его, до того безмятежное, моментально сделалось напряжённым и озабоченным. Он хотел что-то произнести, но Марта Иоганновна его опередила:

— Наконец-то, Алексей Иванович, мы уже заждались! Позвольте представить вам нашего гостя — любезного Аркадия Венедиктовича Штромма. Моя хорошая знакомая, Анна Марковна Самохина, по чьей рекомендации он явился, рекомендовала его как человека в высшей степени воспитанного и достойного.

Штромм шагнул к Шумилову, тот — ему навстречу; они встретились посреди комнаты, пожав руки.

— Очень рад знакомству, — ответил Шумилов. — Чем обязан?

Штромм раскрыл было рот, но Раухвельд опять его опередила.

— Алексей Иванович, ему нужна ваша помощь. Можно сказать, что только на вас вся надежда. Анна Марковна так и сказала — если кто и сможет помочь — то только такой человек, как вы.

— Благодарю за столь высокую оценку моих слабых сил. Да только пусть Аркадий Венедиктович сам скажет, в чём, собственно, дело?

— Расскажите, голубчик, Алексею Ивановичу всё как есть, — обратилась госпожа Раухвельд к гостю. — Не буду вам мешать.

И с гордостью патрицианки покинула гостиную.

— Видите ли, — начал Штромм, — я оказался жертвой то ли полицейской провокации, то ли тривиальной ошибки. Скажите, вы слышали что-нибудь об убийстве госпожи Барклай, сестры известного географа и этнографа?

— Да, что-то такое припоминаю, — уклончиво ответил Шумилов; ему вовсе не хотелось вдаваться в подробности и рассказывать о том, что его уже навещала полиция в связи с расследованием этого дела.

— Погибшая Барклай была моим клиентом. Я биржевой брокер, аккредитован от банкирского дома «Рейнхарт». Некоторое время — а если точнее, последние полтора года — я был доверительным управляющим Александры Васильевны, давал ей разного рода рекомендации по инвестированию свободных денег в ценные бумаги и по её доверенности совершал сделки на бирже. Вчера я был допрошен сыскными агентами…

— Допрос был официальным? — перебил говорившего Шумилов. — Извините, дабы не терять времени я сразу буду вас останавливать и уточнять детали. Допрос проводился в присутствии чиновника прокуратуры? был составлен протокол?

— Нет, ничего такого.

— Значит, это был не допрос, а опрос или беседа, как угодно. А кто с вами беседовал?

— Агенты Иванов и… Ганевич… Ганевский…

— Владислав Гаевский, — подсказал Шумилов. — Ясно. И что было потом?

— Поговорили и ушли. Всё выглядело вполне пристойно. По возвращении домой я узнал, что эти же агенты побывали по месту моего проживания в Петербурге, поговорили с домовладелицей и — вы сейчас будете смеяться! — похитили из моей комнаты фотопортрет, на котором я был изображён вместе с младшим братом Александром.

— Нет, смеяться я не буду, ничего смешного в этом нет, — Шумилов пожал плечами. — Узнаю нашу сыскную полицию, прихватить фотокарточку — это такой хитрый полицейский приём, подобное вполне в её духе. И что же потом?

— Сие, конечно, возмутительно, но дальше ещё хуже! Сегодня я только уехал на торги, на Биржу, как появляется посыльный от моей домовладелицы, который сообщает мне, что у меня на квартире проводится обыск! Всё чином, как полагается: и товарищ прокурора присутствует, и ордер выписан, и полиция пригнана… Обложили как какого-то народовольца-бомбиста: полицейский на улице, полицейский во дворе, полицейский в подъезде, полицейский перед дверью и, наконец, полицейский за дверью! Я, бросив всё, примчался сломя голову и наблюдал завершение обыска своими глазами. Они разбирали мебель! Они выстукивали изразцы, которыми выложена печь, и если плитка звенела, они её откалывали! Они отодрали плинтуса! Они подняли паркет! Я удивлён, почему они не отодрали обои! То, что они натворили, хуже пожара! Вы можете представить, на что стали похожи мои комнаты после такого, с позволения выразиться, обыска?!

Шумилов вздохнул:

— В общем-то могу. Я поработал в прокуратуре и видел не раз, как проводятся такие обыски. Неприятно, конечно, но это всего лишь свидетельство серьёзного подхода к делу. Насколько я понимаю, сегодня вас всё же допросили официально?

— Да, сегодня со мной беседовали уже «под протокол». Товарищ прокурора Эггле тянул из меня жилы часа, эдак, два с половиной!

— Ну, это пустяки, — отмахнулся Шумилов. — Какие уж тут жилы! Я так понимаю, вас не арестовали и даже не задержали?

— Да за что же меня арестовывать! — воскликнул с болью в голосе Штромм. — Если б я был виноват! По сути заданных мне вопросов я понял, что они подозревают, будто я прибыл в Петербург поездом из Ревеля ранним утром двадцать четвёртого апреля и совершил убийство Александры Васильевны Мелешевич. Но поездом на самом деле приехал мой младший брат, а я плыл в Петербург пароходом и был в городе только после одиннадцати часов утра. Они меня меняют местами с братом, вы понимаете?

— Вы, что же, сильно похожи?

— Ну не сильно… но похожи. Он младше меня на полтора года. Одного роста, только несколько худощавее.

— Тогда умозаключения нашей сыскной полиции вполне логичны.

— Но ведь они ничего не нашли во время обыска, ни в чём так и не смогли обвинить, но… уже опорочили меня в глазах домовладелицы, скомпрометировали в банке, испортили репутацию в глазах моих биржевых коллег… Да что же это за издевательство?

— От меня-то что вы хотите, Аркадий Венедиктович?

— Я прошу вас помочь мне выкрутиться из того положения, в котором я оказался.

— Каким образом? Я не присяжный поверенный, не работник Следственной части прокуратуры. Я даже не сыскной агент. Вы, вообще-то, знаете кто я?

— Домовладелица, у которой я проживаю, госпожа Самохина, состоит в прекрасных отношениях с госпожой Раухвельд. Так что, полагаю, я имею вполне верное представление о вас.

— Тогда я повторю свой вопрос: что вы хотите от меня?

— Помочь доказать мне мою невиновность.

— А вы невиновны?

— Истинный крест!

— Хорошо, — кивнул Шумилов. — Есть только два маленьких, но безусловных, условия, которые вы должны принять к сведению: во-первых, вам надлежит быть со мною абсолютно искренним. Попытка обмана с вашей стороны приводит к безусловному прекращению нашего взаимодействия. Никакие смягчающие или объясняющие ложь обстоятельства мною не будут приниматься к рассмотрению.

— Понятно, — кивнул Штромм. — А второе условие..?

— Ну, а во-вторых, в том случае если я установлю вашу виновность в этом преступлении либо иных тяжких преступлениях, я точно также прекращу наши взаимоотношения и все собранные мною сведения сообщу Сыскной полиции. Поэтому, если вы не очень уверены в своей невиновности, либо держите за пазухой некий камень и рассчитываете использовать меня «втёмную» против полиции, то я, возможно, окажусь тем человеком, кто окончательно погубит вашу репутацию и саму судьбу. Так что принимая во внимание мои условия, подумайте хорошенько ещё раз, хотите ли вы на самом деле, чтобы я взялся доказывать вашу невиновность?

Штромм неожиданно улыбнулся.

— Я полагал, вы заговорите о деньгах…

— А что о них разговаривать? — в свою очередь улыбнулся Шумилов. — Двадцать пять рублей в сутки, за первые два дня деньги вперёд, а там дальше станет ясно…

Аркадий излёк из внутреннего кармана солидное портмоне и достал оттуда сторублёвый кредитный билет.

— Я, Алексей Иванович, согласен даже на удвоенный тариф, только помогите мне отбиться от этих орлов.

Шумилов принял деньги и продолжил:

— Теперь я попрошу вас отвечать на мои вопросы быстро, чётко и по возможности не задумываясь. Если точного ответа не знаете, говорите то, что кажется вам наиболее близким к действительности, но опять-таки, делайте это не задумываясь.

— Почему? — не понял Штромм.

— Когда человек начинает вспоминать то, чего на самом деле не знает, то он просто-напросто конструирует правдоподобную ложь. А конструировать ничего не надо, надо просто сказать как есть. Итак, Аркадий Венедиктович, начнём: на каком пароходе вы плыли в Санкт-Петербург? когда и где вы на него сели? предъявляли ли при посадке паспорт? — вооружившись блокнотом и карандашом, Шумилов записывал самое существенное из ответов Штромма. — Опишите, пожалуйста, свою каюту: если обходить её слева направо от двери, где какая мебель стояла? где находился предмет, выглядевший среди прочей мебели самым новым? самым старым?

Аркадий Штромм отвечал, как того требовал Шумилов, практически не раздумывая. Удовлетворившись полученными ответами, Алексей Иванович захлопнул блокнот:

— Хорошо, Аркадий Венедиктович, а теперь объясните мне, почему вы не поехали в Петербург ревельским поездом? А заодно объясните, почему ваш брат не поплыл пароходом?

— Я находился в Гапсале по делам наследства. Чтобы попасть в Петербург поездом мне следовало сначала приехать в Ревель, там потерять примерно четыре часа на вокзале в ожидании поезда и уехать поздно вечером. И ради чего? Чтобы утром — ни свет, ни заря — оказаться в столице. Невыспавшимся и голодным. Плыть пароходом гораздо удобнее: я поднимаюсь на борт прямо в Гапсале, спокойно плыву по морю, наслаждаясь видом из каюты первого класса, и оказываюсь в Петербурге чуть позже одиннадцати часов утра: сытый, выспавшийся и в хорошем настроении. Пароход «Рижской компании» швартуется на Васильевском острове, потому буквально через четверть часа я оказываюсь на Бирже, где могу принять участие в торгах во второй половине дня. Согласитесь, плыть кораблём мне во всех смыслах куда удобнее, нежели ехать поездом. Что же касается брата Александра, то он постоянно проживает в Ревеле. Разумеется, ему удобнее ехать поездом: ему не надо пересаживаться и терять время на вокзале.

— Хорошо, логично. — согласился Шумилов. — Чем занят ваш брат?

— Он работает в том же банкирском доме, что и я, только в его ревельском отделении. Работа его техническая, скажем так. Некоторые наши клиенты, особенно живущие в провинции, предпочитают консервативное вложение денег, то есть желают купить ценные бумаг и положить их под подушку на долгий срок: год, два, пять лет. Я выполняю их поручения на покупку на Санкт-Петербургской фондовой бирже, а брат забирает из депозитарного хранилища купленные ценные бумаги и отвозит их в ревельское отделение. И уже оттуда клиенты забирают купленные облигации или акции на дом, — обстоятельно ответил Штромм.

— То есть кладёт облигации в портфель и едет с ним на вокзал?

— Да, именно так. Расписывается в ведомости, раскладывает ценные бумаги по конвертам, их прячет в саквояж… Поскольку до обратного поезда у него остаётся время, он заезжает ко мне на квартиру. У нас остаётся пара часов на неформальное, скажем так, общение.

— Как часто ваш брат приезжает в Петербург?

— По мере возникновения необходимости. В последнее время активность эстляндского отделения возросла, люди всё смелее вкладывают деньги в биржевые инструменты. Последнее полугодие Александр приезжает с периодичностью два раза в месяц, ну, может, три раза в два месяца. То есть довольно часто…

— Вы об этом упомянули на допросе?

— Да, конечно. Товарищ прокурора очень дотошно меня обо всём этом допрашивал. Но есть важный нюанс, который вы должны знать…

— Слушаю вас внимательно.

— Александр не сразу отправился на Биржу после своего приезда в город. Он задержался с женщиной, с которой познакомился в поезде.

— Гм, интересная добавка. Я так понимаю, речь идёт о чём-то интимном…

— Ну да.

— Надолго ли задержался?

— Примерно до двух часов дня. Они отправились в дом свиданий и пробыли там всё это время. Лишь около трёх Александр появился на бирже.

— Вы понимаете, что сказанное вами работает на версию следствия о вашей причастности к убийству? Ведь ситуация ещё более запутывается, поскольку действительно трудно разобраться, кто же именно приплыл на пароходе: вы или ваш брат…

— Разумеется, понимаю, да только что с того? Знал бы где упасть, подстелил бы соломки. — буркнул Штромм.

— Скажите, Аркадий Венедиктович, а вы со слов товарища прокурора, проводившего допрос, уяснили, что именно пропало из квартиры Мелешевич? Что полиция искала у вас?

Штромм вздохнул:

— Я вообще мало что понял в их действиях. Вы же сами понимаете, их задача сводилась к тому, чтобы макисмально сбить меня с толку. Я лишь понял, что они искали какие-то ценные бумаги. У меня дома хранятся некоторые облигации; они их, разумеется, нашли. Но сия находка не устроила ни полицию, ни прокурорских работников. Они явно искали что-то другое, но что именно, я не знаю.

— По закону перед началом обыска товарищ прокурора должен предложить владельцу помещения, если таковой присутствует, добровольно выдать те предметы, которые рассматриваются следствием в качестве улик и обнаружение каковых является задачей обыска. Что-то такое было сделано? — спросил Шумилов.

— Я ведь говорил уже, что не присутствовал при начале обыска. Он был начат в моё отсутствие.

— Это было сделано специально, господин Штромм, не сомневайтесь. Тем более, что вы не являетесь владельцем помещения, владельцем является госпожа Самохина. И я вас спрашиваю о том, обращался ли к ней товарищ прокурора с предложением выдать то-то и то-то. Если да, то что именно?

— Теперь я вас понял, — Штромм на секунду задумался. — Да, она сказала, что ей предложили предъявить все ценные бумаги, имеющиеся у неё, а также странную статуэтку из чёрного камня, с головой гиппопотами, лапами льва и хвостом крокодила.

— Что, простите?! — изумился Шумилов. — Хвостом крокодила?

— Да, по-моему, она так и сказала. Или хвостом льва и лапами крокодила? Нет, наверное, всё же хвостом крокодила… Она сама очень удивилась… Но ничего такого у неё никогда не было и нет. У меня, разумеется, тоже. Извините, я не знаю, о чём идёт речь.

— Ладно, оставим статуэтку. И что же сделала госпожа Самохина в ответ на предложение товарища прокурора?

— Она показала казначейские облигации, которые хранила в своей квартире в качестве личных сбережений. Товарищ прокурора сверился со своим списком и сказал, что она может их убрать обратно. То есть эти облигации не представили интереса для следствия. Кроме того, полицейские очень дотошно расспрашивали госпожу Самохину на предмет того, не просил ли я её что-то сохранить, что-то куда-то спрятать или кому-то передать. С разных сторон они подходили к этой теме. Да только я никогда с такими просьбами к ней не обращался. Она так полиции и ответила.

— Что ж, это радует. А скажите, пожалуйста, господин Штромм, как вообще госпожа Барклай стала вашим клиентом? Не пришла же она к вам на биржу, в самом деле, и не брякнула с порога, давайте, дескать, поработаем вместе.

— Конечно, нет. Нас познакомил общий знакомый, полковник Главного штаба в отставке Волков Сергей Викентьевич. Кстати, это тоже мой клиент, весьма активный, кстати. Он объяснил госпоже Барклай основные принципы биржевой торговли, так что к моменту нашей встречи она уже достаточно полно представляла себе порядок взаимодействия между клиентом и его брокером.

— Не подскажите, где бы я мог отыскать Волкова, если бы захотел с ним поговорить?

— Запишите адрес. — Штромм подождал, пока Шумилов запишет, а потом добавил. — Но он имеет обыкновение обедать в «Белой цапле» на Петроградке, в самом начале Большого проспекта, так что в четыре пополудни он всегда там. Я с ним там бывал несколько раз и именно в это время.

— Что ж, благодарю за исчерпывающий ответ.

— Могу я вас спросить? — полюбопытствовал Штромм.

— Да, конечно.

— Не кажется ли вам, что я попал в подстроенную ловушку, другими словами, сделался жертвой полицейской провокации?

— Нет, не кажется. Я знаю, что у нашей прогрессивной молодёжи тезис о «полицейских провокациях» с некоторых пор сделался весьма популярен. Всяк дурак склонен собственную глупость объяснять именно «полицейской провокацией», а не глупостью. Между тем, имея представление о методах полицейской работы, могу вам с полной ответственностью заявить, что полицейская провокация устраивается таким образом, чтобы действия лица, избранного в жертвы, образовали состав преступления, чтобы были оставлены необходимые улики и обнаружены необходимые свидетели преступных действий. Либо действий, выдаваемых за преступные. Во всяком случае, будь против вас действительно устроена провокация, вы бы сейчас не оставались на свободе, можете мне поверить.

— Гм, будем считать это утешением.

— Это на самом деле хорошо, — Шумилов поднялся, давая понять, что заканчивает беседу. — Вообще-то, Аркадий Венедиктович, всё складывается совсем неплохо. Не отчаивайтесь!

— Да вы, верно, шутите?

— Отчего же? Я серьёзен как никогда. Если бы полиция нашла хоть малейшую зацепку, уверяю вас, эту ночь вы бы провели в тюрьме на Шпалерной. Однако, вы на свободе, и в меня это вселяет немалый оптимизм. Напоследок несколько советов: во-первых, предупредите госпожу Самохину, чтобы она в случае вашего внезапного ареста немедленно оповестила об этом свою подругу госпожу Раухвельд. Как вы понимаете, я тут же обо всём узнаю. Во-вторых: в случае ареста заявляйте, что желаете видеть своего адвоката Карабчевского Николая Платоновича.

— Но Карабчевский не мой адвокат. — заметил Штромм.

— Считайте, что уже ваш. Я завтра же повидаюсь с ним и введу в курс дела. И наконец, в-третьих: на допросах постарайтесь не хитрить. Как показывает житейский опыт, самая большая хитрость состоит как раз в том, чтобы всегда быть бесхитростным.

Разумеется, Алексей Иванович Шумилов не сказал, да и не мог сказать Аркадию Венедиктовичу Штромму всего того, что знал на тот момент о двойном убийстве в квартире Барклай. Он отдавал себе отчёт в том, что в своих действиях ему придётся опираться на некие исходные постулаты, которые следовало признавать в качестве непреложных истин, хотя таковыми они могли вовсе и не быть.

Так, например, Шумилов должен был верить в невиновность Аркадия Штромма. По крайней мере до тех пор, пока не сумеет доказать обратное. Однако, только очень наивный человек мог признать его невиновность абсолютной истиной. А Шумилов не был наивным. Алексей Иванович должен был верить в полную искренность своего клиента, хотя сие тоже было весьма не очевидно. Он должен был верить в готовность Карабчевского оказать необходимую поддержку, более того, Шумилов даже пообещал такую поддержку Штромму, но сие было неосмотрительно и даже самонадеянно. Присяжный поверенный Карабчевский был очень загружен работой и вопрос о его возможном привлечении к делу в качестве защитника Штромма ещё только предстояло решить. Но главная сложность заключалась даже не в этом: Шумилов не знал всей суммы доводов, заставивших следствие увидеть в Штромме подозреваемого. Может быть, Аркадий Венедиктович что-то неправильно понял в действиях полиции? может быть, он что-то упустил? в конце-концов, может быть, ему просто-напросто не всё сказали, до поры сбивая с толку?

Очень неприятный осадок в душе Шумилова оставила история с оценкой имения, которую он произвёл для Дмитрия Мелешевича. То обстоятельство, что сын погибшей выдал имение матери за собственное, рождало весьма обоснованные подозрения о существовании неприязненных отношений между матерью и сыном. Что служило тому причиной, Шумилов мог только догадываться. Однако, из своего опыта он прекрасно знал, что неприязненные отношения родственников толкают их на преступления друг против друга куда чаще, нежели это принято думать. Значительное число самых тяжких преступлений против личности имеют под собой самые что ни на есть банальные бытовые мотивы.

Раздумывая над тем, с чего бы приступить к делу, Шумилов решил, что начинать надо именно с Дмитрия Мелешевича. Всё-таки они были знакомы, и поведение последнего представлялось весьма подозрительным. Следовало понять, сняты ли подозрения в его адрес, или на сей счёт окончательного решения следствием ещё не принято.

Поэтому, посетив утром следующего дня контору Карабчевского и заручившись поддержкой последнего на случай ареста Аркадия Штромма, Алексей Иванович ещё до полудня успел отыскать дом Данилова на 3-й линии Васильевского острова. Покрутившись немного вокруг особнячка, примыкавшего одним крылом к веренице соседних домов, понаблюдав без особого толка за окнами бельэтажа, где, по всем расчетам должна была находиться квартира Мелешевича, Алексей Иванович решительно направился в дворницкую. Вариант возможных действий Шумилова был совсем невелик: он мог наврать дворнику либо аккуратно, либо внаглую и, зная по опыту, что безудержная ложь всегда вызывает к себе больше доверия, решил врать дворнику напропалую.

Энергично отбросив в сторону обитую клеёнкой дверь в дворницкую, Шумилов предстал на пороге с самой самодовольной улыбкой, на какую только был способен, и с интонацией жизнерадостного деревенского придурка гаркнул:

— Здорово, братец, здорово! Узнаёшь, небось, меня?

— Ась? — хмурый дворник в залатанном кожаном фартуке аж подпрыгнул на колченогом табурете и неожиданно икнул. По специфическому сивушному запаху Шумилов сразу понял, что давеча в дворницкой имело место обильное возлияние, возможно даже мытьё полов водкой.

— Туртухтаров я! Алексей Иваныч! — провозгласил Шумилов; он не сомневался, что никогда в своей жизни, ни под какой присягой дворник не сумеет повторить такую тарабарскую фамилию. — Любишь читать «Всемирный следопыт»? Я там публикуюсь под псевдонимом «Трезубцев».

Дворник на всякий случай встал по стойке «смирно».

— Степан Куделин, села Мартышкино Калужской губернии, тридцати трёх лет, — отчеканил он.

Дворник стоял перед грубым дощатым столом, на котором был разложен плотницкий инструмент. Видимо, перед появлением Шумилова он занимался починкой видавшего виды венского стула с гнутыми ножками и спинкой. Не иначе как с помойки притащил.

— Вижу, стульчик починяешь, — Шумилов по-хозяйски смерил шагами двоницкую. — Рукоделием, стало быть, занимаешься. Хорошо, что не рукоблудием.

— Ась? — Куделин явно не успевал за полётом мысли незванного гостя. Он неулыбчиво таращился на Шумилова и явно опасался франтоватого журналиста.

— Ты, что ли, Степан, будешь дворником этого дома?

— Так точно-с… — выжидательно глядя на вошедшего, пробасил тот и, подумав, присовокупил на всякий случай. — …ваше благородие.

— Пишу я про тебя большую книгу… — начал было Шумилов, но Степан Куделин его испуганно перебил:

— За что, ваше благородие?

— Да ты не бойся, Степан, я ж хорошую книгу напишу, — заверил Шумилов. — С картинками. Художник тебя нарисует, с метлой и в переднике. Хочешь портрет свой в книге увидеть?

— Помилуй Бог, — взмолился дворник. — Ничего такого я не сделал! Не надо меня в книгу! Я могу ещё мусор возить…

Шумилов был готов предложить дворнику денег, но в этот момент почувствовал, что сможет вполне обойтись без лишнего расточительства.

— Ты же, Степан, теперь человек известный! К тебе полиция ходит, ты важные сведения ей сообщаешь!

— Ваську-Оборочника без меня поймали, я ничего про него не знал. И то, что он табурет кинет в голову господину квартальному, я того ведать никак не мог, — быстро забормотал дворник. — Ходил мимо меня по двору, ну, дак, как же ему запретить ходить? Все ходят!

Шумилов ничего не понял в бормотании Куделина, однако, вида не подал, а похлопав того по плечу, сказал:

— Ладно-ладно, Степан, ты не волнуйся, тебя ведь никто ни в чём не винит. Ты давай-ка спокойно всё расскажи, а я подумаю, как получше о тебе написать!

За четверть часа обстоятельных расспросов Шумилов восстановил всю картину событий, связанных с недавним появлением здесь сыскных агентов. Дворник даже рассказал ему о поспешном отъезде сожительницы Дмитрия Мелешевича сразу после разговора с полицейскими. Без сомнений, полицейские получили полные сведения о личности Дмитрия Мелешевича и тот факт, что сын погибшей женщины остался на свободе и квартира его так и не была подвергнута обыску, указывал на наличие у него убедительного с точки зрения полиции alibi. Во всяком случае Аркадий Штромм показался следователю более предпочтительной мишенью, нежели Дмитрий Мелешевич. Это соображение, однако, не отменяло необходимости проверки alibi последнего.

Шумилов решил не спешить обращаться с расспросами к слуге Мелешевича. Подобное общение, вполне очевидное с точки зрения любого полицейского, он решил оставить на крайний случай. Вместо этого, осмотрев двор из окошка дворницкой, Шумилов попросил Степана Куделина показать, куда выходят окна квартиры Дмитрия Мелешевича.

Определившись с расположением окон, Алексей Иванович попросил дворника рассказать о тех людях, что живут в комнатах второго и третьего этажей на противоположной стороне двора. Теоретически, жители противолежащих квартир могли хорошо видеть происходящее в комнатах Мелешевича, расположенных ниже, в бельэтаже. Степан Куделин объяснил, что квартиру в третьем этаже занимала многодетная семья почтового чиновника, а вот на втором проживал отставной артиллерийский майор, лишившийся ноги в ходе Балканской войны. Майор очень заинтересовал Шумилова, этот человек, почти не покидавший, по словам дворника, своё жилище, мог, наверное, многое порассказать о своём соседе напротив.

Вручив дворнику пятьдесят копеек в знак благодарности за обстоятельный рассказ, Алексей Иванович направился в квартиру отставного майора. На звонок в дверь долго никто не открывал, Шумилов хотел уже уходить, как наконец, дверь приоткрылась на ширину ладони и из темноты прихожей донёсся приглушённый раздражённый голос:

— Чего угодно?

— Я желал бы побеседовать с проживающим в этой квартире господином майором в отставке Ганюком Виктором Григорьевичем, — официальным тоном ответил Шумилов.

— А вы кто?

— Я юрист. Собираю материал для книги, над которой сейчас работаю. Мы могли бы поговорить не на лестнице?

— Вы хотите обо мне написать? — в голосе послышалась заинтересованность. Впрочем, это Шумилову могло только показаться.

— Сие будет зависеть от вашего желания. А также от того, что вы мне расскажите.

Дверь на секунду прикрылась — человек в прихожей снимал цепочку — а затем широко распахнулась.

— Входите!

Обладатель нелюбезного голоса оказался высоким тучным мужчиной с редкими жидкими нечёсанными волосами, серой кожей лица и безвольно опущенными уголками губ. Облачён он был в длинный грязный байковый халат, из-под полы которого выглядывала одна нога. Мужчина опирался на костыль, во второй руке он сжимал револьвер. С первого взгляда что-то в облике этого человека показалось Шумилову на редкость отталкивающим, но что именно он в ту минуту не смог бы сказать. Вид пистолета, наверное, не понравился.

Мужчина неловко отпрыгнул на шаг, давая Шумилову возможность войти в прихожую, и с повелительной интонацией в голосе произнёс:

— Дверь закройте, крюк набросьте!

Шумилов вставил в массивное металлическое кольцо на двери крюк, укреплённый в стене. С таким подкреплением дверь, наверное, могла бы выдержать удар осадного древнеримского тарана; странный одноногий квартирант, должно быть, в буквальном смысле понимал выражение «мой дом — моя крепость».

— Не расслышал вашего имени, — проскрипел всё тот же нелюбезный голос.

— Шумилов Алексей Иванович.

Называться чужими именами в присутствии майора не следовало: каким бы странным этот человек не казался, он в отличие от дворника получил полноценное образование и имел кое-какой жизненный опыт. Одно только именование себя непринадлежащими именами и званиями в Российской Империи уже образовывало состав уголовного преступления, так что не стоило в обществе грамотного человека без крайней нужды творить легенды.

— Имеется визитка? — продолжал выспрашивать отставной майор.

— Да, пожалуйста. — Шумилов извлёк из особого кармашка портмоне одну из своих визиток. Он него не укрылось то алчное внимание, с каким одноногий обладатель грязного халата разглядывал дорогое портмоне из полированной крокодиловой кожи.

Майор изучил полученную визитку, затем неопределённо мотнул головою, как бы указав в сумрак длинного коридора за спиной:

— Ну идёмте, господин юрист.

Квартира, если этот хлев можно было назвать квартирой, была ужасна: на всех предметах небогатой обстановки лежали пыль и грязь; в комнатах царило самое настоящее запустение. Одноногий майор, видимо, курил трубку и выбитый из неё пепел можно было видеть везде: на полу, столах, на подоконниках. Тряпка горничной не ходила здесь много лет; Шумилов не сомневался, что хозяин ест единственной вилкой из единственной тарелки, да и те не моет. В воздухе висел запах табака, приправленный каким-то отвратительным кислым ароматом: то ли гнили, то ли грязного белья, то ли разложившейся плоти. Может, артиллерийский майор пару лет назад пристрелил крысу и она до сих пор гниёт у него под диваном? Шумилов, считавший себя человеком в общем-то хладнокровным, почувствовал в этой квартире странное беспокойство: отсюда хотелось уйти как можно скорее, находиться здесь было крайне неприятно.

Они прошли коридором, в который выходили три комнаты. Двери в них были открыты и Шумилова неприятно поразило то обстоятельство, что во всех комнатах на окнах были задёрнуты шторы. Алексей Иванович слишком хорошо знал, что сие означает. Стремление закрывать шторами окна обычно проявляется в поведении людей двух типов: профессиональных преступников либо сумасшедших. Те и другие чувствуют себя гонимыми; но если преступник — уголовный или политический, неважно — на самом деле может быть объектом преследования, то сумасшедший живёт в мире им самим выдуманной погони. С точки зрения нормального человека и то, и другое одинаково плохо, поскольку может быть опасно для окружающих. При всём том, задёрнутые днём шторы косвенно могут свидетельствовать и ещё кое о чём: свои окна закрывает тот, кто любит подсматривать в чужие. Хотя в случае с майором Ганюком это, может быть, оказалось бы Шумилову на руку.

Они зашли в самую дальнюю от прихожей комнату, которая, судя по всему, служила отставному артиллеристу и спальней, и кабинетом, и столовой. На заваленном старыми журналами и газетами столе красовалась грязная тарелка с остатками каши и жареной печенью, что придавало царившему здесь зловонию новые, весьма богатые оттенки. Подле тарелки стояла складная подзорная труба-монокуляр военного образца. Ганюк сел в кресло подле стола и положил рядом с нею свой револьвер; неожиданно получился весьма своеобразный натюрморт.

— Так вы, значит, что-то там пишете? — спросил одноногий майор, уставившись в глаза Шумилову.

— Да, имею намерение написать серию очерков о преступности в Санкт-Петербурге. Сейчас вот работаю над очерком об убийстве Александры Мелешевич, она же Барклай.

— М-м… А я-то здесь при чём?

— Её сын живёт в бельэтаже напротив вас.

— Это к которому приходила полиция недавно? Видел-видел… — Ганюк одной рукой поднёс к глазам подзорную трубу, а другой чуть-чуть поддёрнул верёвку, намотанную на подлокотник кресла: штора-«маркиза» подле стола приподнялась на пару вершков и отставной майор деловито направил трубу в образовавшуюся щель.

Всё было ясно без слов. Герой осады Плевны продемонстрировал, как именно он следил за визитом полиции в квартиру Мелешевича. Однако, не доверяя ему полностью, Алексей Иванович решил лично оценить диспозицию: отодвинув край шторы, он выглянул в окно и убедился в том, что вид на интересующую его квартиру открывался действительно прекрасный. Ганюк жил прямо напротив и несколько выше Мелешевича, а потому жизнь соседа и в самом деле протекала у него на глазах.

— Правда, я не знал фамилии этого молодого человека, — майор осклабился. — Зато я знаю про него много чего другого. Вам это будет стоить двадцать рублей.

Майор был циником и не считал нужным скрывать это. Что ж, в каком-то смысле это даже облегчало задачу Шумилова.

— Я должен быть уверен, что ваш рассказ стоит этих денег. Двадцать рублей совсем не мелочь. — на самом деле Алексей Иванович был готов выложить означенную сумму немедленно, но это заставило бы майора думать, что он продешевил. С такими людьми всегда следовало торговаться, поскольку скопидомный торг по их мнению безусловно оправдан, а вот равнодушие к деньгам выходит за пределы их понимания.

— Мой рассказ вам понравится, уж можете не сомневаться, господин юрист. Немного отыщется людей, способных вам рассказать такое. Хех!

Поскольку Шумилов молчал. Обладатель военного монокуляра опустил «маркизу» и, деловито открыв ящик письменного стола, вытащил оттуда довольно приличную пачку листов писчей бумаги.

— Полюбуйтесь-ка, хе-хе… — с гаденьким смешком Ганюк подал Шумилову листы.

Отставной майор оказался очень приличным художником, в той степени, насколько этот эпитет мог быть применим к художнику-порнографу. Все рисунки — а их было в пачке штук сорок — были содержания самого неприличного и предельно откровенного. На всех рисунках действовали одни и те же хорошо узнаваемые персонажи, даже детали интерьера, схваченные быстрой рукой художника, почти не менялись. Мужчина, изображённый на рисунках, имел большое сходство с Дмитрием Мелешевичем, во всяком случае художник точно передал основные черты его облика: крупный нос, длинные, косо подрезанные виски, бочкообразный торс, с рано обозначившимся животом. С особенной любовью и тщательностью художник прорисовывал гениталии своих невольных натурщиков.

— Вы хотите сказать, что наблюдали интимную жизнь Мелешевича через окно? — уточнил Шумилов; вопрос этот был, в принципе, риторическим, поскольку ответ казался очевидным.

— На обратной стороне вы даже можете видеть дату. По этим датам вы восстановите личную жизнь моего соседа за всё время его проживания тут.

Алексей Иванович перевернул пачку рисунков: действительно, на обратной стороне каждого из них каллиграфическим почерком была выведена дата. Во всей этой кипе самодельной рисованной карандашом порнографии ощущалась некое болезненное и пристрастное любопытство автора, свойственное скорее подростку, нежели взрослому мужчине. От Шумилова не укрылось как высокое качество рисунков, так и их хорошая сохранность. Этим они очень контрастировали с общей неряшливостью обстановки в квартире. Казалось странным, что такой грязнуля как отставной майор Ганюк умудрился нарисовать столь искусные картинки и при этом не оставил на бумаге следов жирных рук.

— Он вообще-то слабак….как мужчина. Одна только видимость… а посмотришь, так по-настоящему и не способен! Полное ничтожество! Мне хотя бы одну эту… мамзельку сюда, я бы показал, хех!.. Уж я бы не сплоховал……

Голос Ганюка затрепетал и понизился до шёпота. Если у Шумилова и были сомнения относительно вменяемости этого человека, то теперь они рассеялись: определённо, человек, напротив него, был глубоко болен. Принимая во внимание, что под рукой у него находится пистолет, следовало быть в максимальной степени аккуратным.

— Господин майор, я пожалуй заплачу вам за ваши сведения двадцать рублей. — Шумилов остановил словоблудие героя осады Плевны. — Вы сможете подарить мне пару-тройку этих замечательных рисунков?

— Подарить? Ну… ну… пожалуй. Дайте-ка мне рисунки, я сам выберу, что можно вам дать. Хех, господин юрист, вы ценитель, вы же понимаете старика! — приняв из рук Шумилова рисунки, майор принялся их тасовать, перекладывать, рассматривать с таким видом, словно увидел собственное творчество в первый раз. Он очень заволновался над своим сокровищем, руки его явственно задрожали: отложив какой-нибудь рисунок в сторону, Ганюк затем возвращал его в общую пачку, затем откладывал другой и, будучи не в силах расстаться с ним, возвращал назад и его.

— Они мне как дети, хех, какой бы выбрать? Этот… хорош… этот… этот мне тоже нужен. Господи, чтобы вам выбрать? Нет, — заявил, наконец, Ганюк. — Я ничего не могу вам подарить. Вот только если вы у меня купите.

Видимо, расстаться со своим сокровищем ему было чрезвычайно трудно.

— Хорошо, вот вам ещё десять рублей за три рисунка. Итого три червонца. — Шумилов потряс в воздухе кредитками. — Только мне обязательно нужен рисунок, датированный двадцать четвёртым апреля.

С тяжким вздохом отставной майор отделил от стопы три рисунка и протянул их Шумилову. Среди них был и тот, который он просил.

— Скажите, Виктор Григорьевич, а вы помните события двадцать четвёртого апреля сего года? Чем занимался в тот день ваш vis-a-vis Дмитрий Мелешевич? — полюбопытствовал Алексей Иванович.

— Хех, оченно хорошо помню, — бережно сворачивая деньги и убирая их в карман халата, просипел Ганюк. — В этот день мой vis-a-vis, как вы изволили выразиться, последний раз развлекался, так сказать, со своей курвочкой. В своей, так сказать, манере.

— Почему вы уверены, что это было именно двадцать четвёртого апреля?

— Да потому что в последующие дни ничего такого уже не было. Уж я-то знаю.

— А почему же Мелешевич более не занимался плотской любовью со своей любовницей?

— Сей умный вопрос надо задать ему самому. Но твёрдо знаю, что в то утро это было в последний раз.

На самом деле для Шумилова ответ на заданный им самим вопрос был очевиден. События, связанные с убийством матери выбили Дмитрия Мелешевича из колеи, ему просто-напросто стало не до плотских утех. Каковы бы ни были его отношения с матерью, её гибель и последовавшие за этим допросы и похороны явились для Мелешевича горьким и очень тяжёлым испытанием. Кроме того, через несколько дней к нему домой явились сыскные агенты и после их визита любовница просто-напросто сбежала от него.

Совершенно неожиданно отставной майор вдруг принялся матерно браниться. Эта странная, немотивированная ругань поразила Шумилова. По-видимому, сильно возбуждаясь от мыслей и разговоров на эротические темы, Ганюк совсем переставал контролировать себя. Поведение отставного майора в эту минуту вызвало в памяти Шумилову ассоциацию с посещением им сумасшедшего дома во время учёбы в Училище правоведения. В рамках преподавания судебной медицины будущих юристов водили в больницу Святого Николая Чудотворца для умалишённых, помещавшуюся в доме № 126 на набережной реки Фонтанки. Там на примерах конкретных больных демонстрировались те или иные часто встречавшиеся девиации. Тогда в качестве истерика, не способного контролировать собственную брань, им показали мужчину лет пятидесяти, казавшимся воспитанным и вполне адекватным до той поры, пока с ним не заговорили о женщинах. Едва эта тем была затронута, больной буквально взорвался словесной скверной, из его рта забрызгала слюна, и эта вспышка немотивированного гнева произвела на всех, видевших её, очень тяжёлое впечатление. Что-то подобное сейчас произошло с Ганюком, с той лишь разницей, что отставной майор показался Шумилову не то, чтобы страшным, а скорее убогим и на редкость гадким.

Чтобы остановить его бранное словоизвержение, Алексей Иванович щёлкнул пальцами и бесцеремонно перебил вопросом:

— Во сколько проснулся Дмитрий Мелешевич двадцать четвёртого апреля?

— Я не знаю во сколько он проснулся. Сие мне нисколько не интересно. Я только знаю, что любовью со своей девкой он занимался до восьми часов утра. Потом он ушёл на кухню и выпил там кофе со сливками, а его любовница дрыхла в своей кроватке без задних ног.

— А слуга?

— Слуга нигде не показывался, видно барин его куда-то отправил.

— А Мелешевич никуда не выходил из дома?

— Нет, он попил кофею, потом принял ванну, потом брился, затем битых полчаса облачался в вицмундир. Постоянно шмыгал по комнатам, входил, выходил. И ушёл уже после одиннадцати, кстати, к тому времени и слуга появился.

Слова Ганюка звучали убедительно, Шумилов верил ему, хотя человек этот вызывал непреодолимую брезгливость. Но это был как раз тот случай, когда услышанное следовало отделять от личности говорившего.

Шумилов покинул неожиданно обнаруженного важного свидетеля, переполненный гаммой весьма противоречивых мыслей и чувств. С одной стороны, неожиданно для себя он получил подтверждение невиновности Дмитрия Мелешевича в убийстве собственной матери. Это открытие определённо шло вразрез с интересами клиента Шумилова. В интересах Штромма было бы много лучше, если бы у Дмитрия Мелешевича не оказалось такого незаинтересованного свидетеля, каким неожиданно стал отставной майор Ганюк. По большому счёту Алексей Иванович как раз для того и явился сюда, дабы убедиться в том, что никакого alibi у Мелешевича нет. А вышло вон как…

При всём том безногому извращенцу всё же следовало быть благодарным — его патологические наклонности помогли снять подозрения в отношении невиновного. Да и сама по себе встреча с полусумасшедшим артиллеристом оказалась для Шумилова не лишённой определённого, так сказать, общеобразовательного интереса. Всё-таки одно дело читать о повадках сумасшедших у Ломброзо и совсем другое — видеть таковых людей воочию, слушать их рассуждения, рассматривать их рисунки. Всё это невозможно было услышать на лекции или прочесть в книге, такие знания приобретаются только с жизненным опытом. А он, как известно, дорогого стоит.