Воскресенье пятого сентября 1880 года хотя и являлось выходным днём, всё же не отменяло для сыскных агентов явки в дом N 22 по Большой Морской улице. Сыскная полиция вообще работала в режиме довольно своеобразном: в случае расследования какого-либо «горячего» дела все прикосновенные к нему сотрудники выходили на работу ежедневно, невзирая на календарь, и исполняли свои обязанности сколь требовалось. По окончании же розысков Путилин отпускал сыщиков в отгул, равный продолжительности пропущенных выходных. Получалось и справедливо, и даже весьма удобно, просто следовало приноровиться к такому режиму. Единственным лицом, которое никогда не пользовалось заслуженными отгулами, являлся сам начальник Сыскной полиции: поле его деятельности было столь многообразно, сложно и ответственно, что Иван Дмитриевич не мог оставить свою должность даже на короткий промежуток времени и трудился в прямом смысле день и ночь семь дней в неделю.

Иванов и Гаевский явились к Путилину с докладом о посещении конторы братьев Глейзерс. Честно рассказав о деятельном и продуктивном участии Шумилова, который и дал им выход на это примечательное заведение, они подробно описали как само заведение, так и реакцию Наума Глейзерса на их расспросы.

— Банкиришко однозначно темнит, — уверенно заявил Гаевский. — У него не могло быть денег, потребных для покупки такого количества казначейских облигаций, не того он полёта птица. Договорённость с продавцом облигаций явно носила иной характер, нежели тот, о котором поведал нам Наум Глейзерс. Уверен, что он явно преследует цель скрыть от нас обстоятельства сделки, поскольку она преступна, и он сие прекрасно понимает.

— Вот что примечательно, — добавил Иванов, — Наум дал нам описание продавца в общем и целом напоминающее Николая Соковникова. Причём, желая сохранить за собою возможность манёвра в будущем, жидок не стал говорить, будто к нему приезжал сам Соковников; просто человек назвался этой фамилией, а кем он являлся на самом деле — да кто ж его знает? Улавливаете? Сие указывает на то, что Наум Глейзерс готовился к возможному нашему появлению и обдумывал линию своего поведения. Соковникова он, по нашему разумению, не видел, но приметы его уточнил у продавца облигаций.

— Я понял вас, — кивнул Путилин, — Вы подозреваете сговор Наума Глейзерса и продавца. Но может, всё было немного иначе: явился, скажем, Силивёрстов в банковскую контору, назвался фамилией Соковникова, а Глейзерс тупо взял и записал в журнал, будто именно Соковников к нему приходил. Другими словами, он доверился чужим словам, но умышленно вас в заблуждение не вводил.

— Глейзерс утверждал, что его посетил мужчина близко похожий на Соковникова: высокий, тучный, без бороды. Если бы Глейзерс действительно захотел сообщить нам приметы Селивёрстова, он бы сказал: продавец высок, суховат, имеет бороду средней длины. Я склонен думать, что именно Селивёрстов являлся на Полтавскую, но Наум не пожелал покуда дать нам верные приметы продавца.

— И наконец, ещё кое-что, — Гаевский поднял вверх карандаш, привлекая к себе внимание, — у нас, как вам известно, ваше высокоблагородие, имеются дневники Николая Назаровича Соковникова. Я почитал записи последних дней его жизни…

— Так-так, очень интересно, — насторожился Путилин.

— Никаких облигаций он никому продавать не собирался, нужды в деньгах не испытывал. В записи, датированной вечером двадцать второго августа, нет ни малейшего упоминания о поездке Соковникова в этот день в город и посещении конторы Глейзерсов. Ни слова, ни полслова.

— Что ж, господа, слова ваши меня убеждают, — решил Путилин, прихлопнув ладонью по столу, как бы ставя точку в разговоре. — Я попрошу о назначении ревизии банковской конторы Глейзерсов, прямо завтра этим и займусь. Ну, а сейчас, что ж, все свободны до завтрашнего дня. Все ж таки воскресенье!

Алексей Иванович Шумилов воскресный день посвятил поездке в Лесное, в гости к Василию Александровичу Соковникову. Оказалось, что обоим есть что рассказать друг другу. Прежде всего, племянник покойного миллионера поведал своему гостю о странном визите некоего Прокла Кузьмича Яковлева.

— Это какой-то незначительный купчик второй гильдии, — пояснил Соковников. — Явился ко мне и завёл разговор о том, что покойный Николай Назарович получил от петербургских скопцов право принять наследство, другими словами, он наследовал не по закону государственному, а по милости скопцов. Якобы, за разрешение получить деньги брата Михаила он отказался от дома, бывшего некогда резиденцией Кондратия Селиванова.

— Вот значит как? — Шумилов искренне засмеялся. — То есть по версии Прокла Яковлева, если бы скопцы не дали своего позволения, то Николай Назарович остался бы без денег брата?

— Да, именно так. Я этому человеку ответил, что в подобные придания старины глубокой не очень верю, а если точнее — совсем даже не верю. Но Яковлев выразился в том смысле, что если я хочу обрести спокойную жизнь, то мне обязательно надлежит урегулировать со скопцами вопросы наследования. Я ответил, что у меня нет вопросов с наследованием, тем более таких, какие требуют привлечения скопцов. А Яковлев мне на это сказал, с усмешкой такой, знаете ли, что такие вопросы есть у скопцов.

— Он какие-то угрозы высказывал в ваш адрес?

— Опосредованно. Выразился несколько раз о возможности пожаров в домах, о том, что лошади подохнут в конюшне… как-то так говорил. Мол, полиция вас не защитит, иллюзий не испытывайте. Но и впрямую никаких угроз не высказывал, то есть он не говорил, что ко мне придут и обухом по голове стукнут — это точно, такого он не заявлял.

— Хм, сказанного уже достаточно, чтобы понять уровень мышления господина Яковлева. Чем же сердце успокоилось? Сказал он вам всё это, вы выслушали — и что же?

— Я ответил, что денег у меня вообще нет, полиция их ищет, поскольку есть подозрения на кражу.

— Вот этого, Василий Александрович, вообще говорить не нужно было, — уверенно заявил Шумилов. — Это не их собачье дело. Наличие или отсутствие у вас денег касается только лично вас, да следователя, ведущего расследование — и точка! Упоминанием о краже вы сердца этих сквалыг не разжалобите и вообще, рассчитывать на какую-то человеческую реакцию с их стороны — это верх наивности.

— Но я вот как-то так… проговорился, — вздохнул Соковников. — Подумал, может, отстанет. Да только этот купчик не отстал. Он заявил, что десятого числа явится ко мне ещё раз для, по его словам, окончательного урегулирования всех вопросов. Рекомендовал мне не переносить этот разговор и не уклоняться от него. Он, верно, полагал, будто я начну прятаться от него!

— Очень хорошо, — кивнул Шумилов. — О часе вы условились?

— Договорилась на полдень, — Василий Александрович выглядел не то чтобы испуганным, но несколько озабоченным и встревоженным. Шумилов посчитал своим долгом его утешить:

— Бояться нечего, уверяю вас. Десятого числа я приеду к вам. Это будет пятница, что ж, очень даже хорошо, отпрошусь накануне со службы. Поучаствую в «урегулировании вопросов». Надеюсь, что к этому времени я сумею получить интересные сведения о прошлом Николая Назаровича, хочется верить, что это поможет разговору.

Соковников, услыхав такие слова Шумилова, как будто бы приободрился. Алексей Иванович между тем взялся рассказывать о событиях последних дней: обнаружении облигаций, принадлежавших прежде Николаю Назаровичу, в банковской конторе братьев Глейзерс и действиях полиции.

— Полагаю, Василий Александрович, что сыщики, потянув за эту ниточку, размотают весь клубок, — подытожил Шумилов. — А это даёт надежду как на возвращение вам украденного, так и на открытие фамилии вора. Уверен, всё постепенно у вас наладится, заживёте вы богато и спокойно.

Василий Александрович, выслушивая увещевания собеседника, всё более успокаивался, делался увереннее в себе. У Шумилова же на душе скребли кошки — опыт подсказывал, что путь к успешному завершению дела слишком часто оказывается вовсе не таким прямым, как хотелось бы.

В понедельник утром Иван Дмитриевич Путилин пребывал в прескверном расположении духа. Едва только Иванов и Гаевский расселись на стульях подле стола начальника, тот недовольным голосом буркнул:

— Сводку происшествий по городу, поди, не видали ещё?

И поскольку сыщики промолчали, Путилин свою мысль развил:

— Контора Глейзерсов сгорела!

— Ах, шельмец какой!.. — только и выдохнул Агафон. Он обменялся быстрыми взглядами с Владиславом: рассусоливать тут особенно было нечего, оба сыщика думали об одном и том же.

— За полчаса до полуночи в пожарную часть поступило сообщение о возгорании в помещении банковской конторы, — принялся рассказывать Путилин. — На место пожара немедля был направлен дежурный наряд пожарной команды. К моменту его прибытия оказалось, что основной пожар хозяева потушили своими силами. Выгорела часть конторы, а именно — две комнаты с документами и конторской мебелью. Жилые помещения одного из владельцев, примыкавшие к конторе, от огня не пострадали.

— А причина какова? — поинтересовался Гаевский. — Поди, чья-то неосторожность?

— Правильно понимаете, Владислав Андреевич, — с саркастичной улыбкой ответил начальник Сыскной полиции. — Причина возгорания самая что ни на есть банальная — неосторожное обращение с огнём: истопник во время протапливания печей не до конца прикрыл заслонку, вот уголёк и выкатился…

— Что-то рано взялись они протапливать печи, — заметил Иванов, — Сентябрь только начался!

— А это им решать, когда начинать топить. Мёрзнут они по ночам, хозяева-то! Ночи у нас уже вполне осенние, а Наум Глейзерс тепло любит. И жена его тоже, — ядовито процедил Путилин. — Самое забавное в том заключается, что истопник вину свою поспешил признать, сказал, что был нетрезв и попросил у хозяина прощения за халатность. Наум Глейзерс, как нетрудно догадаться, сказал, что пентюха-истопника прощает, зла на него не держит и даже от должности не отставит! Какова басня, а-а?!

— Это всё белыми нитками шито, — заметил Гаевский.

— Разумеется, кто с этим спорит? — кивнул Иванов. — Кое-кто был уверен, что Наум Глейзерс прибежит в понедельник к нам и поспешит во всём чистосердечно раскаяться: и вора назовёт, и облигации их законному владельцу вернёт. Вот так возьмёт и запросто отдаст миллион… Как же-с! А господин Глейзерс подумал-подумал, да и решил от жирного куска не отказываться. Удивительно, правда, Владислав?

— Вот вам и проверка, вот вам и ревизия. А вкупе с нею и признание, — с горечью в голосе проговорил Путилин. — Документов нет, следов нет. Прижать нам этого Глейзерса нечем. Следует признать, что на этом ниточка, ведущая к похитителю наследства Соковникова обрывается.

— Ваше высокопревосходительство, а может попробовать надавить на этого Наума Глейзерса? — предложил Иванов. — Дадим понять, что не верим в естественную причину пожара, арестуем или хотя бы изобразим имитацию ареста…

— Ничего у нас не выйдет, господа, будьте же реалистами, — Путилин махнул рукою. — Да и что ему можно предъявить? Нечего. Тут надо говорить языком документов, а эмоции отправить на свалку. Следует признать, что пока они нас обыграли. Поэтому остаётся один путь — разработка Селивёрстова.

— Иван Дмитриевич, мы склоняемся к мысли, что управляющий, возможно, располагает каким-то тайником вне квартиры, — заметил Гаевский. — На чердаке или в подвале могут существовать клетушки, которые домохозяин разрешает жильцам использовать под разного рода склад: дрова, старая мебель, газеты.

— Хорошая идея, почему сразу не догадались отработать? — нахмурился Путилин. — Давайте порешим так… Владислав пусть отправится на Полтавскую, посмотрит на тамошнее «пепелище», изымет всю документацию, каковая осталась. Глейзерсы, разумеется, будут причитать, станут жаловаться на то, что без бумаг не смогут работать. На это наплевать! направляйте их ко мне, я найду, что этим мошенникам сказать. К тому моменту, когда они тут объявятся, я уже и ордером разживусь. А Агафон-свет-Порфирьевич, пусть поезжает к Селивёрстову, потолкается подле его дома… Желательно разузнать, чем живёт управляющий, с кем общается, может, что интересное и всплывет. Кроме того, давайте-ка, господа, не упускать из виду икону Святого Николая Чудотворца с дорогим окладом. А то мы как-то увлеклись облигациями, а икону упустили из виду. А посему надо будет пошерстить ювелиров — не попадала ли к ним часом эта икона? Вещь-то приметная! Из-за оклада её вполне могли пустить в продажу как украшение. Задачи ясны? — увидев кивающие головы, Путилин в присущей ему манере хлопнул по столу, словно бы ставя точку. — Тогда вперёд, орлы!

Когда Иванов вошёл во двор дома, где проживал Селивёрстов, ему показалось, что он вовсе и не уходил отсюда — до такой степени здесь всё осталось неизменным: все те же три тополя подле стены, непросохшие после ночного дождя лужи, дворник на лавке, деловито насаживавший на черенок метлы новую вязанку прутьев. Иванов направился прямо к нему.

— Помнишь меня, отец? — спросил сыщик, присев на краешек лавки. — Тебя, кажись, Поликарпом Матвеевым кличут, ничего я не путаю?

Дворник, увидев, кто именно перед ним, отложил работу в сторону и встал по стойке «смирно»:

— Так точно, ваше благородие! Прекрасно вас помню. А я именно Матвеев и есть.

— Да ты садись, не стой столбом! Вот подскажи-ка, Поликарп, Яков Данилович Селивёрстов у себя? Не съехал, ненароком?

— Никак нет, не съехал. Живёт по-прежнему. И то сказать, куда ему съезжать, у него же вперёд плачено!

— А скажи, есть ли у Селивёрстова кроме квартиры какие-нибудь подсобные помещения в доме — сарайчики, там, выгородки в подвале или на чердаке?

— Никак нет, ваше благородие, таковых в нашем доме не имеется. На чердаке бабы наши бельё сушат, а в подвале у нас ключи бьют, родники то есть.

— Как это — родники? — не понял Иванов.

— Так и есть, родники. Слой водоносный под домом близко к поверхности. И вода вкусная. Только надо всё время следить, чтобы они не заилились и не засорились, иначе вода перестанет уходить, и затопится подвал. Такое уже было однажды — так насилу прочистили. Мороки было!..

— Гм-м, интересно, — Агафон покачал головою, — и дом стоит, не рушится?

— Как видите, стоит. Уж годков сорок…

— Ну, хорошо, а есть ли у Селивёрстова женщина, сожительница или просто… для души, для тела…?

— Об том не знаю, ваше благородие, он мне не докладывает. Знаю точно, что в нашем дворе ни за кем не волочится, это точно. Сурьезный мужчина.

— А как же он живёт, совсем без женской руки? Кто ж ему убирает, готовит?

— Убирает Анастасия Молчанова, она вон по той лестнице живёт, на четвёртом этаже, — последовал кивок в сторону подъезда, соседнего тому, где проживал Селивёрстов, — комнату они с мамашей снимают. А готовит — Авдотья Синицына, она у нас многим стряпает обеды на вынос. Хорошая повариха, скажу я вам, отменная. Он раньше редко у неё брал, а теперича живёт здеся уже, почитай, неделю, так каждый божий день у Авдотьи столуется.

— Что ж, ясно. Проводи-ка меня, Поликарп, к Анастасии, к уборщице, значит.

— Сей момент, — дворник обстоятельно собрал свои пожитки в коробку с плотницким инструментом, стоявшую подле скамейки, взял древко от метлы и хворост и отнёс всё это в свою комнату, затем вышел во двор и жестом указал на дверь нужной чёрной лестницы. — Милости прошу, ваше благородие.

В подъезде пахло мышами, сыростью, в нос шибали тошнотворные ароматы тушёной брюквы и капусты. Пролёт, как и положено чёрной лестнице, оказался узок и крут. Шагая через ступеньку или две — лишь поскорее преодолеть необходимое расстояние — Агафон в сопровождении дворника поднялся на четвёртый этаж. Дворник не выдержал скорого шага сыщика и, не доходя до нужного этажа одного пролёта, задохнулся, привалился к перилам, чтоб отдышаться.

— Резво вы скачете, ваше благородие, — только и сказал он, переводя дыхание. — Вам бы с таким здоровьем на стройке кирпичи подносить…

— Здесь, что ли? — Агафон постучал в обшарпанную дверь, на которую ему указал дворник. Звонка дверь не имела, что, впрочем, не казалось удивительным для этого довольно убогого места.

Появилась старушка в шерстяном платке, перетянутом крест накрест под мышками наподобие лямок солдатского ранца. Воззрившись на незваных гостей, она изрекла недружелюбно:

— Чего надоть?

Оказалось, что Анастасия отправилась к соседям за солью, и дворник, не раздумывая, распорядился:

— Зови её сюда, видишь, важный господин желает разговаривать!

Старушка живо шмыгнула за дверь и через полминуты вернулась, ведя за руку краснощёкую, круглолицую молодку лет двадцати. Одета та оказалась очень просто, в ситцевое в цветочек платье, в переднике, на босых ногах — шерстяные, грубой домашней вязки носки и калоши. Личико девицы оказалось простым, но свежим и не лишённым приятности: острый носик, конопушки, большой нескладный рот. Её никак нельзя было назвать красавицей, но она выглядела весёлой и озорно улыбалась, находясь, видимо, всё ещё в настроении только что прерванного разговора. Увидев незнакомого мужчину, девица нисколько не смутилась и не испугалась.

— Ты Анастасия Молчанова? Я из Сыскной полиции, моя фамилия Иванов, — скороговоркой начал Агафон. — Хочу задать пару вопросов.

Девица косо взглянула на старушку и сделала приглашающий жест:

— Отчего же не задать, господин хороший. Проходьте в комнату.

Они прошли в узкую, убогую прихожую, а оттуда в комнату, единственным окном выходившую на глухую стену соседнего дома. Комнатка оказалась куда чище всего того, что Иванов увидел прежде в этом подъезде. На стенах красовались новые обои в цветочек, на окне — горшки с геранью, на полу подле порога и окна — домотканые деревенские коврики, связанные из лент, нарезанных из старого тряпья. В комнатке почти всё свободное место занимала пара кроватей, да кухонный стол, застеленный белой скатертью. Общая обстановка помещения чем-то напоминала зажиточную деревенскую избу.

— Скажи-ка, Анастасия, ты ли убираешь у Якова Даниловича Селивёрстова?

— Да, именно я убираю, — кивнула девушка, — да только, наверное, сегодня последний раз к нему ходила. Откажусь от работы, ей богу откажусь. И семи рублей его не надо.

— А что такое?

— Да вот, меня цирюльник приглашает, пойду к нему — всё ж веселее — на людях, с народом, значит, да и запахи приятные кругом, одеколон да пудра… — девица явно не поняла вопроса сыщика.

— Да я не об том, Анастасия, — поморщился Агафон. — Селивёрстов чем тебе опостылел?

— Орёт, как оглашенный, бестолочью обзывается. Кому такое приятно слушать! Особливо когда ни за что. Сегодня он на меня изволит замахнуться, наорать, стало быть, а завтра чайником с кипятком в меня запустит?! Нет уж, увольте, я такое терпеть не стану…

— Это правильно, Анастасия, такое мужикам спускать нельзя, есть такие тираны, что на прислугу руки любят распускать. Таких сразу надо на место ставить, — поддакнул Агафон. — А что ж такое сегодня у Селивёрстова приключилось?

— Ну, убирала я у него как обычно, пыль смела, полы помыла, посуду грязную перемыла, одежду от прачки нагладила и стопочкой сложила, мне за глажку он отдельно приплачивает, ну, стало быть, взялась за сапоги, хотела почистить, а он кинулся на меня, чисто коршун, думала, ударит… Выхватил, значит, сапоги, да как заорал на меня, а глаза аж бешеные стали. Ну чисто одержимый, если вы видали бесноватых на отчитке у старцев, то здесь вот такие же глаза у Селивёрстова оказались… Бельма одни… Губы трясутся! Думала, растерзает. Главное, непонятно из-за чего! Другой бы хозяин «спасибо» сказал, слово доброе нашёл бы в благодарность, всё ж чистильщику платить не придётся…

— Так-так-так, Анастасия, очень хорошо, — обрадованно закивал Иванов. — А раньше Селивёрстов запрещал тебе чисткой обуви заниматься?

— Так в том-то и дело, что всегда чистила! Правда, он раньше мало тут жил, бывал редко, но я завсегда ему сапоги начищала. Да разве ж только ему? почитай, каждому, кто нанимает убирать. Это как часть работы — за платьем проследить и обувь вычистить, но за это всегда доплачивают.

— А он как-то объяснил, что в этот раз ему не понравилось?

— Да никак не объяснил, заорал просто как бешеный — не смей трогать, не прикасайся… на меня вообще-то никто так никогда не орал. Все господа ведут себя достойно и завсегда моей уборкой довольны. Вот пусть женится и орёт на жену — ей полагается терпеть от мужа всякое, а я терпеть не стану. Уйду и всё тут, ей-Богу, уйду…

— А вот насчёт жениться: у Селивёрстова есть на ком?

— Про то не знаю. Вряд ли… Скареда он, а на жену-то хошь — не хошь, а придётся тратиться… да и кто пойдет за него такого? старый, да ещё и жадный в придачу. Разве ж что от полной тоски и нужды беспросветной. Вот предложи мне — не-а, не пойду, мне такого не надо, лучше пол буду мыть, чем попрёки за каждый кусок хлеба терпеть.

Иванов поймал себя на той мысли, что ему кажутся неожиданно забавными рассуждения этой поломойки, в которых сквозили самостоятельность и решимость, весьма неожиданные при её молодых летах и низкой доле. Помимо этого история с сапогами врезалась сыщику в сознание. Селивёрстов производил впечатление человека рассудительного, сдержанного, а такие люди вряд ли опустились бы до такой безобразной сцены с прислугой без веской на то причины. Иванов мысленно укорил себя за то, что во время обыска они так опростоволосились, не осмотрев обувь подозреваемого. Сейчас же загвоздка заключалась в том, что для проведения осмотра сапог нужен был новый ордер. Даже если при осмотре сапог им удастся найти некую важную улику, её невозможно будет приобщить к делу, если только изъятие состоится без надлежаще оформленного ордера.

А потому, прежде чем отправляться к Селивёрстову на новый обыск, надлежало получить от следователя необходимый документ.