В четверг 9 сентября Шумилов проснулся с чувством, что золотая осень наконец-то наступила. Утро обещало необыкновенно тихий день, такие бывают в Питере в начале бабьего лета; солнце пригревало с ясного небосвода, хотя уже совсем нежарко, по-осеннему. Деревья во дворах и парках вдруг сделались багряно-жёлтыми, точно за одну ночь их листву выкрасили в цвета побежалости. В воздухе ощущалась словно бы нарочито кем-то густо разлитая грусть увядания.

Алексей Иванович отправился на службу, где самым добросовестным образом отсидел до обеденного перерыва. В начале второго часа на пороге кабинета, который Шумилов делил на двоих с коллегою, неожиданно появился Василий Александрович Соковников.

— Ну, что, Алексей Иванович, пообедаем? — предложил он.

Оказалось, что Василий отправился в собственном экипаже знакомиться со столицей. Шумилов с удовольствием принял приглашение, и менее, чем через четверть часа они уже расположились за столиком в уютном ресторанчике в Летнем саду.

Заведение это располагалось в особом павильоне, изображавшем из себя грот, неподалёку от Летнего дворца Петра, в той части парка, что выходит к Неве. На устроенной в летнее время открытой террасе в выходные дни собиралось довольно много публики; помимо чревоугодия посетители ресторана наслаждались игрою духовых оркестров дежурных по городу полков. Сейчас же, в будний день, посетителей, как в Летнем саду, так и в ресторане оказалось много меньше, да и оркестр отсутствовал.

Шумилов и Соковников сели на открытой террасе перед гротом; из дюжины столиков, установленных на замощённой площадке, заняты оказались всего три. Сквозь золотую листву просвечивало солнце, отбрасывая вокруг трепетные оранжевые блики. Вся окружающая обстановка: чугунное кружево решётки Летнего сада, неспешные воды Невы за нею, скрытая густым кустарником гуляющая публика, ласковый солнечный свет — всё дышало умиротворением и покоем. Разговор поначалу носил характер самых общих замечаний — о погоде, раннем бабьем лете, о том, что северная природа, столь скупая на тепло, всё же способна преподносить сюрпризы. Соковников признался, что климат в Твери ему нравится куда больше, да и для здоровья жить там много полезнее.

— Почки мои болят от скверной питерской водицы, — посетовал Василий. — Так доктор сказал. В столице вода плохая, болотная. Пить надо привозную, с Ладоги. Вы, кстати, слышали об аресте Селивёрстова? — неожиданно перескочил на другую тему Соковников.

— Ничего не слышал, — признался Шумилов.

— Ко мне приезжал следователь из прокуратуры, долго расспрашивал о Селивёрстове. Как я понял, дело сдвинулось, уже обнаружены первые пропавшие вещи: перстень дядюшки, икона в драгоценном окладе, деньги. Оклад, правда, уже изуродован: по приказу Селивёрстова ювелир успел вытащить сорок бриллиантов.

— Скажи-ка! — Шумилов покачал головой. — Какую прыть продемонстрировал Яков Данилович!

— Послушайте, Алексей Иванович, а может, Селивёрстов не врёт? Может, правда, у Николая Назаровича под конец жизни в голове что-то переменилось? — Василий неожиданно понизил голос и склонил голову к уху Шумилова. — Не то чтобы подвинулся головою, а… жизнь переосмыслил? Может, Николай Назарович в монастырь собирался и потому стал избавляться от ценностей?

— Я полагаю, что случившемуся в его доме есть более простое и очевидное объяснение. Думаю, Селивёрстов врёт — и про икону, и про перстень… не верю я, что Базаров Селивёрстову тот перстень отдавал. Впрочем… — Алексей задумался. — Вот этого как раз на все сто процентов утверждать не возьмусь. Тем не менее, уверен, что Селивёрстов действительно совершил хищение и сейчас просто выкручивается, делает хорошую мину при плохой игре, причём у него это получается весьма скверно. Ему духу не хватает признаться, как было дело…

— А как, по-вашему, было дело?

— Увидел он пачки денег и векселей в бюро, и у него ум за разум зашёл, решил, что сейчас сунет их в карман, спрячет хорошенько, и никто никогда ничего не докажет. Он просто не смог побороть соблазна, и даже не посмотрел, что подле него тело покуда неостывшее лежит. И к уничтожению приходно-расходных книг тоже он руку приложил. Он и никто другой! — твёрдо заявил Шумилов. — Умысел этого деяния понятен — Селивёрстов стремился уничтожить отчётность, дабы следствие не смогло в точности установить, как много денег и ценных бумаг находилось в доме на момент смерти Николая Назаровича. Сжёг эти книги именно он и скорее всего тогда, когда топил камин и просушивал мокрую мебель.

— Да, да, Алексей Иванович, всё складно вы излагаете. Полагаю, так и было, — кивал в задумчивости головою Василий Соковников. — Я бы вас просил завтра ко мне приехать, поскольку, если вы помните, я жду визита представителя местных скопцов.

— Да, я, конечно же, помню. Яковлев, кажется, его фамилия? Непременно завтра же утром буду у вас.

— Если не возражаете, я пришлю за вами экипаж. Он появится у вас, скажем, к половине десятого часа.

Шумилов, отправляясь на встречу с Михаилом Андреевичем Сулиной, испытал некоторое колебание — что же следует купить к столу? Казалось очевидным, что работник синодального архива — человек небогатый и будет рад любому гостинцу. Хорошо бы, только, было угадать, что в качестве такового ему больше понравится: бутылка дорогого хереса или какая-нибудь сдоба к чаю? После некоторого раздумья Шумилов решил спиртного не покупать, поскольку Сулина мог оказаться трезвенником. Алексей знал, что в духовном ведомстве трезвость всячески приветствовалась и даже прямо насаждалась, потому среди чиновников встречалось много людей совсем непьющих.

Купив роскошный тульский пряник и рулет с маком, Алексей в седьмом часу вечера уже стоял на Гороховой улице подле Семёновского моста через Фонтанку. Найти Михаила Андреевича действительно труда не составило: дворник углового дома по нечётной стороне Гороховой рассказал Шумилову, как отыскать нужную квартиру.

Сулина встретил гостя дружелюбно, как старого знакомого. Он только что явился со службы и едва успел облачиться в ветхий домашний сюртук с заплатами на локтях. Представив гостя супруге и попросив последнюю распорядиться насчёт чаю, он сразу же увёл Шумилова к себе в кабинет, небольшую комнатку с письменным столом, парой кресел и старыми обшарпанными книжными шкафами. Окинув взглядом литературу на полках, Алексей Иванович сразу же отметил большое количество номеров «Отечественных записок», «Дневника писателя», фолианты «Русской старины», а также романы Достоевского и Лескова. Хозяин кабинета явно отдавал предпочтение отечественной литературе, книги на европейских языках в шкафах отсутствовали.

— Признаюсь, Алексей Иванович, — заговорил Сулина, усадив Шумилова в старое скрипучее кресло, — я вам очень благодарен.

— За что же это?

— За то, что благодаря вам я погрузился в эту тему. Я говорю о деле Михаила Соковникова. Уверяю вас, за последнюю неделю я поднял такой пласт, о существовании которого даже не подозревал.

— Стало быть, ваши архивные разыскания оказались небезуспешны? — предположил Шумилов.

— Можно сказать и так. Начал, так сказать, с начала — уж простите мою тавтологию! Стал искать следы расследования 1834 года о насильственном оскоплении Николая Соковникова. Напомню, что после осуществления над ним этой экзекуции Николай дважды убегал из дома; в первый раз скопцам удалось его отыскать и вернуть, а во второй их розыски успехом не увенчались. Они заявили в полицию, полиция нашла мальчишку-беглеца, но тот отказался возвращаться к Михаилу и сделал своё скандальное заявление. Полиция завела дело. Такова вкратце фабула.

— Коли вопрос касался подозрения на сектантскую деятельность, то без Синода тут никак нельзя было обойтись. — заметил Шумилов.

— Именно так! Я отыскал отношение из надворного суда в Святейший Синод с просьбой дать справку о посещениях Михаилом Соковниковым Печорского монастыря. Якобы, один из его старцев являлся духовным отцом Михаила. Требовалось сего почтенного старца допросить относительно религиозных воззрений арестованного Михаила, дабы эти показания можно было представить суду. Оказалось, что старец умер и допрошен быть не может.

— Удачно как для Михаила Назаровича, правда? — прокомментировал Шумилов.

— Уж не то слово. Полагаю, что почтенный старец духовным отцом этого негодяя никогда и не был: Михаил это выдумал, зная, что известный монах скончался. Дальше интереснее: я отыскал копию показаний одного из священников Спасо-Преображенского собора — того самого, что на Преображенской площади, — к которому Михаил Соковников подходил для причастия. Вы ж понимаете, скопцы не могли совсем уж откровенно манкировать Православием — это обязательно бы привлекло внимание властей. Они иногда хаживали в церкви, выстаивали службы, исповедовались, подходили к причастию. Примерно в таких словах и оказался выдержан рапорт священника Спасо-Преображенского собора, в котором тот рассказал о Михаиле Назаровиче: да, дескать, бывал, да, жертвовал, немного, но и не менее других, в предосудительных высказываниях и поступках не замечен. Такая, знаете ли, очень нейтральная характеристика, из неё легко понять, что священник этот Михаила Соковникова толком и не знал. Но моё внимание привлекла любопытная формулировка в его показаниях: с момента появления в июле 1831 года Николая Соковникова братья стали посещать службы вместе.

— Почему это младший брат появился в июле 1831 года? — спросил Шумилов. — Ему к тому времени уже исполнилось десять лет, шёл одиннадцатый! Где же он находился раньше?

— Вот и меня это озадачило. Соковниковы со времён Петра Великого проживали в столице. Может, существует где-то ещё какая-то родня, но весьма далёкая. Родной брат Михаила никак не мог одиннадцать лет жить вне Петербурга.

— Вы хотите сказать… — Шумилов запнулся. — Николай, по-вашему, не родной брат Михаила?

Сулина молча кивнул.

— Стоп-стоп-стоп! Это же способно многое объяснить… — Алексей задумался. — Если это допущение считать верным, то весь антагонизм Николая к скопцам получает совсем иное объяснение!

— Тут самая хитрая заковыка вовсе не в антагонизме, — Сулина вздохнул. — Тут всё оказалось гораздо хитрее и запутаннее. Только понял это я чуть позже. Поначалу я просто принялся копаться в материалах, связанных с перекрещением людей, усыновлениями и сменой фамилий. Я и сам не знал толком, что хотел найти. Но, как говорится, дорогу осилит идущий. И отыскал таки!

— Что же именно?

— Я нашёл записку настоятеля небольшого храма в Новгородской губернии, датированную июлем 1831 года и адресованную обер-прокурору Святейшего Синода. Содержание этой записки уловить трудно, она нарочито выдержана в самых туманных выражениях. Смысл её таков: священник сообщает, что согласно указанию известного обер-прокурору лица, он выполнил обряд крещения, о чём оставил запись в метрической книге при храме, и выдал потребную справку. Теперь, имея в виду эту запись, можно сделать необходимое исправление в паспорте другого известного обер-прокурору лица. Ни одной фамилии в записке не упоминалось, о чём там идёт речь постороннему человеку понять вообще невозможно. Но, поскольку я знал место службы священника, то отыскал ту самую метрическую книгу, которую он тогда вёл. И нашёл запись от семнадцатого июля 1831 года, которая свидетельствовала крещение по православному обряду…

— …Николая Назаровича Соковникова, — закончил фразу Шумилов. — Я уже понял. Только чертовщина какая-то получается. Не мог Николай оставаться некрещёным почти что до одиннадцатилетнего возраста!

— Не мог конечно! Просто он был крещён под другим именем, в другом храме и в другое время. Потому что являлся членом другой семьи и носил иную фамилию. Но летом 1831 года он сделался членом семьи Соковниковых, и ради этого его официально перекрестили.

— Но это же очевидное нарушение канонов! Как священник мог пойти на такое?! Его же от сана отлучат!

— Ну-у, это-то как раз просто. Священнику сказали, что мальчик покуда некрещён. Сам же Коленька Соковников это и сказал, потому как был должным образом подучен. Кроме того, к вопросу о крещении каким-то образом оказался причастен сам обер-прокурор Синода, то есть явно имела место закулисная возня. Кто такой священник в новгородской глуши? Маленькая сошка! Ему сказали: к тебе приедут — окрести, выдай справку, вопросов не задавай. Вот и всё. Кто сказал — это уже другой вопрос, может, митрополит, а может, сам обер-прокурор… Кто ж знает! Я лично полагаю, что не обошлось без участия Александра Николаевича Голицына, к тому времени он уже лишился министерского портфеля, но оставался Главноуправляющим почтового департамента и сохранял расположение Государя. Его Пушкин неслучайно называл «губителем просвещения» и написал на него эпиграмму. Голицын — это просто какой-то «чёрный ангел» того времени. Сейчас модно Аракчеева порицать, да только почему-то никто не вспоминает, что творил Голицын в бытность свою министром по делам веры и народного просвещения. Я думаю, Александр Николаевич побеспокоился на тот счёт, чтобы перекрещение Коленьки Соковникова не привлекло к себе лишнего внимания.

— Но какова цель всей этой махинации?

— Точно не скажу, но кой-какие догадки у меня есть. Начать, пожалуй, следует с того, что 21 декабря 1830 года Государь Император Николай Павлович получил донос на управляющего делами Комитета министров Фёдора Гежелинского. Донос был обстоятелен, писавший его в точности знал многочисленные прегрешения крупного чиновника. Ускоряя либо замедляя прохождение дел в Комитете, Гежелинский мог получать мзду от лиц, заинтересованных в том или другом. Есть основания считать, что он собрал колоссальное состояние, поскольку от его участия прямо зависело решение весьма крупных в денежном выражении вопросов: размеры и стоимости винных откупов, таможенные пошлины, ассигнования на дороги. Улавливаете? Было доказано, что Гежелинский задержал заслушивание в собраниях Комитета министров почти шестидесяти вопросов. Некоторые принятые Комитетом решения он фальсифицировал. Наконец, он даже решился на подделку резолюции Государя! 23 декабря Государь Николай Павлович пригласил Гежелинского к себе и предложил тому объясниться; последний, увидев, что Монарх прекрасно обо всём осведомлён, упал на колени и попросил прощения. Его немедля отвезли в Петропавловскую крепость. В тот же день государственный секретарь Марченко и флигель-адъютант Строганов явились на квартиру Гежелинского и опечатали всё имущество, находившееся там. Квартира была казённой, всю семью Гежелинского немедля отселили, даже вещи не позволили забрать.

— Ну, это-то понятно! — усмехнулся Шумилов. — Боялись, что близкие вора прихватят с собою ценности.

— Думаю, что именно так. Только ценностей в доме Гежелинского не оказалось. В течение полугода длилось следствие и суд. Бывшему управляющему делами Комитета министров неоднократно предлагали выдать ценности, заработанные преступным путём, обещали снисхождение. Гежелинский отговаривался тем, что все деньги, получаемые от взяткодателей, тратил на свою любовницу, потому, якобы, возвращать ему нечего. Любовница его действительно купалась в роскоши. Только косвенные соображения заставляют думать, что Фёдор Гежелинский за семь или восемь лет своих злоупотреблений накопил миллионы, а такие суммы он никак не мог истратить на любовницу. Он не играл в карты, не пил, имел склонность к мистицизму, был знаком с Кондратием Селивановым, поддерживал доверительные отношения с Татариновой — такой человек не мог профукать три, пять или даже семь миллионов на содержанку.

— Да-да, я понимаю вас, — кивнул Алексей Иванович, — что же стало с ним далее?

— В мае 1831 года Правительствующий Сенат утвердил приговор, вынесенный до того специальной комиссией, а 26 июня решение Сената без изменений конфирмовал Государь Император. По приговору Фёдор Гежелинский лишался всех титулов, званий, прав состояния, знаков отличия и наград. Он подвергался гражданской казни и ссылался в солдаты. В случае физической невозможности служить солдатом его надлежало сослать в Сибирь навечно. Туда он и отправился. Из Сибири он уже не вернулся. Но…! никто из членов семьи с ним не поехал.

— Все они остались в Петербурге, — предположил Шумилов.

— Полагаю, что да. Остаётся добавить, что у Гежелинского был сын, рождённый в 1820 году.

— Стоп! То есть… — Алексей запнулся, пытаясь лучше сформулировать мысль.

— Вы правильно подумали. Крещён этот мальчик был под именем Михаил. Поэтому когда из Миши Гежелинского решили сделать Соковникова, пришлось менять не только фамилию, но и имя. Не могло же в одной семье оказаться два брата Михаила Соковникова! Так в июле 1831 года у Михаила Назаровича Соковникова появился младший братец Николай Назарович.

— Мне кажется, я даже понимаю ради чего всё это делалось, — задумчиво проговорил Шумилов.

— Ради миллионов Фёдора Гежелинского.

— Именно.

— Скопцы их увели, спрятали.

— Думаю, немного не так, — поправил Алексей Иванович. — Нарочито их никто даже и не прятал. Миллионы эти всё время находились в обороте у скопцов; Гежелинский помещал их туда как в банк, под процент. Поэтому-то после ареста имущества их и не нашли.

— Вполне вероятно. И вот после ареста Гежелинского тот, видимо, обратился к скопцам с предложением: пусть деньги остаются у вас, а вы возьмите опеку над сыном, по достижении им совершеннолетия вернёте деньги. И едва Гежелинский — старший отправился в Сибирь, у Михаила Соковникова появился младший брат. Сложившаяся ситуация устраивала до известного предела все стороны, однако, со временем скопцы стали беспокоиться: Гежелинский — младший подрастает, и придёт срок, когда он потребует деньги отца. А миллионы эти из рук выпускать ох как не хотелось. Потому-то Михаил Назарович Соковников и решился через три года на оскопление своего «брата». Будь «брат» родным, обошлись бы без этого, ведь сам же Михаил не был кастратом. А тут надо было привязать человека к секте, сделать так, чтобы он не ушёл из «корабля» по достижении совершеннолетия.

— И тогда бы вместе с ним остались в секте и его миллионы. Вернее, миллионы его отца, — закончил мысль Шумилов.

— Именно так. Но в планах скопцов вышел сбой. Сам-то Коленька Соковников не считал Михаила своим старшим братом, он же прекрасно помнил и отца, и то, кем был ранее. Вполне допускаю, что он, несмотря на юный возраст, был осведомлён и о сущности договорённости отца со скопцами. Скорее всего, Фёдор Гежелинский, поручая сектантам опеку над сыном, имел в виду его воспитание в нравственной строгости и широкое образование, но никак не оскопление. Какой разумный отец пожелает такое сыну! Поэтому Коленька Соковников осуществлённую над ним операцию посчитал варварским вероломством и нарушением всех принятых скопцами обязательств. Дальнейший ход мыслей мальчика понять несложно: он решил, что отныне свободен от всех обязательств в отношении секты и «брата» Михаила. Он бежал из его дома — его вернули, тогда он бежал вторично — его сыскали с помощью полиции, и вот уже после этого он сделал свои разоблачительные заявления. Упёк Михаила Назаровича в тюрьму, где тот бесславно скончался до суда. И всё колоссальное состояние Гежелинского — старшего, преумноженное деньгами самого Соковникова, буквально упало в руки четырнадцатилетнего мальчишки-кастрата.

— Мне кажется, эта догадка очень близка к истине, — задумчиво проговорил Шумилов. — Если принять её за истину, то всё встаёт на свои места: и антагонизм братьев-Соковниковых, и ненависть Николая Назаровича к скопцам. Даже нелогичное решение Михаила Соковникова, не бывшего кастратом, насильно оскопить младшего брата получает достоверное, убедительное объяснение. Мы, пожалуй, никогда уже не узнаем, что же именно произошло между братьями, ведь участники афёр того времени вовсе не желали оставлять в документах лишних следов. Но истина, уверен, очень близка к той реконструкции, которую вы провели. Вот что, Михаил Андреевич, у меня есть возможность почитать дневники Николая Назаровича Соковникова. Пожалуй, следует, это сделать.

— А что вы хотите там найти? — полюбопытствовал Сулина. — Чистосердечный рассказ мальчика о том, как всё было на самом деле? Я полагаю, что уже в десять лет Миша Гежелинский сделался куда старше своих лет. Когда папу, ещё вчера влиятельного чиновника, арестовывают и сажают в крепость, а маму с сёстрами выбрасывают из богатой восьмикомнатной казённой квартиры… тут повзрослеешь сразу и намного. Думаю, детство Гежелинского — младшего окончилось в день ареста отца. Так что — я в этом уверен! — ни одной неосторожной фразы в этом дневнике вы не найдёте. Всё будет отлакировано.

— И тем не менее, я попробую почитать этот дневник в контексте… — Шумилов запнулся, — в контексте нашего сегодняшнего разговора.

Он поднялся, давая понять, что считает разговор оконченным, но Михаил Андреевич Сулина остановил его прикосновением к рукаву:

— А сейчас, Алексей Иванович, идёмте пить чай! Коли принесли сдобу, то уж извольте откушать. Да и моя супруга желает познакомиться с вами, гости-то у нас ныне нечасто случаются.

В половине девятого вечера Шумилов уже стоял перед домом N24 по Большой Морской улице, в котором два этажа занимала Сыскная полиция. Он уже собирался войти внутрь, как прямо навстречу ему вышел из дверей Агафон Иванов.

— На ловца и зверь бежит! — только и воскликнул Шумилов. — Я по вашу душу, господин сыскной агент.

— А я только покончил с работой, — вздохнул Иванов. — Может, прогуляемся к Исаакию?

Он кивнул в сторону Исаакиевского собора.

— На самом деле я бы рассчитывал затащить вас к вам в кабинет, полистать дневники Николая Назаровича Соковникова.

— Да, дневники у нас, — кивнул Иванов. — Почитал я их. Ну, как почитал? — он запнулся. — Пролистал. Там тыщ пять листов, не меньше, читать и читать! Вам-то, Алексей Иванович, чтиво это на что?

— Заинтересовался я дюже этой темой. Лавры Николая Надеждина покоя мне не дают, — простодушно соврал Шумилов.

— А кто такой Надеждин?

— Автор исследования о скопцах, подготовленного во времена Государя императора Николая Павловича. Ему — Надеждину то есть — протежировал сам Лев Перовский, министр внутренних дел в то время; он предоставил литератору возможность возглавить две секретные комиссии по религиозному сектантству и работать в архивах министерства. Одна комиссия занималась христианскими еретиками, в значительной степени скопцами, другая — еврейскими хасидами. Надеждин исследовал вопрос о ритуальных преступлениях, совершаемых теми и другими.

— А что такое ритуальное преступление? — уточнил сыщик. — Я хочу быть уверен, что правильно вас понимаю…

— Ритуальное преступление — это преступление, совершаемое из побуждений религиозного фанатизма, с соблюдением установленного догматом ритуала, то есть последовательности действий, имеющих сакральный смысл.

— М-м-м… — Агафон покивал головою, осмысливая услышанное. — Будем считать, что понял вас. Так что там с Надеждиным?

— Николай Надеждин являлся весьма способным литератором, издавал литературно-философский журнал и, более того, редактировал официальный журнал Министерства внутренних дел. Вы часом не читали его записки, посвящённые скопцам и иудеям?

— Нет, откуда! Кто ж мне даст их читать! — признался Иванов. — Я и фамилии такой никогда не слыхал. Признаюсь, я даже о министре Перовском от вас первый раз слышу!

— Ну, ладно, в общем, я заинтересовался историей скопчества, и мне бы очень хотелось почитать дневник настоящего скопца. Тем более, что в этих записях может оказаться что-нибудь полезное для Василия Соковникова.

— Да-да, он пригласил вас себе в помощники, вы говорили. Что ж, делать большую тайну из этого дневника я смысла не вижу, — решил Иванов. — Может, его чтение и в самом деле вас чем-то обогатит, статью, глядишь, напишете в «Русский архив». Идёмте!

Они вошли в здание, и пока поднимались на второй этаж, Агафон Порфирьевич продолжил рассуждать:

— Следователь тетради эти уже просмотрел и вернул нам. Ничего существенного о финансовых делах и вложениях капиталов Соковников в дневнике не писал, сплошь философские рассуждения о смысле жизни и маете душевной. Вот следователь и вернул тетради нам, дескать, посмотрите на досуге, вдруг какие связи покойного там мелькнут. Мы просмотрели — так, ничего особенного. За последний год вообще записей очень мало. А Василию Александровичу можете передать, что когда следствие закончится, и суд пройдёт, то он эти дневники получит в целости и сохранности, так что у него появится возможность погрузиться в мир дядюшкиной ипохондрии.

Они вошли в кабинет полицейских надзирателей — это был большой зал с шестью письменными столами в центре и большим числом бюро и шкафов вдоль стен. Урядник, прикомандированный к так называемой «конвойной команде» Сыскной полиции как раз заканчивал уборку помещения. Завидев появившихся в дверях Иванова и Шумилова, он стал по стойке «смирно»; поскольку в руках он держал швабру, получилось это у него неожиданно комично.

— Тут у меня находится рабочее место, — пояснил Агафон. — Уж и не знаю, бывали ли вы здесь прежде…

— Бывал, бывал, не сомневайтесь, — заверил Шумилов. — Я ведь в прокуратуре более двух лет отработал, так что с ведомством вашим достаточно знаком.

Агафон прошёл вглубь комнаты, вытащил из кармана связку ключей, отыскал нужный. Не прошло и минуты, как он бросил на письменный стол стопку больших тетрадей, перехваченных обычной бечёвкой, какими обычно в коптильнях обвязывают колбасы и рыбу.

— Вот-с, Алексей Иванович, берите, — сыщик показал на стопу тетрадей, — Верните… ну, скажем, через недельку.

— Хорошо, договорились, обещаю вернуть через неделю. Прочитаю, может, чего и напишу по мотивам, так сказать…

— Да-да, напишите статейку или исследование какое. Думаю, многим покажется интересно… Подноготную скопчества многие пожелают узнать из первоисточника, с позволения выразиться! Тем более, что в нашем деле мелькнул интересный скопческий след…

— Что вы хотите этим сказать? — тут же насторожился Шумилов.

— Селивёрстов заявил, что, Соковников, якобы, посылал его в Москву с пакетом, в котором находились деньги для Максима Платицына. Помните, небось, такую фамилию?

— Помню, конечно, — отозвался Шумилов.

— Картинка такая вырисовывается, что, дескать, Соковников поддерживал сношения со скопцами и даже передавал им крупные суммы денег.

— Не верю я в это чегой-то, — вздохнул Алексей, забирая стопу тетрадей и направляясь к выходу из кабинета. — Незачем ему это было делать. Он себя никак со скопцами не отождествлял. Есть у меня основания так думать.

— Вот и мне сдаётся, что Селивёрстов просто наводит тень на плетень, — задумчиво пробормотал Иванов. — Ему надо доказать, что покойный ему много денег жаловал, потому как иначе происхождение своего богатства он не объяснит.

Покинув кабинет, они прошли коридором и, миновав запертую в этот час приёмную начальника Сыскной полиции, спустились по лестнице на первый этаж. Уже остановившись на крыльце здания, Агафон указал пальцем на одну из тетрадей в стопке, которую Шумилов держал в руках, и позволил себе пошутить:

— Не особенно увлекайтесь, голубчик! Мрачное, доложу вам, чтиво, особенно последняя тетрадь, вот эта, в синем коленкоре. Так что, если вы не мизантроп, то только испортите себе настроение.