На другой день уже в половине десятого часа утра Алексей Иванович Шумилов находился в дежурной комнате Управления Сыскной полиции и терпеливо дожидался появления Агафона Порфирьевича Иванова, находившегося на докладе у Путилина.

Когда сыскной агент шагнул через порог дежурной комнаты, Шумилов вручил ему прочитанные дневники Соковникова. Агафон хотел было попрощаться с Алексеем, но тот, придержав его за рукав, сказал негромко:

— Потолковать бы, Агафон Порфирьевич.

Они спустились этажом ниже, в одну из комнат, занятых агентами.

— Что с Владиславом, почему его не видно? — полюбопытствовал Шумилов.

— Ему Путилин предоставил отпуск. Дело Соковникова с нашей стороны закончено, теперь все карты на руках у прокуратуры. Так что Иван Дмитриевич отправил Владислава погулять, — объяснил Иванов.

Шумилов вкратце рассказал сыскному агенту о результатах своих розысков и подозрениях в адрес Базарова. Разумеется, не забыл упомянуть об обыске в комнате лакея, об обнаруженном паспорте и разговоре с дворником. Иванов внимательно выслушал, затем, подумав немного, проговорил не очень уверенно:

— Вроде бы ничего конкретного…

— С одной стороны, Агафон Порфирьевич, и в самом деле вроде бы ничего конкретного, — вздохнул Шумилов, — но с другой… вы ведь сыщик со стажем! неужели не чувствуете, что становится горячо? Всё в этом деле получает своё объяснение: Базаров прекрасно имитирует почерка, пишет двумя руками и с наклоном в одну сторону, и зеркально… Ему переписать завещание Соковникова и самому себе нарисовать пятьдесят тысяч рублей — пара пустяков, так, разминка клоуна. У него ненависть к Соковникову в душе жила много лет, впрочем, как и у Соковникова к нему, всё это копилось с детской поры. Вы думаете, такое забывается? Базаров не просто ждал смерти своего «хозяина», он к ней готовился. А дурачок Селивёрстов, укравший икону и наличные деньги, просто глупо подставился, своей тупой кражей покрыв куда более значительное и тонко организованное хищение Базарова.

— Чёрт побери, всему верю, что вы говорите. Очень похоже на правду! — Иванов даже хлопнул ладонью по столу. — Что, собственно, вы предлагаете?

— Надо попробовать столковаться с Домной Казимировной. Поговорить официально, строго, пообещать каторгу в случае противодействия правосудию.

Немного потолковав, уточнив детали предстоящего разговора, Иванов и Шумилов отправились на извозчике в Конный переулок.

Зашли во двор, и Шумилов сразу наткнулся на взгляд дворника Кузьмы. Тот явно остолбенел, увидав вчерашнего приказчика в дорогом костюме с золотой заколкой в галстуке. Алексей кивнул ему, давая понять, что не забыл давешнюю встречу, а Агафон, подойдя к дворнику, строго спросил, показывая полицейскую бляху:

— Читать умеешь?

— Так точно-с! — Кузьма стал по стойке «смирно».

— Что написано?

— Сы… сы… сыскная… — заикаясь пролепетал дворник-горлопан, разбирая витиеватое тиснение по латуни.

— Сыскная полиция, братец, — закончил Агафон, поедая строгим взглядом массивную фигуру дворника, бывшего на целую голову выше него. — Ты, оказывается, пентюх, читать не умеешь, твою мать…

— Умею, в-ваше благородие!

— Как звать тебя, грамотей?

— Кузьма Миронов, фельдфебель двенадцатого стрелкового полка в отставке… С правом ношения мундира!

— Да ладно тебе, мундир, — хмыкнул Иванов. — Короче, Кузьма Миронов, если услышишь свисток — стремглав беги в околоток и зови сюда квартального. А ещё лучше вместе с помощником. Понял?

Дворник ошеломлённо смотрел то на Шумилова, то на Иванова, словно не веря глазам своим.

— Так точно-с, — наконец, промямлил он. — Исполню всё в точности!

Иванов и Шумилов направились в квартиру, где проживала полоумная дочь Базарова.

Грязноватая, пропахшая мышами и кошками лестница производила мрачное впечатление; окна в подъезде, явно мывшиеся не чаще раза в год, тускло освещали пространство вокруг себя. Поднявшись на третий этаж, сыщик остановился на узкой площадке перед оббитой клеёнкой дверью и покосился на Шумилова: «Тут, что ли?». Агафон покрутил ручку звонка, прислушался к заунывному треньканью где-то в недрах квартиры. Довольно долго на звонок никто не реагировал, но после повторного звона, из-за двери, наконец, донёсся нелюбезный женский голос: «Чего надоть?» Иванов снова глянул на Шумилова и зычно гаркнул: «Открывайте, Домна Казимировна, открывайте! Полиция по вашу душу!»

Дверь приотворилась на ширину цепочки, и на Агафона насторожённо глянула женщина в годах. Лицо строгое, недоверчивое; плотно сжатые губы образовывали тонкую прямую полоску, а колючие глаза и сведённые к переносице брови придавали лицу выражение напряжённого недовольства.

— Что вам угодно? — недоверчиво спросила женщина из-за двери.

— В ваших, Домна Казимировна, интересах поговорить с нами не на лестнице, — ответил ей Шумилов.

Женщина секунду раздумывала над его словами, а после этого всё с теми же ледяными интонациями в голосе ответила:

— А почём я могу знать, что вы полицейские?

— Я могу показать жетон Сыскной полиции.

— Что толку? Я никогда их не видала… вы можете мне любую железку показать и сказать, будто это жетон Сыскной полиции.

— Вот что, мамаша, я начинаю терять терпение, а сие для вас плохо кончится! Я ведь могу пригласить сюда квартального, и в этом случае вам придётся объяснить, почему в вашей квартире проживает женщина двадцати восьми лет, не имеющая на руках паспорта…

Женщина смешалась. Взгляд её скользнул по фигуре Иванова, сфокусировался на Шумилове, стоявшем подле, затем нырнул куда-то вниз, под ноги; наконец, она выдавила из себя:

— Так чего вам угодно, господа полицейские?

— Мы имеем разговор к вам. Открывайте дверь живее!

Строгий окрик возымел действие. Дверь на секунду прикрылась, звякнула сбрасываемая цепочка, и через секунду дверь распахнулась настежь. Женщина впустила Шумилова и Иванова в квартиру.

Это была именно квартира, а не обычная съёмная комната и тем более не постыдный угол; из этого Шумилов заключил, что Базаров по меркам большинства обитателей этого квартала — достаточно обеспеченный жилец.

Носы вошедших уловили разнообразные запахи, обычно присущие плохо проветриваемому жилью. Несмотря на ещё достаточно тёплую погоду на улице, в жилище Домны Казимировны воздух стоял промозглый, влажный, какой-то очень нездоровый. В прихожей отсутствовали окна, из-за чего она оказалась погружённой в полумрак, из которого выступали очертания старой мебели, висевшей на стене деревянной лохани и наваленных чуть ли не до потолка коробок. Домна Казимировна куталась в пуховый платок, а на ногах у неё можно было видеть диковинные тапки, представлявшие собою гибрид вязаного носка с подшитой снизу войлочной подошвой от валенок.

— Моя фамилия Иванов, зовут меня Агафон Порфирьевич, я агент Сыскной полиции, — представился сыщик. — Человек рядом со мною — Шумилов Алексей Иванович, он юрист. Мы имеем к вам дело касательно небезызвестного вам Базарова Владимира Викторовича. Вам известен такой?

— Известен, — глухо уронила женщина.

Она провела непрошеных гостей в ближайшую от прихожей комнату, заставленную старой неуклюжей мебелью, и усадила их к маленькому столику у окна. Окно давало мало света, так как в него совсем не проникало солнце, загороженное высившейся подле громадиной шестиэтажного доходного дома. В комнате оказалось несколько теплее, потому что сюда одним боком выходила большая круглая печь, которая топилась, видимо, из соседней комнаты; но она давала мало тепла, и дабы сберечь его, Домна плотно притворила за гостями дверь в коридор.

Не успел Иванов открыть рот, как в комнату, переваливаясь по-утиному, вошла полноватая женщина лет тридцати пяти в ситцевом застиранном платье, растрепанная, с наивно-детским выражением лица, с которым контрастировали многочисленные ранние морщины вокруг рта и глаз. Кожа вошедшей казалась дряблой, тусклой и бледной, видимо, женщина очень мало времени проводила на воздухе. Безвольные губы её сложились в застенчивую оглуплённую улыбку, и на лице отразилась гримаска любопытства.

— Тётенька…

Она осеклась, не ожидая, видимо, встретить незнакомых людей и, заглянув поочередно в их лица, неожиданно сказала:

— А леденчик дай! Из коробочки леденчик… вкуснее петушка… Дай! Тятенька завсегда даёт…

Она как будто обращалась к Шумилову, хотя наверняка это утверждать он бы не решился. Взгляд женщины блуждал, ни на чём особенно не задерживаясь. Эта бессмысленность глаз казалась отталкивающей и производила очень тяжёлое впечатление: сразу становилось ясно, что человек этот не играет, не шутит и не мистифицирует, голова его не в порядке и притом серьёзно.

— Нет, Настя, леденцов господа не принесли. В другой раз поешь. Ты ступай к себе, займись рукоделием, — строго, без тени улыбки произнесла Домна.

Шумилов поглядел, как Анастасия бочком вышла из комнаты, и оборотился к Домне Казимировне:

— Вы в курсе, что ваш родственник нанимал меня в деле по наследству, которое он должен был получить, согласно волеизъявлению умершего купца Николая Соковникова?

Женщина не успела ответить, как Иванов неожиданно добавил:

— Вообще-то мы боялись, что уже не застанем вас здесь, думали, что вы в квартиру получше перебрались.

Домна впилась в сыщика взглядом, исполненным подозрения:

— А с какой это стати мы должны были куда-то перебираться?

— Ну как же! У вас, я погляжу квартирка не ахти. Холодно, поди, да и район не очень-то спокойный… прямо скажем, шебутной, так что вам теперь прямой резон снять жильё поприличнее, в бельэтаже, с видом на проспект.

— Да об чём это вы толкуете, господин хороший, я никак в толк взять не могу?! — она, похоже, и впрямь не понимала подтекста в словах сыщика.

Шумилов подыграл Иванову и с деланым изумлением воскликнул:

— Позвольте, как это о чём? О том наследстве, которое Владимир Петрович через хозяина своего Соковникова получил! Пятьдесят тысяч ему отвалилось, наверное, не баран чихнул, правда? С такими деньгами можно хорошо зажить. Не то, что квартиру, а даже домик в Песках прикупить. И Анастасии Владимировне на лечение и присмотр хватило бы…

При этих словах Домна подняла на Шумилова глаза, да так и замерла — с открытым ртом и остановившимся взглядом. «Как же это пятьдесят..! …тысяч! …Пятьдесят?!» — наконец, выдавила она из себя и замолкла, точно впав в ступор. Алексей же, довольный достигнутым результатом, продолжил напирать, делая вид, будто не замечает странной реакции собеседницы на свои слова:

— Неужели сие для вас новость? Как, неужели он вам не сказал? Даже полусловом не обмолвился? А мне-то, признаюсь, говорил, что даже и не знает, куда можно потратить такую сумму. Вот вы ему насчёт квартирки и присоветуйте…

Домна смотрела перед собой остекленевшими глазами — такой невидящий взгляд бывает обычно у захваченных врасплох навязчивой мыслью людей. Потом она как бы встрепенулась, глянула по сторонам:

— А вы точно знаете, господа, о чём говорите?

— Про пятьдесят тысяч? — уточнил Шумилов. — Уж не сомневайтесь, собственными глазами видел бумагу и слышал, как её зачитывал нотариус.

Женщина помрачнела, губы её скорбно сжались:

— Вот значит как… Значит, пятьдесят тысяч… Подумать только!

— Интересная новость, правда? — полюбопытствовал Иванов. — Да только вы, Домна Казимировна, как будто бы и не рады?

— А чего же радоваться-то? когда узнаешь, что сродственник твой мошенник и каналья… так и радоваться нечему! Мне-то он сказки рассказывал про то, что денег, дескать, у него нет, хозяин, дескать, жалованье задерживает.

Вдруг, словно осенённая какой-то новой мыслью, она повернулась к Иванову, глянула на него пронзительно, торопливо заговорила:

— Он приезжал третьего дня, совсем неожиданно. Обычно-то он ездил только по воскресеньям, пока хозяин в церкву ходил молиться, а тут посреди недели явился, поздно вечером уже. Говорит, меня на службу молодой племянник хозяина берёт и хочет, чтобы я его в скором времени сопровождал за границу…

— За границу Василий Александрович не собирается, — заметил Шумилов. — Он ещё долго будет в столице сидеть, деньги дядюшки по сусекам собирать. Так что отлучаться ему покуда никак нельзя.

— Да я сама это понимаю, не думайте, что дура, — усмехнулась женщина. — А мне-то Володька говорит, будто, мол, уеду в скором времени, но ты, дескать, не волнуйся, я денег на прожитие оставлю.

Она запнулась и после короткого молчания, продолжила:

— Смотаться, значит, решил, а меня с Настькой бросить. Н-да, хорош гусь, хорош родственничек! А я-то поверила! Вот дура! Ведь знала же, что шельмец, и душа моя всегда к нему не лежала… — она мстительно поджала губы. — Ай пройдоха, ай изверг! Стало быть, себе дорогу в Карлсбад нарисовал, а меня тут бы бросил мыкаться с Настькой, с хлеба на воду перебиваться. Ведь так и живём, лишнего куска не съешь, лишнего полена в печку бросить не моги! — она горестно поднесла платок к глазам и вдруг встрепенулась. — А вам-то чего надобно?

— Скажите, Домна Казимировна, — с официальными нотками в голосе обратился к женщине Иванов. — Владимир Викторович оставил вам на сохранение что-то типа свёртка, пакета или шкатулки?

Домна недоверчиво смотрела на гостей, пытаясь понять, куда они клонят и отчего задают такие вопросы. Сложные, видать, чувства боролись в душе женщины — она страшилась подвоха и одновременно с этим боялась сделать неверный шаг, хотела отомстить хитрому родственнику и сама же этого опасалась. Причём, уже по её молчанию Шумилов понял, что она действительно хранит нечто важное, полученное от Базарова, и задача, таким образом, сводилась лишь к тому, чтобы заставить её выдать тайник.

Наконец Домна, не вынеся мучительной паузы, выдавила из себя:

— Да что случилось-то? Отчего вы спрашиваете?

Агафон покосился на Шумилова, мол, ты видишь то же, что и я? Было ясно, что он истолковал молчание женщины точно так же, как Алексей.

— Ваш родственник украл у покойного хозяина ценные бумаги на очень большую сумму, — без особых церемоний, официальным тоном принялся объяснять Агафон. — Нам известно, что он их продал: часть получил наличными, а под остальные взял расписку или оставил в виде депозита в банке. Вот этот-то документ мы и ищем. Мы знаем, что он у вас, — со стороны сыщика это последняя фраза являлась, конечно, блефом, но ему необходимо было её сказать, — и я категорически не советую вам, Домна Казимировна, покрывать Владимира Викторовича Базарова. Он вор, и ему самое место на каторге. Но вы, если только попробуете обмануть нас, сделаетесь его добровольным помощником. Мы знаем, что воровал он один, но на каторгу пойдёте вы вместе… вы понимаете меня?

Для усиления впечатления несколько слов добавил и Шумилов:

— Зачем же вам отвечать за чужие грехи? Кто напакостил, тот путь и ответит.

— Заметьте, мы явились без соответствующей полицейской команды, — вновь заговорил Иванов, — как раз для того, чтобы дать вам шанс добровольно выдать сданное на сохранение. Если же вы приметесь ломать комедию и утверждать, будто ничего не знаете, то нам не останется ничего другого, как прибегнуть к форменному обыску с соответствующим протокольным оформлением. И тогда уже раскаиваться будет поздно, и обратного пути у вас не останется. Так что — решайтесь прямо сейчас.

— А что будет с Владимиром? — неожиданно спросила Домна. — Ну, ежели документик этот отыщется?

— Выдачей документа вы спасёте от каторги себя, Домна Казимировна, — всё так же веско, как и раньше, ответил Иванов. — А Базарову в любом случае придётся предстать перед судом за кражу. А потом, соответственно, отбыть наказание, судом определённое.

— Вот что, — Домна решительно повернулась к двери, за которой скрылась четверть часа назад полоумная Настя. — Тут есть незадача. Нужные вам документы, скорее всего, в шкатулке, которую Владимир привёз недели две тому назад. Привёз и отдал Насте, сказал: «Возьми, дочка, и сохраняй как зеницу ока. Никому не давай, из рук не выпускай.» А Настя — это ж надо знать! это же больной человек, в смысле головою больной!

— А что с нею?

— Её мать, сестра моя, значит, долгое время не могла забеременеть. Бог, стало быть, не давал, видел, что не нужно это дитятко. Эх-ма! Ну, поздний ребёнок, сами понимаете. Но всё же забеременела, к бабкам ездила, там ей пошептали… Однако, переходила она свой срок, разрешиться никак не могла, тоже для плода мало хорошего. Ну и травма родовая. Вот оно и получилось, чудо такое… Никому такого испытать не приведи, Господи! Вот такая у нас Настенька, с умом трёхлетнего! Что в голову втемяшится — никак потом не выбить! С ней невозможно сладить ни уговорами, ни принуждением, ни угрозами. Угроз она вообще не понимает… страха не ведает. Ну, я ж говорю, точно дитя трёхлетнее, оно ведь тоже никого и ничего не боится — ни огня, ни собак… Так и с этой шкатулкой. Я сама хотела посмотреть, что там такое, так Настька носилась с ней цельными днями, не расставалась, даже спать с собой в постель брала. Силой отобрать не могу — она намного сильнее меня, и тягаться мне с нею не резон. Слово папаши она помнит, и оно для неё сильнее моего.

— Я подойду и заберу силой, — без долгих раздумий рассудил Иванов. — То же мне, нашли об чём сыр-бор разводить!

— И что получится? Ты подойдёшь, схватишь шкатулку, Настасья упрётся, и ты ударишь её? А коли потребуется, то ещё раз и ещё? — проговорил Шумилов. — Что за безобразная сцена! Мы же не урки какие-то, Агафон, не на нарах же сидим… Нет, так нельзя действовать! А можно ли попытаться шкатулку осторожненько выпросить?

— Знаете что… — Домна призадумалась. — Давайте, я напишу записку как бы от имени Базарова. На тот случай, если уговорить её не удастся.

— Она, что же, читать умеет? — уточнил Иванов.

— Она буквы знает. Простейшие слова складывает. Сказать, ей, что записка от папы и шкатулку надо отдать — это она поймёт.

Домна достала из бюро лист бумаги. карандаш и принялась старательно выводить аршинными печатными буквами незамысловатый текст. Шумилов прочитал через её плечо: «Настюша, это пишет папа. Сохрани эту записку, а шкатулку отдай тёте.» Написав это, она сложила лист вчетверо и опустила его в карман платья.

Все трое прошли в соседнюю комнату, за стенку. Там оказалось гораздо теплее. Шумилов бегло осмотрелся: комнатка небольшая, узкая как шкаф, с поотставшими в углах обоями, с двумя тёмными фотографиями в рамках на стене. На одной можно было различить Владимира Базарова с маленькой девочкой и женщиной, видимо, первой женою. Рамка этого семейного портрета была увита веточкой бумажных цветов. На другом дагерротипе также можно было видеть папашку с этой же самой женщиной. Застывшие позы и напряжение, легко читавшееся в лицах, свидетельствовали о том, что процесс экспозиции снимка оказался для этих людей непривычным и мучительным. Напротив двери — окно, справа — узкая кровать с горкой подушек и ажурными подзорами. У левой стены, как раз напротив кровати, в комнату полукругом вдавалась печь — та самая, что другим своим боком обогревала гостиную, которую они только что покинули.

Анастасия Владимировна сидела на жёстком стуле у окна, держа в руках плюшевого медвежонка, которого прижимала к телу. Она с явной тревогой уставилась на вошедших. Домна стала к ней приближаться, приговаривая негромким елейным голосом:

— Настенька, голуба моя, тут записочка от тятеньки для тебя… Записочка для тебя. Тятя написал, папа!

— Тятя? — женщина на стуле осклабилась, показав жёлтые зубы.

Шумилов поймал себя на том, что его раздражает запах, висевший в этой комнате; он вспомнил о народном поверии, гласившем, что настоящий сумасшедший всегда особенно пахнет, и запах этот невозможно ничем перебить — ни дорогим мылом, ни свежим бельём.

— Да, голубушка, именно тятя! Вот записочка, — Домна протянула Настасье листок. — Возьми, почитай его, ну-ка возьми…

Сумасшедшая отбросила от себя медвежонка и двумя руками ухватилась за бумажку. Шумилов думал, что Настасья сейчас её разорвёт, однако, он недооценил женщину: та довольно ловко развернула записку. Настасья явно сталкивалась с такими вещами прежде.

— А скажи-ка, синичка моя, куда ты положила тятенькину шкатулочку? Шкатулочку тятину? А-а? Ну-ка, скажи, милая голубушка!

— Тятину? — встрепенулась Настасья. — Тятину коробочку?

— Именно. Он тебе письмо написал, что коробочку надо взять. Сейчас письмо будем читать, но ты шкатулку мне давай. Давай шкатулку, и будем письмо читать.

Домна, говоря всё это, ласково поглаживала Настасью по плечу, но та, при последних словах тётушки, вскочила стремглав со стула и с криком оттолкнула её от себя. Лицо сумасшедшей переменилось, теперь в нём явственно читалась паника. Шумилов оторопел от неожиданной прыти Анастасии, подобную энергию невозможно было предположить в её вялой и аморфной с виду фигуре. Домна, правда, толчка и крика не испугалась, сказалась, видать, привычка к общению. Она продолжила что-то ласково бормотать Анастасии, поглаживая её по руке.

Сумасшедшая вроде бы немного успокоилась. Побуждаемая ласковыми увещеваниями тётушки, она наклонилась над кроватью и откуда-то из-под подушек выудила довольно большую шкатулку с лаковыми росписями по бокам и крышке и изящными латунными уголками. Шкатулка, насколько мог её рассмотреть Шумилов, находилась в прекрасном состоянии; не иначе, как это был подарок Анастасии от папеньки, дабы полоумная женщина могла хранить в нём свои «богатства».

Вцепившись двумя руками в шкатулку у груди, Настасья вжалась спиною в угол за кроватью, тем самым максимально отдалившись от мужчин. Получалось, что Домна, стоявшая перед нею, закрывала её собою, исключая всякую возможность внезапно выхватить предмет из рук сумасшедшей. Шумилов посмотрел на Иванова: у того ходили желваки и кривились губы, не требовалось большого ума, чтобы понять как сыщик внутренне негодовал на разворачивавшуюся у него на глазах нелепую ситуацию.

— Тятенька дал! — изрекла Настасья, прижимая шкатулку к груди. — Мне дадено… Тятенька дал!

— Ну же, милая Настя, ну не артачься, видишь, господа пришли важные, записку принесли, давай почитаем записку от тятеньки, — спокойно, не повышая голоса, продолжала увещевать Домна Казимировна. — Ну, не упрямься!.. Давай скорее шкатулку, и сядем письмо читать. А потом я тебе сегодня же венское пирожное куплю, сходим в кондитерскую, как давеча…

Но Настя только упрямо мотала головой, ещё сильнее вжимаясь в угол. Недоверие и страх всё явственнее проступали на её лице. Наконец, она не выдержала и затрясла головой, отчего волосы, до той поры прибранные в косу, стали рассыпаться. Они падали на её лицо неопрятными лохмами, взгляд сумасшедшей делался всё более диким — она явно впадала в какое-то невменяемое состояние. Шумилов понял, что ещё минута-другая. и ситуация сделается неконтролируемой: Настасья начнёт орать и биться головой о стену, а Агафон, чего доброго, не преминёт воспользоваться грубой силой.

Домна повернулась к мужчинам и зашипела:

— Видите, я же говорила вам, что она не отдаст! Это завсегда так — что папаша ей скажет, то в голову ей втемяшивается намертво!

— Мне уже надоело смотреть на этот цирк уродов, — мрачно процедил Иванов, но к счастью негромко, так что Домна, скорее всего, слов его не расслышала.

— Погоди минуту руки распускать, — Алексей похлопал сыщика по плечу и выбежал из комнаты.

В кухне он не увидел водопровода, зато без труда нашёл большую и почти полную кадку с водою, штофов на десять, не менее. Схватив её, он живо вернулся в комнату и быстро подошёл к скулящей Анастасии. Никто ничего не успел понять — ни Домна, ни тем более, сама Анастасия — как Шумилов широким замахом выплеснул воду на сумасшедшую. Та взвизгнула, инстинктивно подняв руки к лицу, присела на пол, и Алексею потребовалась лишь доля секунды на то, чтобы выхватить из влажных ладоней мокрую шкатулку. Причём Анастасия даже не поняла того, что лишилась охраняемой ценности: сев на корточки, она тихонько завыла, а через несколько мгновений её начала бить крупная дрожь явно нервического происхождения. Вскрикнула от испуга и Домна, на которую тоже попала вода, но женщина сразу же взяла себя в руки, правильно истолковав действия Шумилова.

— Как в сумасшедшем доме, — лишь негромко проговорила она.

— Да, именно как в сумасшедшем дома, — подтвердил Алексей Иванович. — Старый приём, чтобы остановить истерику.

Удерживая в одной руке шкатулку, а в другой — кадку, он отступил к порогу.

— Ключика у вас, конечно же, нет, — проговорил Шумилов, осмотрев предмет, которым так удачно завладел.

— Нет, откуда же? — отозвалась Домна Казимировна.

Алексей, не мешкая, вытащил складной нож и без церемоний, одним движением отжал расписную крышку.

— Что вы делаете?! — возмутилась Домна. — Вы же замочек сломали!

— О чём вы толкуете, сударыня? — Шумилов поднял на неё глаза. — Вы сами подумайте, об этом ли вам теперь беспокоиться?

Он отбросил крышку. Внутри оказались деньги, много денег, целая стопа сторублёвых банкнот.

— Деньги, пожалуйста, мне верните, — потребовала женщина, протянув ладонь, — Деньги унести из дома я не позволю, хоть какую угодно полицию зовите!

— Пожалуйста! — Шумилов подцепил большим пальцем стопу банковский билетов и протянул её Домне.

Но вместо того, чтобы взять протянутые деньги, женщина с проворством кошки схватило нечто, что лежало под стопкой казначейских билетов в шкатулке. Шумилов попытался перехватить её руку, но не смог этого сделать, потому что его собственные ладони оказались заняты.

— Агафон, держи её! — крикнул Алексей, попытавшись обнять женщину и тем самым прижать её руки к телу. Однако Домна, с неожиданным для пожилого человека проворством нырнула головой вниз, и Шумилов лишь поймал воздух перед собою; Агафон же схватил нагнувшуюся женщину за воротник, рванул вверх, да только платье затрещало. А через мгновение звякнула задвижка печки, закрытая от Шумилова телами Домны и Агафона, и сыщик закричал, не сдерживая гнева:

— Алексей, она в печку бросила…!

Шумилов без лишних слов понял, что именно оказалось брошено в печь. Оттолкнув руками борющихся, он упал на четвереньки и заглянул в топку. Как раз вовремя для того, чтобы прочитать фрагмент текста на корчившемся в огне листе гербовой бумаги: «…с обязательством уплаты оставшейся суммы в 510 (пятьсот десять) тысяч… ными долями путём зачисления на депозит либо…". Без сомнения, это и была та самая расписка, которую они искали. Не существовало ни единого шанса вытащить её из печи. На глазах Алексея она превратилась в пепел.

Шумилов сел подле печки на пол и захохотал. И смех этот сразу остановил возню в комнате. И Иванов, и Домна, и даже Настасья немо воззрились на смеявшегося человека.

— Что? — не вытерпел сыщик. — Что это было? Чего ты смеёшься?

— Первый раз в своей жизни… и, наверное, последний… я стал свидетелем того… — Шумилов пытался сдерживать порывы смеха, но это у него не очень-то получалось, — …как человек своими собственными руками бросил в печь… пятьсот десять тысяч рублей! Даже в «Идиоте» Фёдора Михайловича Достоевского Настасья Филипповна бросала в огонь меньшую сумму!

— У Настасьи Филипповны, наверно, не было на руках сумасшедшей Настеньки, — зло огрызнулась Домна, пытаясь поправить разорванное чуть ли не до поясницы платье. — Вам легко рассуждать, кого в каторгу отправлять, кого куда!.. А мне жить здесь. Даже если б и уехал её отец в Германию или в Монте-Карло какое, всё равно бы нам с Настей на прожитие что-нибудь да оставил. Не бросил бы подыхать с голоду. А вот ежели б в каторгу вы его упекли — тогда нам точно осталось бы только в богадельню податься или по миру пойти. Не знаю даже, что и лучше. Так что, господин сыскной агент, не обессудьте, я в ваших делах вам не помощник!

— Дура ты дура, одно слово — баба! Тьфу! — Иванов с досады плюнул в пол. — Эх, так и навернул бы тебе, дурища, кулаком в челюсть! Да не один раз! Прям кулак чешется! Пойдёмте, Алексей Иванович, нечего тут рассиживаться, на этот приют сумасшедших смотреть! — и с этими словами он двинулся к двери.

Они вышли из дома, не спеша зашагали по Конному переулку. Заговорили не сразу, каждый, видимо, переживал в себе последние события и неожиданную развязку дела.

— Она права, конечно, — наконец проговорил Шумилов. — Посади мы Базарова, с чем бы она осталась?

— Да, она действительно права, — легко согласился Агафон. Он сделался очень спокоен и теперь ничто не выдавало его недавнего негодования. — Обвела нас вокруг пальца. Этот пёс Базаров должен на неё молиться. Мы не сможем его посадить, потому что Глейзерсы никогда не дадут нужных нам показаний. Впрочем, он на них тоже никогда не покажет.

— К сожалению, Агафон Порфирьевич, бывает иногда так, что Правосудие оказывается бессильным доказать вину даже в том случае, когда вина эта ему известна, — философски заметил Шумилов.

— Так случается гораздо чаще, нежели об этом принято говорить…

— Во всей этой истории есть одна мелочь, о которой я по-настоящему жалею…

— Ну и какая же?

— Мне очень жаль, что я не смогу увидеть лица Базарова в тот момент, когда он узнает, что лишился украденных денег…

Эпилог.

Минул год. Не самый, кстати, плохой в жизни Алексея Ивановича Шумилова.

Он продолжал служить в «Обществе взаимного поземельного кредита», время от времени по просьбам знакомых или друзей участвуя в больших и маленьких частных расследованиях. Иногда его пути пересекались с неведомыми дорожками сотрудников Сыскной полиции Иванова и Гаевского, так что со временем между ними сложились своеобразные отношения симпатии с оттенком соперничества, впрочем, не без лёгкой обоюдной иронии.

Яков Данилович Селивёрстов пошёл под суд и, несмотря на яростную защиту и полное непризнание своей вины, ему не удалось избежать каторжных работ.

Владимир Викторович Базаров в свете розысков Шумилова, разумеется, не мог более оставаться служить у Василия Александровича Соковникова. Прощаясь с племянником покойного миллионера, он не без желчного удовлетворения признался в том, что именно его отец пятьдесят лет назад написал донос на Федора Гежелинского, тем самым косвенно предопределив немаловажные коллизии последующих времён. Впрочем, с Василием Соковниковым лакей расстался отчасти даже по-джентельменски: Базаров не стал требовать выполнения условий подложного завещания в части выплаты ему пятидесяти тысяч рублей, а Соковников не стал подавать заявления о подлоге, сделав вид, будто ему ничего не известно о замене второго листа завещания. Также Василий Александрович не стал добиваться возврата двенадцати тысяч рублей, которые Базаров получил от братьев Глейзерс в качестве первого платежа за украденный у покойного миллионера пакет пятипроцентных купонных облигаций.

Так что можно сказать, что хитрый лакей всё же нажился на чужом состоянии. Впрочем, справедливости ради тут же надо указать на то, что украденные деньги не пошли ему впрок: не прошло и полугода, как Базаров скончался в результате несчастного случая. В январе 1881 года его ошпарила кипятком ненормальная дочка, и менее чем через сутки он скончался в тяжких страданиях.

Василий Александрович Соковников приложил немало усилий к тому, чтобы собрать крохи дядиного состояния. Он затратил много времени на то, чтобы обратить в деньги всё, что имело хоть какую-то ценность: волжские пароходы, дом в Петербурге, векселя. И когда казалось, он был близок к поставленной цели и готовился уже покинуть навсегда столицу, дабы вернуться к матушке, острая почечная недостаточность в три дня свела его в могилу. Случилось это на Масленицу 1881 года. Можно по-разному относиться к проклятию скопцов, но первое, о чём подумал Шумилов, узнав о неожиданной смерти молодого ещё человека, явилось именно пресловутое проклятие.

На Василии прервался род Соковниковых.

Не будет преувеличением сказать, что миллионы, в своё время неправедно нажитые Фёдором Гежелинским, явились источником больших бед и страданий для всех, прикосновенных к ним. Именно из-за этих денег, накопленных благодаря сотням колоссальных взяток, управляющий делами Комитета министров решил отправиться в Сибирь, поправ дворянское благородство и фамильную честь. Когда-то эти деньги вскружили голову Михаилу Соковникову, побудив того оскопить невиновного мальчика. Затем эти же миллионы отравили долгую жизнь Николаю Назаровичу. И уже после его смерти мысль об этих деньгах заставила помучиться как его друзей, так и слуг.

Волею случая украденный миллион свалился на голову братьям Глейзерс, которые никоим образом не были причастны к его хищению. Банкиры долго не могли поверить в то, что никто так никогда и не обратил к погашению вексель, выписанный на пятьсот десять тысяч рублей серебром. За облигации, стоимостью почти миллион сто тысяч, Глейзерсы заплатили фактически всего двенадцать тысяч рублей. Рассказ об этой фантастической сделке сделался семейным преданием.

Однако, видать специфика состояния Фёдора Гежелинского была такова, что никого, к кому попадали его деньги, они так и не делали счастливым. И братья Глейзерс, искренне радуясь упавшему на них с неба миллиону, не подозревали, что их многочисленный и весьма богатый род отныне вступил в весьма мрачную и даже трагическую полосу жизни, которая с неодолимой неотвратимостью перемелет чуть ли не три поколения глейзерсов.

И хотя это случится много позже, это случится непременно. Ведь завтра обязательно будет завтра…