Утром Шумилова разбудили знакомые по детским воспоминаниям звуки проснувшегося дома. Где-то скрипели половицы, звякала щеколда на двери; откуда-то издалека, из-за плотно прикрытой двери, отдалённо доносились до Алексея бубнящие дробно, но неразборчиво голоса. Во дворе слышалась перебранка конюха и дворника. Время было не определить, поскольку в гостевой комнате не оказалось часов. Алексей оказался вынужден встать, дабы извлечь карманные часы из жилета, а заодно и выглянул в окошко. Без четверти девять — эко разоспался! Дождь кончился и впервые за последние трое — или даже больше — суток небо прояснилось. Сквозь просветы в высоких кучевых облаках несмело пробивались солнечные лучи. Неужели лето отыграет назад и вернёт жителям северного города хотя бы часть того, что недодало в прежние месяцы?

Шумилов оделся, умылся и вышел к завтраку.

Столовую он отыскал, вспоминая давешнее описание дома, но более в этом помогли голоса, доносившиеся из конца коридора. В громадной комнате с высотой потолка чуть ли не в две косых сажени, мрачной, зашитой тёмными дубовыми панелями, оказался расставлен тяжеловесный гарнитур из морёного дуба: овальной формы стол на изогнутых ножках, в тон ему стулья с мягкими пружинными сиденьями, обтянутыми полосатым атласом, две изящные горки с хрусталём по обе стороны от дверей. У входа в помещение Шумилов увидел немо стоявшую горничную — женщину лет сорока с грустным усталым лицом. За большим столом, покрытом небелёного льна скатертью, сидели актриса, капельмейстер, племянник покойного Василий и управляющий. Базарова в столовой не было видно.

На столе оказался выставлен белый хлеб, молоко, масло, варенье, варёные яйца, яблоки. Слуга, толкая перед собою столик на колёсах, двигался вдоль стола, предлагая рассевшимся господам гречневую кашу.

— Что вы мне солдатскую еду предлагаете? — фыркнула Надежда Аркадьевна. — Вы ещё «кирзуху» из овса посоветуйте попробовать! Я ведь не лошадь. А нет ли… чего-нибудь… хотя бы мармелада, или горячего шоколада?

Последние её слова были обращены уже к управляющему.

— Не держим-с, Надежда Аркадьевна, не держим-с, — отозвался Селивёрстов. — Покойный хозяин, как вам известно, являлся сторонником простой пищи — хлеб да квас поутру, иногда молоко и творог. Ягоды любил-с, но и то, ежели только свои, из сада.

Дама сокрушенно вздохнула и принялась за варёное яичко, разбивая его серебряной ложечкой.

Шумилов поздоровался, пожелал присутствовавшим приятного аппетита, и присел к столу.

У всех были озабоченные лица, видно, каждый был поглощён думами о скором визите полицейского пристава и возможных результатах предстоявшей процедуры описи бумаг покойного скопца. Мрачное настроение присутствовавших не способствовало общению, поэтому завтрак прошёл практически в полном молчании.

Шумилов, в отличие от актрисы, не побрезговал гречневой кашей. Покончив с едой, он отправился бродить по дому. В гостиной, через которую Алексей Иванович давеча попал в дом, он увидел Базарова. Поздоровавшись, поинтересовался, почему тот не вышел к завтраку.

— По сути я же лакей, прислуга, — ответил Владимир Викторович. — Никогда с господами за стол не садился. Вот Яков Данилович всегда с хозяином столовался, кроме последнего времени.

— А что случилось в последнее время? — поинтересовался Шумилов.

— Хозяин на него серчал, говорил, каналья, прохвост. Рассчитать его собирался.

— За что же это он так нелюбезен стал?

— Не могу знать. Вышел, видать, из доверия.

Они прошли на веранду, откуда увидели целую кавалькаду подъезжавших к дому экипажей. В первом Шумилов без труда узнал нотариуса Утина Лавра Ильича, того самого, у которого хранилось уже вскрытое завещание. Согласно этому завещанию Утин был назначен душеприказчиком, так что его появление в доме Соковникова представлялось вполне обоснованным.

В других экипажах восседали личности куда более колоритные. Базаров негромко назвал их Шумилову:

— Во втором экипаже иеромонах Санкт-Петербургского подворья Валаамского монастыря Никодим, он много лет знал Николая Назаровича. Покойник много жертвовал Валаамской обители, там его, почитай, все знали. А вот следом едет актриса, Смирнитская Тамара Платоновна, ей Николай Назарович тоже много помогал. Видать, ждёт, что и после смерти ей что-то отвалится.

Актриса оказалась видной дамой лет тридцати пяти, высокого роста, с прекрасной женственной фигурой, затянутой в корсет, пышной прической, в широкополой шляпе с развевавшимся на ветру чёрным крепом. Её траурный туалет несомненно был тщательно обдуман. Даже в обстановке, не способствовавшей флирту и общению, эта женщина желала производить впечатление: вот что значит артистическая натура!

Постепенно на веранде собралось довольно много народу. Кто-то стоял, другие вынесли из гостиной стулья и расположились сидя. Знакомые друг с другом вполголоса переговаривались. Все ожидали приезда полиции и начала положенных законом процедур.

Ближе к десяти часам наконец-то приехал пристав с двумя нижними чинами. Племянник Соковникова на правах хозяина встретил их, проводил в комнаты. Предупредил, что «некоторыми из заинтересованных лиц» приглашены юристы и представил приставу Шумилова и нотариуса Утина. Полицейский равнодушно-корректно поздоровался с обоими и тут же словно позабыл об их существовании. Пристав произвёл на Шумилова двойственное впечатление: с одной стороны, его одутловатое красное лицо и пивной живот, туго натягивавший китель, свидетельствовали о пристрастии к алкогольным напиткам, с другой стороны, блюститель закона весьма терпимо отнёсся к присутствию большого количества пристрастных свидетелей его действий и не попытался в чём-либо их ограничить.

Перед тем как войти в опечатанные помещения, пристав попросил свидетелей построиться «в коридоре по ранжиру» и обратился к ним с краткой речью.

— Закон не запрещает вам следить за действиями должностного лица, составляющего опись — меня в данном случае, — но хочу обратить внимание присутствующих на необходимость соблюдения тишины… — важно начал пристав. — Также призываю всех воздерживаться от иронических замечаний и советов, как лучше надлежит действовать лицам, исполняющим закон. Уверяю вас, сие мы знаем и без ваших домыслов. За нарушение моих требований я буду удалять неподчинившихся, невзирая на занимаемые ими должности и разного рода звания. Выберите из своей среды свидетелей, в количестве двух человек, которые по окончанию описи подпишутся под официальным протоколом.

Полицейский оглядел вытянувшуюся перед ним шеренгу соискателей соковниковских миллионов. Шумилов готов был поклясться, что в эту минуту во взгляде пристава мелькнула тень то ли злорадства, то ли ехидства, то ли банального презрения, что-то такое очень пренебрежительное и уничижительное…

— А не пожелаете ли вы записать наши фамилии? — вдруг брякнула ни с того ни с сего Надежда Аркадьевна Епифанова.

— Зачем это? — изумился пристав. — Сие мне ни к чему. Вы назначьте из своей среды свидетелей, которые подпишут протокол. Вот их фамилии мне понадобятся, а остальные — ни к чему! Это для вас происходящее имеет чрезвычайную важность, а для истории — сие рутина, — для чего-то добавил он наставительно.

Осмотр помещений покойного начали с той самой комнаты, в которой он умер. Это была спальня. Начиная с двадцать пятого августа комната стояла опечатанной полицией, и с того времени здесь никто не бывал. Вслед за полицейскими в спальню вошли Селивёрстов, нотариус Утин и Шумилов. Остальные находились поблизости, в смежной со спальней комнате, но за порог не заходили.

Помещение, служившее покойному Николаю Назаровичу Соковникову спальней, оказалось довольно просторной комнатой в три окна, выходившими в сад. Располагалась она в дальнем конце дома, в торцевой его части. Несмотря на высокий цоколь под домом, света в окна проникало мало из-за разросшихся кустов сирени и боярышника, которые буквально стучались в стёкла. Уже с первого взгляда на обстановку помещения становилось ясно, что оно служило одновременно и спальней, и кабинетом. За драпировкой, отделявшей альков от остального пространства комнаты, помещалось просторное ложе с иконами в изголовье. На момент осмотра постель оказалась заправленной и застланной стёганым покрывалом. Тут же, в алькове, подле кровати стоял комод, очевидно, предназначенный для хранения белья.

В остальном обстановка комнаты вполне соответствовала кабинетной: перед одним из окон — большой письменный стол, с двумя тумбами с выдвижными ящиками, объёмистое кресло позади стола. В «красном углу» над столом — несколько старых тёмных икон в дорогих окладах. У соседнего окна расположилось удобное кресло с придвинутым к нему лаковым ломберным столиком, второе такое же кресло было обращено к роскошному камину, выложенному красным мрамором. По сторонам от него расположились два громоздких книжных шкафа с застеклёнными дверцами. На тёмной полировке шкафов были хорошо заметны наклеенные бумажные ленточки с полицейскими печатями, так называемые «маячки».

Шумилов, будучи большим книголюбом, разумеется, заинтересовался книжными шкафами. Подборка литературы, выставленной там, заслуживала высокой оценки: книги в основном оказались историческими, либо связанными с историей религии. Алексей Иванович особо отметил стенограмму судебного процесса над Жанной д'Арк, изданную на французском языке в 1840 году: в России такое издание было настоящим раритетом. «А покойный, видимо, любил почитать, даром, что вышел из купеческой среды,» — подумал Шумилов.

На стенах спальни во множестве были развешаны фотографии, разнообразные как по размерам, так и по содержанию: тут можно было видеть панорамы русских городов, пригородов с производственными строениями — возможно, фабриками или мастерскими, — а также фотографии скаковых лошадей и портреты мужчин со строгими лицами. Последние носили причёски на прямой пробор и напоминали своим видом старое русское купечество.

Далее, в углу комнаты стояло большое бюро с высоким стулом перед ним. Бюро имело множество ящичков, но каждый из них сейчас был опечатан полицейским «маячком». В другом углу спальни помещался громоздкий шкаф-гардероб, подле него — туалетный столик с двумя тумбами и большим овальным зеркалом над ним. На столике в ряд выстроились разнообразные баночки-скляночки наподобие тех, коими обычно пользуются женщины, берегущие свою красоту; тут же были и изящные флаконы с притертыми пробками, видимо, для дорогих одеколонов.

Один из полицейских, принявший на себя обязанности секретаря, расположился за письменным столом. В качестве понятых в протокол осмотра были вписаны нотариус Утин и Шумилов.

Пристав принялся сноровисто осматривать вещи покойного. Начал он с письменного стола, что в общем-то представлялось логичным. Полицейский выдвигал ящики, выкладывал их содержимое на стол, просматривал и диктовал секретарю то, что считал нужным внести в протокол. В столе среди большого количества канцелярских принадлежностей оказались найдены многочисленные счета за дрова, уголь, фураж для лошадей, домашней скотины и птицы за несколько последних лет; отдельный ящик занимали письма, пожелтевшие открытки и старые театральные программки. Первой по-настоящему любопытной находкой оказались пятнадцать толстых тетрадей в клеёнчатых «рябеньких» переплётах, исписанные размашистым почерком.

— Эвона, — задумчиво пробормотал пристав, полистав тетради, — покойный Николай Назарович, оказывается, был силён в эпистолярном жанре. Надо же такой дневник оставить! Это ж сколько тыщ листов!

Шумилов, пройдя к порогу, возле которого стоял Базаров, негромко спросил у последнего:

— Покойный действительно вёл дневник?

— Не знаю даже как сказать, — пожал плечами Владимир Викторович, — хозяин каждый вечер в тетрадку что-то заносил, видать записи какие-то.

— И ежу понятно, что записи. А давно ли он этим занимался?

— Сколь помню, всегда. То есть все годы, что я у него служил.

Дневники были внесены в полицейский протокол, причём — и это приятно поразило Шумилова — очень дотошно: пристав продиктовал даты начала и окончания записей в каждой из пятнадцати тетрадей. Видимо, полицейский прекрасно понял важность сделанной находки.

От стола осмотр переместился к бюро. Там были найдены деньги — как кредитные билеты, так и монеты — на общую сумму двадцать восемь рублей. По ящикам оказались разложены конверты с банковскими документами разных лет: договорами, выписками со счетов, кассовыми квитанциями. Помимо этого в бюро оказались и четыре приходно-расходных книг разных лет, списки служащих по городскому дому и даче. Полиция всё скрупулёзно внесла в опись.

За медленной монотонной работой незаметно текли часы. Многим из присутствующих, которые всё это время толпились в смежной комнате, лишь изредка покидая её, сделалось откровенно скучно. Ничего необычного не происходило — никаких кубышек с золотом, ничего похожего на кипы банковских облигаций — ничего такого пока найти не удавалось и потому люди просто-напросто утомились ожиданием.

В три часа пополудни пристав переглянулся со своими коллегами-полицейскими: «Ну что, обед, что ли?»

Кормили всё в той же столовой. Распоряжался племянник, но как-то неумело, неловко, видно, не войдя во вкус командования людьми. Еда показалась всем невкусной, и кое-кто даже не стал этого скрывать. Простые блюда — каша, щи, омлет, да кисель — вряд ли могли понравиться дворянам. Дамы только для вида поковыряли вилками омлет, а потом, словно красуясь друг перед другом, демонстративно отодвинули тарелки от себя.

После обеда пристав, сославшись на неотложное дело, попросил предоставить ему тихую комнату, такую, где бы его никто не потревожил. Базаров проводил полицейского в одну из дальних комнат, где стояла зачехлённая мебель и плотно прикрыл за приставом дверь. Через пять минут оттуда уже раздался богатырский храп.

— Он что, так и будет храпеть на рабочем месте, а мы станем его дожидаться? — вспылила актриса Епифанова, узнав от Базарова, что пристав уснул.

— Не переживайте так, уважаемая Надежда Аркадьевна, — ответил вместо камердинера Шумилов. — Рабочее время штатного полицейского разбито на две половины, после шести часов вечера господин пристав продолжит исполнение своих служебных обязанностей. В том, что он сейчас не работает, нет никакого нарушения закона.

— Ага, стало быть, мы станем дожидаться, пока он проснётся, а затем потратим целый вечер на то, чтобы следить за его ковырянием в бумагах?!

— Я не понимаю вашего эмоционального всплеска, уважаемая, — как можно спокойнее ответил Алексей Иванович. — Вы можете не тратить своё драгоценное время и не следить за, как вы выразились, «ковырянием в бумагах». Вы вольны в любой момент покинуть нас и, полагаю, никто из присутствующих не станет вам в этом препятствовать.

Воспользовавшись неожиданной паузой в работе, Шумилов предложил Василию Соковникову, племяннику покойного Николая Назаровича, выйти на воздух и немного прогуляться. Василий с удовольствием согласился — его тоже, по-видимому, тяготила медленность и тягучесть рутинной процедуры. Накинув на плечи легкое пальто, он повел Алексея по дорожке вглубь дачного участка.

— Дядюшка называл это «парком» — в отличие от «сада» и «огорода», которые располагаются там дальше, за конюшней, — он махнул рукой в сторону.

«Парк» представлял собою кусок настоящего карельского леса, лишь несколько облагороженного, почищенного от валежника и сухостоя, да с засыпанными топкими болотинами, и прорытыми кое-где водоотводными траншеями. Здесь было тихо, пахло хвоей, еловым соком, сырой землёй; здесь вовсю пели птицы, необыкновенно оживившиеся после многодневной череды дождей.

Шумилов и Соковников, обсуждая холодное лето и погодные катаклизмы, дошли до озера. Местность вокруг оказалась очень живописной — пригорки, низинки, звонкий ручей. Обстановка располагала к спокойному и доверительному разговору, потому Алексей решился прояснить некоторые моменты, казавшиеся ему покуда непонятными.

— Послушайте, Василий Александрович, я никак не могу взять в толк, почему сейчас в доме Николая Назаровича такое число соискателей его денег? Ведь, насколько я уяснил, единственный родной ему человек — вы.

— Ой, это больная тема, — Соковников только рукой махнул. — Всего Соковниковых было три брата: старшие — Михаил и Николай — родные друг другу, а младший Александр, мой отец, — им сводный, от второй жены. Сами по себе Соковниковы не были богатыми купцами, всего-то по третьей гильдии числились. Старший, Михаил, подался к скопцам, уж и не знаю, как это случилось, семейные предания о том молчат. Но именно от своих собратьев по секте он и получил деньги. Наследовал каким-то крупным купцам, придерживавшихся скопческой ереси. Те люди детей не имели, понятное дело, ежели принять во внимание их обычаи! Когда умер отец-Соковников, дед мой, значит, тогда Михаил взял из училища Николая, намереваясь ввести его в общину и приобщить к сектантской вере. Бабушка моя почувствовала, что дело с этими скопцами затевается скверное; она быстренько забрала своего родного сына, моего будущего отца Александра — ему тогда было всего-то девять лет — и уехала с ним в Тверь. Тем самым она спасла его от возможных посягательств скопцов и Николая. А Николая, ну, то есть будущего Николая Назаровича, оскопили мальчишкой, он тогда мало что понимал. Однако, затем всё в нём взбунтовалось, и он убежал от старшего брата. Михаил его отыскал, вернул. Николай убежал снова. Михаил принялся его разыскивать с полицией. Когда полиция нашла беглеца, тот заявил жалобу на насильственное оскопление, началось расследование, и Михаил попал в тюрьму. Там он внезапно умер, и все деньги — колоссальное состояние — достались Николаю. В одночасье он сделался фантастически богат.

— И как велико было состояние?

— Говорят… я сам слышал от Николая Назаровича, что никак не менее пяти миллионов рублей серебром. Огромные суммы хранились в казначейских облигациях Министерства финансов. Когда подходило время погашения купонов, Николай Назарович был вынужден вручную их отрезать и ножницами натирал кровавые мозоли, — Василий показал на правой руке места возле большого и безымянного пальцев, где такие мозоли появлялись. — А на купоны помимо процентов начислялись ещё и выигрыши, внутренние-то займы у нас выигрышные! Так что он помимо процентов постоянно получал и довольно приличный бонус. Николай Назарович говорил не раз, что ему стыдно получать эти деньги, он ведь не прикладывал никаких усилий к их заработку… ну, разве что ножницами купоны стриг.

Василий на минуту умолк, видимо, потеряв нить рассуждений. Он некоторое время смотрел на воду в озере, потом, словно очнувшись, продолжил:

— Так вот, после вступления в права наследства на Николая Назаровича стали наседать скопцы, дескать, деньги принадлежат общине, и тебе надлежит вернуть их. Да только он от них отбился. И ненавидел их всеми фибрами души. Сам себя никогда скопцом не считал и жил как бы вопреки тому, что был кастрирован. Скопцы ему грозили, и он всерьёз их опасался: всегда при нём сторожа были надёжные, при оружии, собаки сторожевые; он первые лет двадцать самолично проверял окна ночью и днём, прочно ли закрыты. В общем, он боялся покушений. Однако, жил широко. Я к нему приезжал пару раз в год — на именины, на Пасху, всегда приходил с поздравлениями. Народу у него всегда толпилось полно — тоже все с поздравлениями и славословиями. Я среди этих людей чувствовал себя неуютно. Вот уж действительно, «бедный родственник». Мы с матушкой по питерским меркам жили скромно, лавка наша керосиновая не ахти какой доход давала. Дядюшка мне давал «на бедность», всегда посмеиваясь, сто рублей. Мы и этому были рады.

— И что же дядя? успел прожить своё состояние? — полюбопытствовал Шумилов.

— Да вроде бы и не прожил. Шикарный дом на Конногвардейском бульваре — дворец настоящий! — продал князю Кочубею, если не ошибаюсь, за двести шестьдесят тысяч рублей. Другой дом, на Вознесенском проспекте, оставил себе. Плюс два парохода его по Балтике ходят, да вот эта дача с землёю… да в ценных бумагах должно быть много. Он ценные бумаги постоянно держал; когда срок одних облигаций заканчивался, он немедля перекладывался в другие, так что казначейские облигации должны у него быть непременно. Дядюшка, он хваткий был… Вроде бы и раздавал много, да только не более того, что получал, понимаете? Он сам не раз говорил: чтобы много получать, надо много тратить, к скупому деньги не пойдут… Вообще, он был известный жертвователь на дела церкви. Валаамскому монастырю церковь построил. Я слышал, она обошлась в пятьдесят тысяч рублей. Не на последние же деньги он эту церковь монахам построил! Как думаете? — Василий улыбнулся. — В том завещании, что у нотариуса открыли, он так всё разложил, на пяти страницах, кому чего и сколько, не только дома и пароходы, не только ценные вещи, но даже сапоги свои яловые — всё упомянул и расписал, кому что жалует. Многим дал: прислуге всей почти, кому тысячу, кому пять, кому сто рублей, правда иной раз до такой мелочи доходило, что и поминать, по-моему, не следовало бы. Ну, актрисам, по семи тысяч рублей серебром каждой, капельмейстеру этому, Лядову, тоже неплохую сумму — 3 тысячи, почитай, с неба упало… Своим приятелям, тому же купцу Куликову — три тысячи… Будто у Куликова своих капиталов мало… — невесело крякнул Василий и замолчал.

— Я видел в доме иконы старые, в дорогих окладах. А еще какие-то ценные вещи в доме хранились?

— В иконах Николай Назарович толк знал. Особенно любил новгородскую иконописную школу. У него хранились иконы возрастом в четыре-пять веков, это ж надо, пятьсот лет! разум меркнет перед такой толщей времени! Кроме того, Николай Назарович крест носил дорогой, с изумрудами. На Валааме заказал монахам, там ему и изготовили, он с крестом этим не расставался. Кольцо имел дорогое, точнее перстень с каким-то редким камнем, чёрным. Что ещё такого примечательного? Иконой владел необыкновенной, Святаго Николая Чудотворца в драгоценном окладе. Оклад был цены невероятной, более полусотни бриллиантов в него вставлено, изумруды, сапфиры. Икону эту дядюшка завещал Валаамскому монастырю. В завещании даже фигурировала её стоимость — пятнадцать тысяч рублей.

— Действительно, цена немалая, — согласился Шумилов. — Приличное поместье можно купить. А среди тех икон, что по комнатам развешаны, её нет?

— Ни в комнатах, ни в спальне нет, — убеждённо ответил Василий Александрович. — Может, он её на реставрацию отдал или обменял? Если так, то обязательно должна обнаружиться запись на сей счёт — дядюшка в этом отношении являлся человеком аккуратным до педантизма. А может, икона эта просто лежит где-нибудь в сундуке. Мы же толком ещё почти ничего не осмотрели. Мне Базаров рассказал, что полицейский пристав в день смерти дядюшки сразу всех домашних предупредил — всё будет закрыто до объявления наследников и душеприказчика.

— А душеприказчиком назначен…

— …нотариус, что давеча зачитывал завещание. Утин Лавр Ильич. Дядюшка давным-давно его знал.

— А вы знаете что-нибудь про новое завещание, то, что три месяца назад составлено?

— Ничего не знаю. Я с дядюшкой последний раз виделся на Пасху, так что сами считайте, апрель стоял. Он мне тогда ничего не говорил о намерении переделать завещание. И в письмах ни о чём таком не упоминал. Я уже здесь об этом услышал.

— А если точнее…

— А если точнее, то вчера от доктора Гессе.

Они сделали большой круг и вышли к дому. Небо уже совсем очистилось от облаков, засияло долгожданное солнце. Стало заметно теплее. Ветер стих и теперь всё напоминало о клонившемся к концу лете.

Шумилов и Василий Соковников вернулись в дом. Прогулка заняла чуть более получаса. Ещё примерно через полчаса появился пристав, преодолевший послеобеденные объятия Морфея. Неторопливый осмотр продолжился.

В последующие три часа скрупулезному осмотру подверглись книжные шкафы; каждая из книг была пролистана и внесена в реестр, получившийся список в виде отдельного приложения приобщён к протоколу осмотра. Пристав действовал неторопливо и толково; Шумилов убедился, что это человек, знающий толк в склоках по наследственным делам. Переписав все книги, пристав сразу снял все возможные упрёки в формальном отношении к своим обязанностям. Конечно, это сильно задержало осмотр, зато сильно повысило достоверность и полноту протокола осмотра в случае представления этого документа в суде. Актрисы вздыхали и охали, демонстрируя усталость от рутинности казённого мышления полицейских, капельмейстер скрипел стулом, томительно вздыхал Базаров, но Шумилов оставался в твёрдой уверенности, что всё идёт как нельзя лучше.

Тщательное изучение содержимого книжных шкафов имело для Шумилова то небесполезное следствие, что позволило ему составить представление о круге интересов покойного Николая Назаровича Соковникова. Назвать эти интересы разносторонними, значило бы выбрать слишком скромный эпитет. Подборка книг умершего кастрата, как уже успел ранее заметить Шумилов, оказалась в высшей степени нетипичной для людей его рода и звания: тут были исторические книги и древние классики — Сенека, Плутарх, Аристотель. Алексей Иванович не удержался и взял в руки один из толстых томов последнего. Это оказалась «Никомахова этика» с обширными комментариями — более тысячи страниц. Судя по помаркам на полях и истёртым краям, к этой книге обращались довольно часто.

Заметив немое удивление Шумилова, управляющий, стоявший подле, негромко пояснил:

— Николай Назарович одно время очень увлекался чтением, древних философов цитировал.

— А что читал в последнее время? — спросил Алексей Иванович, желая развить тему.

— А вот в последнее время почти ничего, только газеты и Псалтирь. Охладел он как-то к книгам.

Постепенно спустился вечер. Около семи пополудни пристав объявил, что продолжит осмотр следующим утром, поскольку сегодня всё равно не успеет его закончить. Спальня Соковникова снова была опечатана. Управляющий пригласил гостей отужинать, но почти все отказались, рассчитывая, очевидно, найти в Петербурге более приличную кухню. Гости стали разъезжаться. В доме остались только актриса Епифанова, Шумилов, да племянник покойного Василий Александрович.

После ужина Василий отправился в свою комнату, сославшись на плохое самочувствие. Управляющий Селивёрстов предложил Шумилову и Надежде Аркадиевне пройти на террасу, поскольку туда будет подан чай. Затея с чаепитием на свежем воздухе оказалась отличной: стояла тихая лунная ночь, на безоблачном небе искрились хаотично рассыпанные звёзды, комары не беспокоили и даже гневливая актриса не раздражала Шумилова своими выходками. Благостная обстановка, очевидно, подействовала и на неё.

На столе посреди террасы оказался водружён пузатый медный ведёрный самовар. К чаю подали баранки, разнообразное варенье, сахарную голову. Разговор Алексея с актрисой касался самых незначительных предметов, чувствовалось, что Надежда Аркадиевна присматривается к собеседнику, во всяком случае Шумилов несколько раз ловил на себе её изучающие взгляды.

После чая Алексей решил помочь актрисе и предложил ей прогуляться по парку.

— Там, правда, темно, но, думаю, ноги мы не сломаем, — заметил он.

— С удовольствием, — ухватилась за сделанное предложение Епифанова, — делать всё равно нечего. А ложиться рано спать я привычки не имею.

Кокетливо поправляя прическу, она позволила набросить себе на плечи пальто. Привычное желание нравиться сквозило в ее жестах, улыбке, в том, как она оперлась на руку Алексея.

Сойдя с террасы, они двинулись по дорожке, огибающей дом.

— Если б вы знали, Алексей Иванович, какие раньше здесь устраивались гуляния! — вздохнула актриса. — Это сейчас дом пуст и заброшен. Вы обратили внимание, что большинство комнат закрыты, мебель в чехлах, а ставни не открываются вовсе? Сейчас на всём лежит печать запустения, но так стало лишь в последние годы, когда Николай Назарович от всех затворился. А вот раньше, бывало, на этой даче собиралась компания человек в двадцать пять-тридцать. Ох, и весело же ту было!

— А вы давно свели знакомство с Николаем Назаровичем?

— Сейчас кажется, что уже целую вечность, — Епифанова засмеялась. — Лет пятнадцать уж точно. Я тогда только-только пришла в театр, а Николай Назарович слыл известным театралом, ложу имел собственную, ни один бенефис без него не обходился. Любил театр и актёров, поддерживал многих нуждающихся. Знаете, как у братьев по нашему цеху бывает — то на лечение нет денег, то за квартиру задолжал, то дров на зиму не за что купить… Многим он помогал, щедрый человек был. Меня, молоденькую девочку, с первого же спектакля приметил. Всегда являлся в гримёрную с корзиной цветов. И всегда по возможности старался скрасить нам, актёрам, жизнь. Его городской дом всегда оказывался полон людьми, но кроме нас, друзей, туда являлось множество самых разных просителей, всем от него хотелось что-то отщипнуть. Он выстроил эту дачу специально, чтобы приглашать сюда только узкий кружок. Здесь всё располагает к веселому отдыху. Видите озеро? Там ранее находился лодочный сарай, а в нём три или четыре лодки. Катание по водной глади под луной — что может быть романтичнее? Шампанское, гитара, романсы… Зимой здесь заливали горку с длиннющим спуском, — Епифанова рукой указала на место подле воды, — катались целыми санными поездами. С горки сани вылетали прямо на лёд. Хохоту было! Ещё он держал специальную тройку лошадей с бубенцами и лентами. И зимой, и летом можно было покататься и на тройке, и верхом. Был большой гурман, любил хорошо покушать и гостя попотчевать. Повара выписал из-за границы.

— Но потом все изменилось…

— Да, буквально за год-полтора Николай Назарович совершенно переменился. Резко отошёл от нашей компании, гуляния закончились. Николай Назарович ударился в религию, тут же явились попы и давай его смущать — дескать, неправедную жизнь ведёшь, душу губишь! — Епифанова презрительно поморщилась, и Шумилов даже в темноте сумел разглядеть гримасу негодования на лице актрисы. — Он поехала на Валаам, кучу денег вложил в строительство тамошней церкви, пробыл на острове почти год. Однако, и от попов отшатнулся. Что уж у них там случилось — не знаю. Мы к тому времени уже перестали тесно общаться. Думаю, обиделся Николай Назарович на что-то.

— А на что же?

Надежда Аркадиевна замялась. Шумилов понял, что актрисе чрезвычайно приятно его внимание и то, что наконец-то никто не мешает ей высказывать свои суждения свободно. Несомненно, ей хотелось рассказать ещё, как и большинству женщин, мнящих себя центрами вселенной. Любимое занятие дам такого сорта — это обсуждать с другими людьми, особенно мужчинами, свои жизненные коллизии, «очень сложные, трепетные, не как у других» чувства. В рассказах этих женщин — о чём бы они не рассуждали — всегда всё самое необыкновенное, невероятное и исключительное, такое, чего никогда не может быть испытано прочими.

— И не знаю даже, удобно ли об этом говорить… — многозначительно, с деланной сдержанностью проговорила Надежда Аркадиевна.

Она явно решила немного поломаться, набить себе цену, напустив таинственность. Разумеется, сугубо во имя соблюдения приличий!

— Вы уж меня извините, что я непрошенным гостем вторгаюсь в ваш внутренний мир, но зачастую понять мужчину можно лишь вникнув в его отношения с близкими ему женщинами, — залился соловьём Шумилов. — Поверьте, тут не пустое праздное любопытство.

— Я понимаю вас и не сержусь, — всё с той же нарочитой многозначительностью отозвалась актриса. — Что ж тут скажешь? Дело прошлое… За несколько лет тесного общения мы очень сблизились, можно даже сказать, что его чувства ко мне были более, чем дружеские… Я тоже к нему очень тепло относилась. Но вы же, Алексей Иванович, понимаете… его положение не давало возможности вести речь о чём-то большем, чем дружба. Он это отлично осознавал. И всё же… наступил оч-чень неприятный момент, когда он попросил моей руки. Смешно, да? Он сказал, что осознает невозможность полноценных супружеских отношений между нами в силу… в силу… его физического дефекта… но теплота общения и духовное родство душ помогут нам восполнить недостаток плотских удовольствий. Да, вот так примерно он выразился — витиевато и несколько напыщенно. Я сказала, что подумаю, но на самом деле знала ответ сразу же, просто не хотела его обидеть отказом в ту же минуту. Конечно, деньги и положение жены фантастического богача — это очень приятная сторона жизни, но… Если бы он был КАК ВСЕ — тогда другое дело, тогда и говорить не о чем. А вот так… Вы знаете, я даже стеснялась иной раз представлять его некоторым своим знакомым. Конечно, люди старались не подавать вида, но ЭТА его особенность… она всегда вызывала нездоровое, порой даже какое-то скабрезное любопытство и даже жалость. А для меня эти перешёптывания за спиной были бы несносны.

Шумилов на минуту задумался над услышанным. Он считал, что Епифанова только что сообщила ему чрезвычайно ценные сведения, возможно, даже сама того не понимая.

— Но физический недостаток Соковникова не мешал, однако же, большинству его знакомых пользоваться его щедростью и гостеприимством.

Надежда Аркадиевна, видимо, заподозрила в словах Шумилова упрёк, потому что ответила с неожиданным раздражением:

— Что ж вы хотите, у него было много денег. А у людей творческих — которые, заметьте! — ничуть не ниже его умом и талантом, всегда с деньгами туго. И что тут такого, если Николай Назарович оказывал помощь? Сам Господь велел делиться!

— Ну да, разумеется, — примирительно кивнул Алексей, — И как же Николай Назарович воспринял ваш отказ?

— Да никак особенно. Стреляться не стал, в петлю не полез, если вы об этом… Мне показалось, что он даже ожидал его, точнее, мало надеялся, что я приму предложение. Улыбнулся, поклонился, даже ножкой пришаркнул — это он так любил пошутить. Но с той поры и наше общение, и вечеринки в его доме и на даче постепенно пошли на убыль. А потом, когда он на Валаам уехал, и вовсе прекратились. Когда он вернулся, мы встречались время от времени по особому поводу. Он присылал поздравления на именины, на Рождество и Пасху, я приезжала с визитом. Я ему неизменно присылала приглашения на спектакли, на бенефис — обязательно. Но он бывал всё реже. Иногда просто пришлёт корзину цветов вместо себя — и всё.

— А что же случилось год назад? Из-за чего вы плакали на плече у Лядова.

— Ох, Алексей Иванович, какой вы приметливый, ушки на макушке, да? Прошлой весной я приехала к Николаю Назаровичу, он уже безвыездно здесь жил, на даче то есть, и попросила денег — взаймы, конечно! — чтобы летом в Баден съездить, на водах подлечиться. А он не дал. Впервые за все годы такое случилось! Он меня отказом шокировал. Это было на него так непохоже!

— Возможно, Соковников переживал денежные затруднения?

— Я такое даже вообразить не могу! Это у него-то затруднения? Нет, что вы, он просто пожадничал. Вы обратили внимание на то, что этот его дом очень странно выглядит? Почти все комнаты, за исключением двух-трех — стоят запертыми, а мебель вся в чехлах… Сам Николай Назарович занимал всего две-три комнаты. И эта скудость стола… это не вчера появилось, понимаете?

— Гм-м, но отчего вы не съедете, коли тут всё не по вам?

— Видите ли, я в затруднительном положении. Мой театр — а я служу в Михайловском — выехал на гастроли на три месяца, и я свою квартиру на это время сдала. А вот теперь, в связи со смертью Николая Назаровича я оказалась вынуждена гастроли прервать. Приехала, так как знала, что мне по завещанию причитается… некая сумма. Думала, всего на пару дней. А потом произошел скандал, купец этот, Куликов, сказал, что есть другое завещание. Вот и пришлось мне задержаться. А так как жить мне оказалось негде, Василий Александрович, племянник Николая Назаровича, предложил мне тут, в этом доме и пожить.

Шумилов обдумывал какое-то время слова Надежды Аркадиевны, но затем понял, что женщина, сказав много, тем не менее умудрилась не ответить на заданный вопрос.

— И всё-таки я не понял, почему вы считаете, что дело именно в жадности Николая Назаровича, а не в том, что он растерял свои деньги? — наконец, проговорил он.

— Ну, не знаю точно, — Епифанова словно бы отмахнулась от неудобного вопроса, — просто так чувствую. Не такой он был человек, чтобы деньги растранжирить. Конечно, тратил широко, но не по глупости, а просто из желания. Дураком никогда не был. И тратив много, прибытку получал о-го-го! Он хватко управлялся со своим хозяйством и умел деньги наживать, а не только тратить, так что не поймите превратно. А в последние годы… даже говорить неудобно… Я когда к нему в прошлом году приехала, холод стоял ужасный. Помните, в мае снег пошел? Он вышел ко мне в гостиную в цигейковой телогрейке и валенках… Я даже салоп снять не могла! Так холодно, а у него дом нетоплен, только одна печь протоплена, угадайте где?

— В спальне, поди.

— Разумеется, в собственной его спальне. Так и жил — практически весь день в спальне сидел, запершись. Там у него и кабинет был оборудован, и столовая одновременно, вы эту комнату сегодня видели. Вот там у него более или менее натоплено. Назад меня вёз управляющий, Яков Данилович. Я у него возьми и спроси — отчего дом не топлен. А он говорит — хозяин не велит, расход дров большой. Говорит, и так перебьётесь Поверите ли? Вот как такое может уживаться в одном человеке?

«Вот уж воистину интересный зигзаг», — подумал Шумилов. — «Миллионщик, в прошлом покровитель Мельпомены, жертвователь на монастыри — и вдруг такая странная экономия на дровах. Похоже, Николай Назарович не гнушался банальным третированием прислуги, у бар известного сорта такие выходки имели популярность. Неужели миллионщик до такой степени вырос в собственных глазах, что слуг перестал за людей считать? Или дело всё же в болезненной жадности? С возрастом наблюдаются порой резкие изменения характера… Почему в кабинете оказалось найдено всего двадцать восемь рублей наличными? Ведь для повседневных трат и содержания большого дома с конюшней необходимы наличные в куда бОльших количествах. Может, завтра найдутся? Или всё же кто-то из прислуги обворовал миллионщика после его смерти?»

Разговор сам собою прервался. Шумилов погрузился в собственные размышления, хотя сие, возможно, выглядело не очень вежливо. Но актриса тоже как будто бы утомилась общением и разбередила душу воспоминаниями. Стало явственно холодать и даже энергичный шаг уже не спасал от по-настоящему осенней свежести.

В полном молчании Надежда Аркадиевна и Алексей Иванович вернулись в дом. Там вовсю суетилась прислуга: горничная пробежала с тазом горячей воды в направлении комнаты Василия Александровича, а в коридоре перед нею толпилось человек пять слуг. Управляющий Селивёрстов что-то им наставительно говорил, Шумилов расслышал окончание фразы, адресованной, очевидно, кучеру: «… так что возок не распрягай, возможно, вместе с доктором придётся проехать в аптеку».

Оказалось, что после ужина у Василия Александровича началась почечная колика. Пока Шумилов прогуливался по парку с Епифановой, успели послать экипаж за доктором Гессе, который откликнулся на приглашение и оперативно приехал. Пока Селивёрстов рассказывал всё это, из комнаты вышел Базаров с озабоченным выражением лица.

— Яков Данилович, доктор Гессе останется у нас на ночь, надо бы комнатку предоставить, — обратился он к управляющему.

— Конечно, предоставим, в гостевом крыле, вот как раз подле Алексея Ивановича, — Селивёрстов кивнул Шумилову. — А возок понадобится ли ещё? Ничего про то сказано не было?

— Нет, можно распрягать. Доктор какие-то лекарства привёз с собою, сказал, что более ничего другого не нужно. Сейчас Василию Яковлевичу грелки поставили в ногах и на спину, горчичник под лопатку, кровь от почки оттянулась, и ему вроде бы полегчало. Глядишь, и ночь нормально пройдёт.

— В этом деле главное не есть острого и спину не застужать, — важно провозгласила Надежда Аркадиевна.

На сказанное ею никто не обратил ни малейшего внимания, словно на скрип половицы.

Минут через пять в коридор выглянул Франц Гессе, с улыбкой сказал:

— Ну, не судьба мне от вас уехать! Найдёте для меня комнату? А то ехать мне далеко, а дома никто не ждет: семья на даче!

— Найдём, господин доктор, не сомневайтесь, — заверил Селивёрстов.

— Я, собственно, трубку вышел покурить, — продолжал Гессе. — Кто составит мне компанию?

Шумилов вместе с Базаровым отправились проводить доктора. Алексей был даже рад, что никто более за ними на увязался, представилась возможность свободно обсудить с доктором некоторые интересовавшие его вопросы. На террасе, после того, как Гессе раскурил трубку, Шумилов осторожно поинтересовался:

— А что, Василий Александрович зело нездоров?

— Ну, как говорят доктора, здоровых людей нет вовсе, есть лишь необследованные, — иронично отозвался Гессе, видимо, он пребывал в прекрасном расположении духа. — Я знаю Василия Александровича мало, можно сказать, вовсе не знаю, но на почки, как сами изволили убедиться, он жалуется.

— Скажите, доктор, а смерть Соковникова — старшего вам показалась неожиданной?

— Хм-м-м, — Гессе озадаченно покрутил головою, — хороший вопрос, господин Шумилов, вы часом не подвязались на адвокатском поприще? Я так отвечу: в том, что Николай Назарович болел, я не нахожу ничего удивительного: возраст да ещё плюс сплошные негативные эмоции постоянно. Насчёт «ожидал» — «не ожидал» такой развязки… наверное, не ожидал, но смерть его считаю безусловно естественной. Потому и дал разрешение на захоронение. Если б у меня возникла хотя бы толика сомнений, то такого разрешения не было бы.

— О каких негативных эмоциях вы говорите? — поинтересовался Шумилов.

— С некоторых пор Николай Назарович стал жить очень замкнуто. Он сделался настоящим мизантропом, человеком, ненавидящим жизнь и людей. Окружающие его раздражали, понимаете? Общался он только с докторами, да своими дружками Куликовым и Локтевым, но вовсе не потому, что был к ним искренне расположен, а так… по инерции, что ли. Сплошные раздражения — на слуг, на управляющего, на камердинера, — последовал кивок в сторону молчавшего Базарова, — наверное и на меня тоже раздражался, в каждом подозревал скрываемую неприязнь к собственной персоне, неискренность, корысть. Николай Назарович искренне считал, что к нему приходят с поздравлениями только в надежде попросить в долг, а дружбу изъявляют, дабы попользоваться его деньгами и гостеприимством. Хозяйство у него ещё пять лет назад было очень большое — на даче два дворника, конюх, садовник и огородник, птичница, две кухарки — для хозяина и челяди, управляющий, лакей вот, Владимир Викторович, — последовал новый кивок в сторону Базарова, — но лакей на положении скорее компаньона, нежели просто слуги, плюс к этому две горничные. А прибавьте сюда ещё штат прислуги в городском доме — три дворника, истопник, экономка. Представьте, каких это денег стоило!

— То есть он принялся экономить.

— Можно сказать и так. Да только это была странная экономия. До абсурда иной раз доходило: кувшин кваса для своего же потребления велел растягивал на два дня, и прислугу грубо бранил, ежели квасу не хватало. Вообще, брань Николая Назаровича в адрес прислуги я слышал неоднократно. Ежели слуга действительно где-то не досмотрел — тут просто громы и молнии метались. Как-то раз, помню, приехал — он лежит на диване в гостиной, и вид у него такой, словно вот-вот его удар хватит: лицо багровое, отёчное, вены на виске вздулись. Оказывается, это он так разволновался из-за конюха. Тот просыпал ведро овса прямо на пороге конюшни. Ведро это совсем проржавело и дно вывалилось. Ну, конюх как мог овёс-то собрал, но всё равно много его втопталось в грязь. Николай Назарович это увидел и пришел в негодование, конюх мне потом рассказал со слезами, что хозяин батогами его отходил — до такой степени вознегодовал. А по мне — да тьфу на этот дурацкий овёс, тоже мне ценность. Сколько ведро стоит? Дай Бог, если десять копеек серебром… И ладно бы, коли б Соковников копейки считал, а то ведь состояние — одно из крупнейших в России! Срам какой-то, тьфу!

— А вы не допускаете мысли, что Соковников испытывал в последние месяцы финансовые трудности?

— Ну что вы, нет!

— Почему так уверенно отвечаете? — тут же переспросил Шумилов.

Доктор неожиданно засмеялся:

— Вы благодарный слушатель, Алексей Иванович, так расспрашиваете о человеке не только вам незнакомом, но и умершем… Скоро вы будете знать Соковникова лучше, чем многие из тех, кто явился сегодня за его наследством…

Гессе примолк надолго, задумчиво пропустил пару-тройку затяжек, наслаждаясь вкусом табака. Убедившись в том, что Шумилов терпеливо ждёт ответа на заданный вопрос, заговорил:

— Видите ли, Николай Назарович мне рассказывал, как живал в прежние времена, каким был гурманом, какое вино пил. Разумеется, самое лучшее, за ценой не стоял, вернее, просто на неё не смотрел. Осётров ему везли с Волги живыми, в специальных аквариумах, представляете, специально для Николая Назаровича! Ананасы в любое время года, померанцы, клубника… Такой человек, даже если бы потерял бОльшую часть денег, скажем, в каких-то неудачных операциях, то просто-напросто продал бы городской дом и эту громадную пустующую дачу, слишком большую для одного человека, снял бы удобную городскую квартиру, комнат, эдак, на двенадцать… поумерил бы, конечно, свои траты, но не опустился бы до ежедневного кваса с пшённой или гречневой кашей. Кто в России ест гречневую кашу? Солдаты, да каторжане! Вот вы бы как поступили? Неужели бы сели на хлеб да воду? И при этом содержали громадный городской дом и дачу, и плюс к этому — выезд и большой штат прислуги? А ещё был поразивший меня случай: года полтора назад он мне пожаловался на мозоли на пальцах рук, говорит, дайте мазь какую-нибудь или примочку — сил нет, болит зело. И знаете, отчего эти мозоли образовалась?

— Знаю, купоны отрезал, — ответил Шумилов.

— О-о, я вижу, вы не теряли времени даром и многое успели узнать о Николае Назаровиче, — улыбнулся Гессе. — И в самом деле, мозоли образовались от ножниц! Купоны с облигаций внутреннего займа собственноручно отрезал, дабы в банк свезти и доход по ним получить. Он говорил, что как начинал резать купоны с самого утра, так до вечера с ними и возился, пальцы потом хоть отрубай и выбрасывай, так болели. Шутка ли, пять или семь тысяч купонов отрезать, попробуйте-ка сами на досуге!

— Да уж, работка, — согласился Шумилов. — Где б только сыскать пять или семь тысяч казначейских облигаций!

— То-то и оно, Алексей Иванович… Он не раз сетовал, что ему совестно по этим облигациям ещё и выигрыши получать. Билеты-то у него целыми сериями были закуплены, номера шли по порядку, хоть на один номер из сотни обязательно выигрыш выпадет. Были выигрыши и по пять рублей, а были и по пятьсот. Вот и подумайте, каков должен быть доход и ещё выигрыши по этим бумагам. Как же все эти миллионы можно было прожить при его образе жизни? При квасе да кашке на завтрак? Это раньше он тратился на всякие забавы — то запруды на озере устраивал и карпа зеркального разводил — но не для продажи, а так, чтоб гостей удивить; то лошадьми увлекался, скачками; то голубей разводил редких… Но всё это у него было ненадолго, всё ему быстро приедалось. Какой-то он был такой… без огонька, что ли? Всё как-то не по-настоящему. Меценатствовал, жертвовал на театр, на Валааме церковь построил, пятьдесят тысяч вложил… Мне потом рассказывал, что настоятель монастыря, игумен Дамаскин хотел у него ещё денег выпросить. А Николай Назарович возмутился, дескать, я вам что, дойная корова?

— В самом деле? — изумился Шумилов. — То есть Соковников и с монахами разругался?

— Да, представьте себе. Под конец жизни он рассорился со всеми, я же об этом вам и толкую. Думаю, тут сработала его подозрительность — он в каждом видел желающего поиметь что-то от его капиталов.

— И чем же закончилась его Валаамская история?

— В общем, обиделся Николай Назарович на настоятеля и более никогда уже на Валаам не ездил. И получилось, что увлечений у него под конец жизни никаких не осталось. Ни религиозная вера, ни меценатство — ничто в последние годы жизни уже не интересовало Соковникова. Спрашивается, куда же можно было потратить прорву валившихся на него денег? Пока что нашли у него всего двадцать восемь рублей. Честно скажу, как-то мне это кажется подозрительным. Как же это он мог жить без наличных? — доктор Гессе задумался на несколько мгновений. — Может, правда, завтра отыщутся, а то уж больно странно. Он мне за вызов меньше пятидесяти рублей никогда не давал.