Утром первого сентября на дачу покойного Николая Назаровича вновь пожаловал пристав. На этот раз он приехал в сопровождении двух человек в штатском; обоих Шумилов знал достаточно хорошо ещё со времён своей службы в прокуратуре окружного суда. Оба являлись штатными сотрудниками Сыскной полиции, занимавшейся уголовным розыском в столице. Старший из них, Агафон Иванов, возраст имел около тридцати лет; чуть выше среднего роста, крепкий, кряжистый мужик, похожий всем своим видом, речью и манерами на обыкновенного трудягу — то ли мастерового, то ли ломового извозчика. Хотя Агафон ничего чрезвычайно богатырского в своём облике не имел, всё же в каждом его жесте и взгляде чувствовалась настоящая мужская хватка, основательность и надёжность, так располагающие к себе женщин. Крупные, очень сильные кисти рук, выдавали его давнее знакомство с тяжёлым физическим трудом; с самых своих детских лет Агафон работал в подмастерьях у отца-кожевенника. Вручную разминая громадные куски кожи, Иванов приобрёл прямо-таки невероятную физическую силу; рассказывали, будто он груз в восемь пудов мог держать на вытянутых руках, хотя сам Шумилов такого фокуса в исполнении сыскного агента никогда не видел.

Если Агафон имел крупные, грубоватые черты лица типичного русского простолюдина, светло-карие глаза, светло-русые коротко остриженные волосы, то Гаевский разительно отличался от него своей особенной породой, которая чувствовалась во всём облике этого польского паныча. Он был несколько моложе Иванова, и примерно на вершок выше. (1 вершок = 4,45 см. — прим. Ракитина) Из-за стройности сложения Владислава и его тонкой кости эта разница в росте казалась куда больше, нежели на самом деле. Рафинированная внешность, тонкие черты лица, умение изящно носить дорогие костюмы выдавали благородное происхождение Гаевского. Светловолосый, белокожий, с хорошо очерченными нервными крыльями тонкого прямого носа, с милой ямочкой на одной щеке, он подле кряжистого Иванова выглядел чуть ли не эфирным созданием. Однако эта воздушная утончённость ничуть не умаляла его профессиональных качеств: в действительности Гаевский являлся сыщиком ретивым, злым до работы, бескомпромиссным; в отличие от эмоционально сдержанного Иванова вспыхивал точно порох. Несмотря на внешнюю несхожесть и разность темпераментов тандем этих сыскных агентов оказался на удивление удачным, они великолепно дополняли друг друга, кроме того, их связывала тесная дружба, ещё более удивительная, если принимать во внимание различие их социального происхождения.

Разумеется, Агафон Порфирьевич Иванов и Владислав Андреевич Гаевский в свою очередь имели довольно полное представление о роде занятий Шумилова; время от времени им приходилось сталкиваться при расследованиях тех или иных дел. Как показалось Алексею Ивановичу, они как будто бы даже обрадовались, увидев его на террасе в числе прочих обитателей дома Соковникова. Выйдя из коляски, агенты подождали, пока пристав представит их присутствовавшей публике, после чего, сразу отозвали Алексея Ивановича в сторонку, дабы побеседовать с глазу на глаз. Вольно или невольно сыщики сделали ему неожиданную рекламу: и пристав, и Василий Соковников, и Базаров — все оказались чрезвычайно удивлены тем, что сыскные агенты первым делом решили доверительно пообщаться именно с Шумиловым.

Отойдя от дома на десяток шагов, так чтобы даже самое чуткое ухо не могло уловить обрывков беседы, полицейские встали таким образом, чтобы видеть лицо Шумилова и при этом наблюдать за людьми на террасе.

— Это даже хорошо, что вы здесь, Алексей Иванович, — простодушно признался Иванов. — Вы нам поможете много времени сберечь. Кратко опишите, кто те люди, что стоят на террасе подле пристава?

Шумилов назвал каждого, не забыв присовокупить краткую характеристику.

— Вы чьи тут интересы представляете? — продолжал расспрашивать Иванов.

— Василия Александровича Соковникова, получателя основной доли наследства. Ему отошли дом на Вознесенском проспекте и эта дача.

— Самого умершего миллионщика знали?

— Нет. Уже после его смерти меня пригласил его лакей Базаров.

— Вы же утверждаете, что вас нанял Василий Соковников…

Шумилов объяснил, как именно появился в этом доме. Рассказ его Иванов и Гаевский слушали словно вполуха, во всяком случае, Агафон посреди фразы неожиданно остановил Алексея и спросил о другом:

— Как на ваш взгляд, Алексей Иванович, убийство Николая Назаровича имело место?

— Мне об этом ничего не известно. Никто из присутствовавших никаких подозрений на сей счёт не заявлял.

— А хищение имущества?

— Полагаю, да. Самое подозрительно состоит в том, что полиция появилась в этом доме спустя значительное время с момента установления факта смерти Николая Назаровича. Полагаю, минули часа четыре или даже более.

— Откуда такие сведения? — тут же заинтересовался молчавший до того Гаевский.

Алексей Иванович пересказал давешнюю беседу с Базаровым. Сделал это по возможности кратко, без уклонений в детали, но сыскные агенты оценили важность услышанного.

— Вы-то здесь надолго? — полюбопытствовал Иванов.

— Полагаю, дня на два, на три, — ответил Шумилов.

— Что ж, стало быть, ещё увидимся, — Агафон кивнул, давая понять, что считает разговор оконченным.

Сыскные агенты подошли к стоявшим на террасе Василию Соковникову, Базарову, горничным. Пристав в сопровождении хозяина дома повёл сыщиков по комнатам, рассказывая о событиях последних дней и знакомя с обстановкой, так сказать, на месте. Соковников шёл рядом с ними и выглядел в эту минуту предельно несчастным; было видно, что он плохо себя чувствует из-за боли в боку. Показав комнаты покойного дядюшки, найдённые в ходе обыска вещи — сундук с векселями, приходные книги и прочее — он сослался на плохое самочувствие и ушёл к себе. После представления сыщиков и краткой экскурсии по дому пристав откланялся и уехал. Иванов и Гаевский оказались предоставлены сами себе.

— Ну-с, Владислав, как будем работать? — спросил Агафон. — Примемся сразу за Базарова или опросим прочую челядь?

— Давай начнём с лакея, — без раздумий ответил Гаевский. — Коли Шумилов прямо на него сослался, так его первого и опросим.

Владимир Викторович Базаров рассудительно и неторопливо ответил на все заданные ему вопросы, обстоятельно восстановив события, случившиеся в доме в день смерти Николая Назаровича Соковникова. Выходило, что Шумилов своим рассказом со ссылкой на лакея, ничего не придумал; оба сыскных агента по ходу дела несколько раз удовлетворённо переглянулись.

Пока они разговаривали с Базаровым, приехал Селивёрстов, до того отсутствовавший. Ещё на подъезде к усадьбе попавшийся навстречу конюх рассказал ему, что в усадьбе появилмсь сыщики, так что их присутствие в доме не явилось для него неожиданностью.

Немного погодя, закончив беседу с Базаровым, Иванов и Гаевский отправились поговорить с управляющим. Представившись, вежливо попросили уделить им с четверть часа и припомнить события, произошедшие в доме в день смерти Николая Назаровича Соковникова.

— В ту страшную ночь я ночевал здесь, на даче, у меня комната в мансарде… — начал было свой рассказ Селивёрстов, но Гаевский тут же остановил его вопросом:

— А почему ночь была страшная?

— Так дождь шёл страшенный с таким ветром сильным, ну, почитай, ураган. А тут, как изволите видеть, парк, можно сказать, лес: всё гудит, деревья скрипят, трещат… дом хоть и выглядит крепким, а всё же деревянный, лаги ходят, стропила на крыше шевелятся, точно стонут… жутко-с, я вам доложу…

— Ну, понятно. И дальше что?

— Утром ко мне прибежал испуганный Владимир Базаров, лакей хозяина, говорит, мол, скончался Николай Назарович. Я вниз, в спальню…

— А котором часу это происходило? — уточнил Гаевский.

— Начало восьмого часа, семь с четвертью, так скажем. Захожу я в спальню, а Николай Назарович лежит на кровати, на боку. Я подошёл, позвал его по имени… тишина. И правда мертв. А в комнате очень прохладно, холодно даже… Осмотрелся, а окна-то отворены и через них всё дождём залило — и стол письменный, и кресла, и лаковый столик в стиле ампир, хозяин им очень дорожил, потому как из самой Франции привезён. Я попробовал было окна-то закрыть, да только рамы разбухли от воды и не прикрываются. Пришлось звать плотника, чтобы рамы подтесал.

— Поскольку рамы повредились от воды, можно заключить, что окна стояли открытыми довольно долгое время, скажем, всю ночь, — предположил Иванов.

— Ну… думаю, да, всю ночь, — согласился Селивёрстов.

— Вы двигали письменный стол?

— Конечно, а то как же можно было плотнику с рамами возиться? Это ж грубым инструментом надо работать, молотком да стамеской, ещё ненароком зацепил бы мебель, попортил.

— Вы открывали ящики стола?

— Ни-ни, что вы! — замахал руками управляющий. — Зачем это мне делать? У меня и нужды такой не было! Просто отодвинули вместе с плотником, и тот приступил к работе.

Заявление Селивёрстова вступало в явное противоречие с утверждением Базарова, однако, сыщики до поры умышленно не стали заострять на этом внимание.

— А вы чем занимались, пока плотник работал с рамами? — продолжил свои расспросы Гаевский.

— А я пошёл за дровами для камина, потому как оба кресла и столик оказались сильно залиты водой, и их следовало подсушить. Сиденье и спинка шёлковой обивки сильно промокли. Не мог же я мебель хозяйскую без ухода бросить! Хоть хозяин и помер, а всё одно — имущество хозяйское я как управляющий обязан был сохранить наследнику. За порчу или утрату с меня же спрос будет. Так вот, сходил за сухими дровами — чтобы камин не чадил, вернулся, растопил, перед камином кресла поставил, подальше чуть-чуть — столик. У самого камина нельзя было — от прямого нагрева лак мог бы потрескаться.

— Далее вы находились в комнате безотлучно? До какого момента? — спросил Гаевский.

Вопрос этот задавался с подвохом: сыскные агенты со слов Базарова знали, что Селивёрстов неоднократно входил и выходил из спальни, сейчас им важно было услышать подтверждение этому из уст самого управляющего. Тот хитрить не стал и обстоятельно ответил:

— Отчего же безотлучно? Нет, я выходил, потом возвращался, потому как кресла следовало поворачивать то одним боком к камину, то другим, иначе их и не просушить.

— Сколько же всего раз вы зашли и вышли из спальни хозяина?

— Хм-м, — Селивёрстов задумался, стал неторопливо загибать пальцы. — За плотником — раз, за дровами — два, и ещё, наверное, раза два-три, чтоб кресла поворачивать. Всего раза четыре-пять, не меньше. А что? Вы меня в чём-то подозреваете?

Иванов демонстративно проигнорировал заданный ему вопрос и официальным тоном произнёс:

— Послушайте, господин Селивёрстов, вы как управляющий всем этим немалым хозяйством должны знать, сколько именно денег держал в доме покойный хозяин. Назовите сумму, хотя бы примерно.

— Что вы, господин агент! — замахал руками Селивёрстов. — Вы не знали Николая Назаровича! Хозяин о таких вещах никогда ни с кем не говорил. И упаси Боже как-то навести разговор на такую тему! Он всех подозревал в попытке подкрасться к его миллионам, так что питать его подозрительность глупыми расспросами — это только себе же хуже делать. Меня касались хозяйственные вопросы, то есть склады, товары, пароходы, что по Волге плавали, наём и расчёт прислуги, закупки разные. Деньги на хозяйственные нужды Николай Назарович выдавал мне по мере надобности. И всегда контролировал их расход.

— То есть сумму наличных денег, хранимых в доме, вы назвать не можете?

— Я не умею заглядывать в души людей. Тем более покойников.

— Хорошо, а где расходные книги?

— Так ведь при обыске нашли…

— Как явствует из протокола осмотра найдены оказались расходные книги за прошлые годы. Текущей нигде не оказалось.

— Хозяин вёл записи сам и держал всю отчётность в кабинете, там же хранил расписки и кассовые ордера, которые приносил ему я. Он сам сводил баланс, никому и никогда сие не перепоручал.

— Ну, ладно, Бог с нею, с приходной книгой, — со странной усмешкой вдруг смягчился Иванов и неожиданно перескочил совсем на другое. — А где находится икона Николая Чудотворца в весьма дорогом, как говорят, окладе?

— Помилуй Бог, господин агент, а почему вы меня-то об этом спрашиваете? В доме полно всяких икон, вы же сами видите, почитай, в каждой зале! И среди них много очень ценных, причём не только ценностью оклада, понимаете? Золотишко и брильянтики — это ведь не главная ценность в образе!

— Да что вы говорите? — с нарочитым удивлением вклинился в разговор Гаевский. — Стало быть, упомянутая икона была ценна не только окладом?

Селивёрстов не смутился саркастическим замечанием сыщика и строго ответил:

— Вы, господин агент, слова мои не переворачивайте. Я про эту самую икону сказать ничего не могу, поскольку в глаза не видел тот образ и не знаю, о какой именно иконе в завещании Николая Назаровича речь ведётся. Хозяин образА собирал всю свою жизнь, тонко сие дело знал. Насколько я слышал, он особенно северо-русскую школу иконописи ценил, почерк многих мастеров распознавал. Но я в этом деле не силён, потому как никогда особенно в него не вникал. Уж извините, не моё это… Так что где какая икона, сказать вам не могу, хотя очень желал бы!

— Ну, ясно, — снова ласково улыбнулся Иванов. — А сколь вообще велико состояние Соковникова — старшего?

Управляющий принялся обстоятельно рассказывать про пароходы умершего скопца, про недвижимость, которой тот владел, про его банковские вклады. Не дослушав его до конца и словно бы вовсе не интересуясь ответом, Гаевский неожиданно спросил:

— Скажите, господин управляющий, а часто ли здесь — на даче то есть — появлялись разного рода перехожие люди: торговцы книжками для простых людей, калики перехожие, подаянием живущие, паломники всякие, ну, вы меня понимаете…

Вопрос этот задан был вовсе не случайно. Полицейские прекрасно знали, что такого рода бродяжая публика очень часто выступала в роли наводчиков для профессиональных воров. Точнее сказать, профессиональные преступники весьма часто — и притом успешно! — маскировались под разнообразных путешественников по бескрайним просторам России.

— Тьфу, — Селивёрстов аж даже сплюнул презрительно. — Кто бы их на порог пустил! Николай Назарович против этой публики был решительно настроен, уж поверьте! Он боялся, что скопцы через этих людей какую-то каверзу ему устроят: ну, поджог там, или что… уж и не знаю. Так что никаких там книгонош или калек быть здесь не могло. Я даже более того скажу…

— Ну-ну, говорите, — подстегнул примолкнувшего было управляющего, Иванов.

— Существовало распоряжение Николая Назаровича: никаких гостей из Питера прислуге не принимать. Ну, значит, ни жён, ни детей, ни родни всякой. Хочешь к жене — езжай в город, так рассуждал покойник. А здесь блудилово нечего разводить! Н-да-с, уж и не скажу, правильно ли это, однако, ничего-с, люди ездили в город и ничего-с, не питюкали, местом дорожили, окладом, значит.

— И «не питюкали», вы говорите… — задумчиво повторил Иванов и опять неожиданно спросил совсем о другом. — А почему вы полицию так долго не вызывали?

Уточнять вопрос не требовалось, и без того было ясно, что он касается событий, последовавших после обнаружения трупа Николая Назаровича Соковникова.

— Почему же долго? Не долго! — управляющий как будто бы обиделся на заданный вопрос. — Мы провозились в спальне всего-то часа два. Я имею в виду заделку окон. А потом я стрелой помчался за доктором, а прислуге велел бежать за полицией.

— Кому же именно из прислуги, не припомните?

Селивёрстов задумался, потёр пальцами наморщенный лоб, и пробормотал не очень уверенно:

— Базарову, что ли, или дворнику Кузьме… Сейчас уж и не вспомнить навскидку… Очень уж мы все тогда не в себе были тем утром, точно в лихорадке метались…

— Ну, хорошо, а почему вы решили сначала поставить в известность доктора, а не полицейскую власть? — всё также ласково, почти увещевающе продолжал расспрашивать Иванов.

— Дык… это ж просто! Ведь доктор же должен давать разрешение на захоронение…

— Гм, — осклабился Агафон. — Вы же прекрасно понимаете, что это не ответ.

— Отчего же не ответ? Очень даже ответ.

— Послушайте, Селивёрстов, ваш ответ ничего не объясняет. Хватит прикидываться валенком! — вступил в разговор Гаевский, интонация его голоса оказалась раздражённой и категоричной, не в пример того, как разговаривал с управляющим Агафон. — Потрудитесь объяснить, почему, не поставив в известность полицию, вы отправились за доктором и приехали в конце концов с купцом Локтевым? Ваша первейшая обязанность заключалась в том, чтобы как можно скорее доставить в дом полицию, дабы её чиновники опечатали личные помещения покойного. Вместо этого в доме появляется совершенно посторонний человек, я имею в виду Локтева.

— Локтев не посторонний человек. Это ближайший друг хозяина, — наставительно возразил управляющий.

— Хватит тупить, Селивёрстов! — строго сказал Гаевский. — Речь не о том, друг ли он хозяину, или враг, или собутыльник, или общая кормилица их одной грудью в детстве кормила. Речь идёт о том, что Локтев с точки зрения закона — лицо в этом доме в тот момент совершенно постороннее.

Управляющий растерянно захлопал глазами. Вид в эту минуту он имел несколько оглуплённый, и трудно было сказать, действительно ли он не понимал, что хотел сказать полицейский, или искусно разыгрывал роль простоватого и недалёкого тугодума, озадаченного свалившимися на него вопросами.

— Так что вы от меня хотите? — наконец, после некоторой паузы спросил Селивёрстов.

— Потрудитесь объяснить, для чего вы опять заходили в спальню покойного Соковникова после того, как привезли Локтева, — холодно-флегматично, уже безо всяких улыбок, осведомился Иванов.

— Фёдор Иванович Локтев являлся самым близким другом покойного хозяина. Я-то доктора дома не застал, оказалось, он на дежурстве, поехал в больницу, ну и потом отправился к Локтеву, сообщить, значит, ему. А он захотел сам непременно взглянуть на Николая Назаровича…

— Для чего?

— А что тут удивительного? — в свою очередь спросил Селивёрстов. — Разве не бывает случаев, что человека принимают за умершего, а он просто очень крепко спит или же находится в обмороке?

Сыщики обменялись ироничными взглядами. Осведомившись о городском адресе Селивёрстова, Агафон Иванов предупредил управляющего о запрете покидать Санкт-Петербург, поскольку в ближайшие дни должен будет последовать его вызов в прокуратуру. Там Селивёрстову предстояло дать официальные показания в рамках возбуждённого расследования.

Управляющий отправился по своим делам, ради каковых, собственно, и прибыл в дом Василия Соковникова, а сыскные агенты занялись методичным опросом прислуги. Все — дворники, садовники, скотники — в течение последовавших часов оказались порознь подвергнуты весьма педантичным расспросам о событиях двадцать пятого августа, дня смерти Николая Назаровича Соковникова. Выяснилось, что подавляющая часть многочисленной челяди при всём своём желании не могла сообщить сыщикам ничего ценного: практически никто из этих людей не имел права без особого на то разрешения умершего миллионера входить в его дом. Прислуга жила в отдельно расположенном убогом флигеле, состоявшем из дюжины комнат по бокам длинного извилистого коридора с обвалившейся штукатуркой, замыкавшегося общей кухней. Помимо двух немолодых уже горничных остальные работники лишь раз или два бывали в барском доме.

Сыщики быстро установили, что никто из обслуги Николая Назаровича Соковникова не видел, чтобы в окно его спальни кто-то влезал. Никто не видел в дни, предшествовавшие смерти скопца-миллионера, посторонних около дачи. Уже давно здесь не появлялись книготорговцы, паломники и живущие подаянием калеки. Тем самым, вероятность ограбления дома посторонним лицом резко снижалась.

Плотник Агап Ельников, он же садовник по совместительству, подтвердил рассказ Селивёрстова о раскрытых окнах, через которые ночной дождь затопил спальню умершего Соковникова. Также он подтвердил факт неоднократных хождений управляющего в спальню и из спальни покойного, хотя толком объяснить эти странные манёвры не смог.

Несколько позже, уже после обеда, на даче появился доктор Гессе. Свой приезд он объяснил необходимостью справиться о состоянии здоровья Василия Соковникова. Разумеется, сыскные агенты побеседовали и с доктором.

Агафон Иванов сразу взял быка за рога, всё-таки доктор был уже пятнадцатым или шестнадцатым человеком, с кем приходилось разговаривать на протяжении этого длинного дня:

— Послушайте, доктор, отчего умер Николай Назарович? Скажем так, сомнения в естественной причине смерти могут иметь место?

— Никаких сомнений у меня по этому поводу нет, — без обиняков заявил врач. — Он страдал, выражаясь по-народному, от грудной жабы; говоря языком науки — это была сердечная недостаточность в малом круге кровообращения, шумы в сердце. Иногда этот недуг называют сердечной астмой, но я считаю такое название некорректным.

— Гм-гм… — сыщики переглянулись. Было видно, что описание доктора мало что сказало им по существу.

— Малоподвижный образ жизни, слабое сердце, — пояснил Гессе. — Излишества в питании на протяжении многих десятилетий… В последние годы Николай Назарович сделался аскетом в еде, но если перед тем человек тридцать лет в изобилии потреблял мясо, белый хлеб, специи, пил много спиртного — и разного спиртного! — то такие излишества не перечеркнёшь разом. Опять же, избыточный вес. Николай Назарович всегда был тучен, но в последние годы сделался прямо-таки толстяком: почти восемь пудов веса при росте два аршина десять вершков (8 пудов=128 кг.; 2 аршина 10 вершков=186 см. — прим. Ракитин)

— То есть смерть Николая Соковникова может быть признана естественной безо всяких оговорок, — подытожил Гаевский.

— Именно так. Я выписал разрешение на захоронение без малейших колебаний, — кивнул Гессе.

— Вы присутствовали при составлении приставом протокола осмотра личных вещей и помещений покойного?

— Да-с, присутствовал.

— Можете что-то сказать по существу возникших подозрений на кражу?

— Мне кажется подозрительным отсутствие наличных денег. Конечно, очень странно отсутствие процентных бумаг. Я от разных людей слышал, будто таковых покойный имел весьма много. Но признаюсь, сам я никогда от Николая Назаровича никаких разговоров на денежную тему не слышал.

— То есть ваше суждение на этот счёт основывается на чужих словах, — уточнил Иванов.

— Именно.

— Ну, хорошо, а что можете сказать о Селивёрстове?

— Знаю, что Николай Назарович ему не доверял. По крайней мере так было в последние месяцы его жизни. Я слышал, как он называл управляющего «шельмой» и «бессовестным нахалом», грозился уволить.

— А что послужило причиной для такой оценки?

— Подозревал в краже. Но деталей не знаю. Как-то не вникал я во всё это.

— Ещё что-нибудь можете сказать?

— Размышляя над поведением Селивёрстова в день смерти Соковникова, я склоняюсь к мысли, что он умышленно затянул вызов полиции. Сам приезд ко мне в больницу похож на… м-м… отвлекающий манёвр, понимаете? Вроде бы оповестил, да только что толку, когда у меня уже смена идёт, обход в разгаре. Не могу же я бросить больницу одномоментно, правда? Если бы он оповестил пораньше, хотя бы часом-двумя прежде, до заступления на смену, то я бы успел подмениться, а так… Гм, профанацией отдаёт! То, что я к трём пополудни всё же вырвался на дачу — это чистой воды случайность, — доктор примолк, задумавшись.

— Очень интересно, продолжайте, — напористо подстегнул его Иванов; получилось это у него не вполне вежливо, хотя и оправданно. — Тело при вас выносили?

— Конечно, при мне. Не очень почтительно с покойным обошлись: дворники уронили его головой в пол, ещё пошутили по этому поводу. А того прежде стояли подле кровати и курили при покойнике…

— Кто именно? — поспешил уточнить молчавший Гаевский.

— Всё тот же Селивёрстов и купец Локтев. После выноса тела они снова вернулись в спальню.

— Зачем это?

— Ну, вы же понимаете, — Гессе улыбнулся. — Этого они мне объяснять не стали!

— Что ж, доктор, спасибо, что согласились ответить на наши вопросы, — поблагодарил Гаевский.

Сыскные агенты оставили Гессе и вышли на террасу. Там они увидели Шумилова, как будто бы обрадовавшегося их появлению. Алексей щёлкнул пальцами. что должно было означать удовольствие от встречи, и подошёл к полицейским.

— Поймал себя на мысли, что забыл вам рассказать об одном примечательном эпизоде, — проговорил он.

— Что за эпизод? — осведомился Иванов.

— Однажды утром я сделался свидетелем тому, как Селивёрстов вывозил отсюда свои вещи. Управляющий поспешил рассказать мне, что он оставляет место, готовится съезжать. Селивёрстов об этом рассказывал, по-моему, встречным и поперечным, об этом узнали все, причём именно от него же самого.

— И что же? — не понял Агафон.

— Господин Шумилов хочет сказать, — пояснил Гаевский, уловивший мысль Алексея Ивановича, — что никакой нужды в этом у Селивёрстова не было. За язык его никто не тянул.

— О размолвке Николая Назаровича Соковникова со своим управляющим почти никто не знал. Селивёрстов мог спокойно продолжать исполнять свои обязанности при новом владельце, Василий Соковников вовсе не думал его прогонять, — принялся обстоятельно растолковывать Шумилов. — Человек, которому надо зарабатывать кусок хлеба, должен вести себя иначе: ему надлежит продемонстрировать заинтересованность в сохранении места. Но у Селивёрстова, очевидно, иные виды.

— Какие же? — снова спросил Иванов.

— А вот над этим следует поразмыслить как раз вам.

— Гм, загадками изволите говорить, Алексей Иванович, — Иванов переглянулся с Гаевским.

Слова Шумилова подтолкнули размышления сыщиков в немного неожиданном направлении.

— Владислав, если господин управляющий оставил свою комнату, почему бы нам её не осмотреть? — пробормотал Иванов.

— Я подумал о том же. — кивнул Гаевский. — Вряд ли мы отыщем что-то по-настоящему интересное, но… чем чёрт не шутит!

Сыщики удалились вглубь дома. Шумилов же остался на террасе, дожидаясь, пока не появятся Василий Соковников и доктор Гессе. Было очевидно, что первый обязательно выйдет проводить второго.

Так и получилось. Когда примерно через четверть часа Василий Александрович расстался с врачом, Шумилов обратился к нему с вопросом, которого молодой Соковников ожидал менее всего:

— Скажите мне, Василий, известно ли вам о том, что видный скопец Михаил Назарович Соковников, ваш дядя и старший брат Николая, оскоплен никогда не был?

— Первый раз слышу, — признался купец. — Я пребывал в твёрдой уверенности, что Михаил кастрировал Николая, так сказать, по своему образу и подобию.

— И тем не менее мне сказали, что Михаил кастрации не подвергался. Никаких семейных преданий на сей счёт не сохранилось?

— Нет, никогда ничего подобного не слыхал. Может, какая-то ошибка? Может, сказавший вам, сам толком не знает?

— Надо бы уточнить, — Шумилов задумался. — Меня вот что смущает: как Николай Назарович сумел вырваться от скопцов, да притом ещё с их деньгами? Это люди хваткие, опасные… шутка ли, такие миллионы из рук выпустить! Но перед ним они почему-то спасовали. Николай Назарович был ведь тогда совсем молод… Сколько ему было, когда умер Михаил?

— Михаил умер в тюрьме на Шпалерной в 1834 году. Николаю, стало быть, шёл пятнадцатый год, — сосчитал Василий.

— Вот видите! Мальчишка. А против такой силы пошёл! И ведь выстоял. Даже если считать, что до наступления совершеннолетия он не имел права в полной мере распоряжаться наследством, всё равно… что-то в этой истории есть для меня непонятное.

— Может, опекун помог? — предположил Василий.

— Может… А кто являлся опекуном?

— Не могу сказать. Честное слово, не знаю. Может, матушке написать, глядишь, вспомнит?

— Ну-у, вот ещё, — Шумилов махнул рукой. — Все события той поры проходили в Петербурге, а мы сейчас начнём письма куда-то писать. Нет, справки надо здесь подымать. Хорошо, зайдём с другой стороны. Вы, Василий, слышали когда-либо из уст Николая Назаровича рассказ о доме на Знаменской улице?

— Ну… — Соковников задумался и надолго замолчал. — Там был большой особняк и Николай Назарович его продал…

— Продал или отдал? — поспешил уточнить Алексей Иванович.

— Почему вы так спрашиваете? — насторожился Василий. — У вас есть какие-то основания считать, будто Николай Назарович мог просто так отдать огромное здание, почитай, в сердце столицы?

— Я узнал… так, буквально краем уха услышал… что это было непростое здание. Это был дворец скопческой империи. Там был трон Кондратия Селиванова, тронный зал… Для скопцов это было святое место. Не удивлюсь, если узнаю, что они ходят туда на поклон, как православные паломники ходят на поклон в Печоры или в Святую Землю…

Василий Соковников остолбенело уставился в лицо Шумилова, словно бы ожидая, что тот сейчас же рассмеётся и скажет, будто пошутил. Шумилов не смеялся. Василий смотрел на него крайне озадаченно. Наконец, выдавил из себя:

— Ничего подобного не слышал. Впервые узнаю об этом от вас. Но, принимая во внимание прошлое Николая Назаровича, я думаю, что… сие могло иметь место.

— Хорошо, Василий, давайте сделаем так… — Шумилов примолк на секунду, проверяя, насколько внимательно слушает его собеседник, — вам достались в большом количестве приходно-расходные книги Николая Соковникова прошлых лет. Не поленитесь, пролистайте их самым внимательным образом и посмотрите… посмотрите, кому и за какую сумму ваш дядя отдал дом на Знаменской.

— Да-да, я вас понял, — закивал Василий.

— Вопрос не в сумме как таковой, хотя и она немаловажна. Речь сейчас идёт о другом: передача дома могла сопровождаться какими-то записями личного характера: «шельмец», «подлец», «тварь», «падаль», «сожрал — не подавился», «выплюнул — отдал»… Понимаете? Русский язык, как известно, велик, могуч, трепетен и всё терпит. — Шумилов щёлкнул пальцами, стараясь объяснить свою мысль и именно сейчас не находя нужных слов. — Я хочу понять, как складывались отношения вашего дяди со скопцами в самом начале его жизни. Он от них откупился или всё же как-то поборол? Это очень может помочь вам, понимаете, Василий?

— А может, это совсем даже и неважно? Ну, в самом деле, какое сейчас имеет значение, что там творилось с Николаем Назаровичем сорок шесть лет назад? Сам-то Николай Назарович уже умер!

— Может быть, это и так. Да только его опыт, может вам, Василий, ценную службу сослужить. Не спешите забывать прошлое. Я неоднократно убеждался в том, что события, связанные с большими деньгами, всегда отбрасывают длинные тени.