Яков Данилович Селивёрстов, покинув дачу в Лесном, окончательно перебрался жить в небольшую квартирку на третьем этаже в доме в самом начале Малой Посадской улицы на Петроградской стороне. Снимал он ее давно, но бывал здесь в последнее время нечасто, только когда дела заставляли его заночевать в городе. Здание выглядело неприветливо, да и сам район был заселён далеко не блестящей публикой, однако, домоправитель покойного миллионера устроился очень даже неплохо: небольшая двухкомнатная частично меблированная квартира с кухней, окнами на тихую улочку, без дурных соседей — что ещё надо скромному, уставшему от треволнений жизни вдовцу?

Появления полиции Яков Данилович никак не ожидал. Во второй половине дня второго сентября он занимался самым что ни на есть прозаическим делом: раскладывал перевезённые вещички по их новым местам. Когда к нему вошли сыскные агенты, сопровождаемые тремя младшими полицейскими из ближайшего околотка и двумя дворниками, Селивёрстов упал на стул так, словно ему ноги отказали служить.

— Что ж вы меня, братцы, перед людьми-то славите? — пробормотал он растерянно в ответ на предложение ознакомиться с ордером на обыск. — Соседи неровён час подумают, что я убийца или душегуб какой.

— Прочитайте, Яков Данилович, постановление товарища прокурора окружного Санкт-петербургского судебного округа суда о проведении по месту вашего проживания следственных действий, а именно, обыска с целью установить нахождение предметов, предположительно исчезнувших из дома Николая Назаровича Соковникова, — строго проговорил Агафон Иванов, пронзительно глядя в лицо Селивёрстову.

— Помилуй Бог, в чём вы меня подозреваете! — всплеснул тот руками. — Нету у меня предметов, как вы говорите, исчезнувших из дома хозяина! И не было никогда!

Сыскные агенты умышленно приступили к обыску в отсутствие прокурорского следователя; последний должен был появиться здесь с задержкой на час-полтора. Подобная задержка была оговорена заранее и преследовала вполне тривиальную цель: развязать сыщикам руки, дабы они могли действовать свободнее. Следователю пришлось бы разъяснить Селивёрстову юридические нюансы, связанные в проводимыми действиями, его права и обязанности, проистекающие из них, и проделать всё это под запись в протоколе. Сыскным агентам ничего этого можно было не делать, поскольку уголовный закон не вменял им такого рода объяснения в обязанность. Они вовсе не должны были разъяснять Селивёрстову того, что ищут вполне определённые вещи, а не ценности вообще — и разумеется, они этого говорить ему и не стали.

Начиная обыск в отсутствие работника прокуратуры и без должного протокольного закрепления своих действий, они могли прицепиться к любой малосущественной мелочи и использовать её как предлог для оказания морального давления. При этом они даже не очень-то нарушали букву закона, хотя, вне всяких сомнений, попирали его дух.

— Яков Данилович, голубчик, — выступил вперёд Гаевский, — да разве ж мы вас в чём-то обвиняем? Посмотрите, разве мы арестный ордер предъявляем вам? Нет, конечно! Никто не собирается вас арестовывать и везти в тюрьму. Нам вещи Николая Назаровича найти надо. Помогите нам в этом. Мы же люди, мы же понимаем, как это порой бывает: собирали вещицы перед переездом, ну и не заметив, прихватили хозяйское…

— Выдайте вещи назад и никакого дела не будет, товарищ прокурора подъедет через час, оформит возврат и уже завтра утром следствие закроет, — солидно добавил Иванов.

Селивёрстов переводил озадаченный взгляд с одного сыщика на другого, видимо, не веря своим ушам.

— Господа сыщики, окститесь, как же это я могу прихватить вещи хозяина по ошибке? — наконец, выдавил он из себя.

— Ну-у, — Агафон досадливо развёл руки, словно бы говоря «экой дурак!» — как угодно, господин Селивёрстов. Предъявите все ценности, какими располагаете в настоящее время и которые находятся в этом месте.

Яков Данилович прошёл к плательному шкафу и из-под газеты, которой была застелена одна из полок, извлёк почтовый конверт. Внутри оказались деньги — сто двадцать шесть рублей — и два векселя — на общую сумму девятьсот семьдесят рублей. Фамилия человека, выписавшего векселя, ничего сыщикам не говорила, поэтому Гаевский поинтересовался:

— Кто такой Александр Щипачёв?

— Родственник мой, племяш. Торговлю ведёт, вот деньги взаём брал… — буркнул Селивёрстов.

— Он работал когда-либо у Соковникова?

— Никогда не работал. Я ж вам список давал работников.

— А почему вы племянника к Николаю Назаровичу не пристроили? — выпытывал Гаевский.

— Что вы клещём-то ко мне прицепились, а-а, господин сыщик? — вся явственнее раздражаясь, бросил Селивёрстов. — Нечего Сашке там делать, характер у него не тот, чтоб лакействовать!

— Клещём, говорите? — усмехнулся Владислав. — Нет, Яков Данилович, это покуда ещё не клещём. Клещём — это совсем иначе!

Сыщики быстро прошли по комнатам, заглянули в кухню, потом вернулись к Селивёрстову и поставили ему стул в центре той комнаты, что служила гостиной, садитесь, мол! Яков сел, уперся кулаками в бёдра, исподлобья наблюдая за действиями агентов. Выглядел он мрачно-насторожённым, видимо, ждал подвоха.

Дворники, приглашённые в качестве понятых, и полицейские из околотка стояли в дверях, переминаясь с ноги на ногу и поглядывая друг на друга. Все ждали чего-то значительного.

Сыщики приступили к осмотру вещей в большой комнате. Как таковой мебели здесь было немного — платяной шкаф, железная кровать «с шишечками», ветхая горка, тумба, пара этажерок под книги, но без книг, однако; в комнате находилось множество узлов и коробок. Понятно и без всяких слов, что квартиросъёмщик перевез часть вещей сюда совсем недавно и не успел все распаковать. Быстро, без лишних слов Иванов и Гаевский принялись раскрывать коробки и развязывать узлы.

— Откуда мебелишка? — как бы невзначай полюбопытствовал Гаевский. — Ваша?

— Нет, — буркнул Селивёрстов. — Я искал квартиру с мебелью. Вот и нашёл. Можете у дворников проверить.

Гаевский покосился на понятых и оба дворника синхронно закивали: «точно-с так, точно-с так!»

Через некоторое время Гаевский снова оборотился к дворникам: «Ну-ка, дайте-ка мне стамесочку.» Перед тем как подниматься к Селивёрстову сыщики распорядились прихватить дворникам столярный инструмент; просьба эта показалась в тот момент странной, но теперь она получила объяснение. Со стамеской в руках Владислав быстро пошёл по комнате, проверяя на прочность крепление плинтуса. Оказавшуюся на пути мебель он просто отодвигал от стены. Обойдя плинтус и, видимо, убедившись в том, что никаких тайников за ним нет, Владислав продолжил своё движение, выстукивая стены деревянной рукояткой всё той же стамески. В одном месте, там, где большой пласт обойной бумаги оказался неплотно приклеен к стене, штукатурка отозвалась гулким эхом. Владислав, не долго думая, тут же подцепил остриём стамески обоину и оторвал её вместе с газетой, на которую она оказалась поклеена.

Дворники от неожиданности ахнули.

— Что ж вы делаете, господин агент? — выдохнул один из них.

— Обыск я делаю, — мрачно отозвался Гаевский. — Слепой, что ли?

На обнажившейся стене ничего интересного он не увидел. На всякий случай ещё раз постучал по тому месту, которое издавало странный звук; посыпалась старая жёлтая штукатурка, обнажив дранку. Стало ясно, что тайником тут и не пахло.

Таким же способом Владислав выстучал стенку печи, выложенную плиткой. На радость Селивёрстова, все плитки оказались надёжно закреплены, ни одна не зазвенела, поэтому сыщику ничего ковырять не пришлось.

Постепенно обыск приобретал всё более рутинный характер: Иванов выворачивал на пол содержимое коробов и сундуков, ощупывал карманы, складки одежды, просматривал книги; Гаевский в это время выискивал возможные тайники в предметах обстановки. Когда обыск из большой комнаты переместился в спальню за ней, Селивёрстов осмелел до такой степени, что стал комментировать действия полицейских: «Не надо рвать наволочку, господин полицейский, достаточно просто пощупать подушку!», «А загляните-ка под кровать, господин агент, там пыли больше». В его поведении произошло явное изменение — Яков Данилович приободрился, сделался раскрепощённее и как будто бы перестал бояться происходившего. Иванов и Гаевский заметили эту перемену и несколько раз переглянулись, но останавливать разговорившегося Селивёрстова не стали, пусть, дескать, выступает, может что-то интересное на радостях и сболтнёт.

С задержкой в час с четвертью подъехал следователь окружной прокуратуры с секретарём. Без долгих преамбул они сели оформлять протокол.

После осмотра кухни сыскные агенты вышли на лестничную площадку.

— Ну-с, Агафон Порфирьевич, что скажете? — спросил Гаевский.

— Скажу так: Селивёрстову есть что скрывать. Уж очень обрадовался к концу обыска, когда увидел, что ничего мы ему вчинить не сможем.

— Да уж, перемена оказалась разительной, — согласился Владислав. — Что-то за этим стоит. Но то, что он прячет, находится не здесь.

— Вот и я о том же думаю.

— Имеет смысл наблюдение выставить. Сейчас, когда он решил, что развеял наши подозрения, интересно посмотреть, куда он побежит.

— Согласен, резон в этом есть.

Обсудив порядок дальнейших действий, сыскные агенты разделились: Гаевский остался наблюдать за домом по Малой Посадской улице, а Иванов помчался на доклад к Путилину, спеша изо всех сил, чтобы обеспечить подмену другу и коллеге ещё до ночи.

Алексей Иванович Шумилов на обратном пути от Английской набережной решил заехать в «Общество взаимного поземельного кредита» дабы разведать обстановку и постараться выяснить, кто же именно спровоцировал возникшую суматоху. Разумеется, его интересовала не фамилия человека, принёсшего весть о подозрительных облигациях на столичном рынке, а название банка-возмутителя спокойствия.

Положа руку на сердце, следовало признать, что пока Алексей сам не мог внятно сформулировать, для чего же именно ему понадобились эти сведения, и как он сможет ими воспользоваться. Интуиция, однако, подталкивала его к тому, чтобы непременно постараться выяснить причину происшедшего странного инцидента. В самом деле, в прошлый раз панику спровоцировали масштабные хищения Константина Юханцева, так почему бы на этот раз ей не возникнуть из-за появления на рынке украденных облигаций Николая Назаровича Соковникова?

Воистину, на ловца и зверь бежит! Прямо на ступенях перед стеклянными дверьми «Общества…» Алексей увидел Константина Владимировича Разорёнова, возглавлявшего отдел платежей и расчётов. Более сведущего человека при всём желании отыскать было почти невозможно. Начальник отдела как раз попрощался с сотрудниками, как и он сам покидавшими «Общество…", и не спеша двинулся по тротуару. Всё складывалось как нельзя лучше — Разорёнова никто не сопровождал, а стало быть, представлялся способ поговорить вполне свободно.

Сунув полтинник извозчику, Шумилов указал ему на спину удалявшегося начальника отдела и сказал:

— Братец, догони-ка вон того господина; дальше повезёшь либо нас вместе, либо подожди, пока я с ним парой слов переброшусь.

В центре города после пяти пополудни поймать извозчика было весьма проблематично: в многочисленных государственных учреждениях и коммерческих конторах заканчивался рабочий день, и огромная армия служащих устремлялась на улицы. Шумилов решил посадить начальника отдела в экипаж, в котором ехал сам, точно так же, как этим утром он подсадил Загайнова — эта мелочь весьма бы способствовала разговору.

Обогнав Разорёнова на несколько саженей, извозчик встал. Алексей Иванович вышел из пролётки, прямо навстречу пешеходу.

— Константин Владимирович, Вы, я вижу, пешком идёте…

— Да-с, Алексей Иванович, в этот час ловить извозчика, что чёрта лысого! Четверть часа можно размахивать руками — и всё без толку, полдороги пройдёшь, пока попадётся свободный!

— Я на извозчике, садитесь ко мне, проедем вместе, — предложил Шумилов.

— Чрезвычайно любезно с вашей стороны, Алексей Иванович, — обрадовался Разорёнов. — Моцион — дело, конечно, хорошее, однако, как известно, всегда лучше плохо ездить, чем хорошо ходить.

Они залезли в пролётку, заскрипевшую под их телами, и определились с адресами: оказалось, что начальник отдела проживает на Захарьевской улице, довольно далеко от здания «Общества…", в стороне, прямо противоположной той, куда надо было ехать самому Шумилову. Но Алексей Иванович этому обстоятельству отчасти даже обрадовался, поскольку получал возможность обстоятельно поговорить.

— Что у нас там за аврал приключился сегодня? — поинтересовался он без обиняков.

— А вы не в курсе? — в свою очередь спросил Разорёнов и, услыхав, что Шумилов в отпуске, принялся объяснять. — Получилось и комично, и немного волнительно одновременно. Представляете, давеча нашему Председателю, г-ну Герсфельду за ужином шеф департамента министерства финансов — уж и не знаю зачем они ужинали! — сказал что-то вроде: «Вы, часом, братьям Глейзерсам не поручали продавать свои консолидированные облигации семьдесят пятого года выпуска?» Ну, у нашего ливонского рыцаря волосы дыбом-то и поднялись: «Каким таким братьям Глейзерсам?»

Скрытая ирония Разороёнова была Шумилову вполне понятна: Герсфельд, выходец из Эстляндии, немецкий дворянин чуть ли не в двадцатом колене, отличался снобизмом и особой щепетильностью в вопросах деловой этики. Невозможно было представить, чтобы человек с его жизненными установками вёл какие-либо коммерческие дела с двумя мелкими еврейскими банкирами.

— В общем, сегодняшнее утро началось с многословных рассуждений на тему: кто принимал в оплату или в обеспечение сделок облигации. — продолжил свой рассказ Разорёнов. — Первоначальная версия сводилась к тому, что облигации попали к нам извне, будучи принятыми в ходе одной из сделок; как вы знаете, правилами допускается приём ценных бумаг вместо денег. Оказалось, ничего подобного в последние месяцы не бывало. Ну, после этого… кх-м-м… — начальник отдела заулыбался, — дальнейший генезис мысли нашего руководства предугадать вы сможете сами.

— Герсфельд заподозрил, что оказались вскрыты пакеты с облигациями из уставного капитала «Общества…» — закончил его мысль Шумилов.

— Вот именно. А коли так, то… кассиру немедля сдать ключи, кассовый журнал и журнал текущих операций и… кх-м-м… покинуть помещение! Я, как вы понимаете, состоял в числе назначенных ревизоров и почти семь часов сидел не разгибаясь, пересчитывая деньги и ценные бумаги. Эх-ма, такой работёнки никому не пожелаешь. И ладно бы разрешили перенести работу назавтра, но нет! нельзя парализовывать работу «Общества…» на двое суток.

— И чем же сердце успокоилось?

— Да ничем, собственно. У нас всё в порядке. Откуда эти облигации берутся, я не знаю, но знаю, что не из наших загашников.

— А что, неужели торговля Глейзерсов показалась шефу департамента до такой степени подозрительной, что он поспешил сказать об этом Герсфельду?

— Как я понял со слов господина Председателя нашего Правления, их, Глейзерсов, банкирская контора продаёт облигации с заметным дисконтом в любых количествах всем желающим — хоть по десяти штук в руки, хоть по пятидесяти. Бери! Они ведь достаточно дороги, особенно много не возьмёшь, не разбежишься. Но согласитесь, торговля с дисконтом, скажем, в восемь или десять процентов выглядит несколько необычно и подозрительно.

— Никаких сомнений в подлинности облигаций нет?

— Ну, что вы, Алексей Иванович, — Разорёнов даже рукой махнул. — Сие слишком грубо, я бы даже сказал, топорно. Это же вскроется моментально! Глейзерсы не дураки же так рисковать! Не-е-ет, даже не сомневайтесь, облигации настоящие.

— А казначейство никак не может быть подключено к установлению их источника?

— А на каком основании? Ну, продаются ценные бумаги всякими еврейскими и нееврейскими банкирами, так их для того и эмитировали; ну, цена у них кажется заниженной от установленной по городу, так ведь это как посмотреть… может, как раз в городе она завышена, а Глейзерсы установили оправданную цену. Они хозяева и имеют полное право котировать облигации так, как пожелают — это рыночный товар.

Шумилов почувствовал, что требуется каким-то образом объяснить свою заинтересованность всей этой историей с казначейскими облигациями, иначе Разорёнов может насторожиться, почему это отпускник так настойчиво говорит на эту тему.

— Я, знаете ли, Константин Владимирович, думаю, а не прикупить ли мне несколько облигаций у этих еврейских банкиров… как их там? — Алексей сделал вид, будто не помнит фамилии хозяев конторы.

— Глейзерсы — Наум и Филипп, — подсказал Разорёнов.

— Вот-вот, у них. Коли дисконт и правда такой значительный, и облигации подлинные, то это же верное вложение денег! Как полагаете?

— Вы знаете, Алексей Иванович, я бы и сам прикупил, — кивнул бухгалтер. — Надо бы открыть «Биржевые ведомости», посмотреть, почём сейчас они котируются, а потом заглянуть в контору к Глейзерсам — это на Полтавской улице — и уточнить, за сколько они продают. Если и впрямь дешевле среднегородской цены, то смело можно брать. Как дипломированный специалист по финансу и кредиту даю вам на это добро! — улыбнулся Разорёнов.

Ближе к полуночи Агафон Иванов привёз на подмену Владиславу Гаевскому филёра из отряда наружного наблюдения. За всё это время Селивёрстов квартиры своей не покидал и потому ничего ценного наблюдение за местом его проживания сыщикам не дало.

Выйдя на Каменноостровский проспект, полицейские неспешно пошли в сторону Невы. После прошедшего короткого дождя ночь сделалась на удивление тиха и безветренна, город казался уже полностью погружённым в глубокий сон, и весь этот полуночный антураж очень способствовал разговору по душам.

— Знаешь, Агфон, — задумчиво заговорил Гаевский. — Помяни мои слова: окажется, что покойного скопца обворовал каждый из его слуг.

— По сговору, что ли? — не понял Иванов.

— Какой там по сговору! — усмехнулся Владислав. — По велению души… Каждый утащил что смог: Селивёрстов, скажем, стырил образ Николая Чудотворца, плотник Аникин, тесавший намокшие рамы, слямзил что-то с хозяйского стола, лакей Базаров ещё чего-то там прихватил, ну, и купец Локтев тоже не зря возле трупа тёрся чуть ли не два часа. Каждый украл, что смог, но при этом не мешал воровать другому.

— Ну, то есть, какой-то сговор всё же существовал…

— Если только невысказанный вслух и не предварительный — а сие вовсе и не сговор, а воплощение принципа «и себе, и людям».

— Почему так решил? Объясни пожалуйста, — попросил Агафон.

— Потому что все ненавидели этого скопца. Посмотри, о нём слова доброго никто не сказал. Все, кто были рядом, просто дожидались, пока миллионщик умрёт, и его наследство станет объектом поживы. Люди сносили унижения, кураж этого самодура лишь потому, что душу каждого грела мысль: сдохнешь ты, господин Соковников, и вот тут-то ужо я покуражусь, вот тут-то мы мошну твою тряхнём!

— Знаешь, Владислав, хозяева и слуги часто ненавидят друг друга, — философски заметил Иванов, — да только из этого вовсе не следует, что они готовы нарушать уголовный закон. То, что ты говоришь — совершенно бездоказательно, суть оговор! Так рассуждая, я и на тебя много чего смогу «повесить», такого, от чего тебе «не в жисть» не отмазаться. Хочешь, я тебе расскажу совсем другую историю про то, как обворовали Соковникова?

— Валяй!

— Устроился, значит, работать к Соковникову наш старый знакомец Васька…

— Чебышев, что ли? — уточнил Гаевский.

— Он, шельма! Устроился, поработал, всё разнюхал…

— Всё — это что именно?

— Не перебивай! Я тебя не перебивал, и ты, пожалуйста, тоже не умничай!

— Я не перебиваю, я просто хочу понять, что мог «разнюхать» Васька Чебышев за три недели?

— А я вот тебе и говорю: не умничай! Небось не дурак, в Сыскной полиции работаешь, а потому прекрасно понимаешь, что надлежит разведать медвежатнику: места хранения ценных вещей, способ охраны, пути подхода и отхода…

— Значит, ты Ваську Чебышева записал уже в медвежатники? С каких это пор грабители у тебя так окрас меняют? Щёлк пальцами — и грабитель с большой дороги пошёл стальные шкафы «колоть», так что ли?

— Тьфу, болтун! — Иванов досадливо сплюнул и замолчал.

— Ладно, извини, продолжай.

— Ну, так вот… Потёрся Васька в доме, узнал, что ему надо, да и уволился по-тихому, без скандала, не привлекая внимания. Заметь, Ваську никто особо не вспоминал. Ты сам разговаривал со слугами, задавал каждому вопрос о сомнительных людях, подозрительных знакомствах, и никто о Ваське слова плохого не сказал. Никто его не вспомнил, точно не было его вовсе. Почему?

— Потому что Васька Чебышев умный мужик, внимания к себе не привлекал и подозрительным не казался.

— О, Владислав, золотые слова молвишь! Именно в них — ключ ко всему делу. Итак, Васька поработал и уволился. Выждал какой-то срок, чтоб, значит, подзабыли его. Не может же он идти на кражу на следующий день после увольнения — этим он сразу привлечёт внимание к своей персоне.

— Да понятно, Агафон, не разжёвывай, — досадливо поморщился Владислав. — По делу-то что скажешь?

— А двадцать четвёртого августа, ближе к полуночи, приехал Василий на дачу нашего скопца-миллионщика… Возможно, кстати, и не один причалил, а взял с собою настоящего медвежатника. Ему ведь необязательно самому фомкой орудовать; Васька — это мозг, это организатор, ему надо грамотно людей подобрать, расставить их, дать каждому правильное наставление, чтоб накладок не вышло. Так что «окрас» ему менять вовсе и не надо, зря ты надо мной пытался подтрунивать. Итак, один человек с возком за оградой дожидается. Второй — идёт вместе с Василием на «дело», этот «второй», возможно, медвежатник. Ну, и третья персона — сам Василий. Задача для находчивого мужика проще пареной репы: Соковников ночью держит окно в парк открытым, дурацкая, конечно, привычка, но — сие вторая натура. Задача выглядит так: подойти ночью из парка, пошире открыть створку, влезть в окно, подойти к кровати спящего миллионщика и направить на него ствол револьвера… либо приставить нож к горлу. Что скажешь, непосильная задача?

Гаевский не сразу ответил. Какое-то время он шагал молча, затем вдруг заговорил с жаром, и сразу стало ясно, что мысль товарища пришлась ему очень даже по вкусу:

— Да-да, Агафон, правильно мыслишь. В городе шли сильные дожди, почти не переставая. Низкая облачность, ночи безлунные, в ночное время грозы; видимости — никакой, шум ливня, гром, скрип деревьев в парке, шум листвы — всё это прекрасно маскирует звук приоткрываемой рамы…

— Молодец, Владислав, значит, можешь соображать, когда хочешь! — иронично заметил Иванов.

— Чтобы не оставить следов в спальне, преступник мог разуться перед тем, как лезть в окно: влез на плечи подельнику и снял сапоги…

— Либо наоборот, обул поверх сапог войлочные онучи — они и тихо ходят и следов не оставляют, — резонно поправил коллегу Агафон.

— В самом деле, либо обул мягкую обувь… Так-так-так, что же получается? Соковников просыпается ночью, а возле кровати пара-тройка мужчин с невесёлыми лицами… и ножик возле горла… Н-да, неприятно так просыпаться. Особенно, когда сердце больное. И всё у грабителей складывается наилучшим образом: Соковников умирает от внезапного сердечного приступа, они его даже пальцем тронуть не успели… Грабители снимают с шеи ключ, открывают железный ларец миллионера, о котором рассказывал пристав, забирают оттуда казначейские облигации, всю наличность, дорогую икону, затем запирают ларец, прячут его на прежнее место, а ключ вешают обратно на шею покойнику. После чего с пением непристойных частушек удаляются в ночь…

— … открывая перед уходом все три окна, дабы дождевая вода смыла возможные следы на полу, которые они из-за недостатка освещения могли не заметить. — добавил Иванов.

— Да-да, открытые окна — это своего рода мера предосторожности, согласен, — кивнул Гаевский. — Вот что, друг мой боевой, а не проехать ли нам к Василию, не пощупать ли его мягкое вымя?

— На Вознесенский, что ли, к любовнице его?

— Ну да, откуда мы его прежде забирали.

— А что, мысль дельная, я и сам хотел предложить, — Агафон извлёк из кармана жилета дешёвые серебряные часы и открыл крышку. — Почти половина двенадцатого. Пока доедем будет полночь, околоток там рядом, посадим квартального к нам в экипаж — сие много времени не займёт. Другое дело, что Васьки в «яковлевке» может и не оказаться. Они ведь как крысы, норы свои меняют постоянно.

— В любом случае придётся наведываться в «яковлевку», чтобы наводить там справки, — философски заметил Владислав. — Этой ли ночью, завтра ли утром… Сами не поедем — Путилин направит! Поехали сейчас, Агафон!

Некоторое время сыскные агенты потратили на поиски извозчика, но уже через десяток минут они катили по направлению к наплавному мосту, по которому попали с Петроградской стороны на Гагаринскую набережную. Это уже было фешенебельное сердце столицы: Маросово поле, Мраморный дворец, самый конец Миллионной улицы. Тут горели газовые фонари, проезжали роскошные экипажи и вообще публики стало много больше, нежели на сумеречной, полутёмной Петроградке. Извозчик резво правил вдоль Екатерининского канала и примерно за десять минут до полуночи, сыскные агенты уже подъехали к околотку, ближайшему к большому доходному дома купца Яковлева, известному всем жителям Сенной площади и её окрестностей под названием «яковлевка». Это здание занимало целый квартал на углу Вознесенского проспекта и Большой Садовой улицы и традиционно давало убежище большому числу торговцев Сенного рынка, расположенного неподалёку. Именно в «яковлевке», на квартире любовницы, и был арестован в прошлом году Василий Чебышев.

В околотке ночная жизнь била ключом: за минуту до появления Агафона Иванова наряд доставил в дежурное помещение пьяную проститутку, получившую бутылкой по голове за дерзость клиенту. Самого клиента доставили тоже; едва опустив свой зад на скамью, он моментально захрапел, пуская слюни из разинутой гнилозубой пасти, отравляя воздух зловонным дыханием и отрыгивая из недр желудка запах непереваренной кислой капусты. Рана на голове проститутки обильно кровоточила, кровь бежала по её рукам и капала на одежду и на пол. Околоточный, видя такое дело, принялся отчитывать молодых помощников квартального:

— Что вы её тащите к нам, она же кровью всё помещение уделает! Кого мыть попросим?

— Так что с нею делать-то? — оправдывался один из помощников.

— За дверью надо было усадить и дыру в башке чем-либо заткнуть! — наставительно посоветовал квартальный.

Тут-то и появился Агафон Порфирьевич. Он хотел было показать прямо с порога свой жетон надзирателя Сыскной полиции (а именно так официально именовалась должность, занимая им), но увидев знакомое лицо квартального, лишь кратко кивнул:

— Мне бы человечка на четверть часа… в «яковлевку» на рысях метнуться.

В помещении околотка мгновенно повисла тишина, достойная немой сцены из «Ревизора». Помощники квартального не знали в лицо Агафона и потому не поняли странной просьбы облачённого в штатское человека, околоточный же неправильно истолковал слова сыщика.

— Господи, у нас что? грохнули кого-то? — только и спросил он.

— Нет, помилуй Бог, никто никого не убил, — успокоил его Иванов, — просто надо заскочить, проверить адресок один.

Околоточный облегчённо вздохнул и шевельнул бровями в сторону одного из молодых полицейских:

— Фотий, пойдёшь с этим господином… это господин из Сыскной полиции… будешь помогать, коли потребуется, сделаешь всё, как он скажет. Понятно?

Через пять минут Иванов, Гаевский и помощник квартального уже стояли перед одним из подъездов «яковлевки», закрытом на ночь, и вызывали дворника: Фотий стучал в дверь, а Агафон крутил ручку звонка, выведенного в дворницкую. Дворник выскочил сразу же, очевидно, нужной прыти ему добавило лицезрение полицейского мундира через стекло.

Отворив подъезд, дворник встал навытяжку и отрапортовал:

— Пётр Филимонов, помощник старшего дворника в доме господина Яковлева! Прежде — фельдфебель Кексгольмского пехотного!

— Вот что, Пётр, ответь-ка нам на следующий вопрос: помнишь ли ты Настасью Коцегутову, жившую в этом подъезде в прошлом годе? — спросил Иванов.

— Так точно-с, ваше превосходительство, очен-но хорошо помню.

— Она часом не съехала?

— Никак нет, проживает здесь же, на прежнем месте, — доложил дворник.

— Веди-ка нас к ней, — распорядился Агафон Порфирьевич и, повернувшись к полицейскому в форме, пояснил, — Вы у неё паспортец спросите, уточните, с кем она проживает, ну, а тут и мы в разговор вклинимся.

— Понятно, понятно, — кивал помощник квартального.

Дворник же Филимонов, услыхав, о чём переговариваются полицейские, не смолчал:

— У них там, в хватере, значит, сущий клоповник: народ снимает по полкомнаты, на четыре комнаты, значит, зарегистрировано восемь паспортов… Толкутся, слоняются, никто толком не работает, водку только пьют… Одним словом — Гоморра!

— Содом и Гоморра, — поправил было дворника Гаевский, но Пётр с ним не согласился:

— Про Содом не знаю, не присутствовал, но Гоморра — точно!

— А которую комнату занимает Коцегутова? — уточнил Гаевский.

— Мы за этим особо не следим, ведь по комнатам расселяет управляющий, — ответил дворник, — но насколько помню, она поселилась в дальней от входа, по коридору, значит, и направо.

В сопровождении дворника, шедшего по неосвещённой лестнице впереди всех с фонарём в руке, они поднялись на пятый этаж, под самую крышу. Там находились дешёвые квартиры, самое убогое жильё, сдаваемое «углами» и по «полкомнаты». На лестнице стоял непередаваемый удушливо-кислый запах то ли протухших щей, то ли нестиранных портянок, то ли разложения плоти — одним словом, тот несносный запах, что неизбежно возникает в тех местах, где подолгу не убирают. Дворник с силой постучал в дверь раз, другой, третий и, наконец, на этот стук из-за двери послышалось:

— Кого там ч-чёрт несёт?!

— Это дворник Пётр Филимонов… открывай ворота! — бодро возвестил дворник, переглянувшись с полицейскими. Те стояли молча, не шевелясь, ничем не выдавая своего присутствия.

— С какого такого перепугу? Честной народ спать навострился. Может, поутряне придёшь, а-а, Пётр?

— Это кто такой умный? Никанор, ты, что ли?! — Пётр, похоже, не на шутку раздражился от такого нерадостного приёма. — Ты тут у меня не умничай, а то завтра же поскачешь отседа, как горох по паркету! Открывай, говорю, публика снизу жалуется, говорит, тут у ваш шумят!

— Да какой там шумят? Все по нарам, сопят в четыре дырки…

Пререкания грозили затянуться, и дворник в сердцах ещё раз хватил кулаком в дверь, пригрозив вызвать полицию. Угроза подействовала — загремел сбрасываемый крюк, и дверная створка приоткрылась, показав угольно-чёрную щель, в которой ничего нельзя было разобрать.

Агафон моментально одной рукой рванул дверь на себя, а другой ухватил за горло человека, стоявшего за дверью. «Посвети!» — хрипло и негромко приказал Иванов дворнику. Тот поднял фонарь повыше, и стало видно, что сыщик держит мужичонку лет пятидесяти, перепуганно вращавшего глазами и безмолвно разевавшего рот; всклокоченная борода тряслась, губы шевелились, но ни единого звука при этом не издавали. Мужичонка в это мгновение сильно напоминал рыбу, выброшенную из воды.

Иванов секунду или две рассматривал пойманного дедка, затем, убедившись, что это далеко не Васька Чебышев, рывком выволок его на лестничную площадку, тихо, но очень грозно проговорил:

— Мужик, не питюкай, мы из полиции! Видишь человека в форме? Я тебя сейчас отпущу, но ты смотри у меня, не шуми! Понял?

Жертва согласно затрясла головою, насколько можно было это сделать, имея на шее широкую ладонь Агафона. Иванов убрал руку и всё так же шёпотом спросил:

— У Настасьи Коцегутовой гости есть?

— Да, есть, — сдавленным голосом просипел мужичонка. — Угостили меня сегодня чекушечкой.

— Сколько? Кто такие?

— Мужик и баба. Раньше не видал-с. Мужика звать Василием, бабу — Еленой.

— Сколько примерно лет Василию? Как тебе?

— Не-е-ет, моложе. Я думаю, даже тридцати нет. Справный такой, бородка ухоженная…

Сыщики переглянулись. Чебышев действительно ухаживал за своей бородкой, придававшей ему сходство с лакеем богатого барина.

— Где комната Настасьи?

— Прямо по коридору, в самый конец, как бы направо, «глаголем» повернуть…

Полицейские рванули вперёд. Первым бежал Иванов, наскочивший в темноте на что-то, что опрокинулось и загремело — то ли тумбочку какую, то ли табурет. В следующее мгновение он задел плечом таз, видимо, повешенный в коридоре; таз с грохотом сорвался с гвоздя и из-за одной из дверей послышался разъярённый мужской голос: «мать вашу, я щас выйду и поленом по хребтине кому-то!» Опрокидываемые предметы, впрочем, нисколько не задерживали бега Иванова; за ним, топая ногами и спотыкаясь на ходу, поспешали Гаевский, помощник квартального Фотий и дворник Пётр. Мужичонка, отворивший дверь, остолбенело остался стоять у порога.

Агафон, преодолев изогнутый буквой «Г» коридор, не стал утруждать себя стуком в последнюю дверь. Он просто выбил её ударом ноги и заревел с порога: «Это полиция! Всем оставаться на местах!» Предусмотрительно он не бросился в темноту, прекрасно понимая, что там можно нарваться и на пулю, и на нож; вместо этого он прижался к стене у входа, пытаясь рассмотреть происходившее в комнате. Через пару мгновений подоспел с фонарём дворник и посветил с порога.

Обстановка в жилище Настасьи Коцегутовой производила впечатление редкостного убожества. Воздух в комнате оказался тяжёл от человеческого дыхания, запаха сивухи и чесночной колбасы. Всё вместе это давало невообразимый эффект. От стены к стене чуть повыше головы была протянута бельевая верёвка, через которую оказалась переброшена пара простынь: они играли роль ширмы, делившей помещение на две половины, занимаемые разными людьми или семьями. В той половине, что оказалась ближе к двери, на широком топчане, брошенном прямо на пол, в ворохе прямо-таки постыднейшего рванья спали два маленьких мальчика. При появлении полицейских они сели на своей жалкой кровати, прикрывая глаза руками.

За развешенными простынями послышался какой-то шорох, заскрипели половицы; Агафон Иванов подался туда и отбросил импровизированный полог. И вовремя! Сыщик успел увидеть спину мужчины, облачённого в белую исподнюю рубашку, который в следующую секунду ударом ноги выбил стёкла в окне и подался всем телом туда. Беглец стремительно, точно угорь, скользнул мимо острых осколков стекла, на секунду застыл на подоконнике и тут же исчез из поля зрения.

— Пятый же этаж! — только и произнёс, поражённый увиденным, помощник квартального надзирателя и поднял было руку, рассчитывая перекрестить лоб.

Однако, раздавшийся за окном грохот возвестил, что прыгнувший в окно упал вовсе не на мостовую, а на крышу соседнего дома.

Агафон бросился за беглецом, в точности повторив его действия: присел перед окном, шагнул на низкий подоконник и головою вперёд подался в ночную темноту. За спиной он услышал женский крик, но сейчас это не имело уже ни малейшего значения.

Внизу, под самыми ногами, он увидел двускатную крышу трёхэтажного дома, а на ней мужчину в белой исподней рубашке и полосатых брюках. Тот живо вставал на ноги, рассчитывая бежать дальше. Самое неприятное в сделанном Агафоном открытии заключалось в том, что высота падения оказалась выше, чем предполагал сыщик: никак не меньше трёх саженей. Иванов успел сгруппироваться и хорошо опустился на крышу, но удар оказался всё же слишком силён, и потому он собственной коленкой угодил в лоб и переносицу. Оглушённый падением, он кувыркнулся через спину и вскочил на ноги; перед глазами скакали яркие звёздочки, и Агафон не сразу увидел удалявшуюся спину. Если быть совсем точным, он сначала услышал грохот обуви беглеца по кровле и только потом глаза поймали удалявшееся белое пятно рубахи.

Сыщик побежал следом и, почувствовав какое-то неприятное щекотание на губах, не задумываясь, провёл по лицу ладонью. Оказалось, что ударом колена в лицо он разбил нос. Неприятно, конечно, но не смертельно, в горячке погони на это вполне можно было просто не обращать внимания. Агафон наддал, постарался бежать быстрее. Пытавшийся скрыться от него мужчина забежал за перекат крыши, но это не особенно сильно ему помогло, поскольку беглеца с головой выдавал грохот обуви по железу.

Иванов вбежал на самый конёк крыши, и тут топот ног беглеца неожиданно стих. Неужели притаился за трубою? Печных и каминных труб выше человеческого роста тут было множество, точно грибов в лесу. Агафон на миг остановился, соображая, как бы лучше пробежать, чтобы не получить удар ножом или шилом в спину, но его неожиданно выручил Гаевский.

— Агафон, это точно Васька, я его рассмотрел! Он сиганул в чердачное окно прямо перед тобою! — донёсся откуда-то сверху дрожащий от возбуждения голос Владислава.

Оказалось, что Гаевский наблюдал за разворачивавшейся погоней из того самого окна, откуда попрыгали Василий Чебышев и Агафон Иванов. Сам Владислав погоней пренебрёг, видимо, рассудив, что падать с пятого этажа на третий всё же высоковато для польского шляхтича, а потому он, подобно орлу, озирающему окрестности родного утёса из высокого гнезда, выглядывал из окна и руководил погоней.

— Тьфу… паныч хитрожопый! — сплюнул от негодования Агафон, но без малейших колебаний бросился к указанному окну.

Пистолета сыщик при себе не имел, о чём сейчас очень пожалел. Он прыгнул в чердачное окно ногами вперёд, упал, кувыркнулся и тут же вскочил на ноги, ожидая нападения из темноты. Но нападения не последовало; Васька Чебышев вовсе не собирался устраивать подле окна засаду — он бежал где-то впереди, явно намереваясь поскорее покинуть чердак. Под его ногами противно скрипел шлак, традиционно засыпаемый в питерских домах между чердачными лагами для лучшей теплоизоляции верхнего этажа. Агафон помчался следом. Секунда, другая — и впереди хлопнула дверь: это Васька выскочил на лестницу.

Топоча ногами, перепрыгивая через целые пролёты, беглец и его преследователь помчались вниз. Прекрасно понимая, что дверь на улицу ввиду ночного времени закрыта, Василий, достигнув первого этажа, повернул к выходу во двор. Эта дверь тоже оказалась закрыта на засов, но Чебышев даже не стал утруждать себя отодвиганием оного — он просто ударил дверную створку ногой и вышиб её. Ему даже не пришлось останавливаться: он прошёл через преграду, словно горячий нож сквозь масло, словно бы и не было ее на его пути

Чебышев заметался по двору, не зная толком куда направиться, и бросился под арку в соседний дворик. Иванов последовал за ним. Оба были молоды, здоровы, сноровисты и каждый имели сильное желание не уступить другому. Васька ускорял бег, но Агафон не отставал.

Пробежав следующий двор, Чебышев свернул под арку с воротами, рассчитывая выбежать на улицу. Если бы ворота и калитка оказались закрыты на ночь, то тут бы и конец погоне, но на удачу беглеца калитка оказалась отворена. Васька нырнул за железную дверку и оказался на набережной Фонтанки. Он повернул в сторону Вознесенского проспекта и во всю прыть побежал вдоль Фонтанки. Иванов, разумеется, висел у него на хвосте, не позволяя беглецу оторваться; расстояние между ними едва ли превышало пяток саженей, всего-то пара мгновений для бегущего мужчины!

Агафон ожидал, что Васька повернёт на мост через Фонтанку, в который упирался Вознесенский проспект. За мостом на огороженном участке продолжающегося Вознесенского проспекта располагалась стройка — возводился большой доходный дом. Василий, однако, проигнорировал мост, перебежал на противоположную сторону Вознесенского и помчался вдоль Фонтанки дальше. Очевидно, он решил не искушать судьбу: на стройке находились сторожа, злые собаки, и они-то вполне могли помешать ему скрыться.

Темп бега несколько снизился, всё-таки мужчины преодолели уже довольно приличное расстояние; шаг бегущих сделался шире, размереннее и как будто спокойнее. Агафон сдувал с носа капли крови и пота и мысленно чертыхался: «Чёрт побери, вот же попался гимнаст хренов! Догоню, колени обломаю, чтоб больше не бегал! Пусть докажет, что я нарочно его изувечил!» Эта мысль его как-то успокаивала. Больше всего в эту минуту Агафон сокрушался по поводу того, что не имел при себе револьвера и свистка.

Несмотря на полночный час, на обоих берегах Фонтанки можно было видеть фигуры припозднившихся пешеходов: несколько молодых людей в студенческих шинелях, какие-то биндюжники весьма подозрительного вида. Все они видели бегущих, но никто никакого интереса к ним не проявлял. Между тем, Чебышев неожиданно свернул на Смежный мост через Фонтанку — узкий пешеходный мостик, по которому едва три человека могли пройти свободно. Мост этот упирался в мрачное здание больницы Святого Николая Чудотворца для умалишённых, стоявшее в этот час почти без света, только в двух окнах первого этажа мигал жёлтый огонёк керосиновой лампы.

По той стороне Фонтанки, на которую побежал Чебышев, ехал экипаж. Иванов решил, что если Васька попытается в него запрыгнуть, то тут-то он его и возьмёт. Ни один нормальный извозчик не посадит к себе в ночной час пассажира в исподней рубашке, убегающего от другого человека.

Уже преодолев мост и повернув на набережную, Васька неожиданно сунул в руки молодого человека в студенческой шинели, мимо которого пробегал, какой-то небольшой тёмный предмет. Человек в шинели озадаченно остановился, выкрикнув в спину Чебышева что-то нечленораздельное, типа «Эй! Постойте!», но тут подскочил Иванов и на ходу выхватил этот предмет из его рук. Оказалось, это было дешёвенькое портмоне, пошитое из американского линолеума с безвкусными аппликациями из натуральной кожи; такое барахлишко стоило на Сенном рынке от силы пятнадцать копеек серебром. Внутри портмоне виднелась пара смятых синеньких кредитных билетов по пять рублей.

Студент, у которого Агафон выхватил портмоне, вдруг заверещал в голос: «Стой! А ну отдай!» Он попытался ухватить Агафона за ворот пиджака, но не успел это сделать — рука лишь скользнула по плечу. Сыщик даже не обратил на это внимания, настолько его поглотил процесс преследования Чебышева.

Обладатель студенческой шинели, однако, решил не отпускать из своих рук то, что однажды в них попало, и припустил вдогонку за Агафоном, бессвязно выкрикивая на ходу: «Держите вора! У него кошелёк!» Наверное субтильный студент не смог бы долго преследовать Иванова — ему сильно мешала бежать длиннополая шинель, да и алкогольные пары, под воздействием которых он находился, действовали несколько расслабляюще — но тут произошло нечто такое, чего никто не мог ожидать и тем более предвидеть. Из пролётки на Иванова коршуном выпрыгнул крупный крепкотелый мужчина с блестящей лысиной; одетый неожиданно прилично для такого времени и места, мужчина этот сжимал в руке, наподобие палицы, трость с массивным наконечником. Перегородив собою узкое пространство между остановившимся экипажем и перилами набережной, он с неожиданной прытью замахнулся своим импровизированным оружием на Агафона.

Сыщик, уходя от удара, нырнул головою под мышку господину с тростью и почти сбил его плечом, но тот схватил сыщика другой рукою за пиджак. Тут подскочил обладатель студенческой шинели и тоже вцепился в низ пиджака. Иванов в ярости зарычал, тряхнул плечами и сбросил с себя злосчастную деталь одежды, выскочив из пиджака точно змея из старой кожи при линьке. Студент, потеряв опору, упал на четвереньки, а благообразный лысый мужчина с бабочкой на шее, пользуясь тем, что Агафон потерял скорость, с немалым удовольствием огрел его по спине тростью. Боль от удара оказалась неожиданно острой, заставившей сыщика на секунду позабыть обо всём.

Он развернулся и без малейших угрызений совести, даже не думая о том, что перед ним скорее всего дворянин, отпустил тому два коротких жёстких тычка: один в нижнюю челюсть, а второй — под рёбра. Почтенный господин с тростью драться «на кулачках» совершенно не умел, поэтому оказался лишён даже элементарных навыков защиты, если сказать точнее, он даже вовсе не понял, что его атаковали. Получив два сокрушительных удара, он завалился назад и снопом рухнул на набережную, придавив при падении студента.

Тут уже заволновался извозчик, ведь ему ещё следовало получить деньги с пассажира. Живо соскочив с козел, возница стеганул сыромятным кнутом гранит подле своих ног и крикнул: «Ах ты драться! А ну стой, мужик!» Агафон развернулся в его сторону, готовый расправиться и с этой помехой, но возница оказался не промах, он отпрыгнул на пару шагов назад и выдернул из-за голенища короткий, остро заточенный сапожный нож. «Шалишь, брат,» — осклабился извозчик, — не надо со мною так шутить! Со мной такие шутки не канают!»

Агафон подался назад, решив просто-напросто обежать экипаж кругом, но тут ему бросился под ноги молодой человек в шинели. Небрежно швырнув его в сторону, точно это был и не человек вовсе, а куль с мукою, Иванов двинулся вокруг экипажа, не забыв поднять с земли собственный пиджак, но тут двери на высоком крыльце больницы для сумасшедших неожиданно отворились и оттуда вышли трое полицейских в мундирах. Как впоследствии узнал Агафон, присутствие их в этом месте оказалось чистой воды случайностью: наряд доставил в больницу буйного помешанного, бросавшегося на домашних с топором. Однако, в ту минуту появление стражей порядка выглядело так, словно они нарочно решили вмешаться в происходящее. Чтобы оценить обстановку, полицейским много времени не потребовалось: извозчик с ножом, господин с тростью, ничком лежавший подле перил, наконец, студент, ещё не поднявшийся на ноги после толчка — вид всех этих персонажей оказался слишком красноречив, так что никому ничего объяснять не пришлось. Полицейские синхронно выхватили из ножен свои шашки, а один из них грозно провозгласил: «Всем оставаться на местах!»

— Я сотрудник Сыскной полиции, веду преследование преступника, — Иванов ткнул пальцем в сторону удалявшегося Васьки Чебышева. — Нужна ваша помощь!

— Спокойнее, спокойнее, господин хороший, сейчас разберёмся, — важно ответил старший из полицейских, даже не повернув головы в ту сторону, куда указал сыщик. — Кто ударил этого господина? — последовал многозначительный кивок, адресованный лысому мужчине.

— Он! — синхронно воскликнули извозчик и студент, указав на Иванова, а студент поспешил добавить:

— У него в руках мой кошелёк!

— Квартальный…! — рявкнул Иванов, обращаясь к старшему из полицейских. — Я агент Сыскной полиции, веду преследование преступника, а в руках у меня важная улика — его кошелёк. Нужна ваша…

— Не кричите тут, господин хороший, — осадил Агафона полицейский. — Покажите ваш полицейский жетон…

Иванов стал хлопать по карманам пиджака — полицейской бляхи нигде не было. Похоже, уронил во время беготни, ему ведь пришлось прыгать и из окна, и на чердаке, он несколько раз кувыркался в одежде… точно где-то там и уронил железку.

— Ч-чёрт побери, квартальный, посмотри мне в лицо, ты же меня знаешь! — заревел от негодования Агафон. — Мы же не раз встречались, ну вспомни же! Твой околоток в доме на углу Троицкого и Ново-Петергофского проспектов. Я — Агафон Иванов, последний раз мы виделись всего месяц назад!

Агафон действительно знал в лицо всех троих блюстителей закона, причём они его тоже знали именно как сотрудника Сыскной полиции. Однако, в эту минуту полицейские то ли его не признали, то ли просто сделали вид, будто не узнают. Возможно, разбитый нос и кровь на лице действительно исказили его черты до такой степени, что узнать сыщика стало трудно, но возможно, что-то иное повлияло на поведение служителей закона — как бы там ни было, квартальный обратил мало внимания на обращённые к нему слова.

— Ладно-ладно, господин хороший, вот сейчас дойдём до околотка и там разберёмся!

Иванов только с досады плюнул под ноги. Далеко впереди в последний раз мелькнула белая спина Васьки Чебышева, после чего беглец благополучно скрылся из виду.

Оказалось, что лысый господин с тростью травмирован весьма серьёзно, на все вопросы, обращённые к нему, он лишь невпопад отвечал, что является «надворным советником Министерства уделов». Челюсть у него стала явственно распухать, меняя очертания лица: Агафон, видимо, её сломал. Поэтому надворного советника, дабы не оставлять лежать на улице, отнесли дежурному врачу психиатрической больницы. Пострадавшего там приняли с тем условием, что полицейские затем перевезут его в Обуховскую мужскую больницу, расположенную по этой же стороне реки Фонтанки, но чуть далее, в доме сто шесть. После этого вся процессия направилась к околотку, который помещался совсем недалеко, за углом квартала, буквально в двух-трёх минутах неспешной ходьбы.

Агафон Иванов не испытывал сомнений в том, что квартальный его узнал, но тот продолжал держать себя при общении с сыскным агентом недружелюбно-официально, словно видел его в первый раз. Пришли в помещение околотка. Это была большая, грязная комната, разделённая перилами на две половины. Одна из них предназначалась для полицейских и посетителей, другая — для задержанных. У квартального хватило ума не помещать Агафона вместе с остальными; он усадил сыщика на стул перед своим столом и долго бестолково расспрашивал. После разговора с Ивановым он приступил к опросу студента и извозчика, затем направил одного из своих помощников в участок за мостом, дабы проверить слова сыскного агента. Всё это тянулось мучительно долго и чрезвычайно раздражало деятельного Агафона.

Лишь под утро, намяв бока на жёстком стуле, измученный бессонной ночью, а ещё более — пустопорожней и непродуктивной болтовнёй с тупым полицейским, Агафон Порфирьевич покинул околоток. Квартальный пообещал доложить об инциденте по команде — это могло означать лишь то, что всё происшедшее на набережной Фонтанки скоро дойдёт до ушей столичного градоначальника. Там избиение сотрудником Сыскной полиции господина надворного советника могло получить самую неожиданную интерпретацию, в том числе и неблагоприятную для Иванова. Следовало предвосхитить нежелательное развитие событий и уведомить шефа Сыскной полиции об имевшем месте происшествии.

Поэтому в шестом часу утра, проклиная всё на свете, раздражённый, уставший и морально измученный Агафон Иванов направился в здание родного ведомства на Большую Морскую улицу. Ему предстояло написать рапорт Путилину, и всю дорогу сыщик мысленно шлифовал формулировки. Эпистолярное творчество он не любил и смотрел на него как на большую тяготу.

Каково же было изумление Иванова, когда в самом начале седьмого часа утра, он, войдя в кабинет дежурного по Сыскной полиции, увидел там Владислава Гаевского, вальяжно рассевшегося на банкетке. Коллега, в свою очередь увидевший его, весело помахал Агафону рукой и с улыбкой проговорил:

— А-а, вот и наша «потеряшка» явился. Не запылился, часом, голуба? Я тут между делом всю работу за тебя сделал — Ваську Чебышева поймал и к нам в камеру притащил. Пойдём, потолкуешь, он презанятные вещи рассказывает!