Государственная комиссия погашения долгов занимала здание на пересечении Казанской улицы и Демидова переулка. Дом этот, хотя и выглядел внушительно, с самого момента своей постройки в эпоху Государя Николая Павловича серьёзного фасадного ремонта не имел, а поэтому штукатурка кое-где пошла сетью заметных трещин, лепные украшения покрылись толстым слоем серой многолетней пыли, краска выцвела. Внутри, однако, интерьер особняка носил следы совсем недавнего ремонта: тут явственно ощущался запах свежей штукатурки, бросались в глаза девственно чистые откосы окон, точно выведенные углы, сияющая белизной лепнина на потолке — одним словом, всё свидетельствовало о масштабных отделочных работах.

Шумилов, зайдя в здание со стороны подъезда на Казанской, обратился к старшему швейцару, назвав себя и изложив цель посещения. Узнав, что посетитель разыскивает господина Управляющего Комиссией и притом явился по предварительной договорённости, швейцар поручил помощнику сопроводить визитёра в приёмную.

Алексей Иванович оставил в гардеробе своё летнее пальто и, преодолев гулкий вестибюль, выложенный массивными гранитными блоками, поднялся вслед за помощником швейцара по мраморной лестнице. Второй этаж, насколько смог разглядеть Шумилов, оказался забран роскошными дубовыми панелями с резными барельефами; рядом с лестничными маршами оказались высокие застеклённые двустворчатые двери. Роскошные латунные ручки, гравированные на стекле узоры, сами дверные полотна, рельефные, вычурной формы — все детали интерьера можно было с полным основанием считать эталоном солидности и подлинной респектабельности. В этом месте управляли долгами крупнейшей державы, построенной когда-либо человечеством, а потому богатство убранства этого учреждения являлось отнюдь не прихотью отдельного человека, а превращалось в элемент большой политики. Шумилов немного даже заробел, обстановка в помещениях самого Министерства финансов выглядела намного скромнее.

Пройдя через застеклённые двери, Шумилов оказался в приёмной Управляющего Комиссии, где отрекомендовался секретарю, упомянув при этом Аркадия Артуровича Линдварка. Секретарь, услыхав, видимо, знакомую фамилию, понимающе закивал и тут же отправился на доклад в кабинет Семёнова. Вернувшись, пообещал, что «Пётр Григорьевич скоро вас примут» и предложил подождать.

К одиннадцати часам время утренних докладов, видимо, закончилось, поэтому приёмная оказалась пуста. Шумилов расположился на кожаном диване подле роскошной пальмы и приготовился к неопределенному по времени ожиданию, но Управляющий оказался хозяином своего слова и в самом деле принял его очень скоро — Алексей Иванович едва ли прождал и пять минут, как секретарь предложил ему пройти, предупредив, что в его распоряжении десять минут.

Пётр Григорьевич Семёнов оказался дородным господином, из категории тех любителей гастрономических изысков, чьи наклонности с головою выдаёт фигура — массивные плечи, тучный торс, гладкое, почти без морщин лицо, очень свежее для пятидесятилетнего мужчины и даже румяное. Одет он оказался в прекрасно сидевший на его крупном теле костюм «с иголочки»; крупный бриллиант в галстучной булавке переливался мириадами огней даже при незначительном его движении.

Как и многие из людей, сосредоточивших все свои жизненные усилия в направлении карьерного роста, Пётр Григорьевич, видимо, являлся снобом. Во всяком случае Шумилов почувствовал, как важный чиновник самым взыскательным образом оглядел его, даже не попытавшись как-то скрыть подобный осмотр. Дорогой костюм от «Корпуса» и лаковые английские туфли, купленные Шумиловым в известном магазине модных товаров Лерхе на Невском, в доме N 66, за которые Алексей отвалил пятнадцать рублей, видимо, удовлетворили Семёнова. Вручать ему письмо от Линдварка не пришлось, Председатель Комиссии сразу начал с того, что рассказал о своём давешнем общении с ним в клубе и поинтересовался, что же привело сюда Шумилова?

Алексей Иванович именно с этого и намеревался начинать разговор, так что вопрос Семёнова не застал его врасплох.

— Уважаемый Пётр Григорьевич, — начал Шумилов, — меня привели к вам прискорбные обстоятельства, связанные с моими домашними, близкими мне людьми. Вернее, одним человеком. Дело очень деликатное, потому-то я и не решился обратиться в полицию, поскольку необдуманность сего поступка может ненароком сделаться источником неприятности другим людям. Одна надежда на вас, на ваше участие и помощь.

Действительный статский советник внимательно слушал говорившего, не пытаясь перебить и вставить что-то своё. При упоминании полиции поглядел на Шумилова поверх очков; взгляд Пётр Григорьевич имел проницательный, но нейтральный, без каких-либо эмоций.

— Чем же могу помочь? — осторожно поинтересовался он.

— Видите ли, мой младший брат, студент первого курса Университета, имеет весьма пагубную страстишку — играет в карты, и не по-маленькой, что было бы невинно и простительно, а по-крупному. Ему всего семнадцать, а в такие годы, как вы понимаете, человек ещё не может в полной мере оценить, сколь пагубен и опасен путь, на который он вступает. А если к тому же в окружении его являются люди, мягко говоря, далеко не comme il faut… Короче, на днях он выиграл четыре облигации пятипроцентного казначейского займа семьдесят пятого года. То есть это мы так полагаем, что выиграл, сам он нам не признаётся, просто они вдруг появились в нашем доме. А поскольку в нашей семье я — старший мужчина, то должен, просто обязан охранить младшего брата от ошибок, которые он по молодости лет и неопытности может натворить. Матушка моя чрезвычайно обеспокоена его склонностью к азартным играм, но на все наши вопросы — у кого он выиграл эти ценные бумаги — брат молчит. Мы хотели бы установить имя владельца этих казначейских облигаций, дабы обратиться к нему напрямую и вернуть выигрыш, тем более что подозреваем, что выигрыш вовсе не ограничился только этими облигациями, возможно, было что-то ещё, и Бог знает, до чего это может довести… Вы же понимаете, где карточные долги — там вымогательства, шантаж, угрозы, одним словом — весь тот букет полупреступных взаимоотношений, что может и до арестного дома довести… Матушка моя не спит уже третью ночь от беспокойства, и мы полагаем, что если не принять срочных мер, брат мой может попасть в большую передрягу.

— Понимаю вашу обеспокоенность, — кивнул действительный статский советник. — Если облигации, попавшие в руки вашего братца, являлись частью достаточно большого пакета — от двух десятков штук — приобретенного одним владельцем, то фамилия такового скорее всего нам известна. Когда в сберегательных кассах предъявляются крупные пакеты облигаций или купонов, то кассиры фиксируют номера серий и фамилию предъявителя. Делается это на тот случай, если позднее окажется, что предъявитель всучил фальшивку. Такой порядок обязателен и для коммерческих банков. Списки крупных владельцев по мере погашения купонов стекаются к нам… Не очень быстро, но… стекаются. Облигации эти у вас с собою?

— Конечно, — Шумилов извлёк из папки, которую держал в руках, конверт с облигациями, купленными давеча госпожой Раухвельд в банковской конторе на Полтавской улице.

Семёнов неспешным вальяжным движением взял большой колокольчик с атласным бантом, стоявший в углу стола, и пару раз тренькнул. Тут же появился секретарь.

— Владимира Афанасьевича попросите ко мне подняться, — обратился действительный статский советник к секретарю, и когда тот вышел, пояснил Шумилову. — Это наш сотрудник, занимающийся учётом предъявляемых к оплате купонов этих самых облигаций.

Через несколько минут в кабинет вошёл подтянутый мужчина лет тридцати пяти, в очках, подчеркнуто точный в движениях, с изумительно аккуратным пробором на красиво посаженой голове. Сделав два шага от двери, он остановился, не проходя далее. По его поведению чувствовалось, что Председатель Комиссии завёл в учреждении почти военные порядки.

— Владимир Афанасьевич, помогите нам, пожалуйста, установить последнего владельца вот этих бумаг, — Семёнов протянул вошедшему конверт с облигациями.

Чиновник подошёл к столу, вынул из конверта ценные бумаги, понимающе покивал:

— Семьдесят пятого года, старые купоны отрезаны. Это хорошо, стало быть к оплате предъявлялись. Может, что-то у нас и есть. Мне необходимо будет сверить их номера с имеющимися списками. Это займёт некоторое время.

— Прекрасно, — кивнул Семёнов, — попытайтесь что-нибудь сделать, голубчик.

— Вы позволите взять с собою? — чиновник глазами указал на облигации.

— Разумеется, — великодушно разрешил Семёнов.

Шумилов ожидал, что Управляющий предложит дождаться результатов в приёмной, но Пётр Григорьевич, видимо, почувствовал интерес к его персоне. Во всяком случае действительный статский советник с самым любезным видом принялся расспрашивать Алексея о роде его занятий, его оценках земельной реформы и результатах работы Крестьянского банка, который на протяжении последнего десятилетия являлся одним из крупнейших должников казны. Между Шумиловым и Семёновым завязался заинтересованный и необременительный разговор, точно сидели они не в кабинете, а за шашлыком на пикнике.

Не прошло и четверти часа, как возвратился чиновник, проверявший облигации. Ответ его оказался именно таким, каким ожидал его услышать Шумилов.

— Осмелюсь доложить, что все четыре облигации, насколько можно судить по имеющимся у нас сведениям, принадлежат Соковникову Николаю Назаровичу. Покупка их состоялась при размещении займа пять лет назад, и все эти годы облигационные купоны приходовались упомянутым Соковниковым через Главную контору сберегательных касс, расположенную на Екатерининском канале у Банковского моста, — отчеканил Владимир Афанасьевич.

— Уж не тот ли это скопец Соковников, что известен как меценат? — полюбопытствовал Семёнов.

— Судя по всему, тот самый, — кивнул чиновник.

— Что ж, Алексей Иванович, — удовлетворённо хмыкнул управляющий Комиссией, повернувшись к Шумилову, — Соковников этот, насколько я слышал, умер не так давно, так что никто вам никаких претензий на эти облигации не заявит. Владейте ими со спокойной совестью. Ну, а братца своего на путь истинный всё же наставлять не забывайте. Молодёжь, конечно, частенько ерепенится, мол, сама всё лучше всех знает, однако, спустя какое-то время правоту старших признает непременно!

Алексей с искренним чувством поблагодарил чиновника за оказанное содействие и из здания Государственной Комиссии погашения долгов прямиком направился на Большую Морскую улицу, в дом N 24, где помещалась столичная Сыскная полиция. В голове его роились мысли до такой степени интересные, что Шумилову просто необходим был собеседник, способный его выслушать.

Однако, ни Иванова, ни Гаевского на Большой Морской не оказалось. Поэтому Шумилов оставил у дежурного для них лаконичную — всего из трёх фраз — записку: «Любезные Агафон Порфирьевич и Владислав Андреевич! Имею весьма важные сведения по делу, которое вы ведёте. Вы сможете меня найти завтра в ресторане „Мандарин“ у Синего моста с часу до двух пополудни. Шумилов.»

«Мандарин» представлял собою маленький семейный ресторанчик, которым владели два брата-китайца. Располагалось это в высшей степени своеобразное заведение в полуподвальчике, украшенном и обставленном в китайском стиле: расписные бумажные фонарики, подвешенные над столиками на цепях, панно из рисовой соломки с изображениями китайских пагод, дворцов, цветущего лотоса, странно кривых деревьев и драконов. Посетителям надлежало размещаться за низенькими столиками на диванчиках с валиками вместо спинок. На полу под каждым столиком — циновки. Обстановка с одной стороны выглядела предельно простой и безыскусной, а с другой — весьма милой и уютной.

Помимо экзотичных с точки зрения любого европейца блюд и напитков — рисовой водки, разнообразных и порой весьма подозрительных морских деликатесов, завёрнутых в водоросли, всевозможных рисовых шариков и зелёного чая, в меню присутствовали более привычные для жителей Петербурга блюда — фруктовые и ягодные вина, овощные салаты с массой всяческих приправ, привычный чёрный чай и множество разнообразных яств из курицы, утки, фасоли и бобов.

Шумилов выбрал этот ресторанчик по причине его удобного расположения прямо на полпути от здания Сыскной полиции до его собственной квартиры на Фонтанке, а также ввиду сравнительно демократичных цен. Он справедливо рассудил, что сыщикам надлежит где-то обедать, так почему бы им не совместить еду с важным разговором?

Дожидаясь сыщиков, Шумилов не без любопытства понаблюдал за тем, что обычно либо оказывается скрыто от глаз рядового посетителя, либо мало его интересует — взаимоотношения внутри сообщества китайцев, работавших в обслуге ресторанчика. Главным распорядителем по залу — что-то типа классического метрдотеля — являлся пожилой коротконогий китаец с круглой, несколько бабьей фигурой, смешной, почти лысой головою и жиденькой бородёнкой, какую русский человек просто постеснялся бы и демонстрировать — до такой степени она выглядела куцей и неубедительной. Но, вероятно, сия деталь внешнего облика была чем-то особенно дорога её обладателю, поскольку бросалось в глаза то, сколь много усилий потрачено на уход за нею: каждая волосинка занимала приличествующее ей место в общем строе, каждая оказалась смазана каким-то ароматным маслом. Встречая нового посетителя, женоподобный метрдотель сгибался почти пополам и, не переставая кланяться, вёл его к одному из столиков. При этом круглая, как блюдо для фруктов, физиономия китайца прямо-таки излучала счастье и радушие, а пухлые коротенькие ручонки, сложенные на животе, придавали всей фигуре умилённо-елейный вид. «Ни дать — ни взять оживший китайский болванчик,» — подумалось Шумилову. Действительно, сходство с бронзовой фигуркой с раскачивающейся головой, разместившейся на каминной доске в гостиной его домовладелицы Марты Иоганновны Раухвельд, казалось поразительным: те же безостановочные кивки-поклоны, та же слащавость физиономии, округлость плеч, общий вид широкоскулого луноподобного лица. Усадив посетителя и выслушав в низком поклоне его пожелания относительно напитков и еды, китаец семенящей походкой маленького ничтожнейшего человека направлялся куда-то вглубь зала и скрывался за маленькой дверцей, замаскированной под стенную панель. Там, очевидно, находилась кухня, куда он передавал полученный заказ. Но в очередной свой заход на кухню он не очень плотно прикрыл за собой дверь и Алексей Иванович, сидевший неподалёку, услышал донёсшиеся оттуда лающие звуки чужого говора. Хотя Шумилов не знал ни слова по-китайски, смысл произнесённого был ясен по интонации — так могло звучать лишь начальническое распекание младшего служащего. Через минуту из-за скрытой дверцы пулей выскочил молодой китаец — худой, босоногий, в простой полотняной рубахе поверх коротких, до щиколотки штанов, с подносом и тряпкой в руках. Он метнулся к пустовавшему столику, оставленному посетителями всего минуту назад, и принялся наводить там порядок. Следом за ним из-за потайной дверцы вышел метрдотель, и Шумилов поразился перемене в его лице — оно сделалось гневно-ядовитым, губы сложились в злобно-гадливую гримасу, словно он только что провалился в выгребную яму. Но, сделав буквально шаг за порог и оказавшись опять в зале с посетителями, он моментально надел опять ту же елейную маску и засеменил через зал, поближе к входу, чтобы встречать новых посетителей.

Шумилов сделал заказ. Он бывал здесь прежде и новые непривычные блюда заказывал всегда с осторожностью и даже некоторой опаской, не стесняясь предварительно расспросить официанта, из чего они будут приготовлены. На этот раз Алексей Иванович заказал то, что раньше ему уже доводилось тут пробовать: овощной салат с острой морковью и солёными грибами, жареный эскалоп и три рисовых шарика со специями. Лёгкое ягодное вино, больше напоминавшее домашний компот из черешни с примесью какой-то неожиданной травяной отдушки, должно было придать обеду пикантность.

Подошедшие к половине второго часа пополудни Иванов с Гаевским подсели к Шумилову.

— Закажите, господа, что-нибудь, составьте мне компанию, — предложил Алексей Иванович.

Сыщики отнекиваться не стали. Агафон без малейших колебаний остановился на хорошо знакомой еде: куриной лапше, картофельных зразах, утке с овощами. Гаевский, напротив, склонился к блюдам экзотическим — он выбрал китайскую лапшу с креветками, жареные мидии со специями, рисовый пудинг. Посмотрев на выбор блюд Владиславом, Иванов надул губы:

— Тю-ю, какое странное предпочтение морских гадов нормальной человеческой еде! Ранее за тобою подобного не замечалось.

Гаевский от слов коллеги лишь небрежно отмахнулся:

— Я тебе поражаюсь, Агафон, в кои-то веки забрёл в ресторан с китайской кухней, и вместо того, чтобы попробовать что-то новое, расширить свой гастрономический кругозор, ты опять готов припасть к тарелке со своей любимой лапшой на куриных потрошках, подналечь на оладушки… Это что? Духовная лень? Неспособность к познанию мира? Ты бы ещё кулебяку или окрошку заказал. Или строганину с луком!

— И заказал бы, коли б тут такое водилось, — согласился Иванов. — А то вот читать в меню даже срамно: «щупальца осьминога» — это как? Это на что похоже?

— На щупальца осьминога!

— Вот и я тоже думаю, что из настоящего осьминога… Не удивлюсь, если окажется, что все эти узкоглазые едят тараканов, пауков и прочих гадов ползучих… сколопендров всяких или змей.

Как раз подошедший метрдотель, услыхав слово «змея», живо откликнулся и на ломаном русском языке, впрочем, достаточно правильном грамматически, кивая и кланяясь, принялся пространно объяснять, что у них действительно есть блюда, приготовленные из змей. По его мнению сей деликатес увеличивал мужскую силу. Змеиную кровь, согласно его рассказу, надлежало пить в сыром виде сразу, как только змее отрубается голова, а мясо можно жарить разными способами. А ещё из змей, если точнее — из кобр (при этом толстый китаец руками изобразил вокруг своей головы и шеи как выглядит раздувшая свой «воротник» кобра) — в Китае готовят особенное белое вино. Убедившись, что своим рассказом он заинтриговал слушателей, метрдотель обернулся к стоявшему у скрытой двери официанту и проговорил ему тарабарское, щелкнув пальцами. Через полминуты перед сыщиками предстала стеклянная зеленоватая бутылка с раздутыми боками и узким горлышком, внутри которой, погруженная в желтоватую жидкость, находилась кобра. Она как бы стояла вертикально, опираясь на хвост, скрученный кольцами на дне бутылки, при этом голова ее подпирала «плечики» бутыли, над которыми начиналось узкое горлышко сосуда. Змеиные глаза оказались открыты, «воротник» раздут, в хищно разинутой пасти она держала крохотную змейку.

Иванов взял бутылку в руки и, не скрывая удивления, уставился в глаза агрессивной твари:

— И кто ж тебя так, милая, уделал? Даже пожрать перед смертью не дали, вот изверги!

Шумилов при виде любопытной бутылки оживился:

— Предлагаю вопрос для нашей доблестной сыскной полиции, отличающейся, как известно, находчивостью и умением думать быстро: как в эту бутылку с узким горлышком попала сия змея? Как видите, горлышко много уже головы и тем более раздутого «воротника» красавицы…

Гаевский, приняв бутылку из рук Иванова, с улыбкой ответил:

— Загадка ваша, Алексей Иванович, не столь сложна, чтобы поставить в тупик такого титана мысли, как Агафон Порфирьевич Иванов. Я без труда могу предположить, каким именно окажется его ответ: змея росла в бутылке, это был её домик, нора, гнездо — не знаю, где там живут змеи — пока коварный Туи, или как там его! не залил её цинично водкой, да ещё в самый интимный момент — когда голуба наша трапезничала.

— Так что она ещё и непотрошёной осталась! — заметил Иванов. — Вот же гадость!

Этого Агафон уже никак не мог вынести; он сделал выразительный взмах кистью руки, показавший его презрительно-гадливое отношение к товару, и демонстративно повернулся к стене. Гаевский же, дабы смягчить невежливость коллеги, вернул бутыль китайцу, уважительно поцокав языком и округлив глаза, дескать, увидел настоящее чудо.

Когда первый голод оказался утолён, заговорили о деле. Шумилов рассказал о свободной торговле казначейскими облигациями, которая ведётся банковской конторой братьев Глейзерс со значительным дисконтом, то есть ниже той цены, с которой эти бумаги выставляются на продажу в других банках.

— Глейзерсы торгуют облигациями тысяча восемьсот семьдесят пятого года выпуска, причём теми же самыми, что находились во владении у Николая Назаровича Соковникова, — убеждённо проговорил Шумилов и выложил на столик перед собою конверт с четырьмя ценными бумагами, приобретёнными госпожой Раухвельд. — Вот-с, полюбуйтесь господа, по моей просьбе одно лицо купило четыре штуки. Я проверил номера этих облигаций и установил, что все они принадлежали Соковникову. Отсюда вопрос, рассчитанный на находчивость уважаемых господ сыщиков: почему облигации Соковникова вдруг оказываются в какой-то малоизвестной банковской конторе, где продаются по заниженной цене?

Иванов и Гаевский слушали Шумилова со всё возраставшим вниманием. Когда на столе появились ценные бумаги, сыщики взялись их рассматривать, передавая друг другу.

— Секундочку, Алексей Иванович, сначала ответьте-ка сами на вопрос, — подал голос Агафон, — насколько достоверно утверждение, будто именно эти облигации хранились у покойного скопца? Не выдаёте ли вы желаемое за действительное?

Шумилов рассказал о посещении государственной комиссии по управлению долгами и своём общении с её руководителем.

— В этой комиссии есть списки крупных держателей облигаций разных выпусков. Эти списки составляются на основании сведений, получаемых со всей Империи, при получении купонного дохода. Так вот, по всем четырем облигациям, которые вы сейчас держите в руках, купонные доходы прежде получал Николай Назарович Соковников, — ответил Шумилов.

— Ну, что такого? — задумчиво пробормотал Гаевский. — Ну, попало в руки жидовских банкиров несколько штук облигаций… сие покуда ничего не значит!

— Облигаций у Глейзерсов очень много — более девятисот штук, во-о-от такая пачка, — Шумилов раздвинул пальцы, демонстрируя толщину стопы, увиденной в доме на Полтавской. — Все они одной серии, номера идут последовательно.

— Вы хотите сказать, что видели эту пачку? — с сомнением в голосе уточнил Гаевский.

— Именно! Собственными глазами.

— Извините, не могу поверить, — усмехнулся Владислав. — Я не могу представить себе банкира, который вытащил бы из своего несгораемого шкафа подобную пачку и показал бы её клиенту. Это против всех правил! Он, часом, слитки золота вам не демонстрировал? Или, может, палладиевые монеты из уставного капитала?

— Нет, ни николаевские палладиевые монеты, ни золото в слитках братья Глейзерс мне не демонстрировали. Но вот пачку облигаций на девятьсот с лишним штук одной серии я видел своими глазами.

— Но как же вы уговорили их вам показать? — не унимался Гаевский.

Шумилов рассказал о маленьком представлении с участием госпожи Раухвельд, в котором он принял участие. Сыщики выслушали его не перебивая.

— Что ж тут сказать? — вздохнул Иванов. — Хорошая работа, Алексей Иванович, я бы сказал, отличная, с выдумкой. Давайте обдумаем, что нам даёт это открытие…

— Мы не сомневались в факте кражи, — заговорил Гаевский. — Теперь у нас есть кое-что из краденого, по крайней мере, что-то мне подсказывает, что именно так и есть. Я так понимаю происшедшее: вор продал конторе Глейзерсов похищенные облигации за полстоимости или даже за треть номинала и получил наличные деньги, пусть в половинном размере или даже меньше, но зато всё и сразу. Понятно, что банкирам это тоже чрезвычайно выгодно, потому как Глейзерсы могут неспешно перепродавать облигации, постепенно выставляя на торги по ценам гораздо более высоким, чем покупочная. Даже то, что они продают их с дисконтом, всё равно гарантирует им колоссальный доход. Глейзерсы хорошенько наживутся на разнице цен.

— Мог эти облигации продать сам Соковников? — размышляя вслух, спросил Иванов. — Что-то маловероятно…

— Какой смысл продавать облигации, приносящие надежную постоянную прибыль? — ответил вопросом на вопрос Гаевский.

— Смысл подобной продажи мог быть только один — срочная потребность в очень большой сумме денег, — заметил Шумилов. — Причём, речь тут идёт о сотнях тысяч рублей. На что Соковникову незадолго перед смертью могли понадобиться такие суммы? У вас есть сведения о том, что Соковников перед смертью испытывал потребность в таких деньгах?

— Нет, такими сведениями мы не располагаем, — покачал головою Агафон Иванов.

— Надо принять в расчёт вот что, — сказал Гаевский, — коли б наш скопец действительно продал банкирам свои облигации, то при осмотре его вещей непременно обнаружились бы либо наличные деньги, либо векселишко Глейзерсов. Я склоняюсь более к векселю, не думаю, чтобы небольшой банковский дом вот так запросто отвалил бы триста-четыреста-пятьсот тысяч рублей. Скорее всего, меньшую часть суммы Глейзерсы дали наличными, а на большую накропали векселишко… Но при осмотре вещей векселя найти не удалось, как впрочем, и наличных денег. Стало быть, Соковников не продавал этих облигаций.

— Слишком поспешное умозаключение! Если мы признаём факт предсмертного либо посмертного хищения, — возразил Иванов, — то мы должны допускать возможность похищения этого векселя.

— Э-э, не скажи. Если Глейзерсы действительно купили облигации у Соковникова и выписали под эту сделку вексель, то после его кражи они вексель к оплате не примут! Зачем, если он считается похищенным?! Они откажутся его оплачивать и скажут предъявителю: коль ты не согласен — иди в полицию, жалуйся на нас! Чего доброго, ещё и в газеты объявления дадут: вексель от такого-то числа на такую-то сумму считается похищенным и оплачен не будет!

— А вор мог похитить вексель вовсе не для предъявления Глейзерсам, — с усмешкой заметил Иванов. — Ты совсем уж за дурака его не держи! Вор похитил вексель, выехал с ним в какой-нибудь Псков… да хоть и в Москву!.. и заложил в первой же приличной ссудной конторе. Как ростовщик в другом городе проверит, похищен вексель или нет? По виду он нормален — гербовая бумага, подписи, печать. Ты что думаешь, ростовщик не примет трёхсоттысячный вексель за десять процентов номинала?

— Послушайте, господа, вы ведёте спор немного не о том, — вмешался Шумилов, убедившись, что полемика приобретает всё более абстрактный характер. — Давайте признаемся: если вам нужен вор, то кратчайшая к нему дорога лежит через контору братьев Глейзерсов. Они его знают! — уверенно заявил Шумилов. — Ваша задача, как полицейских, добиться, чтобы банкиры назвали его фамилию.

— Мне нравится ваш оптимизм, господин Шумилов, — усмехнулся Гаевский, — но что-то мне подсказывает, что Глейзерсы не станут с нами сотрудничать.

— Полицейские здесь вы, а не я! Если я пойду к Глейзерсам и потребую предъявить журнал текущих операций, то они рассмеются мне в лицо и выставят за дверь. Но если это сделаете вы, им придётся подчиниться. Даже если ваши действия будут ими впоследствии обжалованы, скажем, в виде обращения к градоначальнику, всё равно ваше появление в их конторе будет оправдано: вы проверяли сигнал в рамках проводимого расследования.

Сыщики переглянулись.

— Что ж, резонно, — согласился Иванов. — Не имею ничего против такого визита. Вы мне на всякий случай отдадите свои облигации?

— Только с возвратом. На самом деле они не мои, а моей домовладелицы.

— Уж, разумеется, я и не собирался забирать их себе, — серьёзно ответил Агафон, не уловив шутливого тона Алексея Ивановича. — Так где эта контора находится?

— На Полтавской улице, третий дом от Староневского.

— Можно поехать прямо сейчас, после обеда, — заметил Гаевский.

— Только сегодня суббота. Работает ли контора? Ведь у иудеев суббота — священный день…

— Коли они живут и работают в столице, стало быть, крещёные, — философски заметил Владислав. — Если б это были кошерные жиды, то сидели бы за чертой оседлости. Другое дело, что крещение для жидов ничего не значит, они переходят в христианство, не отказываясь от своей иудейской сущности. Эта перемена религии отдаёт явной профанацией, непонятно, почему Синод делает вид, будто не видит этого! По субботам большинство крещёных жидов действительно не работают — это точно.

— В том же помещении, где находится банковская контора, расположены и жилые помещения, — вставил Шумилов. — Я в этом не уверен, но мне так показалось. Так что кто-то вам откроет.

Далее разговор коснулся общего хода расследования и предположений относительно персональной виновности тех или иных лиц. Шумилов прямо сказал, что по его мнению подозреваемых в хищении совсем немного, и на первом месте — Селивёрстов.

— Нам тоже так кажется, — со вздохом пробормотал Гаевский. — Однако, обыск в его городской квартире ничего не дал. Мы и на даче Соковникова всё обыскали, я имею в виду бывшую комнату Селивёрстова. И чувствую я, что есть что-то за пазухой у него, да только не прихватить пока…

— В некоторых домах жильцам сдаются клетушки в подвале. Знаете, такие выгородки дощатые, как сарайчики. Там обычно барахло всякое держат, соленья, варенье, дровишки. Может, у Селивёрстова такой чуланчик имеется?

— Мысль дельная! — оживился Иванов. — Надо будет выяснить.

— Ну да, — поддакнул Гаевский, — Там, кстати, и чердачок есть! Может, Агафон, метнёшься, по чердачку пробежишь разок-другой?

— А чего это ты ёрничаешь? — не понял Иванов.

— Я не ёрничаю! Я градус глупости понижаю! Что-то мне кажется невероятным, чтобы такой человек как Селиверстов держал деньги или векселя… что там еще?… икону дорогую, пятнадцатитысячную, просто так, без пригляда, в подвале или на чердаке… Не оставишь же такие вещицы просто так, в тряпице завернутые. А вдруг мыши, крысы?

— Почему же, просто так? — не унимался Иванов. — Можно спрятать в какой-нибудь ларец или сундук…

— Но это сразу привлекло бы внимание…

— Можно закопать…

— Что ты несешь, Агафон? Где можно закопать сундук на чердаке?

— Вскрыть настил пола и закопать в толще шлака, проложенного между потолком последнего этажа и чердачным полом.

— Много вас таких умных полы разбирать! Подобная проделка сразу привлечёт интерес и соседей, и домохозяина.

— На многих чердаках пола вообще нет, засыпанный шлак лежит открыто. — не унимался Иванов.

Шумилов, не без любопытства наблюдавший за тем, как развивалась пикировка сыщиков, не сдержался и подал голос:

— Ну, а почему вы только о сундуке говорите? Насколько я понял, Селивёрстов — человек достаточно грамотный, разумный, почему бы ему не догадаться арендовать банковскую ячейку? И тогда у него и задача-то проще пареной репы — спрятать ключ от нее.

Сыщики опять переглянулись, точно мысленно обменялись мнениями.

— И то правда, Алексей Иванович! — согласился Гаевский. — Дельная мысль. Надо будет непременно сбегать на квартиру к Селивёрстову, ключик поискать! После нашего обыска Селивёрстов должен расслабиться, бдительность утратить, глядишь при нашем повторном появлении как-то себя и выдаст.

Заканчивали обед в прекрасном настроении, расположенные друг к другу. Все трое были примерно одинакового возраста, вдобавок сейчас присутствовавших объединила общность задачи и совпадающие взгляды на дальнейших ход расследования. Шумилов оставил сыщикам свой домашний адрес, а также и координаты места службы — безо всякой задней мысли, так, на всякий случай, если вдруг для чего-то срочно понадобится.

Выйдя из «Мандарина», троица на минуту остановилась, пожимая руки и расшаркиваясь. Затем Алексей направился на службу, а Агафон и Владислав задержались, решая, куда и как им двигаться.

Банковская контора братьев Глейзерсов действительно оказалась закрыта. Никаких признаков жизни в ответ на настойчивый звонок в дверь. Тогда Иванов, выждав минуту, принялся колотить своим пудовым кулаком в дверь, отчего поднялся грохот, который слышала вся улица. Гаевский тем временем, став на тротуаре, внимательно наблюдал за окнами — с площадки перед дверью он не мог бы видеть, что за ними происходит. Заметив в глубине одной из комнат движение, Владислав сообщил об этом Агафону. Тот усилил удары и принялся громко требовать: «Открывайте немедля, полиция!».

Дверь распахнулась. На пороге стоял пожилой плешивый еврей, в старой цигейковой телогрее, мятой фланелевой рубахе. Вид он имел «неприсутственный», домашний: остатки волос всклокочены, взгляд рыбьих, навыкате глаз — сонный.

— Здравствуйте, — формально поприветствовал его Иванов. — Что так долго не открывали, господин хороший?

— Извините, спал, — недружелюбно отозвался мужчина в цигейке; взгляд его перебегал с одной фигуры в штатском на другую, причём на квартального и его помощника в полицейской форме он даже не посмотрел, сразу понял, кто тут главный.

Агафон сразу понял, что открывший дверь человек ему соврал: по жирным губам и легко уловимому запаху чеснока несложно было догадаться, что на самом деле тот трапезничал, а вовсе не спал.

— Мы из Сыскной полиции, — отрекомендовался Иванов. — Представьтесь!

— Я — Наум Карлович Глейзерс…

— … один из владельцев этой банковской конторы? — уточнил Иванов.

— Именно так. Держу контору на паях с братом.

— У нас имеется к вам дело.

— Но сегодня контора закрыта.

Гаевский, стоявший на тротуаре перед крылечком, при этих словах фыркнул и вмешался в разговор:

— Вы не поняли! Мы не торговать к вам пришли, а вопросы задать и ответы ваши послушать!

— Пожалуйста, заходите, — еврей сдался, подвинулся в сторону, освобождая проход, и торопливо заговорил, — у нас разрешение от градоначальства должным образом оформлено, все бумаги в полном порядке!

— Кто б в этом сомневался! — усмехнулся Гаевский.

Пройдя в двери, четверо полицейских остановились в коридоре, который Наум Глейзерс как бы загородил своим телом. Видимо, он не мог догадаться, в какую сторону решат направиться незваные посетители — в жилые комнаты или в контору — и потому решил на всякий случай не пустить их далее.

— Послушайте, господин Глейзерс, — начал Иванов, — меня зовут Агафон Порфирьевич Иванов, моего коллегу, — последовал жест в сторону Гаевского, — Владислав Андреевич Гаевский, мы состоим в штате столичной Сыскной полиции в должностях надзирателей за производством дел. Сопровождающих нас полицейских вы, полагаю, знаете в лицо — это ваш квартальный надзиратель и его помощник…

— Да-с, этих господ я знаю, — кивнул Глейзерс. — Что вас привело ко мне в нерабочий день?

— Мы хотели бы узнать, продавали ли вы эти казначейские облигации, — Иванов извлёк четыре ценные бумаги, полученные от Шумилова.

— Может, продавал, может, и нет… Облигации выполнены типографским способом и никаких отличительных особенностей не имеют… — неожиданно заюлил Глейзерс. — А позвольте узнать, чем вызван ваш интерес?

— Не позволю, — неприязненно отрезал Иванов. — Я повторяю свой вопрос: вы продавали эти облигации?

— Ну… так вот по виду, я их не узнаю…

— Я не спрашиваю, узнаёте вы их или нет! Я спрашиваю, проводилась ли в вашей конторе сделка по их продаже?

— Да что ж… вот так прямо… вы меня… в тупик прямо… как же можно знать… — промямлил Глейзерс и умолк, точно впал в ступор.

Агафон смотрел на банкира неприязненно. Убедившись, что тот умолк, так и не ответив на вопрос, раздельно проговорил:

— Вы хотите сказать, господин Глейзерс, что в вашем учреждении отсутствует надлежащий контроль за производимыми операциями?

— Отчего же, отчего же, должный контроль… имеется, конечно.

— У вас, что же, нет журнала для отражения текущих операций, как того требует инструкция Государственного банка?

— Что вы, что вы, господин полицейский… в чём это вы меня подозреваете… — затрепетал банкир. — Вся документация ведётся у нас с братом должным образом!

— Ну так справьтесь по журналу! — рявкнул Агафон, сверкнув глазами; он был готов выругаться, но усилием воли сдержал себя.

— Сей момент, господин Иванов, не надо так волноваться, сейчас я сверюсь…

— А я и не волнуюсь! Волноваться сейчас будете вы, господин Глейзерс! — не понижая голоса, давил на банкира сыщик.

Наум Карлович двинулся по коридору в сторону кассового зала, Иванов сделал шаг за ним. Глейзерс тут же остановил его рукою:

— Подождите меня здесь!

— Нет уж, господин банкир, вместе пройдём! Или вы думаете, будто я отдам вам в руки эти облигации, и вы с ними пойдёте в другую комнату?

— Ну, ладно, коли так, следуйте тогда со мною, — Глейзерс как будто бы даже растерялся от такого хода мыслей сыщика. — В чём вы меня подозреваете? Я по вашему их разорву, что ли? Сожгу? Съем?

— Подмените, — мрачно отрезал Иванов.

Полицейские прошли в большую комнату о трёх окнах, служившую кассовым залом; Наум Карлович, открыв один из письменных столов, извлёк из него толстенную — страниц на тысячу — амбарную книгу с прошитыми контрольной нитью листами, с грохотом бросил её на стол и уселся подле на стул.

— Извольте назвать номер какой-либо из ваших облигаций, — провозгласил он важно, открывая книгу.

— Ну, скажем, пятьдесят четыре-три пятёрки, — ответил Иванов.

Глейзерс принялся листать гроссбух. Не прошло минуты, как он возвестил:

— Вот-с, вижу, что четыре облигации, как раз одна из них с тем номером, каковой вами назван, были проданы не далее как вчера моим работником Леонидом Майором.

Проверка номеров трех остальных облигаций также показала, что они продавались именно здесь и в то же время, что и первая облигация.

— Очень хорошо, — удовлетворённо проговорил Иванов. — Стало быть вы признаёте, что продажа осуществлена вашей конторой.

— Ну да, признаю.

— А скажите, пожалуйста, каким путём эти облигации попали к вам в руки?

— Знаете, господин полицейский, я вообще-то совсем не обязан вам такого рода отчётом, — ядовито ответил Наум Карлович. — Облигации эти пущены Правительством в свободный оборот, и я могу с лёгкой совестью скрыть фамилию продавца, указав на тайну банковских сделок, гарантированную Высшими Властями Российской Империи, но… дабы исключить всякие подозрения на некую мою злокозненность, и в знак моего искреннего желания помочь нашей дорогой полиции я… я отвечу вам…

— Да уж будьте так любезны, господин Глейзерс!

— Примерно две недели назад большую пачку казначейских облигаций семьдесят пятого года эмиссии мне принёс некий незнакомый господин, назвавшийся Соковниковым.

— Вот так, да? — пробубнил Иванов, быстро переглянувшись с Гаевским. — И как выглядел этот самый «Соковников»?

— Крупный телом, лет, эдак, за пятьдесят, без бороды и усов, хорошо одет, важный в манерах.

— То есть вот так просто зашёл человек с улицы и предложил пачку облигаций? — вклинился в разговор Гаевский.

— Да-с, именно так. Представьте себе. Клиенты к нам именно так и попадают: идут по улице, заходят через дверь и предлагают то одно, то другое: то депозит открыть, то акции у них купить.

— Найдите, пожалуйста, в «Журнале текущих операций» запись о покупке облигаций у Соковникова, — попросил Иванов.

Глейзерс запыхтел, принялся листать амбарную книгу, изредка шепча что-то типа «не здесь», «раньше-раньше». Наконец, после довольно продолжительных розысков, он торжествующе возвестил:

— Вот, пожалуйста, нашёл! Двадцать второго августа Николай Назарович Соковников осуществил продажу двух тысяч ста пятнадцати казначейских облигаций с пятипроцентным купоном семьдесят пятого года выпуска. И даже номера облигаций указаны!

— Когда вы стали торговать этими облигациями?

— Двадцать седьмого числа.

— А почему не сразу?

— Не видел в том целесообразности, господин полицейский, — ядовито отрезал Глейзерс. — Мой товар; когда хочу, тогда и торгую!

— И что, выгодно ли Соковников сбыл вам свои облигации? — полюбопытствовал с самым невинным видом Гаевский. — За сколько уступил? По пятидесяти копеек за номинальный рубль или до тридцати «сбросил»?

Банкир прекрасно понял саркастический подтекст вопроса. С видом оскорблённой невинности он поднял лицо от журнала и посмотрел на Гаевского:

— А в чём, собственно дело? Вы меня как будто в чём-то подозреваете?

— Советую вам отвечать на вопрос и не артачиться.

— Котировки на момент покупки тайны не составляли. Соковников согласился продать ниже нормальной цены, лишь бы только я купил всё и сразу. Как говорится, оптом — со скидкой. Посчитали по пятьдесят три копейки за рубль. Он сказал, что болен, желает ехать за границу, деньги нужны. Так отчего же не помочь человеку?

— Ну-ка, покажите мне свой журнальчик, — приказал Гаевский.

Он взял в руки «Журнал текущих операций» и принялся его читать. В самом низу страницы помещалась датированная двадцать вторым августа запись о приобретении у Соковникова Н. Н. казначейских облигаций с пятипроцентным купоном на сумму в пятьсот сорок пять тысяч рублей серебром. Две строки мелкого, едва читаемого текста. Гаевский, увидя эту запись, даже присвистнул. Вытащив из внутреннего кармана пиджака лупу, принялся внимательно изучать подпись. Затем передал журнал и увеличительное стекло Иванову.

Агафон некоторое время в полной тишине рассматривал строчки внизу страницы, затем посмотрел записи, сделанные выше, полистал журнал. Вернув лупу Владиславу, усмехнулся:

— Ну, это всё филькина грамота. Я вам, господин Глейзерс, таких записей задним числом сколь хотите настрогаю.

— Почему вы так говорите? — с обидой в голосе отозвался Наум Карлович. — Журнал официальный, прошитый и опечатанный.

— Текс, исполненный внизу страницы, вылез за рамку, что даёт основание заподозрить, что приписка сия сделана позднее, иначе говоря, задним числом, — буднично заговорил Гаевский. — Обращают на себя внимание пустующие места в конце многих страниц, словно вы специально их оставляете для подобных записей. Между тем, вам прекрасно известно, что в документах строгой отчётности таковые пробелы недопустимы.

— Обстановка у вас тут довольно куцая… — проговорил Иванов, оглядываясь по сторонам.

— Ну и что? — не понял Глейзерс.

— А то, что презанятная картина получается: в вашей замшелой убогой конторе, где и крысе-то особо поживиться нечем, будто нарочно в ожидании такого удивительного предложения — купить за полцены одни из самых надёжных и доходных ценных бумаг — оказывается больше полумиллиона рублей. Я даже представить не могу сколько же это денег! И тут — ах, какое совпадение! — неожиданно заходит к вам совершенно незнакомый мужчина с пачкой облигаций и предлагает как раз такую сделку! Ну, чем не рояль в кустах? Хороший, белый рояль в кустах сирени! Он всегда там стоит… Ему там самое место! И полумиллиону рублей самое место в вашей конуре!

— Вам бы, господин Глейзерс, белил подкупить, штукатурочку подмазать, а то уж больно уголки в этой зале запачканы! — посоветовал Гаевский.

— А вы по уголкам не судите о достатке нашей конторы! — в запальчивости воскликнул Наум Карлович, обиженный, видимо, советом Владислава.

— Ну да, — кивнул Гаевский, — детский лепет какой-то! Вы хоть сами себя слышите, Глейзерс?

— По вашей конторе ревизия Госбанка, как я вижу, давно уже плачет, — мрачно, не поддерживая ёрничания напарника, уронил Иванов.

Наум Карлович, сдвинув мохнатые брови к переносице, уставился на сыщика ненавидящим взглядом. Агафон же, выдержав внушительную паузу, продолжил:

— И мне очень хочется посмотреть на вас, Наум Карлович, в ту минуту, когда ревизоры обнаружат полное несоответствие вашего рассказа представленной документации. Вы отдаёте себе отчёт в том, что не составит ни малейшего труда проверить ваши книги и свести баланс, который убедительно докажет, что означенного полумиллиона у вас никогда не было и быть не могло?

Иванов замолчал. Гаевский, убедившись, что коллега не желает более ничего добавить, сказал Глейзерсу почти ласково:

— Облигации эти ворованные. Не боитесь, батенька, пойти по делу как соучастник кражи?

— Какой кражи? — банкир явно испугался. — Ни о какой краже не знаю, ни в чём таком участия не принимал. Купил облигации у человека, назвавшегося Соковниковым двадцать второго августа… Я вам это уже сказал. Более сказать ничего не имею. И прекратите меня запугивать! Я не боюсь ваших угроз!

— Такой, значит, у нас разговор получается… Ну-ну, — Иванов поднялся, — Соковников, говорите, за границу собрался ехать… И появился здесь у вас двадцать второго августа… Ну-ну.

— Приходит человек, предлагает выгодную сделку… Почему я должен от гешефта отказываться? Я банкир, моё дело деньги зарабатывать. Ничего противозаконного я не совершал, и нечего на меня дохлых собак вешать!

— Не был у вас Соковников двадцать второго августа, — внушительно сказал Иванов, — и никаких облигаций в тот день вы не покупали. Покупка совершилась позже. Мы это знаем, господин Глейзерс. Надеюсь, докажем. Будете запираться — пойдёте по делу как соучастник. Подумайте над моими словами, они сказаны при свидетелях.

Иванов повернул голову в сторону квартального надзирателя и его помощника, немо наблюдавших эту сцену от начала до конца. Полицейские направились к выходу, но уже в дверях Гаевский остановился и бросил через плечо:

— И потом не говорите, господин Глейзерс, будто вас не предупреждали!

Распрощавшись на Полтавской с полицейскими в мундирах, сыщики неспешно зашагали в сторону Старого Невского проспекта.

— Молодец Шумилов, здорово помог делу, — задумчиво проговорил Иванов, видимо, размышлявший над увиденным и услышанным в банковской конторе. — У этого Наума рыло, конечно, в пуху!

— Однозначно, — согласился Владислав. — Но я полагаю, он сейчас закиснет. День-два будет нервничать, дрожать, есть поедом себя и своего братишку, а потом, чем чёрт не шутит, явится к Путилину с повинной. Прямо в понедельник и примчится. Самый край — во вторник! Время в данном случае сработает на нас, вот увидишь!

— Твои слова да Богу в уши, Владислав, — со вздохом покачал головою Агафон.

Он казался задумчив и совсем не демонстрировал того лучезарного оптимизма, которым в эту минуту светился его напарник.