Утром шестнадцатого августа Алексей Шумилов был вынужден проснуться ранее обыкновенного. Ему требовалось изменить внешность для того, чтобы в случае встречи с псевдо-Максимом тот не смог составить верное представление о настоящем облике своего противника. Позавтракав на скорую руку, Алексей Иванович засел за грим, точно настоящий трагический актёр. Он решил придать себе облик провинциального дворянина; обычно таковые никогда не вызывали в свой адрес особых подозрений, поскольку производили впечатление людей слегка растерянных и бестолковых. Разумеется, это вовсе не означало, что провинциалы были глупы какой-то особой глупостью, просто столичные жители, в силу стереотипа общественного сознания, снисходительно воспринимали их этакими растяпами и безобидными рохлями. А именно таким человеком Шумилов и хотел предстать перед возможным преступником в случае неожиданной встречи.
Он наклеил бородку клинышком, добавил усы и бачки, волосы расчесал на пробор. Чтобы состарить кожу, присыпал лицо серой пудрой с графитом; мимические морщины на лбу и вокруг глаз сразу рельефно выступили, прибавив возрасту Шумилова лет десять, не менее. Обрядился Алексей Иванович в самую старую одежду, какую смог отыскать. Осмотрев себя в зеркало, счёл получившийся облик потасканного жизнью провинциала вполне отвечающим стоявшей перед ним задаче.
Перед выходом из дома Шумилов положил в карман визитные карточки убитого в «Знаменской» Кузнецова. Решение взять их с собою было спонтанным и иррациональным, вне всякой логики, просто Алексей почему-то подумал, что может сложиться ситуация, когда эти карточки лучше будет иметь под рукой. В карман плаща положил кастет, как всегда под левую руку; драться он сегодня вовсе не собирался, но если Бог даст, и ему посчастливится встретить убийцу, лучше быть с кастетом, чем без оного. Во всяком случае, этому учил его опыт.
Взял он в руки и револьвер, но, подумав, отложил его. Никого сегодня задерживать Шумилов не собирался прежде всего потому, что не имел на это права. Необходимо просто отыскать мужчину, предложившего Соньке-Гусару устроить ловушку Кузнецову, только и всего. Если же Алексею придётся стрелять, то сие будет означать лишь то, что поставленную задачу он постыдно провалил. И наличие пистолета всё равно не избавит его от конфуза, а лишь усугубит его.
Шумилову не пришлось долго дожидаться Соньки: к моменту его прихода девица уже полностью собралась. Чёрное платье, тёмно-коричневое, не по сезону, пальто и чёрная бархатная шляпка с крепом придавали ей вид женщины в трауре; чёрный парик с вплетёнными чёрными же лентами только усиливал это впечатление. В целом же, Соньке удалось очень сильно изменить внешность, хотя Шумилова всё же очень беспокоил её рост: как ни крути, а из-за него госпожа Карьянова была всё же весьма приметна.
Едва только Алексей Иванович позвонил в квартиру, Сонька выпорхнула ему навстречу, словно ждала за дверью. Они пешком двинулись к зданию Министерства народного просвещения, расположенного на Фонтанке, возле Чернышова моста, обсуждая порядок их действий и условные знаки, которые надлежало подавать при том или ином развитии событий. Шумилов допускал, что время от времени им придётся расходиться и дефилировать вдоль фасада громадного здания поодиночке, поэтому он постарался дать Соньке исчерпывающие инструкции.
— Вам ни в коем случае нельзя встречаться со своим старым знакомцем взглядами, — втолковывал ей Шумилов. — Из всех деталей лица человек лучше всего помнит именно взгляд. Если полицейский филёр встретится глазами с объектом слежки, он обязан об этом доложить начальнику, который отстранит его от наблюдения за этим человеком. Поэтому, если вам покажется, будто вы увидели нужного нам псевдо-Максима во время ходьбы, опустите взгляд себе под ноги; если в это время вы сидите на лавке — достаньте пилку для ногтей и займитесь маникюром… Одним словом, делайте что угодно, только не обращайте на него внимание.
— Но при этом я должна подать вам соответствующий сигнал: достать из кармана носовой платок и протереть им рукоять зонта, — вставила Сонька, давая понять, что она прекрасно усвоила требования Шумилова.
— Именно так. Кроме того, Софья Аркадьевна, вас может выдать рост, который заметно выше среднего для современных женщин. Поэтому, если вы сидите на скамейке, то оставайтесь сидеть, пока интересующий нас мужчина не пройдёт. Если же вы идёте, то нагнитесь, будто рассматриваете запачканный подол платья; уроните зонт, а затем, подняв его, сделайте вид, будто проверяете исправность механизма, начните открывать и закрывать его, крутить по-всякому и так далее. Зонт, как я вижу, у вас большой, так что в раскрытом виде, он сможет помешать верно оценить ваш рост.
— Послушайте, а вы не думаете, что он, признав, может напасть на меня? — не без тревоги в голосе поинтересовалась Сонька-Гусар. — Вы способны меня защитить?
— Вот этого вам вообще бояться не надо. В людном месте он ни при каких обстоятельствах на вас не нападёт. Для него это равносильно тому, чтобы явиться в полицию и написать на самого себя донос, понимаете? — постарался успокоить девицу Шумилов. — Но при этом вы должны понимать, что в случае если он вас узнает, ваше будущее окажется под серьёзной угрозой. Его самая большая ошибка в этом деле — уж извините за прямоту! — заключается в том, что он оставил вас живою. И эту ошибку он постарается исправить. Поэтому, я боюсь…
— Чего вы боитесь?
— Того, что в случае вашего опознания мне придётся отдать вас полиции.
— Чего же тут страшного? — удивилась Сонька. — Я же вам объяснила, что никого не убивала, и совесть моя чиста. То же самое я объясню и сыщикам!
— Софья, иногда вы кажетесь очень разумной и толковой девицей, а иногда… Вы до сих пор так и не поняли, сколь серьёзно влипли в это дело, и сколь опасно будет ваше положение без юридически корректного изобличения убийцы. Во-первых, именно вы, Софья, организовали ловушку в гостинице «Знаменская». Вы и никто другой! Это не «Максим» договаривался с Хлоповым, а вы! Во-вторых, именно вы заманили Кузнецова в гостиницу, другими словами, привели жертву в вами подстроенную ловушку! В-третьих, именно из ваших рук Кузнецов получил вино со снотворным, сыгравшим, без преувеличения, роковую для него роль. В-четвёртых, именно вы оставили его беззащитным, покинув спящего человека в фактически открытом номере. В-пятых, узнав об убийстве в гостинице, вы не сообщили Сыскной полиции всех известных вам сведений, связанных с этим делом. Да, вы можете отговариваться неведением, непониманием истинных намерений «Максима», да только это не спасёт вас от каторги. Во всяком случае, будьте уверены, как только вы попадёте в руки полиции, вас тут же упрячут в арестный дом, никто вам не позволит до суда остаться на свободе.
Сонька повесила нос. Но ненадолго. Плохое настроение не уживалось с душевной бодростью этого здорового, крепкого тела. «Я помолюсь, чтоб мы поймали Максима», — решила скоро Сонька, и мысль о молитве тут же вернула ей хорошее расположение духа. Уже через десяток минут она, как ни в чём ни бывало, щебетала на отвлечённые темы, связанные по преимуществу с внешностью попадавшихся навстречу людей. Шумилов этому был даже рад, поскольку присутствие рядом мрачного и раздражённого человека было способно хоть кому испортить настроение.
В самом начале девятого часа утра Алексей Иванович и Софья Аркадьевна уже оказались на месте. Шумилов с запасом подобрал время, чтобы иметь возможность видеть всех чиновников, являвшихся на работу в Министерство. Сложность задачи заключалась в том, что ко входу в здание можно было подойти с противоположных сторон или же подъехать прямо к подъезду в экипаже. Алексей выбрал, как ему казалось, оптимальную позицию для наблюдения, прогуливаясь под ручку с Сонькой вдоль Фонтанки и не приближаясь непосредственно к интересовавшему его зданию.
День выдался на удивление погожим, что казалось нехарактерным для этого холодного лета. Солнце весело блестело в водах Фонтанки и оконных стёклах и к половине девятого утра уже стало припекать. Сонька пыхтела в своём тёмном пальто, осуждающе поглядывала на Шумилова, но покуда помалкивала.
После половины девятого в министерство народного просвещения постепенно потянулись служащие. Сначала молодые, стоявшие в самом низу чиновной иерархии; они спешили со стороны Невского проспекта, очевидно, с ближайшей остановки конной железной дороги. Чиновники рангом повыше подъезжали в экипажах. Их основной поток миновал до девяти часов. В начале десятого лишь отдельные служащие ещё заходили в здание Министервства, видимо, те, кто уже безнадежно опоздал, либо те, кому вовсе не надо было спешить в силу каких-то особенных причин.
— М-да, похоже, эксперимент провалился, — вздохнул Шумилов, поглядев на часы, показывавшие десять минут десятого, — Только время потеряли! А жаль…
— Ничего не потеряли, — неожиданно возразила Сонька. — Вот он идёт!
Алексей проследил за её взглядом. На противоположной стороне Фонтанки в направлении моста крупными быстрыми шагами двигался мужчина в чиновном мундире с портфелем в руках. Черты лица его рассмотреть не представлялось возможным, однако по походке безошибочно можно было заключить, что он молод, крепок и весьма энергичен.
— Как это вы его узнали? — удивился Шумилов. — Лица же не рассмотреть.
— Он это, он! — убеждённо промолвила Сонька. — Его походка! Осанистый, как справный жеребец.
— Ну, про походку-то вы мне ничего не говорили.
— Да полно вам, господин Шумилов, к словам цепляться! Мало ли чего я вам не говорила! Да только сейчас однозначно заявляю: это он! Что будете делать? — не без ехидства поинтересовалась девица. — Ударите кастетом по печени, как глупого горного инженера?
— Зачем же так топорно, Софья Аркадьевна? Я вообще-то убеждённый враг насилия и принуждения. У нас в запасе есть методы поинтереснее, — пробормотал Шумилов. — Давайте-ка сейчас расстанемся. Я двинусь навстречу этому господину, а вы — в противоположную сторону. Отойдите на пару кварталов и дожидайтесь меня.
Они разошлись. Сонька-Гусар направилась прочь, а Шумилов, немного отойдя, снова остановился на набережной, дожидаясь, пока мужчина на противоположном берегу минует Чернышов мост. Ещё накануне, раздумывая над тем, как установить личность возможного преступника, не вызывая ненужных подозрений с его стороны, Шумилов решил прибегнуть к стародавнему полицейскому приёму, именуемому «кошелёк внагрузку». Существовало великое множество различных вариаций на тему найденного кошелька, но все они преследовали одну-единственную сверхзадачу: сбить проверяемое лицо с толку и вовлечь в общение. Шумилов взял из дому ненужный кошелёк, в который положил несколько бумажных кредиток и разного рода мелочёвку: несколько монет, ключ от старого чемодана, дурацкую записку, написанную собственной же левой рукой, этикетку от бутылки шампанского, полдюжины канцелярских скрепок и тому подобное. Теперь же, дожидаясь пока незнакомец перейдёт Фонтанку, Шумилов поспешил засунуть в этот кошелёк визитную карточку Кузьмы Кузнецова. Алексей Иванович не был уверен в том, что поступает правильно, скорее это можно назвать своего рода хулиганством, охотничим куражом в ожидании приближающейся добычи.
Мужчина миновал мост, пройдя немного по набережной, перешёл проезжую часть, явно намереваясь войти в подъезд Министерства народного просвещения. Шумилов двинулся от угла министерского здания ему навстречу с таким расчётом, чтобы подойти к подъезду чуть позже незнакомца. Хотя шли они, что называется лоб в лоб, незнакомец на Шумилова вовсе не смотрел и, казалось, не видел его; он был погружён в свои размышления и ни на что не отвлекался. По мере сближения Алексей Иванович получил возможность хорошенько его рассмотреть.
Двигавшийся навстречу Шумилову человек был лет тридцати, выше среднего роста, крепкого сложения. Его открытое чисто русское лицо производило приятное впечатление, которое лишь несколько портил недобрый взгляд, но это могло быть всего лишь следствие каких-то неприятных размышлений. Усов и бороды мужчина не имел, в отличие от предполагаемого убийцы Кузнецова, но это обстоятельство в глазах Шумилова вообще не имело ни малейшего значения, поскольку в целях маскировки растительность на лице можно легко отпустить и столь же легко сбрить. Сам Алексей Иванович сейчас вышагивал в бутафорских усиках и с бородкой, позаимствованными из театрального реквизита. Сонька-Гусар, рассказывая о псевдо-Максиме, сравнила последнего с молочным поросёнком; эпитет этот вполне подходил к шедшему навстречу Шумилову мужчине — такой он был свежий, белокожий, плотненький, резвенький.
Как и рассчитывал Алексей Иванович, мужчина вошёл в подъезд Министерства прежде него, опережение составило секунд пять-десять, не больше. Шумилов, поднявшись по стёртым гранитным ступеням, подождал ещё несколько мгновений, осенил себя крестным знамением и с чувством пробормотал начинательную молитву: «Во имя Отца, и Сына, и святого Духа, истинно. Аминь!» После этого выдернул из-под плаща загодя заготовленный «кошелёк в нагрузку» и, держа его в вытянутой руке, точно хоругвь, толкнул министерскую дверь.
Он прошёл сквозь вторые двери и попал в просторный тамбур, которые оборудовались во всех присутственных местах для того, чтобы в зимнее время там можно было сметать с обуви снег. И уже из тамбура, миновав третьи двери, Шумилов попал в просторный вестибюль.
Прямо перед ним стоял швейцар в ливрее, расшитой галунами, точно генерал. Секунду или две обладатель расшитой формы и Шумилов немо смотрели друг на друга; затем Алексей Иванович в изумлении, приоткрыв рот, огляделся по сторонам.
— Не подскажете ли вы мне, любезный, где тот господин, который вошёл сюда передо мною? — Алексей нарочито обратился к швейцару на «вы», поскольку такое обращение было характерно для людей из провинции, кроме того, он налегал на букву «о», копируя выговор жителя средней полосы России.
— Простите? — изумился швейцар.
— Господин обронил кошелёк, — Шумилов помахал перед его носом «находкой», — прям на ступенях. Я шёл мимо, вижу непорядок, надо бы вернуть!
— Сей момент, сейчас всё сделаем, — швейцар метнулся через вестибюль к широкой беломраморной лестнице наверх и, запрокинув голову, крикнул, — господин Синёв, пожалуйста, вернитесь. Тут ваш кошелёк нашли!
— Это вы мне? — послышалось сверху. — Мой кошелёк?
По мрамору торопливо застучали каблуки, и вот уже из-за поворота лестницы показался тот самый господин, в котором Сонька признала лже-Максима. Он выглядел встревоженным, взгляд его заметался от Шумилова к швейцару и обратно:
— Что такое? Какой кошелёк? — спросил мужчина, подходя ближе.
— Простите, — глупо закивал Алексей Иванович, — извините… Понимаю, что отвлекаю, но… дело неординарное… я шёл вам навстречу и нашёл на ступенях… вот.
— Э-эхма-а! — выдохнул человек, названный Синёвым, бросив мимолётный взгляд на шумиловскую «находку», и убеждённо добавил. — Это не мой кошелёк!
— Ну, как же так… Вы же прямо там прошли, где он лежал… — залепетал Алексей, стараясь не выказать того ликования, которое охватило его лишь только услышал он примечательное слово-паразит «эхма!», о котором упоминала Сонька.
— Да говорю же вам, не мой кошелёк! Что я, по-вашему, своего кошелька не знаю? — довольно грубо отрезал Синёв.
— Ну, странно как-то… что вы не увидели его… и вообще… ещё раз простите, — продолжал блеять Шумилов, — но, может, кто-то из работников вашего ведомства потерял, — он повернулся к швейцару, как бы вовлекая его в разговор, а сам использовал это движение для того, чтобы зайти к Синёву справа.
И пониже мочки правого уха сразу увидел небольшую, малоприметную родинку. Сердце Шумилова ёкнуло, словно бы пропустило один удар, а затем застучало в восторженном возбуждении. Что ж, похоже, Алексей Иванович наконец-то увидел убийцу Кузнецова.
— Да, вы можете оставить кошелёк у нас, — включился в разговор швейцар. — Сегодня мы в течение дня покажем его всем служащим, может, кто и опознает.
— Сие разумно… но могу ли я быть уверенным, что он дойдёт в целости… — робко пролепетал Шумилов.
— Ваше беспокойство резонно, — заметил Синёв. — Надо бы составить расписку с описью вложения. Посмотрим, что в кошельке, перепишем, вы назовёте себя, и швейцар подпишется, что принял от вас кошелёк. Это из тех соображений, чтобы владелец мог вас поблагодарить.
— Да я же не за благодарность… Я ж только, чтоб по совести, — пояснил Алексей Иванович.
Его смущал мундир Синёва. Он был явно не министерским, но какого именно ведомства Шумилов никак не мог понять.
— Подождите минутку, я сейчас разживусь пером и бумагой, и мы быстренько набросаем такую расписочку, — предложил Синёв и быстро направился вглубь министерского здания, оставив Шумилова наедине со швейцаром. Алексей, воспользовавшись моментом, тут же обратился к последнему:
— Я приезжий, города не знаю, вы мне не скажете, куда это меня угораздило попасть?
— Это Министерство народного просвещения, — важно ответил швейцар.
— А-а, вот оно что… — Шумилов покивал задумчиво головою. — А этот любезный господин, как его бишь там…
— Синёв Яков Степанович…
— Да-да, именно… стало быть, он учитель? Или, верно, профессор, коль в министерстве заседает?
— Никак нет-с. Он вообще не работает здесь. Он по линии государственного контроля ревизует министерство, — степенно растолковал швейцар.
— Эвона! Важный, стало быть, пост занимает… Государев интерес блюдёт. А тут я с этим кошельком… неловко даже как-то занятого человека грузить. Гм… А его бранить не станут за то, что он тут задерживается? — Шумилов беспокоился насчёт того, не слишком ли переигрывает, изображая туповатого окающего провинциала, но судя по реакции швейцара, роль исполнялась удачно. Главное теперь — вовремя покинуть министерство, не возбудив ничьих подозрений.
Синёв и в самом деле обернулся очень быстро. Принёс чернильницу-непроливайку, перо, несколько листов писчей бумаги, а заодно привёл с собою двух чиновников, видимо, для того, чтобы показать им кошелёк. Последние взялись живо обсуждать находку, не обратив на Шумилова ни малейшего внимания, точно он тут и не стоял.
— Давайте подойдем к окну, — предложил Синёв, — подоконник высокий, писать удобно будет.
Алексей вручил кошелёк швейцару. Тот принялся на глазах присутствующих с сознанием важности порученного дела выкладывать на подоконник его содержимое, вслух называя каждую вещь:
— Ключик, видимо, чемоданный, или банковский…
— Нет, не банковский, — поправил его один из чиновников, — именно, что чемоданный. Причём, весьма старый, смотрите, «бородка» съедена.
— Деньги, кредитными билетами и мелочью… так-с, посчитаем… тридцать семь рублёв тридцать четыре копейки.
— И сумма-то приличная, — заметил другой чиновник, — более полумесячного содержания!
— Так, тут у нас скрепки канцелярские для чего-то, — задумчиво бормотал швейцар, вынимая из кошелька всю ту мелочь, что насовал в него Шумилов; он очень оживился, увидев в одном из закрытых отделений визитную карточку. — А вот сейчас мы, пожалуй, узнаем фамилию владельца.
— Читайте, — сказал Синёв, не отрывая взгляда от бумаги.
— Кузнецов Кузьма Фёдорович, домовладелец, — важно провозгласил швейцар.
— Как это? — Синёв поднял на него глаза. — Что за чёрт? Дайте сюда!
Он нервно выхватил визитную карточку из рук швейцара и приблизил её к лицу. Секунду или две он внимательно вчитывался в простейший текст, украшенный витиеватой анаграммой — «К.К.» — а потом произошло то, чего Шумилов никак не ожидал увидеть. Из носа Синёва вдруг обильно потекла кровь, причём тот до такой степени оказался поглощён собственными размышлениями, что не сразу это заметил. Кровь полилась по губам, попала на рубашку и только тут один из чиновников встревоженно воскликнул:
— Яков Степанович, у вас кровь носом идёт!
— Что?! — Синёв точно очнулся. — Ах, чёрт косматый, это ж что такое!
Он запрокинул голову, зажал рукой нос и только испачкал кровью пальцы, затем полез в карман за платком и оставил кровавые следы на кителе. Один из чиновников побежал намочить платок водою, швейцар метнулся в свою комнатку под лестницей за стулом, дабы усадить Синёва. Одним словом, возникла мгновенная сумятица, во время которой Шумилов оказался предоставлен самому себе. Он вполне мог беспрепятственно покинуть здание и даже чуть было не поддался этому искушению, но в последнюю секунду решил всё же не делать этого. Столь удачно выбранную роль провинциального рохли следовало выдержать до конца, дабы бесповоротно сбить Синёва с толку.
Несколько минут продолжалась бестолковая суета, вызванная кровотечением, затем постепенно все успокоились. Другой чиновник закончил написание расписки, в которой Шумилов фигурировал под фамилией рязанского наследственного почётного гражданина Чеботарёва Антона Прокофьевича, и все присутствующие подписались под нею. Кошелёк остался у швейцара, а расписку забрал себе Шумилов, с поклонами попрощавшийся со всеми, даже со швейцаром. Синёв всё это время оставался сидеть на стуле с намоченным водою платком у носа; от прежней его энергии не осталось и следа, он сделался подобен воздушному шару, из которого вышел весь воздух, буквально на глазах превратившись в дряблого, апатичного и безвольного человека. «Как он жалок! вот тебе и кровавый убийца…» — поймал себя на неожиданной мысли Шумилов.
Покинув здание Министерства народного просвещения, Алексей Иванович направился вдоль Фонтанки в ту сторону, куда ушла Сонька. Девицу он встретил, как и договаривались, через два дома; она стояла у парапета набережной, обхватив руками себя под локотки, и бесцеремонно рассматривала прохожих. В эту минуту она была очень похожа на ту, кем, в сущности, и являлась — обычную проститутку.
— Ну-с, господин Шумилов, снимите камень с моей души! Чем увенчалось ваше общение с «Максимом»? — сразу же набросилась она на Алексея, не дав ему даже рта раскрыть.
— Это он, — уверенно заявил Шумилов. — Сомнений у меня практически нет. Остались сущие пустяки, но это уже дело полицейской техники. Вот что, Сонечка, отправляйтесь-ка домой и не кажите носа из квартиры до тех пор, пока к вам не явятся чины Сыскной полиции. Надеюсь, это случится сегодня же вечером, самое позднее — завтрашним утром.
— Это что же, меня в тюрьму увезут?
— Надеюсь, что нет. Сыщиков к вам направлю я, так что соответствующую аккредитацию они получат именно от меня. Полагаю, в арестный дом вас никто сажать не станет. Но в любом случае официально допросят. Вы же со своей стороны не делайте глупостей: не вздумайте скрываться или о чём-то умалчивать.
— Ну, разумеется, небось, не дурная! — заверила Сонька.
На том они и разошлись.
Шумилов направился к себе домой, благо до дома Раухвельд было не очень далеко. Там он быстро избавился от усов и бороды, смыл грим, уложил волосы — одним словом, вернул себе подобающий облик, после чего облачился в один из своих парадно-выходных костюмов. От рязанского почётного гражданина не осталось и следа. В накрахмаленной рубашке, идеально отглаженном светло-сером шевиотовом костюме, с бабочкой, Шумилов сразу почувствовал себя много комфортнее и увереннее. Он не забыл прихватить с собою кастет и визитные карточки Кузнецова: ситуация могла сложиться таким образом, что ему могло понадобиться и то, и другое.
Из дома он направился в адресный стол при столичном градоначальстве, расположенный на Большой Морской улице. И уже до полудня получил там официальную справку, из которой следовало, что Яков Степанович Синёв, тридцати двух лет, проживает по Сергиевской улице Литейной части в доме генеральши Пригожиной. По тому же адресу был учтён и паспорт Синёвой Марьи Ивановны, двадцати шести лет, его супруги.
От Большой Морской до Сергиевской путь оказался не очень близкий; проезд ещё более задержало уличное движение, весьма оживлённое в середине дня. Тем не менее, не прошло и часа, как Алексей Иванович стоял перед весьма внушительным четырёхэтажным домом с эркерами и балконами-фонариками от второго этажа. Арка с приоткрытыми коваными воротами вела во двор.
Заглянув между створок, Шумилов увидел распахнутую настежь дверь в дворницкую, выходившую прямо под арку, а на пороге — массивного мужика в кожаном фартуке с двумя вёдрами извёстки в руках.
— Братец, подскажи-ка мне, как отыскать контору управляющего? — спросил дворника Алексей.
Мужик аккуратно поставил вёдра подле себя и ответил:
— Лестница по левую руку от вас, на четвёртом этаже. Только господина приказчика ноне нет, он испросил отпуск на неделю и уехал. Может, я смогу чем помочь?
— Гм, может, и сможешь, — Шумилов шагнул в ворота. — Где бы нам спокойно поговорить?
— Пожалуйте в дворницкую.
Дворницкая, как и многие помещения такого рода, хотя и была весьма просторна, но, как это часто бывает, оказалась заставлена разного рода хозяйственными принадлежностями: мешками с цементом, штабелем дорогого огнеупорного кирпича, вязанками хвороста для мётел, старыми оконными рамами самых разных размеров. Опасаясь запачкать костюм, Шумилов не стал проходить далеко, а остановился возле самого порога и заговорил, понизив для важности голос:
— Скажи-ка, братец, ты фамилию действительного тайного советника Ламарка слышал?
— Никак нет-с, ваше благородие! — дворник на всякий случай встал по стойке смирно.
Шумилов бы очень удивился, если бы услышал другой ответ, поскольку упомянутого действительного тайного советника он выдумал секунду назад.
— Ничего, ничего. Это большой человек, глава комиссии по законоуложениям. Я его чиновник для поручений. Возможно, его высокопревосходительство некоторое время будет жить в вашем доме. Но это секрет, смотри не болтай, — Шумилов ещё более понизил голос, давая понять важность сказанного. — В связи с этим надо бы знать вот что: какие люди тут живут? соседи не шумные ли? нет ли скандалов? драк? Одним словом, чтобы его высокопревосходительство не испытывал неудобств, понимаешь меня?
— Так точно! Шумных у нас особенно нет, — заверил дворник и принялся перечислять, — есть девицы — продавщицы цветочной лавки, старая вдова титулярного советника, приказчик мучной лавки с семьёй, портной с семейством по левой лестнице. У него там и мастерская, люди ходят, так что от портного может быть некоторое беспокойство, хотя, в общем, всё чинно… Что ещё? Телеграфист проживает с женой и дочкой — это я всё про левую лестницу говорю. В бельэтаже пустующая квартира. Другая в бельэтаже занята директором гимназии, очень уважаемый человек. Далее, по правой лестнице: трубач из оркестра с пожилой мамашей и сестрёнкой, гимназический учитель правописания с семейством. Трубач иногда трубит… гм, смешно так получается, но он это делает только днем и окна все закрывает, так как ему сказано было соседям не мешать.
— Ну, днём — это не страшно, днём его высокопревосходительство будет на службе. Ну, дальше продолжай…
— Далее, значит. В том же правом подъезде в бельэтаже живёт чиновник с женою. Ну, прислуга бывает.
— Что за чиновник?
— Из Государственного контроля. Вот с чиновником с этим… кх-м-м… — двоник почесал колтун в голосе, — не всё, значит, слава богу.
— Да? А что такое?
— Жена у него болезная… Такая нервенная. Крики бывают, посуду бьют. Гм, воюют, одним словом.
— Да, нехорошо это как-то, — согласился Шумилов. — А чего воюют? Муж, что ли, бьёт? Так это ж полицию звать надо!
— В том-то и дело, что не бьёт. Странная какая-то семья. Весной к нам въехали, сразу после масленой. Женка такая… вроде справная. А вот детей Бог не дал. Может, из-за этого?.. Как горничная рассказывала, ведут оне-с себя как-то странно: то кричат друг на друга, то плачут, обнявшись. Но бить её муж не бьёт — это точно.
— Гм, да, непонятно сие как-то. А фамилия как чиновника?
— Синёв. Яков Степанович. Супругу его зовут Марья Ивановна.
— Так-так-так, очень интересно. А скажи-ка, братец, можно с кем-то поговорить, кто эту семейку получше знает? С кухаркой, скажем, или с горничной…
— Ну, самовар они у нас берут — сие как водится. Кухарка у них своя. А вот убираться ходит моя сестрица. Если интересуетесь, могу отвесть… побеседовать, значит.
— Что ж, братец, давай, отведи. Уж я ради такого дела отблагодарю.
Они вышли из дворницкой и, миновав двор, прошли в неказистого вида флигель с обсыпавшейся у крыльца штукатуркой, вросший в землю чуть ли не по самые окна. Узкий коридор со скрипящими половицами довёл их до кухни с низким потолком, где на прямоугольной плите посередине помещения булькали вёдра с кипятившимся бельём.
— Степанида, подь сюды! — позвал дворник, просунув голову в дверной проём. — Здесь важный барин вопросы к тебе имеет!
Перед Шумиловым появилась невысокая ширококостная женщина лет под сорок в исподней солдатской рубахе с закатанными рукавами и подолом юбки, заткнутым за пояс. Дворник, увидавший эдакое непотребство, тут же одёрнул подол и виновато поглядел на Шумилова, дескать, не осуждает ли он такую вольность? Алексей не осуждал.
— Ты ли убираешь у Синёвых? — спросил он, поздоровавшись с женщиной.
— Не только у них. Почитай у половины дома полы намываю, да стёкла тру, — устало усмехнулась она. — Вон Трофиму спасибо сказать надо, подкидывает работёнку, — последовал кивок в сторону дворника. — Ещё и бельишко настирываю, но это… не у всех.
— Братец твой сказывал, что с Синёвыми нелады какие-то приключаются. То ругаются, то мирятся. Посуду бьют вроде бы. Не замечала?
— Как же не замечала, ещё как замечала! Иной раз люди как люди, а когда — словно бы даже не в себе. Причём оба. Ну, чистые дуроломы! То бранятся, да так, что к двери подойти страшно, с воплями, с рыданиями — страсть, одним словом! То тишь да гладь… Иной раз дюже послушать хочется, об чём сыр-бор у них, да даже боязно как-то. Но иногда, когда мебель протираю, отдельные слова слышу, что-то про «муку невыразимую» и про то, что «жить так невозможно», — женщина вздохнула и с детской непосредственностью поинтересовалась:
— А что, революцинеры какие-то, бомбисты?
— Ну что вы, храни нас пуще всех печалей, скажете тоже…!
Женщина, видимо, обрадованная появлением благодарного слушателя, между тем продолжала рассказывать:
— И вот когда оне ругаются, по голосу слышно, что муж в эти минуты точно бешеный. Причём он как бы всё время нападает, а она — Мария, значит — всё больше как бы извиняется и плачет. А то вдруг тоже взвизгивает и давай на него яриться. И главное, швырять в него начинает всё подряд. Я потом захожу и мебель поправляю: банкеточки там, стулья по местам, все разбросано, иной раз даже коврики на полу сбиты. Ну, чистое светопреставление. А потом, р-р-раз — и всё тихо сделается. Покидали мебель друг в друга и как голуби воркуют. Ещё оне-с очень любят семейные вечера устраивать — с шампанским, с цветами, при свечах. Я потом оплывший воск с паркета да мебели отшкрябываю. А винные бутылки из-под кровати шваброй выкатываю, чисто бильярд. И вроде на несколько дней мир и покой. Иной раз и неделю продержатся. Гулять пойдут в воскресенье в Таврический парк, он её под ручку ведет, незабудки ей на корсаж у цветочницы купит — посмотреть со стороны — так просто загляденье, а не пара. Уж можно подумать! А потом опять всё сызнова: банкетки летают, стулья падают, сопли, слёзы. Я однажды впёрлась не вовремя, не знала, что он уже дома и что у них опять, значит, разборки-у-Федорки. Захожу с ведром в комнату — а он в ярости, аж в белом калении, щёки красные, прямо горят, а глаза — одни бельма, губы трясутся, слюна на губах… Мне аж не по себе стало, думаю, либо сам сейчас о земь грохнется, либо меня прибьёт.
— Интересно. А что же жёнушка? — полюбопытствовал Шумилов; рассказ горничной на самом деле показался ему необыкновенно содержательным.
— А она вся в слезах и… платочек батистовый кусает… вы не поверите, буквально ест его. Я потом этот платочек нашла — он до дыр был погрызан, его выкинуть пришлось. Представляете? Он как меня увидел — я думала, порвёт на части. Аки пёс бешеный на цепи! Уж и не помню, как вымелась оттуда. Последние дней десять у них сплошные истерики. Она целыми днями дома лежит в постели, даже прибрать себя не хочет, ходит в халате нечёсаная, шторы на окнах мне не разрешает открывать. Супруг её, хозяин, значит, мне велит — «Степанида, открой!». А она — «закрой!». Она словно каша-размазня, он же — как раз наоборот, все эти дни просто как масляный блин светится. С работы приходит — довольный, я вот в окошко вижу почти каждый день то цветы тащит, то шампанского, то фруктов…
— Послушай, Степанида, и из-за чего у них весь сыр-бор? Она, может, любовника имеет, а муж ревнует?
— Какое там, любовника! Целыми днями сиднем сидит, его со службы дожидаючись. Родных у неё нет. По крайней мере, в Питере. Есть где-то в Луге сестрица, но в Петербурге — точно никого.
— А что же тогда они делят?
— Бес их знает. Дуроплясы какие-то, сумасшедшие. Правда, летом как-то потише стало, замирение у них вышло долгое, она даже повеселела как будто. Да и он ходил довольный, всё песенки насвистывал. А теперь совсем плохо стало. Думаю я, придётся уходить от них, от греха подальше. Уж больно душу рвёт наблюдать всё это. Неровён час, поубивают друг друга, так меня же потом затаскают.
— Это уж точно, затаскают, — согласился Шумилов.
Вытащив серебряный рубль, он протянул его женщине:
— Спасибо, Степанида, ты мне много важного рассказала.
Выйдя во двор, Алексей дал рубль и дворнику, строго сказав:
— Ты, братец, никому не рассказывай о том, что я у тебя спрашивал. Потому как действительный тайный советник генерал Ламарк — человек государственный, вопросы решает нешуточные, к самому Государю на доклады допущен. А таковые персоны вокруг себя шума не терпят и интереса сторонних людей не любят. Понял меня?
— Так точно, ваше благородие! — дворник снова встал по стойке «смирно». — Спасибо за доверие, готов служить…
— Вольно, вольно! — Шумилов похлопал его по плечу. — Вот что, братец, а скажи-ка мне, цветочный магазин у вас есть по соседству?
— Да, есть. Через квартал к Неве.
— Что ж, братец, молодец, спасибо и за толковый рассказ, и за помощь, — поблагодарил дворника Шумилов. — Обязательно похвалю тебя перед управляющим.
Покинув дворницкую, Алексей Иванович направился в цветочный магазин, где купил четыре громадных — в аршин каждая — кроваво-алых розы. По его просьбе приказчик надломил стебли чуть ниже самого цветка, так что головки поникли, и обвязал букет атласной лентой чёрного цвета и бережно упаковал в большую плоскую цветочную коробку. К цветам по распоряжению Шумилова был приложен крохотный конвертик для визитных карточек, в который Алексей спрятал карточку Кузьмы Кузнецова. На оборотной стороне визитки Алексей написал: «Ждите меня через четверть часа». Он оплатил срочную доставку траурного букета в квартиру Синёвых и вышел на улицу. Приказчик заверил его, что заказ будет выполнен в течение ближайшего получаса.
Неспешно прогуливаясь по Сергиевской улице, Шумилов тянул время и для этого заходил во все попадавшиеся на его пути магазины. Он надолго задержался в книжной лавке, через витрину которой хорошо видел посыльного цветочного магазина с коробкой, спешащего к дому генеральши Пригожиной. Шумилов проводил его взглядом и отметил, что посыльный на секунду остановился перед дворником, видимо, уточняя адрес, а затем нырнул в нужный подъезд.
Алексей Иванович не спешил. Если его расчёт оказался верен, и Мария Ивановна Синёва действительно являлась тяжело больной истеричкой, ей следовало дать повариться сейчас в собственном соку. Конечно, это было отчасти жестоко, ведь больной и не вполне адекватный человек мог в приступе отчаяния решиться на какой-то необдуманный поступок, например, попытаться покончить с собою. Но правила той игры, в которую ввязался Шумилов, требовали методично и безжалостно бить по слабейшему звену преступного тандема, а таковым являлась именно Мария Синёва. И никаких сантиментов, никакой жалости здесь быть не могло. Её душевная болезнь отнюдь не отменяла того обстоятельства, что эта женщина, по всей видимости, активно помогала и обдуманно участвовала в жестоком убийстве и уже одним этим поставила себя вне рамок традиционного гуманизма.
Неторопливо полистав альманахи «Русской старины» за разные годы, почитав корешки свежеизданных романов, Алексей Иванович покинул, наконец, книжную лавку и направился к Синёвым. На его звонок дверь долгое время не открывалась, минуло не менее минуты, прежде чем загремел замок, и из возникшей между дверными створками щели донёсся низкий хриплый голос:
— Что вам угодно?
Шумилов в первую секунду даже не поверил в то, что голос принадлежал женщине.
— Это я посылал вам цветы, — спокойно ответил он.
В узкую щель ничего не было видно. Шире дверь не могла раскрыться потому, что её удерживала цепочка; обладатель же хриплого голоса скрывался в сумраке прихожей и потому понять, кто это, решительно не представлялось возможным.
За дверью послышалось покашливание — неизвестный прочищал горло — и, наконец, другой голос, уже похожий на женский, вновь спросил:
— Так чего же вы хотите?
— У меня, собственно, совсем маленький вопросик, буквально на пару минут разговора. Я лишь хотел узнать, за что именно ваш муж зарезал Кузьму Фёдоровича Кузнецова.
Дверь притворили, загремела снимаемая цепочка, и через секунду дверь распахнулась настежь. Перед Шумиловым стояла невысокая, склонная к полноте женщина с довольно длинной русой косой и выразительным, не лишённым приятности, лицом. И коса, и рост, и даже полнота вполне отвечали приметам спутницы убийцы из второго номера, как их описывал Хлопов. Если у Шумилова и были какие-то сомнения относительно того, с женой ли отправился Синёв на убийство, то теперь они рассеялись бесповоротно: именно Мария Ивановна сопровождала мужа в ту роковую ночь.
Поверх пеньюара женщина набросила стеганый ватный халат, а в правой руке держала массивный револьвер с гранёным стволом времён чуть ли не Крымской войны. Курок не был взведён, и Шумилов, мысленно отметив это, подумал, что в том случае, если разговор совсем уж не склеится, у него будет лишняя секунда на то, чтобы прыгнуть в окно.
— Заходите, — мрачно уронила женщина.
Она отступила на пару шагов вглубь темной прихожей. Шумилов вошёл, но дверь за собой плотно не прикрыл. Из дальнего угла прихожей, где начинался проход в комнаты, поступал тусклый свет. Глаза Шумилова постепенно привыкали в темноте
— Почему вы думаете, что я вообще стану разговаривать с вами? — спросила неприязненно госпожа Синёва.
— В самом деле, почему же вы со мною разговариваете? Скажите, будто я ошибся, и прогоните меня.
Повисла долгая пауза.
— Вы хотите денег? — женщина вымучила, наконец, из себя новый вопрос.
— Нет.
— Вы хотите нам отомстить?
— Ни в коем случае. Просто вы должны знать, г-жа Синёва, что ваша тайна более не является тайной. И жить вам осталось недолго, уж вы можете мне поверить, — Шумилов позволил себе зловеще улыбнуться. — Полагаю, отсчет пошёл даже не на недели, а на дни и часы. Вот и спросите себя: с каким багажом вы предстанете ТАМ?
В глазах женщины застыл ужас. Если до этого она производила впечатление человека заторможенного, но вполне вменяемого, то теперь на Шумилова глядели глаза сумасшедшей дамы с оружием в руках.
— Кто вы, вообще-то, такой? — выдавила она из себя.
— Вы не поймёте, — ответил Шумилов мягко и с ноткой усталости в голосе. — Считайте меня человеком, поддерживающим мировую гармонию. Или ангелом смерти. Или сыном Немезиды. Какая разница? Думая о себе и своём душевном покое, вы натворили слишком много гнусностей: убили спящего человека, отправили в тюрьму невиновного и обрекли на нравственные мучения близких ему людей… Убивая Кузьму, вы думали, что теперь ваша семейная пара вступит в эпоху блаженства? Так? Но, уверяю, выйдет всё совсем наоборот. Не будет у вас блаженства! Считайте, что Кузьма дотянулся до вас ОТТУДА, — Шумилов поднял указательный палец вверх и усмехнулся невесело.
— Кузьма растоптал мою жизнь! — почти взвизгнула женщина.
— Это муж растоптал вашу жизнь, Мария Ивановна. А Кузьма, насколько я понимаю, вас соблазнил.
Это было сказано наугад, Шумилов вовсе не был абсолютно уверен в своих предположениях, но от их верности зависел сейчас весь ход последующего разговора. Реакция Синёвой полностью подтвердил справедливость его догадок:
— Он воспользовался моей неопытностью… надругался… взял силой…
— Ой, ли? Я ведь не муж, мне-то сказки рассказывать не надо. Я прекрасно понимаю, как всё было на самом деле. Кузьма сластолюбец, похотливый сатир и даже извращенец — вы можете называть его так, и я спорить не стану, но… лишнего-то не выдумывайте. Он не насиловал вас. Да, он вас уговаривал вступить в связь и уговорил-таки, но силой он вас не брал. Он вообще никого не брал силой, прекрасно понимая, что уголовный закон в этаком деле нарушать глупо, а что касается нравственного — женщина нарушит его сама за небольшую плату и обещание любви до гроба.
Шумилов замолчал, наблюдая за реакцией женщины. Та затравленно и с ненавистью смотрела на него, но тоже молчала, видимо, сдерживая себя.
— Я вижу, вы заинтересовались. Если ошибаюсь — поправьте меня. Хотите, продолжу свой рассказ? — осведомился Алексей Иванович.
Она молчала и не двигалась.
— Вы бы никогда не стали мстить Кузьме, — продолжал Шумилова. — Я даже допускаю, что несколько лет назад он был ещё неплохим любовником, и вы были даже отчасти благодарны ему за испытанные удовольствия. На самом деле это муж довёл вас. У него долго варился в голове вопрос о вашей добрачной неверности, он постоянно к нему возвращался, жевал его на все лады…
— Яша обвинил меня в том, что я не могу забеременеть, — неожиданно уронила Мария Ивановна. Она опустила револьвер, руки ее безвольно повисли. Взгляд сделался отрешенным и тусклым, она смотрела куда-то мимо Шумилова. — Он считал, что тому виною моя беспорядочная половая жизнь. Хотя «беспорядочной» она была только в его фантазиях. С Кузьмой я была еще до знакомства с Яшей, а до Кузьмы вообще ни с кем…
— А ревнивцу это уже не важно… Он мучился сам и трепал нервы вам…
— Да уж… Не то слово… — она опустила голову. Ее качнуло, и она сделал два неверных шага прочь от Алексея, в сторону двери в комнату.
«Втягивается в разговор, и револьвер опустила. Хороший знак», — подумал Шумилов.
— Яков любил говорить о нравственной ответственности Кузьмы Кузнецова перед вами лично и перед вашей семьёй в целом, — продолжил Шумилов. — Сначала были разговоры о воздаянии Кузьме в религиозно-мистическом понимании «воздаяния», дескать, потом, после смерти он ответит за содеянное… Позже эти разговоры перетекли в область более прагматичную, привязанную к реальным делам и планам. Такого рода толкования превратились в устах Якова в навязчивый рефрен, повторявшийся к месту и не к месту. Я прав?
— Да, он меня корил, он меня пытал, он мучил меня этим ежедневно. Все разговоры, с чего бы они не начинались, сводились в конечном итоге к одному — я кругом виновата перед Яшей.
— Вопрос, кому первому пришла в голову идея зарезать Кузьму и тем самым смыть его вину перед вами, сейчас даже и неважен… Я заранее знаю, что ваш благоверный начнёт кивать на вас, вы на него — сия мизансцена стара, как мир. Умный, находчивый Яков с его математическим мышлением устроил хитрую комбинацию — нанял проститутку, которая заманила глупого Кузьму в гостиницу, вы же в кафе напротив дожидались, когда мышеловка захлопнется. Цинично, даже очень цинично, особенно если принять во внимание, что в те минуты решалась человеческая судьба. Кузьма, конечно, был далеко не ангелом, да только кто ж из нас без греха? — Шумилов замолчал, наблюдая за реакцией Синёвой. Она тоже молчала, опустив глаза. Губы ее плотно сжались, лицо сразу постарело, между бровей легла глубокая складка.
— После сигнала вы пошли в гостиницу… — продолжал Шумилов, — нет, вы просто на крыльях полетели. Не говорите мне, что у вас кошки на душе скребли — не поверю! У вас гимны играли, горны гремели! Вы заняли смежный номер, коридорный дал вам ручку от двери в стене, всё объяснил. Вы были очень аккуратны, старались не шуметь…
— Мы даже разулись, ходили босиком, — бесцветным голосом откликнулась женщина.
— Вы открыли дверь, зашли в шкаф, а может, и не заходили в него, просто наблюдали через зеркальную дверцу. Полагаю, вас возбудили игры вашего бывшего любовника с проституткой.
— Нет-нет, этого не было… Это было грязно! — в голосе Синёвой послышались истерические нотки. — Он сидел в кресле похабно развалясь, она перед ним на коленях… он трепал её за волосы, был по-свински груб.
— Да полноте! Вы даже сейчас боитесь признаться самой себе в пережитом возбуждении. Вы пили красное вино. Бросали его в себя, как кочегар бросает уголь в топку паровоза, лишь разжигая внутренний огонь. Вы пили и не пьянели, точнее, вы и так были пьяны от задуманного. Что же потом? Кузьма захрапел на кровати. Яша вышел, расплатился с девицей, и она ушла. Вы, кстати, знаете, что он с нею тоже был интимно близок? Они это дело сладили в доме свиданий на Сенной…
— Знаю. Он мне рассказал. Мы уговорились не иметь тайн друг от друга.
— Ого! Вы хотите сказать, что у вас такие высокоморальные отношения?
— Ему можно с другими, он мужчина.
— Вот оно что! Согласен, удобная логика. По-моему, ваш Яша — большая сволочь. Ну да ладно, воздержусь от личных оценок. Вернёмся к нашему криминальному сюжету. Итак, настало время убивать. Делать то, ради чего вы всё это затеяли. Яков достал нож, который принес с собой и…. зарезал вашего бывшего любовника… как поросёнка на бойне. Кузнецов даже вскрикнуть не успел. Умер во сне. Вы при том присутствовали. И даже помогали?
— Я держала свечу. Там было темно, ведь уходя эта… эта дама погасила свет. И коридорный потом заходил, проверял, и оставил свет погашенным. Если б мы свет зажгли, его бы могли увидеть из-под двери.
— Логично. Вот он — математический ум Якова Степановича! А кто же искромсал лицо убитого? Не отвечайте, я знаю, что это сделал Яша.
— Он просто осатанел. Вёл себя как одержимый… Я испугалась… Это было чудовищно.
— Ну да, согласен, это не рюмашки об стену бить. Лицо человека одухотворено Богом, ни одно животное не имеет ничего похожего на человеческое лицо. Чтобы так его иссечь ножом, надо испытывать колоссальную, прямо-таки всепоглощающую ненависть. Яков прежде хоть раз видел Кузьму?
— Нет, никогда!
Шумилов вздохнул и заговорил о другом:
— Последующие дни, однако, не принесли вам облегчения…
— Теперь я понимаю, что всё …ну, это… ну, то, что мы сделали, — слово «убийство» никак не шло с её языка, — не имело никакого смысла. Стало даже хуже, чем раньше. И ежели Бог не дал зачатия прежде, то с какой стати он даст его теперь?
— В ваших словах я слышу что-то он Фомы Аквинского. Правда, поздновато вы задумались о таких очевидных вещах.
— Сегодня Яша нашёл кошелёк с визитной карточкой Кузьмы, — с неожиданным оживлением заговорила женщина. — Он чуть с ума не сошёл, примчался ко мне с работы предупредить. Я решила, что ему просто померещилось, визитная карточка была чья-то другая, но он с перепугу подумал, будто именно Кузнецова. А потом мне самой принесли эти ужасные розы… Это, стало быть, ваши проделки.
Шумилов с сожалением посмотрел в лицо этой женщины, которую природа наделила известной долей привлекательности, не принесшей ей, однако, счастья, и, не говоря ни слова, попятился к двери, намереваясь выйти.
— Куда это вы? — вдруг встрепенулась женщина. — Я вас никуда не отпущу!
— В самом деле? — удивился Шумилов. — Я даже спрашивать вас не буду…
— Стойте, или я выстрелю, — её руки взметнулись вверх, направив револьвер в грудь Алексея.
Принимая во внимание, что ударная пружина бойка револьвера не была взведена, угроза эта выглядела довольно странной и откровенно нелепой.
— Что ж, попробуйте, — спокойно отозвался Шумилов. — Я ведь не спящий Кузнецов.
Он потянул створку наружной двери на себя и уже шагнул в подъезд, как женщина неожиданно перевернула револьвер стволом к собственной груди.
— Остановитесь! — выкрикнула она. — Или я пущу пулю себе в сердце.
Начинался уже фарс, бессмысленный и глупый.
— Вообще-то сердце с другой стороны, — резонно поправил её Алексей, — но вы можете стрелять, куда хотите. Кстати, вместо этого револьвера для того, чтобы застрелиться, вы можете с таким же успехом использовать канделябр, зонт или вешалку.
Он вышел в подъезд и притворил за собой дверь. Повернулся, чтобы идти к лестнице и лицом к лицу столкнулся с… сыскным агентом Агафоном Ивановым. Тот приложил палец к губам, предлагая сохранить молчание, и кивком указал в направлении улицы. Пошли, мол!
Следовало признать, в жизни Шумилова нечасто бывало так, чтобы события заставали его врасплох. Встреча с сыщиком перед квартирой Синёвых оказалась как раз из разряда таковых редких событий. Даже если бы сам Яков Степанович Синёв стоял на лестнице, терпеливо дожидаясь, пока Шумилов оставит его жену в покое, — это поразило бы Алексея в меньшей степени.
Выйдя из подъезда, он только и спросил:
— Вы долго стояли под дверью?
— Практически с самого начала вашего разговора, — флегматично ответил сыскной агент, — так что слышал всё. Я всё понял, остался всего-то сущий пустяк: как вы нашли этих сумасшедших?
Шумилов спокойно и обстоятельно объяснил последовательность своих действий с самого момента обращения к нему Анны Проскуриной. Иванов, по мере развития этого повествования, сдержанно кивал, ничем не выражая своего отношения к услышанному. Шумилов же, закончив свой рассказ, поинтересовался:
— Теперь объясните, как вы вышли на Синёвых…
— Мы на них не вышли. Это вы нас привели. О нашей встрече на кладбище я доложил Путилину. Шеф понял, что господин Шумилов, подобно злобному хряку, «ноздрёй копает это дело» — заметьте, выражение Ивана Дмитриевича, а не моё! — и приказал обо всех ваших запросах в адресный стол сообщать ему. Поэтому когда мы узнали, что сегодня вы наводили справки о месте проживания Синёва Якова Степановича, мы немедля помчались сюда.
— Мы — это кто, простите?
— Это я и Владислав Гаевский. Владислав сейчас сидит напротив нас, — последовал кивок в направлении блинной, расположенной в подвальчике через улицу, — и потчует вином кухарку Синёвых. Он у нас любит женщин молодых и в теле, так что ему и туза в манжету, как говорится… Ну, а я, увидев вас, господин Шумилов, в атласной бабочке и костюме из англицкого шевиота, сразу понял, что всё самое интересное будет происходить в квартире. Спасибо, что дверь не затворили плотно.
— Пожалуйста. Только я не ради того старался, чтоб вам было слышно. У этой дурищи револьвер в руках оказался, поэтому дверь я не стал закрывать на случай энергичного, так сказать, отступления.
— Такое отступление ещё иногда называют поспешным бегством.
— Ну, это всё злые языки ехидничают!
— Что же их толкнуло на такое преступление? Синёвых, я имею в виду. По-моему, мотив глупейший, — заметил Агафон.
— Чета Синёвых по моему убеждению — глубоко дефектная пара. Она — истеричка, законченная, вряд ли исправимая. Он, мне кажется, тоже с какими-то невротическими проявлениями, человек всегда и во всём непоколебимо правый. Это ведь тоже своего рода ненормальность — вам любой психиатр на это укажет. И вот два душевнобольных человека встретились, нашли, так сказать, друг друга. Один явно доминирует, другой с удовольствием это доминирование принимает. Оба страдают… потому, что им нравится страдать; мучают друг друга, ибо им нравится мучиться. В некотором смысле эта пара была гармоничной, поскольку во многом Синёвы были схожи и при этом дополняли друг друга. Вот вы, Агафон, Марии Ивановне были бы совсем неинтересны, поскольку в её понимании вы человек серый и скучный: не кричите, не беситесь, посуду не бьёте, не рыдаете в минуты досуга, — Шумилов улыбнулся. — Впрочем, то же можно сказать про всех нормальных людей. А Яков Синёв предложил жене насыщенную духовную жизнь: с истериками, душевными угрызениями, разного рода подозрениями, обвинениями и терзаниями. Правильно горничная Степанида их назвала: дуроплясы!
— В этой связи я вспоминаю Катерину Семёнову, убившую Сару Беккер, — задумчиво проговорил Иванов, — Эта Семёнова тоже со своей «репой» не могла сладить. Помните, наверное, дело Ивана Мироновича? Семёнова то давала признательные показания, то отказывалась от них, потом опять признавалась, потом опять отказывалась.
— Помню, конечно, я же сам тогда Семёнову и выловил, — Шумилов вздохнул. — Каждый из супругов Синёвых сам по себе не стал бы преступником. Тут, я думаю, имело место обоюдное усиление эмоциональных переживаний. Дабы придумать такое сложное преступление, внутренне решиться на него и исполнить, не отступив от плана, они должны были действовать вместе. Я даже не знаю, чья вина тут больше — мужа или жены. Оба хороши!
— Ну, за ответами на такие вопросы следует в жёлтый дом подаваться, это уже по части психиатров… Что ж, господин Шумилов, может, прогуляемся до части, — предложил Иванов, внимательно выслушавший собеседника. — Я позвоню Путилину, и мы закончим, наконец, это дело.