На утреннем совещании в кабинете пристава Московской части присутствовали все работники полиции и прокуратуры, прикосновенные к делу об убийстве в гостинице «Знаменская». Вёл совещание помощник окружного прокурора Павел Николаевич Грибанов. Человек уже немолодой, немногословный, производивший по первости впечатление флегматика, он был на хорошем счету в прокуратуре за свою серьёзность и целеустремлённость. Дело своё Грибанов знал досконально и к службе относился в высшей степени ответственно. Ещё накануне его уведомили о том, что личность убийцы, по-видимому, установлена.

В то самое время, как сыскные агенты рыскали давеча по городу, следователь занимался делами хотя и более прозаическими, но не менее важными с процессуальной точки зрения. Уже после окончания обыска в квартире убитого, Грибанов устроил официальное опознание тела, пригласив на него родного брата убитого Кузнецова. Тот едва не упал в обморок, увидев страшно искромсанное лицо Кузьмы Фёдоровича. И уже после опознания товарищ прокурора присутствовал на анатомировании трупа.

— Я пока не имею на руках протокола осмотра, поскольку, как всем присутствующим хорошо известно, у нас такие бумаги не готовятся за один вечер. Но основные моменты, зафиксированные врачами-анатомами, я могу повторить вам по своим записям, — произнес следователь, обращаясь к присутствующим, и листая свой рабочий блокнот. — Прежде всего, начнём с непосредственной причины смерти: таковой признана глубокая резаная рана в области средней трети шеи с рассечением мышц, сухожилий и сонной артерии. Рана нанесена с большой силой остро заточенным предметом в один приём. Орудие убийства имеет довольно широкое лезвие — от двух дюймов. Характер ранения таков, что смерть наступила не позднее минуты или полутора минут с момента его нанесения. Далее: раны на лице определены в количестве семнадцати, из них пять колотых и двенадцать резаных. Раны нанесены хаотично, бессистемно, не акцентировано. Орудие, которым причинены поранения лица, соответствует орудию, коим была нанесена рана на шее. Тринадцать из семнадцати ранений лица прижизненные, т. е. были нанесены в тот момент, когда сердце жертвы ещё билось. Эти раны дали обильное кровотечение. Остальные четыре раны нанесены после момента остановки сердца и кровотечения не дали. Отсюда, кстати, напрашивается довольно любопытный вывод о том, что убийца или убийцы оставляли на некоторое время свою жертву, а затем вернулись к ней и нанесли ещё несколько ударов, уже совершенно безмотивных. Ну, об этом мы ещё, возможно, поговорим… так, так… вот ещё… Время смерти: согласно наблюдениям за прохождением трупного окоченения… так, так, вот… врачи определили момент наступления смерти в промежутке от часа до половины третьего ночи. Ещё один небезынтересный момент, хотя он связан уже не с аутопсией, а с исследованием содержимого бутылок и фужеров, найденных на столе на месте преступления. Так вот, в одном из фужеров с недопитым шампанским, а именно в том, что испачкан помадой, обнаружены следы кокаина, а в наполовину полном бокале красного вина — опия. Примечательно, что опий присутствовал так же и в самой бутылке, а следов кокаина более нигде не обнаружено. Отсюда напрашиваются сразу несколько выводов. Первый — тот, что один из парочки опаивал другого, стараясь при этом самому по ошибке не сделаться жертвой отравления. Второй вывод тот, что обнаружение этих веществ ещё более усложняет картину преступления, превращая его в тщательно спланированный и точно исполненный заговор.

— Само действие этих веществ — противоположно, — задумчиво заметил Путилин, внимательно слушавший рассуждения следователя. — Опий — это сильное успокаивающее средство, прекрасное снотворное. Кокаин же, напротив, оказывает выраженное стимулирующее действие, дает прекрасный тонизирующий эффект. Зачем понадобилось принимать эти два взаимоисключающих препарата?

— Кокаин вызывает сильное возбуждение полового чувства, — заметил Гаевский. — Проститутке был прямой резон повысить потенцию клиента.

— А вы не думаете, что проститутка использовала только опий и только для того, чтобы побыстрее усыпить жертву? — подал голос Иванов, как обычно оппонировавший Гаевскому. — Кокаин Кузнецов мог принять самостоятельно, преследуя вполне очевидную и безобидную цель: подхлестнуть свою стареющую плоть. Кстати, возможно, что именно из-за принятого прежде кокаина последующее воздействие опия оказалось менее выраженным и Кузнецов проснулся во время обыска номера преступниками. А это неожиданное пробуждение повлекло его убийство грабителями.

— Догадка интересна, — кивнул следователь, — но правду, пожалуй, мы узнаем лишь «взяв» преступников и добившись от них признательных показаний. Пока же я только добавлю, что мною выписано постановление о судебно-химическом исследовании органов убитого. Это исследование пока ещё не осуществлено.

— В любом случае мне представляется очевидным, — вновь заговорил Путилин, — что Кузнецов не по собственной воле принял опий, вызывающий сонливость. Потому как иначе получается абсурд: представьте себе на минуточку — человек платит шестнадцать рублей за номер в гостинице, не говоря уж обо всём остальном, и всё это для того, чтобы через час, выпив снотворного, дрыхнуть, как говорится, без задних ног. Полагаю, добавить снотворное в вино могла только девица.

— Кстати, как обстоит дела с поисками этой проститутки? — поинтересовался помощник окружного прокурора.

— Мы можем попробовать подойти к ней разными путями, — стал объяснять начальник Сыскной полиции, — Владислав Гаевский принялся было изучать картотеку Врачебно-полицейского комитета, а там учтено, дай Бог памяти… более пятнадцати тысяч девиц. Проверив за первый день около девяти тысяч карточек, он отобрал некоторое количество потенциальных подозреваемых. Теперь надо бы провести опознания с привлечением коридорного и портье, но я остановил Владислава. Думаю, мы найдём эту женщину иначе: арестовав Чижевского и получив его признательные показания, мы получим прямой выход на неё.

— М-м… — покивал Грибанов. — Наверное, это оправданное решение. Опознание потребует много времени, согласен. В конце концов, если Чижевский откажется назвать сообщницу, опоившую убитого, то к идее проведения опознания мы вернёмся. Пока же мне бы хотелось обсудить тактику первого допроса Чижевского.

— Честно скажу, я бы сам хотел поговорить с этим человеком, — заметил Путилин.

Ничего необычного в высказанном желании начальника Сыскной полиции не было. Многие преступники в его присутствии робели и давали признательные показания от одного лишь осознания того факта, что их допрашивает «сам знаменитый Путилин».

— Что ж, возможно это сподвигнет нашего подозреваемого на скорейшее сознание в содеянном, — согласился следователь (впрочем, было бы странно, если бы он воспротивился желанию действительного тайного советника). — Давайте суммируем, что мы можем предъявить Чижевскому в качестве улик. Итак, первое: нахождение в непосредственной близости от места преступления в момент его совершения…

— Отсутствие alibi, — поддакнул Гаевский.

— Именно. Второе: подтверждаемый свидетелем острый конфликт с погибшим за два месяца до убийства. Конфликт этот сопровождался высказанными вслух угрозами. Третье… — следователь задумался, и Агафон Иванов негромко подсказал:

— Подозрительное поведение в ночь убийства. Чижевский покинул гостинцу ранее истечения оплаченного времени, а кроме того, не воспользовался извозчиком, что было бы логично на его месте.

— Согласен полностью. Он дошёл до Знаменской площади, но и там не взял извозчика, что выглядит совсем уж странно. Он явно не желал, чтобы его путь проследили, поэтому пошёл пешком по Невскому проспекту. Так и запишем, — товарищ прокурора сделал пометку в своём блокноте, — Четвёртое: серьёзной уликой может оказаться обнаружение на лезвии, спрятанном в трости Чижевского, следов крови. Так что на эту трость следует обратить особое внимание. С нею он был в гостинице, возможно, именно она и явилась орудием убийства.

— Не забудьте про сторублёвку, — напомнил Путилин.

— Именно. Итак, пятое: нам известен номер сторублёвого билета, полученного Кузнецовым за несколько часов до гибели в кассе «Санкт-Петербургского международного банка». Этот билет исчез с места преступления, что позволяет нам предполагать ограбление. Поэтому при обыске квартиры Чижевского надлежит обратить особое внимание на розыск этого банковского билета. Если нам удастся его обнаружить, то эта улика намертво привяжет нашего подозреваемого к убийству. И наконец, шестое: во время обыска следует сделать особый упор на розыск грязного белья Чижевского, если же оно уже сдано прачке, то выяснить у нее все обстоятельства и изъять белье. Я понимаю, что это вроде бы азбучная истина, но как раз такие очевидные вещи особенно часто упускаются из вида. Убийство было очень кровавым, и наш подозреваемый никак не мог избежать попадания крови жертвы на свою одежду. Поэтому во время обыска прошу всех особенно внимательно осматривать одежду и детали туалета Чижевского.

— Что ж, для двух дней работы результат, по-моему, весьма неплох, — заметил Путилин. — Я предлагаю сейчас же выдвигаться на Измайловский и приступать к обыску.

— Сегодня пятница, он часом не на службе? — спросил следователь начальника Сыскной полиции.

— С ночи квартира под наблюдением. В любом случае мы будем знать, где находится наш подозреваемый. Если Чижевский уехал — начнём обыск без него, в присутствии домохозяина или приказчика домовой конторы…

— Ну, это уж как водится, — согласился Грибанов.

— … если же Чижевский дома — что ж! тем лучше — берём его в оборот прямо на месте. — Путилин даже привскочил со стула от возбуждения и зашагал по кабинету, заложив руки за спину, — И ежели Бог даст, то у нас уже к вечеру будет сознавшийся убийца и раскрытое дело, казавшееся поначалу совершенно непонятным.

Дом № 29 по Измайловскому проспекту был обложен по всем правилам полицейской науки. В тридцати саженях от въезда во двор стоял извозчик, не бравший пассажиров, якобы потому, что смазывал колёса солодом. На самом деле это был филёр «летучего» отряда, замаскированный под возницу. Другой филёр играл в карты с Константином Головачом во дворе. Если бы Константин Владимирович Чижевский вздумал покинуть квартиру, то новый сыскной агент немедля последовал бы за ним на извозчике, однако, делать этого ему не пришлось: всю первую половину дня девятого августа подозреваемый находился дома.

Когда целая вереница экипажей с полицейскими и прокурорскими чинами подкатила к дому № 29, Константин Головач выиграл в «подкидного» очередную копейку и, бросив карты, вышел на проспект отдать рапорт.

— Ваше высокопревосходительство, интересующая нас персона находится дома и квартиры покуда не покидала, — бодро сообщил он начальнику Сыскной полиции. — Приходила прислуга, кухарка, принесла с собою продукты, до сих пор не выходила.

— К прачке, часом, бельишко не отсылал? — поинтересовался Путилин. Сейчас, пожалуй, это был самый главный вопрос, волновавший его.

— Никак нет, ваше высокоблагородие.

— Хорошо, Константин, пошли с нами, поприсутствуешь при обыске, посмотришь вблизи, как это делается, — и, обернувшись к шагавшим следом Гаевскому и Иванову, добавил, — познакомьтесь, господа, это наш новый сотрудник: Головач Константин Михайлович. Только вчера зачислен в штат. Я вас очень попрошу помочь ему войти в курс дела.

Не прошло и минуты, как на лестницах выше и ниже третьего этажа встали полицейские в форме, пара филёров тем временем перекрыла чёрную лестницу. В нужную дверь постучал Агафон Иванов, подле него стоял дворник, которому предстояло разговаривать.

На стук вышла кухарка. Она безропотно пустила в квартиру вереницу мужчин и тут же скрылась за кухонной дверью, куда её увлёк один из полицейских. Константин Владимирович Чижевский, сидевший в кресле в небольшой комнатке, служившей ему кабинетом, был, видимо, немало поражён видом полицейских и прокурорских мундиров, обладатели которых неожиданно появились перед ним на пороге. Отложив в сторону газету, он поднялся со своего места и, дождавшись, пока в комнату войдут все желающие, спросил:

— Я не спрашиваю, кто вы такие, поскольку вижу ваши мундиры, господа. Но я хотел бы знать, что вы здесь делаете?

В наступившей тишине голос Чижевского прозвучал неожиданно громко и строго. Для человека, оказавшегося в столь необычной ситуации, он держал себя на удивление спокойно. Уже сказанного было достаточно, чтобы понять — этот человек имеет характер чрезвычайно выдержанный. Перед ним стояли четверо полицейских в форме — в шинелях, фуражках, при палашах и револьверах, прокурорские следователь и делопроизводитель, три сыскных агента, наконец, начальник Сыскной полиции собственной персоной.

Именно Путилин и заговорил. Как лицо, имевшее высший чин, он шагнул к столу и, встав напротив Чижевского, пронзительно посмотрел ему в глаза.

— Знаете ли вы, кто я? — спросил начальник Сыскной полиции.

— Не имею чести…

— Я действительный тайный советник Путилин. Зовут меня Иван Дмитриевич. Я возглавляю Сыскную полицию при Градоначальстве Санкт-Петербурга. Теперь представьтесь, пожалуйста, вы.

— Чижевский Константин Владимирович, потомственный дворянин, старший мастер кузнечно-прессового цеха «Обуховского сталелитейного завода».

— Почему вы не на работе?

— С пятнадцатого августа у меня расчёт. А не на работе я потому, что имею отгулы в счёт отработанных прежде авралов. Вот я их и гуляю перед увольнением.

— Так много отгулов? — удивился Путилин.

— Отгулов не много, авралов было много, — довольно язвительно ответил Чижевский.

— Что вы делали и где были в ночь с шестого на седьмое августа сего года?

— Я обязан отвечать?

— В ваших интересах ответить не только исчерпывающе, но и правдиво.

— Не вижу ни одной причины, по которой я должен это делать. Уж извините, — Чижевский развёл руки в стороны, — при всём моём уважении к вашему высокому званию…

В глазах Путилина появилось злобно-хищническое выражение. Он привык видеть страх и оторопь оппонента, ненависть или трепет, но подобное пренебрежение, видимо, глубоко задело начальника Сыскной полиции.

— Что ж, господин Чижевский, вы хотите получить урок юридической грамотности… и вы его получите. Господин следователь, — Путилин оборотился к Грибанову, — предъявите господину Чижевскому ордер на обыск занимаемого им жилого помещения.

Пока подозреваемый читал поданную ему бумагу, Путилин не сводил с него взгляда, покачиваясь с носка на пятку. Едва только Чижевский вернул ордер товарищу прокурора, начальник Сыскной полиции заговорил быстро и уверенно:

— В прочитанном вами ордере указано, что именно прокуратура будет искать в вашей квартире. Вы можете добровольно выдать эти вещи, и данное обстоятельство будет расцениваться как сотрудничество со следствием. Речь идёт, напомню, о любом окровавленном белье, о трости с потайным клинком и, наконец, о сторублёвой банкноте с указанным в ордере номером.

— Окровавленного белья в моём доме нет, — спокойно заговорил Чижевский. — Трость стоит в прихожей. Что касается сторублёвки, то я никогда не имел обыкновения запоминать номера купюр. Поэтому не знаю, есть ли у меня таковая.

— Кто стирает ваше бельё? Фамилия и адрес!

— Юганова Екатерина… отчества, уж простите, не знаю. Проживает тут же, в доме Бахметьева, во флигеле во дворе.

— Когда вы последний раз отдавали ей бельё? Учтите, мы обязательно проверим!

— М-м, — покивал Чижевский и не без сарказма ответил. — Я уже понял, что вы обязательно проверите. Бельё последний раз было отдано ей третьего дня, то есть… то есть шестого августа.

— Хорошо, я понял вашу линию, — Путилин повернулся к стоявшим позади него людям. — Господа, приступаем к обыску. Приглашайте понятых; Агафон, давай живенько отыщи-ка прачку; в общем, поехали, господа, это надолго. А вы, господин Чижевский, выходите из-за стола, садитесь-ка на стульчик посреди комнаты! Продолжим нашу презанятную беседу…

Гаевский стремглав бросился в прихожую: за вешалкой действительно стояла трость, скрытая от глаз полой длинного пальто песочного цвета. Трость выглядела добротной, её без преувеличения можно было назвать вещью благородного человека: рукоять в форме львиной головы с развевающейся гривой, чёрные бусинки-глаза, четыре латунных кольца в верхней части, аккуратные буквы SHCAFF — всё в точности, как на эскизе филёра. Взяв её в руки, Владислав повернул нижнюю часть трости относительно верхней на 180 градусов против часовой стрелки: по линии разреза одного из колец показалась щель, в которой блеснула холодная сталь клинка. Владислав развёл руки в стороны и увидел пугающего вида оружие куда длиннее морского кортика, кинжала или охотничьего ножа, хотя и короче палаша. Обоюдоострым отполированным клинком дюймовой ширины можно было одинаково хорошо и солнечные зайчики пускать, и животы резать. Подойдя к окну, сыщик самым внимательным образом изучил лезвие, особенно возле рукояти — в этом месте очень часто остаётся засохшая кровь, особенно в тех случаях, когда оружие не очень тщательно отмыли. Несмотря на всё желание найти хоть что-то подозрительное, Владислав был вынужден признать, что клинок находится в идеальном состоянии и никоим образом не уличает своего владельца в совершении убийства.

Владислав принёс трость Путилину, который, прервав на минуту разговор с Чижевским, лично осмотрел её. Подобно Гаевскому он встал перед окном и самым тщательным образом изучил клинок с обеих сторон. Никак не выказав неудовольствия результатом, Путилин собрал трость и отдал её следователю.

— Скажите, господин Чижевский, а почему вы увольняетесь с завода? — поинтересовался он.

Вопрос этот, никак не вязавшийся с предыдущим разговором, как будто бы озадачил подозреваемого.

— Потому что государство полностью выкупает у частных акционеров их доли, и «Обуховский сталелитейный завод» превращается в полностью казённое предприятие. Соответственно происходит изменение штатов. Для меня сие означает потерю работы.

— То есть, вы не сами нашли новое место, это вас отставляют от старого, — подытожил Путилин. — А скажите, Константин Владимирович, вам довелось знавать Кузнецова Кузьму Фёдоровича?

— Кузнецов? Был мастер такой на заводе, но его звали не Кузьма. Постойте… Ну да, знаю, Кузьма Кузнецов — это домовладелец, у которого я некоторое время жил, в доме у Поцелуева моста.

— Что вы можете о нём сказать?

— Да ничего особенно хорошего. По совести говоря — каналья! Слишком любит деньги и не видит за ними людей.

— То есть ваши отношения были не очень хороши…

— Да, думаю можно сказать так.

— … или, может быть, они — ваши отношения то есть — были очень плохи? — закончил фразу Путилин, пристально вглядываясь в лицо собеседника.

Чижевский промолчал, опустив глаза. Повисла пауза, которая с каждой секундой становилась всё тяжелее.

— Что ж вы так примолкли, господин Чижевский? Я, кажется, задал очень неудобный для вас вопрос? Особенно, ежели взять на ум ваше обещание поквитаться с Кузнецовым.

— Я не обещал с ним «поквитаться». Я обещал наказать его спесь законным образом — путём подачи жалобы Губернатору. Я даже высказался словами поговорки, дескать, и на вашу спесь, господин Кузнецов, пословица есть.

— Ну, а он?

— А он давай брать на арапа.

— То есть вы признаёте конфликт.

— Признаю ругань, брань. А более ничего не признаю, поскольку ничего более и не было.

— А вы знаете о том, что в ночь с шестого на седьмое августа господин Кузнецов был убит?

— Первый раз слышу. Я, знаете ли, не слежу за его судьбой.

— Газет не читаете? — Путилин с ехидцей скосил глаза на «Санкт-петербургские ведомости», лежавшие на письменном столе. Именно эту газету Чижевский пролистывал перед появлением полиции.

— Газеты читаю. И кое-что кроме газет.

— Да, я вижу, библиотека у вас приличная, — Путилин прошёлся вдоль шкафов, заставленных книгами. — Так вот, разве вы не видели заметок об убийстве в гостинице «Знаменская» в ночь с шестого на седьмое августа?

— Видел.

— Так это как раз Кузьму Фёдоровича и убили.

— Понятно. Знаков скорби выказывать не стану, поскольку таковой не испытываю. Уж извините, лицемерить не привык. И вы, стало быть, явились ко мне потому, что узнали о моей ссоре с ним?

— Мы явились к вам потому… — Путилин примолк и выдержал внушительную паузу, сделав вид, будто читает корешки книг на полке; затем неожиданно повернулся к Чижевскому и выпалил, — потому что он был вашим соседом на втором этаже «Знаменской»!

— То есть как? — опешил подозреваемый. — С чего это вы так решили?!

— Поскольку второй номер, который занимали вы, находится рядом с третьим номером, который занимал господин Кузнецов.

Чижевский замолчал, опустив голову. Взгляд его блуждал по сторонам, ни на чём не задерживаясь, и было нетрудно заметить, как сильно он побледнел.

— Да-да-да, — покивал механически головой Чижевский, и проговорил, словно бы в ответ на собственные мысли, — и вы, стало быть, заподозрили меня…

— Помилуй Бог, Константин Владимирович, следы ваших окровавленных пальцев остались на шкафу, который вы двигали, чтобы освободить проход. Тут уж и ребёнок догадался бы, каким путём убийца проник в номер.

— Н-да? И каким же?

— Через дверь в стене за шкафом.

— Там была такая дверь? Я даже не знал об этом.

— Ну, разумеется! Про дверь вы не знали и Кузьму Кузнецова не убивали…

— Не убивал! Что же, по-вашему, я похож на убийцу?

— Открою маленький секрет, Константин Владимирович, — понизил голос Путилин, — Я уже тридцать два года ловлю убийц и поверьте, наловил их немало… Так вот, я сделал одно любопытное открытие: убийцы не похожи на убийц. Удивительно, правда?

— Я невиновен.

— Разумеется. Сие можно проверить очень легко. Назовите мне женщину, с которой вы были во втором номере.

— Это исключено. Я не могу назвать её имени. Ни при каких обстоятельствах.

— Очень жаль, — Путилин покачал головою. — Кстати, ни один бы убийца на вашем месте не назвал бы имени своей спутницы. Хотите знать почему? — спросил начальник Сыскной полиции и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Потому что женщина в сравнении с вами — слабое звено. Спасая себя от преследования закона, она разоблачит вас на первом же — или maximum — втором допросе. Вы, насколько я успел уже понять, человек неглупый, способный мыслить перспективно, и прекрасно это понимаете. Поэтому, отказываясь назвать свою спутницу, вы фактически укрепляете нашу уверенность в вашей виновности.

Чижевский молчал. Видимо, он решил ни под каким видом не вступать в полемику с Путилиным. Тот же, напротив, хотел вызвать Чижевского на разговор и потому продолжил свои рассуждения.

— Но ваша тактика, Константин Владимирович, вас не спасёт. Мы обязательно найдём женщину, которую привёл в гостиницу Кузнецов, и она расскажет, как вы подучили её угостить жертву опием. А в том, что мы её найдём, не извольте сомневаться: вас же мы отыскали! И, уличённый показаниями соучастницы, вы отправитесь в каторжные работы как нераскаявшийся убийца. Есть у нас такая категория осужденных. На этапе досудебного расследования вы, как дворянин, будете содержаться в особой камере, но после лишения судом всех прав состояния отправитесь на Сахалин в общей колонне кандальных заключённых. В Сибири вас посадят на корабль и повезут по Амуру. Заключённые, заслужившие по суду снисхождение, будут находиться в трюме, вы же, как нераскаявшийся преступник, будете прикованы к мачте в числе прочих извергов рода человеческого. Соответственно и спать будете под открытым небом, и пищу принимать, и физиологические, так сказать, потребности справлять. Вам будет очень тяжело, уверяю. Много тяжелее, нежели другим. Поскольку вы человек с образованием, представитель благородного сословия.

— Послушайте, господин начальник Сыскной полиции, я не знаю, чем вы обосновываете свои подозрения в мой адрес…

— Тем, что убийца пришёл в третий номер из второго, в котором находились вы, — перебил говорившего Путилин.

— … но я не совершал того, в чём вы меня подозреваете.

— Прекрасно, господин Чижевский. Помогите нам это проверить. Назовите даму, которая была с вами.

— Это невозможно. Ни при каких обстоятельствах я не смогу назвать вам её.

— Клянусь вам, её имя никто не узнает. Поверьте, господин Чижевский, клятва Путилина дорогого стоит! Назовите даму, и пусть она подтвердит ваши слова.

— Давайте считать, что никакой дамы не было!

— Гм… Мы знаем, что она была.

— Это почтенная замужняя дама. И её имя не будет замарано этой историей!

— Ха-ха-ха, — Путилин вдруг зашёлся искренним заливчатым смехом, — рассмешили вы меня, батенька. Ну, прям анекдот какой-то, а не история с убийством. Ха-ха, почтенная дама, которую вы повели в гостиницу с почасовой сдачей номеров. Вы сами себя слышите, господин Чижевский? В этакое место ведь проституток водят! Не находите ли вы сами противоречия в своих словах?

— Вы ещё начните мне указывать, куда мне вести мою даму… — огрызнулся Чижевский. Было видно, что он растерян; он не мог выбрать правильную линию поведения и сам же это чувствовал. И от этого только больше терялся.

— Плохой ответ, Константин Владимирович, очень плохой, — Путилин покачал головой. — Не вздумайте так защищаться в суде: пойдёте в каторгу в кандалах, ей-ей, пойдёте! Даже самый наивный присяжный поймёт, что вам ровным счётом нечего сказать в своё оправдание.

— Да что вы всё меня каторгой стращаете?

— Почему, почему? Да потому что так и будет!

— Вы не допускаете, что ваши выводы могут быть ошибочны? Вы не допускаете виновность коридорного? Вы не подумали о том, что шкаф двигали лишь для того, чтобы запутать вас?

— Видите ли, господин Чижевский, если бы коридорный действительно промышлял бы какими-то незаконными делишками, скажем, подворовывал или обирал бы пьяных клиентов, то мы бы об этом, безусловно, узнали. Он работает на своём месте уже восемнадцать лет — это вполне достаточный срок, чтобы полностью раскрыть свои наклонности. Да, он может один раз обворовать клиента и успешно доказать свою невиновность; но как только на него вторично падёт подозрение, он немедленно будет отставлен от должности. У него прекрасная работа, большие чаевые, при сменной занятости у него остаётся ещё и свободное время… Зачем ему кого-то грабить?

Обыск уже шёл полным ходом: полицейские вытаскивали с полок книги, отодвигали от стен мебель и проверяли плинтуса, скрытые от глаз части обоев, половой паркет. Чижевский следил за действиями полицейских; видимо, их работа отвлекала его.

— Напрасно запираетесь, голубчик, — продолжал между тем увещевать Путилин, и голос его в эту минуту сделался почти ласковым. — Уж поверьте старику, правду вы всё равно от нас не спрячете. От упорного запирательства вам же хуже будет. Чистосердечное признание зачтётся судом непременно. Присяжные вынесут вердикт «виновен, но заслуживает снисхождения», и этот вердикт спасёт вашу жизнь. Уж я-то знаю, уж я-то повидал всяких! Ведь одно дело — запутавшийся человек, действовавший в порыве гнева, не совладавший с пагубной жаждой мести, находившийся в состоянии аффекта; и совсем другое — нераскаявшийся, упорный, злобный убийца. Упорное запирательство, сокрытие улик и сообщников — не лучший для вас способ защиты, поверьте.

— Я не собираюсь брать на себя чужую вину и сознаваться в том, чего не делал! Слышите?! — вдруг с неожиданным чувством произнёс Чижевский. Вы, господин Начальник Сыскной полиции, только даром теряете время. Вам положено доказывать мою вину — вот и доказывайте. Только я вам в этом деле не помощник. И хватит меня уговаривать, самооговора не будет!

— Самооговора, значит, да? Стало быть, вы решили, что я вас к самооговору склоняю. Хорошо же, господин Чижевский, хорошо. Тогда напомню вам кратко, сугубо для справки, как будет выглядеть ваше дело в суде. Итак, мотив преступления у вас имеется и притом мотив железный: гнев, личная неприязнь, вызванная прежним конфликтом и, наконец, меркантильная подоплека. Вы получаете расчёт на заводе, а у Кузнецова при себе большая сумма денег, которая после убийства пропала. Суд будет интересоваться вопросом: пересекались ли ваши с жертвой пути в ночь убийства? Да, ответит обвинение, пересекались. И докажет это. Вы были соседями в доме свиданий, и обслуга сего притона разврата подтвердит это. Протокол осмотра места преступления подтвердит перемещение шкафа у стены, поскольку в документе зафиксированы и потёртости от ножек шкафа на полу, и следы окровавленных рук. Обвинение докажет, что ваше деяние не являлось следствием спонтанной вспышки гнева, напротив, оно носило следы тщательной подготовки и предварительного сговора с соучастницами. Жертва была усыплена, что позволило вам без особых церемоний отодвинуть шкаф, загораживавший дверь, и проникнуть в номер, не выходя в коридор. Убив Кузнецова, вы с сообщницей, изображавшей вашу любовницу — а возможно, и на деле являвшейся таковой! — вернулись в свой номер, привели себя в порядок и раньше времени покинули его. Этот уход весьма напоминает бегство. Что, скажете, это было не так? — не без ехидства поинтересовался Путилин, склоняясь над сидевшим на стуле Чижевским.

Поскольку тот не ответил, начальник Сыскной полиции продолжил свой монолог:

— Сходство с поспешным бегством ещё более возрастёт, когда обвинитель упомянет в суде о том, как вы пешком отправились до Знаменской площади и далее по Невскому. Когда к вам пристал нищий, сидевший на паперти Знаменской церкви, вы в ужасе шарахнулись от него: ещё бы, ведь он привлёк к вам внимание! Полицейский предложил вам пройти в околоток для составления протокола, лишь ещё более напугав вас. У вас сердце в пятки упало, скажете, нет? Вы постарались как можно быстрее отделаться и от нищего, и от помощника квартального. Вы проигнорировали извозчиков возле гостиницы, вы проигнорировали извозчиков на самой Знаменской площади, наконец, вы проигнорировали «конку», которая уже ходила в половине шестого утра. Вы станете утверждать, будто у вас не было денег на извозчика? Чушь! Вы пешком отправились по Невскому проспекту вовсе не ввиду безденежья. Причина была одна — вы заметали след, рассчитывая, что Сыскная полиция никогда не сможет вычислить вас.

Чижевский закрыл лицо руками и застонал, точно от зубной боли:

— Боже, за что мне такое? Это просто фантасмагория какая-то!

Путилин не без внутреннего удовлетворения посмотрел на сидевшего перед ним человека и лишь повысил голос, придав речи больше пафоса:

— Так вот, господин Чижевский, когда всё это обвинитель подробно расскажет в суде, и присяжным будет предложено вынести вердикт… подумайте сами, каким он окажется. Пока не поздно… подумайте. Мой вам добрый совет.

Путилин отступил от Чижевского, безмолвно охватившего руками голову, и подал знак следователю. Грибанов приблизился, извлёк из папки бумагу с угловым штампом прокурора окружного суда.

— Ознакомьтесь, господин Чижевский, — следователь протянул документ подозреваемому, — это арестный ордер на вас. С этого момента вы официально являетесь обвиняемым в убийстве Кузьмы Фёдоровича Кузнецова. И подлежите аресту.

— Это что же? — Чижевский запнулся, вчитываясь в текст. — Меня в арестный дом, так что ли? А что, нельзя ли под подписку? или под честное слово оставить на свободе? не знаю, как это называется, под поручительство, может?

— Помилуй Бог, господин Чижевский, какое может быть поручительство в деле об убийстве? Ваша единственная привилегия, как дворянина — это камера, в которой не будет людей неблагородного сословия, то есть, это будет либо одиночная камера, либо совместная с другими дворянами. Вот и всё. Я, кстати, следователь, который ведёт ваше дело. Мне предстоит допрашивать вас. Не хотите ли сделать прямо сейчас какие-либо заявления?

— Заявлений — никаких. Хочу собраться, — Чижевский поднялся со стула. — Объясните мне, что разрешается брать с собою.

— Это пожалуйста. Сейчас я вам всё расскажу…