Понедельник 13 августа 1885 г., словно бы оправдывая свой суеверный номер, оказался суетным и беспокойным. Шумилов проснулся как от толчка в восемь часов утра дурно выспавшимся и с камнем на сердце. Хотелось поваляться в кровати ещё, прихватить, эдак, часиков шесть полноценного сна, но ряд неотложных дел гнал его из дома.

Прежде всего, следовало узнать у горничной Маши, служившей у г-жи Раухвельд уже не первый год, успела ли она до 7 часов опустить в почтовый ящик конверт, оставленный ей Шумиловым по возвращении из ночной экспедиции. Это было короткое послание для Анны Григорьевны Проскуриной на листе бумаги с угловым штампом «салона венской моды» в котором она приглашалась на примерку платья в любое удобное для неё время. А по сути письмецо являлось весточкой от Шумилова: дескать, со мною все в порядке, цел и невридим, и причин для беспокойства нет. Согласно существующим в Петербурге правилам работы почты, корреспонденция, опущенная до 7-и часов, доставлялась адресату еще до полудня. Кроме того, следовало показаться в «Обществе взаимного поземельного кредита» и испросить пару-тройку дней отпуска без содержания. Польза, приносимая Шумиловым «Обществу…» отнюдь не исчислялась количеством проведенных на рабочем месте «присутственных» часов. К счастью для Алексея, его начальству хватало житейской мудрости, чтобы понимать простую, в общем-то, истину: встречи с клиентами за обедом или завтраком где-нибудь в ресторане или кафе, как, впрочем, и визит к клиенту на дом, являются неотъемлемой частью его работы и не могут быть рассчитаны с точностью до минуты. В этом отношении «Общество…» являлась местом совершенно исключительным, позволявшим Алексею всегда располагать временем по собственному усмотрению, хотя служебный этикет всё же требовал его личной явки для оформления отпуска. Также следовало решить, куда и как надлежит пристроить изъятые у Хлопова ценности. Юридически корректное разрешение этого вопроса было вовсе не так очевидно, как могло показаться на первый взгляд. И наконец, во второй половине дня Шумилову предстояло посещение Смоленского кладбища, поскольку там должны были состояться похороны убитого Кузнецова. Эта в высшей степени тяжёлая и неприятная церемония могла отнять много сил, как физических, так и нравственных, так что к этому следовало подготовить себя заранее.

Хотя очень хотелось поспать ещё, Шумилов вытащил себя буквально за волосы из кровати и погнал непослушное тело обливаться холодной водой в ванную. Постепенно он разгулялся, взбодрился и вышел к завтраку в почти радужном расположении духа. Настроение еще улучшилось, когда Маша заверила, что самолично опустила письмо в зеленый почтовый ящик, что у булочной на углу, никак не позже 6.40, когда бегала за сливками к завтраку.

Затем Шумилов помчался на службу. Там все вопросы он решил даже быстрее, чем ожидал. Ещё до одиннадцати утра Алексей закончил свои мелкие дела в «Обществе взаимного поземельного кредита», подал прошение о предоставлении недельного отпуска без сохранения жалования и вышел из почти родного здания на Невском проспекте с чувством честно выполненного долга. Теперь до конца недели он был освобождён от необходимости ежедневно являться на службу.

Пользуясь тем, что в запасе у него имелось достаточно времени, Шумилов отправился домой пешком. Он любил пешие прогулки и всегда с удовольствием бродил по Петербургу, зачастую даже без ясной цели, наслаждаясь как прекрасными городскими видами, так и возможностью побыть в одиночестве. Не зря ведь кто-то из великих сказал, что человек нигде не бывает более одинок, чем в толпе. В такие минуты отменно думалось. А сейчас Алексею было о чём подумать.

Строго говоря, после получения от обоих коридорных признания Шумилову следовало прекратить заниматься делом об убийстве Кузнецова. Ему надлежит сообщить полученные сведения в Сыскную полицию и предоставить ей раскручивать клубок далее. Задачу перед клиентом, поручившим ему исследовать события в гостинице, можно считать выполненной, поскольку подозрения следствия в отношении Чижевского оказались теперь в значительной степени рассеянными, а сам Константин, скорее всего, через день-другой будет на свободе.

Это в теории. Что же может получиться на практике?

Бесы, согласно старинной русской пословице, любят прятаться в мелочах. И в этом деле Алексей Шумилов усматривал слишком много мелочей и мелочишек, подсказывавших ему, что начатый розыск не следует выпускать из рук. Во-первых, он не может подвести доверившуюся ему женщину, Анну Григорьевну Проскурину. Она обратилась за помощью к Шумилову в надежде на конфиденциальность его услуг. Если вмешать во всю эту историю полицию, то её имя непременно всплывёт и попадёт в полицейские документы. Просить следователя сохранить фамилию Проскуриной в тайне не то, чтобы глупо, а попросту наивно. Нет никаких юридических оснований для официального сохранения её инкогнито. Дело с убийством в гостинице непременно получит резонанс, газетчики в своих репортажах поусердствуют и нагородят даже того, чего на самом деле не было — в этом можно не сомневаться. То, что фамилия замужней женщины прозвучит в прессе в соответствующем скабрезном контексте, для Шумилова было совершенно очевидно. И тогда, возможно, вся её привычная жизнь пойдёт крахом. Допустить этого Алексей не мог, поскольку не считал себя вправе выставлять поведению Проскуриной какие-либо этические оценки. Сам не без греха; в конце концов, Анна Григорьевна взрослая женщина и сама сможет разобраться, как же ей жить дальше…

Вторым, не менее убедительным соображением в пользу того, что Шумилову следует лично отыскать убийц Кузнецова, было то, что кроме Ивана Дмитриевича Путилина, шефа столичной Сыскной полиции, человека справедливого и объективного, существовал ещё и следователь, тот самый сотрудник прокуратуры, которому формально и поручено вести расследование. Неизвестно как следователь решит повернуть всё дело. По личному опыту работы в прокуратуре Шумилов был прекрасно осведомлен, как зачастую ведутся дела: очень часто вместо досконального исследования всех обстоятельств в их совокупности просто находится удобный подозреваемый и на него вешаются все «дохлые кошки». Даже если следователь действительно быстро выпустит Чижевского, у Шумилова не было никакой уверенности в том, что вместо него не будет притянут в качестве обвиняемого Хлопов. Обстоятельств, которые можно истолковывать против него, предостаточно. Конечно, он жаден, нечист на руку, неумён и где-то даже подл, но при всём том он не убийца. И нельзя возводить напраслину на человека потому лишь только, что он несимпатичен и имел несчастье не понравиться товарищу прокурора. А между тем, у Хлопова, окажись он на допросе следователя, шанс оказаться крайним, то есть сделаться перспективным обвиняемым, был весьма велик. Вся эта история с Сонькой-Гусаром с точки зрения формальной логики (а именно ею будет руководствоваться товарищ прокурора из Следственной части) звучала весьма неправдоподобно. Если верить рассказу Хлопова, то против Кузнецова был задуман и реализован целый заговор, а сложных мотивов, как известно, практикующие юристы ох, как не любят! Им сюжетец попроще подавай, чтоб по-приземлённее было, попонятнее, посермяжнее: крысиного яда в сахарницу подсыпать, скамейкой по темени огреть, стамеску под лопатку воткнуть — это нормально, это достоверно. А вот шкаф с одностороннепрозрачным зеркалом и снотворное в вине жертвы — это ни в какие ворота не лезет, такого, скажут, не бывает в жизни!

Между тем — и Шумилов убеждался в этом неоднократно! — жизнь любит время от времени ставить в тупик завзятых умников, ненароком подбрасывая подчас такие сюжеты, каких специально и не придумаешь. И то, что случилось в гостинице «Знаменская» в ночь с шестого на седьмое августа, было как раз из разряда таких сюжетов. И если Шумилов не хотел, чтобы неведомый ему следователь погубил успешно начатое им дело, следовало самому браться за розыск таинственной парочки и предоставить полиции такого убийцу, от которого она никак не сможет отмахнуться. Только при таком исходе Шумилов мог быть уверен в том, что с Чижевского окончательно будут сняты все подозрения и через полгода его не дёрнут обратно на допрос к товарищу прокурора.

Помимо всех этих соображений над Алексеем довлело моральное обязательство, связанное с хранением принятых от Хлопова часов и денег. Их передача явилась чистой воды самодеятельностью и была с юридической точки зрения абсолютно незаконной. Шумилов, не сдав полученное немедленно в полицию, фактически превратился в соучастника хлоповского мародёрства. Между тем, Алексей ни на секунду не сомневался в том, что поступил правильно: кто знает, на что мог решиться перепуганный Хлопов? В панике он мог сжечь деньги, утопить часы в Фонтанке, «толкнуть» их заезжим барыгам или, сплющив, продать дантисту как золотой лом. Шумилов решил не подвергать коридорного подобному искусу и забрал у него ценности — и это было правильное решение! Но теперь вставал вопрос: что же делать со всем этим дальше? Безусловно, в самое ближайшее время Шумилову требовалось продумать выход из того положения, в которое он столь самонадеянно поставил себя.

Не придя пока ни к какому определенному решению, Алексей около часу дня в сопровождении госпожи Раухвельд отправился на Васильевский остров, в северной части которого, возле реки Смоленки, находилось Смоленское православное кладбище. От Фонтанки путь был не близок, проезд был затруднён как запруженностью центральных улиц, так и интенсивным движением по Благовещенскому мосту через Неву. Вечером по этому маршруту можно было бы проехать сравнительно быстро, но в середине дня Шумилову и Раухвельд едва-едва хватило часа.

Самое неприятное заключалось в том, что в два часа пополудни в Смоленской церкви проводилось отпевание не одного только Кузнецова, а и ещё двух человек. Кузьму Фёдоровича единственного хоронили в закрытом гробу, что диктовалось уродующим характером нанесённых ему ранений. Храм был заполнен большим числом пришедших проститься, но кто из них имел отношение именно к интересовавшему Шумилова лицу, со стороны понять решительно не представлялось возможным. Гробы отпеваемых, установленные рядком на скамьях ногами к алтарю, согласно православной традиции были отделены от публики пустым пространством не менее сажени. В толпе Шумилов увидел Агафона Иванова; одетый в дешёвенькое пальтецо, сыскной агент бесцельно курсировал по храму, глубоко погружённый, как казалось со стороны, в свои мысли. За те сорок минут, что длилась служба, он, наверное, раз восемь или десять обошёл церковь во всех мыслимых направлениях, наверняка отдавив немало ног. Алексей ни на минуту не сомневался в том, что был узнан сыщиком, но последний этого никак не выказал и даже ни разу не прошёл мимо.

Присутствующие в скорбном молчании толпились позади лент ограждения и лишь после окончания церемонии получили возможность подойти для последнего прощания. Толпа разбилась на три ручейка, каждый из которых проходил мимо одного из гробов. Тут-то Шумилов и получил представление о том, кто же явился на похороны Кузнецова. Таковых оказалось не очень много; среди них выделялась девочка лет тринадцати в сопровождении немолодой уже дамы — это, видимо, была дочка Кузьмы Фёдоровича с бонной или родственницей.

Смоленское кладбище, принадлежавшее к числу хотя и дорогих, но далеко не «сановных», известность оно получило благодаря могиле Святой Ксении Петербургской и возведённой над нею часовни. Место это чрезвычайно почиталось горожанами, и было отмечено многочисленными чудотворениями, случавшимися непрерывной чередой на протяжении многих десятилетий. Шумилов знал об этом не понаслышке, поскольку несколько лет назад в новогоднюю ночь перед этой самой часовней получил чудесное исцеление от легочной астмы, быстро прогрессировавшей в то время. Дорогие захоронения располагались в непосредственной близости от часовни Святой Ксении Петербургской, по мере же удаления от неё престижность участка значительно падала. Изрядный кусок кладбищенской территории был отведён под захоронения жертв холерной эпидемии, поразившей столицу в 1830 году. Тогда в отдельные недели умирало более четырёх тысяч человек, основная масса которых свозилась именно сюда. Неудивительно поэтому, что Смоленское кладбище получило в народе название «холерное».

Под могилу Кузнецова было выбрано место в одной из отдалённых аллей. Сама процедура, и без того тягостная, из-за резко испортившейся погоды оказались особенно тосклива. Около двух часов дня зарядил мелкий препакостный дождик; к тому времени, когда траурная процессия после отпевания покинула Смоленскую церковь, кладбищенские дорожки, уже весьма скверные после дождей в предшествующие дни, окончательно развезло; стало сыро, холодно и как-то чрезвычайно неуютно. Шумилову было очень неловко перед Мартой Иоганновной, которую он в такую отвратительную погоду столь бессовестно и эгоистично вытащил из тёплого дома.

Среди немногочисленных провожающих отставного майора в его последний путь родственников покойного было на редкость мало: брат, по виду чиновник на пенсии, оказавшийся пожилым господином куда старше покойного; два его сына юношеского возраста, заметно тяготившиеся всей процедурой похорон; средних лет женщина с утомлённым лицом, которая не отпускала от себя девочку лет двенадцати-тринадцати. Эту пару Шумилов заприметил ещё в храме. Девочка то и дело подносила к красным заплаканным глазам платок, а женщина что-то успокаивающе шептала ей на ухо. «Девочка, понятное дело, дочь. А дама? — размышлял Шумилов. — Похожа на бонну или гувернантку, но для прислуги слишком хорошо одета». Действительно, при дневном свете Алексей разглядел на женском платье дорогие кружева, да и шляпка с чёрной розой выглядела весьма недешёвой. Вероятно, это все же была тётушка, и вероятно, по линии матери — судя по тому, что она не общалась с остальными Кузнецовыми.

— Борщёва Агнесса Яковлевна, — пояснила госпожа Раухвельд, проследив направление взгляда Шумилова, — сестра Янины Яковлевны, покойной жены Кузнецова. Мы знакомы. Хотите представлю вас?

— Очень бы того желал, — признался Шумилов.

— Тогда дождёмся окончания церемонии.

Краем глаза Алексей заметил на боковой аллейке мелькнувшее знакомое лицо. Ну, конечно, этого следовало ожидать: Агафон Порфирьевич Иванов явился на кладбище не один, а в сопровождении своего напарника Гаевского. Куда ж без него? Госпожа Раухвельд, прекрасно знавшая сыскных агентов в лицо, также заметила Гаевского и обменялась с Шумиловым понимающим взглядом.

— Агафон-то как по храму скакал! — проговорила она тихо, только для ушей Шумилова. — Прям ноздрями пол рыл, честное слово, даже неприлично.

— Марта Иоганновна, вы не судите их строго, — заметил Шумилов, — ведь им за это деньги платят. В конце концов, это их работа…

— Подождите, ещё они и к вам пристанут.

— Пристанут, конечно, было бы странно, ежели б не пристали! — согласил Шумилов.

Присутствие сыщиков на похоронах жертв преступлений являлось одним из важных элементов сыскной работы. Среди обывателей во все времена бытовало поверье, согласно которому убийцы склонны являться на похороны или посещать могилы своих жертв, однако, совсем немногие знают, что это не просто полицейский миф или народный предрассудок, а действительный факт, подтверждаемый длительными наблюдениями. Безусловно, сие не есть аксиома или непреложная истина, но довольно часто оказывалось так, что убийца приносил на могилу своей жертве цветы или шёл за гробом в составе похоронной процессии. Особенно часто так происходит в тех случаях, когда преступника и его жертву связывали личные отношения, причём не обязательно дружеские. Если убийца не имел благовидного предлога для появления на похоронах, то он иногда изображал скорбящего возле какой-нибудь из соседних могил. Полиция в таких случаях брала на заметку всех сколь-нибудь подозрительных людей, оказавшихся поблизости, и если того требовала ситуация, проверяла их на возможную причастность к преступлению. Похороны Кузьмы Кузнецова также не явились исключением из правила, хотя следствие к этому моменту уже располагало обвиняемым, заключённым под стражу.

Шумилов, учтиво приподняв шляпу, полупоклоном поздоровался с агентами. Гаевский и Иванов с самым любезным видом ответили тем же, не выказав ни тени недоумения. Со стороны могло показаться, что старые друзья пришли на традиционное место встречи, хотя обычным назвать его нельзя было никак.

Когда церемония закончилась, и могильщики приступили к своей работе, провожавшие стали подходить к родственникам со словами соболезнования. Госпожа Раухвельд и Шумилов умышленно задержались и последними подошли к Борщевой, стоявшей вместе с дочкой Кузнецова несколько в стороне от брата покойного. Женщина не отпускала от себя девочку, то поправляя на её шейке шарфик, то приобнимая и поглаживая по плечам.

После приличествующих случаю слов соболезнования госпожа Раухвельд представила Шумилова:

— Разрешите Вам, Агнесса Яковлевна, рекомендовать моего многолетнего постояльца и советчика по самым разным житейским вопросам, человека в высшей степени достойного и, несмотря на молодость лет, житейски мудрого.

— Шумилов Алексей Иванович, юридический консультант «Общества взаимного поземельного кредита», — мягко проговорил Алексей.

Агнесса Яковлевна доброжелательно кивнула, и Шумилов заметил, какие необычные у неё глаза — зеленоватые, яркие, с мягким внимательным взглядом, окружённые сетью мелких морщинок.

— Вы что же, знали Кузьму Фёдоровича? — спросила она вежливо, но формально, безо всякого интереса в голосе.

— Признаюсь, я оказался здесь не без некоторой корысти, — Шумилов указал на дорожку, предлагая пойти по ней вместе. — Лично с Кузьмой Фёдоровичем знаком не был, но в силу ряда обстоятельств оказался прикосновенен к событиям, последовавшим за его гибелью, — Алексей Иванович нарочно высказался туманно, дабы не сказать лишнего.

Бросив быстрый взгляд на девочку, которая как будто оставалась безучастной ко всему происходившему вокруг, он решил, что та погружена в свои невесёлые мысли и, скорее всего, не прислушивается к разговору взрослых.

— Вы потеряли совсем немного, — довольно колко проговорила Агнесса Яковлевна и тут же, словно бы взяв себя в руки, перевела разговор на другое. — Насколько я могу судить, ваше «Общество» занимается кредитованием под залог земли?

— Если совсем коротко, то да.

— Знаете, Марта Иоганновна, — обратилась Борщёва к госпоже Раухвельд, — я думаю, что мне вас с Алексеем Ивановичем сам Бог послал. У нас тут назревает вопрос то ли продажи имения, то ли раздела, так что нужна обстоятельная консультация у специалиста по недвижимости. Муж буквально на днях собирался ехать в ваше «Общество…», — она посмотрела на Шумилова. — Но, может быть, вы, Алексей Иванович, сможете нас проконсультировать? Я ведь правильно поняла, вы занимаетесь земельным правом?

Они не спеша двигались по аллее в направлении кладбищенских ворот. Впереди мелькали спины прочих участников похорон, спешивших бодрым шагом скорее покинуть эту унылое и скорбное место.

— Именно так, — с поклоном ответил Алексей. — Мне не составит труда ответить на все ваши вопросы. Я готов помочь, чем только смогу.

— Как удачно все складывается! — обрадовалась Борщёва. — А когда бы мы могли встретиться?

— Я предложил бы не откладывать с этим делом. Давайте прямо сегодня, если только… — Шумилов осекся.

— А, вы имеете ввиду, что мне надо быть на поминках? Н-нет… мы туда не поедем. Машеньке и без того плохо. Давайте сделаем так… — она на секунду задумалась, — я сейчас отвезу Машу к нам домой… дам ей капелек успокоительных, да, Машенька? и уложу спать… и часа через два подъезжайте к нам. Мы живём на Конногвардейском бульваре, буквально за два дома перед Николаевским дворцом.

— Агнесса Яковлевна, давайте лучше встретимся где-нибудь на нейтральной территории, — предложил Шумилов. — Скажем, на Главпочтамте вам удобно будет? Это рядом с вами, место тихое, не слишком людное, там можно спокойно сесть, есть столы, где можно разложить документы, коли вы желаете их показать. Нам ничто не помешает спокойно поговорить. Сейчас начало четвёртого… давайте договоримся на пять часов?

На том они и порешили.

Расставшись за кладбищенскими воротами с новой знакомой, Шумилов в сопровождении госпожи Раухвельд подошёл к Агафону Иванову, явно поджидавшему их. Сыщик при их приближении улыбнулся и, поздоровавшись, проговорил:

— Всё-таки маленький город Петербург! Кто бы там чего не утверждал… Вы-то здесь каким боком, Алексей Иванович?

— Я, знаете ли, сопровождал Марту Иоганновну. Она знавала как самого покойного, так и его супругу, — спокойно объяснил Шумилов. — И у госпожи Раухвельд появился вполне обоснованный вопрос…

— Я отвечу, если смогу.

— Почему задержали похороны? Убили Кузнецова в ночь на седьмое, а хоронить разрешили только тринадцатого.

— М-мм… Была причина… Следователь колебался, можно ли дозволять захоронение из-за того, что, возможно, потребуется повторное вскрытие тела, причем комиссией более авторитетных судебных медиков, нежели в первый раз… уж извините, более конкретно ничего сказать не в праве… Потом от этой идеи отказались и оставили всё как есть, — спокойно объяснил Агафон. — Я вас заинтриговал, Алексей Иванович?

— Нет, абсолютно.

— Кто-то попросил вас заняться этим делом? — игнорируя ответ Шумилова, снова спросил Иванов.

— С чего вы взяли?

— Ну, мне так показалось, — хитро прищурившись, ответил Агафон.

— Это всего лишь ваши домыслы.

— Почему-то я вам не верю, Алексей Иванович.

— Нехорошее это качество — недоверие. Его изживать надо.

— Ой ли? Интуиция мне шепчет — и даже вопиёт! — что вы занялись этим делом.

— Каким таким делом, Агафон Порфирьевич?

— Да убитого Кузнецова.

— Ах, этим… — понимающие покивал Шумилов. — Интуиция — штука хорошая. Её полезно послушать. До тех, правда, пор, пока она не превращается в мнительность. И кстати, Агафон, ваша интуиция часом не вопиёт, что вы, может быть, не того человека в арестный дом упаковали?

— Эко вы на кривой кобыле под кривую осину завернули, Алексей Иванович! — моментально насторожился Иванов. — А вы, вообще-то, про кого это говорите? Как вы можете знать «того» или «не того» мы «упаковали», ежели фамилия этого человека ещё нигде не была оглашена?

— Интуиция, знаете ли, интуиция. Мы как раз об том и говорили, если вы помните.

— Но-но, Алексей Иванович, не юлите! Признавайтесь, коли проговорились…

— Проговорился? Я? — искренне удивился Шумилов. — Знаете, Агафон, чем лично для меня особенно приятны беседы с вами? — Шумилов, демонстрируя доверительное отношение, взял сыщика под локоть.

— Это чем же? — Иванов, ожидая подвоха, напрягся.

— В вас, Агафон, ощущается настоящая сермяжная простота. Вы, как и ваш друг Владислав Гаевский, постоянно задаёте наивные, — если не сказать «глупые» — вопросы, но в отличие от Гаевского, вы ждёте на них ответа. Лёгкий ум Владислава, испорченный годами учёбы в Варшавском университете, не зацикливается на одной мысли, он порхает от одного умозаключения к другому. С вами, Агафон, всё не так. Вы будете добиваться ответа на засевший в вашей голове надоедливый и подчас даже пустяковый вопрос до тех самых пор, пока не получите на него ответ. Оно, может, и не плохо для сыщика, но при этом вы напоминаете кобылу, которой попавшая под хвост вожжа не даёт покоя всю дорогу, до того самого момента, пока её не распрягут.

Тут Марта Иоганновна хохотнула в голос. Агафон Иванов, хотя и чувствовал, что над ним весьма колко подтрунили, растерялся и не нашёл слов для ответа. Он несколько раз открывал было рот, но ничего не говоря, обратно закрывал его. Так и не собравшись с мыслями, он лишь махнул рукой и, наконец, невпопад пробормотал:

— Ну, господин Шумилов, вам только куплеты сочинять!

Шумилов отправился вместе с госпожой Раухвельд домой, на Фонтанку.

— Как вам показалась Агнесса Яковлевна? — полюбопытствовала Марта Иоганновна.

— На первый взгляд весьма достойная женщина, — осторожно ответил Шумилов. — Но то ли рано постаревшая, то ли не вполне здоровая. Мне показалось странным, что она совсем не общалась с остальными Кузнецовыми.

— О, Алексей Иванович, вы же прекрасно знаете, что семейные дела — тёмный лес, в них постороннему человеку трудно разобраться. У всякого своя правда, каждый почитает себя первейшим знатоком жизни и берется судить других, а для себя самого найдет оправдание в любом грехе и любой ошибке. В чужом глазу, как известно, соринку замечаешь, а вот в своём собственном…

Извозчик подвёз Шумилова и Раухвельд к парадному подъезду. Навстречу выбежал дворник Кузьма и, высаживая домовладелицу из экипажа, проговорил, обратившись к Шумилову:

— Алексей Иванович, к вам дама приезжала, та, что третьего дня ждала вас. Я сказал, что вы будете через час. Оне хотели сначала записку написать, а потом сказали, что подождут в кондитерской за углом. Да вот, это как раз оне-с, — Кузьма кивком указал на шедшую под зонтиком вдоль набережной Анну Григорьевну Проскурину.

Алексей Иванович отпустил извозчика и двинулся ей навстречу:

— Что-то случилось?

Женщина выглядела взволнованной, её выразительные глаза в свете дня казались ещё более яркими, во взгляде читалась тревога и растерянность.

— Случилось. Сегодня я получила записку от присяжного поверенного Николая Павловича Карабчевского, он пишет, что имеет передать важную для меня весть касательно известного мне человека и приглашает приехать в его контору. Назначил время назавтра к десяти часам утра, — на одном дыхании выпалила Проскурина. И тут же спросила:

— Вы думаете, это о Константине?

— Бог его знает. Надо сходить и узнать.

— А что значит «присяжный поверенный»?

— Не волнуйтесь, Анна Григорьевна, ничего страшного, — улыбнулся Шумилов. — Присяжный поверенный — это адвокат, защитник обвиняемого. И записка Карабчевского, по моему мнению, в данном случае может означать только то, что он является официальным представителем вашего друга. Появление в деле Карабчевского — хороший знак. Это человек дотошный, тонко знающий свое дело. Я с ним достаточно хорошо знаком. Ему можно доверять, так что вашему благополучию сей визит никак не повредит. Поезжайте, послушайте, что он вам расскажет. В свою очередь можете рассказать ему о моём участии в этом деле. А я, скорее всего, тоже к нему завтра наведаюсь. Вы как мой работодатель позволите ввести его в круг наших розысков? По сути дела у нас с ним теперь общая задача — вытащить вашего друга из этой передряги.

— У меня камень с души упал, Алексей Иванович, — облегченно вздохнула Проскурина. — Если вы считаете, что ему надо всё рассказать, то конечно…

— Именно считаю, Анна Григорьевна, — подчеркнул Шумилов. — И если он предложит вам передоверить ему свои функции моего официального работодателя по этому делу, то это значительно облегчит мою задачу. Он — официальное лицо, уполномоченное законом, и, работая в его интересах, я получу право официально ссылаться на него в любых обстоятельствах, требующих того, как-то: в разговорах с полицией, в расспросах свидетелей и прочее. А сейчас у меня такого права нет.

Взяв извозчика для Анны Григорьевны и отправив её домой, Шумилов направился к себе. Попив чаю и переодевшись в повседневную одежду, он направился в сторону Главпочтамта. Поскольку времени до встречи с Борщёвой вполне хватало, он решил не брать извозчика, а с удовольствием прогулялся через центр города. Времени ему как раз хватило на то, чтобы явиться туда к пяти часам пополудни, как и было условлено с Агнессой Яковлевной.

Она явилась без опоздания, торопливой походкой подошла к Шумилову, легонько ответила на его пожатие своей маленькой рукой в лайковой перчатке. В другой руке Борщёва держала небольшую, обшитую небелёным полотном посылку. «Сестре в Ревель собрала, — пояснила женщина, перехватив взгляд Алексея. — Наши последние журналы, да женские галантерейные мелочи».

Пройдя в здание почтамта, где сновали туда-сюда люди, доносилось отдалённое ржание лошадей из внутреннего двора, пахло сургучом, кожей чемоданов и баулов и щекотали нос ароматы свежей сдобы из буфетной комнаты, Шумилов и Борщёва расположились за свободным столом в зале оформления отправлений. Агнесса Яковлевна разложила свои бумаги, кратко объяснила Шумилову сущность возникшей проблемы и Алексей Иванович за четверть часа спокойно — и даже не спеша — объяснил ей все те нюансы, которые необходимо было принять во внимание при осуществлении раздела имения. Борщёва, судя по всему, осталась чрезвычайно довольна услышанным. Бережно взяла поданную ей Шумиловым визитную карточку, внимательно прочитала и убрала в маленький ридикюль, висевший на согнутой руке.

— Возможно, нам придётся ещё раз обратиться к вам, — проговорила она, вопросительно посмотрев на Шумилова, словно опасаясь его отказа.

— В любое время. Мне не составит труда ещё раз подсказать вам всё необходимое, — Шумилов улыбнулся. — Советовать легко, а вот тяжесть принятия решения всегда лежит на испрашивающем совета. Так что смело обращайтесь, если только возникнет надобность.

Он внимательно следил за необычными, выразительными глазами своей собеседницы. При всей заурядности остальных деталей её облика, глаза Агнессы Яковлевны жили какой-то совсем особой жизнью и казались словно бы чужими на ее лице, утомленном и рано постаревшем. Шумилов быстро понял, что движения ее глаз опережают слова, причём по их выражению можно наперёд «прочитать» тональность ответа ещё до того, как он произнесен.

— А что же поминки? Вы не поехали? — спросил как бы между делом Шумилов, пытаясь осторожно навести разговор на интересовавшую его тему.

— К остальным-то Кузнецовым? — Борщёва совершенно верно уловила недосказанную часть вопроса. — Нет, как видите, не поехала, и Машеньку не повезла. Да нас там, собственно, и не ждал никто.

Шумилов открыл было рот для нового наводящего вопроса, но Борщёва и без того объяснила смысл сказанного:

— Не желаю участвовать в этом фарсе. Кузнецовы сейчас изображают вселенскую скорбь… так что, пускай без нас…

— А кто назначен душеприказчиком покойного? Вы уж простите, что спрашиваю, но, поверьте, это не только из банального житейского любопытства.

— Никакого особенного секрета здесь нет, — сказала она устало. — Я просто-напросто не знаю. Думаю, старший брат Кузьмы, Егор Фёдорович, тот, что был на кладбище и первую горсть земли в могилу бросил. Мы ведь с Кузьмой в последние годы почти не общались, только «здравствуйте» и «до свидания». Теперь вот узнаю, что, оказывается, есть завещание, и завтра в конторе нотариуса Савицкого состоится его открытие. Я извещена запиской.

— А во сколько это произойдёт?

— Меня пригласили к одиннадцати часам утра. Контора нотариуса в Литейной части.

— Дочка покойного живёт у вас?

— И уже давно, практически с первого дня, когда про Кузьму стало известно.

— Что ж, вам и быть опекуном. Миссия и почётная, и ответственная. Агнесса Яковлевна, могу я вас спросить о покойном Кузнецове? Кузьма Фёдорович был плохим отцом?

— Знаете, — Агнесса Яковлевна опустила глаза, — о покойниках как говорится, либо хорошо, либо ничего. Так что я лучше помолчу.

Она действительно замолчала, видимо, не решаясь пускаться в какие бы то ни было откровения с посторонним человеком. Шумилов, видя, что молчание может затянуться, заговорил первым:

— Видите ли, в убийстве Кузьмы Федоровича сейчас обвинён человека. Причём, обвинён ложно, напрасно, я бы даже сказал облыжно. Я знаю сие абсолютно точно. Но помочь ему и тем более докопаться до истины можно только поняв, кто мог желать зла Кузнецову. Иными словами, только узнав неприглядные подробности его жизни.

Заинтригованный взгляд Борщёвой опять выдал её мысли до того, как она заговорила:

— Вы, что же, помогаете оправдаться арестованному?

— Именно.

— Вы, стало быть, ещё и присяжный поверенный?

— Нет, я не присяжный поверенный. Я просто тот человек, который может помочь арестанту.

Взгляд женщины выражал напряжённый мыслительный процесс, что протекал в её голове. Она явно пыталась осмыслить услышанное, но терялась в неизвестных ей связях.

— Вы поэтому и на кладбище появились? — наконец, спросила Борщёва.

— Именно поэтому.

— Немного нечестно с вашей стороны…

— Я искренне отвечаю на ваши вопросы. Что же здесь нечестного? — удивился Шумилов.

— Ну, — женщина запнулась, но Алексей уже был уверен в том, что она согласится ответить на его вопросы, — может быть, высшая справедливость как раз в том и состоит, чтобы шельмеца назвать шельмецом именно после смерти… Да, Кузьма Фёдорович был не только неважным отцом, но и вообще малопорядочным человеком. У них это семейное — братец его, которого вы на похоронах видели, тот тоже свою жену во гроб вогнал.

— То есть, вы полагаете, что Кузьма Фёдорович повинен в смерти вашей сестры?

— В известной степени. Знаете, когда мужчина невоздержан и в угоду своей похоти обрекает жену на мучения, подчас с риском для жизни, — этому, по-моему, нет прощения. После рождения Машеньки доктора предупредили Янину, что следующая беременность может её убить. Так оно и случилось. Можно подумать, ему мало было приключений на стороне. Вам, мужчинам, трудно понять… ну, а когда сестра умерла, я предложила ему отдать Машеньку в нашу семью. У меня трое своих детей, и Машеньке было бы у нас всяко лучше, чем с таким отцом, который ею всегда мало интересовался. Но он заартачился. Полагаю даже, что моё предложение его задело. Маша осталась с ним, а я часто её навещала, раза по три в неделю. Он нанял для Маши гувернантку, молодую девушку, скромную, воспитанную, образованную, из разночинной семьи. Машенька к ней очень привязалась, а дети ведь всегда чувствуют, кто к ним добр. Она и жила там же с ними, в квартире. И вот я стала замечать, что как будто что-то между нею и Кузьмой Фёдоровичем есть, вроде как симпатия взаимная.

— А как звали девицу?

— Карпухина Варвара, Варвара Игнатьевна. Но я вида не подала, что заметила, в конце концов, не моё это дело. Янину ведь не вернёшь, а они люди свободные. Она девица очень приличная, благонравная, не вертихвостка. А то, что бесприданница — так что ж? Он-то тоже не подарок: старшее её более чем вдвое, лысина, ребёнок на руках. Опять же к Машеньке она со всей душой. Знаете, Алексей Иванович, нет на свете несчастнее тех детей, которые со злой мачехой растут. Я даже молилась тайком, чтоб у них сладилось. И вдруг через год примерно Варвара Игнатьевна пропала. Прихожу как-то раз — Машенька вся в слезах, прислуга её успокоить не может. Оказывается, Кузьма Фёдорович гувернантку рассчитал, говорит, новую возьму. Удивилась я, но допытываться не стала. Машеньку только было жаль — тосковала очень, плакала. А через пару недель эта самая Варвара Игнатьевна пришла ко мне домой. Плакала, жаловалась на Кузьму Фёдоровича. Оказывается, он её совратил, обещал жениться. А как узнал, что ей предстоит родить — от него ведь, шельмеца! — немедля дал расчет и десять рублей денег. Каково? Живи, как хочешь. И она оказалась безо всякой поддержки: на новое место не устроиться, жить не на что, впереди — бесчестье и позор. Я была страшно возмущена. Конечно, её доля вины тут тоже есть, что не соблюла себя, но… Уж коли ты вторгаешься в чужую жизнь, то должен отвечать за все последствия! Не по Божески так себя с людьми вести, не по-человечески! Тем более речь идет о совсем молодой и, в общем-то беззащитной особе, за которую и постоять-то некому.

— И чем же всё закончилось?

— Я поехала к нему и всё выложила начистоту, что про него думаю. А он ничуть не смутился, дескать, я не мальчик, чтобы нравоучения выслушивать. А жениться, дескать, я и не думал, пусть девица не фантазирует. Хватит, говорит, пожил при жениной юбке, хочу, дескать, в свое удовольствие теперь пожить. Тогда я сказала, что он должен принять участие в судьбе девушки. А он только рассмеялся мне в лицо, говорит, ни копейки не дам, пусть в приют снесёт, коли не нужен ребенок. Вы знаете, Алексей Иванович, на меня после этих слов вообще затмение нашло, уж и не помню, что я там ему наговорила — про то, что Машу у него заберу, до суда дойду, трепать его имя стану на всех перекрёстках, опозорю на всю столицу… Но, как ни странно, это возымело свое действие. Чего он больше испугался — огласки, осуждения знакомых или одиночества в надвигающейся старости — уж и не знаю. А только тут же принёс мне из кабинета четыре банковских облигации на предъявителя по 500 рублей каждая — это чтоб я Варваре вручила. А я с тех пор с ним вообще перестала общаться. Либо в его отсутствие к Машеньке приезжала, либо она к нам ездила.

— Машеньке сколько тогда было?

— Шесть лет.

— А что потом приключилось с Варварой Игнатьевной?

— На те деньги, что Кузьма передал, она кое-как утроилась, квартиру сняла. Я её видела ещё раз спустя месяца четыре. Она письмо прислала, в котором сообщала, что родила девочку. Я собрала узелок с детскими вещами, что от моих малышей остались, и поехала её навестить, она в Кузнечном переулке жила, у Владимирского собора. Хорошенькая такая девочка у неё родилась, глазки голубые… А через полгода она ещё одно письмо прислала, представьте, на свадьбу приглашала. Но я ограничилась подарком. С тех пор я о ней больше ничего не слышала.

— Я сильно подозреваю, Агнесса Яковлевна, что после Варвары у Кузьмы Фёдоровича пассии стали сменять одна другую с завидной регулярностью, — предположил Шумилов.

— Я этого не знаю. Но думаю, что люди не меняются, — она устремила глаза куда-то вдаль, вспоминая прошлое. — А вообще… наверное, это Господь покарал его так за грехи. Руками других людей, конечно, руками этого самого убийцы… Причинённые зло и обида имеют свойство возвращаться и обрушиваются с десятикратной силой на голову того, кто их сотворил. Скажете, неправда?

— Отчего же? Скажу, правда. Имею перед глазами множество примеров такого рода. Агнесса Яковлевна, а Кузьма Фёдорович был хорошим домовладельцем?

— Пока была жива Янина, домами занималась она, это было её приданое. А после её смерти Кузьма Фёдорович вышел в отставку и принялся сам руководить. Приказчиков сменил — дескать, воровали. Я с тех пор, как с ним разругалась, ничего про его дела не слышала.

— Агнесса Яковлевна, а теперь последний вопрос: где в последнее время жил Кузнецов с дочерью?

— Вас интересует точный адрес? Литейный, дом 60. Это как раз дом из приданого, они там все годы прожили.

Шумилов поднялся, заканчивая разговор. Вдруг Борщёва проговорила:

— Послушайте, Алексей Иванович, заберите у меня визитные карточки Кузнецова.

— Простите? — не понял Шумилов.

— Я забрала у Машеньки целую пачку визитных карточек отца. Выбросить их как-то жалко — вроде бы память о человеке, хранить — незачем, да и жгут они карман. Заберите, а-а?

— Дочка не обидится? Всё же память об отце, каким бы он ни был.

— Не обидится, — решительно проговорила Агнесса Яковлевна. — Вырастет, поймёт, другими глазами на папашу посмотрит.

— Что ж, давайте сюда карточки, — Шумилов протянул руку. — Не знаю, правда, для чего они мне, но пусть полежат у меня.

Забрав у женщины пачку отпечатанных на лощёной бумаге визиток, с неразрезанной покуда типографской тесьмой, Алексей Иванович попрощался с Борщёвой.

— Спасибо, Агнесса Яковлевна, за то, что нашли силы ответить на мои не совсем скромные, возможно, вопросы. Не смею вас больше задерживать, боюсь, что и без того отнял ваше время, — с чувством проговорил Алексей. — При возникновении каких-то вопросов по имению смело обращайтесь ко мне за советом, я всегда буду готов помочь, чем смогу. Разрешите откланяться.

И учтиво поклонившись, он направился к выходу.

«Ну, что ж, пока всё складывается, вроде бы, славненько», — раздумывал Шумилов, шагая по Конногвардейскому бульвару, мысленно перебирая события долгого дня. — «Вопрос с ценностями Кузнецова, похоже, решится сам собою. Надо сегодня же отвезти часы и деньги убитого Карабчевскому, а уж он сможет, не возбудив ненужных вопросов, передать их душеприказчику покойного Кузнецова. Для этого присяжному поверенному надо будет явиться на открытие завещания у нотариуса — как бишь его? — Сулейко. Даже если полиция и начнет допытываться, откуда взялись эти ценности и как попали в руки присяжного поверенного, тот всегда сможет сослаться на законное право не отвечать на вопросы, затрагивающие интересы его подзащитного. То-то Агафон Иванов крякнет и непременно вспомянет наш разговор на кладбище!»

Шумилов добрался до конторы Николая Платоновича Карабчевского уже почти в семь часов вечера. Шанс застать присяжного поверенного в такой час был невелик, но Алексей Иванович буквально физически ощущал, как вещи Кузнецова жгли ему карман. Он был намерен покончить с этим вопросом непременно сегодня же.

На удачу Шумилова оказалось, что Карабчевский всё ещё работает. Молодой учтивый помощник в адвокатской приемной попросил его обождать на диванчике, «покуда патрон освободится». Ожидание заняло примерно с четверть часа, наконец, дверь в святая святых сего заведения — кабинет присяжного поверенного — распахнулась, и в приёмную буквально выкатилась колоритная пара — немолодая женщина с заплаканными глазами и весьма похожий на неё внешне молодой человек в студенческом кителе. Молодой человек трясся мелкой дрожью и свистящим шёпотом шипел на женщину: «Вы, маменька, в домашнем театре не доиграли. Кого вы тут из себя корчите? Николай Платонович ясно же всё объяснил в самом начале…»

Помощник исчез за дверью кабинета и через несколько секунд пригласил Шумилова войти. Увидев гостя, Карабчевский широко улыбнулся и поднялся из-за стола навстречу:

— Какими судьбами, Алексей Иванович? Уж не знаю, по делу вы или нет, да только я рад вас видеть и безо всякого делового повода.

Они были знакомы уже несколько лет, и знакомство это носило обоюдовыгодный характер, являясь по сути партнёрством равно деятельных и энергичных натур. Карабчевский ценил Шумилова за способности сыщика, порядочность и сноровку — качества, встречающиеся куда реже, чем принято думать; несколько раз именитый присяжный поверенный привлекал Алексея Ивановича к решению задач по своим делам. В свою очередь Шумилов много раз убеждался в ловкости и предприимчивости адвоката, его редкостной способности чувствовать человеческие слабости и играть на них; благодаря этому дару Карабчевский умудрялся влиять на восприятие присяжных заседателей и выигрывать даже самые безнадежные на первый взгляд процессы.

Присяжный поверенный усадил гостя не к письменному столу, а в знак особого дружеского расположения — на диван перед изящным низеньким столиком в углу кабинета. Тут же он выставил перед Шумиловым графинчик коньяка, пузатые рюмки на короткой ножке, лимон и коробку русского шоколада; весь этот «переговорный набор», как называл такую сервировку Карабчевский, адвокат вытащил из хорошо известного Алексею несгораемого шкафа за ширмой.

— Что ж, коли вы так ласково меня встречаете, — усмехнулся Шумилов, — открою вам душу. Интерес у меня к вам, Николай Платонович, самого что ни на есть корыстного свойства.

— Да кто ж из нас без корысти-то? — в тон ему поддакнул адвокат. — Те, кто без корысти, они-то все по сумасшедшим домам, да монастырям собраны. А мы людишки мирские, слабые, так что… по рюмочке коньяку и валяйте, рассказывайте о своём деле.

Они выпили коньяку, Шумилов закусил шоколадкой.

— Вы меня не поняли. Дело-то не моё, дело ваше! — заметил Шумилов.

— Как так?

— Насколько я могу судить, вы являетесь защитником Чижевского Константина Владимировича?

— Ого… Как это всё у вас, Алексей Иванович, быстро происходит, — Карабчевский покачал головой. — Поразительно всё-таки, сколь стремительно распространяются в нашем маленьком столичном городе любые новости! Всего каких-нибудь четыре или пять часов тому назад я только первый раз разговаривал с арестованным в прокурорской камере тюрьмы на Шпалерной и… — заметьте, не без колебаний! — согласился представлять его интересы… как уже являетесь вы и… ставите меня в тупик своею осведомлённостью. Боже мой, ну, как это может быть? Неужели в Англии или во Франции адвокат работает в таких же условиях? Господин Шумилов, откуда вы всё знаете? Неужели товарищ прокурора, любезно разрешивший эту встречу, каким-то образом допустил разглашение конфиденциальных сведений?

— Всё куда проще, Николай Платонович. Вы пригласили назавтра для беседы некую Проскурину Анну Григорьевну, так вот, я нанят этой дамой для выполнения неких деликатных поручений…

— А-а, — протянул Карабчевский, — теперь всё понятно. Кстати, я этому очень рад. Полагаю, мы поработаем в одной упряжке. У нас это прежде получалось весьма неплохо. Думаю, Чижевский пожелает вас нанять. Просто для того, чтобы уберечь даму от лишних трат. Завтра, кстати, я с ним ещё раз увижусь. Полагаю, величина запрашиваемого вами вознаграждения не изменилась?

— Нет, не изменилась. Всё те же двадцать пять рублей за день плюс особые расходы.

— Прекрасно, прекрасно. Ещё коньяку?

Рюмки вновь были наполнены, и коньяк выпит. Зажевав ароматный напиток лимоном, Карабчевский поинтересовался:

— Скажите, любезный Алексей Иванович, удалось ли вам уже что-нибудь выяснить?

— Много больше, чем думаете вы и чем знает полиция. Уж извините за самодовольство…

Шумилов обстоятельно рассказал адвокату о своих открытиях в гостинице и о сделанных Хлоповым признаниях. Разумеется, он не забыл упомянуть о похищенных ценностях.

— Вот эти самые деньги и часы Кузнецова, — Шумилов принялся выкладывать из карманов вещи. — Я забрал их у Хлопова под расписку, дабы он не натворил глупостей и не вздумал со всем этим всем добром скрыться — с перепугу чего не сделаешь! Так вот, Николай Платонович, я просил бы вас принять у меня эти ценности и передать на ваше усмотрение или нотариусу, он, кстати, назавтра пригласил родственников для открытия завещания, или же душеприказчику покойного Кузнецова. По-моему, это самый корректный выход из создавшегося положения. Потрудитесь пересчитать, — и Алексей выложил на столик перед Карабчевским пачку кредитных билетов.

Николай Платонович, задумавшись на секунду, пересчитал деньги.

— Сейчас я напишу вам расписку. Будьте спокойны, завтра же деньги и часы получит душеприказчик, — заверил Карабчевский. — А скажите, Алексей Иванович, есть ли у вас идеи насчёт того, как разыскать эту девицу, Соньку-Гусара? Ведь сейчас всё дело упирается именно в неё!

— Идея есть. Всего одна: кондитерская, где она любит бывать. И, как подсказывает опыт, одна идея всегда лучше двух и тем более трёх. Приступлю завтра же… Однако, у меня есть соображения по поводу Кузнецова. Как рассказала его свояченица, он был падок до женщин, причём его поведение никак не назовешь джентльменским. Был случай, когда он совратил и бросил потом без помощи девушку в «интересном», так сказать, положении. Возможно, это не был единичный случай. Скажем так, наш мужской опыт нам подсказывает, что подлец, способный поступить так однажды, поступит так снова. Скажете, я неправ? Тогда и убийство в гостинице, возможно, явилось актом мести либо какого-то внебрачного, брошенного в свое время ребенка, либо близкого родственника опороченной девушки. Или, наконец, самой женщины, чью жизнь загубил сластолюбивый плешивый ловелас. Правда, почерк убийства совсем «неженский» — столько крови, насилия и жестокости, что… — Шумилов запнулся, подбирая слова, — чувствуется, мужская рука держала нож. Женщина скорее ударила бы один только раз, ну, два… наконец, воспользовалась бы ядом. А тут же всё лицо было искромсано! В закрытом гробу хоронили, людям показать нельзя было!

— Очень мудрое замечание, дорогой друг! Подпишусь под каждым вашим словом! И, кроме того, дополню: в крови убитого найдены следы двух взаимоисключающих по своему воздействию веществ — стимулирующего и снотворного, кокаина и опия!

«Про опий я уже наслышан», — подумал Шумилов, но перебивать адвоката не стал.

— Каково, Алексей Иванович, не ждали этого услышать? — продолжал, улыбаясь, словно отпустил удачную шутку Карабчевский, — Как это вам покажется? Вот и следователю это показалось до такой степени странным, что он назначил повторную, проверочную, так сказать, экспертизу, причем пригласил другого специалиста для ее проведения. Скажу более того: именно из-за назначения проверочного исследования тканей покойного было задержано его захоронение.

— Ну да, то-то мне показалось странно: Кузнецова убили в ночь на седьмое, а похороны назначили на тринадцатое августа, — закивал Шумилов.

— Со временем, я уверен, все загадки разрешатся, а пока же не станем заводить телегу впереди лошади. Стоит попытаться отыскать следы обиженных им женщин. Может, это что-то и даст нам.

Они обсудили план ближайших действий.

— Ну, что ж, Алексей Иванович, удачи, — проговорил Карабчевский на прощание. — Сейчас очень многое зависит от вас. У меня большая программа назавтра: в десять у меня Проскурина, в одиннадцать — открытие завещания у нотариуса Сулейко в Литейной части, а во второй половине дня — встреча с Чижевским в тюрьме. Давайте встретимся завтра после… после, скажем, пяти пополудни.

— Предлагаю отужинать у Эзелева. Вам будет очень удобно, как раз на углу Шпалерной и Гагаринской, — подсказал Шумилов.

— Отлично! — согласился Карабчевский. — С пяти до шести встречаемся там. Кто приезжает первым, тот ждёт второго!

И постучав пальцем по графину, добавил:

— Терпеливо ждёт, и не пьёт коньяк в одиночку!