Проснувшись утром первого мая, Шумилов совсем недолго раздумывал над давешним происшествием. Ему представлялось совершенно очевидным, что немотивированное нападение во дворе находится в прямой связи с его розысками по делу о двойном убийстве в квартире Мелешевич. Видимо, в какой-то момент Алексей Иванович допустил ошибку, небрежность, перепугавшую преступника и заставившую его неадекватно отреагировать. Что это была за ошибка, Шумилов понять не мог, но ломать голову над этим почитал занятием бессмысленным, поскольку извращённую логику неизвестного убийцы постичь было очень трудно. Скорее всего, преступник решил, что Шумилов опасно к нему приблизился; вся беда заключалась в том, что сам Алексей Иванович решительно не понимал, когда и как это случилось.
Свою визитку он оставлял у Ганюка: означает ли это, что ненормальный пенсионер как-то связан с убийцей? Помимо этого своим настоящим именем Шумилов представлялся домоправителю «яковлевки»: быть может, это от него убийца узнал о проводимом расследовании? А может, сыскные агенты в силу банальной неосторожности кому-то обмолвились об участии в розысках Шумилова? Наконец, не следовало сбрасывать со счетов и Аркадия Штромма. Шумилов уже не раз сталкивался с тем, что некоторые из его работодателей, будучи действительно виновными в инкриминируемых им преступлениях, использовали участие Алексея Ивановича для того, чтобы отвести подозрения от себя. Аркадий Штромм, если допустить его виновность в убийствах Барклай и Толпыгиной, вполне мог в каких-то своих видах подстроить убийство и Шумилова. В конце концов, для убийцы уже было совершенно непринципиально, убил ли он двух человек или трёх. И в том, и в другом случае ему «светили» не менее пятнадцати лет каторжных работ с содержанием в кандалах не менее трети срока.
Убийца, решившись на превентивный удар, видимо, не мудрствовал лукаво. Утром первого мая Алексей Иванович почёл за благо действовать в том же стиле. Он был абсолютно уверен в двух важных для дальнейших розысков вещах: во-первых, напавший был ему совершенно незнаком, а во-вторых, оставленный убийцей тубус мог быть без особых затруднений идентифицирован теми, кто видел эту вещь ранее. А коли так, то шанс найти и опознать преступника был отнюдь не иллюзорен.
Просто этот шанс следовало грамотно использовать.
В Санкт-Петербурге было довольно много учебных заведений, студенты которых могли пользоваться тубусами для переноски своих чертежей. И Академия художеств, и Горный институт, и Инженерное училище морского ведомства, и Художественно-промышленное училище и масса прочих учебных заведений требовали от своих студентов и слушателей представления расчётных и художественных работ на листах большого формата. Однако, Шумилов решил начинать свои розыски именно с Горного института: ведь именно там учился автор романса, фрагмент которого оказался написан женской рукою на тубусе. Не так много людей могли за два года слышать этот романс — ну сто человек, ну, двести! И среди них была та самая девушка, что была знакома с владельцем тубуса.
Перед выходом из дома Шумилова тщательно обдумал свой туалет. Травмированная накануне вечером правая рука, хотя и сохранила полностью свою подвижность ниже локтя, всё же очень его тревожила: боль в суставе была слишком сильной, чтобы позволять себе неосторожные движения. Между тем, Шумилов мог подвергнуться новому нападению, и как же ему следовало обходиться при защите, не задействуя правую руку? Дабы не остаться перед лицом нападающего совсем уж беззащитным, Шумилов спрятал револьвер в кармане лёгкого плаща-пыльника. Для того, чтобы скрыть наличие оружия, заметно отягощавшего карман, он не стал одевать плащ, а небрежно перебросил его через левую руку. В правой он решил нести тубус, который был совершенно необходим ему в его розысках.
Облачившись в тёмно-серый шевиотовый костюм, один из лучших в своём гардеробе, Шумилов сразу приобрёл вид в высшей степени респектабельного и внушающего доверия человека. При его работе умение расположить к себе собеседника уже означало половину успеха. А на личном опыте Алексей Иванович не раз уже убеждался в справедливости той простой истины, что дорогой костюм и изысканная парфюмерия в равной степени обращают на себя внимание и мужчин, и женщин. Никто не захочет разговаривать с вонючим бродягой в лохмотьях, пусть даже тот и станет блистать сократовским умом; зато даже самый важный начальник не отмахнётся от респектабельного и галантного посетителя, пахнущего французским "петэ".
По пути в Горный институт, находившийся в самом конце Николаевской набережной Васильевского острова, на двадцать первой линии, Шумилов решил заехать в канцелярию градоначальника. Там он планировал узнать место проживания Евдокии Трембачовой, той самой женщины, что до декабря прошлого года служила поваром у Александры Васильевны Мелешевич. Существовавший при канцелярии градоначальника справочный стол предоставлял сведения о лицах, зарегистрированных в столице, так что если Евдокия всё ещё продолжала жить в городе, найти её не составило бы труда. По крайней мере, теоретически. Получить необходимую справку стоило двадцать копеек и четверть часа ожидания.
Впрочем, повариха эта, видимо, не представляла для розысков Шумилова сколь-нибудь значимой ценности. Алексей Иванович почти не сомневался в том, что гораздо скорее выйдет на убийцу, проследив путь тубуса, в котором преступник прятал свой молоток. Однако, привычка действовать методично и последовательно и не отступать от принятых ранее решений, оказалась сильнее доводов разума. Потому-то Шумилов не пожалел времени на посещение справочного стола канцелярии градоначальинка.
Из полученной справки Алексей Иванович узнал, что Евдокия Трембачова проживала в дворовом флигеле дома N 16 по Конногвардейскому переулку. Поскольку путь на Васильевский остров в Горный институт пролегал через Благовещенскую площадь и Благовещенский мост, то Шумилову вольно или невольно пришлось бы проезжать мимо этого переулка. Поэтому он решил не откладывать свой визит к Евдокии.
Район этот вовсе не был районом бедняков. Скорее даже напротив. Прямо в створе Конногвардейского переулка, на противоположной стороне Мойки, был виден массивный Юсуповский дворец. А неподалёку от начала переулка, на Благовещенской площади, высился монументальный короб другого известного дворца — Великого князя Николая Николаевича. Так что место, где проживала Евдокия Трембачова, можно было считать весьма пристойным. Но лишь до тех только пор, пока взгляд не натыкался на тот флигель, в котором она квартировала.
По одному его виду можно было понять всю безнадёжность материального положения его обитателей. Притулившийся во дворе-колодце, куда никогда не заглядывало солнце, сырой и заплесневелый, пошедший от самого фундамента опасными трещинами, этот ковчег тихого человеческого отчаяния производил очень тяжёлое впечатление. Шумилов, свернувший во двор дома N 16, даже застыл от неожиданности: настолько убогий вид флигеля контрастировал с вполне приличным фасадом дома, выходившим на улицу.
Появление Алексея Ивановича не укрылось от глаз дворника, накидывавшего в тачку дёрн в углу двора. Прервав свою работу, он с видимым усилием разогнул спину и неулыбчиво спросил:
— Что бы вы хотели, господин хороший?
— Мне бы Трембачову… — ответил Шумилов.
— Сынка нет-с, а мамаша на понтоне бельё стирает. На Мойке, значит. Тут минута ходу.
— Гм… А у неё есть сын? — удивился Шумилов. Об этом он услышал впервые.
— Есть, конечно. И племянники, и братья, и сёстры. Не здеся, правда, обретаются, но… показываются.
— Что ж, братец, спасибо, — Шумилов поспешил к набережной реки Мойки.
Указание дворника оказалось вполне точным. На воде, сцеплённые друг с другом, плавно качались три массивных деревянных плота, закрытых с боков высокими щитами. Официально эти странные сооружения городская власть именовала «купальнями», но в них никто никогда не купался. Понтоны уже на протяжении почти полутора столетий использовались для стирки белья прачками. Даже появление центрального водопровода в Санкт-Петербурге не сразу привело к отмиранию архаичного промысла публичной стирки белья. В тех местах, где набережных не существовало, «купальни» обеспечивали удобный доступ к глубокой воде, поскольку стирать с топкого берега не всегда представлялось возможным. Там же, где берега были одеты в мрамор массивных набережных, деревянные плоты давали возможность одновременного доступа к воде большого количества прачек. Во многих местах города можно было видеть длинные ряды массивных чугунных колец, вделанных в стенки набережных специально для того, чтобы к ним крепились "купальни".
Шумилов посмотрел с набережной вниз: под его ногами, на плотах у воды работали всего две женщины. Обе были схожи обликом — маленькие, худощавые, быстрые в движениях, в самой что ни на есть убогой одежонке.
— Я прошу прощения, сударыни, — подал голос Шумилов, привлекая к себе внимание, — Кто из вас будет Евдокия Трембачова?
Женщины выпрямились, переглянулись, затем одна из них робко ответила "Я!"
— Имею дело до вас важное, — провозгласил Шумилов, — Касательно работы…
— Ну, ежели отстирать чего, то вы можете адрес назвать и оставить мешок с бельём либо у горничной… — заговорила женщина, но Шумилов не дал ей закончить:
— Стирка меня не интересует.
— Да? — удивилась Евдокия, — А что тогда?
— Давайте вы ко мне поднимитесь, и мы с вами спокойно потолкуем, чтоб не всю округу кричать, — предложил Шумилов.
Женщина, негромко уронила соседке "Глаш, последи за бельём" и живо поднялась на набережную. Алексей Иванович извлёк из кармана заранее заготовленный пятирублёвый билет и протянул его прачке:
— Возьмите, это чтобы стирка ваша не простыла.
— Да как жешь… — голос женщины пресёкся, — это ж мой недельный заработок, почитай.
— Очень хорошо. Моя фамилия Шумилов, а зовут меня — Алексей Иванович.
Трембачова несколько секунд недоверчиво рассматривала странного визитёра, затем быстро сжала в кулачке полученные деньги и неуловимым движением отправила их куда-то в недра своей юбки. Несмело пошла рядом, поглядывая на Шумилова выжидающе и настороженно. Они не спеша двинулись вдоль Мойки в сторону от понтона.
На набережной были видны посторонние, но в этот час их было совсем немного. Всяк был занят собою, на Шумилова и Трембачову никто не обращал внимания, поэтому ничто не мешало разговору.
— И давно вы прачкой работаете? и почему? Небось, платят не ахти? — спросил Шумилов.
— Да уж конечно… — она горестно вздохнула. — Целый день у корыта стоишь, а денег совсем мало. Руки вон, все стёрла, аж до волдырей. Да и кожа трескается. Зимой вообще беда.
— Ну, как же так? Вы ведь кухарка знатная. А кухарку хорошую найти сейчас большая проблема. Вот моя домовладелица с ног сбилась, ищет хорошую кухарку. Вроде бы возьмёт женщину на работу… два-три дня проходят… ну, самое большее неделя, а потом всё — расчёт… нет, говорит, хороших мастериц…
— А вы, простите, сударь, — перебила его Евдокия, — от кого обо мне слышали?
— Господин Волков вас очень расхваливал.
— Извините, не знаю такого.
— Ну как же не знаете? Полковник в отставке Волков, друг госпожи Барклай. Очень мне ваши паштеты нахваливал.
Тень легла на лицо женщины. Несколько секунд она молчала, затем со вздохом пробормотала:
— Теперь поняла, про какого вы Волкова.
Перемена в выражении её лица и голосе была слишком заметна, чтобы не придавать этому значения. Поэтому Шумилов прямо спросил:
— Вы что же, не верите, будто Сергей Викентьевич хорошо о вас отзывался?
— Почему же, верю. Да только вряд ли я подойду вашей домовладелице, — уныло пробормотала Евдокия.
— Почему вы заранее так говорите?
— Так ведь никто не захочет взять повара без рекомендаций, — не то спросила, не то предположила Евдокия. — А у меня нет рекомендательного письма.
Шумилов тут чуть не крякнул. Это действительно была новость. Стало быть, госпожа Барклай оставила свою лучшую кухарку без рекомендаций… Что же такое могло произойти, чтобы отличную повариху уволили без рекомендаций? Другими словами, без надежды найти хорошее место? Это ж как надо обидеть работодателя! Шумилов почувствовал: горячо. Он сам ещё не понимал, что именно надеется выудить из этой истории, но ни на секунду не сомневался в том, что затронутую тему следует развить.
— Странно как-то, неужели госпожа Барклай не снабдила вас рекомендательным письмом? — вопрос был риторическим, но его непременно следовало задать.
— Не снабдила, значит.
— Но может быть, попросить её… — Шумилов умышленно ввернул эту фразу, чтобы проверить, знает ли Трембачова о гибели Барклай.
— Извините, господин Шумилов, я вижу, вы человек хороший и мне стараетесь помочь, да только ничего из этого не выйдет. Поэтому не обессудьте, не смогу я быть поваром у вашей домохозяйки.
— Но позвольте, нельзя же просто взять и отклонить такое серьёзное и выгодное предложение. Неужели полоскать чужие штрипки в Мойке — это более достойный труд? Объясните мне, почему Александра Васильевна не дала вам рекомендации? Я уверен, мы сумеем обойти все препоны.
— Не знаю, что и сказать. Обратитесь-ка с этим лучше к самой Александре Васильевне.
Шумилов понял, что Трембачова ничего не знает об убийстве.
— Я удивляюсь вам, Евдокия. У меня такое выгодное предложение, а вы даже толком не хотите со мною объясниться. Что вам мешает? Что у вас вышло с госпожой Барклай?
Глаза Трембачовой бессмысленно блуждали, ни на чём особенно не задерживаясь. Было видно, что в мыслях она далеко и всякий интерес к разговору у неё пропал. Шумилов не мог понять, почему это произошло, но он был уверен, что случилось это после того, как речь зашла о рекомендации Барклай. Трембачова знала, что такое рекомендательное никогда не получит, а потому весь разговор представлялся ей лишённым практического смысла.
— Извините, господин Шумилов, я пойду. Не обессудьте, я не та кухарка, что вам нужна, — пробормотала Евдокия. — У меня работа стоит, так что простите…
Сказать, что Шумилов был озадачен этим разговором, значило ничего не сказать. Общение с Евдокией Трембачовой оставило раздражающее душу ощущение недоговорённости; Шумилов не сомневался, что история взаимоотношений госпожи Барклай с собственной кухаркой таила в себе какие-то неприятные моменты, причём тайные до такой степени, что о них не знали даже самые близкие убитой люди. Ничего ведь о Трембачёвой не говорил Дмитрий Мелешевич, ни одного плохого слова о ней не сказал и Волков. Значит, ничего о ней не говорила и сама Александра Васильевна. И тем не менее…
И тем не менее это могло ровным счётом ничего не значить. С момента расставания Барклай с кухаркой прошло почти четыре месяца. Трембачова даже не знала об убийстве прежней работадательницы. При упоминании её фамилии никаких отрицательных эмоций не демонстрировала. Ну, уволила её Барклай без рекомендательного письма, может, увидела, что та руки плохо моет, так что ж, теперь из этого можно вывести? Да ровным счётом ничего.
Оставив Конногвардейский переулок, Шумилов направился в Горный институт. Нельзя было позволить себе запутаться в посторонних мелочах: главная интрига его розысков была связана именно с Горным институтом. По крайней мере, так он считал сам.
Швейцару на входе Алексей Иванович степенно объяснил, что совершенно случайно нашёл тубус с дипломной работой выпускника Горного. Внушающий полное доверие облик Шумилова, его манера развёрнуто формулировать и обстоятельно излагать свои мысли, не вызвали ни малейших сомнений или вопросов у швейцара. Тот препроводил Шумилова в ректорат, где Алексей Иванович точно также спокойно и неторопливо рассказал о том, как нашёл тубус с чертежами в трактире на третьей линии Васильевского острова.
— Чертежи я с собою не взял, поскольку между ними были заложены деньги, — пояснил Шумилов проректору-фельцейхмейстеру, — Посему я не желал бы показывать сами чертежи до того момента, как владелец признает тубус. Я всё верну — и притом безо всякого вознаграждения! — но я желал бы быть уверен в том, что тубус, чертежи и деньги попадут именно в руки хозяина…
Проректор кивал и, похоже, не испытывал ни малейших сомнений в искренности Шумилова. Он лишь кратко и робко поинтересовался:
— Вы уверены, что на чертежах не было фамилии студента?
На что Алексей Иванович без малейших колебаний соврал:
— Абсолютно. Чертежи не были закончены. Часть была в карандаше, часть — в туши. Но все без заполненных полей.
Проректор покрутил тубус, если точнее, покатал его по столу, читая надписи, идущие по кругу, затем флегматично пробормотал:
— Сейчас мы что-нибудь придумаем.
В течение следующей четверти часа на тубус посмотрели все преподаватели кафедры начертательной геометрии и одни из них уверенно заявил:
— Это явно вещь, принадлежавшая нашим студентам. «Пулей» называли студента Пуликовского, «Йориком» — Анохина. Сначала у него было прозвище «Череп» ввиду чрезвычайной худобы лица, а потом кто-то придумал использовать в качестве клички имя шекспировского черепа. А «Герасимом» звали Александра Герасименко, он уже закончил институт, кстати, очень талантливый был молодой человек. Все они родом с Урала — из Перми, Екатеринбурга. У них здесь своего рода землячество, держатся вместе.
Шумилов был готов расцеловать преподавателя.
— Последним владельцем тубуса, насколько я могу судить, был студент с кличкой "Ворон", — заметил Шумилов. — Не помните, кто бы это мог быть?
— Очень даже помню. Уральцы «Вороном» называли Алексея Воронцова, кстати, тоже очень одарённого молодого человека. Хорошо его помню, хотя мой курс он уже закончил. Эпюры Монжа щёлкал как орехи, не поверите. Сечения фигур рисовал сразу в туши, карандашом не пользовался принципиально. Очень развитое пространственное мышление. Большой инженер из него вырастет, вот увидите! — было видно, что преподаватель прекрасно знал человека, о котором говорил.
— А как бы его отыскать? — поинтересовался Шумилов.
— Ну, это вопрос к нашей учебной части, это они ведают размещением иногородних. Могу только сказать, что Алексей Воронцов из очень бедной семьи и на этом основании получал деньги на оплату жилья от Института.
Через пять минут Шумилов в сопровождении проректора прошёл в учебную часть, где один из делопроизводителей грохнул перед ними на стол толстенный "пофамильный журнал" со списочным составом учащихся и начал листать в поисках фамилии "Воронцов".
— Воронихин Пётр… Воронков Борис… — скользил его палец по казавшемуся бесконечным столбцу с фамилиями, — Воронцов Алексей, сын Митрофанов. Зачислен в 1885 году… Предъявлена справка заводоуправления о доходах отца, приходована номером таким-то… так, получал с первого курса квартирные из бюджета Института… так, стипендиат… что тут дальше? номер группы и факультет нужен?
— Давайте и номер группы, и факультет, а заодно и адрес проживания, — попросил Алексей Иванович.
— Ну-с, числится Алексей Воронцов по геологоразведочному факультету в группе пятьдесят один, кстати, у них занятия здесь совсем недалеко, сейчас скажу, в какой именно аудитории… — делопроизводитель извлёк огромную «простыню» из склеенных листов бумаги, оказавшуюся расписанием занятий всех институтских групп на первое полугодие, — да-с, так и есть, занятия у них сейчас в классе кафедры исторической геологии, это тут совсем недалеко по третьему этажу. А проживает наш Алексей Воронцов… так-с, для этого у нас другая книга есть.
Из шкафа был извлечён ещё один внушительных размеров том, затем последовало его стремительное листание, и менее чем через минуту делопроизводитель продолжил:
— Так-с, можете записать: с ноября 1887 года Воронцов числится прописанным по адресу: Адмиралтейская часть, Конногвардейский переулок, дворовый флигель при доме номер шестнадцать.
Шумилову при этих словах кровь бросилась в голову. В первую секунду ему показалось, будто он ослышался. Ведь именно в этом самом флигеле он менее часа назад искал Евдокию Трембачову.