Глава I. Предвестие кошмара: убийство на Первомайской

Герда Грибанова исчезла вечером 12 июля 1938 г. прямо из двора дома №19 по улице Первомайской города Свердловска, в котором проживала. Душным июльским вечером подвижная и самостоятельная девочка – а ей только месяца не хватало до полных 4-х лет – играла у крыльца, забегая время от времени в дом попить воды или взять другую игрушку. Её старшая сестра Ираида, 5-ти лет, чувствовала себя неважно после удаления зуба и лежала с температурой в кровати, так что компании у Герды в тот вечер не было.

Герда Грибанова. Написание имени девочки вызывало, по-видимому, у малограмотных уральских милиционеров зубную боль – в документах встречались самые немыслимые буквосочетания: «Гера», «Герда», «Герта», «Гердта». Для того времени подобные орфографические затруднения являлись скорее нормой, нежели исключением. Ошибки в написаниях фамилий и даже половой принадлежности лиц, эти фамилии носивших, в документах той поры появляются постоянно.

Девочки хватился дед, Михаил Андреевич Грибанов, и произошло это примерно в 21:20. Тревоги он не поднял, а поначалу принялся за поиски внучки в одиночку – этот нюанс, кстати, сильно насторожил в последующем правоохранительные органы.

Дом №19 по улице Первомайской представлял из себя Г-образную постройку, составленную фактически из двух деревянных зданий: одно- и полутораэтажного. Последнее имело высокий чердак, заставленный имуществом, вынесенным жильцами снизу. В одноэтажной части дома, имевшей площадь 147 м2, проживали, согласно данным паспортного стола, 18 человек, в полутораэтажной на площади 110 м2 – 15. Во дворе располагался небольшой флигель площадью 22 м2, там были прописаны ещё 3 жильца. Как видим, по одному адресу фактически находились 3 постройки, в которых проживали 14 семей (36 человек). Помимо упомянутых зданий вглубь квартала широкой лентой уходил большой сад с огородом и мелкие надворные постройки: дровяной сарай, уборная, пустовавшая в то время конюшня. Скажем прямо, там было где потеряться. Как Михаил Андреевич искал пропавшую внучку, сказать затруднительно, вполне возможно, что он принялся за поиски много позже того времени, на котором впоследствии настаивал. Родители девочки – Пётр Михайлович и Варвара Степановна Грибановы – в тот день около 19 часов вечера отправились в театр, так что они не могли ни подтвердить, ни опровергнуть его слова. По возвращении после полуночи из театра, примерно в 00:20 13 июля, они увидели деда стоящим перед домом и разговаривающим с одним из соседей. Михаил Андреевич сказал сыну об исчезновении Герды, и именно это время следует считать достоверно установленным моментом начала поисков.

Карта Свердловска с указанием места похищения Герды Грибановой – дома №19 по Первомайской улице.

Пётр Грибанов в поисках дочери метался по двору, саду и улице до 03:30. Отдохнув немного, он продолжил поиски; в утренних сумерках отец ещё раз тщательно осмотрел сад и, не найдя ничего подозрительного, направился во 2-е отделение Рабоче-Крестьянской милиции (РКМ) с твёрдым намерением подать заявление об исчезновении дочери. Правда, во 2-м отделении заявление от отца принимать не стали, но направили в детскую дежурную комнату, где Грибанова выслушали и пообещали зарегистрировать его обращение.

В общем, Петра Грибанова выслушали, пообещали «отработать» его заявление, но на самом деле никто ничего делать в те дни не стал.

Как показывает мировая практика, поиск похищенных детей наиболее эффективен в первые 24 часа с момента их исчезновения. Тому есть несколько причин, и важнейшие из них – свежесть следов на месте похищения и яркость воспоминаний возможных свидетелей. Но, как известно, мировой опыт советским правоохранителям не писан, поэтому они в большинстве случаев первые трое суток с момента исчезновения человека вообще игнорировали всякие обращения родственников, да и в последующем не особенно активничали.

В данном случае произошло то же, что и обычно, то есть ничего. Никто из милицейских руководителей не послал кинолога с собакой к дому, никто не озаботился опросом соседей.

После посещения милиции Петр Грибанов помчался на работу, ибо начинающийся день был рабочим, средой. (Правда, в этом месте необходимо сделать небольшое пояснение – во второй половине 1930-х гг. рабочая неделя была не 5-дневной с двумя выходными, как сейчас, а имела график «четыре рабочих дня, пятый – выходной». Причём на разных предприятиях отсчёт рабочих дней вёлся по-разному, поэтому очень часто выходные дни не совпадали даже у членов одной семьи. Эта чехарда немало попортила крови советским людям, которые жаловались на неё во все инстанции от газет и профсоюзов до Политбюро ЦК ВКП(б). В последующем мы по мере необходимости будем особо пояснять, ведётся ли речь о выходном дне или рабочем, поскольку для очень многих советских людей той поры суббота и воскресенье являлись рядовыми буднями.)

Руководство, узнав о ночном происшествии, разрешило Петру взять отгул, и тот продолжил поиск дочери. В 09:30 он уже был на вокзале, где расспрашивал людей о 3-летней девочке по имени Герда. В 18 часов валившийся с ног от усталости отец вновь появился на пороге 2-го отделения милиции, рассчитывая уговорить милицейское руководство заняться-таки поисками дочери. Его вежливо выслушали и отправили домой набираться сил.

На следующий день из Свердловска уехал Михаил Андреевич Грибанов, 69-летний дед пропавшей девочки. Жил он в Челябинской области, в селе Черемховое Каслинского района, считался колхозником – хотя какой из него работник в таком-то возрасте? – к сыну в город приезжал раз в год. До этого приезжал в июне 1937 г., теперь вот – в середине июля. С собою в деревню Михаил Андреевич повёз Ираиду, старшую внучку, что, в общем-то, понятно: чего ей в городе сидеть летом?

Герду Грибанову утром 16 июля нашёл 12-летний Вася Молчанов, проживавший по соседству, в доме №111 по улице Мамина-Сибиряка. Вместе с другом он зашёл во двор дома №115, который имел сад, граничивший с садом дома №19 по Первомайской. Мальчишки, по-видимому, намеревались провести ревизию соседских огородов. Впрочем, намерения их сейчас не имеют ни малейшего значения, важно лишь то, что они проникли в сад дома №19 и Вася полез в густые кусты черёмухи. А там на земле он увидел прикрытый лопухами и одеждой труп голой девочки. Это была Герда.

Сообщение об обнаружении мёртвого ребёнка поступило в милицию в 12 часов. Осмотр места проводил оперуполномоченный Неволин. Согласно его рапорту на имя начальника 2-го отделения РКМ Суворова расстояние от кустов черёмухи до дома №19 по Первомайской составляло от 80 до 100 м. Тело убитой девочки было покрыто детским пальтишком коричневого цвета и замаскировано листьями лопуха. Под пальто оказались детали одежды жертвы – бюстгальтер малого размера, трусики, платье, детские чулки. Возле головы трупа стояли хромовые детские ботиночки. Но отнюдь не эта «инсталляция» из одежды и обуви жертвы оказалась самой отвратительной и пугающей находкой. С левой стороны детского трупика убийца уложил отрезанные части тела – правую руку и часть правой ноги от колена вниз. Тело находилось в положении «лицом вниз» и когда его перевернули, стало ясно, что оно сильно изуродовано ударами ножа.

Место обнаружения трупа Герды Грибановой – кусты черёмухи глубоко во дворе дома. Фотография сделана более чем через год после совершения преступления – в октябре 1939 г. Летом 1938 г. кусты росли очень густо, сплошной стеной. Отец пропавшей девочки дважды осматривал их на следующий день после её исчезновения, причём во время второго осмотра рядом с ним бегала собака, которая не почуяла тлена. По мнению Петра Грибанова 13 июля тела там ещё не было, но его соображения на сей счёт сотрудников уголовного розыска не заинтересовали.

О находке детского трупа стало быстро известно окрестным жителям, а поскольку события разворачивались в середине дня, то за действиями милиции следило несколько десятков человек. Как стало известно два года спустя, среди зевак находился и убийца, внимательно наблюдавший за тем, как носилки с останками были погружены в автобус и увезены в морг 1-й городской больницы. О потребности убийц возвращаться к месту совершения преступления известно давно, и потому полицейские во многих странах мира переписывают фамилии любителей таращиться на кровь и трупы, причём записывают всех, стоящих в толпе, никому не дают уйти, но советская милиция такими премудростями себя не утруждала, а потому имя изувера ни в какие оперативные документы не попало. Преступник, находившийся в толпе зевак, не привлёк к себе ни малейшего внимания, и то, что он остался не узнан и не замечен, с неизбежностью обещало продолжение кошмара.

Судебно-медицинское исследование трупа Герды Грибановой было проведено на следующий день после обнаружения, т.е. 17 июля. С содержанием этого документа, не очень приятного для чтения, но необходимого для правильного понимания случившегося, следует ознакомиться самым внимательным образом. На страницах этой книги судебно-медицинские документы будут цитироваться и комментироваться не раз – это специфика жанра документальной криминалистической реконструкции. Понимание особенностей травмирования жертв способно многое сообщить о преступнике и преступлении, кроме того, позволит лучше понять логику действий следственных работников, увидеть их ошибки и успехи. В общем, медицинские документы являются неотъемлемой частью повествования, без которой изложение этой истории будет страдать очевидной неполнотой.

Итак, что же показало судебно-медицинское исследование трупа Герды Грибановой? Эксперт Сизова при описании состояния тела обратила внимание на следующие значимые детали: волосистая часть головы густо выпачкана кровью, цвет трупных пятен «фиолетово – грязный», располагались они на задней поверхности и боковых сторонах туловища. Это означало, что в течение первых 12 часов с момента смерти тело девочки находилось в положении «лежа на спине». Трупное окоченение полностью разрешилось (окончилось), что до известной степени указывало на давность убийства не менее двух суток. Эксперт обнаружила, что «заднепроходное отверстие широко зияет и свободно пропускает два пальца в перчатках». Упоминание перчаток в данном контексте неслучайно: дело в том, что тогда не существовало тонких латексных перчаток и патологоанатомы в своей работе использовали перчатки из толстой и грубой резины. То, что ректальное отверстие оказалось сильно расширенным, причём без разрывов прямой кишки, наводило на мысль о половом акте, совершённом с трупом. Не менее важным оказалось и другое наблюдение эксперта Сизовой: «отверстие во влагалище пропускает конец мизинца». Это означало, что погибшая девочка не подвергалась изнасилованию в традиционной форме. На коже подошв отмечена мацерация («банная кожа») – это могло быть следствием пребывания тела либо в воде, либо в избыточно влажном месте, где надолго могла задержаться дождевая вода или роса. Всё тело оказалось покрыто массой мелких червей. Эксперт не разъяснила, идёт ли речь о личинках мух или настоящих червях. Между тем эта деталь была бы важна, и чуть ниже нам ещё придётся вернуться к этому вопросу.

При внешнем осмотре были выявлены следующие телесные повреждения (см. анатомическую схему):

– на лбу спереди слева четыре резаных раны с ровными расходящимися краями от 0,5 до 2,0 см (позиция 1 на анатомической схеме);

– на правом виске две резаных раны длиною до 6,0 см, расстояние между ними 2,0 см (поз.2);

– у левого уха аналогичная рана длиной 3,0 см (поз.3);

– на носу рана до 6,0 см, по глубине проникающая до остова носа (поз.4);

– в области правого виска обдир кожи с кожным лоскутом до 3,0 см (поз.5);

– резаная рана, переходящая от срединной линии подбородка на шею и верхний край грудной кости (поз.6);

– на шее опоясывающая рана, достигающая позвоночника (поз.7);

Анатомическая схема с указанием телесных повреждений, причинённых Герде Грибановой.

– от верхнего края грудины резаная рана вниз, причём грудная кость разрезана на две части. Края разрезов грудной кости гладкие и ровные (поз.8);

– на передней брюшной стенке две раны, расходящиеся от пупка к правой и левой сторонам паха. Передняя брюшная стенка вскрыта. Кожно-мышечная рана переходит на лобковую область и достигает входа во влагалище (поз.9);

– на правой половой губе две раны длиною 3,0 и 4,0 см (поз.10);

– правая рука в плечевом суставе полностью отделена, края разрезов неровные (поз.11);

– на отрезанной правой руке в верхней трети плеча рана длиною 3,0 см (поз.12);

– часть правой ноги от колена вниз отделена (поз.13);

– на левой голени спереди в средней трети кровоподтёк размером 1,0 х 1,5 см (поз.15);

– в нижней трети левого бедра с наружной стороны кровоподтёк 2,0 х 2,0 см (поз.14);

– мизинец левой стопы отсутствует. Из текста акта №877, подписанного Сизовой, невозможно понять, идёт ли речь о давней ампутации пальца или ещё одном ранении, полученном во время фатального для жертвы нападения (поз.16).

При внутреннем осмотре эксперт зафиксировала следующие существенные для следствия детали:

– в теменной области 5 ран, пробивших кости черепа. Именно эти ранения и дали то обильное кровотечение, на которое Сизова обратила внимание при внешнем осмотре;

– правая височная область несколько гиперемирована, то есть наполнена кровью и отёчна;

– мозговое вещество желеобразной консистенции грязно-серого цвета. Это наблюдение указывает на степень далеко зашедшего разложения;

– в правой височной области небольшое количество жидкой крови;

– в околосердечной сумке примерно 15 граммов мутной крови, сердце грязно-бурого цвета;

– желудок пуст;

– края заднепроходного отверстия растянуты и гладкие, без трещин;

– девственная плева выражена в форме валика, повреждена вследствие ранения половых органов.

После проведения внутреннего осмотра крышка черепа, грудная кость, влагалище, прямая кишка с заднепроходным отверстием изъяты.

По мнению Сизовой, причиной смерти явился паралич сердца, вызванный внедрением осколков кости черепа в твёрдую мозговую оболочку и вещество мозга. Смерть наступила быстро, но не моментально. Сначала преступник нанёс удар тупым предметом в правый висок, затем, когда девочка упала, последовали удары ножом в лицо. Убийца использовал нож, имеющий лезвие с односторонней заточкой. Основные повреждения причинены посмертно. Половой акт в традиционной форме не мог иметь места, однако состояние заднепроходного отверстия и прямой кишки указывает на возможность полового акта в посмертном состоянии.

Последующее исследование мазков, взятых из влагалища и прямой кишки, не привело к обнаружению сперматозоидов. Строго говоря, это ничего не доказывало и не опровергало – презервативы в Свердловске того времени свободно продавались, и это, кстати, зафиксировано в материалах расследования.

К сожалению, эксперт в своём заключении не указала на несоответствие трупных пятен тому положению тела, в котором оно было найдено. Сначала (не менее 12 часов с момента наступления смерти) труп находился в положении «лежа на спине», но затем кто-то его перевернул. Также не последовало разъяснений со стороны эксперта относительно червей, во множестве обнаруженных на теле. Личинки мух и настоящие земляные черви отличаются друг от друга и развиваются в различных условиях: для первых нужен приток воздуха, для вторых – нет. Поэтому если судмедэксперт действительно увидел червей, то можно было заподозрить закапывание тела. Последнее, кстати, хорошо согласовывалось с обнаруженной мацерацией, наличие которой Сизова тоже никак не прокомментировала (впрочем, для полноты картины заметим, что мацерация могла образоваться и при нахождении тела под листьями лопуха в условиях сырости и отсутствия циркуляции воздуха).

Через неделю, изучая в лаборатории изъятые в ходе экспертизы биологические объекты, Сизова сделала чрезвычайно важное открытие – она обнаружила, что в крышке черепа находится… отломанный в момент нанесения удара кончик ножа! Он до такой степени крепко сидел в кости, что был почти незаметен и догадаться о его присутствии можно было лишь при тщательном ощупывании. Быстро достать драгоценную улику не удалось, и судмедэксперту Сизовой пришлось изрядно попотеть, чтобы её извлечь с минимальными повреждениями черепной крышки, которая также являлась важной уликой.

Прежде чем перейти к изложению процесса розысков убийцы, сделаем небольшую паузу и попытаемся с точки зрения современных представлений оценить картину, зафиксированную документами 1938 г. Сделать это необходимо для лучшей ориентации читателя в последующем шквале криминалистической и судебно-медицинской информации, её будет в этой книге много. К сожалению, место обнаружения тела Герды Грибановой никто из сотрудников уголовного розыска не потрудился сфотографировать, хотя теоретически работники следственных органов в то время уже прекрасно знали о том, что «ложе трупа» является источником весьма ценной информации. Криминалистическая фотография активно развивалась в дореволюционной России, фотолаборатории с качественным специальным оборудованием существовали при отделах сыскной полиции более чем в ста городах империи. Курс криминалистической и судебной фотографии преподавался в школах Рабоче-Крестьянской милиции как один из важнейших профильных предметов уже с начала 1920-х гг. Поэтому нельзя сказать, что сотрудники свердловского уголовного розыска не понимали важности фотографирования. Понимать-то они, может, и понимали, да только не фотографировали. Впрочем, как станет ясно из дальнейшего, такого рода небрежность в работе являлась отнюдь не самой серьёзной проблемой советской милиции.

Итак, что же сказать об убийце и совершённом им преступлении, опираясь на данные протокола осмотра места обнаружения трупа и результаты судебно-медицинской экспертизы тела Герды Грибановой?

1) Место обнаружения трупа, по-видимому, не являлось местом убийства. Преступление было очень кровавым. Учитывая, что убийца нанёс серьёзные прижизненные ранения и отделил конечности, кровопотеря должна была составить около 3/4 литра, это разумная, отнюдь не чрезмерная оценка. В протоколе осмотра места обнаружения трупа ничего не сказано об обнаружении на окружавших тело густых растениях следов крови, а это означает, что их там не было. В пользу этого предположения говорит и уверенность Петра Грибанова, отца девочки, в том, что тела не было в том месте, где его нашли, ни в ночь на 13 июля, ни в тот же день позже (он дважды осматривал эти кусты, в том числе и с собакой). Это означает, что девочка была убита в другом месте – так, кстати, и не найденном органами следствия, – и принесена в кусты черёмухи спустя значительное время с момента совершения преступления.

2) Первые 12 часов после убийства (а возможно и дольше) тело Герды Грибановой находилось в положении «лежа на спине», на что однозначно указывает расположение трупных пятен. Впоследствии телу придали другое положение, перевернув его лицом вниз. Возможно, изменение положения связано с переносом трупа из одного места в другое. Какова бы ни была причина подобного изменения, оно означает, что убийца возвращался к трупу. Это наблюдение хорошо согласуется с предположением судмедэксперта Сизовой о посмертном половом акте; убийцы-некрофилы действительно склонны возвращаться к телу жертвы для совершения повторных половых актов и делают это порой не один раз.

3) Чрезмерная жестокость убийцы, выходившая за всякие рациональные границы, свидетельствовала о том, что страдания жертвы являлись для него не средством добиться подчинения, а целью нападения. Его половое возбуждение напрямую было связано с ощущением своего всевластия и причиняемым страданием. Западные криминологи относят таких сексуальных убийц к категории так называемых дестройеров (от англ. destroyer – разрушитель), в советской криминологии тех лет их называли «садисты-разрушители». Дестройеры обычно не осуществляют половых актов с жертвами, ограничиваясь причинением тяжких, обезображивающих ранений. Сексуальную разрядку во время нападения они получают посредством мастурбации, коитус, то есть непосредственное совокупление с жертвой, не является целью посягательства. То, что в описанном случае убийца продемонстрировал весьма несхожие модели поведения, характерные как для некрофила, так и убийцы-дестройера, наводит на мысль о действиях двух человек. Хотя один этот довод не может быть признан достаточным для уверенного заключения о вовлечённости в преступление более чем одного человека, тем не менее его следует запомнить; в дальнейшем мы увидим, что подобных намёков в этом деле окажется очень много.

4) Место обнаружения трупа до известной степени представлялось упорядоченным. Тело девочки, предметы её одежды и обувь были прикрыты пальто и замаскированы листьями лопуха. Понятно, что детское пальто не могло иметь большую площадь, а значит, все предметы были расположены очень компактно. Подобная упорядоченность свидетельствует о самообладании преступника. Интересно то, как были расположены предметы одежды и части тела, поскольку их не просто сбросили на грунт, а разместили в некотором порядке. Ботинки были поставлены у головы трупа слева; чуть ниже, также с левой стороны, если смотреть на тело, убийца поместил отрубленные руку и ногу. Размещение каждого из этих предметов требовало отдельного движения рукой, и то, что все они оказались с левой стороны, наводит на мысль о левшизме преступника. Это не означает, что он левша, скажем менее категорично: перед нами неявное указание на то, что подсознательно этот человек отдавал предпочтение левой руке. Возможно, он переученный левша, в те годы советская школьная программа требовала непременного обучения письму правой рукой. Конечно, можно предположить, что преступник правой рукой укладывал предметы слева от трупа, но такое допущение представляется всё же не очень достоверным. Мы видим действия рефлекторные, такие, над которыми убийца вряд ли задумывался. Он оставил труп в таком виде, который казался ему оптимальным в силу каких-то внутренних потребностей, вряд ли осознаваемых. Так что предположение о левшизме убийцы не лишено здравого смысла. На этой детали сейчас тоже следует сделать акцент, поскольку в последующем нам придётся к этому вопросу возвратиться с довольно неожиданной стороны.

Итак, каким же образом развивались события после обнаружения трупа пропавшей четырьмя днями ранее девочки?

Опросив жителей дома №19 по улице Первомайской и их ближайших соседей, сотрудники уголовного розыска выяснили, что убитую девочку в последний раз видела Рита Львовна Дымшиц. Ошибка со стороны свидетельницы исключалась, поскольку Дымшиц проживала с Гердой в одном доме и хорошо знала девочку. Видела она её около 21 часа 12 июля, во вторник. Похищение Герды с большой вероятностью произошло в считанные минуты после этого, поскольку примерно в то же время через ворота во двор дома вошли и вышли несколько человек, да и по улице Первомайской ходили жители района, которых милиционерам удалось опросить. Время исчезновения ребёнка и результаты вскрытия трупа – это были те исходные материалы, от которых свердловский уголовный розыск оттолкнулся в расследовании.

Утром 17 июля – в то самое время, пока в морге при 1-й городской больнице производилось вскрытие тела Герды Грибановой – её отец давал первые показания в присутствии сотрудников 1-го отделения Отдела уголовного розыска Управления Рабоче-Крестьянской красной милиции (УРО УРКМ). Пётр Михайлович подробно рассказал оперативникам о событиях 12 июля – последнего дня жизни его младшей дочери. Днём он, его отец Михаил Андреевич и обе дочери – Ираида и Герда – ходили в цирк, а вечером Пётр вместе с женою отправился в Театр музыкальной комедии имени Луначарского. Супруги ушли из дома около 19 часов, а вернулись в 00:20, то есть в то время, когда Герда уже исчезла и дед самостоятельно вёл её поиски.

Показания звучали довольно тривиально до тех пор, пока прораба не спросили о его врагах и подозрениях. Тут Пётр Михайлович оживился и выдал очень интересную информацию. По его словам, в похищении и убийстве дочери он подозревал своих соседей по дому, неких Леонтьева и Ляйцева, ранее судимых и имевших прежде с Грибановым конфликт. Тут самое время заметить, что и Петр Грибанов тоже был не без грешка по криминальной части – в 1925 г., то есть в возрасте 19 лет, он был осужден на 3 года условно по обвинению в неумышленном поджоге дома соседа в родном селе Черемхове. Правда, Петру Михайловичу вскоре удалось кассировать приговор, а затем переехать в город и даже найти работу в структурном подразделении органов внутренних дел.

Если следовать логике Грибанова, злобные соседи по дому задались целью сжить его со свету. Комната Грибановых 5 раз обворовывалась и, по мнению Петра Михайловича, этими проделками занимались его соседи. Иван Леонтьев был спекулянтом, за что его в своё время даже подвергали аресту. Прежде он служил в органах НКВД Свердловска и Челябинска, но был изгнан оттуда из-за должностного преступления и осужден за растрату. Ранее, ещё до убийства дочери, Грибанов даже написал на Леонтьева донос во 2-е отделение РКМ, в котором сообщил, что тот спекулирует растительным маслом, но Леонтьев, используя свои давние связи в милиции, вышел сухим из воды и, узнав, кто автор доноса, пригрозил Грибанову убийством.

12 июля к Леонтьеву приезжал друг. Они выпили, и ранним утром 13 числа друг уехал, что, по мнению Грибанова, было чрезвычайно странно. Он так и заявил на допросе: «Такого прежде не бывало». Наконец, Иван Леонтьев знал, что Грибанова с женою не будет дома вечером 12 июля, поскольку билеты в театр покупались по коллективной заявке и все соседи были осведомлены о предстоящей супругам культурной программе.

Не менее интересным персонажем оказался и Коля Ляйцев. Если верить словам Грибанова, 27-летний оболтус, хотя и считался «снабженцем», на самом деле руководил духовым оркестром в Управлении пожарной охраны и был судим за воровство. Отец убитой девочки на него тоже писал донос, только не в НКВД, а в прокуратуру. Причиной доноса явилось то, что Ляйцев пускал жить в свою комнату некоего Егорова, который останавливался там без прописки. После доноса и вызова Ляйцева в прокуратуру, таинственный Егоров исчез и более не появлялся, но Пётр Грибанов не сомневался в том, что Ляйцев до времени затаился и лишь выжидает удобного случая для сведения счётов.

В общем, налицо была типичная коммунальная склока. Подобные конфликты наполняли собою быт советских людей, а доносы во всевозможные инстанции – от парткомов по месту работы до пожарной инспекции – придавали весьма специфический колорит тому времени и способствовали редкостному остервенению. Михаил Булгаков, точно заметивший, что «москвичей испортил квартирный вопрос», на самом деле сильно польстил современникам. Квартирный вопрос испортил жителей не только столицы, но и всех более-менее крупных городов Советского Союза. Разрушение деревенского уклада жизни и стремительная урбанизация привели к колоссальному дефициту городского жилья, который отчасти не преодолён и до сих пор. Во время описываемых событий в крупных городах отдельные дома и квартиры имели очень-очень немногие, это были сплошь представители госпартноменклатуры и тонкая прослойка наиболее обласканной властью научной и творческой элиты. На каждой коммунальной кухне Советского Союза жили свои ляйцевы-леонтьевы-грибановы, сволочные мастера эпистолярного жанра, неистово строчившие доносы друг на друга и подозревавшие окружающих в неистребимом зломыслии.

Так что ничего удивительного для себя опера уголовного розыска не услышали, но профессионально насторожились. Не надо упускать из виду то обстоятельство, что ещё свежи были воспоминания о кровавых событиях «Большого террора» 1937 года, когда на доносах стремительно строились и ломались карьеры и судьбы. Да и 1938-й не очень-то отличался от года предшествующего, Ежов всё ещё оставался у власти и «ежовые рукавицы» продолжали чистку всех этажей советского общества. Так что донос для тех дней – это весьма актуальное и перспективное направление для оперативной разработки, к доносам относились тогда с большим вниманием и интересом как работники полиции политической, так и уголовной.

Грибанов, рассказав о своих подозрительных соседях, моментально определил первое направление расследования убийства собственной дочери, а именно – убийство совершено соседями с целью мести и сведения счётов с политически сознательным прорабом. Вот только хитромудрый прораб не учёл одной мелкой, но важной детали: донос – это дверь, которая открывается в обе стороны. Ведь и на самого доносчика можно донести.

Обломанный кончик ножа, которым убийца наносил удары в теменную часть черепа Герды Грибановой, был обнаружен совершенно случайно. Судмедэксперт Сизова, проводившая вскрытие тела, его банально не заметила, но её заинтересовал череп, как потенциальный экспонат музея судебно-медицинской экспертизы, который как раз в конце 1930-х гг. стал создаваться в Свердловске руководителем Лаборатории СМЭ Урусовым. Сизова отпилила крышку черепа и оставила его у себя для последующей обработки. Прошла почти неделя – точнее, 6 дней – пока у судмедэксперта дошли до экспоната руки. Герду Грибанову за это время уже успели похоронить. Очищая внутреннюю поверхность черепа, судмедэксперт к своему немалому удивлению нащупала пальцем кончик ножа, застрявший в толще кости. Обломок почти невозможно было увидеть – он весь находился в кости. Извлечь его руками не представлялось возможным, пришлось использовать инструмент и частично разрушить прилегающую кость. Зато следствие обогатилось ценнейшей уликой – теперь обнаружение ножа, которому соответствовал обломанный кончик, гарантированно доказывало причастность подозреваемого к преступлению.

Расследование с самого начала велось энергично, с привлечением больших милицейских сил, при участии начальника Отдела уголовного розыска лейтенанта Цыханского. Григорий Исаевич принял личное участие в обысках комнат Леонтьева и Ляйцева. Эта деталь свидетельствует о большом значении, которое придавалось этим следственным действиям.

Цыханский считался одним из самых опытных и компетентных сотрудников уголовного розыска, хотя по возрасту лейтенант был младше многих подчинённых. Родившийся в 1909 г., Георгий Исаевич закончил школу 2-й ступени, поработал рабочим сцены в театре до 18 лет, а потом поступил на вечерние 6-месячные юридические курсы. Это был, конечно же, далеко не университет, но Октябрьский переворот 1917 года и последовавшая Гражданская война до такой степени проредили ряды образованных людей, что даже подобное обучение считалось серьёзной профподготовкой. На службу в Рабоче-Крестьянскую милицию Цыханский определился 2 октября 1927 г. и с самого первого дня ставил перед собой весьма амбициозные цели. В 1930 г. он вступил в ВКП(б), что в то время являлось совершенно необходимым условием кадрового роста, закончил школу старшего начальствующего состава РКМ, в 1936 г. стал начальником 2-го отделения Отдела уголовного розыска (ОУР). Отделение это специализировалось на расследованиях разного рода хозяйственных преступлений, случаев взяточничества, преступлений по должности (т.е. ненасильственных). «Большой террор» и связанные с ним чистки аппарата НКВД его не затронули, он стал заместителем начальника ОУР областного управления НКВД, а потом и начальником отдела, благополучно пережил Великую Отечественную войну. В 1950 г., будучи начальником милиции Якутской АССР, он организовал расследование довольно известного массового убийства в посёлке Качикатцы Орджоникидзевского района Якутии. Тогда с целью ограбления были убиты 12 человек, в том числе 3 малолетних ребёнка, а с целью маскировки преступления устроен поджог юрты. История эта интересна тем, что для раскрытия массового убийства Министерство госбезопасности Якутской автономной ССР внедрило в район проживания подозреваемых оперработника, который, легендируясь под глухонемого скорняка, на протяжении пяти с половиной месяцев осуществлял негласный сбор информации. В профильных вузах современной России этот случай приводят в качестве одного из классических примеров проникновения специального агента в криминальную среду. В отличие от выдуманной от начала до конца истории внедрения старшего лейтенанта Шарапова в банду «Чёрная кошка», положенной в основу сюжета телесериала «Место встречи изменить нельзя», растянувшаяся на многие месяцы легендированная работа оперативника Филиппа Лукина полностью исторична. К разработке этой нетривиальной по замыслу и опасной в реализации операции Георгий Исаевич имел непосредственное отношение. В 1957-1959 гг. Цыханский возглавлял Управление милиции по городу Вильнюсу.

Также в обысках принял участие помощник начальника ОУР Александр Кандазали, один из самых опытных сотрудников отдела. Родился Александр Иванович в 1892 г., закончил четыре класса коммерческого училища, один курс рабочего вечернего университета, и это обстоятельство делало его, пожалуй, самым образованным на тот момент оперсотрудником отдела. Заполненные им протоколы читаются легко благодаря выработанному почерку и умению автора связно выражать мысли. Кандазали повоевал в Гражданскую, закончил войну помощником командира полка по хозчасти. На милицейской ниве Александр Иванович подвизался с марта 1920 г., на момент описываемых событий его стаж был наибольшим среди сотрудников ОУР. Его без преувеличения можно было считать ветераном уголовного сыска Свердловска, да и всего Уральского края. Он участвовал в расследовании таких преступлений, которые в 1938 г. воспринимались современниками уже не иначе, как седая быль. Например, в 1924-1925 гг. Кандазали с группой оперов угро выловил знаменитую банду Кислицына-Ренке, снискавшую самую дурную славу жестоким убийством семьи торговца Кондюрина в Невьянске. Тогда в ноябре 1924 г. в ходе циничной уголовной расправы погибли 11 человек, в том числе пятеро детей в возрасте от полутора до 13 лет. В ноябре 1937 г. Кандазали в числе большой группы сотрудников НКВД был награждён орденом «Знак Почёта». В приказе о награждении значилось: «За выдающиеся заслуги в деле охраны социалистической собственности и революционного порядка». Ни прибавить, ни отнять!

Милиция явно рассчитывала раскрыть убийство маленькой Герды в кратчайшие сроки, и личное участие в расследовании в таком случае всегда можно было обернуть к собственной выгоде. Не зря же говорится: у победы множество отцов, и только поражение сирота! Правда, результат обысков оказался, мягко говоря, так себе, небогатый. В комнате Леонтьева сотрудники уголовного розыска изъяли брюки, на левой штанине которых имелись бурые пятна, похожие на кровь, да кинжал с ножнами. Имея в виду, что Леонтьева подозревали в убийстве, связанном с частичным расчленением тела, крови на его одежде оказалось маловато.

В тот же день, 17 июля 1938 г., ближе к вечеру, в том же самом кабинете 1-го отделения ОУР оказался на допросе Иван Алексеевич Леонтьев, главный антагонист Петра Грибанова по коммунальной кухне. Допрашивал подозреваемого лично начальник отделения Кузнецов, видимо, придававший этому процедурному моменту немалое значение. Кузнецов явно намеревался всерьёз «колоть» Леонтьева на «сознанку» в убийстве, а потому никому перепоручить это важное дело не мог и не хотел.

Нельзя не признать того, что Иван Леонтьев был из разряда тех людей, про которых говорят «не лыком шит». Он был старше Петра Грибанова на год (родился в 1905 г.) и явно имел немалую толику природной сметки. Рос Иван в кулацкой семье, имевшей 6 коров, 2 лошади, молотилку, веялку и засеивавшей 8 десятин земли. После службы в РККА в период с 1928 по 1931 гг. он подался в Рабоче-Крестьянскую милицию, почуял, видимо, что деревенской вольнице приходит конец, а в советском колхозе ловить нечего. Начинал молодой милиционер свою карьеру в Суксунском райотделе, но быстро, уже через 5 месяцев, оказался переведён в Свердловск, в 6-е отделение во ВТУЗ-городке. Работа в органах милиции, да притом в крупном городе, Ивану понравилась: тут тебе и должное почтение широких народных масс, и места культурного отдыха, синематограф, театр, цирк, музкомедия. Кроме того, у милицейских товарищей имелось сравнительно хорошее по тем временам снабжение, магазины наркомвнудельской кооперации исправно отоваривали талоны, пусть эти магазины и уступали закрытым распределителям совпартноменклатуры, но в эпоху голода и народных страданий являлись, тем не менее, очень неплохим подспорьем. В общем, работал бы Иван рабоче-крестьянским милиционером и далее, но.., вычистили его за связь с дядей-кулаком! Изгнали из милиции в марте 1932 г. прилюдно и с позором. Иван по этому поводу очень сокрушался, ведь и его отец, и дядя раскулачиванию не подлежали как сражавшиеся на стороне Красной армии! Тоже, кстати, интересный штришок к портрету эпохи – оказывается, не все кулаки были равны перед советским законом, кто-то являлся «упырем, кровососом и мироедом», а кто-то – не совсем плохим, не вполне, так сказать, эксплуататором несчастных батрацких масс. В общем, не всех кулаков в те времена надо было ссылать и раскулачивать, имелись среди них более заслуженные, которым власть обещала за былые заслуги в годы Гражданской войны неприкосновенность и всяческие блага, своего рода индульгенцию. Обещала, но.., обманула! Экая неожиданность. Положа руку на сердце, следует признать, что это был отнюдь не первый и совсем не последний обман народа этой самой советской властью.

В общем, Леонтьева из свердловской милиции выгнали, но хлебнувший прелестей городской жизни Иван в деревню возвращаться не пожелал. Имея свердловскую прописку в доме №19 по улице Первомайской, комната 7, он стал искать варианты трудоустройства в городе. И трудоустроился в стройбюро НКВД. Помогли, видимо, скрытые связи с товарищами по милицейской работе. Что тут скажешь, ловкий парень, его в дверь, а он – в окно! Потрудившись на ниве строительно-монтажных работ, Леонтьев дождался реорганизации органов внутренних дел на южном Урале, проводившейся ввиду вычленения Челябинской области из состава Уральской, и в начале 1933 г. добился перевода в аналогичное подразделение создававшегося Управления НКВД по Челябинской области. Там он работал до ноября 1934 г. и уволился непосредственно перед убийством Кирова. Уволился, кстати, очень удачно, ибо выстрел в Смольном аукнулся по всей территории Советского Союза большой проверкой кадров НКВД на лояльность. Но поскольку Иван Леонтьев выскочил из этого капкана до того, как он захлопнулся, то жизнь вроде как подарила ему очередной шанс на успех.

С декабря 1934 по июль 1938 г. Иван сменил пять мест работы и на момент описываемых событий являлся экспедитором треста «Главлегснаб». По советским меркам пять мест работы за три с половиной года – это очень много, просто даже неприлично много, таких любителей «длинного рубля» в советскую пору называли «летунами». Но Леонтьев не просто менял место работы – он честно объяснил младшему лейтенанту милиции Кузнецову, почему так поступал – его не устраивала зарплата. В Советском Союзе жаловаться на зарплату было опасно, можно было получить репутацию «стяжателя». Но, видимо, Леонтьев ничуть не боялся испортить своё реноме в глазах начальника 1-го отделения ОУР и на допросе рубил правду-матку невзирая на лица. Такой вот, понимаешь ли, правдолюб, летун и стяжатель. Но, наверное, мужчина не был лишен харизмы, а потому убеждать умел и не казался, в общем-то, явным негодяем.

Прежде всего, Леонтьев подчеркнул, что несудим, и это, кстати, подтвердила проверка по учётной базе осужденных. Его увольнение из НКВД в марте 1932 г. судимостью не являлось – это было именно увольнение по компрометирующим основаниям, не более того. Таким образом, получалось, что потерпевший Пётр Грибанов, отец убитой девочки, своего соседа оговорил. А это нехорошо, более того, это прямое нарушение статьи 95 УПК РСФСР, грозящей наказанием за дачу ложных показаний во время официального допроса, вроде даже как преступление.

Но ладно, далее стало только интереснее!

Понимая, видимо, к чему клонится интерес сотрудников угро, Иван Леонтьев сообщил, что отношения у него с Грибановым нормальные, но вот только был один случай в 1934 г. И рассказал, что же это был за случай. Купил Иван растительное масло в магазине Торгсин, принёс его домой, а Грибанов сделал донос во 2-е отделение милиции, будто масло это похищенное. Началась проверка сообщения, масло у Леонтьева изъяли, но потом вернули, выяснилось, что приобретено оно законно. В общем, Пётр Грибанов, по словам Ивана Леонтьева, «нехорошее сделал». Причём узнал Грибанов о масле во время совместных возлияний, то есть ситуация по меркам советского обывателя выглядела совсем уж отвратительно: сначала вместе пьём водку, а потом собутыльник бежит строчить донос. Ну куда такое годится?!

Рассказал он о Грибанове и ещё кое-что интересное: оказывается, к Петру утром 12 июля заходил друг, с которым они выпили пива. Ну, а что такого – вторник, начало дня, мужики набираются сил, картина, скажем мягко, узнаваемая. Душа у мужиков развернулась и потребовала продолжения. Пётр обратился к супруге с просьбой дать ему денег, на что та ответила бранью, помянула про развод, изгнание из дома и прочие сопутствующие детали семейного конфликта. В результате сконфуженный Петр Грибанов попрощался с другом и от дальнейшего пития вынужденно отказался. Деталь эта была в глазах оперативников угро весьма немаловажна, она означала, что родители убитой девочки жили недружно, конфликтно, несчастливо и дети им могли быть обузой.

Относительно событий 12 июля, то есть того дня, когда пропала Герда Грибанова, подозреваемый дал исчерпывающий ответ. Согласно его заявлению поутру он отправился на товарный двор железнодорожной станции «Свердловск-Сортировочная», где проследил за погрузкой вагона треста, после чего вернулся домой. Произошло это примерно в 13:30. Затем, около 15:30 он и его жена Надя отправились на велосипедах в гости к родному брату Ивана Александру, проживавшему на площади Коммунаров. Брата дома не застали, но тут подошёл друг брата, и они втроём выпили четверть литра водки. Домой они отправились примерно в 19:15, но по пути заехали на станцию Сортировочная, где Иван расплатился с грузчиками, работавшими на погрузке вагона утром. В общем, домой на улицу Первомайскую супруги Леонтьевы вернулись к 9 часам вечера, то есть к тому моменту, когда Герду Грибанову в последний раз видела гражданка Дымшиц. Девочку они, однако, не видели, а это заставляет думать, что возвращение имело место чуть позже 21.00. Однако далее Леонтьев сказал самое интересное. По его словам он вышел во двор помыть велосипеды перед тем, как заносить их в жилую комнату. Во дворе он видел деда пропавшей девочки – Михаила Грибанова – который, вообще-то, поисками не занимался. Во всяком случае, Леонтьев не понял, что дед кого-то ищет: тот к нему не обращался, ничего не говорил, не кричал, не суетился, ходил по двору и всё! А чего он ходит, кто ж знает?

Леонтьев занёс велосипеды в дом и опять отправился с женою на прогулку. Гуляли они по улице Ленина с 21:30 до 23 часов, встретили, кстати, заместителя управляющего трестом «Главлегснаб» товарища Альтера и поговорили с ним некоторое время. После возвращения домой супруги легли спать. В этой связи интересен следующий нюанс: даже в 23 часа, то есть во время возвращения Ивана и Надежды Леонтьевых с прогулки, никакого переполоха из-за пропажи девочки не наблюдалось. Никаких криков, никакой беготни. Ну разве так ищут пропавшего ребёнка? Об исчезновении Герды свидетель, по его словам, узнал только в 3 часа ночи или даже позже: в дверь комнаты Леонтьевых постучала Варвара Грибанова, жена Петра и мать Герды, осведомилась, не у них ли находится девочка. Леонтьевы открывать дверь не стали, просто ответили, что девочки тут нет, и снова легли спать.

Забегая вперёд, отметим, что сотрудники уголовного розыска тщательно поверили показания Ивана Леонтьева, и они нашли полное подтверждение. Леонтьев действительно находился там и в то время, как сообщал об этом при допросе.

Заслуживают интереса ответы этого человека на несколько принципиально важных вопросов, заданных лейтенантом Кузнецовым. Говоря о том, когда он видел Герду Грибанову в последний раз, Леонтьев заявил, что это было примерно в 13:30 12 июля, когда он вернулся с утренней погрузки вагона. Об исчезновении он узнал, как отмечено выше, только в 3 часа ночи 13 июля. О том, что в кустах за домом найден труп Герды, он услышал в 7 часов вечера 16 июля, но деталей случившегося не знает и не ходил смотреть на труп. Это, между прочим, весьма важная поведенческая модель – человек, никак не связанный с преступлением, стремится отгородиться от травмирующих деталей, способных лишить покоя и доставить беспокойство. Преступник же, либо лицо каким-то образом связанное с преступлением, искренне интересуется деталями расследования, разного рода новостями и нюансами, связанными со следствием. Эта реакция внерассудочна, и ею сложно управлять, но, как показывает практика, данное наблюдение очень часто подтверждается. Именно поэтому органам следствия и сыска важно тщательно фиксировать всех свидетелей и зевак, собирающихся поглазеть на работу криминалистов на месте преступления. В этом смысле важны и иные мероприятия, связанные с жертвами преступлений, – их похороны, облагораживание могилы и т.п. Лица, связанные с преступлением, выражают ко всему этому неподдельный интерес, в то время как посторонний человек интуитивно старается дистанцироваться от подобных, скажем прямо, тягостных моментов.

Дом, в котором проживала семья Грибановых (вид с улицы).

Дом, в котором проживала семья Грибановых (вид со двора).

Показания Ивана Леонтьева подтвердила и даже в чём-то дополнила его жена Надежда Ивановна, допрошенная поздним вечером 17 июля. Например, она уточнила, что на квартире брата было выпито не только 0,25 литра водки, но и 1,25 литра вина. А вечернюю прогулку объяснила необходимостью посетить портниху, проживавшую на улице Розы Люксембург, дом 16. Сообщила она и том, что во время этой прогулки они зашли в магазин треста «Главрыба», где купили рыбу – об этой мелочи Иван Леонтьев не сообщил, возможно, просто запамятовал. В общем, в рассказах супругов Леонтьевых всё вроде бы сходилось.

В показаниях Ивана Леонтьева весьма любопытен один момент, возможно, не вполне понятный современным жителям России, но заслуживающий акцента. Рассказывая об эпизоде, связанном с доносом Грибанова, Иван мимоходом упомянул о том, что злополучное растительное масло он приобрёл в магазине Торгсин – Всесоюзного объединения по торговле с иностранцами. Эти магазины в каком-то смысле являлись предтечами валютных магазинов сети «Березка», о существовании которых ещё помнит старшее поколение российских граждан. Торгсин не торговал за рубли, в качестве платёжных инструментов выступали «валютные ценности» – драгоценные металлы и камни, изделия из них и наличная валюта. Простым гражданам Страны Советов в залах магазинов Торгсин делать было нечего, туда входили только те, кто имел при себе реальные ценности, а не фантики Госзнака. Сеть магазинов Торгсин, созданных во всех крупных городах Советского Союза, являлась своеобразным «пылесосом», вытягивавшим из населения ценности в обмен на потребительские товары, прежде всего продуктовые. За 5 лет своего существования – с января 1931 по январь 1936 г. – Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами (Торгсин) принесло Наркомфину около 273 млн. рублей чистой валютной выручки. Для того времени это была колоссальная сумма, достаточно сказать, что стоимость импортного оборудования для оснащения Уралмаша не превышала 15 млн. рублей. Нас, впрочем, интересуют в данном случае не экономические показатели работы Торгсина, а то, что его посетителями в своей массе являлись люди зажиточные, имевшие за душой не просто «заначку до зарплаты», а драгоценности и валюту. Иван Леонтьев, как видим, был как раз из таких людей. Случайно или нет, но жена его, Надежда Ивановна, работала в магазине №1 Управления НКВД, т.е. в ведомственной торговой точке. В общем, семейка по советским меркам далеко не рядовая: он – снабженец, она – торговый работник в наркомвнудельском магазинчике, масло растительное покупают в Торгсине.

Нельзя не отметить того, что Иван Леонтьев, хотя и имел «сельское образование», как сам же выразился во время допроса, оказался мужиком ловким и смышлёным. Он не только дал очень разумные показания, максимально отводившие подозрения от него лично, но и легко, как бы мимоходом, накинул подозрений в адрес Грибанова. Картина действительно получалась презанятной: отец убитой девочки заявляет о своих подозрениях в адрес соседей, но при этом «забывает» упомянуть о конфликте с женою; к нему из деревни 10 июля приезжает отец, то есть дед девочки, который отпускает супругов в театр, а сам остаётся дома и именно в это время Герда исчезает. Надо же, какое совпадение! Дед вообще ведёт себя подозрительно: шума не поднимает, слоняется молча по тёмному двору и только за полночь выходит на улицу и заговаривает с одним из соседей, жалуясь на исчезновение ребёнка. Такое ощущение, что он вовсе и не спешил поднимать шум и лишь перед самым приходом из театра родителей девочки начал изображать поиски. Для галочки, что ли? Буквально через сутки – 14 июля – не дождавшись результата розыска Герды, дед уезжает из Свердловска в свою деревню и забирает старшую из дочерей. А зачем он её забирает? Родители ожидают, что скоро будет обнаружен труп, и спешат оградить старшую дочь от тяжёлых впечатлений? Согласитесь, такой ход рассуждений сотрудников уголовного розыска выглядел логичным, обоснованным и заслуживал внимания.

Далее. Сам по себе вечерний поход в театр супругов Грибановых сильно смахивает на заранее продуманное создание алиби. Из театра, кстати, можно было незаметно выйти во время представления, а потом вернуться обратно, создав у окружающих видимость собственного присутствия на протяжении всего представления. Подозрительным казалось и то, что Грибанов-отец на протяжении одного дня дважды сходил на массовые представления: днём он посетил цирк с дочерьми и отцом, а вечером отправился в театр. Не слишком ли насыщенная культурная программа для прораба административно-хозяйственного отдела?

В общем, после допросов супругов Леонтьевых у сотрудников угро сама собой оформилась новая версия преступления: к убийству Герды Грибановой причастны её родители или, как минимум, отец и дед. Последнего специально вызвали из деревни для обеспечения алиби сыну и невестке, а возможно, и для осуществления убийства. Потому-то Михаил Андреевич и поспешил вернуться в своё село Черемхово ещё до того, как прояснилась судьба девочки. Поиск внучки его не интересовал, поскольку он знал, что она мертва.

Версия представлялась интересной, но она не снимала всех подозрений с Леонтьева. Его не стали помещать под стражу, но взяли подписку о невыезде и изъяли паспорт – так, на всякий случай, чтобы далеко не уехал, если вдруг надумает.

В целях отработки новой версии на следующий день из Свердловска в Челябинскую область отправился оперативный сотрудник уголовного розыска сержант Чемоданов, имевший задачу провести обыск места проживания Михаила Грибанова, осмотреть его личные вещи и допросить.

Хотя у уголовного розыска появилась весьма перспективная «версия №2», работу по «версии №1» (убийство соседями из мести) никто не отменял. Поэтому в 1-е отделение вызвали второго подозреваемого, поименованного Грибановым – Николая Степановича Ляйцева.

Положа руку на сердце, следует признать, что гражданин Ляйцев был персонажем скорее комическим, нежели трагическим, то есть он заслуживал в большей степени пера Зощенко, нежели Драйзера. Родившийся в 1911 г., он рано лишился семьи – родители его развелись, когда мальчику было 10 лет. Коля жил с матерью в Свердловске и, закончив школу в 1928 г., уехал к отцу в Нижний Тагил, там устроился на оборонный завод №63 и оттарабанил учеником токаря почти 4 года. Романтика паровозного свистка и заводского гудка быстро приелась, запах горелого машинного масла стал вызывать идиосинкразию, и поскольку начало 1930-х гг. было в Советской России очень голодным временем, молодой человек понял, что ему не нравится стоять от зари до зари у токарного станка, получая в виде зарплаты фантики, на которые невозможно ничего купить. Потому Ляйцев стал раздумывать над тем, как бы покончить с малоперспективной рабочей стезёй. Выход представился очень неожиданный – Коля подался в масскультпросвет, дабы нести свет культуры в ширнармассы. Нельзя сказать, чтобы ученик токаря сам был как-то особенно культурен или образован, но умел говорить с жаром и без остановки, а этого таланта для сеятеля разумного и вечного по тем временам было вполне достаточно. На практике культурный бизнес-план выглядел следующим образом: Коля Ляйцев при заводском клубе «Мечта и лист» учредил духовой оркестр, начальником коего поставил самого себя. Что соответствовало духу времени и выглядело логично, поскольку ежели сам себя не выдвинешь, то никто тебя и не заметит. У современного человека может появиться известная толика недоумения, почему это Ляйцев организовал музыкантскую команду, а, скажем, не судомодельную секцию или кружок вышивания крестиком? Но на самом деле тяга к музыке объясняется просто. Духовые оркестры в ту пору были востребованы – музыкантов приглашали на свадьбы, похороны, концерты в общественных местах, а каждое такое приглашение гарантировало живые деньги или продукты в качестве оплаты. Достойно упоминания то обстоятельство, что сам Ляйцев не имел ни музыкального образования, ни навыков игры на духовых инструментах, но это было и неважно, он шлёпал литаврами, договаривался с контрагентами и – самое главное! – делил деньги между участниками бизнес-проекта.

Итак, Николай Ляйцев возглавил духовой оркестр при клубе и, казалось, шёл к успеху, но приключилась на его жизненном пути незадача. Через полгода со времени начала функционирования при клубе «Мечта и лист» оркестра один из музыкантов поставил под сомнение компетентность и справедливость руководителя, то бишь Николая. Оно и понятно, на примере отношений соседей по коммунальной кухне Леонтьева и Грибанова мы уже видели, сколь ревниво советские граждане относились к чужим успехам или тому, что принимали за успех. Скандал вышел в людном месте, в парке во время концерта. Ляйцев ударил возмутителя спокойствия, тот в ответ ударил Ляйцева, и понеслась куча мала. Читая о таких историях, невольно ловишь себя на мысли, что драка музыкантов в кинокомедии «Весёлые ребята» – это отнюдь не вымысел сценариста, а, можно сказать, сермяжная правда жизни. В общем, Коля попал под суд и был приговорён к двухлетнему сроку в исправительной колонии, который и отбыл. Выйдя на свободу, Николай в Нижний Тагил не вернулся, а подался в город Асбест и учредил духовой оркестр там. Видимо, бизнес-идея жгла мозг и не отпускала Колю. Однако вскоре музыкальную команду в Асбесте прикрыли, и Коля переехал в Шадринск. Там история повторилась в точности, конкурирующие музыканты добились закрытия учреждённого Николаем оркестра, и Ляйцев надумал вернуться к матери в Свердловск. Так и поступил.

Домовые книги разных времён – настоящий кладезь всевозможной информации о людях, населявших когда-то представляющие интерес адреса. В этих документах не только перечень жильцов с указанием их анкетных данных, но и технические параметры жилья – площадь помещений, высота потолков, год постройки, тип строения и т.п. Это не просто «срез населения» – это воистину «калька эпохи», из которой становится ясно в каких же именно условиях обреталось население. Жуткие без всякого преувеличения коммуналки с десятками семей на общей кухне, уборная во дворе – это мрак, тот, кто не видел подобного бытового ужаса своими глазами и не вдыхал собственным носом, не понял самого главного из эпохи сталинской индустриализации. Хотя объективности ради следует уточнить, что многие в Свердловске той поры вообще жили в землянках и адреса, вроде: «Красная звезда, ул. Плеханова, землянка №20» встречались в паспортах горожан той поры сплошь и рядом. И жители землянок вполне обоснованно завидовали обитателям коммунальных кухонь! Такой вот, понимешь ли, соцреализм, не воспетый почему-то Бабелем, Шолоховым, Фадеевым и иными трубадурами новой эпохи. На фотографиях можно видеть часть сводной ведомости переписи домовладений, относящейся к дому №19 по Первомайской улице Свердловска.

На фотографии под №13 зарегистрированы мать и сын Ляйцевы. Переписчик, кстати, поработал довольно небрежно и перепутал инициалы Ляйцева-сына, неверно указав «А.С.» вместо «Н.С.» Как уже упоминалось ранее, для советской бюрократии предвоенной эпохи такого рода неточности представляли собой явление вполне обыденное, образованных людей в административном аппарате тогда было очень немного.

Николай Степанович устроился в мастерской Управления пожарной охраны ответственным по снабжению и с упоением предался любимому делу, то есть организации и руководству духовым оркестром, на этот раз при клубе пожарных. Николай был женат, но в описываемое время его личная жизнь дала глубокую трещину, и в июле 1938 г. Ляйцев переживал весьма травматичный развод. Судя по всему, он любил свою жену Надежду Константиновну и надеялся её удержать, но шансов у него было мало. Наденька работала бухгалтером на партийных курсах и видела вокруг себя массу молодых перспективных партработников, так что не следует удивляться тому, что муж-неудачник ей опостылел быстро и бесповоротно.

События 12 июля в жизни Николая Ляйцева во многом оказались связаны с его бывшей супругой, которая за несколько дней до этого ушла от него с вещами на съёмную квартиру, адрес которой держала в секрете. Днём Коля приходил к Надежде по месту работы, разговаривал, упрашивал вернуть ему велосипед, который жена забрала при расставании. Надя пообещала двухколёсного друга отдать. Затем руководитель оркестра ушёл к своим музыкантам и вместе с ними отправился на стадион «Динамо», где им предстояло играть в перерыве между футбольными таймами. На стадионе Ляйцев безотлучно пробыл до 21:30, и это подтверждалось многочисленными свидетелями, так что на время исчезновения Герды Грибановой он имел прямо-таки железное алиби. После ухода со стадиона Николай опять отправился по месту работы жены, получил свой велосипед и договорился с Наденькой о свидании чуть позже. Быстро прикатив велосипед в свою комнату в доме №19 по улице Первомайской, Ляйцев помчался на вечернее свидание с женой. Встретились они у рыбного магазина на пересечении улиц Ленина и Карла Либкнехта и гуляли до 2 часов ночи.

Рассказывая о том, что видел в доме и во дворе в 22 часа, Ляйцев заявил, что всё было спокойно и лишь молча слонялся какой-то старик, приехавший к Грибановым. Очевидно, речь шла о Михаиле Грибанове, дедушке убитой девочки. Свидетель не был с ним знаком, видел второй раз, никаких разговоров с ним не вёл. Вся обстановка в доме была спокойной, и ничто не указывало на некие экстраординарные события.

Понятно, что такой рассказ лишь усиливал подозрения в отношении Грибановых.

Была допрошена и Надежда Константиновна Ляйцева, жена Николая. Молодая женщина – на момент описываемых событий ей шёл лишь 23-й год – подтвердила показания мужа в той части, в какой они были связаны с их встречами 12 июля. Более того, она в чём-то даже уточнила рассказ Николая, сообщив, что их вечерняя прогулка началась в 22 часа в ресторане «Савой», а потом продолжилась в ресторане «Ривьера», где они находились примерно до 3 часов ночи. Остаётся, конечно, порадоваться здоровью молодых людей, способных гулять всю ночь посреди рабочей недели. Никаких пятен крови на одежде Николая или его какого-то особого волнения Надежда не заметила, всё было как всегда.

Опрос присутствовавших на футбольном матче лиц и членов музыкальной команды подтвердил безотлучное присутствие Николая Ляйцева 12 июля на стадионе «Динамо» до 21:30. Его последующее спокойное поведение и многочасовое бдение в ресторанах «Савой» и «Ривьера» фактически выводило его из круга подозреваемых. Казалось невероятным, чтобы изувер, расчленивший маленькую девочку и совершивший половой акт с трупом, отправился после этого гулять с бывшей женою. Кроме того, Ляйцев не переодевался вечером и явился на встречу с Надеждой в 22 часа в том же самом облачении, в каком забирал велосипед. Учитывая, что убийство было очень кровавым, со стороны преступника было бы крайне неосмотрительным оставаться в той же самой одежде, в какой он расчленял ребёнка. Да и по времени картинка не складывалась, простейший хронометраж показывал, что у Николая после ухода со стадиона просто не оставалось времени на убийство.

Несмотря на все эти соображения, надо сказать, довольно очевидные, сотрудники уголовного розыска оставили Ляйцева под подозрением. У него, как и у Леонтьева, взяли подписку о невыезде и изъяли паспорт. «Вплоть до выяснения», как любили говорить тогда.

19 июля оперативный сотрудник свердловского уголовного розыска Чемоданов в сопровождении милиционеров Каслинского райотдела Управления НКВД по Челябинской области явился в дом Михаила Андреевича Грибанова в селе Черемхово. Для 69-летнего старика визит милиционеров стал, должно быть, немалым потрясением. Михаил Андреевич ответил на все вопросы визитеров, подробно рассказал о пожаре 1925 г., во время которого сгорел дом жившего по соседству Дмитрия Дмитриевича Козлова, особо подчеркнув, что отстроил погорельцу новый дом. Также старик рассказал о своей поездке в Свердловск. Отвечая на вопрос о событиях вечера 12 июля, заявил, что пять раз выходил во двор и на улицу в поисках внучки.

При осмотре одежды Михаила Андреевича внимание Чемоданова привлёк матерчатый поясок, которым подпоясывался дед. Поясок оказался в мелких тёмных брызгах, которые вполне могли оказаться кровавыми. На вопрос о происхождении этой детали одежды Грибанов ответил, что носит поясок уже лет 5 или около того, и допустил, что брызги могут быть кровавыми. Михаил Андреевич объяснил их возможное происхождение тем, что страдал носовым кровотечением, во время которого мог запачкать поясок. Объяснение было так себе, формальным, с точки зрения оперработника оно свидетельствовало лишь о неуверенности ответчика в своих словах и стремлении подстраховаться «на всякий случай». Вот только подстраховка эта была фиктивная и в случае обнаружения человеческой крови ничем не облегчавшая положение ответчика. К сожалению, сам Михаил Грибанов этот нюанс в тот момент вряд ли понимал.

Чемоданов вместе с Окуловым, оперуполномоченным районного уголовного розыска, провёл обыск хатёнки, в ходе которого изъял сатиновую рубашку и чёрные в белую полоску брюки, в которых Грибанов ездил в гости к сыну; после чего объявил деду об аресте и выехал вместе с ним в Свердловск. Постановлением об избрании меры пресечения от 21 июля 1938 г. Михаила Андреевича Грибанова определили в следственный изолятор и до поры забыли о его существовании. В общем, «закрыли» бедолагу.

Но расследование в Свердловске на этом ничуть не остановилось. Оперработники уголовного розыска, собиравшие информацию на территории, прилегавшей к улице Первомайской, получили сообщения о действовавших в районе хулиганах. Эти не в меру строптивые малолетки были замечены в посягательствах на половую неприкосновенность детей. Сотрудникам милиции удалось отыскать женщину, согласившуюся дать официальные показания об известных ей происшествиях.

Александра Павловна Машанова, 52 лет, проживала в доме №105 по улице Мамина-Сибиряка – это буквально 100-120 метров от дома, в котором жила убитая Герда Грибанова. Согласно её заявлению в июне 1938 г. местные подростки Иван Смирнов, Василий Молчанов и кто-то ещё, чьи имена и фамилии она не знала, заманили в один из дровяных сараев четырёх 5-летних девочек, среди которых была и внучка заявительницы – Тамара Бочкова-Ротомская. Заманили очень просто, пообещав девочкам, что в тёмном сарае будут показывать кино. Дальше последовала отвратительная сцена – подростки принялись задирать девочкам юбки и срывать трусики, когда же девочки попытались убежать, их вернули и удерживали силой. Тамару, пытавшуюся сопротивляться, бросили на землю и наступили на спину ногой. Приспустив штаны, подростки с шутками и прибаутками стали демонстрировать перепуганным девочкам собственные половые органы. Трудно сказать, до чего бы дошли в своих развлечениях юные подонки, но их смутила начавшаяся у одной из девочек истерика. Уходя, они приказали малолетним жертвам молчать и пригрозили, что проболтавшимся «отрежут руку и ногу». Машанова не была свидетелем этого инцидента, но узнала о деталях случившегося от внучки.

В другой раз упомянутый выше Иван Смирнов грубо приставал к малолетней девочке по фамилии Стяжкина. Машанова оказалась свидетельницей этой сцены и, увидев происходящее, прогнала малолетнего негодяя.

Понимая, к чему клонится дело и чем могут закончиться подобные бесчинства распустившихся подростков, Машанова с отцом одной из девочек, ставшей жертвой приставаний гиперсексуальных юнцов, отправилась на разговор с отцом Ивана Смирнова. Именно Смирнов был закопёрщиком этой компании, и именно его активность следовало остановить в первую очередь. Разговора, однако, не получилось. Нетрезвый папаша несовершеннолетнего негодяя набросился с кулаками на немолодую уже женщину, и разговор мог бы закончиться побоями, если бы раздухарившегося мужичка не остановили присутствовавшие.

Продолжая опрос населения, оперативники нашли ещё одного свидетеля антиобщественных выходок местной молодёжи, точнее, свидетельницу. Алексеева, соседка Машановой, видела, как в саду у дома №111 по улице Мамина-Сибиряка занимался онанизмом некий Василий Молчанов. Да-да, тот самый юноша, что обнаружил труп Герды. Женщина закричала нахалу, и тот нехотя удалился. Подобное стремление к демонстрации половых органов и публичной мастурбации криминальная психология относит к извращению, называемому эксгибиционизмом. В русском просторечии того времени подобных людей называли трясунами.

К эксгибиционистам на Руси всегда относились снисходительно-презрительно, воспринимая таких людей как несчастных, убогих. Подразумевалось, что они творят, конечно, вещи гадкие и неприличные, но беды никому не принесут. На самом деле подобное отношение вряд ли справедливо. Делить сексуальные извращения на социально «опасные» и «неопасные» – занятие в высшей степени контрпродуктивное и лишённое смысла. Сейчас, когда во всём мире уже накоплен большой опыт в исследовании феномена серийной преступности, известно, что многие убийцы-серийники во время становления своего извращенного влечения демонстрировали девиантное поведение, которое не казалось окружающим сколько-нибудь опасным (например, склонность к побегам из дома, жестокость по отношению к животным или разного рода «опыты» над ними и т.п.). Васе Молчанову в описываемый период времени едва исполнилось 12 лет, и если мальчик в таком возрасте уже срывал с пятилетних девочек трусики и занимался онанизмом под окном зрелой женщины, то можно не сомневаться, что в голове у этого подростка что-то было глубоко не в порядке.

Вообще же, тема девиантного и криминального поведения детей и подростков чрезвычайно деликатна и окружена множеством предрассудков. Массовое сознание по умолчанию считает детей беззащитными жертвами и априори возлагает вину за разного рода трагические инциденты на взрослых. Но как и всякий прямолинейный подход такого рода упрощённая оценка грешит неточностью и может сильно искажать истинную картину. Работники правоохранительных органов, имеющие дело с детско-юношеской преступностью, хорошо знают, что многие дети, особенно с психопатическими задатками, прекрасные манипуляторы окружающими. Они лживы, склонны к мифотворчеству и во время общения стремятся подстроиться под реакцию собеседника. Помимо безответственности, они лишены внутренних тормозов, что делает их агрессию не только несоразмерно жестокой, но даже иррациональной. Дети действительно часто становятся жертвами преступлений, совершаемых взрослыми, и такие случаи, получив известность, вызывают широкий резонанс, но при этом нельзя игнорировать и то обстоятельство, что сами взрослые нередко оказываются жертвами девиантных наклонностей подростков.

В советское время детско-юношеская преступность, обычно квалифицировавшаяся как хулиганство, давала третью часть, и даже более, всей криминальной статистики в масштабах страны. Это была серьёзная головная боль государственной власти, с которой она так и не справилась вплоть до распада СССР. Говоря о сталинских репрессиях и правовом произволе, частенько упоминают о смертной казни, применявшейся с апреля 1935 по май 1947 г. в отношении подростков, достигших 12 лет. Подобная мера трактуется как беспримерно жестокая и противоречащая тогдашнему уголовному законодательству Советского Союза. Действительно, принятое 7 апреля 1935 г. совместное постановление ЦИК и СНК СССР «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних», а также секретное письмо Политбюро ЦК ВКП(б) от 26 апреля, разъяснявшее его применение, создавали правовую коллизию, то есть ситуацию очевидного противоречия различных норм права. Упомянутое Постановление отменяло статью 8 «Основных начал Уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик», гласившую, что к малолетним и несовершеннолетним преступникам должны применяться меры исключительно медико-воспитательного характера. Закреплённое в ст. 22 Уголовного кодекса РСФСР ограничение минимального возраста расстреливаемых 18 годами отнюдь не отменялось. При этом в письме Политбюро подчёркивалось, что расстрелы несовершеннолетних от 12 лет и старше допустимы. Но, положа руку на сердце, следует признать, что данная коллизия была далеко не самым вопиющим произволом, явленным миру десятилетиями сталинского социализма.

Уже в нынешнее время, то есть в 21 веке, среди сторонников и противников «сталинского социализма» разгорелась горячая полемика относительно того, происходили ли в действительности расстрелы детей и подростков? Известен список организации «Мемориал», согласно которому на одном только Бутовском полигоне в Москве в интересующее нас время (то есть в 1937-1938 гг.) были казнены 94 человека в возрасте от 14 до 18 лет. Достоверность его не раз ставилась под сомнение нынешними сторонниками Сталина, которые обвиняли «Мемориал» во всех смертных грехах, начиная от фальсификации истории до подрывной деятельности против государства. Оставим аргументацию сторон на их совести и сошлёмся на доказательства, признанные судом. Как известно, Евгений Джугашвили, внук Иосифа Сталина, подавал в Европейский суд по правам человека иск к некоторым отечественным СМИ, настаивая на том, что они осознанно искажают славное прошлое, над которым немало потрудился его дед. В ходе процесса, который Джугашвили в январе 2015 г. проиграл, поднимался вопрос и о расстрелах несовершеннолетних в СССР. Суду были представлены документы российских архивов о четырёх случаях расстрелов в 1937 г. несовершеннолетних (Анатолия Плакущего, Александра Петракова, Ивана Белокашина и Михаила Третьякова). Все они родились в 1921 г., и на момент казни им было по 15-16 лет. Суд после проверки принял эти документы, и таким образом вопрос о реальности подобных расправ получил однозначное разрешение: да, в Советском Союзе несовершеннолетних действительно расстреливали!

Чтобы окончательно закрыть тему об уголовном преследовании несовершеннолетних в интересующий нас исторический отрезок, сошлёмся на весьма интересные и достоверные, на наш взгляд, подсчёты канадского историка Питера Соломона, согласно которым в 1939 г. советскими судами всех уровней были осуждены 24 474 человека в возрасте до 16 лет, из них 2 936 – до 14 лет включительно. Примерно половина из указанного числа осужденных получила условные приговоры, то есть в места лишения свободы не попала.

Поэтому бичуя присущий сталинской эпохе произвол, всё же следует не терять связь с реальностью и здравым смыслом и помнить о том, что не все дети агнцы и не всегда они жертвы.

Примерно так же рассудили и опера свердловского уголовного розыска, услышавшие рассказы Машановой и Алексеевой о проделках малолетних негодяев. Милиционеры хорошо представляли, о ком идёт речь, поскольку встречались с Василием Молчановым несколькими днями ранее – ведь это именно он обнаружил труп Герды Грибановой в кустах черёмухи. Теперь появился новый повод для встречи. В общем, Васю Молчанова взяли под руки белые и доставили на допрос. Вася оказался полностью деморализован случившимся, моментально скис и принялся каяться. Он подтвердил рассказ Машановой о непристойностях в отношении девочек, сообщил имена троих своих дружков (имени четвёртого не знал), рассказал, у кого имеются какие ножи, и даже поведал о существовании в их компании «самодельного револьвера». Речь, очевидно, шла о примитивном «пугаче»; увлечению такого рода поделками отдали дань многие поколения российских мальчишек ещё с царских времен.

В процессе общения с милиционерами Молчанов упомянул о том, что несколькими днями ранее его руку случайно рассёк ножом старший товарищ, 19-летний Василий Кузнецов. Молчанов был знаком с ним через своего старшего брата Аркадия. У Кузнецова имелся солидный ножик вроде кортика, который ему дал, вроде бы, Сергей Баранов, и вот, размахивая этим самым ножиком, он с пьяных глаз зацепил руку Молчанову-младшему.

Оперработники рассказом этим заинтересовались, поскольку стало ясно, что речь идёт о компании молодых людей под 20 лет, ребят пьющих, глуповатых, не очень-то устроенных в жизни, да притом ещё и с ножами в карманах. Если 12-летний Вася Молчанов не очень годился на роль расчленителя-некрофила, то вот дружки его старшего брата в этом отношении казались куда более перспективными.

Первым на допрос в 1-е отделение Отдела уголовного розыска попал Сергей Леонтьевич Баранов, самый старший участник компании, владелец того самого большого ножа, которым был ранен Молчанов-младший. Сергей родился в 1918 г. в Екатеринбурге, закончил школу и работал учеником печатника в типографии «Уральский рабочий», был несудим и приводов в милицию не имел. Не зная причины истинного интереса к своей персоне, Баранов, по-видимому, оказался чрезвычайно напуган обстановкой, в которой проводился допрос (что легко объяснимо). По его ответам видно, что он старался произвести на сотрудников уголовного розыска самое благоприятное впечатление и говорил даже больше того, что от него требовали.

Сергей обстоятельно рассказал историю приобретения ножа, который был куплен несколькими годами ранее за 5 рублей у товарища. Баранов назвал его фамилию, но она не заинтересовала оперов, им важнее было узнать о перемещениях ножа в последние недели. Согласно рассказу Сергея 10 июля он передал нож своему другу Василию Кузнецову, который нуждался в серьёзном оружии для охраны голубятни, однако уже через 5 дней забрал обратно, как говорится, от греха подальше, поскольку Кузнецов неосторожно порезал Молчанова-младшего.

Баранов поимённо перечислил своих друзей и друзей Кузнецова, компания получилась довольно большая: братья Молчановы (Аркадий и Василий), братья Шаньгины (Александр и Павел), Иван Бахарев, Анатолий Мерзляков. Рассказывая о совместном времяпровождении и проделках, Сергей опрометчиво упомянул о том, что они иногда промышляли кражами голубей, а кроме того, однажды обобрали какого-то пьяного мужичка, взяли у него серебряные часы и 6 рублей денег. Кто тянул Баранова за язык, непонятно, но, как увидим из дальнейшего, эта мимоходом брошенная фраза повлекла за собой самые неприятные последствия.

Допрос Сергея Баранова был проведён 20 июля. В момент его вызова на допрос милицейский патруль увидел в прихожей коммунальной квартиры большой нож с ножнами, на который Сергей разрешения не имел. Нож был изъят и передан в уголовный розыск. Домой Баранов в тот день не вернулся, сначала ему объявили о временном задержании, а на следующий день подвергли аресту, как, впрочем, и его дружка Василия Кузнецова, 1919 года рождения, работавшего слесарем в гараже аптекоуправления. Кстати, тем же самым 21 июля было датировано постановление об избрании меры пресечения для Михаила Андреевича Грибанова, дедушки убитой девочки, который де-факто был взят под стражу ещё 19 числа.

Аресты Баранова и Кузнецова были связаны с тем, что у следствия оформилась очередная – уже третья по счёту – версия преступления, согласно которой Герду Грибанову «на почве низьменных побуждений» (так в постановлении об аресте) убила группа молодых людей в составе Сергея Баранова, Василия Кузнецова и, возможно, иных, ещё не установленных лиц.

 

Глава II. У Дмитриева стопроцентная раскрываемость!

К середине 1938 г. сотрудники Свердловского областного Управления НКВД делом доказали Партии и Советскому правительству свою бдительность, компетентность и безусловную преданность делу Ленина-Сталина. Не в последнюю очередь это стало возможным благодаря неустанной работе на ответственном посту руководителя областного управления товарища Дмитрия Матвеевича Дмитриева, комиссара государственной безопасности третьего ранга, получившего это звание в числе первых после его учреждения.

Родившийся в 1901 г. Мейер Менделеевич Плоткин после Октябрьского переворота 1917 года подался в еврейскую социал-демократическую партию «Поалей Цион», однако вовремя сориентировался в быстро меняющейся обстановке и уже в 1921 г. вступил в РКП(б). К тому моменту он уже стал Дмитрием Матвеевичем Дмитриевым и, отслужив в войсках ВЧК, перешёл в крупнейшую спецслужбу тогдашней Советской России – Главное политическое управление (ГПУ). С 1922 г. его жизнь более чем на 10 лет оказалась связана с обеспечением экономической безопасности государства. Уже в августе 1924 г. он попал в штат центрального аппарата ОГПУ и возглавил отделение в составе Экономического отдела (ЭКО). В ноябре 1931 г. Дмитриев-Плоткин стал помощником начальника отдела. Это была уже заметная должность в масштабах Наркомата и весьма важная, поскольку в годы коллективизации и индустриализации обеспечение безопасности государства в сфере экономики, торговли и финансов сделалось одним из условий успеха проводимых масштабных преобразований.

Дмитриев-Плоткин оказался на высоте предъявляемых требований. Это был, безусловно, неглупый человек, имевший необходимое образование (ещё до службы в войсках ВЧК он закончил екатеринославское коммерческое училище). Кроме того, Дмитрий Матвеевич быстро наработал необходимые для контрразведчика специальные знания и опыт.

Дмитриев принял участие во многих резонансных расследованиях своего времени, сейчас, правда, уже подзабытых. Например, он участвовал в разоблачении антигосударственной деятельности известной в конце 1920-х гг. концессионной компании «Лена-Голдфилд лимитед». Сейчас эту компанию назвали бы совместным предприятием. «Лена-Голдфилд» взяла в разработку золотоносные участки в районе реки Лена, на Алтае и около Ревды (в 50 км западнее Свердловска), однако, так и не развернув толком добычу, принялась клянчить у Советского правительства разного рода дотации, компенсации и т.п. Для лоббирования своих интересов компания активно привлекала высокопоставленных чиновников, которые выходили на уровень государственного руководства. В конце концов, в ОГПУ возникли подозрения, что «Лена-Голдфилд» вовсе не стремится заниматься хозяйственной деятельностью, а лишь является ширмой для глубокого проникновения иностранных разведок в различные регионы страны и органы власти всех уровней. В апреле-мае 1930 г. уголовно-судебная коллегия Верховного суда СССР осудила четырёх работников компании за шпионаж и подрывную деятельность. До сих пор следственные материалы по делу «Лена-Голдфилд» засекречены, и есть основания думать, что тогда ОГПУ действительно пресекло серьёзную операцию британской разведки.

Другая не менее шумная история, в которую по долгу службы оказался вовлечён Дмитрий Дмитриев, была связана с английской компанией «Метрополитен-Виккерс», поставлявшей и монтировавшей в СССР разнообразное электротехническое оборудование. В начале 1930-х гг. советская госбезопасность заподозрила работников этой компании в разнообразной по формам и целям подрывной деятельности: сборе разведывательной информации, поставках некачественного оборудования, созданию изощрённых коррупционных схем, вербовке советских граждан с целью последующего привлечения к работе в интересах британской разведки и т.п. Судебный процесс над большой группой сотрудников компании проходил в Верховном суде СССР и закончился в апреле вынесением приговоров 6 английским подданным и 12 гражданам Советского Союза. Процесс наделал очень много шума как внутри страны, так и за рубежом. Сталину даже пришлось написать статью для американской прессы, в которой он разъяснял сущность обвинений в адрес «Метрополитен-Виккерс» и защищал методы работы советской госбезопасности.

А защищать было что, поскольку один из осужденных англичан при встрече с адвокатами заявил о том, что работники ОГПУ допрашивали его без перерыва 21 час. Правда, все подсудимые – в том числе и иностранцы – признали, что на допросах методы физического воздействия к ним не применялись. Лишение сна к пыточным мерам, очевидно, не приравнивалось. Летом 1933 г. осужденные англичане подали прошения о помиловании, в которых признали собственную виновность. События, связанные со следствием по делу «Метрополитен-Виккерс», до известной степени проливают свет на любопытный феномен «признания собственной вины», который ставит в тупик многих исследователей московских открытых процессов и «Большого террора». Как видим, после допросов следователями советской госбезопасности вину признавали не только деятели внутрипартийной оппозиции, военнослужащие и обычные советские граждане, но и иностранцы. Не в последнюю очередь это происходило благодаря профессиональным навыкам таких руководителей, как Дмитрий Дмитриев.

К концу 1934 г. профессиональные навыки Дмитрия Матвеевича ценились коллегами с Лубянки столь высоко, что Дмитриев попал в состав следственной бригады, отправленной из Москвы в Ленинград для расследования убийства Кирова. Там состоялось его близкое знакомство с будущим наркомом внутренних дел Николаем Ивановичем Ежовым, являвшимся в то время членом Оргбюро ЦК ВКП(б) и курировавшим расследование по партийной линии. Дмитриев своей интеллигентностью и обстоятельностью в делах произвёл настолько хорошее впечатление на Ежова, то тот разрешил ему проводить допросы главного преступника – Леонида Николаева. Без физического воздействия и запугиваний Дмитриев уговорил истеричного убийцу дать такие показания, которые полностью отвечали задачам следствия, в результате чего Николаев отправился на тот свет не в одиночку, а в большой компании соучастников мнимого заговора.

По прошествии 10 месяцев Дмитриев стал старшим майором государственной безопасности. Это было специальное звание высшего командного состава НКВД, соответствовавшее званию комдива в армии. Вскоре, в октябре 1936 г., Дмитриев получил только что учреждённое звание комиссара госбезопасности третьего ранга. В тогдашнем НКВД такие, или старше, звания имели всего 36 человек. Дмитриев оказался в числе той узкой прослойки высших чиновников госбезопасности, которые начинали и деятельно проводили политику «Большого террора», отдавая себе полный отчёт в том, что же именно они делают.

В середине июля 1936 г. Дмитрий Матвеевич удостоился в высшей степени ответственного назначения. Ему поручили возглавить Управление НКВД по Свердловской области, огромному быстрорастущему промышленному узлу на Среднем Урале. С военно-стратегической точки зрения это был регион с огромными перспективами, расположенный, в отличие от Московского и Ленинградского промышленных районов, в глубоком тылу. Перемещение из Москвы на Урал вовсе не являлось для Дмитриева опалой, скорее наоборот, – это было свидетельство высокого доверия к нему Партии и Правительства. Дмитриеву разрешили сохранить роскошную квартиру в Москве на Тверском бульваре в доме №20, что вообще-то было против практики номенклатурных перемещений, но к тому времени большевики уже смело нарушали правила, которые сочиняли для других. Сохранение квартиры свидетельствовало о том, что перевод в Свердловск всего лишь временная командировка, после выполнения которой обязательно последует возвращение в столицу.

Единственное известное официальное изображение Дмитрия Матвеевича Дмитриева связано с его избранием в депутаты Верховного Совета СССР. Фотографии депутатов с указанием адреса и времени работы их общественных приёмных традиционно размещались в советских газетах. Такие заметки, пожалуй, предоставляли простым людям единственную возможность узнать кто же именно представляет их в высшем органе «народной» власти. Разумеется, проводились ещё символические встречи с избирателями, но крупные руководители и партфункционеры, как правило, приезжали на такие встречи всего один раз, сугубо для «галочки», дабы их не упрекнули в том, что они самоустранились от выборов. В дальнейшем на этих встречах присутствовали их доверенные лица, что только лишний раз доказывает кафкианский абсурд выборов с единственным кандидатом «от нерушимого блока коммунистов и беспартийных». Забавно, что уральские газеты публиковали сообщения об изменении адреса приёмной «депутата Верховного Совета СССР Дмитриева Д. М.» даже после его ареста. Поскольку арест видного чекиста произошёл в Москве, то уральские журналисты узнали о нём с некоторой задержкой.

По-видимому хорошо осведомлённый о деталях чекистского закулисья, Дмитриев с самого начала представлял, чем же именно ему придётся заниматься. Хотя до начала «Большого террора» 1937 года оставался целый год, о связях первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б) Ивана Кабакова с Георгием Пятаковым, крупным деятелем троцкистской оппозиции, в недрах НКВД уже было известно, и Дмитриев перед отъездом получил негласное указание Ежова не сближаться с Кабаковым и его людьми.

Дмитрий Матвеевич отправился в столицу Урала большим барином в собственном салон-вагоне, с собственным (точнее, служебным) «паккардом» на грузовой платформе, с горничной и поваром. Взял он с собой из Москвы и проверенных в деле помощников – Наума Яковлевича Боярских (встречается и другое написание его фамилии – Боярский), Даниила Михайловича Варшавского, Якова Шахновича Дашевского, Семёна Александровича Кричмана и Михаила Борисовича Ермана. Особым доверием Дмитриева-Плоткина пользовался Наум Боярских, который формально возглавил секретариат начальника управления, а фактически выполнял обязанности адъютанта и распорядителя по всем служебным вопросам и организации личного быта начальника. Боярских был почти на семь лет старше Дмитриева, и последний имел привычку советоваться с ним по всем вопросам. Не будет ошибкой сказать, что этот человек делит со своим начальником всю ответственность за чудовищные репрессии, устроенные Дмитриевым в 1937-1938 гг. в Свердловске и Свердловской области. Ещё одним ответственным за кровавый беспредел тех лет, безусловно, являлся Яков Дашевский, возглавивший Оперативный отдел управления, важнейший с точки зрения повседневной работы аппарата госбезопасности.

Дмитриев со своими присными, безусловно, принадлежал к категории тех бессовестных сотрудников НКВД, которых с полным основанием можно назвать циниками и садистами. Но, положа руку на сердце, нельзя не признать того, что многие из отправленных ими в расстрельные ямы, были ничуть не лучше и вряд ли заслуживали иного к себе отношения.

Среди наиболее известных жертв Дмитрия Матвеевича следует назвать упомянутого выше первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б) Ивана Дмитриевича Кабакова, человека в своё время очень известного.

Первый секретарь Уральского обкома ВКП(б) жил в Свердловске настоящим королем. С 1928 г., когда его назначили председателем Уральского облисполкома, он сделался одним из важнейших государственных функционеров этого богатейшего региона. А после того, как в 1929 г. стал руководителем парторганизации, Кабаков превратился, без преувеличения, в безраздельного хозяина. То есть существовало, конечно, где-то там, далеко в Кремле фантастическое Политбюро и не менее фантастические органы власти вроде Совета Народных Комиссаров и Всесоюзного Центрального Исполнительного Комитета, но здесь, на земле, в горах, лесах Предуралья, Урала и Зауралья, власть олицетворял персонально товарищ Кабаков. Неслучайно производное от его фамилии понятие «кабаковщина» на долгие десятилетия превратилось для жителей уральского региона в синоним беспредела, произвола и барства.

Секретарь Свердловского обкома ВКП(б) Иван Дмитриевич Кабаков.

Перед нами зримое воплощение коммунистического внутрипартийного низкопоклонства и лести – номер газеты «Пролетарий», издававшейся в уральском городке Надеждинск, со статьёй, посвящённой переименованию Надеждинска в Кабаковск. Как несложно догадаться, с фотографией самого виновника торжества. Постановление Малого Президиума Уральского областного исполнительного комитета об этом переименовании было принято 19 января 1934 г., к пятилетнему юбилею утверждения Дмитрия Кабакова в должности Первого секретаря Уральского обкома ВКП(б). Никого из авторов этого препохабнейшего Постановления не смутили ни ничтожность повода торжества, ни режущее слух русского человека своей идиотичностью новое название города, ни очевидная нескромность местного партийного вожака. Тот самый случай, когда одно изображение стоит тысячи слов.

Сейчас, когда стенограммы многих партийных совещаний, конференций и пленумов перестали быть тайной, мы знаем, что бывший сормовский рабочий и «защитник эксплуатируемых классов» Иван Кабаков принадлежал к наиболее оголтелому и беспощадному крылу ЦК ВКП(б), требовавшему максимального ограничения свобод рабочих и крестьян. Крыло этих наиболее ретивых строителей коммунизма в отдельно взятой стране возглавляли крупнейшие партийные функционеры Эйхе и Варейкис, и хотя в партийной номенклатурной иерархии уровень Кабакова был несколько пониже упомянутых товарищей, голос его звучал весьма звонко и напористо. Иван Дмитриевич требовал не выпускать ссыльнопоселенцев из мест их размещения после окончания срока ссылки, настаивал на необходимости ограничения свободы перемещения крестьян-единоличников, не вступивших в колхозы, более того, Кабаков оказался в числе тех, кто ратовал за принудительное «прикрепление» крестьян к колхозам, в том числе и посредством невыдачи им паспортов. Впоследствии все эти перегибы колхозного строительства с лёгкой руки Н. С. Хрущева стали связывать с именем Сталина, и определённая логика в этом есть, поскольку никакие серьёзные решения по вопросам государственного и экономического строительства без санкции Сталина не принимались, но это лишь полуправда. Правда же заключается в том, что инициаторами введения в советских колхозах крепостного права являлись очень многие видные коммунистические функционеры, а вовсе не Сталин единолично.

Чтобы яснее представить экономические реалии, в которых оказался уральский регион в 1930-х гг. – а это важно для восприятия последующего повествования, – следует сделать небольшое отступление. Оно тем более необходимо, что далее по тексту нам не раз и не два придётся касаться всевозможных бытовых нюансов, связанных с укладом жизни рядовых свердловчан. Без понимания экономических условий и бытовых реалий тогдашнего времени некоторые аспекты повествования могут оказаться попросту непонятны современному читателю.

Начиная с 1927 г. население Советского Союза с каждым годом всё туже затягивало пояса и, казалось, конца и края этому процессу не будет. Причиной неотвратимого погружения в нищету абсолютного большинства населения явился курс на сверхбыструю индустриализацию, взятый сталинским Политбюро, и сопутствующие этому процессу перегибы, прежде всего, огромный экспорт зерна за границу, превышавший экономические возможности не восстановившегося после Гражданской войны сельского хозяйства. В следующем 1928 г. в стране начался голод и стихийный переход регионов на снабжение по карточкам. Политбюро ЦК ВКП(б), руководствуясь принципом «не можешь остановить процесс – возглавь его!», разрешило в декабре 1928 г. в качестве «эксперимента» ввести продовольственное снабжение по карточкам в Ленинграде, а уже 14 февраля 1929 г. эта практика была распространена на весь Советский Союз в директивном порядке. Страна погружалась в голод безостановочно и неотвратимо и для того, чтобы избежать острейшего дефицита продуктов, необходимо было системно пересмотреть подход к сверхиндустриализации. Рассчитывать на это не приходилось, экспорт зерновых только рос – в 1930 г. было вывезено 4,8 млн. тонн, в 1931 – 5,2 млн. тонн. А потому неудивительно, что неурожайные 1932 и 1933 гг. привели к чудовищному голоду, вошедшему в историю страны под названием Голодомор.

В условиях глобальной нехватки продуктов питания ощутимо проявилось падение покупательной способности рубля и исчезновение из оборота серебряной монеты. В июле 1930 г. серебряные монеты повсеместно пропали даже в Москве. Неудивительно, что в январе 1932 г. Политбюро приняло решение отказаться от их чеканки. Но монеты – это лишь грозный символ экономического коллапса, в конце концов, люди едят не драгоценные металлы, а мясо, хлеб и молочные продукты. А с продуктами становилось хуже с каждой неделей. В 1929 г. хлеб и молочные продукты распределялись по карточкам, а в июле 1930 г. пришлось законодательно вводить нормированное потребления мяса. Большевики подошли к решению проблемы с воистину иезуитским формализмом и в присущей им казуистической манере.

Очень интересная фотография: Первомайская демонстрация 1938 г. в Свердловске. Праздничная колонна проходит по Первомайской улице, мимо дома №19, его можно видеть у левого края снимка. Герда Грибанова ещё жива и наверняка наблюдает за демонстрантами из окна. Кошмар ещё не начинался.

В стране вводились 4 нормы потребления – одна «особая» и три номерных (первая, вторая и третья). «Особая» норма, цинично назначенная рабочим Москвы, Ленинграда, шахтёрам, рабочим горячих и металлургических цехов, предполагала получение в столовой 200 гр. мяса в течение 20-22 дней в месяц (эти дни назывались «мясными»). Служащие тех же производств получали половину от нормы рабочих, то есть по 100 гр. в «мясной» день. «Первая» категория, в которую попадали и рабочие Свердловска, предусматривала получение 150 гр. мяса в течение 15 дней в месяц. Как видим, уменьшалась как мясная норма, так и время, в течение которого она обеспечивалась. Служащие, снабжавшиеся по «первой» категории, получали 75 гр. мяса в «мясной» день, но для них число этих дней было сокращено до 10. «Вторая» и «третья» категории нас сейчас не интересуют, поскольку они были ещё ниже.

Понятно, что люди не получали нелепые граммы в столовой – они собирали талоны и меняли их на какие-то более-менее заметные порции. В последующие годы мясные нормы уменьшались, а кроме того, во многих местах мясо частенько заменялось рыбопродуктами. Необходимо отметить, что подавляющая часть централизованно распределявшихся продуктов – половина и более – потреблялась двумя основными промышленными и политическими центрами СССР: Москвой и Ленинградом. Остальные промышленные центры снабжались по остаточному принципу. Цинизм установленной большевиками системы продуктового распределения заключался не в том даже, что нормы были смехотворны, а в том, что питание распределялось среди сравнительно небольшого слоя населения. Мясные карточки получали не более 14 млн. жителей Советского Союза. Их были лишены крестьяне и так называемые «лишенцы», к которым относились 12 категорий населения, не получивших от советской власти избирательного права (священнослужители, дореволюционные чиновники, военнослужащие, полицейские и т.п., а также члены их семей).

Попали в разряд «лишенцев» и так называемые «кулаки» – зажиточные крестьяне-единоличники, имевшие в личных хозяйствах тягловую силу, сельхозинвентарь, посевной материал и оборотные денежные средства, позволявшие вести дела без оглядки на государство. Кулаки давали основную массу товарного зерна и технических культур, потребных стране, фактически они образовывали становой хребет всего сельского хозяйства. Большевики расценивали кулаков как классовых врагов, как мелкобуржуазную стихию, которую необходимо преодолеть для построения в деревне истинно социалистических отношений. Победить кулака экономическими методами коммунисты не могли – их колхозы и совхозы проигрывали соревнование частному землепользователю, несмотря на госдотации, лизинг сельхозтехники и распоряжение лучшей землёй. Затеянная большевиками в 1929-1930 гг. сплошная коллективизация преследовала цель уничтожить кулаков путём открытых репрессий, попутно ограбить и под шумок всей этой оголтелой кампании изъять у советской деревни остававшееся у частных владельцев зерно. Зерно нужно было для экспорта, как было упомянуто выше, за него выручали валюту, потребную для сверхиндустриализации. Экспорт зерна оставался стабильно высоким даже во времена чудовищного голода 1932-1933 гг., впервые объемы вывоза продовольствия за рубеж были заметно снижены лишь в 1934 г. Большевики провели пресловутое «раскулачивание» ударными темпами, отняв у зажиточных крестьян движимое и недвижимое имущество без всяких компенсаций и отправив самих владельцев в ссылку. Районами ссылок были выбраны 10 малонаселённых регионов с неблагоприятным климатом, в том числе и Уральская область. Ссылаемых кулаков, превратившихся в одночасье в нищих и бесправных людей, называли «ссыльнопоселенцами». На Урал прибывали переселенцы из Европейской части Советского Союза – из Украины, Белоруссии, Центрального черноземья, северо-западных областей (это были так называемые «ссыльнопоселенцы» 1-й и 2-й категории). Кроме высылаемых из других регионов, существовали и «ссыльнопоселенцы» 3-й категории – к ним относились кулаки, коренные жители Уральского региона, которых во время коллективизации изгоняли из мест проживания в малообжитые северные районы.

В августе-сентябре 1930 г. первые 10,5 тысяч человек ссыльнопоселенцев 3-й категории отправились на Хибинские апатитовые разработки, а также в северные округа на торфодобычу, в каменоломни и на крупные стройки. Процесс грабежа кулаков понравился всем – и коммунистическим вождям, и сельской бедноте, ведь ломать и грабить во все времена было делом нехитрым. Процесс «подавления кулачества как класса» продолжился и в 1931 г., за первые 6 месяцев которого на предприятия трестов «Ураллес» и «Уралплатина» были направлены ещё 9,2 тысячи семей раскулаченных. В этой связи требует разъяснения важный момент, который может быть не до конца ясен современному жителю России – раскулаченные не получали за отнятое имущество никакой компенсации и им не разрешали брать с собой сколько-нибудь ценные вещи. При этом поджог «кулаком» собственного имущества или убой скота расценивался как теракт, за первые 9 месяцев 1931 г. ОГПУ зафиксировало на территории Уральской области 228 терактов в сельской местности. В большинстве своём это были поджоги раскулаченными собственных домов, надворных построек, порча сельхозинвентаря, забой принадлежавшего им скота и т.п. действия негодующих людей, возмущённых откровенным грабежом, учинённым советской властью. С уничтожением кулаков, представлявших из себя самый энергичный слой сельских тружеников, коллективизация на Урале пошла стремительными темпами.

Уральский обком ВКП(б) пафосно рапортовал в Москву об успехах социалистического строительства на селе: на 1 января 1931 г. было коллективизировано 32,8% крестьянских хозяйств, а через полгода, к 1 июня – уже 60,6%. Как было отмечено выше, помимо местных кулаков в регион прибывали и ссыльнопоселенцы из других мест Советского Союза. За 3 полных года (с 1931 по 1933) на предприятия Урала прибыли и стали на учёт 302,2 тысячи раскулаченных и членов их семей. Формально они не были осуждены, поскольку не совершали никаких преступлений, но положение их во многом оказывалось даже хуже, чем у лагерных узников. Очень часто раскулаченные не имели ничего, что помогло бы обосноваться на новом месте, поскольку при изгнании из мест проживания у них зачастую отнимали даже носильные вещи и обувь, говорили, что всё необходимое они получат на месте. Действительно, что-то они получали, например, в 1930-1931 гг. на каждого члена семьи ссыльнопоселенца полагалось такое вот довольствие по карточкам: муки – 6 кг/мес., крупы – 0,6 кг/мес., рыбы – 2,25 кг/мес., сахара – 180 гр./мес., чайного напитка – 90 гр./мес., хозяйственного мыла – 150 гр./квартал, печёного хлеба – 3/4 фунта в день (340 гр. в сутки). Карточек на мясо раскулаченные не получали, хотя работали на самых тяжёлых и вредных работах. Кстати, даже эти убогие нормы не выдерживались, так, в 3 квартале 1931 г. Наркомснаб СССР произвольно уменьшил на 1/3 фонд рыбы, направляемой ссыльнопоселенцам (регулярные перебои возникали и с сахаром – это, кстати, вообще был один из дефицитнейших товаров, наряду с чрезвычайно популярной в народе махоркой). Сравните продуктовый набор спецпереселенца с нормами снабжения жителей блокадного Ленинграда! И если ленинградцев на грань голодной смерти во время войны поставил беспощадный враг, то как следует называть власть, проделавшую то же самое десятью годами ранее со своими гражданами, вся вина которых заключалась лишь в том, что они много работали и жили зажиточнее других?!

Формально раскулаченные не считались осужденными, хотя были лишены свободы перемещения и не имели документов. Поскольку они работали на промышленных объектах, им выплачивали заработную плату, с которой удерживалось до 40% на разного рода принудительные отчисления. Произвол административного руководства в отношении ссыльнопоселенцев достиг таких пределов, что в какой-то момент встревожил даже кремлевских бонз. С 1 июня 1931 г. постановлением Совета Народных Комиссаров максимальный предел отчислений с зарплат ссыльнопоселенцев был ограничен 25%, а с 1 августа понижен до 15%. Тем не менее эти косметические меры мало влияли на чрезвычайно тяжёлое положение раскулаченных.

Полная безысходность толкала их на побеги. Как было упомянуто выше, Уральский регион в период 1931-1933 гг. принял 302,2 тысячи ссыльнопоселенцев всех категорий, так вот, в то же самое время 237 тысяч человек из их числа предприняли попытки побега. Органам ОГПУ удалось отыскать 68 тысяч беглецов, остальные же по состоянию на 1 января 1934 г. находились в бегах и, по-видимому, сумели легализоваться по поддельным документам. Понятно, что эти люди, с одной стороны, энергичные и толковые, а с другой – обозленные и безденежные являлись рассадником самого серьёзного криминала.

Первая половина 1930-х гг. была страшным временем. Без всяких преувеличений. Но об этом сейчас не принято вспоминать, трагедию тех лет заслонил «Большой террор», а кроме того, безумные экономические новации той поры принято оправдывать успехами индустриализации и последующей победой в Великой Отечественной войне. Впрочем, речь сейчас не о будущей чудовищной войне, а голоде начала 1930-х гг.

В условиях жесткого дефицита продуктов питания, в которых оказалась вся страна, партийное руководство обеспокоилось обеспечением лояльности низовых функционеров. Было принято решение ввести специальные закрытые распределители для номенклатурных работников районного уровня и выше. По первоначальному замыслу кремлевских мечтателей в каждом районе страны к такому распределителю должны были «прикрепляться» 20 работников партийного и советского аппарата, поэтому первоначально эти тайные магазины получили название «закрытые распределители двадцатки». Эти оазисы сытой жизни появились в стране Советов благодаря постановлению Наркомснаба СССР от 28 ноября 1931 г. под чарующим номенклатурный слух названием «О продовольственном снабжении районных руководящих работников». А уже через неделю – 5 декабря 1931 г. – последовало логическое развитие содержания этого документа. Речь идёт о постановлении Совета Народных Комиссаров СССР «О продовольственном снабжении и лечебной помощи районным руководящим работникам». Последнее постановление, как явствует из названия, помимо продовольственного снабжения, рассматривало вопросы медицинской помощи и санаторно-курортного лечения номенклатурных работников низшего звена. Очень скоро число «прикрепленных» к распределителям лиц превысило заявленную цифру в 20 человек и указание на их число исчезло из названия распределителей. Они стали просто «закрытыми распределителями». Скромненько и со вкусом! Считалось, что практика получения продуктов питания и промтоваров из «закрытых распределителей» – это временная мера, которая отпадет сама собой после отмены карточной системы. Этого, разумеется, не случилось, советская номенклатура оказалась подобна паразиту, которого можно было уничтожить лишь с убийством организма-носителя. Руководящие работники не хотели жить в тех убогих условиях, на которые они обрекли весь народ, а потому подлая система получения продуктов из «закрытых распределителей» просуществовала вплоть до распада Советского Союза. Нельзя не признать, что советская партийно-государственная номенклатура в смысле барских замашек вообще демонстрировала позорную слабость и поразительную нескромность. Революционные люмпены, с садистским удовольствием расстреливавшие имперское дворянство в годы Гражданской войны и после, очень скоро усвоили нравы и повадки классовых врагов. Разница между большевиками и дореволюционными аристократами была лишь в том, что последние создавали комфорт за счёт собственных средств, а первые беззастенчиво финансировали самих себя из пресловутых общественных фондов потребления. Ну, конечно, существовала ещё и разница в образовании и культуре. Была эта разница, разумеется, не в пользу косноязычных трибунных демагогов, но на фоне тотального ограбления страны и народа, устроенного большевистским царством Хама, данный порок можно считать наименьшим из коммунистических грехов.

Дмитрий Матвеевич Кабаков. Рисунок из газеты «Магнитогорский рабочий». Художник явно польстил партийному лидеру, придав лицу толику совсем несвойственной Кабакову интеллигентности. В повседневной жизни Первый секретарь обкома, предпочитавший бриться под «ноль», своими внешностью и манерами скорее походил на недавно «откинувшегося» уголовника, нежели на руководителя крупного региона. Художник скруглил вытянутое лицо Кабакова, обозначил причёску, несколько уменьшил тяжеловесную челюсть. Склонность улучшать внешность руководителей посредством карандаша и ластика демонстрировали коммунисты всех поколений – от ленинского, до горбачёвского.

Кабаков был замечательным представителем партийной номенклатуры, в том смысле, что он всей своей жизнью с кристальной чистотой выразил идею «Грабь награбленное». Достаточно сказать, что провозглашая «мир – хижинам, войну – дворцам», Иван Дмитриевич в годы ужасного голода 1930-х гг. с упоением занимался строительством собственного дворца на острове Репный посреди Шитовского озера в 40 км севернее Свердловска. Согласитесь, что милая трёхэтажная постройка с винным погребом, крытым танцполом, банкетным залом с двумя эркерами (выходившими в лес и на озеро), баня с четырьмя печами, забор с лепными украшениями, Т-образный пирс с двумя восьмигранными беседками и лестница от пирса к дому шириною 5 метров, обложенная белым мрамором, как-то мало соответствуют тому, что в Советской России было принято называть дачей. Чтобы обслуживающий персонал не запускал глаза в интимные детали личной жизни первого секретаря обкома, дом коменданта был построен не на острове, а на берегу. Там же располагался и барак для трёх семей обслуживающего специальный объект персонала. На берегу находился и дизель-генератор, вырабатывавший электричество для объектов на острове и запитывавший их по подводному кабелю. Впрочем, на острове имелся и резервный генератор, находившийся в особом флигеле, а также дом охраны на 8 комнат и насосная станция с бойлерной, обеспечивавшая давление в местном водопроводе и системе отопления. Всё местное население из района озера было удалено. И это правильно, незачем местным нищебродам наблюдать за вечерними прогулками на ялах, слушать романсы под гитару и подсматривать из леса за танцами гостей товарища первого секретаря. Так могут созреть разного рода террористические замыслы и мозолистые руки крестьян, глядишь, потянутся сами собой к закопанным в огородах винтовкам и обрезам. К озеру была проложена отдельная дорога, въезд на которую преграждал КПП. В общем, уставшему от серых будней секретарю обкома унылого промышленного центра было где порезвиться, станцевать, поплавать на лодке с красивой женой, прогуляться по лесу с любимыми дочерьми, пострелять дичь с друзьями и товарищами по суровому партийному поприщу.

И вполне возможно, что в то самое время, когда сотрудники милиции бдительно конфисковывали растительное масло у бедолаги Леонтьева, о чём упоминалось в предыдущей главе, секретарь обкома, спускаясь по мраморной лестнице к пирсу, сосредоточенно размышлял над тем, как ещё улучшить жизнь простого советского человека в безобразном, убогом, отвратительном промышленном центре с непроизносимым названием Свердловск? В этом месте невозможно удержаться от того, чтобы не процитировать Леонида Филатова: «Утром мажу бутерброд – сразу мысль: а как народ?»

В общем, товарищ Кабаков обустроил быт отдельно взятого себя с большевистской скромностью, точнее, сообразно собственному пониманию этой самой скромности. Верх-Исетскому металлургическому комбинату, педагогическому и металлургическому институтам, Синарскому труболитейному заводу и множеству менее значительных объектов было присвоено имя Кабакова, город Надеждинск был переименован в Кабаковск. Впоследствии, после того как Ивана Дмитриевича расстреляли, последовала волна повторных переименований. Кабаковск, например, получил имя Серов, в честь известного в ту пору летчика. В этих переименованиях есть нечто постыдное и инфернальное, что-то за гранью здравого смысла, абсурдное. Задумайтесь только на секунду: сначала большевики пафосно призывали жителей гордиться тем, что они живут в славном городе Кабаковске, а через несколько лет сделали это слово запретным. В этих изменениях политических суждений на прямо противоположные есть нечто шизофреническое, ибо нормальным людям так вести себя несвойственно. Но для большевистской власти и пропаганды тех лет подобные обезьяньи прыжки из крайности в крайность являлись нормой.

Несмотря на барство и личную нескромность, Кабаков долгое время оставался в фаворе у Сталина, который всячески подчёркивал своё к нему расположение. В январе 1934 г. Кабаков был избран в президиум XVII съезда ВКП(б), а в декабре 1935 г. вместе с председателем облисполкома Василием Головиным удостоился ордена Ленина, высшей государственной награды Советского Союза.

Нетрудно догадаться, что, глядя на первого секретаря обкома, в меру служебных возможностей и доступа к ресурсам облагораживали свой быт и чиновники рангом пониже. Тем более что после упомянутых выше постановлений Наркомснаба и Совета Народных Комиссаров для этого появились вполне законные основания. Но, как известно, аппетит приходит во время еды, поэтому разрешенные оклады и нормы потребления быстро перестали устраивать радетелей за народное благо. Для удовлетворения растущих потребностей себя самого и ближайшего окружения секретарь обкома пустился в откровенные финансовые махинации. Так, например, через Свердловскую городскую лечебную комиссию, созданную для обслуживания номенклатурных работников, был организован регулярный перевод денег якобы на лекарства и лечение особо болезных товарищей. Год от года выплаты росли, в 1934 г. расходная часть Лечкома превысила доходную в 7 (!) раз. Как закрывался кассовый разрыв? Да очень просто. Деньги переводились со счетов крупных строек и промышленных предприятий, директора которых участвовали в их последующем «распиле». Помимо выплат со счетов Лечкома, Кабаков и его присные получали деньги из специального секретного фонда, которым распоряжался упоминавшийся председатель облисполкома Василий Головин. Разумеется, распоряжался не единолично, а по согласованию со старшим товарищем Иваном Дмитриевичем (кстати, за владение этой «кубышкой» осведомлённые номенклатурные товарищи называли Головина за глаза «Кошельком»). Само собой, номенклатурные работники не отказывали себе в разного рода расходах, которые можно было списать на административно-организационные нужды обкома партии. По итогам 1935 г. перерасход по этой статье партийного бюджета составил 226 тысяч рублей. Поездки в Крым и на Кавказ смело «проводились» по бухгалтерским документам как командировки, бояться было нечего, ведь Иван Дмитриевич Кабаков своих не сдавал!

Помимо разного рода приписок и бухгалтерских фокусов, кабаковские ставленники не брезговали и прямыми хищениями. Выше уже описывалось драматичное состояние дел в Уральском регионе со ссыльнопоселенцами, но Кабаков и его люди проблему не замечали в упор. Наркомфин целевыми переводами направлял деньги предприятиям на оплату труда раскулаченных, но эти средства систематически расходовались на иные нужды. ОГПУ в циркуляре №45 от 11 июня 1934 г. «О недочётах в работе со спецпереселенцами» особо отметил, что задолженность по выплате зарплат спецпереселенцам составляет 4-5 месяцев, а в отдельных случаях достигает 10 месяцев. В Свердловской области общая сумма невыплаченных спецпереселенцам денег на тот момент достигала 962 тысяч рублей – эти средства были зачислены на баланс предприятий, но по прихоти руководства оказались растрачены на что угодно, кроме зарплаты раскулаченным труженикам. Кстати, по абсолютной величине этой цифры Уральский регион оказался на втором месте в Союзе, пропустив вперёд лишь Западно-Сибирский край, там обнаглевшая коммунистическая номенклатура воровала ещё больше.

Несмотря на отчаянно тяжёлое положение с продовольственным снабжением населения, государственное руководство продолжало зерновой экспорт на протяжении всех 1930-х гг., и даже в пору голода 1933 г. за пределы страны было вывезено около 1,7 млн. тонн зерна. Опасаясь повторения голода на следующий год, Политбюро ЦК согласилось уменьшить зерновой экспорт в 1934 г. более чем в два раза. Наряду с хорошим урожаем это помогло стабилизировать ситуацию и даже создало иллюзию относительного благополучия. В стране стали массово открываться магазины коммерческой торговли, в которых продукты хотя и стоили в 7-10 раз дороже, чем в государственных «карточных» магазинах, зато для их приобретения продуктовые карточки были не нужны. Свою лепту в улучшение ситуации на продовольственном рынке внесли предприятия пищевой, холодильной, консервной промышленности, созданные в годы первой пятилетки. В 1933 г. в стране запустили первый завод по производству сухого льда, появилось первое советское мороженое, сухое молоко, различные рыбные и фруктовые консервы, начался массовый выпуск промышленных рефрижераторов, что позволило заметно уменьшить потери продуктов при транспортировке и хранении. Политическое руководство страны стало склоняться к мысли о необходимости скорейшей отмены карточной системы, и этот вопрос стал центральным на ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1934 г. Предполагаемая отмена карточной системы встретила неожиданное противодействие многих партийных функционеров, не желавших терять эффективный инструмент принуждения к труду и управления массами. Известно, что на пленуме развернулась полемика по этому вопросу, в которой неоднократно брал слово Сталин, однако ничего из сказанного тогда не опубликовано до сих пор. Видимо, руководящие работники в полемическом кураже допустили столько людоедских признаний, что даже спустя десятилетия их невозможно огласить без серьёзного репутационного ущерба.

Тем не менее с 1 января 1935 г. карточки на хлебопродукты были официально отменены по всей территории Советского Союза, при этом отпускная цена на хлеб несколько увеличивалась и гарантировалось увеличение ассортимента. Распределение прочих продуктов: мяса, жиров и масла, сахара, а также промтоваров – сохранялось без изменения. Как это часто бывало у большевиков, даже доброе и полезное дело они сумели превратить в издевательство над народом и здравым смыслом. Открытая продажа хлеба, начавшаяся без ограничения с 1 января, сопровождалась всевозможными эксцессами – тысячными очередями, беспорядками и… нехваткой продуктов. Несмотря на то, что цены в свободной торговле стали выше той, что ранее покупатель платил при отоваривании карточек, весь хлеб сметался с прилавков в одночасье. Большинство не верило в полную отмену карточек и предпочитало покупать хлеб с запасом, для сушки сухарей. Кроме того, хлеб оставался прекрасным объектом спекуляции, хотя это и было уголовно наказуемо, поскольку существовала государственная монополия на хлебную торговлю. Тем не менее это не останавливало спекулянтов, ведь торговля хлебом сулила не только отличный барыш, но и стремительный оборот средств: купил в государственном магазине за «дешёво» – продал в коммерческом за «дорого» или отнёс на колхозный рынок и продал там ещё дороже. По прибыльности спекуляция хлебом обгоняла спирто-водочную и лишь немного уступала торговле табаком и махоркой, последние все годы кризиса 1930-х гг. оставались лидерами рыночного спроса. И дело тут вовсе не в злонравных спекулянтах, а в соотношении спроса и предложения, в тех самых азах экономической науки, которые светила большевистской теории и практики так и не смогли постичь вплоть до распада Советского Союза.

«Городок чекистов» в Свердловске (его также часто называли «городок чекист а », словно бы намекая, что чекист – один). Построен в 1930-х гг. для расселения сотрудников областного Управления НКВД. Это был элитарный квартал с собственной гостинницей, магазинами и прочей инфраструктурой. Дабы местное население не нарушало приватность утомленных суровыми буднями чекистов, проход на территорию «городка» был возможен только по пропускам. Глядя на этот дивный оазис благополучия, горожане с гордостью сознавали, что для кое-кого социализм уже наступил.

Поскольку карточки с 1 января 1935 г. отменили, а хлеба если и стало больше, то ненамного, полки магазинов сами собой не наполнились. Громогласно обещанная и заранее анонсированная победа большевиков над дефицитом не состоялась! В этом надо было кого-то обвинить, поскольку советская власть собственной вины не признавала никогда и ни в чём. Ну в самом деле, не коммунисты же виноваты в бедах, передрягах и лишениях народа, коммунисты всегда желают народу добра, а потому во всём виноват кто-то другой! Сначала большевистские горланы-главари валили вину на неких абстрактных, но очень злобных спекулянтов, скупающих товары оптом при открытии магазинов. Потом виноватыми были названы недобросовестные работники торговли, которые якобы действуют в спайке со спекулянтами. Потом виноватыми были признаны крестьяне, которые сначала продают свои товары на колхозных рынках по высокой цене, а после этого скупают в государственных магазинах дешёвый хлеб. Было даже объявлено, что крестьяне скармливают купленный в городских магазинах хлеб скоту! Крестьяне при советской власти являлись де-факто самым страдающим классом, и они в очередной раз оказались виноваты в том, что кремлёвские фантазеры были неспособны ничего из задуманного осуществить нормально, без авралов, всевозможных эксцессов, без воплей о вредительстве и арестов.

Во многих регионах – в том числе и на Урале – в первом квартале 1935 г. начался стихийный процесс возврата к карточной системе и появились всевозможные ограничения на свободную продажу продуктов питания. Например, не продавали более 2 буханок хлеба в одни руки, не позволяли отовариваться крестьянам или лицам без паспортов и т.п. Казалось, карточки вот-вот возвратятся, однако не тут-то было! Отказ от снабжения по карточкам был политической установкой, призванной продемонстрировать успехи социалистического строительства, поэтому возврата к ним быть не могло ни при каких условиях. Напротив, дабы сделать процесс более наглядным, было объявлено об отмене с 1 октября 1935 г. карточек на мясо, рыбные продукты, сахар и картофель. А с 1 января 1936 г. отменялось распространение по карточкам непродовольственных товаров.

17 ноября, выступая на Первом всесоюзном совещании стахановцев, Сталин произнёс свою известную фразу: «Жить стало лучше, жить стало веселее!», – которая была призвана символизировать бесповоротное начало новой жизни советских людей, полной созидательного труда, разного рода удовольствий и, разумеется, сытой. Фраза эта, попав в песни, на плакаты, в газеты и кинофильмы, моментально стала своего рода жупелом, тем идеологическим штампом, который никем не мог быть поставлен под сомнение. Сталин дал своего рода добро на роскошь и развлечения, которое очень тонко уловила номенклатура. Собственно, никто тогда в нищей стране, кроме номенклатурных работников, не мог позволить себе роскоши и веселья.

В 1936 г. в крупнейших городах Советского Союза появились галантерейные и парфюмерные магазины, первые таксопарки с вызовом машин по телефону. Чиновники и служащие моментально сменили военные шинели и френчи на коверкотовые пальто и шевиотовые костюмы, а их жены и любовницы оделись в меха и обули лаковые туфли. Пришла эпоха «красных балов», во время которых работники советских ведомств и учреждений стали открыто щеголять ювелирными украшениями. Слушатели военных академий разучивали танго, а студенты элитных вузов упражнялись в фокстроте. Подобное было невозможно ещё два-три года тому назад, за лаковую обувь и фокстрот можно было лишиться партийного или комсомольского билета, ибо сие расценивалось как очевидный признак «мелкобуржуазного перерождения», но.., теперь всё стало иначе. Партия разрешила демонстрировать радость жизни – вот и демонстрируйте!

Разумеется, радоваться жизни мог лишь тот, чьё финансовое положение делало это возможным. Для рядовых советских граждан дефицит продуктов питания и промышленных товаров не исчез ни в 1935, ни в 1936, ни в последующие годы. Просто это явление перешло в разряд запретных. О нём не писали в газетах, не говорили по радио, о дефиците и очередях не упоминали в кинофильмах тех лет. Тотальный дефицит стал зоной умолчания – простые люди о нём знали, они в нём жили, они от него страдали, но признавать существование этого явления было категорически недопустимо, ибо такое признание грозило обвинением в антисоветской пропаганде.

Коммунисты, разумеется, в меру своего невеликого ума боролись с дефицитом. Например, было запрещено вешать в витринах магазинов объявления об отсутствии товара в продаже – продавцы должны были стоять за пустыми прилавками и устно сообщать посетителям, что товаров нет и не будет. Другим замечательным большевистским ноу-хау явилось штрафование за создание очереди. Поскольку многотысячные очереди у дверей магазинов в крупных городах невозможно было скрыть от иностранных дипломатов, было решено рассеивать народ угрозой штрафов. Штраф составлял 100 рублей – очень большая сумма для второй половины 1930-х гг. Мера оказалась эффективна – центральные улицы Москвы, Ленинграда, Киева, Новосибирска и других крупных городов, в которых располагались иностранные дипмиссии, удалось очистить от несчастных обывателей, готовых в любую погоду ночевать под открытым небом в надежде попасть в магазин в момент открытия. Разумеется, покупатели никуда не исчезли, просто им пришлось мигрировать на окраины. Ещё одной выдающейся по изобретательности большевистской мерой борьбы с дефицитом явилось преследование «недобросовестных» работников советской торговли. Созданная весной 1937 г. в составе Рабоче-Крестьянской милиции служба по борьбе с хищениями социалистической собственности (БХСС) деятельно боролась с нарушениями правил торговли. Работы на этом поприще было непочатый край, и борьбу эту можно было вести бесконечно, поскольку злоупотребления в торговле генерировались не злобными врагами советской власти, а неизлечимыми пороками этой самой власти – хроническим дефицитом самых необходимых вещей и продуктов, недостатками планирования и игнорированием тысячелетних законов рынка. Тем не менее бесконечная суета сотрудников БХСС до известной степени отвлекала внимание народных масс, приветствовавших любые репрессии против ненавистных «работников прилавка». Первые крупные разоблачения дельцов совторговли имели место ещё в довоенное время, например, в 1940 г. в одной только Москве были расстреляны 8 директоров крупных магазинов. Большое количество директоров и рядовых продавцов отправлялось на нары. В силу понятных причин об этом не было принято писать в газетах и сообщать по радио, но информация о судах над работниками торговли умышленно распространялась максимально широко, в том числе через агентуру НКВД, дабы создавать нужное власти настроение в обществе. Дескать, процесс идёт, порядка становится всё больше, ещё чуть-чуть и станет совсем хорошо.., хотя хорошо работать советская торговля так и не стала вплоть до бесславного конца СССР.

Законы экономики обмануть нельзя, и никакими запретами и штрафами дефицит в Советском Союзе изжить оказалось невозможно. Хотя Сталин запретил возврат к карточной системе распределения, ему пришлось смириться с тем, что она всё равно возродилась явочным, так сказать, порядком. Как из известной русской пословицы: ты её в дверь, она – в окно. В 1938 г. вновь начались перебои с поставками широкой номенклатуры товаров массового спроса. Причиной тому явились серьёзные просчёты при планировании третьей пятилетки, ненормальный перекос в финансировании тяжёлой индустрии, создание стратегических запасов, обездвиживших колоссальные материальные и финансовые ресурсы, скачок и без того больших расходов на военные нужды. Страна, едва вздохнувшая после безумной экономической политики первой половины 1930-х гг., вползла в новый рукотворный сталинский кризис.

Поскольку советские сельское хозяйство и торговля показали свою полную неспособность обеспечить население продуктами питания, власть мудро разрешила народу заняться самоспасением. На предприятиях стали создаваться ОРСы – отделы рабочего снабжения, многопрофильные подсобные хозяйства, снабжавшие столовые необходимыми продуктами сельского хозяйства. Во всех более-менее крупных учреждениях и на заводах появились ведомственные магазины, в которых могли отовариваться работники. Разумеется, торговля в них не была свободной, а осуществлялась по специальным талонам, которые распространялись, как правило, через профсоюзную организацию. Поскольку талонов было гораздо меньше, чем нуждающихся, существовала очередь на их получение. Талоны явились суррогатным заменителем карточек. На внутреннее распределение по талонам перешли практически все заводы и учреждения страны, даже академики Академии Наук СССР для покупки мебели или обуви записывались в очередь на соответствующие талоны и ждали по несколько месяцев. Ещё одной паллиативной мерой борьбы с дефицитом явилась раздача горожанам земли под огороды. Мало кто знает, что массовое «огородническое движение» началось в Советском Союзе ещё в довоенные годы, в начале третьей пятилетки. К 1940 г. землю под индивидуальные огороды получили более 1 млн. жителей крупных городов. В условиях тотального дефицита самых необходимых продуктов питания несколько мешков картошки и бочонок квашеной капусты реально могли помочь рядовой советской семье пережить очередную голодную зиму.

Это было по-настоящему страшно! Советская власть боролась со своим народом самозабвенно и безостановочно, делала это с выдумкой, изобретательно и дотошно. Общее правило советской системы снабжения можно сформулировать так: чем дальше от столицы находится населенный пункт, тем меньше он получает материальных фондов, тем хуже снабжается его торговая сеть. Народ фактически был брошен на произвол жестокой судьбы, как тот утопающий, спасение которого становится делом его собственных рук.

Впрочем, в этом ретроспективном обзоре мы зашли чуть дальше, чем следовало. Дмитрий Дмитриев, новый начальник Управления НКВД по Свердловской области приехал на Урал в разгар второй пятилетки, и до третьей ему ещё предстояло дожить, что оказалось, как увидим, совсем непросто. Как уже было отмечено, ко времени его появления в Свердловске верхушка местной парторганизации представляла собой самую настоящую мафию, спаянную круговой порукой, прежними прегрешениями и чувством вседозволенности. Цинизм большевистских управленцев доходил до такой степени, что перевод денег упомянутому выше Лечкому осуществлялся со счёта Уралхиммашстроя даже после консервации стройки по причине нехватки финансирования! Нормой поведения в этом узком кругу стали дорогостоящие подарки как самим «ответственным работникам», так и членам их семей – в порядке вещей были подношения в виде мехов и кожаной одежды, ювелирных украшений, дарились даже автомобили – неслыханная роскошь для того времени! Приближённые к Кабакову ответственные работники допускали и явно уголовные преступления, известны случаи самоуправства, рукоприкладства, хулиганства, изнасилований и тому подобные выходки.

Понятно, что шила в мешке не утаить, так что Кабакову и его ставленникам пришлось отбивать многочисленные попытки навести порядок, предпринимавшиеся рядовыми коммунистами, всерьёз поверившим демагогической доктрине о всеобщем равенстве и братстве. В низовых парторганизациях периодически пытались критиковать барство и личную нескромность отдельных номенклатурных работников, разумеется, невысокого уровня, поскольку любая критика в адрес обкомовских деятелей была чревата моментальным заключением в тюрьму. Но кабаковская «мафия» самым деятельным образом защищала от критики даже низовых партийных руководителей. Только за два года – в 1935 г. и 1936 г. – из Свердловской областной парторганизации с явными нарушениями устава партии были изгнаны более 900 человек. Как любили повторять коммунисты: «Кто не с нами, тот против нас», – так вот в данном случае работал именно этот принцип!

Гостиница «Исеть», входившая в комплекс зданий «городка чекистов». Диковинная 11-этажная постройка не только связана с историей города, но имеет прямое отношение к сюжету настоящего повествования. В ней проживали командированные из Москвы в Свердловск следователи-«важняки», направленные на Урал с целью помочь расследованию, а в магазине «Динамо», расположенном на первом этаже здания, летом 1939 г. произошёл странный инцидент с потерявшимся малолетним ребёнком, который пыталась расследовать следственная группа.

Одной из основных задач, которые пришлось решать Дмитриеву в Свердловске, являлось разрушение костяка кабаковских выдвиженцев. Хотя руками НКВД Сталин вовсе не боролся за социальную справедливость, а лишь устранял из партийного и государственного аппарата неугодные ему кланы, тем не менее объективно это был процесс необходимый и полезный для общества. Дмитрий Матвеевич деятельно взялся за расчистку доставшихся ему авгиевых конюшен и довольно быстро собрал необходимую «фактуру», то есть документальные свидетельства политических колебаний, финансовых злоупотреблений и прямых уголовных преступлений Кабакова и его присных.

Первым серьёзным, хотя и неявным, ударом по Кабакову явился арест «Кошелька», кабаковского выдвиженца Василия Федоровича Головина. 11 января 1937 г. пленум исполкома снял его с должности за «политические ошибки». Не прошло и двух недель, как 23 января его взяли под арест. Дело было раскручено стремительно, никто в Свердловске, по-видимому, не предполагал способность Дмитриева к таким «стахановским» темпам. Когда Кабаков в феврале попытался было принять меры в защиту своего протеже, оказалось, что действовать уже поздно. Василий Головин к тому моменту признал виновность во всех инкриминируемых прегрешениях и наговорил столько, что ни о каком освобождении не могло быть и речи. В последней декаде марта 1937 г. Головин был осужден и уже 24 числа расстрелян. За 5 дней до этого 19 марта покончил с собой Николай Узюков, один из близких к Головину и Кабакову номенклатурных работников, освобождённый от должности заведующего отделом агитации и пропаганды на основании показаний, данных Головиным во время следствия.

С этого момента падение Ивана Кабакова стало лишь вопросом времени, причём ближайших недель. Не совсем ясно, понимал ли это сам Кабаков. В конце второй декады мая он спокойно отправился в Москву, не зная о том, что 17 мая Политбюро ЦК приняло лаконичное и безапелляционное постановление, гласившее: «На основании имеющихся материалов, в которых член ЦК ВКП(б) Кабаков обвиняется в принадлежности к контрреволюционному центру правых, исключить Кабакова из состава ЦК ВКП(б) и из партии с передачей его дела в Наркомвнудел». В то самое время, когда Кабаков ехал в Москву, в обратном направлении по той же самой железной дороге катился салон-вагон с членом Политбюро Андреем Андреевым, который направлялся в Свердловск для проведения пленума обкома партии. Пленуму предстояло формально разоблачить «клику Кабакова» и «политически очиститься». 22 мая Кабаков узнал, что его арестуют. Есть легенда, согласно которой он сумел позвонить в Свердловск и сообщить об аресте второму секретарю обкома Константину Федоровичу Пшеницыну, но в возможность такого звонка поверить сложно. Кабаков был взят под стражу в Кремле, и группа задержания просто физически не позволила бы ему добраться до телефона. Скорее всего, звонок Пшеницыну был сделан кем-то из работников ЦК.

Узнав об аресте шефа, Константин Пшеницын в первый день работы пленума бодро выступил с разоблачительной речью, а около шести часов утра 23 мая, находясь в своей квартире, пустил пулю в висок. Так сказать, избавил себя от путешествия в чекистский застенок.

Далее последовала зачистка верхнего этажа местной номенклатуры. В течение летних месяцев лишились должностей (как по причине ареста, так и без ареста, а также в связи с исключением из партии) 10 из 10 заведующих отделами и секторами обкома партии (один застрелился). Из 6 заместителей завсекторами, предусмотренных штатом обкома, должностей лишились все 6. Из 10 первых секретарей горкомов заменены 10, из 10 вторых секретарей горкомов – также все. Сняты секретари 77 из 81 райкома партии (в том числе райкомов, входивших в состав городских комитетов), имевшихся на территории области, и 1 застрелился (судьба 3 неизвестна). Согласно штатному расписанию обкома партии 221 должность относилась к номенклатуре ЦК ВКП(б), так вот из числа занимавших эти должности коммунистов на своих местах к концу декабря остались лишь 12 человек. Другими словами, с мая по декабрь – за 7 месяцев – принудительной ротации подверглись 95% высшего партийного эшелона области.

Не были забыты и те «кабаковцы», кто в силу каких-то причин успел покинуть регион до начала зачистки. Например, секретарь обкома комсомола Кузьма Ковалев несколькими месяцами ранее был передвинут в секретари Азово-Черноморского крайкома ВЛКСМ, но отъезд из региона ему не помог. Кузьма Иванович попал в самый первый арестный список, был взят под стражу в Ростове-на-Дону 2 июня 1937 г. и расстрелян через шесть с половиной месяцев.

В течение лета и осени 1937 г. Управление НКВД по Свердловской области расследовало так называемый «офицерский заговор», который, по версии Дмитриева, коммунисты-«кабаковцы» организовали вместе с бывшими белогвардейскими офицерами и агентами всевозможных иностранных разведок. В самой идее заговора, который якобы стал созревать ещё в 1925 г., когда никаких «кабаковцев» не было на Урале в принципе, есть нечто параноидальное. Согласно сообщениям Дмитриева в Москву, которые докладывались в том числе и Сталину, участниками повстанческой организации являлись покончивший с собою Пшеницын и директора многих уральских заводов, якобы завербованные немецкой разведкой. Из чтения этих сообщений складывается впечатление, будто немецкая разведка хозяйничала в свердловском регионе, как в собственном кармане. Впрочем, по версии Дмитриева, в заговоре поучаствовали и разведки других стран, прежде всего Японии. Заговорщики планировали устроить военный путч, для чего учредили 7 повстанческих округов, запасались оружием и взрывчатыми веществами. Кроме того, они планировали развязать химическую и бактериологическую войну на Урале, для чего намеревались использовать возбудителей сапа, чумы и холеры. Более того, они даже приступили к реализации планов, организовав в Ишимском районе вспышку септической ангины. Септическая ангина как средство борьбы с советской властью воистину поражает изобретательностью.

В фантазиях Дмитриева не обошлось, кстати, и без белофиннов. Оказывается, заговорщики вынашивали планы посредством военного путча отделить часть Свердловской области от СССР и войти в состав Финляндии. И финская разведка будто бы даже передавала заговорщикам деньги для реализации этих планов. Несмотря на абсолютную фантасмагоричность самой концепции заговора, объединившего якобы в своих рядах непримиримых врагов, в Кремле восприняли информацию чрезвычайно серьёзно. Дмитриев получил карт-бланш на дальнейшее расследование, жертвой которого в конечном счёте стали более 300 расстрелянных бывших офицеров, священнослужителей и коммунистов.

Николай Иванович Ежов, нарком внутренних дел СССР, остался под сильным впечатлением от успехов Дмитриева на ниве корчевания контрреволюции. Нарком неоднократно ставил работу свердловских чекистов в пример подчинённым на всевозможных совещаниях и заседаниях. Широкую известность получила фраза Ежова, оброненная во время полемики на одном из партийных пленумов: «У Реденса и Дмитриева стопроцентная раскрываемость!» Такая оценка из уст всесильного сталинского опричника значила больше любого ордена.

Нарком НКВД СССР Николай Иванович Ежов очень доверял своему подчинённому Дмитриеву, но последнему это доверие мало помогло.

Репрессии, однако, на разгроме «кабаковцев» и раскрытии «военного заговора» не остановились. 2 июля появилось решение Политбюро ЦК ВКП(б) №П51/4 «Об антисоветских элементах», положившее начало тому явлению, что ныне принято называть «Большим террором». Согласно требованию этого руководящего документа в течение 5 суток во всех регионах страны должны были быть подготовлены списки «троек» – внесудебных органов, пользующихся правом вынесения приговоров, в том числе и смертных, по упрощенной процедуре, – и предложения по количеству репрессированных. Это был подготовительный этап, без которого массовые репрессии были бы просто невозможны из-за неспособности судов выносить потребное число приговоров. Известный приказ НКВД №00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», непосредственно запустивший репрессии, появился 30 июля 1937 г.

Реализация этого приказа, на которую отводилось 4 месяца, вошла в историю под условным названием «кулацкая операция», хотя в ходе неё преследованиям подвергались не только бывшие кулаки, к тому времени давно раскулаченные, но и священники всех конфессий, представители административно-чиновничьего аппарата царской России (так называемые «бывшие люди»), участники внутрипартийной оппозиции разных лет, лица, имевшие судимости по уголовным и политическим обвинениям. На каждый регион в Кремле утверждалась квота по репрессиям, которая называлась «лимитом». Первоначально в Свердловской области в рамках «кулацкой операции» предполагалось репрессировать 10 тысяч человек, из них 4 тысячи надлежало расстрелять, а 6 тысяч – отправить в места лишения свободы. Однако новый первый секретарь Свердловского обкома Абрам Яковлевич Столяр добился от Москвы увеличения утверждённого «лимита». Его увеличили на 50%, но даже этот увеличенный план Дмитриев-Плоткин выполнил досрочно. Уже 11 сентября он рапортовал наркому Ежову об успешном окончании «кулацкой операции», в ходе которой по решению «тройки» областное управление расстреляло 7 500 человек, а ещё 7 500 осуждены на различные сроки и отправлены в ГУЛАГ.

Однако на этом «кулацкая операция» не закончилась. 31 января 1938 г. Политбюро приняло решение продолжить её в 22 регионах, в том числе и Свердловской области. Первоначальный «лимит» предусматривал казнь 2 тысяч человек, а по числу осужденных к лишению свободы «лимит» не назначался. К 1 апреля 1938 г. «лимит» был выбран. Новый первый секретарь обкома партии Константин Валухин, утверждённый в должности 27 апреля, уже в первых числах мая ходатайствовал в Политбюро о разрешении продолжить «кулацкую операцию». 5 мая Политбюро приняло решение выделить области ещё один «лимит» на расстрелы, на этот раз в 1 500 человек.

По абсолютному числу репрессированных в рамках «кулацкой операции» Свердловская область занимает второе место среди регионов бывшего РСФСР, уступая только Московской области.

Однако массовый террор, развязанный коммунистической партией против собственного народа, отнюдь не исчерпывался «кулацкой операцией». Её логичным продолжением явились так называемые «национальные операции», во время которых объектами репрессий стали представители наций и народностей, ненадежных, с точки зрения кремлевских стратегов и палачей с Лубянки (поляки, немцы, латыши, эстонцы, персы, греки, китайцы, корейцы, румыны, болгары, македонцы). По аналогии с «кулацкой» была организована и так называемая «харбинская операция», жертвами которой стали переселенцы из полосы отчуждения Китайско-Восточной железной дороги в Маньчжурии, вернувшиеся в СССР после продажи дороги Японии в начале 1935 г. «Национальные операции» не ограничивались «лимитами».

На территории Свердловской области наиболее массовыми по числу репрессированных оказались «польская» и «немецкая» операции. Подчинённые Дмитриева-Плоткина с середины августа по ноябрь 1937 г. расстреляли 3 794 поляка и ещё 2 194 отправили в ГУЛАГ. По абсолютному числу репрессированных поляков Свердловская область заняла третье место среди регионов РСФСР, пропустив вперёд только Новосибирскую и Ленинградскую области. Интересен следующий нюанс: заместитель наркома внутренних дел Фриновский, настроенный в отношении Дмитриева негативно, затеял проверку национальности арестованных в рамках «польской операции» лиц. Оказалось, что этнических поляков среди них насчитывается всего-то 390 человек! Данное обстоятельство Фриновский попытался использовать для дискредитации руководителя Свердловского управления НКВД, однако его одёрнул нарком Ежов, распорядившийся не мешать Дмитриеву. В результате пострадали почти 6 тысяч человек, в своей подавляющей массе ни в чём не повинные.

«Немецкая» операция тоже обернулась для жителей Свердловска и области большой кровью. За время её проведения были расстреляны 1 467 человек и ещё 2 912 отправлены в места лишения свободы. По числу её жертв Свердловская область стала безусловным лидером среди российских регионов, значительно опередив даже Республику Немцев Поволжья, где число этнических немцев было наибольшим на всём пространстве Советского Союза (там были репрессированы 1 002 человека, из них расстреляны 567).

Дмитрий Матвеевич Дмитриев настолько хорошо справлялся со своими обязанностями, что 19 декабря 1937 г. был удостоен ордена Ленина с формулировкой в Указе Верховного Совета СССР «за образцовое и самоотверженное выполнение важнейших правительственных заданий».

Сменивший Ивана Кабакова на посту первого секретаря обкома ВКП(б) Абрам Столяр, по-видимому, сильно недооценил начальника областного Управления НКВД. Во всяком случае, менее чем через год с момента заступления в должность, Абрам Яковлевич полностью повторил путь своего предшественника. Началось всё с ареста в марте 1938 г. его протеже Дмитрия Самарина, председателя Свердловского Облпотребсоюза. Ещё с начала 1920-х гг. Самарин подвизался на ниве организации работы рабоче-крестьянских потребительских обществ в Нижнем Новгороде, являлся членом биржевого комитета Нижегородской товарной биржи, близко сошёлся со Столяром и в дальнейшем шёл с ним по жизни рука об руку. В начале 1938 г. он привлёк внимание Дмитриева организацией воровских и разного рода мошеннических схем с материальными и финансовыми ресурсами потребительского союза. После ареста, буквально на первом же допросе, Дмитрий Иванович поспешил заявить о желании сотрудничать со следствием и вывалил такой объем компрометирующей Столяра информации, что Дмитриеву осталось только отправить сообщение в Москву о разоблачении очередного «шпионско-вредительского гнезда». Судя по всему, новый секретарь обкома действительно хапал без меры и крайне неосторожно, так что Самарин вряд ли оговаривал невиновного. 28 марта Дмитриев отправил на Лубянку телеграмму, в которой поименно назвал основных участников преступной группы, в числе которых были действующий председатель Свердловского облисполкома, сестра Столяра, её муж, а также ряд партработников, выдвинутых секретарем обкома. Вместе с телеграммой в Москву полетел протокол допроса Дмитрия Самарина. Ежов, ознакомившись с присланными материалами, 30 марта доложил о них Сталину.

И уже 31 марта товарищ Абрам Яковлевич Столяр решением Политбюро был освобожден от должности первого секретаря обкома партии. Арестовали его в тот же день. Столяр в одночасье превратился из «товарища секретаря» в «гражданина подследственного», его отправили в Москву для проведения следствия на Лубянке, и далее он полностью повторил путь Кабакова к крематорию Донского монастыря. Практически всех, связанных со Столяром, репрессировали. Единственным человеком, которому удалось избежать расправы, оказался упомянутый выше зять секретаря обкома Максим Семёнович Лозовский. Замечательного организатора социалистической потребкооперации первоначально приговорили к высшей мере наказания, но впоследствии приговор был отменен, а в январе 1940 г. дело вообще прекратили. Но подобный благоприятный для подозреваемого исход следует признать всё же не нормой того времени, а исключением из правил.

Кстати, не надо удивляться тому, что после ареста главы семьи репрессиям подвергались все его родственники – жены, братья, сестры, дети, родители. Комиссар госбезопасности Дмитриев добросовестно отправлял вслед за партийными руководителями в камеры смертников их родных и близких.

Сейчас сторонники Сталина любят вспоминать великодушные слова «отца народов», что, мол-де, сын за отца не в ответе, мимоходом оброненные на всесоюзном совещании комбайнеров-стахановцев в 1935 г. Из этой фразы делаются далеко идущие выводы о миролюбии и добродушии «кремлевского горца», который якобы вовсе не ратовал за чрезмерную жестокость к врагам. Дескать, оговорили либеральные историки мудрейшего Вождя, свалили на него грехи кровожадных опричников. Сталинисты в этом вопросе демонстрируют присущую им дихотомию и не желают признавать способность коммунистических демагогов говорить и мыслить взаимоисключающими тезисами. Тот же самый Сталин, пафосно изрекший: «Сын за отца не в ответе», – всего через два года заявил совершенно иное. Процитируем краткий фрагмент тоста, провозглашенного Сталиным на приёме по случаю 20-летия Великой Октябрьской революции, записанный дословно Георгием Димитровым в дневнике 7 ноября 1937 г.: «И мы будем уничтожать каждого такого врага, был бы он и старым большевиком, мы будем уничтожать весь его род, его семью. Каждого, кто своими действиями и мыслями – да, и мыслями! – покушается на единство социалистического государства, беспощадно будем уничтожать. За уничтожение всех врагов до конца, их самих, их рода!»

Кремлёвский Ареопаг. Руки у этих людей в крови не по локоть – по самые ноздри.

Если бы подобной логикой пещерного неандертальца руководствовался российский самодержец, то семья Ульяновых сгинула бы в полном составе где-нибудь в Нарымском крае или в казематах Шлиссельбурга ещё в 1887 г., после неудачной попытки покушения старшего из братьев. Так что, коли уж сам товарищ Сталин сказал, что врагов и их род надо уничтожать до конца, то какие же в этом вопросе могут быть сентенции и колебания начальников региональных управлений НКВД?!

Снятие Столяра было обставлено как настоящая тайная операция. Оглашение совершенно секретного постановления Политбюро «О Столяре» было синхронизировано с появлением в городе мало кому известного инструктора отдела руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) Ивана Медведева. Он и был назначен исполняющим обязанности первого секретаря обкома, причём членам бюро обкома сразу же было дано понять, что Иван Михайлович – временная фигура. Ему предстояло перехватить власть до появления у высшего государственного руководства единого мнения о новом постоянном руководителе региона. Это состояние неопределённости продлилось ровно 4 недели.

Уже 27 апреля 1938 г. первым секретарем Свердловского обкома ВКП(б) был назначен, точнее, рекомендован Политбюро и после этого избран Пленумом обкома, совершенно новый на Урале человек. Константин Николаевич Валухин попал в Свердловск из Омска, где он возглавлял Управление НКВД по Омской области. Он имел большой чекистский опыт, ещё с начала 1920-х гг. работал в системе особых отделов, участвовал в борьбе с басмачеством в Средней Азии и с националистическим движением на Северном Кавказе, входил в так называемую «северокавказскую» группу чекистов. Идейным руководителем этой группы был крупный чекист и партийный деятель Ефим Евдокимов, весьма авторитетный и даже популярный в 1930-х гг. Достаточно сказать, что это был единственный из чекистов, награждённый четырьмя орденами Боевого Красного Знамени. К этой же группе примыкал и Михаил Фриновский, первый заместитель наркома внутренних дел Ежова.

Как упоминалось выше, в начале 1938 г. Дмитриев-Плоткин вступил в конфликт с Фриновским, и это до известной степени объясняет произошедшее после появления в Свердловске Валухина. Последний, будучи прекрасно осведомлён об истинной роли Дмитриева в репрессиях местной партноменклатуры и его огромных оперативных возможностях, с самого своего появления продемонстрировал нерасположение к начальнику местного УНКВД. Скорее всего, Валухин выполнял негласное пожелание Евдокимова и Фриновского, намеревавшихся скомпрометировать Дмитриева, по их мнению пользовавшегося непомерно большим уважением наркома. Ежов, узнав о трениях между Дмитриевым и новым секретарём обкома, предложил первому перевод в Москву (что, кстати, выглядит вполне логично, поскольку между руководителем правоохранительных органов и административной властью региона должен существовать полный консенсус; если такового нет, то руководителя правоохранительными органами надо из региона убирать безоговорочно). Собственно, это было вполне ожидаемое перемещение, которое давно было обещано Дмитриеву. Дмитрий Матвеевич, вне всякого сомнения, хотел возвратиться из провинции в столицу. В Наркомате внутренних дел как раз образовалась прекрасная вакансия – должность начальника Главного управления шоссейных дорог. Прежний начальник ГУШОСДОРа старший майор госбезопасности Михаил Волков-Вайнер ушёл на повышение в Наркомат водного транспорта на должность заместителя наркома. Предложенный Дмитриеву пост по своему статусу был гораздо выше начальника регионального управления. Таким образом Дмитрий Матвеевич не просто возвращался в Москву, а возвращался с повышением по службе.

Он быстро сдал дела в Свердловске новому главе областного управления Михаилу Викторову, приехавшему на Урал из Белоруссии, и уже 22 мая был в Москве. Казалось, всё для комиссара госбезопасности третьего ранга складывалось наилучшим образом. Но беда подкралась, откуда Дмитриев её не ждал.

Викторов сразу же после отъезда из Свердловска своего предшественника принялся «поднимать» его старые дела, проверяя законность и обоснованность принимавшихся решений. Разумеется, этим он занимался не от скуки, а выполняя поручение Фриновского, жаждавшего поквитаться с Дмитриевым. Найти компромат проблем не составляло, но доклад Викторова, подготовленный в середине июня 1938 г., не вызвал интереса Ежова. Нарком не желал слушать негативных отзывов о руководителе, которого считал одним из самых компетентных в своём ведомстве. Тогда последовал ход конём – через связи Евдокимова, бывшего членом ЦК партии и вплоть до мая занимавшего весьма важный в партийной иерархии пост первого секретаря Ростовского обкома, информация Викторова была доведена до сведения Молотова и Сталина. Особый упор в компромате делался на обвинении Дмитриева в «склонности к еврейской солидарности», что выражалось в стремлении комиссара третьего ранга всемерно выдвигать своих единоплеменников на все более-менее значимые посты и должности. Обвинение, кстати, вряд ли справедливое, поскольку при необходимости Дмитриев с одинаковым педантизмом и равнодушием отправлял в пыточный застенок людей любой национальности. Примеры расправ над командами «русского Кабакова» и «еврея Столяра» говорят сами за себя. Дмитриев являлся вовсе не замаскированным еврейским националистом, а самым настоящим коммунистом-интернационалистом и был готов репрессировать любого, в чью сторону повернётся указующий перст Партии. А то, что он выдвигал на значимые должности людей лично ему преданных, так это, извините, краеугольный камень кадровой политики любого более-менее серьёзного администратора. Ну а кого, скажите на милость, выдвигать – людей не преданных и не лояльных, что ли? Сталин, однако, был очень чувствителен к любым подозрениям в национализме, так что обвинения попали на весьма подготовленную почву. Кроме этого, Дмитриева было за что привлекать к ответственности, следует объективно признать, что в Свердловске натворил он дел немало.

Тем не менее не совсем ясно, что же именно побудило Сталина расправиться с Дмитриевым, несмотря на явное покровительство последнему со стороны наркома внутренних дел.

Нельзя исключить того, что Дмитрий Матвеевич на свою беду оказался той фигурой, пожертвовать которой было необходимо Ежову для демонстрации лояльности Вождю. К этому времени в отношении Сталина к Ежову уже наметилось явное охлаждение, в начале июня 1938 г. Иосиф Виссарионович даже поинтересовался у наркома внутренних дел, доверяет ли тот собственной жене, Евгении Соломоновне Хаютиной-Ежовой? Разговор этот поверг безжалостного наркома в настоящую панику, он предположил, что у Сталина появились сомнения в его политической надежности. Волнение Ежова оказалось столь сильным, что он даже обсудил с супругой возможность развода. Правда, затем он от этой мысли отказался, но разговор со Сталиным, разумеется, забыть не мог. Поэтому когда в конце июня зашёл разговор о ситуации в Свердловской области и обвинениях в адрес Дмитриева, защищать его Ежов не стал. Утром 26 июня он вызвал начальника ГУШОСДОР к себе для доклада, а когда Дмитриев явился, в приёмной его встретила группа задержания.

Зная, как работают мастера заплечных дел с Лубянки, Дмитрий Матвеевич сразу стал сотрудничать со следствием и дал все показания, которые от него ожидали. Сознался в шпионской и террористической деятельности; надеясь максимально оттянуть час расплаты, согласился стать внутрикамерным осведомителем. Его подсаживали в камеры к самым важным для НКВД арестантам, дабы эрудированный и разговорчивый Дмитриев побуждал сокамерников «разоружиться» и прекратить запирательство.

Свою стратегию выживания Дмитрий Матвеевич, по-видимому, строил на том, что в какой-то момент его сотрудничество будет оценено должным образом и он получит шанс если не на полное оправдание, то хотя бы на смягчение приговора. План был отнюдь не плох, из ставших ныне известными документов видно, что активной провокаторской деятельностью многие осужденные на смертную казнь не раз отводили от себя смерть. Яркий тому пример – судьба Михаила Ивановича Баранова, начальника Санитарного управления РККА в период с октября 1928 по август 1937 г. После ареста и скоротечного следствия его пять раз включали в расстрельные списки, утверждавшиеся членами Политбюро, но Баранов оставался жив, поскольку оказался весьма результативным внутрикамерным осведомителем (лишь после того, как его в пятый раз приговорили в марте 1938 г. к высшей мере наказания, Баранов был, наконец-таки, расстрелян). Дмитриев, занимая пост начальника УНКВД по Свердловской области, лично дважды сохранял жизнь приговорённому к расстрелу ценному агенту Ельковичу, редактору областной газеты «Колхозный путь», выдавшему более 140 человек. Несмотря на двукратное осуждение на смертную казнь, Дмитриев спасал Ельковичу жизнь и даже распорядился выплачивать ценному агенту деньги, дабы тот мог покупать вещи и продукты питания на воле. По иронии судьбы Елькович пережил своего благодетеля Дмитриева, дождался замены высшей меры наказания тюремным заключением и в конечном счёте дожил до реабилитации.

Несмотря на готовность к всемерному сотрудничеству, интерес следователей к Дмитрию Матвеевичу довольно скоро пропал, и уже 7 марта 1939 г. Дмитриев предстал перед Военной коллегией Верховного суда СССР, чей приговор к высшей мере наказания был очевиден и неизбежен. В тот же день Дмитриев был расстрелян.

Чтобы придать этой невесёлой картинке законченность, добавим, что в скором времени отправились в руки лубянских «кольщиков» и разоблачители Дмитрия Дмитриева. 9 ноября 1938 г. – менее чем через 5 месяцев – дверь каземата захлопнулась за Ефимом Георгиевичем Евдокимовым, а 30 декабря был снят с должности первый секретарь Свердловского обкома партии Константин Николаевич Валухин. Арестовали его чуть позже, в мае 1939 г. Новый начальник Управления НКВД по Свердловской области Михаил Викторов, так хорошо подсуетившийся со сбором компромата на Дмитриева, тоже не успел состариться на рабочем месте, его арестовали в здании обкома партии 22 января 1939 г. В отличие от Евдокимова и Валухина их ставленник Викторов избежал расстрела, его приговорили к 15 годам лагерей, где он и умер в июле 1950 г.

Хотя в июле 1938 г. Дмитрий Матвеевич уже находился в тюремной камере, газеты уральского региона продолжали публиковать заметки, в которых сообщалось, что в Москве работает его общественная приёмная, в которой он как депутата Верховного Совета 1-го созыва принимает своих избирателей. Так что жители Свердловска могли при острой необходимости приехать в Москву и попытаться встретиться со своим избранником. Такой вот казус!

Отдел уголовного розыска (ОУР) входил в состав Управления Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ), которое в свою очередь входило в состав Управления НКВД по Свердловской области. Поэтому полное наименование этого подразделения, учитывая иррациональную тягу коммунистических руководителей ко всякого рода аббревиатурам, выглядело на редкость зубодробительно и непроизносимо: ОУР УРКМ УНКВД по Свердловской области. Госбезопасность и милиция действовали максимально автономно – эти службы имели разные служебные помещения, недоступные для чужих сотрудников, разные архивы, подразделения материально-технического обеспечения; подследственные госбезопасности и милиции содержались в различных тюрьмах, сотрудники этих управлений проживали в различных общежитиях и обучались в различных школах. Даже продуктовые распределители и колхозы, поставлявшие в них продукты, были различными. Руководителем областного Управления НКВД всегда назначался сотрудник госбезопасности и начальник УРКМ являлся его заместителем, точнее, одним из заместителей (не первым!). Милиция до известной степени была нелюбимой падчерицей Управления НКВД, что не отменяет, однако, факта широкой вовлеченности милиционеров в репрессивную политику во времена «Большого террора». Сотрудники милиции привлекались к проведению массовых казней, более того, известны даже случаи, когда с целью скорейшего сокрытия следов массовых расправ в помощь сотрудникам госбезопасности и милиции привлекали пожарных.

Речь, впрочем, сейчас идёт не о массовых казнях и не о «Большом терроре». Данные темы, безусловно, чрезвычайно интересны сами по себе, но в формате настоящей книги это всего лишь исторический фон. Для правильного понимания последующих перипетий сюжета гораздо важнее разобраться в том, как работала следственная «кухня» советского НКВД, и почему, казалось бы, адекватные и разумные люди, попав в руки мастеров допросных дел, вдруг начинали оговаривать как самих себя, так и своих друзей, причём зачастую это делали не только на допросах, но и в залах судов и трибуналов.

Первое и самое очевидное, что приходит на ум в этой связи – подобного рода оговоры вырывали из уст невиновных жесточайшими побоями. Отчасти эта догадка верна. Политбюро ЦК ВКП(б) в 1937 г. официально допустило – хотя и негласно – применение мер физического воздействия к арестованным.

Причём пытку не следует понимать как брутальное избиение; лишение сна, пищи, содержание узника в неотапливаемой камере способны причинять страдания ничуть не меньшие, чем побои. Товарищ Дмитриев, разумеется, знал все тонкости своего непростого и специфичного ремесла, вникал во все детали оперативной, следственной и кадровой работы. Ответственного отношения к делу требовал и от подчинённых.

Фрагменты нескольких зарисовок Д. С. Балдаева, посвящённых допросам и пыткам в органах охраны правопорядка сталинской поры. Ветеран советского МВД, полковник милиции Данциг Балдаев начинал свою карьеру в органах внутренних дел в 1948 г. в Ленинграде. Сначала он был пожарным, затем – тюремным контролёром, после окончания школы милиции попал в УР. Балдаеву довелось общаться с теми самыми офицерами ленинградской комендатуры МГБ, что были причастны к репрессиям 1930-х гг. (Август Беккер, Георгий Жёмов и др.). Потрясённый их рассказами о методах ведения следствия, пыток и казней, Балдаев принялся рисовать миниатюры, каждая из которых основывалась на каком-то реальном эпизоде. Уже после распада Советского Союза более 300 зарисовок Балдаева были изданы как в России, так и за рубежом. Автор настоятельно рекомендует ознакомиться как с самими рисунками Данцига Сергеевича, так и его пояснениями к ним – более выразительную характеристику той эпохи сложно представить.

Насколько можно судить по известным ныне материалам, Дмитриев предпочитал действовать по заветам товарища Дзержинского, то есть в большей степени запугиванием и уговорами, нежели откровенным мордобоем. Нет, в Свердловске в конце 1930-х гг. тоже, разумеется, били на допросах – тогда наркомвнудельцы били по всей стране – но далеко не в тех масштабах, как это было принято в других управлениях. В «Большом доме» Управления НКВД по Ленинграду, например, арестантов избивали прямо в кабинетах. Хорошо известен случай, когда начальник управления Леонид Заковский (он же Генрих Штубис), войдя в кабинет, в котором разговаривали два сотрудника управления, без долгих предисловий ударил одного из них кулаком в ухо и со словами «вот так надо допрашивать!» вышел вон. Комизм ситуации заключался в том, что в кабинете в тот момент арестованного не было вообще и от рукоприкладства начальника пострадал действующий сотрудник. Это вовсе не исторический анекдот и не шутка, петербургский историк отечественных спецслужб Василий Бережков, рассказывая об этом инциденте, подчёркивал, что лично беседовал со свидетелем этой дикой во всех смыслах сцены.

Для Дмитриева-Плоткина такого рода выходки были немыслимы. Дмитрий Матвеевич руководствовался принципом: «Работать головой, а не кулаками», – сам не бил, да и другим сотрудникам не рекомендовал. О пыточной практике, заведённой тогда в стенах управления, известно из первых уст – из коллективного письма, переданного осенью 1938 г. арестованными сотрудниками НКВД в Москву. Если арестанта требовалось подвергнуть пытке, его приводили в заблаговременно оборудованное для этого помещение. В кабинетах надземной части здания избиения не разрешались. Избивали резиновыми шлангами, что здоровью не угрожало, но субъективно воспринималось как очень болезненная процедура. Лишь одного из пяти упомянутых в письме сотрудников избивали 6 раз, остальные прошли через эту процедуру единожды. Одного из арестантов поместили в камеру смертников и устроили имитацию расстрела. Всех лишали сна и устраивали допросы, растягивавшиеся на десятки часов. Все арестованные сотрудники госбезопасности содержались в холодных сырых камерах. Вот, в общем-то, и весь набор методов воздействия. Конечно, перечисленное совсем негуманно, но никаких поджогов волос на голове, закладываний пальцев в створки дверей, забивания гвоздей в пальцы и кисти рук, ничего похожего на тушение папирос о лицо, что можно в избытке встречать в описаниях пыток, принятых в то же самое время в других управлениях НКВД и даже в Москве, на Лубянке, мы в Свердловске не видим.

Дмитриев учил, что основная работа с арестантом должна проводиться отнюдь не в пыточной камере. Побои выполняли роль сугубо прикладную – с их помощью следователь давал понять арестанту, что прав у того нет ни малейших и с ним можно сделать все, что угодно – надзорный прокурор не вмешается, а адвокаты согласно принятому большевиками Уголовно-процессуальному кодексу на этапе дознания и следствия вообще не допускались к обвиняемому. Иными словами, у бедолаги, попавшего в чекистский застенок, правовой защиты не существовало в принципе, и избиение выражало его полное бесправие в наиболее доходчивой и конкретной форме. Тем не менее унижение арестанта являлось не самоцелью следствия, а лишь инструментом; задача же заключалась в том, чтобы обвиняемый оговорил сам себя и своих товарищей, сделал это максимально убедительно и придерживался оговора на всем протяжении своего пребывания в изоляторе. Так сказать, топил сам себя не за страх, а за совесть.

В этом деле допросным мастерам помогала внутрикамерная агентура – величайшее, пожалуй, изобретение советской ЧК и её восприёмников в лице ГПУ-ОГПУ-НКВД. Ни в одной стране мира не наблюдалось такого широчайшего вовлечения сокамерников-провокаторов в следственный процесс. Точная статистика на этот счёт неизвестна, но трудно отделаться от ощущения, что внутрикамерное осведомление позволило раскрыть больше преступлений, реальных и вымышленных, чем работа всех вместе взятых оперативных подразделений.

На практике работа внутрикамерных стукачей выглядела примерно так. В камеру с объектом «разработки» помещался под видом соседа-арестанта агент НКВД. Этот человек являлся либо настоящим арестантом, либо уже осужденным, но оставленным тюремной оперчастью в тюрьме именно с целью его последующего использования в агентурной работе. Иногда таких агентов могло быть в одной камере несколько и они проводили заблаговременно согласованную линию поведения в отношении «разрабатываемого». Кто-то изображал из себя злобного упыря, другой – честного и справедливого, третий – был юридически подкован и давал ценные советы. Если один, к примеру, пытался отнять вещи арестованного, то другие его защищали. Разыгрывались настоящие мини-спектакли, в ходе которых «разрабатываемого» могли «подставить», то есть свалить на него вину за какой-то умышленно подстроенный проступок, а потом милостиво «простить». Заготовок разной степени достоверности и изощрённости существовало огромное количество. Каждый из подсадных агентов отыгрывал свою роль таким образом, чтобы в процессе вынужденного общения один из них вошёл в доверие к ничего не подозревавшему объекту «разработки», после чего на правах старшего и более опытного товарища принимался давать ему советы.

Советы, кстати, не всегда были вредными, скорее напротив, большинство из них были вполне здравы – как вести себя с сокамерниками, как добиваться встречи с родными, как правильно построить общение с тюремным врачом и т.п. Пребывание в следственном изоляторе – это целая наука, и там есть масса нюансов, о которых рядовой обыватель даже не догадывается. Но после того, как устанавливалась нужная степень доверия и взаимопонимания – обычно на это уходило не более двух-трёх дней – агент-провокатор приступал к своей основной миссии. Доходчиво, со ссылками на свой собственный опыт и опыт товарищей он доказывал «разрабатываемому», что дела его – швах!; у «следаков» доказательного материала очень много, коли его, бедолагу, маринуют в изоляторе, а потому тупое запирательство не поможет. Дескать, защиту свою надо строить тоньше, а то и до суда не доживёшь. Главное – дожить до суда, а во время процесса заявишь о незаконных способах ведения следствия, дело отправят на дорасследование и – вуаля! – новый следователь во всём разберётся. И даже если будет обвинительный приговор, то ничего страшного в этом нет, надо будет написать апелляцию, а её рассмотрение растянется на год минимум. Опять-таки, будет новый следователь, и он-то точно внимательно изучит все материалы дела, коли ты невиновен, так ничего тебе не грозит. Не надо бояться расстрела, в Советском Союзе так просто не расстреливают!

Хорошенько избитый к тому времени подследственный слушал эти россказни, разинув рот. Полностью дезориентированный, запуганный, шокированный тяжестью обвинений, несчастный арестант воспринимал советы внутрикамерного агента как изречённую истину в последней инстанции. И когда провокатор ему советовал придумать достоверный рассказ, такой, чтобы следователь поверил, то объект «разработки» действительно начинал такой рассказ сочинять.

Бытует представление, согласно которому в сталинское время существовали две специализации следователей – одни назывались «кольщиками», потому что «кололи» арестантов во время интенсивных допросов посредством пыток и унижений, а другие – «писатели», поскольку, владея хорошим литературным языком и имея живое воображение, могли придумывать правдоподобные сюжеты выдуманных преступлений. Это деление на «кольщиков» и «писателей» очень сильно смахивает на домыслы литераторов, весьма далёких от реальной следственной кухни советского НКВД. В региональных управлениях (краевых, областных, автономных республик) никаких следователей-«писателей» не существовало. Просто потому, что следственные подразделения в этих управлениях не справлялись с загрузкой и следствие вели оперативные сотрудники.

Ужас террора 1930-х гг. заключается в том, что люди, попавшие в лапы НКВД, не просто становились жертвами некоей абстрактной неведомой и неуправляемой силы, а целенаправленно оговаривали себя сами. Они выдумывали правдоподобные обвинения, и если эти выдумки не устраивали следователя, то они изобретали другие, более правдоподобные, и так продолжалось до тех пор, пока следователь не приходил к выводу, что придумано достаточно. Этот психологический аспект массового террора, в отличие от экономического или политического, пока ещё не изучен должным образом историками и психологами.

Пусть только читатель вдумается на секунду в чудовищность сценария: перед разумными, адекватными, весьма неглупыми людьми ставилась задача: «Оговори себя так, чтобы я поверил», – и эти люди истово, со всей готовностью и фантазией принимались выдумывать повстанческие организации, диверсионные ячейки, теракты на транспорте и промышленных объектах, планы биологической войны. Вся эта фантасмагорическая ересь заносилась в протоколы, и обвиняемые подписывались под каждой страницей. Такое поведение жертвы кажется абсурдным. Но именно так технология самооговоров и последующих убийств и работала.

Итак, резюмируем сказанное (вряд ли современному читателю так легко это понять): арестанты наговаривали на себя сами просто в силу того, что их умело ломали на первых допросах, а внутрикамерная агентура развивала первоначальный успех следователя. Описанная технология прекрасно решала стоявшие перед следственным аппаратом задачи! Если кто-то всерьёз думает, что с ним такая проделка не удалась бы, то.., не надо зарекаться от сумы и от тюрьмы!

Чтобы дать читателю наглядное представление о том, как работала описанная выше технология, можно привести замечательный пример, сославшись на следствие по делу Михаила Андреевича Павлова, начальника Пермского отделения железной дороги имени Лазаря Кагановича. Подопечные Дмитрия Дмитриева арестовали его в начале 1938 г. (Пермь тогда входила в состав Свердловской области), и Павлов очень скоро оговорил самого себя и некоторых из своих товарищей, кстати, без всяких побоев и пыток! Но случилось чудо – после ареста Дмитриева в конце июня 1938 г. в Москве следователь, работавший с Павловым, сам отправился под суд. Дело Павлова было пересмотрено и в конечном счёте расстрельный приговор оказался отменён. Приведем всего две цитаты, в которых одно и то же следствие описано с разных точек зрения – следователя и обвиняемого. Они настолько красноречивы, что комментировать их попросту незачем.

Итак, показания следователя после ареста: «Для того чтобы Павлов дал показания, мы поместили его в камеру №13… к Корчагину и Тихонову, которые Павлова быстро обработали. При приходе на допрос Павлов советовался со мной, как начинать давать показания, что, собственно говоря, нужно писать, и просил моей помощи. В процессе ведения следствия… я уговорил Павлова дать дополнительные показания. На что Павлов согласился, сказав: „Раз следствию нужно, я не возражаю”… Я вызвал Павлова и предложил ему дать нужные Габову показания и чтобы он подтвердил свои показания на очной ставке с Суетиным. Павлов согласился, сказав: „Раз сказал «а», нужно сказать «б»“».

Теперь рассказ о том же самом обвиняемого: «Корчагин и Тихонов мне доказывали, что у меня другого пути нет, как только давать показания, хотя и выдуманные, указав вербовщика и якобы завербованных мною лиц (…). Кроме того, Тихонов, учившийся в школе красной профессуры, политически развитый, доказывал, что сейчас существует особая политика по борьбе с действительными врагами народа и что наши показания в деле борьбы с действительными врагами будут играть решающее значение, а нас направят куда-нибудь на работу, а действительных врагов будут уничтожать».

Кстати, внутрикамерная агентура очень часто использовалась для физического воздействия на особо несговорчивого «разрабатываемого». Тогда избиения и разнообразные издевательства могли продолжаться часами без всяких попыток контролёров изолятора остановить бесчинства сокамерников. Так что самим следователям вовсе не было нужды лично марать руки и тратить силы на истязания арестантов – с этим прекрасно могли справиться – не за страх, а за совесть! – казематные сидельцы. Во всех следственных изоляторах Советского Союза с ведома местных органов внутренних дел существовали особые «пресс-хаты», в которых доводились до крайнего изнурения даже самые упорные и непримиримые подследственные. Система «пресс-хат» надолго пережила времена «Большого террора» и в почти неизменном виде просуществовала вплоть до распада Советского Союза. (Кстати, одна из основных целей реформы системы ИТК в послесоветское время заключалась именно в том, чтобы вывести следственные изоляторы и места лишения свободы из подчинения МВД и КГБ и передать их Министерству юстиции, дабы исключить беззакония следственных работников, творимые руками внтрикамерной агентуры.)

В описываемое нами время – то есть второй половине 1930-х гг. – Управление Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ) входило в состав Управления НКВД по Свердловской области и его сотрудники в своей работе использовали те же самые оперативные приёмы и методы ведения следствия, что и их коллеги из Управления государственной безопасности (УГБ). Комиссар госбезопасности третьего ранга Дмитриев умел организовать работу своих подчинённых, независимо от того, чем они занимались – контрразведкой, борьбой с хищениями соцсобственности или же уголовным розыском – все они работали по единым правилам и равно эффективно. Ведь не зря же красный нарком Ежов, карающий меч Партии, ставил свердловское управление в пример прочим и любил повторять: «У Дмитриева стопроцентная раскрываемость!»

 

Глава III. Раз, два, три, четыре, пять! Иду тебя искать.

Итак, в начале последней декады июля 1938 г. расследование убийства Герды Грибановой имело в своём распоряжении целых три как казалось тогда перспективных версии случившегося. Руководство уголовного розыска могло выбирать, какое же направление считать приоритетным, и решило, что двигаться надо во всех направлениях сразу.

22 июля в восьмом часу вечера представительная делегация сотрудников свердловского уголовного розыска явилась в дом №19 по улице Первомайской с целью проведения обыска как в комнатах, занимаемых семьей Грибановых, так и в чердачном помещении над ними. Обыском руководил помощник начальника Отдела уголовного розыска лейтенант милиции Евгений Вершинин, а в состав группы помимо него входили также начальники 1-го и 5-го отделений ОУР Кузнецов и Крысин с подчинёнными. От такого числа милицейских начальников и рядовых милиционеров у жильцов дома, должно быть, разбежались глаза. Пётр Грибанов, заявивший несколькими днями ранее о своих подозрениях в адрес Леонтьева и Ляйцева, наверное, немало удивился тому, что сам оказался в роли подозреваемого. Вот уж воистину говорится, не рой яму другому.

Результаты обыска оказались интригующими. В чулане Грибановых, под ворохом вещей, была найдена белая тряпка с большим количеством кровавых пятен. В нижней части голубой шторы, повешенной на окне в комнате, также оказались пятна, похожие на кровавые, а на вешалке в кухне был найден пиджак, принадлежавший Петру Грибанову, отцу убитой девочки, с пятном красного цвета на правом рукаве. Особое внимание сотрудников уголовного розыска привлекла старая клеёнка с розовыми разводами, похожими на замытые следы крови, которую они извлекли из-под ванной. Казалось, что клеёнку умышленно спрятали подальше от глаз. Немалое подозрение вызвали свежестиранные и ещё не полностью высохшие вещи, среди которых – двое мужских брюк и бязевая наволочка. Хотя они не имели видимых следов крови или подозрительных пятен, сотрудники милиции на всякий случай изъяли их для проведения экспертизы с целью обнаружения человеческой крови. В число вещей, вызвавших подозрение, попали также детский матрасик из мешковины с коричневыми пятнами непонятной природы и тумбочка, на внутренней стороне которой был обнаружен буро-красный след, как будто оставленный пальцем.

После этого обыск переместился на чердак. Там свердловские пинкертоны обнаружили две детские кроватки, одна из которых принадлежала убитой Герде. На этой кровати оказались бурые мазки, оставленные как будто бы запачканными в крови пальцами. Разумеется, у сыщиков сразу же родился вопрос: когда детские кроватки вынесли из жилых комнат? Оказалось, что произошло это 17 июля, на следующий день после обнаружения тела убитой девочки, что казалось подозрительным. Заинтересовали сотрудников уголовного розыска и иные предметы, найденные на чердаке: фанерная коробка размером 59 на 35 см с пятнами «тёмно-бурого цвета» на дне, два столика под цветы, на одном из которых бросались в глаза красно-бурые пятна, старое стёганое одеяло с замытыми как будто бы пятнами крови, стиранное и ещё мокрое, а также кусок холста с пятном, напоминавшим кровавое. Все эти предметы также были изъяты для проведения экспертизы происхождения подозрительных пятен.

По окончании обыска последовал новый допрос Петра Грибанова. Допрос проводил лейтенант милиции Вершинин, помощник начальника уголовного розыска, и по тому, что за это дело взялся лично Евгений Валерианович, можно догадаться о том значении, которое придавалось допросу. Вершинин считался одним из лучших «кольщиков» свердловского угро, то есть мастером развязывать языки упорно запирающимся преступникам. Ещё до того, как попасть в милицию, он попробовал себя в разных промыслах и занятиях – работал на почте, закончил курсы телеграфистов и устроился приёмщиком телеграмм, «морзистом», как говорили тогда. После пошёл служить в армию – это, кстати, считалось в 1920-е гг. достаточно престижным, поскольку всеобщей воинской обязанности не существовало, и для того, чтобы попасть на службу, требовалось выдержать конкурс. Отдав долг Родине, Евгений Валерианович подался в торговлю, благо кооперация во времена НЭПа процветала, и стал секретарём торговой артели. Вообще, милицейские оперработники той поры, как правило, успевали пройти определённую школу жизни до того, как судьба заносила их в сплоченные ряды наркомвнудельцев – такая практика позволяла отбирать людей тёртых и понимающих что в этой жизни почём. Летом 1936 г. Вершинин уже числился инспектором свердловского ОУР на правах начальника отделения в звании младшего лейтенанта (это специальное звание соответствовало старшему лейтенанту Красной армии). Это означало, что хотя для него в штатном расписании не имелось должности, он считался ценным сотрудником и рассматривался как приоритетный кандидат на повышение. Через два года – во время описываемых событий – Евгений Валерианович уже вёл важнейшие расследования и фактически являлся правой рукой Цыханского, которого в скором времени и заменил на посту начальника Отдела уголовного розыска.

Судя по всему, Вершинин с помощниками предполагали быстро опровергнуть алиби допрашиваемого и получить от него признание в участии либо соучастии в убийстве. Грибанов, явно понимая, к чему клонится дело, повторял свой прежний рассказ о событиях 12 июля без изменений. Настаивая на собственном алиби, он уточнил, в какой театр ходил (имени товарища Луначарского), что именно смотрел (постановку «Петра I» по роману Алексея Толстого), и назвал встреченных в театре знакомых – трёх работников административно-хозяйственного отдела управления НКВД. Далее последовали вопросы по результатам обыска, явно призванные своей неожиданностью дезориентировать Грибанова и сбить с толку. Вершинин поинтересовался, когда Грибанов перенёс кровать убитой дочери на чердак, на что допрашиваемый ответил, что кровать выносили в его отсутствие 17 июля. После этого помощник начальника угро поинтересовался, кто и для чего стирал вещи Герды? Грибанов пояснил, что этим занялась его жена после похорон дочери, а цель стирки очевидна – «чтобы убрать». Трудно сказать, какой именно ответ намеревался услышать Вершинин, но далее стало интереснее.

Лейтенант спросил, кому принадлежит фанерная коробка, найденная на чердаке, та самая, дно которой оказалось сильно запачкано тёмно-бурым веществом. Грибанов ответил, что коробка не его, а чья – он не знает. Прямо скажем, ответ оказался неудачным, жители советских коммунальных квартир и домов тщательно считали свои и чужие квадратные дециметры, и поставить без разрешения хозяина на чужую площадь коробку, тумбочку или даже пару обуви значило получить на собственную голову серьёзный скандал. Причём неважно, о посягательстве на какую площадь могла идти речь – в коридоре, кухне, на чердаке, где-нибудь под лестницей или в подвале – логика советского обывателя, закаленного теснотой и убогостью быта, демонстрировала несокрушимую прямолинейность, выражавшуюся незатейливой формулой: своё барахло заноси к себе, а на чужую или общую площадь не залезай! Вершинин, разумеется, почувствовал странность ответа Грибанова и тут же уточнил, когда тот поднимался на чердак в последний раз? Отец девочки заявил, что был на чердаке в последний раз 13 июля, когда осматривал его в поисках Герды, и тогда подозрительной фанерной коробки там не было. Вот это уже по-настоящему казалось интересным. Неужели Грибанов подобным утверждением намекал на то, что коробку с подозрительными пятнами ему подбросили? Кому и для чего это делать? Быть может, он знает, что в коробке человеческая кровь, и заблаговременно пытается создать видимость, будто не имеет к этому ни малейшего отношения?

Вершинин продолжал наседать на Грибанова, добиваясь ответов о происхождении подозрительных следов на различных предметах. Появление похожих на кровь пятен на кровати Герды отец объяснил тем, что «это может быть только краска и попала она туда в мастерской». Объяснение также было из разряда неудачных, поскольку кроватка была белой, – неужели рабочие, собиравшие её, не заметили оставленных пятен? А происхождение красного пятна на пиджаке, найденном в кухне, Грибанов связал с привычкой носить цветные карандаши в карманах, дескать, грифель намок и дал такое вот пятно. При этом Петр Михайлович уточнил, что не надевал указанный пиджак полтора года, что тоже звучало, мягко говоря, недостоверно. Трудно было представить, чтобы редко используемую вещь на многие месяцы оставили висеть на кухне, не позаботившись убрать в шкаф. Не по-хозяйски это как-то, не по-советски.

В целом же, показания отца убитой девочки звучали не очень убедительно, и можно сказать, что версия об умышленном убийстве Герды Грибановой её дедом при соучастии родителей – или, по крайней мере, отца – оставалась актуальной. Теперь решающее слово должна была сказать криминалистическая экспертиза подозрительных пятен, найденных на одежде и деталях мебели в доме на Первомайской. Эти вещи были отправлены в лабораторию судебной медицины, а уже 23 июля оттуда в Отдел уголовного розыска пришло заключение по исследованию первой партии вещей, связанных с расследованием. Речь идёт о матерчатом пояске Михаила Андреевича Грибанова, его рубашке и брюках, кинжале и ножнах, найденных в сенях квартиры Баранова, а также вещах, обнаруженных на трупе Герды Грибановой. (Любопытна деталь, позволяющая составить представление об уровне канцелярской культуры работников уголовного розыска: из милицейских документов невозможно понять, что представлял собою пресловутый нож, найденный у Баранова, поскольку его никто толком не описывал. Опера произвольно называли его то «кинжалом», то просто «ножом большого размера». Лишь благодаря акту судмедэкспертизы мы можем понять, о каком же именно предмете идёт речь – это был «кинжал с чёрной деревянной ручкой, металлическая часть кинжала 17,5 х 3 см, с обеих сторон лезвия имеются буро-красные пятна».)

Экспертное заключение гласило, что на предметах одежды, обнаруженных на трупе девочки (пальто, безрукавка, платье, чулки), человеческая кровь присутствует, что, в общем-то, было вполне ожидаемо. Странным было бы противоположное заключение. На вещах же, изъятых у деда Герды Грибановой: пояске, брюках и рубашке – крови не обнаружено. Вообще никакой – ни человеческой, ни животного. Кроме того, крови не оказалось на трусиках Герды – эта деталь позволяла предполагать, что раздевание жертвы являлось прижизненным, до нанесения ножевых ударов.

Заключение судмедэксперта Сизовой было принято к сведению, но никаких видимых последствий за собой не повлекло – Михаил Андреевич Грибанов остался под стражей и вышел на свободу много позднее.

В те же самые июльские дни сотрудники уголовного розыска деятельно отрабатывали версию о причастности к убийству девочки группы молодых людей в составе Баранова, Кузнецова и, возможно, кого-то ещё.

25 июля опера угро явились с обыском в дом №111 по ул. Луначарского, где проживал до ареста Василий Кузнецов. Честно говоря, не совсем понятно, чем объяснялась такая задержка с обыском, ведь подозреваемый находился в тюрьме с 21 числа. Во время обыска были изъяты детали одежды Василия, на которых оказались пятна, напоминавшие кровавые: серая рубашка, серые брюки и ботинки с брезентовым верхом. Неожиданное разнообразие в довольно рутинную процедуру внесло в высшей степени интригующее заявление соседа Кузнецовых, некоего Александра Васильевича Шулякова, поведавшего о находке ножа в палисаднике перед домом.

Согласно рассказу неожиданно появившегося свидетеля его жена Анфиса Георгиевна несколькими днями ранее обнаружила в кустах складной перочинный нож, по-видимому, кем-то заброшенный в палисадник. Принадлежность находки Шуляков определить не смог, соответственно, не смог и вернуть нож хозяину, а потому оставил его себе. Этим ножом он перемешивал чернила в своей чернильнице, а после того, как сотрудники угро заинтересовались находкой, передал его им для последующей экспертизы.

История с таинственным ножиком могла бы показаться анекдотичной, поскольку непонятно, кого и в чём подобная улика могла изобличать, но сотрудники уголовного розыска отнеслись к ней со всей серьёзностью. Впоследствии этот нож наряду с вещами Василия Кузнецова был передан на экспертизу с целью обнаружения следов крови, по-видимому, свердловские следопыты всерьёз считали, что убийца Герды Грибановой избавится от орудия убийства просто выбросив его из собственного окна под окно соседу. Допущение, конечно, в высшей степени наивное, но.., таков был уровень мышления доблестных борцов с криминальным беспределом.

В тот же самый день – 25 июля – сотрудники уголовного розыска провели обыск голубятни, в которой Василий Кузнецов содержал своих птиц. Это была унылая клетушка, построенная молодым человеком во дворе дома, на первом этаже которой были устроены примитивные полати, способные служить спальным местом для двух или даже трёх человек, а на втором – место для птиц. Никакой связи между этими помещениями не существовало, на второй этаж можно было попасть только по приставной лестнице.

Внимательный осмотр голубятни позволил сотрудникам уголовного розыска обнаружить в потолочном перекрытии первого этажа потайную полость, в которой находилась марлевая тряпица размером с носовой платок, испачканная чем-то, напоминавшим по внешнему виду кровь. Находку приобщили к вещам, изъятым из комнаты Василия Кузнецова, и перочинному ножу, найденному Анфисой Шуляковой в палисаднике.

Вечером того же самого 25 июля, после окончания обыска, был проведён допрос находившегося под арестом Кузнецова. Допрос проводил заместитель начальника свердловского ОУР старший лейтенант Вершинин, упоминавшийся выше. Он курировал расследование и, по-видимому, не считал возможным передоверить важный допрос рядовому сотруднику.

Евгения Валериановича, прежде всего, интересовал вопрос о наличии или отсутствии у Кузнецова алиби на время убийства Герды Грибановой. Василий утверждал, что весь день 12 июля провёл на голубятне, где вместе с друзьями Барановым и Гребеньщиковым гонял голубей до 22 часов. После этого Сергей Баранов покинул дружную компанию минут на 30, сходил домой поужинать и вернулся обратно. На вопросы о происхождении пятен на одежде и спрятанном в тайнике куске марли Василий ответил однозначно и лаконично: пятна на одежде – это следы краски, а марля, найденная в потолочном перекрытии голубятни, использовалась для протирания миски, в которую насыпали корм для птиц, что там могут быть за пятна, он не знает. И более про пятна молчок, что на его месте выглядит логично: похоже, что на четвёртые сутки ареста молодой человек уже смекнул, что «раскручивают» его на какое-то серьёзное дело.

Спросили Василия и о ножах, которыми тот владел. Подумав немного, Кузнецов заявил, что имел два перочинных ножа, один из которых был с отломанным кончиком. Самое забавное заключалось в том, что сотрудники уголовного розыска ножей этих не нашли, так что разговор вёлся, в общем-то, ни о чём.

В тот же день помощник начальника ОУР Вершинин допросил лично ещё одного весьма интересного с точки зрения проводившегося расследования свидетеля – Александру Кузнецову, младшую сестру арестованного Василия. Девушке шёл 15-й год, и она явно была сознательной ученицей, пытавшейся изо всех сил помочь следствию. Это её желание ничего хорошего старшему брату не сулило.

Саша хорошо запомнила день 12 июля, и вовсе не потому, что тогда пропала маленькая Герда, а потому, что ходила в кинотеатр на вечерний сеанс и смотрела немецкую комедию «Маленькая мама». Так что привязка к дате оказалась у сестры Василия железной. Вспоминая о событиях того вечера, девушка припомнила, правда, ссылаясь на слова отца, будто старший брат уходил из дома в начале двенадцатого часа ночи, а когда вернулся, ни она, ни отец не заметили. Это было очень плохое для Василия сообщение, ведь он настаивал на том, будто не уходил со двора вечером, по его словам, уходил только Баранов, чтобы поужинать дома. Теперь же следствие получило информацию, из которой можно было заключить, что Василий Кузнецов лжёт на допросах, и из этого вытекал вполне резонный вопрос: зачем он это делает и что скрывает? То, что свои показания Александра давала спустя две недели после интересующих следствие событий и при этом ссылалась не на личные наблюдения, а на рассказ отца, сейчас никого не интересовало, главное заключалось в том, что подозреваемый Кузнецов пойман на лжи.

По-видимому, поздно вечером 25 июля или уже 26 июля в расследовании убийства Герды Грибановой произошло важнейшее событие, предопределившее последующие шаги следствия и его конечный результат. Сергей Баранов собственноручно написал заявление, в котором сообщил о том, что убийство маленькой девочки совершено Василием Кузнецовым. Под заявлением поставлена дата – 25 июля. Понятно, что после такого заявления должен был немедленно последовать допрос написавшего, поскольку по всем понятиям следственной практики тянуть с ним было никак нельзя, ведь сознавшийся может переменить свое решение либо даже покончить с собою. Однако допрос Баранова датирован следующим днём – 26 июля. Несовпадение дат выглядит странно и требует какого-то объяснения, поскольку заявление Баранова и всё, что с ними связано, очень важно для понимания произошедшего в дальнейшем.

Можно предположить, что события развивались так. Находящийся в камере следственного изолятора Баранов попросился на допрос незадолго до полуночи, сообщив, что желает сделать важное заявление. Следственные действия в ночное время были запрещены, но в 1938 г. процессуальные нормы игнорировались НКВД повсеместно, так что конвой имел инструкции насчёт того, как действовать в случае такого рода обращений содержащихся под стражей лиц. Баранов был доставлен в кабинет здесь же, в здании изолятора, где и написал на неровно оборванной половинке листа своё заявление. Происходило это до полуночи, и потому дату Баранов проставил ту, которая была по факту, то есть 25 июля. Старший конвойной смены, ознакомившись с содержанием написанного, понял, что арестант «пошёл на сознанку», и немедленно связался с уголовным розыском. Начальства на месте уже не было, поэтому сообщение принял дежурный по Отделу самый что ни на есть рядовой опер Чемоданов, тот, который ездил в Черемхово производить обыск и арест Михаила Грибанова. Чемоданов, разумеется, потребовал немедленно доставить арестованного для допроса, что и было сделано. Произошло это уже после полуночи, то есть в ночные часы 26 июля. Именно поэтому важнейший для последующего расследования допрос проводил Чемоданов, а не Вершинин, и именно поэтому протокол датирован 26 числом и написан другими чернилами, нежели заявление Баранова.

Итак, что же написал Серёжа после недельного пребывания в свердловском застенке? Это эпическое сказание заслуживает того, чтобы воспроизвести его дословно, благо оно предельно коротко. Текст его гласил (орфография оригинала сохранена): «Когда я принёс ножик к Кузнецову он лежал у него в дровяннике. Он спал потом он стал меня уговаривать что обокрадём квартиру. Если кто помешает то укокошим. Когда попала девочка то он мне сказал она мешает принеси конфект я её уманю а ты посмотриш что-бы никто не видел. То я стоял и смотрел на жухаре когда он её порезал вышел и сказал пойдём после этого я ушол домой. Конфекты были у него. 25/VII-38 г. Баранов».

Автор явно не дружил со знаками препинания и испытывал серьёзные затруднения с изложением даже предельно простых мыслей. Но не это самое примечательное в тексте, вышедшем из-под пера Сережи Баранова. В качестве причины преступления он выдвигает абсолютно нелепый мотив – намерение ограбить квартиру и очевидно оговаривает своего друга Кузнецова. Именно желание автора «сочинения» оболгать товарища придаёт его эпистолярным потугам вид непримиримо отталкивающий.

Сотрудники уголовного розыска, знакомые с деталями совершённого убийства и результатами судебно-медицинской экспертизы тела Герды Грибановой, должны были почувствовать бьющую в глаза нелепость и лживость написанного Барановым. Как же был проведён его допрос?

А никак. Сержант милиции Чемоданов тупо записал ересь из уст Баранова, не задав ни одного вопроса по содержанию его монолога. Вот самая существенная часть пресловутого допроса: «У ворот я стоял потому, чтобы сказать Кузнецову в случае, (если) кто-то пойдёт по двору дома, а это нужно было, чтобы нас никто не заметил. Уведенную девочку Кузнецов в саду изрезал, после чего вышел из сада обратно ко мне во двор дома и сказал, что давай пойдем домой. Мы с ним вернулись обратно и разошлись по домам, кражу не совершили, но почему, я и сам не знаю». Баранов в его собственном рассказе ведёт себя как идиот, он стоит у ворот, где его видят все входящие и выходящие, и делает это для того, чтобы злоумышленников никто не заметил. Он стоит, по его собственным словам, на «жухаре», но при этом убийство совершается совсем в другом месте, в тёмном саду. О чём он должен предупреждать Кузнецова, а главное – как, если расстояние от места убийства до жилого дома, согласно протоколу осмотра места обнаружения трупа, не менее 80 метров, а может, и более. Странное впечатление производит цель преступников. Ну, в самом деле, имея намерение обворовать квартиру вечером выходного дня (это когда все жильцы находятся дома!), они для чего-то решаются на убийство, которое не планировали, но при этом саму кражу даже не пытаются совершить.

Ладно, с Барановым всё довольно ясно, молодой человек не сильно умён и плохо образован, ждать от него здравого и логичного рассказа не следовало, но сержант Чемоданов для чего протирал свои галифе на рабочем месте?! Всё-таки перед нами не тупой валенок из райотдела – какой-никакой, а опер областного угро! Раз он попал в такое подразделение, значит, как-то проявил себя в деле. Трудно поверить в то, что Чемоданов не почувствовал завиральность услышанного рассказа, очевидно, он самоустранился от каких-либо суждений и вопросов, полностью предоставив инициативу Вершинину. Вот явится начальник поутру – начальник и рассудит.

Что же произошло далее?

А далее странности только нарастают. Ранним утром 26 июля на рабочем месте появился лейтенант Вершинин, явно вызванный полночным телефонным звонком сержанта Чемоданова. Помощник начальника уголовного розыска ознакомился с ночными откровениями Баранова и вызвал на допрос Василия Кузнецова. И первый же вопрос вкатил ему, что называется в лоб: «Признаёте себя виновным в убийстве 4-летней девочки Герды Грибановой вечером 12 июля в саду дома №19 по Первомайской улице?» – «Да, признаю», – отвечает Кузнецов.

Вот так поворот, правда?

Ещё 21 июля в день ареста Василий убедительно рассказывал о собственном алиби, а по прошествии пяти дней, вдруг – бац! – следует такое признание. Причём в материалах дела не видно никаких серьёзных подвижек за этот период. Не только улик новых не появилось, но даже вещи, изъятые при обысках по месту жительства Кузнецова и Грибанова, ещё не были отправлены на экспертизу в лабораторию судебной медицины! Тут самое время задуматься, а что, собственно, побуждало сознаваться в убийстве Баранова и Кузнецова? Что это за голос проснувшейся совести? Что это за такое дивное духовное преображение претерпели подозреваемые в мрачной камере №19 следственного изолятора? Православие считает, что все души человеческие открыты перед Богом и в душе даже самого закоренелого грешника может проснуться потребность покаяния. Но ведь коммунисты и комсомольцы в Бога не верили и христианские представления о мире и душе отвергали категорически. Так что же торкнуло двух незадачливых любителей голубей вдруг покаяться в ночь на 26 июля в содеянном преступлении?

Подсказка есть, точнее намёк. Баранов и Кузнецов содержались в одной камере изолятора. Согласно чекистским заветам товарища Дмитриева-Плоткина. Правда, к тому моменту сам товарищ Дмитриев уже с месяц как был не «товарищ», а «гражданин подследственный» и бодро, без пауз рассказывал о своей вредительской деятельности компетентным товарищам из следственной части по особо важным делам Главного управления госбезопасности, но сей маленький штришок ни на что не влиял. Школа тюремной провокации, детально продуманная и отработанная на практике как самим Дмитриевым, так и его подчинёнными, пережила надолго своих создателей. Строго говоря, жива она и поныне.

В отличие от той странной и даже абсурдной истории, что рассказал прежде Баранов, исповедь Кузнецова обросла деталями и нюансами. Так, Василий сообщил, что задумал обворовать жильцов дома №19 дней за пять до убийства – Баранов об этой детали почему-то сообщить забыл. Кроме того, Кузнецов рассказал о том, что перед совершением преступления крепко выпил с Барановым. Чтобы было ясно, о какой величине алкоголя идёт речь, следует уточнить – подельники выпили пол-литра водки и четверть литра вишнёвой наливки. Удивительно, но и об этой детали Баранов запамятовал. Время совершения убийства допрашиваемый отнёс к 22:30 и даже позже (напомним, что дедушка пропавшей девочки стал её искать уже в 21:20).

Поскольку убийство Герды Грибановой являлось по своей сути половым преступлением, лейтенант милиции Вершинин не мог обойти стороной его специфические детали. Кузнецов отвечал невразумительно: «Я девочку подвёл к кустам черёмухи, в это время подошёл и Баранов. Я в это время зажал ей рот и нанёс ранение ножом в область, кажется, горла, точно не помню, потом я ещё нанёс ей несколько ударов в голову и стал раздевать». О цели раздевания жертвы ответил так: «На это не могу ответить. Будучи пьяным, я просто не отдавал себе отчёта». О возможности полового акта с маленькой девочкой Кузнецов высказался следующим образом: «У меня такой цели не было, может быть, её имел Баранов?». Так и хочется уточнить, кто же кого в этом кабинете допрашивал?

Ссылки на то, что в момент совершения преступления Кузнецов был сильно пьян, во время допроса звучали неоднократно. Трудно отделаться от ощущения, что вся история с распитием водки и вишневой настойки введена в криминальный сюжет с единственной целью – оправдать выпивкой все нестыковки, несуразности и очевидные глупости в ответах подследственного. Как только ему задавали необычный вопрос, ответ на который явно выходил за рамки понимания Кузнецова, сразу следовала отговорка: не могу сказать, был пьян. Причём сильное опьянение не помешало Василию запомнить принципиально важные для следствия моменты, связанные с расчленением тела девочки; он точно запомнил, что отрезал руку, а вот ногу отрезал Баранов.

Момент этот неслучаен – сотрудникам уголовного розыска важно было зафиксировать персональную вину каждого из подозреваемых, поскольку при вынесении приговора суд будет учитывать индивидуальную ответственность подсудимого за причинение тех или иных телесных повреждений. Суд будет делать на этом особые акценты, а потому на этапе следствия желательно однозначно определиться, дабы не устраивать ералаш в ходе процесса. Именно поэтому в вопросе о расчленении тела Кузнецов никак не мог сослаться на плохую память и сильное опьянение – такой ответ суд никак не устроил бы. В общем, бедолага наговорил то, что от него требовалось услышать Вершинину, а помначальника угро живенько оформил сказанное протоколом. Ибо написанное пером, как известно, не вырубишь топором.

В конце допроса последовал очень интересный вопрос Вершинина о том, рассказывал ли Кузнецов кому-либо о совершённом убийстве? И допрашиваемый сообщил, что во время пребывания в камере при 4-м отделе милиции 23 и 24 июля он рассказывал о преступлении неким Викторову и Гизатуллину. Момент этот кажется странным и даже лишним, однако смысл как в самом этом вопросе, так и в зафиксированном ответе кроется немалый. Вершинин явно готовил подкрепление обвинению Кузнецова и Баранова, и ему требовался формальный повод для допроса упомянутых выше сокамерников Василия. Интуитивно кажется, что упомянутые Викторов и Гизатуллин отнюдь не рядовые сидельцы, а внутрикамерная агентура, призванная «подсказать» запутавшимся арестантам «правильную» линию поведения, а потом подтвердить факт сознания при формальном допросе. Это та самая массовка, что призвана добавить убедительности признательным показаниям. Скорее всего, Викторов и Гизатуллин были допрошены Вершининым в ближайшие часы после окончания допроса Кузнецова, но в силу причин, которые станут ясны чуть позже, протоколы этих допросов не были сохранены в деле.

Итак, в 06:20 26 июля помощник начальника городского уголовного розыска прекратил допрос Василия Кузнецова и занялся иными важными делами.

В тот же день лейтенант Вершинин направил в лабораторию судебно-медицинской экспертизы вещи, изъятые при обыске голубятни Василия Кузнецова и места его проживания (числом 6 единиц), а также вещи с подозрительными пятнами и потёками, обнаруженные при обыске квартиры Грибановых и чердака над нею (числом 13 единиц). Кроме этих вещей на экспертизу отправились 2 предмета, принадлежность которых оставалась органам следствия неизвестной: фанерный короб с бурыми потёками на дне и кусочек «кости с тонкими стенками», подобранный на чердаке. Перед экспертом были поставлены следующие вопросы (стилистика документа сохранена): «1. Содержат ли в себе имеющиеся на вещах и одежде пятна наличие крови или другое какое-либо красящее вещество. 2. Если кровь, то кому принадлежит; человеку или животным или птице. 3. Если кровь человека, то из какого органа».

На то, что в конце вопросов не поставлены вопросительные знаки, внимания можно не обращать. Для того времени подобная грамматика в документах НКВД – это, скорее, норма, нежели ошибка. Милиционеры той эпохи не могли разобраться, как правильно написать имя «Герда»: в документах можно прочесть и «Гера», и «Герда», и «Герта», и даже «Гердта», в общем, работникам сильно невидимого фронта писательство давалось немалым напряжением умственных сил. Нельзя не отметить и того, что разного рода повторы, слова-паразиты и отсутствие знаков препинания превращают чтение рукописных документов той эпохи в своего рода разгадывание головоломок без всякой уверенности в том, что полученный ответ действительно окажется правильным.

Начальник Отдела уголовного розыска Георгий Цыханский, получив сообщение своего помощника Вершинина о появлении признательных показаний Кузнецова и Баранова, поспешил сообщить в областную прокуратуру об успешном завершении расследования. Эту поспешность можно истолковать двояко: с одной стороны, она ясно указывает на полное доверие подчинённому со стороны начальника, который не стал лично встречаться с арестантами, дабы удостовериться в правдивости сделанных ими заявлений, а с другой, свидетельствует о полном удовлетворении полученным результатом всех тех сотрудников уголовного розыска, кто непосредственно вёл расследование, то есть Вершинина, Кузнецова, Крысина, Чемоданова и др. Никто из сыскарей ни в чём не сомневался – арестанты сознались, дело закончено, забудьте!

Из областной прокуратуры в «Городок чекистов» во второй половине дня 26 июля примчались заместитель облпрокурора по спецделам Миролюбов и старший помощник облпрокурора Мокроусов. В кабинете начальника ОУР они допросили Василия Кузнецова в присутствии Цыханского, который, кстати, лично вёл протокол этого допроса.

Допрашиваемый сразу же признался в совершении убийства и пожелал дать показания о возникновении умысла совершить это преступление. В ходе последующего рассказа Василий обстоятельно воспроизвёл события 12 июля, наполнив их многими деталями, о которых не упоминал прежде. Он странным образом изменил количество выпитого с Барановым в тот день спиртного, теперь по его словам они «купили в гастрономе вина: 3/4 литра водки, из них 1/2 литра вишневой настойки». И точно назвал уплаченную за выпивку сумму – 9 рублей 75 копеек. Похвальное улучшение памяти!

Кузнецов заявил, что решил обокрасть квартиру, так как считал её богатой. Правда, на вопрос о том, какая мебель находится в комнатах Грибановых, ответить не смог, признался, что не знает этого. Но уточнил, что жильцы квартиры хорошо одевались, поэтому, мол-де, и квартира должна была быть богатой. Что-то в его рассказе, по-видимому, вызвало настороженность прокурорских работников, поскольку в некоторых местах официального документа ощущается ироничный подтекст. Например, Кузнецову задали вопрос о том, откуда он узнал, что девочка живёт в квартире, которую он планировал обворовать? На что Василий без затей ответил: «Видел несколько раз в окне». Тут же последовал логичный вопрос про мебель: «Как же вы, видя девочку, не видели мебель?» Хороший вопрос из тех, что не в бровь, а в глаз.

Несуразные ответы следовали и далее: «Какие волосы у девочки?» – «Не заметил». – «В чём была одета девочка?» – «В день убийства не заметил, так как был пьяный». И такой ответ даёт человек, утверждающий, что он раздевал жертву донага!

Смысл некоторых пассажей уловить невозможно, поскольку они противоречат друг другу. Вот дословное воспроизведение рассказа Кузнецова о ножах, которые убийцы носили с собою: «У Баранова были два ножа, один его, другой мой, и он их носил часто с собою.., один охотничий, другой вроде финки. Оба ножа принадлежали Баранову». Понимай как хочешь. Спросить бы у товарища Цыхановский, задумывался ли он сам над тем, что заносит в протокол?

Очень интересный вопрос был задан арестованному относительно того, кто снимал обувь с Герды Грибановой. Как отмечалось выше, убийца устроил из тела и вещей жертвы нечто такое, что мы сейчас назвали бы подобием художественной инсталляции, то есть он разместил тело и мелкие предметы неким упорядоченным образом. Ботиночки, снятые с ног убитой девочки, он поставил рядом друг с другом слева от трупа. И вот Василия Кузнецова начинают об этом расспрашивать:

«Вопрос: Кто раздевал девочку?

Ответ: Я раздевал. Раздевал для того, чтобы лучше было резать.

Вопрос: А кто снимал ботинки с ребёнка?

Ответ: Я лично не снимал, а снимал ли Баранов, не помню».

Строго говоря, на этом месте допрос можно было прекращать, поскольку невиновность Кузнецова стала просто-таки неприлично очевидной. Обратите внимание, что ещё во время утреннего допроса Василий не мог объяснить цель раздевания жертвы, ибо понятно, что с точки зрения обычного убийцы это занятие представляется бессмысленным, поскольку одежда не мешает колоть и резать человека. Но минули полсуток и Кузнецов к этому вопросу подготовился и объяснил цель раздевания, даже не дожидаясь наводящего вопроса, мол, чтобы резать было лучше (почему лучше? чем именно лучше?). Но вот из уст прокурора последовал новый вопрос, который не был задан на утреннем допросе – про обувь жертвы и.., что же? А ничего, вопрос вызвал у допрашиваемого растерянность и непонимание скрытого подтекста, он почувствовал в вопросе подвох и, не зная правильного ответа, уклонился от разъяснений, дать которые в ту минуту попросту не мог.

Тем не менее работников прокуратуры результаты допроса в целом устроили. Теперь Кузнецова и Баранова можно было передавать из Управления НКВД в облпрокуратуру для подготовки обвинительного заключения и последующего суда.

На следующий день, 27 июля 1938 г., помощник начальника уголовного розыска Вершинин вызвал на допрос 15-летнего Виктора Гребеньщикова, молодого человека из компании обвиняемых. Витя проживал в коммуналке в доме №51 по улице Луначарского, школу оставил после 4 класса, на момент допроса получал почётную профессию сапожника в мастерской «Красный обувщик». Отца Витя не знал, рос с матерью в крайней нужде, в общем, был таким же оторвой, что и томившиеся на нарах дружки. Но поскольку он был младше своих товарищей, то Вершинину имело смысл с ним поговорить, поскольку Витя с перепугу мог брякнуть нечто такое, что пригодилось бы в последующем для доказательства их вины.

Гребеньщиков бесхитростно пересказал последовательность событий 12 июля, поведал о походе на Шарташский рынок в компании Кузнецова, Баранова, Мерзлякова и Молчанова, покупке там Кузнецовым 5 голубей за 10 рублей и возвращении обратно на голубятню. Виктор, по его словам, отправился домой лишь в 21 час или даже в 21:30, к тому моменту Василий Кузнецов и Сергей Баранов остались возле голубятни вдвоём. Рассказ будущего сапожника до известной степени противоречил признаниям обвиняемых, и поначалу даже трудно понять, с какой целью Вершинин вызвал на допрос этого свидетеля.

Однако затем Гребеньщиков стал рассказывать о краже, которую он совершил вместе с Василием Кузнецовым и их другом Александром Шаньгиным минувшей зимой, и это сразу же добавило повествованию динамики. Правда, кража была так себе, пустяковая, воры утащили из голубятни, расположенной во дворе дома, в котором жил их друг Молчанов, 5 пар голубей, но, как говорится, лиха беда начало. Лейтенант Вершинин предложил Гребеньщикову припомнить ещё что-нибудь. И допрашиваемый припомнил!

Виктор рассказал об известном ему случае ограбления, совершённого Василием Кузнецовым совместно с неким Николаем – фамилии его допрашиваемый не знал, но адрес проживания указать мог. Жертвой явился неизвестный пьяный мужчина, у которого Василий и Николай отняли «карманные блестящие часы». Впоследствии Кузнецов обменял их на 5 голубей своему товарищу Евгению Попову.

История эта чрезвычайно заинтересовала Вершинина, и впоследствии она получила продолжение, о чём в своём месте ещё будет сказано.

Пока же самое время упомянуть о весьма необычном сюжетном зигзаге, которому сложно дать однозначное объяснение.

Василий Молчанов, тот самый мелкий пакостник, что в компании с другими мальчишками в июне 1938 г. приставал к 5-летним девочкам и в итоге попал под милицейский «колпак», в последней декаде июля несколько раз вызывался в областное управление милиции. Строго говоря, вызывался не он один, в милицию ходили с объяснениями все участники малолетней компании вместе с родителями, но в данном случае нам интересен только Молчанов. Во время одного из визитов в безрадостное здание на проспекте Ленина Василий столкнулся в коридоре… с Сергеем Барановым. Хотя последнему шёл двадцатый год, а Молчанову ещё не исполнилось и тринадцати, они были хорошо знакомы через старшего брата Васьки. Собственно, как было написано выше, именно через братьев Молчановых уголовный розыск и вышел на компанию Баранова и Кузнецова буквально на второй день с начала расследования убийства.

Старые знакомые не только столкнулись в коридоре, но даже получили возможность немного поговорить. Баранов попросил Ваську сходить к его матери и передать просьбу со следующей «дачкой» послать ему побольше хлеба. Просьба для тюремного сидельца вполне понятная, но.., кроме этого Баранов попросил отыскать и выбросить некий нож, который якобы лежал в его сундуке. Напомним, что Сергея Баранова задержали с большим ножом с чёрной ручкой, который, как следовало из его признания, использовался при убийстве Герды Грибановой. Стало быть, при встрече с Василием Молчановым он просил уничтожить какой-то другой нож.

Продолжение истории ещё занимательнее. Васька отправился к дому №98 по улице Луначарского, где проживал с матерью Баранов, и по пути встретил своего дружка Петра Царёва, который был старше Василия на год. И вот двое мальчишек – 12-и и 13-и лет – явились к Екатерине Барановой, вдове в возрасте 56 лет, и рассказали ей о просьбе сына. Мол, хлеба больше надо в передачку вложить и ножик отыскать в сундуке. Женщина показала сундук сына, мальчишки принялись в нём копаться и вскоре извлекли на свет Божий кинжал с упором, кончик лезвия которого… оказался отломан! Неожиданно, правда? Или наоборот, очень даже ожидаемо – это смотря как оценивать.

Интрига на этом не закончилась. Мальчишки вышли с ножом во двор и принялись его ломать. Зачем нож надо было ломать – понять решительно невозможно, до пруда в саду Уралпрофсовета всего 200 м, а до городского пруда – 600 м, для дворовых мальчишек, проводящих весь день на улице, это не расстояние. Нож, заброшенный в водоём, уйдет в ил, и через неделю никакие водолазы его не отыщут. Но – нет! – мальчишки принялись ломать нож, и в этом деле им стала помогать сестра Баранова. В результате лезвие они сломали-таки камнем, найденным во дворе, и обломки ножа через изгородь забросили на соседний участок. Избавились от ножа, если это, конечно, можно так назвать.

И вот проходит несколько дней и вдруг – экая неожиданность! – Пётр Царёв, старший товарищ Васьки Молчанова, оказывается на допросе в Отделе уголовного розыска. Его допрашивает лейтенант Вершинин, и Петруша, перепуганный и растерянный, рассказывает про то, как повстречал на улице Молчанова, а тот позвал его к матери Сергея Баранова, как они отыскали нож и стали его ломать.., ну и так далее.

Что должен был предпринять товарищ Вершинин, услыхав историю об уничтожении ценнейшей улики? Для него, как сотрудника уголовного розыска, знакомого с теорией и практикой следственной и оперативной работы, всё случившееся имело однозначную юридическую квалификацию – это пособничество в совершении преступления. Как известно, пособничество может осуществляться в разных формах, одна из которых – уничтожение улик либо содействие их уничтожению. В качестве первоочередной меры в этом случае напрашивается допрос Екатерины Барановой и Василия Молчанова с последующим выдвижением формального обвинения. Либо не выдвижением – это смотря какой результат дадут допросы.

Однако Вершинин поступил несколько иначе. Он организовал силами милиции поиск частей сломанного ножа на территории дворов и огородов, относящихся к домам №96 и №98 по улице Луначарского. На протяжении двух дней – 26 и 27 июля – милиционеры, руководствуясь рассказами Петра Царева и Василия Молчанова, осматривали надворные постройки, растущие во дворах кусты и разбитые грядки, надеясь отыскать лезвие со сломанным кончиком или рукоять с упором. Сильно старались, но ничего не нашли. Кстати, интересный момент – поиски начались за сутки до того, как Царёв дал официальные показания о своём содействии уничтожению ножа, но не станем сейчас придираться к датам, будем считать, что Вершинин просто подзадержался с оформлением допроса Петруши. Бывает.

Екатерина Михайловна Баранова была приглашена на допрос лишь 29 июля, в пятницу. Если Вершинин действительно узнал о попытке уничтожения ножа ещё 26 июля, то есть тремя сутками ранее, то непонятно, почему он так затянул с допросом. Очень странное промедление, принимая во внимание, что речь идёт о попытке уничтожения важнейшей для расследования улики – том самом ноже, которым, по всей видимости, наносились удары в голову Герде Грибановой, и кончик которого остался в черепе жертвы! Если уголовный розыск получит в своё распоряжение этот нож – всё, розыск закончен, отломанный кончик совмещается с лезвием, и эта железная улика намертво связывает с убийством девочки обладателя ножа. Ничего больше не надо, никаких экспертиз, никаких очных ставок, никаких доказательств – любой судья вынесет смертный приговор без колебаний. Ну, или как минимум 10 лет заключения, если следовать статье 136 УК РСФРС буквально. Тоже много, не сомневайтесь, 10 лет советских лагерей – это страшно, это хуже Освенцима и Заксенхаузена.

Лейтенант Вершинин поговорил с гражданкой Барановой на удивление мягко и корректно: ощущение, что разговаривал не с преступницей, а с невинной жертвой. Екатерина Михайловна полностью подтвердила рассказ Петра Царева о появлении в её квартире двух малознакомых мальчишек, о переданной ей на словах просьбе сына, о поисках ножа в сундуке, стоявшем в сенях. На вопрос лейтенанта, зачем она это разрешила, женщина просто ответила: «Не знаю, прямо растерялась». Замечательный ответ, принимая во внимание, что речь идёт не об убежавшем молоке, а о подсудном, вообще-то, деле.

После всей этой полнейшей чепухи Вершинин неожиданно задаёт вопрос, никак не связанный с поисками и уничтожением ножа: «Ночевал ли сын в ночь с 12 на 13?» На это Екатерина Баранова ответила лаконично: «Этого я не помню». После этого допрос был окончен. И никто гражданку Баранову не отправил на нары за противодействие правосудию.

Если кто-то подумал, что после этого лейтенант Вершинин вызвал на допрос Василия Молчанова и устроил маленькому мерзавцу за его проделки строгий нагоняй, то сразу внесём ясность – помощник начальника уголовного розыска ничего такого делать не стал. Он допросил Василия лишь 11 августа, то есть спустя две недели после описанных событий!

Трудно отделаться от ощущения, что товарищ Вершинин, деятельно приступивший к поиску ножа, вдруг потерял к этой важнейшей улике всякий интерес.

Но почему?

Да потому, что вся эта история с ножом – от начала до конца – есть не что иное, как милицейская провокация, спланированная и реализованная самим же Вершининым. И лейтенант лучше кого-либо другого знал, что никакого ножа с отломанным кончиком лезвия никогда не существовало. Точнее говоря, этим ножом никогда не владел Сергей Баранов и нож этот никогда не хранился в его сундуке в сенях. Всё это было подстроено Вершининым и им же самим запротоколировано.

Итак, присмотримся к истории с таинственным ножом внимательнее и попытаемся понять то, что скрыто за обтекаемыми формулировками официальных документов.

24 июля судмедэксперт Сизова при пальпировании крышки черепа Герды Грибановой находит обломанный кончик лезвия ножа, застрявший в кости, но достать его в тот день не может. На следующий день с использованием инструментов ей удаётся извлечь улику, о чём она сообщает в уголовный розыск либо вечером того же дня, либо утром следующего. В это самое время Сергей Баранов делает заявление, в котором сообщает о виновности в убийстве Сергея Кузнецова, уточняя, что орудием убийства явился нож, который Баранов отдавал своему другу 10 июля, а потом забрал обратно 16 числа, нож этот был изъят у Баранова при аресте. Ранним утром 26 числа, ещё ничего не зная об обнаруженном в черепе кончике ножа, Вершинин допрашивает Кузнецова и получает подтверждение слов Баранова. Правда, в тот момент Кузнецов заявляет, будто убийство он совершал вместе с Барановым, но этот пустяк в тот момент представляется несущественным, с ним можно будет разобраться в ходе последующих допросов, так сказать, отрихтовать всякого рода нестыковки и подогнать рассказы подельников «под общий знаменатель». Вершинин заканчивает допрос Василия Кузнецова в 6 часов 20 минут утра с чувством глубокого удовлетворения, считая, что дело раскрыто и о достигнутом успехе можно докладывать начальнику ОУР. В то время он ещё ничего не знает об открытии судмедэксперта Сизовой – экая незадача! На радостях товарищ Вершинин докладывает начальнику уголовного розыска товарищу Цыханскому о раскрытии зверского убийства малолетней Герды Грибановой, поясняя, что убийцы сознались, их заявления закреплены протоколами и, в общем, налицо очередная победа защитников соцзаконности.

Георгий Исаевич Цыханский, руководствуясь неписанным правилом советского чиновника «кто первый доложил – тот и герой», рапортует об успехе своего отдела руководству управления и областному прокурору. Возможно даже, доклад пошёл и в обком, как ни крути, а расследование было «резонансным», как сказали бы сейчас. В кабинете начальника уголовного розыска появляются ответственные работники прокуратуры, которые лично допрашивают Василия Кузнецова и убеждаются в факте добровольного признания им своей вины. Вуаля! Героям успешного расследования можно пить шампанское или водку в зависимости от личных пристрастий и протыкать дырки в петлицах для новых «кубов»!

И только после всех этих победных реляций вылезает телефонограмма судмедэксперта Сизовой, из которой становится ясно, что нож убийцы должен иметь отломанный кончик. Более того, линии сколов лезвия ножа и кончика должны совпадать при совмещении, то есть при приложении кончика тот должен точно соответствовать первоначальному контуру лезвия. А значит, нож, найденный у Баранова, на роль орудия убийства не годится – он не повреждён. Более того, любой другой нож тоже не будет годиться, ибо при совмещении отломанный кончик и его лезвие должны образовывать единое целое. А ножа-то такого нет! И откуда его брать – непонятно!

Это настоящий удар ниже пояса! Доблестные советские сыскари Вершинин и Цыханский уже прокукарекали в высокие инстанции о раскрытии скандального убийства, и вдруг их фальсификация становится очевидной в считанные часы после триумфа! В точности по русской пословице: лапти сплели и концы схоронили, да они всё равно вылезли. Самое неприятное заключалось в том, что Вершинин «подставил» своего начальника Цыханского – подобного в этой среде не прощали никогда.

Что в этой ситуации остаётся делать помощнику начальника угро? Самоубийство – это выход честного человека, а людям этой формации такого рода мысли не приходили по определению. Вершинину, если только он хотел и далее работать там, где работал, надлежало изобрести второй нож, то есть второе орудие убийства. Глагол «изобрести» в данном случае надо понимать буквально, то есть в значении «выдумать», причём проделать это так, чтобы никто никогда этот нож к материалам расследования не приобщил, но чтобы при этом нашлись свидетели, утверждавшие, что этот нож когда-то существовал и они его даже видели. Дескать, зуб даю, точно был такой нож, но почему-то сплыл.

В меру ума, сообразительности, агентурных возможностей и дефицита времени Вершинин принялся эту задачу решать. Возможно, ему помогли какие-то случайные обстоятельства, о которых мы никогда не узнаем, но это сейчас абсолютно неважно. Разумеется, никакой случайной встречи Сергея Баранова с Васькой Молчановым в коридоре Управления НКВД быть не могло и уж тем более между ними не могло быть какого-либо разговора. Советские органы внутренних дел были к тому времени достаточно компетентны для того, чтобы исключить такого рода «проколы». Например, в ленинградском «Большом доме» Управления НКВД на Литейном проспекте, 4 в коридорах были поставлены специальные шкафы – самые обычные, плательные – в которые заводились арестанты при встрече с идущим навстречу конвоем. Существовал определённый порядок расхождения идущих навстречу конвоев – дорогу уступал тот, который двигался от лифтов, то есть направлялся на допрос. Разумеется, несовершеннолетний Молчанов физически не мог попасть на этаж, занятый Отделом уголовного розыска, поскольку для посетителей свободное передвижение по зданию управления было невозможно, каждый посетитель получал специальный пропуск на конкретный этаж в конкретный кабинет. То есть возможность каких-либо случайных встреч и разговоров исключалась в принципе. Все ссылки на случайную встречу и разговор Баранова и Молчанова в коридоре Управления НКВД есть не что иное, как враньё от первого слова до последнего.

Но, думается, разговор между Сергеем и его младшим товарищем Василием всё же состоялся, только был он отнюдь не случайным. Общая схема событий 26 июля представляется примерно такой.

Вершинин, понимая, что с появлением телефонограммы судмедэкспрета Сизовой угодил в капкан, в кратчайшее время устроил встречу Сергея Баранова и Василия Молчанова. Вполне возможно, что встреча эта состоялась у него в кабинете. С ними он уточнил детали легенды о «случайном разговоре» в коридоре управления, и Баранов согласился с предложенным сценарием, поскольку верил, будто обвинять в убийстве будут одного Кузнецова. Он оговаривал своего товарища и пребывал в искренней уверенности, что его никто ни в чём не обвинит. Несовершеннолетний Молчанов тоже безоговорочно согласился с предложением помощника начальника уголовного розыска, поскольку запугать его Вершинину было совсем несложно. Не забываем, что Молчанов – это тот самый мелкий пакостник, что вместе с дружками запирал 5-летних девочек в сарае и срывал в них трусики. То есть это подросток, уже скомпрометированный в глазах правоохранительных органов, ему уже корячится дом-интернат для «трудных» подростков и дебилов. В общем, этот малец полностью управляемый. После обсуждения «легенды» Васька отправился к матери Баранова выполнять поручение, которое более-менее складно выполнил. Во всяком случае, пока Екатерина Михайловна Баранова сообразила, что какой-то незнакомый малец копается в её сундуке, тот уже успел обнаружить некий нож с якобы отломанным кончиком лезвия.

Конечно, в этой связи представляется интересным вопрос о том, откуда в сундуке Баранова появился нож, которого там не было? Ответов может быть несколько, а для подобной ситуации несколько вариантов действий – это уже избыточная роскошь. Во-первых, нож мог принести с собою и потом «обнаружить в сундуке» сам Василий Молчанов. Фокус очень незатейливый и легко реализуемый на практике. А во-вторых, нож мог быть заблаговременно подброшен, скажем, за час или полчаса, вершининскими операми. Если принять во внимание, что сундук, в котором был найден таинственный нож, находился в сенях, то есть в прихожей, то технически организовать подкладывание ножа большой проблемы не составляло. Подошли два «электрика их ЖЭКа», попросили ответственного квартиросъемщика показать розетки в комнатах, и пока один считал розетки, второй в сенях на минутку присел на сундук. Делов-то! Как говорится, мастеру времени не надо, ему хватает сноровки.

Василий Молчанов совсем неслучайно пригласил с собою в квартиру встреченного на улице Петра Царева. В этой истории вообще нет ничего случайного, всё логично, и всё имеет свою причину. Можно не сомневаться, что перед нами очередная «заготовка» лейтенанта Вершинина. 13-летний Царев, выражаясь современным языком, – это независимый свидетель, который всегда подтвердит участие матери и сестры Баранова в уничтожении улики. Кроме того, он также подтвердит, что видел нож с упором и отломанным кончиком лезвия, найденный в сундуке Сергея Баранова. В общем, роль Царёва в этой истории – быть свидетелем, которого при необходимости можно использовать вслепую. В силу своей жизненной неискушенности он даже приблизительно не представлял, в какую же ситуацию угодил, что именно он видел, что делал. Идеальный свидетель!

И наконец, следует сказать несколько слов о той роли, что была отведена во всей этой комедии матери Сергея Баранова и его сестре. Эти люди могли создать ему алиби, понятно, что они являлись родственниками и были заинтересованными лицами, но при отсутствии веских улик их слова могли существенно облегчить участь подозреваемого. Вершинину было важно сделать так, чтобы они на допросе у прокурора или в суде не стали рассказывать о том, что Сергей вечером 12 июля приходил домой ужинать, а потом остался ночевать дома. Другими словами, их надо было «выключить», обеспечить их молчание. Помощник начальника угро проделал это достаточно изящно, сначала он вовлек их в уничтожение какого-то непонятного ножа, фактически организовал «подставу», а потом во время допроса популярно объяснил, какими последствиями матери Баранова и её дочери грозит произошедшее. Напугав женщину как следует, Вершинин «смилостивился» и объяснил, какого рода ответа ждёт на вопрос о том, ночевал ли Сергей дома в ночь убийства? Екатерина Михайловна поняла всё правильно и рассудила, что сына она, считай, уже потеряла, так неужели теперь терять ещё и дочь? Да и самой на нары отправляться. В общем, на вопрос о возможной ночевке сына в ночь с 12 на 13 июля в собственном доме ответила так, как и надо было Вершинину: «Этого я не помню».

И тем самым Серёжа Баранов остался без алиби.

А следствие «лишилось» второго ножа, того самого, отломанный кончик которого остался в черепе убитой девочки. Глагол «лишилось» взят в кавычки неслучайно, в нашем случае это всего лишь фигура речи, поскольку невозможно лишиться того, чего не существовало и чем никто не владел. Нож был выдуман находчивым помощником начальника угро и исчез, не оставив следа, как и всякая выдумка. Зато у следствия теперь имелись свидетели, которые видели некий нож с обломанным кончиком в сундуке Баранова, ломали его лезвие и даже выбросили куски на соседский участок, где милиция их тщательно искала, но отыскать так и не смогла. Аж два дня тужилась в поисках!

В том, что детали этой в высшей степени презанятной истории были отнюдь не случайны, нас убеждает штришок мелкий, но, что называется, говорящий. Баранов, как мы помним, был взят под стражу 20 июля 1938 г., а мать его допросили только 29 числа. Промедление в 9 дней для расследования подобного рода слишком велико. Ведь при подозрении в совершении убийства установка и проверка алиби подозреваемого – важнейшая часть расследования. А Екатерину Михайловну допросили только тогда, когда появилась уверенность в том, что она даст такой ответ, который будет нужен следственным органам.

В общем, перед нами явные следы игры уголовного розыска, которые прослеживаются в документах весьма явственно.

Благополучно разрешив для себя и проводимого им расследования проблему со вторым ножом, лейтенант Вершинин вдруг озаботился выяснением судьбы блестящих часов, которые Василий Кузнецов якобы снял с какого-то пьяного мужика в начале лета. Об этом инциденте заявлений в милицию не поступало, имя и фамилия потерпевшего были неизвестны правоохранительным органам, но подобный пустяк не помешал Евгению Валериановичу углубиться в эту скучную на первый взгляд историю. Интерес Вершинина к данному весьма малозначительному эпизоду может показаться странным и даже нелогичным. Ну, в самом деле, сотрудники уголовного розыска областного управления расследуют беспримерное по своему изуверству убийство, скачут в одуряющей духоте по пыльному городу, что называется, с языками на плечах, а тут им поручают разбираться с какой-то чепухой, достойной уровня опера-стажёра при райотделе.., ну вздор какой-то, не их это уровень!

Но как станет ясно из последующих событий, лейтенант Вершинин всё планировал с дальним прицелом и напрасных телодвижений не допускал. И если он занялся историей с часами, значит, и для этого кирпичика предусмотрел соответствующее место в возводимой кладке.

29 июля 1938 г. на допрос к Вершинину был доставлен Евгений Николаевич Попов, 17-летний молодой человек, кандидат в члены ВЛКСМ, учащийся 61-й школы города Свердловска. Это был тот самый юноша, который за символическую плату купил у Василия Кузнецова некие часы. Об этой-то маленькой сделке и пошёл разговор у Вершинина с Поповым. Женя, признав факт знакомства с Кузнецовым на протяжении нескольких лет, поспешил сделать важную оговорку: «Надо сказать, что ему близким товарищем не был, и поэтому он со мной особо не делился». Замечательная предусмотрительность, много говорящая о самом говорящем.

Перечисляя друзей Василия Кузнецова, уже не раз поименованных выше, Попов назвал новое лицо, не упоминавшееся прежде, некоего Дмитрия Филинкова, осужденного за кражу. Это было, конечно, интересно, Вершинин даже подчеркнул это место красным карандашом, но про часы было интереснее. Попов признал, что в апреле 1938 г. за 5 голубей выменял у Василия никелированные часы 2-го часового завода с номером 58619. Во время допроса часы эти находились на руке Попова, он их тут же снял и передал Вершинину. В дальнейшем допрашиваемый уточнил, что во время обмена не знал о происхождении часов и лишь совсем недавно Аркадий Молчанов сообщил ему, что они краденые.

Это был неплохой результат. Появился материал, связывавший Василия Кузнецова с реальным преступлением, причём это были не чьи-то слова и досужие пересказы, а железобетонная улика.

Сотрудники уголовного розыска приложили немалые усилия к тому, чтобы отыскать обворованного или ограбленного владельца часов. Зная их номер, они восстановили путь часов от заводского конвейера до магазина, но далее ниточка оборвалась. Предположив, что часы ремонтировались, оперативники прошли по всем часовых дел мастерам Свердловска, предлагая опознать вещицу. Мастера, может, и опознавали, но предпочитали вида не подавать – народ, напуганный чекистским разгулом последних лет, старался избегать любых контактов с защитниками социалистической законности. Старая русская пословица «Коготок увяз – всей птичке пропадать» была актуальна в те дни, как никогда ранее.

В общем, лейтенант Вершинин зря гонял своих людей, счастье им так и не улыбнулось, и ничего отыскать они так и не смогли.

Нелишне ещё раз подчеркнуть, что вся эта возня с часами была полностью перпендикулярна расследованию убийства Герды Грибановой, другими словами, все эти действия никак не помогали установить личность убийцы девочки. Но понимание целесообразности, сложившееся в голове товарища Вершинина, побуждало его любым способом связать кого-то из подозреваемых (Баранова или Кузнецова – неважно!) с реальным преступлением, пусть даже и незначительным. Связь любого из подозреваемых с реальным преступлением открывала возможность для торга, точнее даже, для давления на арестанта. Его можно было подталкивать к оговору товарища, а потому все усилия по расследованию незначительных преступлений в понимании опытного опера были оправданы априори. Дело тут вовсе не в борьбе за торжество абстрактной справедливости или некое высшее воздаяние, всё проще, перед нами поиск материала для обычного размена: мы сделаем тебе плохо, если ты не сделаешь нам хорошо. Это те азы сыскного ремесла, про которые не пишут в учебниках по оперативно-розыскной работе и криминалистике, но на которых строится реальная работа по раскрытию преступлений.

4 августа областная судебно-медицинская лаборатория направила в Отдел уголовного розыска акт №28/б, в котором временно исполняющая должность заведующего лабораторией эксперт Сизова проинформировала следственный орган о результатах проведённых исследований вещей, обнаруженных в комнатах Грибановых и на чердаке над ними. Кроме вещей, принадлежавших семье Грибановых, в число предметов, проверенных на присутствие следов крови, попала марля, найденная в потолочном перекрытии голубятни Василия Кузнецова, а также складной нож с деревянной ручкой, найденный Анфисой Шуляковой в палисаде у дома Кузнецова (этим ножом Александр Шуляков размешивал чернила). Всего же в лаборатории в ходе экспертизы проверялись 25 предметов. Как это часто бывает в реальной жизни, судебно-медицинское исследование не только ничего не прояснило, но напротив, всё запутало.

Начнём с самого важного, с ответа на вопрос, на каких вещах и предметах оказалась найдена человеческая кровь? Прежде всего, экспертиза показала наличие человеческой крови на марле, спрятанной в потолке голубятни. Напомним, Василий Кузнецов утверждал, будто протирал ею плошку, в которую насыпал корм птицам, и крови там быть никак не могло. Но – она там оказалась. Интригующе, не правда ли? Но кроме того, кровь человека была найдена на тряпке, которую оперативники изъяли в комнате Грибановых, причём, крови на ней оказалось много (пятна описывались как «обильные буро-красные»). А помимо этого, пятна человеческой крови были обнаружены на свежестиранном матрасе, развешенном для сушки на чердаке в доме Грибановых и обнаруженном оперативниками ещё влажным. Кстати, избавиться от крови на одежде и обуви весьма проблематично, анализы очень чувствительны, и обычная стирка в этом деле не поможет. И в данном случае она Грибановым не помогла.

Кроме этого, экспертиза обнаружила ещё кое-что, хотя с точки зрения расследования этот результат уже никак не помогал изобличить подозреваемого, о нём можно рассказывать, скорее, как о казусе. Трубчатая кость, найденная на чердаке Грибановых, оказалась со следами крови, но не человека (видовую принадлежность установить не удалось). А чрезвычайно подозрительные тёмные потёки внутри фанерного короба, как оказалось, были оставлены кровью свиньи. Кому принадлежал этот короб и кто переносил в нём свиное мясо, так и осталось невыясненным.

На всех остальных предметах, в том числе одежде Петра Грибанова и ноже, переданном Александром Шуляковым сотрудникам милиции, крови не оказалось.

В общем, следствие получило возможность толковать полученный результат по своему усмотрению. Можно было считать, что теперь имеется подтверждение виновности Кузнецова и Баранова, а можно было видеть то же самое в отношении четы Грибановых. А кроме того, существовал и третий вариант – следствие могло оставить под подозрением и тех, и других. Вообще-то, окровавленные тряпка и матрас, найденные у Грибановых, ничего особенно пугающего могли и не означать; любой гинеколог скажет, что менструальные кровотечения порой бывают очень обильны, а тех средств женской гигиены, что в изобилии представлены в современных аптеках, тогда попросту не существовало. В 1938 г. судебная медицина ещё не обладала методикой определения пола человека по его крови, поскольку открытие полового хроматина М. Барром и Л. Бертрамом произошло много позже, лишь в 1949 г. Судмедэксперт Сизова не попыталась установить количество жидкой крови, попавшей на каждый из предметов, хотя в принципе такого рода методики тогда уже существовали. Они основывались на том, что из 1 литра жидкой крови получается 211 граммов сухого остатка и взвешиванием можно примерно определить количество жидкой крови, попавшей на ткань. Данный метод являлся не очень точным, но интерес представил бы порядок цифр – идёт ли речь о десятках граммов, что может быть объяснено бытовым кровотечением, или же о сотнях. Понятно, что обильное кровотечение уже наводило на мысли о криминале, в то время как незначительным можно было пренебречь. Однако помощник начальника уголовного розыска не ставил перед судмедэкспертом вопрос об определении количества крови, попавшей на предметы, а сама Сизова выйти за формальные пределы экспертизы не пожелала, хотя и имела законное право.

Итак, следствие могло двигаться во всех направлениях – экспертиза не снимала подозрений с арестованных. Поэтому в следственном изоляторе остался как Михаил Грибанов, дед убитой девочки, так и молодые любители голубей Василий Кузнецов и Сергей Баранов.

4 августа 1938 г., в четверг, помощник начальника уголовного розыска Евгений Вершинин устроил Сергею Баранову и Василию Кузнецову очную ставку. Формальная причина назначения очной ставки заключается в устранении противоречий в показаниях, но в конце 1930-х гг. на данное процессуальное действие смотрели несколько шире. Для следственной практики того времени очная ставка – это венец расследования, во время которого изобличенные преступники подтверждают в присутствии друг друга свою виновность. Если можно так выразиться – это символическая капитуляция, полное разоружение перед следователем. Для того же, кто в преступлении не сознается, очная ставка – это всегда тяжелое психологическое испытание, сильнейший удар по выбранной линии защиты, поскольку подозреваемый получает подтверждение тому, что разоблачать его будут явно, открыто и беззастенчиво, что называется, «глаза в глаза». Для правосудия, которое основывается не на уликах, а на признаниях и оговорах, очная ставка является эффективным инструментом психологического подавления не признающего свою вину подозреваемого. В том же случае, когда обвинение опирается на вещественные улики, польза от очной ставки в значительной степени нивелируется. При очевидной виновности признание подозреваемого своей вины в большей степени повлияет на тяжесть приговора, нежели на сам факт того, что обвинительный приговор окажется неизбежен при любой линии защиты.

Баранов в своих первоначальных показаниях утверждал, будто убийство Герды Грибановой Василий Кузнецов совершал в одиночку и не в том месте, где находился он сам, то есть Баранов. Кузнецов же рассказывал об этом иначе, он даже уточнял, что ногу девочке отрезал именно Сергей, поскольку сам он этого не делал. Кроме того, Василий категорически отрицал совершение полового акта с трупом и его раздевание. Очевидно, что все эти противоречия и детали требовали уточнения, так что по логике расследования очная ставка между подельниками была необходима.

Во время очной ставки Вершинин задал Баранову 5 вопросов, а Кузнецову – 6. Оба признали своё участие в убийстве, Кузнецов заявил, что раздевал девочку без участия своего дружка, а также, что убийство совершено тем ножом, что ему принёс Баранов 11 июля. Баранов подтвердил, что этот нож был изъят у него милиционерами при задержании 20 июля.

Это всё! Никаких вопросов о половом акте с трупом, о расчленении тела жертвы, о наличии второго ножа (не забываем, что до этого Кузнецов утверждал, будто у Баранова имелся второй нож, и даже описывал его. Кстати, описание этого ножа никак не соответствовало тому кинжалу с упором, который якобы сначала хранился в сундуке Баранова, был там обнаружен Молчановым-младшим и Петрушей Царевым, сломан, выброшен и не найден). Заметьте, не были заданы вопросы о распределении ролей между подельниками, а ведь такие вопросы относятся к важнейшим для следователя по своей значимости!

Почему же лейтенант Вершинин не задал те вопросы, ответы на которые его должны были интересовать в первую очередь? Ответ может быть только один – он прекрасно знал, что не получит тех ответов, в которых нуждался, поскольку Баранов, хотя уже и был морально раздавлен, всё же оставался ещё не готов «признаваться» в расчленении трупа и половом акте с мёртвой девочкой. Осведомлённость Вершинина основывалась на сообщениях внутрикамерной агентуры, проводившей с обоими обвиняемыми соответствующую работу, но не добившейся пока что желаемого результата в полной мере. Поэтому помощник начальника уголовного розыска самые острые вопросы обошёл молчанием, справедливо рассудив, что вернётся к ним позже, когда Кузнецов и Баранов «дозреют» до согласованных ответов. В конце концов, Вершинин здесь хозяин-барин, он крутит следствием, как хочет, и ему решать, кому, когда и какие вопросы задавать. Точка!

Прошло несколько дней, и 8 августа 1938 г. на допросе у Вершинина внезапно оказался Василий Кузнецов, причём допрос был проведён в присутствии старшего помощника областного прокурора Мокроусова. Повод для допроса появился у помощника начальника угро весьма серьёзный. Внутрикамерная агентура сообщила, что Сергей Баранов после проведения очной ставки вдруг принялся уговаривать своего дружка согласованно отказаться от признательных показаний. Трудно удержаться от того, чтобы не назвать поведение Баранова аморальным: пока он был уверен, что ему лично не грозит обвинение в убийстве, он бодро оговаривал своего друга, не испытывая никаких душевных страданий, но как только убедился в том, что в планах Вершинина ему отводится роль подельника, моментально перепугался и бросился к Кузнецову с призывом вместе искать выход из ситуации. Впрочем, глагол «бросился» в данном контексте всего лишь метафора, бросаться Сергею Баранову было некуда и незачем, поскольку последние две недели он содержался в одной камере с оклеветанным им же Кузнецовым. Переговоры дружков, их брань и драки проходили под неусыпным контролем осведомителей уголовного розыска, которых в переполненной камере явно было несколько.

В ходе допроса Василия спросили о причине, побудившей Баранова изменить показания, и Кузнецов без затей ответил следующее: «Потому что я на очной ставке ему в глаза сказал о его участии в деле убийства девочки.., что он также наносил удары ножом…» Баранов на собственной шкуре узнал, сколь порочен и опасен путь клеветы, ведь ставшего на него всегда можно оклеветать в ответ.

Допрос этот, как думается, преследовал две цели. С одной стороны, Вершинин явно дал понять арестанту, что тот находится под плотной опекой осведомителей и ни один его чих в камере не пройдет незамеченным, а потому в его положении со следователем лучше не играть. Это было неявное запугивание Кузнецова, а может быть, и вполне явное, ведь понятно же, что в протокол попало далеко не всё, сказанное следователем. Вместе с тем, Вершинин устроил это маленькое шоу в расчёте на глаза и уши присутствовавшего в кабинете работника прокуратуры. Тот должен был уяснить, что обвиняемые колеблются, склонны к отказу от признательных показаний и от них можно ожидать разных фокусов. Прокуратуре предстояло в скором времени принять их от уголовного розыска и повести дальнейшее следствие, поэтому было бы очень хорошо, если бы прокурорские работники заблаговременно узнали про выходки подследственных.

Обе задачи лейтенант Вершинин блестяще, как ему казалось, выполнил, после чего получил возможность заняться другими важными делами. Ему следовало подстраховаться на тот случай, если Баранов и Кузнецов всё же решатся официально отказаться от признательных показаний.

После проведённого допроса Кузнецов в сопровождении замначальника угро Вершинина и прокурора по спецделам Мокроусова был доставлен к дому №19 по улице Первомайской, где показал место убийства Герды Грибановой. Такого рода действия, связанные с посещением мест совершения преступлений, в последующие годы получили название «следственного эксперимента», но в конце 1930-х гг. они назывались «выездом на местность», или просто «выводка». В ходе «выводки» обвиняемый должен был продемонстрировать знание значимых деталей инкриминируемого преступления, то есть опознать само место, показать свой маршрут подхода и отхода, а также рассказать в подробностях о своих действиях и действиях потерпевшего во время совершения преступного посягательства. Представители следственных органов должны были убедиться в том, что обвиняемый ориентируется в деталях инкриминируемого ему преступления и осведомлён о таких его обстоятельствах, которые составляют тайну следствия и не могут быть известны никому, кроме сотрудников правоохранительных органов и самого преступника. Результаты «выводки» оформлялись специальным актом. Хотя акт «выводки» Василия Кузнецова на место убийства Герды Грибановой из дела исчез, мы точно знаем, что данное следственное действие проводилось. Участвовал ли в аналогичной «выводке» Сергей Баранов, неизвестно, нигде в материалах следствия нет никакой информации на сей счёт.

В тот же самый день 8 августа помощник начальника уголовного розыска допросил Аркадия Молчанова, молодого человека из компании Василия Кузнецова. Аркаша держал во дворе дома, в котором проживал, голубятню, и согласно имевшимся в деле показаниям именно эту голубятню Кузнецов попытался обворовать вечером 12 июля. То, что Василий пытался похитить имущество друга, весьма выразительно характеризует нравы этой молодёжной компании, но этические вопросы волновали Вершинина менее всего. Он понимал, что попытка хищения молчановских голубей до некоторой степени создаёт Кузнецову алиби, о котором он может рано или поздно вспомнить. Поэтому Вершинину было важно заблаговременно дезавуировать возможные в будущем ссылки арестантов на этот эпизод.

Молчанов дал правильные с точки зрения следствия показания, он заявил, что помнит совершенно точно дату неудачного хищения – это случилось в ночь с 13 на 14 июля, то есть на следующую ночь после убийства Герды Грибановой. И присовокупил для пущей убедительности, что его слова может подтвердить мать.

Отпустив на все четыре стороны Аркашу, который, должно быть, не раз перекрестился, выйдя из кабинета помощника начальника угро, лейтенант Вершинин затребовал к себе другого ценного свидетеля. Таковым оказался Виктор Одношевич, 17-летний молодой человек, проживавший в доме №112 по улице Луначарского, ближайший сосед Василия Кузнецова и Сергея Баранова. Он знал их уже на протяжении 9 лет, но близкой дружбы не водил и членом их компании не являлся.

Согласно заявлению Кузнецова, сделанному после обыска его жилья и голубятни, марлю, спрятанную в потолочном перекрытии, он получил от Одношевича. Поскольку по результатам криминалистической экспертизы стало ясно, что на марле присутствует человеческая кровь, то вопрос о происхождении этой тряпицы стал для следствия весьма актуальным. Поэтому Вершинин и решил поинтересоваться у Одношевича, на самом ли деле тот передавал марлю Кузнецову? Если бы Виктор подтвердил происхождение этой тряпицы, то следующий вопрос наверняка бы касался того, была ли марля запачкана кровью в момент передачи, но до второго вопроса дело не дошло. Одношевич категорически заявил, что никогда не передавал какую-либо марлю Кузнецову, и для убедительности добавил, что в его собственном доме никакой марли нет. Это был правильный с точки зрения лейтенанта Вершинина, ответ, поскольку Одношевич опровергал сказанное Кузнецовым и тем самым уличал его во лжи.

11 августа Вершинин, наконец-таки, надумал допросить Василия Молчанова, того самого мальца, что устроил в квартире Баранова фокус с поиском и последующим уничтожением некоего ножа-кинжала с отломанным кончиком. То, что помощник начальника уголовного розыска тянул с этим допросом почти две недели, явственно свидетельствует о его полной осведомлённости об истинной подоплеке случившегося и спокойствии относительно результатов произошедшего. Можно не сомневаться, что если бы Васька Молчанов действительно отыскал и уничтожил некую важную улику, то Вершинин в считанные часы вытряхнул бы из него и его родителей душу. Флегматичность товарища лейтенанта лучше любых умозрительных аргументов доказывает то, что в исчезновении ножа он не усматривал для следствия ни малейших проблем.

Однако 14 августа, в воскресенье, Вершинин запаниковал. В этот день было принято решение о прекращении предварительного расследования по линии уголовного розыска и передаче Василия Кузнецова и Сергея Баранова прокуратуре для формального завершения следствия, подготовки обвинительного заключения и направления дела в суд. Соответственно, надо было «подчистить хвосты» и подготовить для передачи все собранные вещественные доказательства. В англо-американском праве совокупность улик часто называют «телом доказательств», так вот, если задуматься над тем, что представляло собой «тело доказательств», собранное Вершининым при расследовании убийства Герды Грибановой, то следовало признать, что «тело» это выглядело весьма убого. Вся сумма материалов, уличающих обвиняемых, сводилась к куску марли со следами человеческой крови, найденному в потолке голубятни, и признательным показаниям, которые Кузнецов и Баранов дали друг на друга и на самих себя. И это всё! Ни орудий убийства, ни внятного мотива.., словом, полная чепуха! На одежде подозреваемых крови нет, на ноже, которым якобы расчленяли девочку, – тоже, да что же это за такое?!

Понимая, что месячная работа следствия выглядит провально, Вершинин 14 августа настрочил судмедэксперту Сизовой обращение, которое сильно смахивало на панический вопль. Процитируем самую существенную его часть (стилистика и орфография подлинника сохранены): «В частной беседе с Вами Вы высказали то предположение, что в связи с наличием большого налёта на кинжале ржавчины присутствие крови могло быть и не обнаружено.., могла ли при тех исследованиях, которые Вы производили, оказаться необнаруженной кровь на вещ. доказательстве – кинжале, в связи с наличием на нём налета ржавчины? В связи с окончанием дела ответ прошу дать сегодня же».

Кстати, этот документ подписан уже не «помощником начальника ОУР» Вершининым, а «заместителем начальника», из чего можно сделать вывод, что лейтенант вырос в должности (ещё 11 августа он собственноручно указывал, что занимает должность помощника).

Судмедэксперт Сизова вошла в положение засуетившегося заместителя и дала требуемый ответ, правда, не в тот же день, а на следующий: «На ваш запрос от 14/VIII-38 г. за №24-46 сообщаю, что при производимых нами исследованиях с целью обнаружения крови на металлических предметах при наличии ржавчины кровь может быть и не обнаруженной даже при наличии таковой».

Это был хороший ответ. Конечно, он не превращал изъятый у Баранова нож в улику, но до известной степени объяснял неудачу следствия, мол, это не мы плохо поработали, а нож очень ржавый попался. В остальном, дескать, мы – молодцы.

Несмотря на своевременно полученный из лаборатории ответ, следственные материалы 15 августа в прокуратуру не ушли. Лишь 16 августа свежеиспеченный заместитель начальника уголовного розыска Свердловской области Евгений Вершинин подписал постановление о направлении собранных материалов и улик прокурору по спецделам областной прокуратуры Миролюбову для рассмотрения. В своём постановлении лейтенант Вершинин не обошёлся без маленькой фальсификации, указав, будто отец убитой девочки заявил органам милиции о её исчезновении только 15 июля. На самом деле, как мы знаем, Пётр Грибанов неоднократно обращался в различные подразделения милиции (территориальные и транспортную, на вокзале) начиная с ночи на 13 июля, но его обращения игнорировались дежурными сотрудниками. Лейтенант Вершинин переложил вину с больной головы на здоровую и предпочёл бросить тень подозрений на отца жертвы, но не поступиться корпоративной солидарностью. Что ж, подобное выгораживание коллег по цеху являет собою яркий пример профессиональной деформации и довольно типично даже для наших дней.

Но ещё до того, как оформленные заместителем начальника уголовного розыска бумаги покинули стены подразделения, следственные материалы обогатились ещё одним любопытным документом. Сразу скажем, что этот документ никак не повлиял на движение дела, но он заслуживает небольшого о себе рассказа. Скажем так, ремарки на полях.

Коля Бунтов – а если официально, то Николай Яковлевич Бунтов – родился в 1921 г. и закончил обучение в школе после 6-го класса, в возрасте 14 лет. В 1935 г. он подался на шарикоподшипниковый завод учеником токаря и очень быстро понял истинный смысл главного лозунга социализма «От каждого – по способностям, каждому – по труду!». На практике это означало, что работать надо было много, а получать приходилось шиш в кармане. Молодой человек решил, что работать на заводе он не будет, и в феврале 1937 г. устроился в столовую №1 Трансторгпита, обслуживавшую точки общественного питания на железнодорожном транспорте. Коля подружился с карманниками, неким Вовкой из «Столовой №3» и Тонким, имени и фамилии которого не знал. Обоих дружков в конечном счёте уголовный розыск изловил и отправил на нары, о чём Бунтов упомянул во время допроса не без сарказма: «Тонкому давали три года, но он недели через две после суда снова был в Свердловске…» Согласно его собственному признанию Коля стал промышлять карманными кражами с весны 1938 г. Скорее всего, в этом вопросе он врал, но сие не представляется сейчас важным. Весной его дважды задерживала милиция – сначала при хищении у женщины 15 рублей из кошелька, а потом при попытке украсть у мужчины 27 рублей из нагрудного кармана пиджака. Николашу оба раза дактилоскопировали, но далее этого дело не шло, видимо, загруженным работой сотрудникам милиции было не до подобной шелупони.

В середине августа 1938 г. Бунтов угодил в милицию в третий раз. Это по милицейским понятиям, видимо, был перебор, и на карманника возбудили уголовное дело. В рамках этого расследования Колю допросил упоминавшийся выше оперуполномоченный уголовного розыска Чемоданов. Последний в ходе общения с Бунтовым поинтересовался, знаком ли тот с Василием Кузнецовым. Коля проживал в доме №72 по улице Луначарского, что называется, в шаговой доступности от домов Баранова и Кузнецова, так что вопрос казался резонным. Выяснилось, что Бунтов не только хорошо знаком с Кузнецовым, но даже был с ним во время воровства часов у неизвестного пьяного гражданина в мае.

Вот так поворот! Чемоданов, разумеется, знал о попытках уголовного розыска отыскать владельца часов и интересе Вершинина к обстоятельствам этого происшествия, так что расспросил Бунтова о деталях. Согласно рассказу последнего в тот вечер он гулял по району в компании Василия Кузнецова, Ивана Бахарева и Ивана Гладких. Часы Кузнецов забрал у спавшего пьяного мужчины, то есть это было не ограбление, а именно хищение. Ценным приобретением, однако, Василий насладиться не успел – его в скором времени забрал наряд милиции и доставил во 2-ое отделение, где при обыске часы были найдены милиционерами и… отобраны. Без протокола, разумеется, просто отобраны.

Чемоданов снял копию с протокола допроса Бунтова и 16 августа направил её лейтенанту Вершинину. Мы не знаем, как отнёсся к полученному документу заместитель начальника уголовного розыска, ведь рассказ Бунтова вступал в прямое противоречие с показаниями, полученными ранее от Евгения Попова, согласно которым тот ворованные часы за №58619 у Кузнецова выменял. Теперь же получалось, что упомянутые часы исчезли в бездонных карманах неких безвестных милиционеров! Вполне возможно, что Вершинин нелестно помянул услужливого дурака, который опаснее врага, а возможно, промолчал и только подумал. Как бы там ни было, заместитель начальника ОУР подшил копию допроса Бунтова к следственным материалам и вместе с паспортами Кузнецова и Баранова, а также уликами – отломанным кончиком ножа, окровавленной марлей и карманными часами за №58619 – отправил спецкурьером пакет с грифом «совершенно секретно» в областную прокуратуру, в новое здание по адресу улица Малышева, дом №2-а.

Спустя три недели – 8 сентября 1938 г. оперативный дежурный по Отделу уголовного розыска вернул паспорта Николаю Ляйцеву и Ивану Леонтьеву (брюки, изъятые для проведения судебно-медицинской экспертизы, последний получил много позже – только 10 ноября 1938 г.). Таким образом, они перестали считаться подозреваемыми и «версия №1» окончательно ушла в небытие.

 

Глава IV. Следствие окончено… Забудьте!

Материалы уголовного розыска по расследованию убийства Герды Грибановой принял в работу начальник 2-го отделения Отдела по спецделам облпрокуратуры Николай Подбело.

Отдел по спецделам являлся одним из важнейших структурных подразделений в составе любой областной прокуратуры того времени, он занимался расследованием резонансных, как мы сказали бы сейчас, преступлений, не подлежащих огласке. Это могли быть самые разные расследования, связанные как с государственной изменой и подозрениями на диверсию, так и куда менее тяжкие, которые квалифицировались как направленные против порядка управления или пережитки родового строя. Под последними понимались выплата калыма, умыкание невесты, кровная месть. Расследование половых преступлений также относилось к компетенции прокуроров по специальным делам. Все материалы расследований, отнесённых к компетенции отделов, имели гриф «секретно» или «совершенно секретно», и для обычного советского человека этих преступлений как бы не существовало. Если по результатам таких расследований всё же публиковались газетные репортажи или устраивались открытые судебные процессы, то это всегда было политическим решением, принимавшимся на высшем уровне. Самого Отдела по спецделам, как и его таинственной деятельности, тоже как бы не существовало. Люди знали, что есть транспортный прокурор, есть военный, есть надзорные прокуроры, следящие за соблюдением на территории области трудового, природоохранного, гражданского законодательства, а вот о том, что в ранге заместителя областного прокурора работает некий прокурор по спецделам, никто и не догадывался.

Год 1938-й оказался для Свердловской областной прокуратуры тяжелым, но объективности ради следует признать, что весьма непростым был весь предшествующий период. В начале 1934-го областная прокуратура, существовавшая к тому времени менее года, пережила весьма болезненный раздел штата на три примерно равные части. Связано это было с изменением административного деления региона и расчленением существовавшей на тот момент огромной Уральской области на три новых, меньших по размеру – Свердловскую, Обско-Иртышскую и Челябинскую. В Свердловске осталось немногим более трети первоначального состава организации – из 12 прокуроров, положенных по штату, таковых насчитывалось лишь 8 человек. На протяжении последующих двух лет штат был заполнен, однако уже в середине 1937 г. в условиях развернувшегося массового террора прокуратура пережила первую «зачистку», устроенную местным управлением госбезопасности под руководством товарища Дмитриева. Тогда был арестован первый областной прокурор Густав Лейман и на смену ему в сентябре 1937 г. пришёл Павел Баранов.

В августе 1937 г. Прокуратура СССР приказом за подписью прокурора Союза Андрея Вышинского разрешила органам внутренних дел проводить аресты без прокурорских санкций. Это разрешение действовало вплоть до снятия Ежова с должности наркома внутренних дел в ноябре 1938 г., и жертвами его оказались в том числе и сами работники органов прокуратуры. Некомплект штатов прокуратур разных уровней по всей стране оказался к концу года столь велик, что Вышинский был вынужден просить санкцию Политбюро ЦК ВКП(б) на проведение партийно-комсомольской мобилизации для поддержания хотя бы минимальной работоспособности возглавляемой им структуры. К концу 1937 г. в органы прокуратуры были направлены более 2 тысяч новых работников, зачастую с минимальным профильным образованием либо даже вообще без оного. Все эти люди нуждались в продолжительной стажировке, и их появление ничуть не помогло преодолеть кадровый голод. В середине 1938 г. около 35% работников Свердловской областной прокуратуры имели стаж работы менее 1 года, то есть они фактически не могли вести самостоятельно и компетентно более-менее серьёзные дела. Кадровый голод Прокуратуры СССР весной 1938 г. принял чудовищные размеры. Например, из 36 районов Читинской области без районных прокуроров одновременно оказались 20. В то же самое время в 7 районах Грузинской ССР вообще не осталось ни одного прокурора – все находились либо в местах лишения свободы, либо под следствием.

После первой волны ежовской «зачистки» во второй половине 1937 г., весной следующего года пришла пора второй. На этот раз застрельщиком борьбы за «чистоту рядов» выступил сам прокурор Союза Андрей Януарьевич Вышинский. 5 апреля он подписал приказ №346 «О решительной борьбе с клеветническими обвинениями честных людей», а 21-22 мая собрал в Москве Всесоюзное совещание работников республиканских, краевых и областных прокуратур, посвящённое борьбе с этими самыми «клеветническими обвинениями». На этом совещании Вышинский устроил дикий и эпатажный спектакль с «разоблачением» прокурора Омской области Бусоргина, который, согласно обвинениям Вышинского, подписывал обвинительные приговоры не читая. На самом деле, на месте бедолаги Бусоргина мог оказаться любой другой региональный прокурор, поскольку практика тех лет была для всех примерно одинакова. Но для расправы был выбран именно прокурор Омской области, круто повздоривший с проверяющей комиссией, и его Вышинский прилюдно наказал в присущей ему хамской манере. Андрей Януарьевич сообразно своему уму и вкусу устроил настоящую буффонаду – сначала прямо в зале заседаний провёл допрос провинившегося, во время которого Бусоргин был вынужден отвечать с места, из-за чего половина его реплик была не слышна присутствующим, а затем с позором выгнал его за дверь. Как несложно догадаться, прокурор оказался в скором времени арестован и осужден. Всё как обычно.

Действия Вышинского не имели ничего общего с борьбой за восстановление законности и правопорядка – это было чистой воды лицемерие и попытка успокоить население, перепуганное масштабами развязанного Ежовым «Большого террора». Произвол органов внутренних дел и госбезопасности в 1938 г. только нарастал. Его зримым выражением явилось принятие 14 сентября 1938 г. закона, запрещавшего обжалование приговоров по делам о «вредительстве» и «саботаже».

Понятно, что в этой обстановке были в значительной степени дезориентированы сами работники прокуратур, оказавшиеся между молотом и наковальней. С одной стороны, они никак не могли влиять на противозаконные действия работников органов внутренних дел и госбезопасности, а с другой, их обвиняли в том, что доносы и оговоры, поступающие в систему НКВД, приводят к компрометации честных граждан. Работники прокуратуры на местах, лишившиеся всякой, даже символической поддержки собственного руководства, оказались предоставлены сами себе – выживай, как хочешь. Органам НКВД в явной форме нельзя было мешать – это грозило физическим уничтожением в кратчайшие сроки. С другой стороны, соглашательство с явно преступной практикой НКВД-шников также грозило работникам прокуратуры уничтожением как профессиональным, так и физическим.

Нельзя не признать того, что интеллектуальный уровень прокурорских работников в своём большинстве был на голову выше их коллег из НКВД. Поэтому первые, в отличие от вторых, прекрасно понимали трагизм ситуации. В этой обстановке каждый из них пытался спастись как мог. Например, Михаил Панкратьев, секретарь парткома Прокуратуры СССР и будущий прокурор Союза, уничтожал все анонимные письма, не читая. Ему их доставляли мешками, и он их даже не касался, секретари были свидетелями того, что он анонимки не брал в руки принципиально. Так Панкратьев подстраховывался на случай обвинений в потворстве клевете и оговорам. Другие прокуроры действовали иначе, более тонко. Во многих прокуратурах получила распространение негласная практика умышленного затягивания принятия процессуальных решений. Поскольку любое решение можно было поставить в вину принявшему его, имело смысл демонстрировать как можно меньше активности. Тут, видимо, работала логика такого рода: пока ты не принял решения, ты не допустил ошибки. Разного рода обращения, жалобы, дела, требовавшие прокурорского решения, дожидались рассмотрения месяцами и даже годами. Мало кто знает, что Роман Руденко, будущий Генеральный прокурор СССР, с позором изгонялся из прокуратуры в 1940 г. как раз за такого рода умышленную волынку. Об этом фрагменте его жизни, кстати, ничего не написано в русскоязычной «Википедии», интернет-ресурсе весьма информативном, аккумулирующем в себе большое количество источников, но в этом вопросе явно неполном. Затягивание с принятием процессуальных решений прокуроры могли объяснять перегруженностью работой и кадровым дефицитом, упомянутым выше, но совершенно очевидно, что проблема была куда серьёзнее. Со стороны значительной части такого рода «волынщиков» имело место умышленное уклонение от исполнения обязанностей.

Это очень неприятная страница нашей общей истории, но знать о ней необходимо.

Поскольку кадровая проблема прокуратур всех уровней в 1938 г. не только не была решена, но ввиду продолжавшегося террора лишь усугублялась, Андрей Вышинский нашёл, как ему казалось, оптимальный выход. Для работы в прокуратурах стали массово привлекаться… передовые рабочие. Это дикое и даже абсурдное с точки зрения современных представлений движение получило несколько бредовое название «социалистическое совместительство». На протяжении всего 1938 г. эту тему раскручивали, так сказать, на общественных началах, но в следующем году «совместительство» стали насаждать директивно. Забегая немного вперёд, сообщим, что 4 апреля 1939 г. Вышинский провёл в Прокуратуре СССР совещание «соцсовместителей», а по результатам оного 16 апреля издал приказ под витиеватым названием «О мероприятиях по усилению работы органов прокуратуры с активом». Из приказа следовало, что каждая районная прокуратура должна ввести в штат одного – двух «соцсовместителей», каждая областная – не менее 10-15 таких работников, а Прокуратура СССР – не менее 60-100. Комментировать этот приказ затруднительно. Сначала расстреливать профессиональных юристов, а потом удивляться провалам в работе и привлекать для исправления ситуации «передовых рабочих» – такое безумие было возможно только в сталинском СССР.

Именно в такой непростой ситуации Николай Подбело принял к производству поступившее из уголовного розыска дело об убийстве Герды Грибановой. У Подбело не было подчинённых, которым он мог бы поручить это расследование, поэтому он занимался им лично. Его работу курировал прокурор по спецделам Миролюбов, являвшийся заместителем областного прокурора Павла Баранова. Компетентность всех этих людей оставляла желать много лучшего. Может, с точки зрения советской юстиции они и были хорошими следователями, но сексуальные преступления они расследовать не могли и не умели.

Областная прокуратура получила на руки из уголовного розыска нелепое, без единой улики, без внятного мотива, без всякой логики, построенное на самооговорах и явно шитое белыми нитками дело, и… застряла с ним всерьёз и надолго.

Началось всё с так называемых передопросов, то есть повторных допросов подозреваемых, которые прокурор Подбело стал проводить во второй декаде сентября. И тут последовали чудесные открытия. Во время допроса 15 сентября Сергей Баранов вдруг заявил, что вечером 12 июля на голубятне у Кузнецова произошла пьянка с участием самого Василия, его отца, Толика Мерзлякова и его, Баранова. Анатолий Мерзляков был хорошим знакомым обоих арестантов, родился он в 1918 г., на момент описываемых событий работал слесарем в тресте «Уралэнерго», судимостей не имел, один раз задерживался милицией за шум в общественном месте – в общем, с точки зрения правоохранительных органов, биографию он имел совершенно заурядную и ничем особенным внимания к себе не привлекал.

Появление обновленной версии воспоминаний Баранова чрезвычайно вдохновило прокурора Подбело. В тот же самый день, 15 сентября 1938 г., он потребовал доставить в спецотдел Анатолия Мерзлякова и Василия Кузнецова, между которыми устроил очную ставку. Во время неё молодые люди признали факт знакомства и хорошие отношения друг с другом, после чего в один голос заявили, что вечер 12 июля провели порознь. Это утверждение, как легко заметить, противоречило утверждению Баранова, из которого следовало, будто друзья уходили куда-то после распития спиртного и вернулись после полуночи. Почти двухмесячное пребывание в застенке, может, и не добавило ума Василию, но научило важному правилу, которого он придерживался в дальнейшем: поскольку любая фраза и слово могут быть обращены следователем против говорящего, лишнего болтать не следует нигде и ни с кем, особенно на допросе.

Понятно, что перекрестный допрос никак не мог устроить Подбело, поэтому отправив до поры Мерзлякова домой, он устроил допрос Кузнецову. Его он начал с напоминания Василию о показаниях, данных в уголовном розыске. Этот фрагмент очень красноречив, его имеет смысл воспроизвести в оригинальном виде:

«Вопрос: Вы помните, как показывали в милиции, когда я Вас допрашивал?

Ответ: Помню. Баранов на меня показывает, а на самом деле я этого не делал, в этот день я с Барановым не был.

Вопрос: Вы помните разговор наш с Вами?

Ответ: Помню.

Вопрос: Помните, как Вы подробно говорили то, что убивали, взяли на себя это убийство, вы ведь не оправдываете себя, а обвиняете.

Ответ: Я рассказывал всё, чтобы оправдаться.

Вопрос: Вы рассказывали мне подробно, как убивали девочку.

Ответ: А зачем Вершинин говорил, что если расскажете подробно, Вас отпустят, я что знал – я всё рассказал, знал я, что рассказывали ребята, которые видели труп».

Вот такое лыко-мочало, причём ясно, что протокол передаёт в весьма сжатой форме лишь самую суть общения следователя с обвиняемым и за текстом остаётся очень много из сказанного. Можно не сомневаться, что сцена в кабинете начальника 2-го отделения была достойна пера классиков социальной драмы уровня Фёдора Достоевского или Всеволода Крестовского. При этом нужно понимать и ту неловкую ситуацию, в которую из-за отказа Кузнецова от признательных показаний попадал начальник Николая Подбело, заместитель облпрокурора Миролюбов. Ведь ещё 26 июля тот приезжал в здание УНКВД и в присутствии начальника областного уголовного розыска лично допрашивал подозреваемого. Как не раз отмечалось выше, убийство Герды Грибановой было до того специфичным, что опытный следователь в ходе допроса довольно быстро мог определить осведомлённость подозреваемого в деталях преступления. Одна из важнейших задач любого допроса заключается именно в определении истинности ответов допрашиваемого и выявлении возможных оговоров и самооговоров. К сожалению, уровень профессиональной компетентности прокурора по спецделам Миролюбова был столь низок, что проведённый им допрос Василия Кузнецова оказался беспомощным и потому бессмысленным. Но ведь Подбело не мог сказать непосредственному начальнику, что тот некомпетентен и занимает чужое кресло! Строго говоря, тот же самый упрёк с полным основанием можно было адресовать и самому Подбело.

В общем, нынешний отказ Кузнецова от признательных показаний выставлял прокурора по спецделам Миролюбова в свете неприглядном и даже анекдотичном. Любой руководящий работник теперь мог с полным основанием сказать ему: послушайте, товарищ прокурор, вы ведь его лично допрашивали почти двумя месяцами ранее, неужели ещё тогда вы не заподозрили самооговор? Примечательная деталь показывает, насколько беседа с обвиняемым выбила Подбело из колеи. В конце допроса он опять вернулся к тому же, с чего начинал, то есть лжесвидетельству допрашиваемого, что, вообще-то, противоречит самым азам тактики допроса. Ещё одна красноречивая цитата:

«Вопрос: Нехорошо Вы себя так ведёте.

Ответ: Если человек этого не делал, зачем я буду говорить, мне Цыханский сказал, что тебя будет допрашивать прокурор области, ты ему скажи это, я и сказал.

Вопрос: Зачем Вы говорили неправду?

Ответ: Я говорил, этого не отрицаю, думал, что меня освободят, зачем-то Баранов не взял вину на себя, а показывает на меня».

Вот такая жвачка для мозга. Подобное словоблудие даже в отредактированном виде читать непросто, а уж что происходило в прокурорском кабинете в действительности, вообще не представить. Хотя допрос, устроенный 15 сентября, оказался крайне неприятен как Подбело, так и Кузнецову, начальник 2-го отделения Отдела по спецделам в ходе его проведения помимо эмоциональных всплесков сумел получить и ценную информацию. Василий Кузнецов признал, что владел острым топориком с крашеной красной ручкой. Топорик этот он получил от Баранова для строительства голубятни, да так и не вернул его владельцу. Обвиняемый указал место хранения топорика – ящик под кроватью в нижнем отделении голубятни. Как мы помним, голубятню сотрудники уголовного розыска обыскивали, причём тщательно, они даже отыскали марлю, спрятанную в потолочном перекрытии, но вот о топорике в милицейском протоколе обыска ничего не сообщалось.

Уже на следующий день ящик под лежаком в нижней части голубятни был осмотрен и в нём найден упомянутый топорик. В этой связи непонятны два момента: во-первых, почему его не нашли сотрудники уголовного розыска во время июльского обыска, якобы дотошного и профессионально проведённого; а во-вторых, чего ради Подбело ухватился за информацию о топорике и ревностно принялся «копать» в этом направлении? На теле Герды Грибановой не было рубленых ран, происхождение которых можно было бы связать с ударами топора. Рука и нога были отделены ножом, на это однозначно указывают неровные края ран, описанные в судебно-медицинском акте. В те годы судебная медицина уже прекрасно определяла природу травм и ранений, так что в этом вопросе вполне можно было положиться на суждение эксперта. Тем не менее прокурор с упоением – иного слова и не подобрать! – ухватился за рассказ про топорик и двинул расследование по новому пути. Удивительно даже, почему это Николай Подбело не озаботился поиском в вещах Василия Кузнецова отвёрток, стамесок, пил и иных ручных инструментов.

Топорик немедленно направили на судебно-медицинскую экспертизу и, забегая немного вперёд, скажем, что крови на топоре отыскать не удалось.

Не дожидаясь результата экспертизы, 17 сентября Николай Подбело оформил постановление о временном задержании Анатолия Мерзлякова, а это означало, что оговору Баранова он поверил больше, нежели попыткам Кузнецова дезавуировать самооговор и дать честные показания. Прокурор упорствовал в заблуждениях и никак не хотел признавать вполне очевидный к тому времени факт невиновности Кузнецова и Баранова. В день взятия под стражу Мерзлякова подверглось обыску место его проживания – две комнаты в коммунальной квартире в доме №100 по улице Кузнечной. Обыск этот не дал никаких результатов, не было найдено ничего похожего на холодное оружие, не оказалось окровавленной одежды и обуви, в общем, ничего, заслуживающего внимания следствия.

Обстоятельный допрос Мерзлякова состоялся 18 сентября, после его первой ночевки в камере следственного изолятора. Задержка довольно странная, трудно отделаться от ощущения, что Анатолию умышленно предоставили время подумать о правильном поведении в кабинете прокурора.

Уже в самом начале допроса Мерзляков отказался от показаний, на которых настаивал во время очной ставки тремя днями ранее. Тогда он утверждал, будто не встречался 12 июля с Кузнецовым, и последний подтвердил правильность этих слов. Теперь же Мерзляков заявил, что день убийства Герды Грибановой целиком провёл в обществе Василия, который вместе с Гребеньщиковым разбудил его в 8 часов утра, явившись к нему домой. Встретившись ранним утром, они уже более не расставались. Днём они ходили на рынок, вечером пили вино, после этого отправились к дому их общего знакомого Аркадия Молчанова и там выломали доску из голубятни, принадлежавшей последнему. В общем, рассказ Мерзлякова довольно точно соответствовал тому, что прежде рассказывал Василий Кузнецов. Разумеется, тут напрашивался вопрос о причине того, что 15 и 18 сентября Анатолий давал совершенно разные показания. Подбело так и спросил: «Почему же Вы при допросе 15/X-38 г. показали, что с Кузнецовым не встречались 12/VII-38 г.?», – на что Мерзляков просто и без всяких затей ответил: «Потому, что я забыл». И всё – каков вопрос, таков ответ.

Прокурор заинтересовался наличием у допрашиваемого оружия. Оказалось, что Мерзляков владеет неким ножом небольшого размера, конструктивно похожим на кинжал. Прокурор так его и назвал «кинжальчик», под этим же наименованием сей предмет в дальнейшем фигурировал в документах. Подбело установил место хранения «кинжальчика», однако, как мы точно знаем, во время обыска жилых комнат Мерзлякова ничего похожего на холодное оружие найдено не было. Хотя в протоколе допроса не содержится пояснений по этому поводу, мы знаем, как в итоге разрешилось данное противоречие. Анатолий Мерзляков, оказывается, передал «кинжальчик» Аркадию Молчанову, у которого тот и был найден сотрудниками уголовного розыска вечером всё того же 18 сентября.

Помимо интереса к холодному оружию, следователь озаботился повседневной одеждой нового подозреваемого. Узнав, как одевался Мерзляков минувшим летом, прокурор приказал изъять его одежду и доставить в свой кабинет. На квартиру арестованного, обысканную накануне лично прокурором, мигом помчался оперуполномоченный уголовного розыска Пискунов, который, руководствуясь полученными от Подбело указаниями, провёл повторный обыск. В результате на столе Подбело оказался тёмно-вишневый шевиотовый (из тонкой шерсти) костюм, в кармане которого лежали два измятых носовых платка со следами крови! А на подкладке пиджака оказались мелкие капли крови, похожие на брызги. Разумеется, все эти вещи немедленно были направлены в лабораторию судебной медицины для проведения исследований с целью определения видовой принадлежности крови. 26 сентября исследования были окончены и Подбело, не дожидаясь официального оформления экспертизы, от руки записал результаты на половинке листочка писчей бумаги и вручил эту записку своему начальнику, прокурору Миролюбову. Тот, видимо, следил за следствием и подгонял, иначе эту спешку объяснить трудно. Как следует из записки, человеческая кровь оказалась на двух носовых платках, на подкладке пиджака была кровь неустановленной видовой принадлежности, а на ноже-«кинжальчике» крови не оказалось вовсе. В общем, полный пшик. Между тем ясно было, что убийство Герды Грибановой было очень кровавым и убийца никак не мог отделаться двумя запачканными кровью носовыми платками.

Все эти танцы с бубном, которые Подбело устроил вокруг Мерзлякова, вызывают лёгкую оторопь и осознание полнейшей профессиональной беспомощности прокурора. Тот проводил обыск, но ничего не нашёл, пришлось ему спрашивать у подозреваемого, в чём же тот ходил и где находится его одежда. Карманы одежды, висящей в платяном шкафу, никто, по-видимому, не просматривал, иначе как можно объяснить тот факт, что окровавленные носовые платки не были найдены? Поразителен, конечно, общий уровень следствия, такое ощущение, что в прокуратуру взяли школьников, причём далеко не старших классов, им бы всем слюнявчики на шею повязать, да надеть штанишки на лямках с пуговицами побольше, чтобы удобнее было застёгивать.

Явно не понимая, в какую сторону идти и на чём строить обвинения в адрес Кузнецова и недавно арестованного Мерзлякова, прокурор 19 сентября снова вызвал на допрос Сергея Баранова. И начался очередной виток блужданий в трёх соснах. «Вы подтверждаете, что Мерзляков вместе с Кузнецовым совершили убийство девочки?» – задаёт свой самый умный вопрос Подбело, и Баранов в ответ выдаёт очередную соловьиную трель: «Да, я подтверждаю, что они совершили убийство девочки Герды Грибановой, то есть Кузнецов и Мерзляков». Следователь наверняка считал себя очень находчивым и сметливым, а потому надумал подстроить Баранову ловушку, из тех, про которые «блатные» говорят «берёт на понт». В исполнении Подбело это выглядело следующим образом (стилистика оригинала сохранена): «Следствие располагает данными, что убийство Герды Грибановой совершили не Кузнецов и Мерзляков, а совершенно посторонние лица, зачем же вы на их показали не правду?» На самом деле никакими данными следствие не располагало, но прокурор напустил на себя таинственный вид в расчёте смутить обвиняемого. Да вот только тот совсем не смутился и в ответ молотил своё: «Я показал правду с тех источников и доказательств, о которых я подробнее останавливался ниже». Баранов явно не понимал, где в тексте «выше», а где «ниже», но этого в равной степени не понимал и грамотей Подбело. Ему бы не убийства расследовать, а потратить хотя бы годик (а лучше два!) на изучение русского языка и литературы. Над этими протоколами можно было бы посмеяться, и если бы их взялись читать со сцены юмористы из «Comedy club», то вся страна хохотала бы в голос, пребывая в уверенности, что слышит оригинальную пародию, чью-то необыкновенную выдумку, да вот только перед нами вовсе не комедия, а самая настоящая драма!

Читаешь эти документы и постоянно вспоминаешь Игоря Талькова: «Родина моя! Ты сошла с ума…»

Все эти бредни произносились и записывались с абсолютной серьёзностью, и негодяй Баранов, повторяя свои выдумки, толкал своих друзей под пули палача. Впрочем, туда же их толкал и начальник 2-го отделения Отдела по спецделам Николай Подбело.

И снова, в который уже раз начались расспросы Баранова о событиях вечера 12 июля, и тот поделился очередным вариантом своих воспоминаний. На этот раз Сергей вдруг стал очень точен в мелочах. Он припомнил, что пришёл во двор дома Василия Кузнецова около 21 часа, никого из друзей там не застал и улегся спать под голубятней, то есть на первом этаже этой клетушки. Между 23 и 24 часами появились Кузнецов и Мерзляков, с собою они имели четверть литра белого вина и четверть красного, а также 200 граммов голландского сыра и полкило белого хлеба. Во двор вышел отец Кузнецова и присоединился к трём друзьям. Честно говоря, довольно сложно представить посиделки компании в составе четырёх мужчин с таким смешным количеством спиртного – буквально по стакану белого и красного вина! – но из песни слов не выкинешь. Именно о такой «пьянке» рассказывал Сергей Баранов. Вчетвером они просидели некоторое время, после чего отец Кузнецова вернулся в дом, а Василий и Анатолий Мерзляков куда-то ушли.

Далее начался детектив в худших традициях «Графа Монте-Кристо». Вот дословная цитата из показаний Баранова: «Они вернулись домой примерно в час ночи 13/VII-38… когда они стояли у голубятни, то Мерзляков и Кузнецов говорили, что о совершённом сегодня убийстве ребёнка говорить Баранову не нужно, потому что Баранов является ненадёжный и он может разболтать каждому». То, что товарищ Подбело не мог связать падежных окончаний и построить согласованную фразу, ему простить можно, в конце концов, косноязычные титаны мысли тех лет допускали и не такие описки. Но вот то, что работник прокуратуры позволил лгуну, уже оклеветавшему однажды своего товарища, начинать городить бредни с участием другого человека – это уже непростительно.

Два месяца Баранов не мог вспомнить о том, что в ночь убийства где-то рядом находился некий Толик Мерзляков, и тут – на тебе! – вдруг чудесным образом ощутил улучшение памяти! Появление в воспоминаниях таких деталей всегда недостоверно и требует от допрашивающего максимально скептического восприятия, но Николай Подбело, судя по всему, подобных азов не знал.

Вместо того чтобы самым тщательным образом разобраться с подозрительным феноменом улучшения памяти обвиняемого, работник прокуратуры клюнул на очередной вброс Баранова. И закрутилась следственная феерия. «Почему вы не заявили о том, что Кузнецов и Мерзляков совершили убийство?» – спрашивает под запись в протокол Подбело. «Потому, что они меня запугали,» – отвечает Баранов, – «сказали: если только ты заявишь о том, что мы совершили убийство, то мы тебя убьём».

Объективности ради надо признать, что прокурор Подбело в конце концов почувствовал вздорность утверждений Баранова и закончил допрос следующим примечательным резюме (грамматика и стилистика оригинала сохранена): «Вы, Баранов, говорите неправду следствию вы в троём совершали убийство, когда вы находились в заключении, то вас ни кто не угрожал нанесением побоев или другие действия, а всетаки вы признались, что убийство девочки Грибановой совершали вместе, поэтому вам необходимо дать показания, соответствующие действительности». Призыв сам по себе был неплох, но, как увидим из последующих событий, он скорее был адресован самому прокурору, нежели подследственному.

На следующий день, 20 сентября, прокурор Подбело, видимо, уверенный в том, что теперь-то он полностью разобрался в событиях трагического вечера 12 июля, надумал дать решающий бой Анатолию Мерзлякову. Так сказать, устроить ему Ватерлоо и добиться признательных показаний.

Решающий допрос начальник 2-го отделения повёл в непримиримой и наступательной манере: «Вам зачитываются показания Баранова Сергея, который указывает, что Кузнецов и Вы вели разговор между собой о совершённом убийстве ребёнка», на что Мерзляков спокойно отвечает: «Показания Баранова в этой части являются неверными». Прокурор Подбело вытащил из рукава свой «джокер», которым явно рассчитывал поразить обвиняемого, да только «джокер» этот оказался на поверку «двойкой», притом даже и не козырной. «У Вас при обыске нашли два платочка, которые испачканы в крови, почему они так испачканы?» – грозно вопросил прокурор, на что Мерзляков лаконично ответил: «Испачкан один платочек потому, что я вытирал нос, а второй – не знаю».

Вот и весь сказ.., вот и вся атака. И далее наступательный допрос превратился в привычное бессодержательное нытье прокурора, которое непонятно почему вообще попало в протокол. «Почему Вы скрываете убийство девочки Грибановой, в то время когда Вам об этом известно?» – спрашивает Подбело, и иначе как риторическим вопрос этот назвать сложно. Что ответил Толик Мерзляков, думаю, догадается любой: «Об убийстве мне ничего не известно».

Допрос, конечно, построен бестолково и в каком-то смысле бесцельно. И дело здесь даже не в низком профессионализме Николая Подбело, а в полном отсутствии того самого «тела доказательств», о котором уже упоминалось выше. Всё-таки обстановка допроса, внешний вид и манера поведения допрашивающего должны не просто внушать уважение, но, что гораздо важнее, подкрепляться серьёзными уликами или как минимум обоснованными предположениями, способными убедить подозреваемого в широкой информированности следователя. Нужны улики, требуется правильная последовательность ввода доказательств – от менее важных к более важным, от более достоверных предположений и выводов – к менее, наконец, необходимо грамотно переключать внимание допрашиваемого, все эмоциональные или оценочные суждения должны быть исключены по определению. Огромное значение имеет обратная связь с допрашиваемым, умение следователя понимать вербальные и невербальные сигналы, которые непрерывно посылает во время допроса нервная система последнего. Вы пытались уничтожить одежду, но мы нашли следы её сжигания.., вы пытались застирать следы крови, но мы их обнаружили, и экспертиза подтвердила, что кровь – человеческая.., вы утверждаете, что имеете алиби, но проверкой установлено, что в указанное время вы не находились в указанном месте – так преступник уличается в совершении преступления. А что мы видим в исполнении Подбело? «Почему Вы скрываете убийство?» Ну, в самом деле, а почему преступник скрывает убийство? Да просто потому, что не хочет быть расстрелянным. Читаешь пёрлы товарища начальника 2-го отделения, и на ум невольно приходит фраза из детского фильма: «Дядя Петя, ты дурак?»

Внимательный читатель, сумевший продраться сквозь дебри малоосмысленных прокурорских изысканий, наверняка озадачится тем, что Подбело не допросил о событиях 12 июля отца Василия Кузнецова. В самом деле, это, казалось бы, весьма логичный шаг, полностью оправданный всем ходом расследования (точнее, даже не ходом, а его пробуксовкой). В ночной трапезе у голубятни участвовали четыре человека, трое из них к 20 сентября оказались допрошены уже не по одному разу. Самое интересное заключается в том, что Подбело так и не вызвал на допрос Василия Кузнецова-старшего.

Почему?

Да потому что отец был единственным из всей этой далеко не мушкетёрской четвёрки, кто без колебаний называл дату и детали этой, условно говоря, пьянки. Во время допроса в уголовном розыске в июле 1938 г. он сказал, что посиделки с вином и сыром произошли поздним вечером 18 июля, буквально перед самым арестом сына. То есть все эти события не имели ни малейшего отношения ко дню убийства Герды Грибановой. Понимая, что показания Кузнецова-отца будут работать против приоритетной версии, прокурор пренебрёг им как свидетелем.

Такие вот маленькие подковёрные игры. Такая вот маленькая подтасовочка свидетельских показаний.

После необычайной активности, развитой прокурором Подбело во второй половине сентября, в расследовании наступило необъяснимое затишье. Проходили недели, закончился сентябрь, арестанты в полном неведении продолжали оставаться в злосчастной камере №19, а следствие словно замерло на точке замерзания.

Но 5 октября начальник 2-го отделения спецотдела областной прокуратуры Подбело, как будто спохватившись, направил начальнику Отдела уголовного розыска областного УНКВД Цыханскому секретное предписание за исходящим №246с довольно неожиданного содержания. Приведем сей красочный образчик эпистолярных потуг Николая Подбело полностью, с сохранением стилистики и орфографии оригинала: «При этом возвращается Вам уголовное дело на обвиняемых Кузнецова и Баранова, материалы настоящего дела достаточно проверены и обстоятельства, не участвовал ли в убийстве Мерзляков. Эти данные в отношении Мерзлякова не установлены, следовательно прошу Мерзлякова дополнительно допросить в качестве свидетеля по вопросу, находился ли Мерзляков на 12-13 июля вместе с обвиняемыми. Во всех случаях произведите очные ставки. Выполнить ст.128 и 206 УПК, составить обвинительное заключение и дело выслать нам для направления по подсудности. Приложение: дело».

Таким образом, арестованные и все материалы на них вернулись в исходную точку – в уголовный розыск областного управления Рабоче-Крестьянской милиции.

В тот же день это предписание получил Георгий Цыханский, на нём осталась его суровая резолюция: «Тов. Вершинин. Выполните указания прокуратуры поскорее и вышлите обратно для передачи в суд. Цыханский. 5/X».

К сожалению, октябрьское «дорасследование» сохранено в весьма усеченном виде – в нём отсутствуют передопросы Василия Кузнецова и Анатолия Мерзлякова, также нет протоколов очных ставок, на проведении которых настаивал Подбело. Эти документы либо умышленно удалены из дела, либо – этого исключать тоже нельзя – вообще никогда и не существовали. Но именно в эти октябрьские дни 1938 г. из следственного изолятора был наконец-то выпущен Михаил Грибанов, дед убитой Герды, бесцельно томившийся в застенке с последней декады июля. Примерно в то же время вышел под подписку о невыезде Мерзляков, так ни в чем и не сознавшийся и не пожелавший оговорить своих товарищей. Однако, помимо освобождений вчерашних подозреваемых, сотрудники уголовного розыска сумели кое-чем дело и обогатить.

31 октября 1938 г. новый начальник 1-го отделения ОУР Лямин вызвал на допрос Ивана Гладких, молодого человека 18 лет, ученика киномеханика, осужденного ранее на три месяца принудительных работ за кражу. Этот человек уже упоминался однажды: Ваня Гладких, Коля Бунтов, Ваня Бахарев и Вася Кузнецов гуляли вместе тем самым вечером, когда Кузнецов украл часы у уснувшего на обочине дороги пьяного. Да-да, злосчастные карманные часы в никелированном корпусе опять всплыли в этом расследовании. Согласно рассказу Гладких в тот вечер они всей компанией направлялись по улице Мамина-Сибиряка в кинотеатр, но в какой-то момент Бунтов и Кузнецов приотстали. Потом они нагнали товарищей и рассказали, что Кузнецов украл часы, но толку от этого всё равно никакого не было, поскольку ворованные часы у него в тот же вечер отобрали милиционеры, забравшие Василия во второе отделение милиции.

Вот и весь сказ. Лямин задал допрашиваемому вопрос о других преступлениях и преступных планах Кузнецова, но Гладких только руками развёл: ничего, мол, не знаю, Василий хотел, вроде бы, голубей украсть, но получилось ли у него реализовать замысел – не в курсе.

На следующий день – 1 ноября 1938 г. – в кабинете перед Ляминым оказался Иван Бахарев, последний из четверых товарищей, покуда ещё не допрошенный уголовным розыском. Ваня был младшим из всей четвёрки, ему едва исполнилось 16 лет, и он, разумеется, был в курсе случившегося с Барановым и Кузнецовым. Так что явка на допрос, можно не сомневаться, вызвала у него дрожь в коленках, да и не только там. Должно быть, он испытал немалое облегчение, узнав, что сотрудникам уголовного розыска его собственные похождения неинтересны, им нужно узнать побольше о проделках Василия Кузнецова. Свидетель со своей стороны расстарался как мог. Бахарев в деталях восстановил события вечера, когда Кузнецовым был обворован пьяный мужчина, и даже сообщил, что ему известно о других правонарушениях Василия. Бахарев рассказал, что Кузнецов как-то совершил хищение вина из магазина на улице Шевченко. Конкретики по этому эпизоду он никакой не сообщил, поскольку пересказ делался с чужих слов, но желание угодить представлялось очевидным.

1 ноября Лямин добрался до Сергея Баранова. Во время нового допроса последний в целом повторил то, что сообщал в начале осени Подбело, только уже не настаивал на том, будто знает имена убийц. Содержательная часть воспоминаний Баранова теперь обрывалась на том, что после совместного распития вина около полуночи 12 июля отец Кузнецова отправился спать в дом, а сам Кузнецов-младший вместе с Мерзляковым ушли со двора. Куда именно они ушли, Баранов не знал. Лямин зачитал обвиняемому выдержки из его показаний, данных уголовному розыску в июле и прокурору Подбело – в сентябре, Баранов в ответ заявил, что в обоих случаях лгал. В общем, он пошёл в полный отказ, и следует признать, что за всё время пребывания под следствием это был, пожалуй, его первый разумный шаг.

Не дождавшись из уголовного розыска дополненных материалов расследования, новый начальник 2-го отделения спецотдела прокуратуры Мокроусов 22 ноября 1938 г. добился встречи с обвиняемыми. Допросы его оказались короткими, деловыми и по существу. Василию Кузнецову новый начальник 2-го отделения задал всего четыре вопроса: «Кто из вас троих совершил убийство девочки Грибановой?», «Как вы узнали о квартире Грибанова и её расположении?», «Что вас заставило давать показания, что убийство совершено вами?» и «Кто отводил на место убийства: вы прокурора или вас – прокурор?». Кузнецов к концу четвёртого месяца пребывания в застенке, по-видимому, чувствовал себя очень плохо, и если раньше выражался хоть и косноязычно, но всё же понятно, то теперь бормотал что-то совсем невпопад. Так, на третий вопрос (о побудительной причине признаться в убийстве) он ответил крайне неудачно, дословно так: «Баранов сказал, что давай возьмём на себя, будет лучше, ну я и согласился».

Тем не менее, несмотря на такую нелогичность, а может, и благодаря этому, новый прокурор прекрасно понял, кого именно видит перед собой, и потерял к Василию Кузнецову всякий интерес.

В тот же самый день Мокроусов допросил двух других подозреваемых – Баранова и Мерзлякова – и проделал это очень быстро, задав буквально по два вопроса каждому, что называется, не размазывая кашу по тарелке. Видимо, в голове прокурора уже созрело определённое мнение об этом деле, и он желал лишь убедиться в его обоснованности.

Мокроусов предложил милицейскому начальству прекратить дальнейшее расследование ввиду очевидной непричастности обвиняемых к убийству и неспособности уголовного розыска силами своего оперативного состава отыскать истинного виновника преступления. Это был очень неприятный для руководства РКМ выход, но в сложившейся к тому времени ситуации он являлся наиболее разумным. Драматизм ситуации заключался в том, что к тому времени и Свердловская прокуратура, и Управление НКВД вступили в очередную пору мрачных перемен, и, казалось, будущее никому из работников этих ведомств не сулило ничего хорошего.

Одновременно сошлось несколько не связанных между собой, но крайне важных факторов.

Во-первых, к концу ноября 1938 г. в стране вовсю развернулась кампания по разоблачению клеветников и лжедоносчиков, которые на волне борьбы со шпионажем, троцкистами и разного рода заговорщиками стали на путь оговора честных коммунистов и рядовых советских граждан. По официальной версии Вышинского, активно педалировавшего эту тему, недобросовестные граждане занимались компрометацией честных коммунистов, работников и передовиков производства из карьеристских и разного рода корыстных побуждений. Материалы о клеветниках и лжедоносчиках, сбивающих правоохранительные органы с толку и запутывающих следствие, публиковались в то время во множестве. Приведём короткий перечень наиболее заметных статей на эту тему, опубликованных в центральной прессе в период с января по конец ноября 1938 г. включительно: 06.04. – Ярцев И. «Клеветник» («Правда», стр. 6), 07.04 – Ярцев И. «Виновники увольнения педагогов привлекаются к ответственности» («Правда», стр. 5), 08.04 – Кузовкин Н. «Разоблачитель Гронский» («Правда», стр. 6), 09.07 – «Перегибщик» («Известия», стр. 4), 27.08 – Кузовкин Н. «Клеветники» («Правда», стр. 6), 06.09 – Кузовкин Н. «Клеветники» («Правда», стр. 5), 06.09 – «Клеветники» («Известия», стр. 4), 24.11 – Кузовкин Н. «Клеветники остались „безнаказанные“» («Правда», стр. 2), 28.11 – Лидов П. «Клеветники» («Правда», стр. 6).

Помимо разоблачений разного рода несознательных обывателей, активно публиковались материалы, критиковавшие недобросовестность работников прокуратуры, их халатность и равнодушие к судьбам простых советских людей. Вот навскидку материалы на эту тему из газеты «Правда» за первые 11 месяцев 1938 г.: 22.07 – Ярцев И. «Прокурор-самодур», 27.07 – Ярцев И. «Прокурор-самодур», 02.08 – Ярцев И. «Прокурор-перестраховщик», 21.09 – «Небольшевистская позиция рязанского прокурора», 21.10 – «Преступление прокурора». Игнорировать все эти публикации работники прокуратуры не могли, поскольку с чтения «Правды» и «Известий» тогда начинался рабочий день во всех без исключения советских учреждениях. Эти публикации являлись своеобразным камертоном, задававшим тон партсобраниям, они широко обсуждались в профессиональной среде.

Сталинский режим, развернувший беспрецедентную волну террора, деятельно пытался усыпить общественное мнение как внутри страны, так и за её пределами, имитируя активную борьбу по поддержанию соцзаконности. Поэтому трескотня о защите «завоеваний Октября» и «свободного мирного труда советского человека» не прекращалась ни на минуту. В этой обстановке работники свердловской прокуратуры не могли не «примерять» ситуацию с бездарным расследованием убийства Герды Грибановой, что называется, «на себя». Ну, в самом деле, сегодня «Правда» закатывает показную истерику в адрес рязанского прокурора, а завтра то же самое изобразит по поводу свердловского. Кому захочется оказаться на его месте?!

Во-вторых, 3 октября 1938 г. из состава Свердловской области оказалась выделена Пермская область, а через неделю было создано соответствующее региональное управление НКВД. Это привело к фактическому разделению Свердловского управления Наркомата внутренних дел и неизбежной чехарде штатов. Аналогичное разделение переживала и Свердловская областная прокуратура.

В-третьих, 17 ноября появилось в высшей степени неожиданное для работников низовых прокуратур и региональных управлений НВКД постановление Политбюро ЦК ВКП(б) за № П65/116 под говорящим названием «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», в котором метались громы и молнии в адрес работников, допускающих «безответственное отношение» и «грубые нарушения процессуальных правил». Опыт подсказывал, что такого рода документы предвещают серьёзные пертурбации, очередную кампанейщину и разоблачительную горячку на всех этажах власти – от Кремля до самого периферийного райкома. И дальнейшие события подтвердили эти ожидания.

25 ноября Николай Ежов был освобождён от должности Наркома внутренних дел якобы по собственному желанию, но все-то прекрасно понимали, что такого рода желания у кремлевских небожителей невозможны по определению. Отставка Ежова послужила четвёртым по хронологии, но первым по значимости фактором, сформировавшим в те дни ощущения крайней неопределённости и тревоги у всех без исключения сотрудников силовых структур.

Понятно, что в этой обстановке продолжать возню вокруг бесперспективного дела становилось абсолютно бессмысленно. Никому из причастных это не сулило никаких бонусов, а вот проблемы – запросто. Поэтому предложение прокурора Мокроусова попало на благодатную почву. 10 декабря начальник ОУР Цыханский подписал постановления об изменении меры пресечения, благодаря которым из-под ареста освобождались Кузнецов и Баранов, оба оставались под подпиской о невыезде. Бывших друзей, а ныне смертельных врагов решено было привлечь к суду за нарушение законодательства о хранении холодного оружия без регистрации. Кроме того, Василия Кузнецова предполагалось судить за хищение часов – именно поэтому лейтенант милиции Вершинин так старательно собирал свидетельства этого то ли мнимого, то ли действительно имевшего место преступления. Советская милиция в этом отношении оказалась верна своим давним правилам – не умея расследовать действительно опасные и сложные преступления, она имитировала деятельность по «расследованию» тех правонарушений, которые не выглядели серьёзными, опасными и запутанными. Такая демонстративная принципиальность в работе позволяла резко повысить отчётность по раскрываемости и маскировала позорные провалы.

Документы об освобождении арестантов, подписанные Цыханским, оказались для него в числе последних. Ожидаемые после ухода Ежова с поста наркома перемены затронули Георгия Исаевича непосредственно. Михаил Викторов, начальник управления НКВД по Свердловской области, видевший в Цыханском выдвиженца Дмитриева-Плоткина, освободил его от занимаемой должности. И уже 20 декабря новый начальник уголовного розыска Евгений Валерианович Вершинин подписал документ, подготовленный начальником 1-го отделения Ляминым и направленный к нему для согласования. Документ этот положил формальный конец уже остановленному к тому времени расследованию. Его текст гласил: «Постановление. 1938 г., декабря 20 дня, город Свердловск. Начальник 1 отделения ОУР УРКМ УНКВД по Свердловской области лейтенант милиции Лямин рассмотрел следственный материал за №695-406 по убийству 12 июля с.г. 4-летней девочки Грибановой Герды, труп которой был обнаружен 16 июля с. г. во дворе дома №19 по улице Первомайская, в кустах. По данному делу были задержаны Кузнецов Василий Васильевич и Баранов Сергей Леонтьевич, но расследованием достаточных данных к изобличению их в данном убийстве не добыто, а потому, руководствуясь ст. 204 п. „б“ УПК, постановил: материал расследования за №695-406 дальнейшим производством прекратить. Начальник 1 отделения ОУР РКМ УНКВД лейтенант милиции Лямин. „Согласен“. Начальник Отдела уголовного розыска Управления РКМ ст. лейтенант милиции Вершинин».

Итак, следствие закончено. Забудьте!

 

Глава V. Похищение в темноте. Незамеченные связи и несделанные выводы

Боря Титов, несмотря на малый возраст – один годик и восемь месяцев, уже хорошо разговаривал и даже дразнился. Старшему братику Натану, пяти лет, доставалось от склонного пошалить малыша, и эта деталь до известной степени объясняет события, последовавшие вечером 10 февраля 1939 г. в районе улицы Луначарского и площади Народной мести.

Боря Титов.

Мама ребятишек, Фаина Михайловна Гусинская, отправилась с ними на прогулку около 19 часов. Проживали они в доме №109 по улице Луначарского – это был деревянный одноэтажный дом, разделённый на несколько коммунальных квартир, во всём похожий на те, в которых жили семьи грибановых-кузнецовых-барановых и прочих участников описанных выше событий. Вообще, весь район улиц Первомайская, Мамина-Сибиряка, Луначарского в те времена был застроен такого типа домами, с дворами, сараями, конюшнями и даже огородами. Хотя район был хорошо обжит и в этот час многолюден, гулять всё же было не очень комфортно. Было не только холодно, но и темно: уличного освещения не существовало и источником света служили лишь освещённые окна да неполная луна. Фаина с детьми от своего дома далеко не отходила, прогуливаясь вдоль квартала. Натан катал санки, а Боря гулял с лопаткой в руках. Мамаша с детишками на прогулке – сцена милая, пасторальная, трудно даже вообразить нечто более мирное и спокойное. По оценке Фаины Михайловны, прогулка с детьми продолжалась около часа, хотя в этом вопросе субъективное восприятие её сильно подвело, поскольку основные события стали разворачиваться примерно в 19:15 или чуть позже.

К этому времени Фаина с детьми вернулась к дому и оставила сынишек прямо у крыльца, строго-настрого наказав никуда не отходить. Она зашла в дом буквально на минуту с единственной целью посмотреть время, так как наручных часов не имела. Отсутствовала она минуты две, вряд ли больше, не раздевалась и не снимала обуви. Стряхнула в сенях снег, прошла в коридор, открыла ключом комнату, включила свет, посмотрела на часы.., потом, проделала то же самое в обратном порядке и вышла на улицу. Все эти простейшие действия не требовали более полутора-двух минут.

У крыльца женщина увидела Натана, старшего сына. Младший отсутствовал. Не было и санок. На вопрос, где Боря, старший из братьев ответил неопределённо, дескать, тот кидается снегом, и он не хочет с ним гулять. Ответ можно было истолковать так, что Натан не следил за младшим братом, но это не объясняло, куда тот исчез. Фаина бросилась по улице Луначарского в сторону Шарташской, на бегу выкрикивая имя сына. Выбор направления движения был случаен, интуитивен, но это предопределило дальнейшее развитие событий. Если бы Фаина побежала в другую сторону, то и результат оказался бы совсем иным.

Трудно сказать, как долго пришлось бы бежать женщине, но совершенно случайное событие подсказало ей, что следует делать далее. На пересечении улиц Луначарского и Шарташской поворачивала легковая автомашина, и во время манёвра свет её фар выхватил из темноты мужчину, бегущего с санками, в которых сидел ребёнок. Мужчина двигался по проезжей части, и автомашина его едва не сбила, но это никак не повлияло на скорость его движения. Он лишь заскочил на тротуар и помчался далее. В эти самые мгновения Фаина услышала детский плач – теперь она не сомневалась, что в санках находится её сын, а бегущий мужчина – это… это похититель!

Неизвестный, достигнув пересечения с улицей Шарташской, свернул за угол и исчез из поля зрения Фаины. Но тут она заметила, что её беготня и крики привлекли внимание прохожих и молодой человек с хоккейной клюшкой в руках бросился в погоню за похитителем. Обладатель хоккейной клюшки был Фаине отчасти знаком – он проживал где-то неподалёку, и Фаина даже знала, что его мать работает врачом. Звали юношу Семён Иоэль, ему шёл 17-й год, он учился в 9-м классе школы №2 и действительно жил по соседству, в доме №100 по улице Луначарского, хотя в тот момент Фаина всех этих деталей не знала. Услыхав крики женщины, молодой человек бросился, не раздумывая, в погоню, хотя на самом деле не видел, кого же именно преследует.

Фаина вместе с Семёном, двигаясь за похитителем, повернули с улицы Луначарского на Шарташскую и, преодолев её, оказались на площади Народной мести. Впереди и слева располагался Музей революции, справа – Дворец пионеров с огромным парком, носившим тогда название сад Уралпрофсовета. Уличное освещение отсутствовало, свет давала только убывающая луна, которая тогда находилась в третьей фазе и имела около 55% освещённого диска. Это освещение было вполне достаточным для того, чтобы видеть дома, проезжую часть улицы, людей – другими словами, темнота не была абсолютной. Преодолев буквально десяток метров, Фаина и Семён наткнулись на санки. Несмотря на скудное освещение, женщина сразу же их узнала – это были те самые саночки, с которыми она отправилась на прогулку. Сверху был брошен жёлтый шёлковый шарф, разорванный надвое – этим шарфиком Фаина повязала шею сына. Мать сразу поняла, почему шарфик был разорван – похитителю не удалось его быстро развязать, и он применил грубую силу. Также в саночках лежала детская лопатка, которую маленький Боря держал в руках во время прогулки. Похититель, сообразив, что неуклюжие санки мешают ему бежать, бросил их, а своего пленника подхватил на руки.

Незнакомец опережал гнавшихся за ним людей метров на 15-20, но Фаина уже не могла его преследовать. В ходе безостановочного бега женщина преодолела около 400 м – причём при движении по улице Шарташской и на площади ей пришлось подниматься в гору – и теперь вконец обессилела. Фаина опустилась в снег и, как она сама в последующем рассказывала работникам милиции, «стала причитать». С женщиной приключилась истерика, и это привлекло внимание прохожих. Стали останавливаться люди, вернулся убежавший вперёд Семён Иоэль – он держал в руках детский валенок в галоше, который Фаина опознала как принадлежавший младшему сыну. Оставив валенок матери, Семён побежал в сторону Дворца пионеров, где, как он знал, всегда дежурят милиционеры. Через несколько минут он привёл с собою двух постовых, к тому моменту вокруг Фаины уже собралась группа людей численностью человек 10 или даже более. Милиционеры взяли Фаину под руки и отвели её в здание Дворца для оказания медицинской помощи, поскольку женщина была неадекватна и ничего не могла толком объяснить.

До известной степени ситуацию разъяснил рассказ Семёна Иоэля, да и вид пустых санок, разорванного шарфика и пустого валенка говорил сам за себя. Тем не менее следовало поговорить с матерью пропавшего ребёнка хотя бы для того, чтобы узнать её имя и фамилию. Фаине дали выпить валидол, она постепенно пришла в себя, назвала свою фамилию, место работы мужа, которому немедленно позвонили.

Пока происходили все эти события, на площади Народной мести перед Дворцом пионеров разворачивалась другая интрига. В то самое время, когда у бившейся в истерике возле брошенных саночек Фаины собирались люди, одна из девочек, наблюдавшая происходившее со стороны, помчалась ко Дворцу пионеров. К сожалению, имя и фамилия этой девочки остались неизвестны, хотя она видела похитителя и в сложившейся ситуации действовала куда более хладнокровно и разумно, нежели мать ребёнка и Семён Иоэль. Девочка, наблюдавшая за погоней по улице Шарташской, прибежала ко Дворцу пионеров и, встретив у входа в здание постового милиционера Щапина, сообщила ему о похищении ребёнка и плачущей в полусотне метров матери. Щапин вызвал находившегося в фойе Дворца участкового инспектора Лоскутова, и они вдвоём отправились в указанную девочкой сторону. Именно этих милиционеров встретил Семён Иоэль и, строго говоря, это не он привёл их к Фаине, а они его.

Впоследствии таинственная девочка появилась во Дворце пионеров, когда там находилась Фаина Гусинская, и сообщила нескольким свидетелям, что видела беглеца с ребёнком на руках. Однако никто не выказал интереса к этому свидетелю – возможно, самому ценному в этой истории – и девочка исчезла безвозвратно.

Милиционеры, убедившись в реальности похищения малыша, позвонили во второй отдел милиции, на территории которого находился Дворец пионеров, и попросили прислать максимально возможные силы для прочёсывания местности. Вскоре стали прибывать поодиночке и группами сотрудники милиции, которые вместе с участковым Лоскутовым отправились в сторону улицы Карла Либкнехта. Туда, по словам женщины, убежал похититель с её сыном на руках. Затем появился муж Фаины, отпросившийся с работы, и увёл жену домой.

Николай Щапин, чей пост находился на площади Народной мести, вышел из Дворца пионеров и стал обходить площадь по периметру, осматривая сугробы в поисках возможных улик. Его внимание привлёк тихий стон, исходивший как будто от одного из глубоких сугробов у садовой ограды. Сугроб явно был потревожен. Повинуясь внутреннему чутью, постовой стал разгребать снег и услышал доносившийся из его толщи плач. Когда Щапин добрался до ребёнка, то увидел, что тот уложен лицом вниз и бос. Рот малыша был забит снегом, Николай наскоро обтёр его своим носовым платком и помчался в медпункт Дворца пионеров.

Осмотр, проведённый врачом Евгением Берестецким, точнее, не врачом, а ещё студентом мединститута, показал, что малыш не имеет обморожений, но плохо дышит и, по-видимому, подвергался душению. Евгений сделал ребёнку искусственное дыхание, после того, как состояние мальчика стабилизировалось, осмотрел его обстоятельнее. Из телесных повреждений Берестецкий отметил синяк на лбу размером 6 см на 6 см, ссадины вокруг рта и носа, некоторые из них кровоточили, прикушенный язык, также кровоточивший. Мальчик выглядел напуганным, его била дрожь, но он молчал. Лишь при появлении матери, срочно вызванной милиционерами во Дворец пионеров для опознания ребёнка, он заплакал и потянулся навстречу. Всё моментально стало ясно, лучшего опознания просто не могло быть.

Таким образом, история с похищением Бори Титова разрешилась неожиданно и притом наилучшим образом в ту самую минуту, когда, казалось, всякая надежда на благополучный исход была потеряна. Находчивость и внимание к мелочам постового Николая Щапина спасли жизнь малышу, ведь похититель явно намеревался убить его. Именно с этой целью он душил ребёнка и сорвал с его шеи шарф, мешавший удушению. На попытку убийства указывала как снятая с ног ребёнка обувь, так и маскировка тела, не просто брошенного в сугроб, а уложенного лицом вниз и заваленного сверху снегом.

Произошедшее вечером 10 февраля никак нельзя было назвать рядовым хулиганством. При объективной оценке поведения таинственного похитителя следовало бы признать, что его действия образовали составы нескольких серьёзных преступлений, однозначно зафиксированных Уголовным кодексом РСФСР 1926 г. Злоумышленник должен был быть привлечён к ответственности за деяния, подпадавшие по меньшей мере под четыре статьи УК: ст. 149 («Похищение, сокрытие или подмена чужого ребёнка»), ст. 143 («Умышленное лёгкое телесное повреждение, не причинившее расстройства здоровья…»), ст. 156 («Заведомое оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни состоянии, лишённого возможности принять меры самоохранения по малолетству…»), ну и, само собой, ст. 19 («Покушение на какое-либо преступление, а равно и приготовительные к преступлению действия.., преследуются так же, как совершённое преступление…»). Причём последняя из перечисленных статей самая серьёзная и коварная. Дело в том, что УК 1926 г. не выделял покушение на убийство в отдельный состав преступления, покушение на убийство было «спрятано» в упомянутой 19 статье.

Вся эта беготня по улицам вечернего Свердловска продолжалась от силы 5 минут, но, как видим, таинственный злоумышленник набегал за эти минуты на очень серьёзный приговор. Если бы, конечно, нашёлся кто-то, кто притащил негодяя в суд.

План местности, изображающий маршрут погони за похитителем Бори Титова вечером 10 февраля 1939 г. Мастера сыска не знали, что на плане следует соблюдать ориентацию по сторонам света, поэтому север у них получился справа. Чтобы правильно понять картинку, её надо повернуть на 90° против часовой стрелки.

Однако в этом месте начинаются всякие странности. По-видимому, Фаина Михайловна Гусинская подавала в территориальный отдел милиции заявление о попытке похищения сына. Более того, можно не сомневаться в том, что тогда же, зимой 1939 г., была установлена личность Семёна Ефимовича Иоэля и он был допрошен, по крайней мере, один раз. Тогда же представили рапорты о происшедшем постовой Щапин и участковый Лоскутов. Сразу поясним, что в те годы в советском праве не существовало понятия о таком этапе расследования, как дознание, критерии такой формы досудебного следствия стали оформляться в годы Великой Отечественной войны и первоначально относились сугубо к сфере военной контрразведки. Во второй половине 1930-х гг. по факту имевшего место противоправного действия в течение суток возбуждалось уголовное дело либо… не возбуждалось.

Так вот, по факту похищения Бори Титова возбуждения уголовного дела не последовало. Более того, из милицейской картотеки исчезли все материалы, собранные в феврале 1939 г. по горячим следам. Исчезло вообще всё – даже рапорты Щапина и Лоскутова, хотя они должны были быть представлены по команде без всяких оговорок. Произошедшее было до такой степени неординарно, что милиционеры не могли не сообщить о случившемся руководству. Но – нет! – в милицейских архивах ничего не осталось. Скорее всего, похищение ребёнка попало в суточную сводку происшествий по городу, так что о нём узнали все – и начальник Управления НКВД по Свердловской области, и начальник Управления Рабоче-Крестьянской милиции, и начальник уголовного розыска, но никто не распорядился провести расследование. Пройдёт много длинных месяцев, произойдут трагические события, о которых нам ещё только предстоит рассказать, и в конце концов, прокуратура заинтересуется февральским инцидентом на улице Луначарского. И тогда-то выяснится, что никаких документов, связанных с ним, у свердловской милиции нет. Ну, то есть они были – да сплыли.

Ситуация эта очень выразительно рисует нравы советской милиции. В советской стране правил план и отчётность по его выполнению. Данное обстоятельство влияло на все стороны жизни, в том числе и работу органов внутренних дел. Важно было своевременно отчитываться о разного рода «успехах» и «положительной динамике», и никого из руководителей не волновало, что многие из этих «успехов» существовали лишь на бумаге. Любая негативная информация позволяла перевести проблему в плоскость личных недостатков руководителя и превратить его в случае необходимости в объект нападок: если у вас происходит нечто плохое, то, стало быть, вы плохой руководитель и не справляетесь с ответственным поручением! Такая постановка дела побуждала начальников всех уровней скрывать любой негатив и всячески выпячивать заслуги и успехи, зачастую мнимые или сильно раздутые. К государственным праздникам, юбилеям и торжественным событиям, которых советские идеологи напридумывали огромное число, следовало рапортовать о новых победах и свершениях. И правоохранительные органы оказывались заложниками этой порочной системы. Одним из способов «улучшения статистики» являлся отказ в регистрации заявлений граждан, ведь если нет сообщения о криминальном деянии, то и самого криминального деяния как бы не существует. Соответственно, не нужно возиться с его расследованием, и оно не будет портить отчётность.

Логика очень простая и непробиваемая: чем больше отклонить заявлений граждан, тем меньше будет беготни и тем лучше окажутся показатели. Главный талант сотрудников милиции заключался вовсе не в умении расследовать преступления, а в уклонении от лишней работы. О буднях советского уголовного розыска было снято множество душещипательных кино- и телефильмов, даже занятные сериалы вроде «Рождённая революцией» и «Место встречи изменить нельзя». Но когда отрешаешься от вымышленных сюжетов и персонажей и знакомишься с деталями реальных расследований, нет-нет, да и схватишься за голову – столь чудовищна пропасть между реальностью и художественной картинкой (чтобы не уклоняться сильно в эту сторону, автор отошлёт читателя к собственной книге, в которой обстоятельно рассмотрен данный феномен).

Главная беда милицейского равнодушия вовсе не в том, что подобное поведение цинично и болезненно для потерпевших – хотя и это само по себе очень нехорошо. Перед нами проблема другого рода: незафиксированное преступление оказывается как бы непроизошедшим, оно не попадает в милицейскую статистику, что исключает его последующий анализ при расследовании других схожих преступлений. Поэтому когда преступник совершает в схожей манере второе-третье-пятое-десятое преступление (а предыдущие милицией не зарегистрированы), то с точки зрения запоздало начатого следствия очередной эпизод окажется лишь первым. Эта ошибка с определением первого эпизода будет чрезвычайно затруднять поиск преступника, поскольку именно в ходе первых попыток малоопытный ещё злоумышленник совершает наиболее серьёзные просчёты. Проще всего нарушителя закона ловить в начале его криминальной карьеры – эта аксиома справедлива для любых стран, эпох и видов преступлений.

Если бы Евгений Валерианович Вершинин, ставший начальником свердловского уголовного розыска, проявил подлинный профессионализм и принципиальность и настоял-таки на необходимости расследования похищения Бори Титова, то в этом направлении его могли бы ожидать интересные открытия.

Прежде всего, бросается в глаза географическая близость мест убийства Герды Грибановой в июле 1938 г. и похищения Бори Титова в феврале 1939 г. Между домами №19 по улице Первомайской и №109 по улице Луначарского по прямой всего-то 200 метров! С учётом огибания квартала – 250 метров, в условиях городской среды это совершеннейший пустяк.

Изображение части Сталинского района Свердловска с указанием мест, связанных с нашим повествованием. Звёздочка * показывает местонахождение дома №19 по Первомайской улице, в котором проживала семья Грибановых, там в июле 1938 г. была убита 4-летняя Герда. Метка А показывает дом №109 по улице Луначарского, от которого был похищен Боря титов, а В – место у ограды Дворца пионеров, где был найден мальчик. Чёрный пунктир – маршрут движения похитителя и его преследователей по улицам города. Если бы свердловский областной УР проявил должное внимание к расследованию похищения Бори Титова, то эта книга, скорее всего, никогда бы не появилась, поскольку злоумышленника удалось бы разоблачить в кратчайшие сроки. Этого, однако, не произошло, никто из милицейских работников не стал ломать голову над пустяковым по их мнению происшествием, преступление объявили небывшим и все связанные с ним документы в феврале 1939 г. отправились в мусорную корзину.

Следующий важный момент, который ни один вдумчивый следователь не оставил бы без внимания, заключён в очевидной схожести жертв обоих преступлений. Герда и Боря – это малолетние детишки, научившиеся говорить, но не умеющие читать и писать. Они беззащитны и несамостоятельны, но они не безнадзорны, это не бродяжки, выклянчивающие копеечку у прохожих. Это дети из благополучных в материальном отношении семей, они любимы родителями и опекаемы ими. Их виктимность, то есть риск стать жертвой случайного преступного посягательства, весьма и весьма низка. Тем не менее оба ребёнка оказались жертвами преступлений.

Нельзя проигнорировать и то, откуда были похищены дети в обоих случаях. Герда Грибанова играла во дворе дома, в котором жила, буквально под окнами своей комнаты, в доме находился её дед, старшая сестра и многочисленные соседи. Боря Титов сидел в санках у порога дома, в котором проживал, рядом, всего в нескольких метрах находилась мать, оставившая малыша буквально на одну минуту. Можно сказать, что оба ребёнка находились в «зоне безопасности», в таком месте, в котором риск стать жертвой криминального посягательства любого рода минимален. Одно дело – схватить беззащитного ребёнка где-нибудь в лесу или на пустыре, и совсем другое – в городе, буквально на пороге своего дома. Город полон глаз, на улицах милицейские патрули, кроме них опасность представляют случайные прохожие, которые могут вмешаться, поднять шум и т.п. Опытный преступник принимает все эти соображения во внимание. Единственным значимым обстоятельством, игравшим на руку злоумышленнику, являлось тёмное время суток и отсутствие уличного освещения, но темнота не устраняла все риски. То, что преступник в обоих случаях решился на похищение детей, указывало, с одной стороны, на его крайнюю дерзость, а с другой – на малоопытность. Он сильно рисковал и действовал далеко не оптимально. Опытный похититель, скорее всего, избрал бы более хитроумную тактику и действовал бы более изощрённо.

Интересную поведенческую черту представляло собой и удивительное упорство похитителя. С Борей Титовым он пробежал примерно 450 метров и в конечном счёте оторвался от погони. Убедившись, что за ним погналась мать ребёнка, он не только не бросил жертву, что представлялось бы логичным, с точки зрения любого разумного преступника, стремящегося минимизировать риск, но, напротив, взял малыша на руки и ускорил бег. При этом он миновал площадь Народной мести, которую всегда патрулировал милиционер. Но даже риск случайной встречи с постовым не лишил злоумышленника решимости довести задуманное до конца. Это просто какая-то одержимость, иной эпитет не приходит на ум!

Вид Шарташской улицы в сторону Дворца пионеров. Фотография сделана в начале зимы 1939 г. Хорошо виден подъём к площади Народной мести.

Забор у Дворца пионеров г.Свердловска, красная стрелка указывает место, где находился сугроб, в котором 10 февраля 1939 г. был найден плачущий мальчик. Фотография сделана в начале зимы 1939 г.

Взаимное расположение объектов, связанных с нападениями на детей в 1938- нач.1939 гг.: 1 - место проживания и убийства в июле 1938 г. Герды Грибановой; 2 - место похищения в феврале 1939 г. Бори Титова; 3 - место нападения в августе 1938 г. на Нину Плещеву. О последнем из упомянутых преступлений правоохранительные органы ничего не знали более года.

Трудно сказать, понимал ли лейтенант Вершинин, что похищение Герды Грибановой и Бори Титова совершил один и тот же человек. Сейчас бы мы назвали такого преступника серийным убийцей, но в те годы этого словосочетания не существовало. Тем не менее начальник уголовного розыска, если только он был настоящим профессионалом и честным работником, должен был встревожиться и заняться сбором максимально полной информации о случившемся. Надлежащее проведение в феврале 1939 г. необходимой работы привело бы к тому, что дальнейшие события скорее всего приобрели бы иное течение, нежели это произошло в действительности. Тщательный опрос позволил бы отыскать ценных свидетелей, которые обязательно должны были что-то видеть и слышать. Достаточно вспомнить девочку, которая прибежала ко Дворцу пионеров и позвала на помощь постового Щапина. Она явно хорошо ориентировалась в обстановке и либо жила где-то неподалёку, либо не раз бывала во Дворце пионеров. Во всяком случае, её можно и нужно было отыскать! Она говорила, что видела похитителя, в отличие от матери похищенного мальчика и Семёна Иоэля, которые не смогли описать преступника и прямо заявили, что не смогут его опознать. Кроме таинственной девочки могли быть и иные свидетели. Уголовный розыск уже в феврале мог получить описание злоумышленника, и это серьёзно повлияло бы на будущие расследования.

Помимо поиска свидетелей, своевременная и адекватная реакция уголовного розыска позволила бы обратить самое пристальное внимание на сбор данных о подозрительных инцидентах с детьми. Для такой работы ОУР обладал всеми необходимыми возможностями, в том числе и оперативными, то есть негласными.

Эта работа, если бы только она была своевременно проведена, позволила бы уголовному розыску получить информацию ещё об одном происшествии с малолетним ребёнком, которое в феврале 1939 г. оставалось неизвестно правоохранительным органам. В августе или сентябре 1938 г., в то самое время, когда свердловские опера крутили «на сознанку» бедолаг Баранова и Кузнецова, в доме №12 по улице Анри Марти произошёл странный инцидент. Днём – примерно в полдень или чуть позже – пропала гулявшая во дворе 4-летняя Нина Плещева.

Карта центральной части г. Свердловска с указанием мест нападений в июле 1938 г. на Герду Грибанову – 1 , в феврале 1939 г. на Борю Титова – 2 и в конце лета 1938 г. на Нину Плещеву – 3 . Дату последнего инцидента правоохранительные органы в точности установить не смогли, с большой задержкой стало известно, что произошёл он в конце лета 1938 г. или в начале осени того года. Далее будет объяснено в силу каких именно обстоятельств УР узнал об этом преступлении. Но поскольку сотрудники свердловского УР во время проводимого расследования ничего об этом преступлении не знали, то в последующих географических схемах адрес этот появляться не будет. Удалённость данного адреса – ул. Анри Марти, д. №12 – от двух других весьма относительна, менее 1,3 км. Выражаясь современным языком, все они находились в шаговой доступности. Кстати, совсем рядом с домом Плещевых располагалась большая общеобразовательная школа, работавшая в две смены (по адресу: ул. Якова Свердлова, д. №11а). Если бы УР в феврале 1939 г. взялся за расследование похищения Бори Титова, да при этом располагал бы информацией о происшествии с Ниной Плещевой, то шанс отыскать преступника был бы далеко не нулевой. К сожалению, мы опять вынуждены использовать сослагательное наклонение, поскольку события развивались совсем не так, как хотелось бы. Нам ещё предстоит не раз и не два сталкиваться с упущенными возможностями, незаданными вопросами, ленью, необразованностью и банальной профнепригодностью тех, кому в силу служебных обязанностей надлежало заниматься поимкой похитителя детей.

Мать быстро спохватилась и стала искать дочку. Когда женщина осматривала двор, её внимание привлёк странный звук, шедший как будто бы из-под земли. Клавдии Плещевой пришлось затратить некоторое время на то, чтобы понять, в каком же направлении искать его источник. Стоны раздавались из сарая, расположенного рядом с домом. Часть незапертого сарая занимала выгородка 3,5 на 2,5 метра под стойло для лошади, перед которой стоял деревянный ящик с рубленым сеном, предназначенным на корм. В этом-то ящике, закопанная глубоко в сено, и лежала в полубессознательном состоянии маленькая Нина. Сверху на ящик была уложена тяжёлая лестница, из-под которой девочка при всём желании не смогла бы выбраться самостоятельно.

Когда мать вытащила дочку из сена и попробовала поставить её на ноги, та стала заваливаться. То есть самостоятельно стоять девочка не могла. На шее Нины отчётливо просматривались синяки и осаднения кожи, было похоже, что это следы сдавливания руками. На подоле платья оказался кровавый кал, что соответствовало картине удушения, доведённой до второй стадии асфиксии, при которой происходит рефлекторное опорожнение мочевого пузыря и дефекация. Позднее, при осмотре девочки мать и бабушка обратили внимание на раскрытую половую щель, чего ранее не наблюдалось. По настоянию бабушки Фёдор Шелканогов, родной брат матери и дядя Нины, отправился в ближайший магазин и из него позвонил в железнодорожную поликлинику. Будучи железнодорожным рабочим, он имел право получать медицинскую помощь не по месту прописки, а в ведомственном медучреждении. Сообщив о травмировании члена семьи, он попросил прислать врача.

Врач Владимир Александрович Ратнер в скором времени действительно явился, но только для того, чтобы обругать родственников Нины. Даже не выслушав толком рассказ матери, он категорично заявил, что девочку укусила корова и из-за таких пустяков незачем беспокоить врача! То, что у Плещевых не было в хозяйстве коров, его ничуть не смутило. В общем, врач приехал и уехал, так и не оказав девочке никакой помощи.

Маленькая Нина была испугана и подавлена на протяжении трёх дней, но постепенно стресс прошёл и девочка разговорилась. Она рассказала о случившемся с нею следующее: во двор вошёл мальчик, который спросил, может ли Нина показать, где находится уборная. Простодушное дитя вызвалось показать незнакомцу искомую дощатую кабину, которая находилась как раз подле сарая. Девочка повела «мальчика» к уборной, но тот вдруг поднял её на руки и забежал в сарай, там бросил в короб с сеном и.., далее воспоминания обрывались, Нина не помнила ни душения, ни каких-то особенных прикосновений «мальчишки». По всей видимости, потеря сознания и травматический шок привели к амнезии – это довольно распространённое явление, и в нём нет ничего необычного.

В милицию никто из родных Нины обращаться не стал. Поведение врача было до такой степени красноречиво, что маленькие люди побоялись столкнуться с подобным отношением людей в фуражках с малиновым околышем. Но кроме этого имелась и другая причина их нежелания иметь дело с товарищами из милиции. Дело заключалось в том, что Федор Гаврилович Шелканогов, брат Клавдии, в 1935 г. был осужден за хулиганство на шесть месяцев принудительных работ. Другими словами, он имел опыт общения со стражами порядка и категорически отговаривал мать и сестру от намерения написать заявление в местный отдел милиции. Во-первых, никто из милицейских ничем реально не поможет, а во-вторых, вас же самих и затаскают. Это магическое слово «затаскают» выражало всю степень недоверия простого советского человека к представителям правоохранительных органов. И определённые основания для такого недоверия у советских людей имелись. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, как искали убийцу Герды Грибановой, – под подозрением оказались и родственники девочки, и соседи по дому, в общем, на кого взгляд падал, того доблестные милиционеры и хватали.

Логика, конечно, была железобетонной, и к аргументации брата Клавдия Плещева прислушалась. В каком-то смысле органы внутренних дел оказались жертвой собственной репутации. Простые люди действительно избегали с ними связываться, и далее мы ещё не раз увидим подобное недоверчиво-опасливое отношение обывателей к советской милиции. Указанное обстоятельство, разумеется, играло на руку злоумышленнику, но вряд ли можно винить людей за то, что собственные судьбы их беспокоили больше, нежели разоблачение неизвестного им негодяя.

В общем, в органы внутренних дел Клавдия Плещева не обратилась и, наверное, правильно поступила, поскольку никакого интереса её заявление там бы не вызвало. На примере похищения Бори Титова хорошо видно, как доблестная милиция спешила разобраться с преступным посягательством, точнее, никак вообще не спешила. И это очень печально, потому что при условии внимательного отношения к заявлениям граждан и должной работы с ними случившееся с 4-летней Ниной могло бы подкинуть сотрудникам уголовного розыска весьма ценную для размышлений и анализа информацию.

Прежде всего, один только взгляд на карту заставил бы задуматься о возможной связи этого инцидента с убийством Герды Грибановой. Потому что расстояние от дома №12 по улице Анри Марти от места похищения Герды около 1,3 км. Сексуальные преступники совершают свои посягательства в комфортной для них области, география которой должна отвечать ряду критериев. Во-первых, злоумышленник должен знать этот район и неплохо в нём ориентироваться, а для этого он должен бывать там ранее. Скорее всего, он будет появляться в районе преступления и после совершения посягательства, а значит, существует какое-то благовидное объяснение этому, связанное с его работой, учебой, поездками к родным или друзьям и т.п. Место это должно быть удалено от его собственного дома на некое приемлемое для преступника расстояние. Как показывает следственная практика, время, затраченное сексуальным преступником на дорогу в одну сторону, не превышает обычно 40 минут. Понятно, что если человек перемещается на автомашине, то он успеет за это время преодолеть несколько десятков километров, но для пешехода или велосипедиста расстояние будет уже измеряться считанными километрами. Указанное правило нарушается очень редко и его нарушения обычно указывают на род занятий преступника – он проводит много времени в дороге, то есть работает экспедитором, водителем, часто катается по командировкам и пр.

По мере того, как сексуальный преступник набирается опыта, он начинает действовать увереннее и смелее. Первоначальный размер зоны его активности увеличивается, преступник начинает совершать дальние вылазки, исследуя новые маршруты и территории. Он позволяет себе проводить больше времени в дороге, всё более отдаляясь от дома. В результате увеличения «транспортного плеча» возможности определить район проживания преступника снижаются. Именно поэтому очень важно правильно определить ранние криминальные эпизоды, связанные с активностью одного и того же преступника.

Как видим, в случае свердловских нападений 1938-1939 гг. три первых эпизода оказались локализованы на сравнительно небольшой территории. Все три адреса принадлежали зоне ответственности 2-го отдела милиции и располагались компактно, в непосредственной близости друг от друга. Данное обстоятельство с большой долей вероятности указывало на то, что преступник местный, проживающий где-то неподалёку.

Если бы только случившееся с Никой Плещевой стало известно уголовному розыску, то этот эпизод мог бы обогатить следствие (по крайней мере, потенциально) ещё одним интересным наблюдением. Девочка в своих рассказах о случившемся называла нападавшего «мальчиком», и это косвенно указывало на его юный возраст. Своего дядю Федора Шелканогова, которому в то время исполнилось 25 лет, Ника воспринимала именно как дядю, не в смысле родственных отношений, а именно возраста. Хотя девочка ещё не умела проводить точных возрастных градаций, она всё же сознавала заметную разницу между «дядей» и «мальчиком».

К сожалению, ничего этого в свердловском уголовном розыске узнать так и не сумели ни в феврале, ни в марте, ни в апреле 1939 г. Собственно, никто из ответственных сотрудников и не ломал особенно голову из-за такого малозначительного пустяка, как появление в городе педофила. Евгений Валерианович Вершинин и его подчинённые жили всё это время в страшном напряжении, и источником этого напряжения являлись события совсем иного рода.

В самом конце 1938 г., 30 декабря, был снят со своей должности и арестован первый секретарь Свердловского обкома ВКП(б) Константин Валухин. Это был выходец из системы госбезопасности, на свой высокий пост Константин Николаевич пришёл с должности начальника Управления НКВД по Омской области. Там он хорошо «почистил» всевозможных контрреволюционеров, шпионов и диверсантов, ему благоволили Сталин и Ежов. Пост первого секретаря Валухин занимал 8 месяцев, и вот теперь «зачистили» его самого! Было отчего пригорюниться.

А 22 января 1939 г. по коридорам управления НКВД прокатилась весть, хотя и ожидаемая, но всё равно шокирующая – снят с должности и арестован начальник управления Михаил Викторов. Это предвещало катаклизмы в самом управлении – от увольнений и арестов, до самоубийств и расстрелов. Никто не знал, чем грозит кадровая чехарда, и никто не мог быть уверен в том, что в самом ближайшему будущем он не окажется в числе нового эшелона «контрреволюционеров», «диверсантов» и «вредителей».

Очень ярко это состояние неопределённости и подавленности описал в своих мемуарах «Разведка и Кремль» Павел Судоплатов. В конце 1938 г. он оказался в схожей ситуации после того, как был арестован его непосредственный начальник Залман Исаевич Пассов, руководивший в НКВД иностранной разведкой. Процитируем этот фрагмент воспоминаний Судоплатова: «Партбюро в декабре 1938 г. приняло решение исключить меня из партии. Это решение должно было утвердить общее партийное собрание разведслужбы, назначенное на январь 1939 г., а пока я приходил на работу и сидел у себя в кабинете за столом, ничего не делая. Новые сотрудники не решались общаться со мной, боясь скомпрометировать себя.., чтобы чем-нибудь заняться, я решил пополнить свои знания и стал изучать дела из архива, ожидая решения своей участи. Я чувствовал себя подавленным. Жена также сильно тревожилась, понимая, что над нами нависла серьёзная угроза. Мы были уверены, что на нас уже есть компромат, сфабрикованный и выбитый во время следствия у наших друзей… Когда арестовывали наших друзей, все мы думали, что произошла ошибка. Но с приходом Деканозова впервые поняли, что это не ошибки. Нет, то была целенаправленная политика. На руководящие должности назначались некомпетентные люди, которым можно было отдавать любые приказания. Впервые мы боялись за свою жизнь, оказавшись под угрозой уничтожения нас нашей же собственной системой. Именно тогда я начал размышлять над природой системы, которая приносит в жертву людей, служащих ей верой и правдой».

Лучше не сказать.

В то самое время, когда свердловский уголовный розыск пребывал в благостном неведении о появлении в городе серийного сексуального убийцы, народная молва уже разносила невнятные рассказы о ненормальном похитителе детей. Как это часто бывает в сплетнях, многое в них оказывалось искажено до неузнаваемости, преувеличено и лишено конкретики, но слухи уже обрели самостоятельную жизнь и распространялись, как волны по воде. Люди знали, что в столице Урала появился мрачный и очень опасный преступник.

Кошмар подступал неотвратимо, хотя весной 1939 г. никто ещё не мог расслышать его беззвучную твёрдую поступь.

 

Глава VI. Неотвратимая поступь кошмара

Раиса Рахматуллина в день Международной солидарности трудящихся 1 мая 1939 г. очень хотела посмотреть на праздничные колонны, которые собирались у Дворца пионеров для последующего движения к главной площади Свердловска – Площади 1905 года. Семья Рахматуллиных проживала в доме №4 по улице Шевченко, расположенном на территории сада Уралпрофсовета, позади Дворца пионеров, на удалении от него около 100 м. Чтобы посмотреть на многочисленные колонны празднично одетых демонстрантов, необязательно было выходить на улицу, можно было пройти через сад и спокойно, без всякой толкотни, понаблюдать из-за ограды. Следует сразу пояснить, что дом, в котором проживала семья Рахматуллиных, являлся отнюдь не одиночным строением, помимо него в той части сада (в так называемом втором дворе) находились электроподстанция, оранжерея, летняя сцена и зоологический уголок с небольшими павильонами.

Уже в 10 часов утра 4-летняя девочка была одета для прогулки. Но мама, разговаривавшая с пришедшей в гости сестрой, задержалась. Асия Рахматуллина разрешила дочке самостоятельно выйти в сад и погулять возле дома, строго-настрого запретив уходить на улицу – в городе уже долгое время ходили слухи о похищениях детей, и судьбу испытывать никто не хотел. Рая покивала в ответ на мамины предостережения, ладно-ладно, дескать, поняла и вышла из дома.

Раиса, продолжая разговор со своей сестрой Софьей Десякшиной, стала собираться сама. Но минут через 10-15 в комнату ворвался Виктор Зайцев, сосед Рахматуллиных, с окровавленной Раисой на руках. Девочка была вся в крови, на лице её не было живого места.

Рая Рахматуллина вместе с семьёй проживала на территории парка при Дворце пионеров г. Свердловска (другое его название, широко распространённое в те годы – парк Уралпрофсовета). Парк отделялся от улицы Шевченко высоким забором, посторонние с улицы на его территорию не заходили. Девочка – башкирка по национальности – не очень хорошо говорила по-русски и была боязлива, к незнакомым не шла. Мать выпустила её из поля зрения буквально на 5-10 минут и этого оказалось преступнику достаточно для нападения! Причём, преступник сумел прийти и уйти, оставшись незамеченным, просто мистика какая-то!

Никто из жильцов коммунального дома не имел телефона, зато телефонный аппарат был установлен на вахте Дворца пионеров. Виктор помчался туда, сделал сообщение о ранении ребёнка, благодаря чему удалось быстро вызвать машину «скорой помощи». Раненую девочку и её мать доставили в институт травматологии, где Раечке оказали необходимую помощь и стабилизировали состояние.

Немаловажным обстоятельством, непосредственно повлиявшим на последующие события, оказалось то, что преступление произошло в один из крупнейших коммунистических праздников. В такие дни правоохранительные органы демонстрировали повышенное внимание ко всем антиобщественным выходкам и уж тем более к тяжким преступлениям, поскольку их можно было расценить как имеющие политический подтекст. Поэтому случившееся с Раисой не могло остаться без самого пристрастного внимания милицейского начальства. Ещё не наступил полдень, а во Дворце пионеров, в доме №4 по улице Шевченко и в саду Уралпрофсовета деятельно работали бригады сотрудников уголовного розыска, занятые поиском улик и опросом потенциальных свидетелей.

Картина складывалась следующая. Между 9 и 10 часами утра из Дворца пионеров через сад к дому, в котором проживали Рахматуллины и Зайцевы, прошёл Петр Филиппович Кучин, охранник Дворца. Это был мужчина в возрасте – на момент описываемых событий ему шёл 55-й год – хорошо знавший всех обитателей дома. Дело заключалось в том, что муж Рахматуллиной Тибадула в зимнее время подхалтуривал во Дворце пионеров, заливая ледяной каток водой и поддерживая его в рабочем состоянии. Мать же Виктора Зайцева работала в постоянном штате Дворца пионеров уборщицей. Итак, Кучин покрутился у дома, поговорил с Асией Рахматуллиной, узнал от неё, что мужа нет дома, потом постучал в комнату Зайцевых, поболтал с Виктором некоторое время и ушёл. Зачем приходил – непонятно.

Рая ушла из дома в сад, как было сказано выше, около 10 часов. Примерно в 10 минут одиннадцатого или чуть позже Виктор Зайцев вышел из комнаты на террасу, обращённую в сторону сада. Оттуда он увидел окровавленную Раю, стоявшую на дорожке, которая вела от дома к уборной. Расстояние, с которого он видел девочку, составляло, как стало ясно после измерения, 60 метров. Молодой мужчина – а Виктору едва исполнилось 27 лет – легко перепрыгнул через перила террасы и подбежал к девочке, желая оказать помощь. Первой мыслью, пришедшей ему в голову, явилось предположение о несчастном случае, саморанении Раи. Однако, когда он спросил девочку, что с ней случилось, та ответил, что её изрезал ножом дяденька, а после секундного замешательства девочка поправилась и сказала, что ножом её резала тетёнька. Не помня себя от волнения, Виктор подхватил несчастную девочку на руки и помчался к дому.

Дальнейшие события известны и подтверждались показаниями уже нескольких свидетелей, так что вся интрига сводилась к вопросу, что же случилось в саду в интервале с 10 до 10:15 замечательным солнечным первомайским утром?

Осмотр сада и уборной, проведённый сотрудниками 1-го отделения уголовного розыска под руководством лейтенанта Лямина, позволил сделать важное открытие: капли крови оказались найдены как внутри одного из двух внутренних отделений уборной, так и снаружи. Причём капли снаружи были размазаны. После некоторого обсуждения данного обстоятельства сотрудники уголовного розыска сошлись во мнении, что кровь размазала сама же Рая, придерживавшаяся рукой за стенку уборной. Этот вывод основывался на том, что следы размазывания были отмечены на небольшой высоте, соответствовавшей как раз росту ребёнка. Рядом с уборной была найдена шёлковая шаль, принадлежавшая Рае. Эту шаль мать повязала ей на голову перед тем, как девочка отправилась гулять. Шаль не имела следов крови, и эта деталь свидетельствовала о том, что её сняли с головы девочки до начала нападения.

Общественная уборная на территории парка, в которой произошло нападение на Раю Рахматуллину. Свежая кровь была найдена как внутри кабинки (её дверь открыта), так и снаружи, причём, капли снаружи оказались размазаны. Из этого сотрудники уголовного розыска сделали вывод, что девочка двигалась самостоятельно, придерживаясь рукой за стенку. Это вполне соответствовало рассказу Виктора Зайцева. Уборная находилась на удалении 60 м от дома, в котором проживали семьи Рахматуллиных и Зайцевых.

Прежде чем двигаться дальше и выдвигать какие-то версии, следовало понять, какие же именно повреждения получила Рая Рахматуллина и как она сама описывала произошедшее. Некоторая ясность в этом вопросе появилась около 16 часов, после того, как девочке в Институте травматологии оказали необходимую помощь и мать получила возможность поговорить с Раей. Согласно истории болезни на лице Раи врачами были зафиксированы 24 колото-резаных ранения эллипсоидной формы размером от 3 до 8 мм, не проникавших глубоко в кожу и расположенных довольно равномерно с правой стороны лица. Ранения достигали уха и угла нижней челюсти, присутствовали на веках правого глаза, которые во время осмотра были отёчны, в силу чего глаз не открывался. Два колото-резаных ранения были отмечены на передней поверхности шеи немного левее осевой линии, это были поверхностные порезы длиною 5 и 10 мм. В истории болезни присутствовала довольно странная для такого документа фраза: «Создаётся впечатление, что по лицу точно проведено тёркой». История болезни фиксирует состояние пациента в момент обследования и не комментирует причины отмеченных отклонений от нормы. В принципе, на этот счёт допускаются записи со слов самого больного, но они не обязательны, врач будет оказывать помощь независимо от того, пожелает ли пациент что-то сказать о причине своего заболевания или нет. И уж тем более недопустимы в истории болезни разного рода домыслы о причине заболевания и возникшие по этому поводу впечатления врача. Между тем, предположение о том, что по лицу девочки провели тёркой – это чистой воды домысел. Можно сказать, что в данном случае врач Шмиль Эршевич Яворский, осматривавший Раю Рахматуллину, вторгся в область судебно-медицинской экспертизы, которая явно находилась вне пределов его компетенции. При этом запись о состоянии раненой девочки в первый день госпитализации оказалась явно неполной – ребёнку посчитали пульс, но не измерили температуру. Точнее, её, безусловно, измеряли и не один раз, но не зафиксировали показания. Медицинский осмотр в Травматологическом институте не выявил каких-либо повреждений половых органов или следов манипуляций в области промежности.

Это, однако, был не единственный казус, связанный с историей болезни Раи Рахматуллиной. В больничных документах было записано, что девочку доставили… 30 апреля 1939 г.! Ошибку, связанную с невниманием врачей, можно всерьёз не рассматривать: во время Первомайских торжеств городская радиотрансляционная сеть вела вещание выступлений партийного и советского руководства области, город расцвечивался флагами и транспарантами, по улицам двигались многотысячные колонны демонстрантов с кумачовыми лозунгами разной степени пафосности, военнослужащие и работники милиции были облачены в парадную форму одежды – в общем, не заметить торжественной обстановки на городских улицах было просто невозможно. Между тем датой госпитализации Раи Рахматуллиной, повторим, указано 30 апреля, и эта же дата в дальнейшем попала в заключение судебно-медицинской экспертизы, о которой мы вскоре скажем подробнее. То есть ошибочная дата фигурирует в документах двух различных учреждений, что, вообще-то, не лезет ни в какие ворота.

Как такое могло случиться, и что вообще означает подобная манипуляция?

Все чрезвычайные происшествия, случавшиеся в дни государственных праздников Советского Союза, попадали на особый контроль областного руководства, о чём было написано выше. В условиях жесточайшей цензуры уже с середины 1920-х гг. оппозиционные партии и движения практически не имели возможности громко заявить о себе и обратиться к широкой общественности. Такие попытки пресекались силовыми ведомствами на корню. Для противников Сталина единственный реальный шанс стать широко известными и привлечь внимание общества заключался в проведении каких-либо протестных акций в праздничные дни. Ярким примером такого рода действий могут служить альтернативные митинги и демонстрации, которые троцкистская оппозиция устроила в Москве 7 ноября 1927 г., в 10-летнюю годовщину Октябрьского переворота (это был одновременно и день рождения Льва Троцкого, такое вот совпадение!). Урок этот пошёл Сталину впрок, и с этого времени все чрезвычайные происшествия в праздничные дни стали привлекать к себе самое пристальное внимание государственного руководства. Информация из регионов обобщалась в Наркомате внутренних дел и докладывалась членам Политбюро, причём вполне заурядные эксцессы, которые в обычной обстановке не привлекли бы к себе никакого внимания, могли явиться поводом для самых серьёзных оргвыводов. Понятно, что такое отношение требовало от региональных руководителей пускаться на разного рода ухищрения для создания необходимой для отчёта благостной картинки.

Какого рода могли быть эти ухищрения? Не регистрировать чрезвычайные происшествия, либо регистрировать их под другой датой, либо всячески приуменьшать масштаб и серьёзность произошедшего. Скорее всего, свердловский областной здравотдел спустил в поликлиники и больницы указание не фиксировать 1 мая госпитализацию больных, связанную с криминальной активностью. Это может показаться диким и даже несуразным, но такого рода очковтирательство вполне в духе советских реалий. Иную причину столь грубой и явно намеренной ошибки в медицинских документах представить сложно.

То, что распоряжения такого рода существовали во всех организациях, косвенно подтверждает дата возбуждения уголовного дела по факту нападения на Раю Рахматуллину – 3 мая. Дело возбудил начальник 1-го отделения уголовного розыска Лямин, который выезжал на место преступления и лично допрашивал свидетелей, так что всю картину случившегося он лично видел ещё 1 мая. В принципе, именно тогда он и должен был возбудить дело, но.., соответствующее постановление он оформил только 3 числа, и, думается, это произошло не без подачи руководства.

Уголовное дело было возбуждено по ст.136 УК РСФСР («умышленное убийство»). Данное обстоятельство может до известной степени озадачить современного читателя, который задастся резонным вопросом: о каком же убийстве идёт речь, коли девочка осталась жива? Но как уже упоминалось, Уголовный кодекс РСФСР от 1926 г. покушение на убийство не выделял в самостоятельный состав преступления и не проводил разницы между попыткой убийства и завершённым убийством, другими словами, с точки зрения советского законодателя, это были одинаковые преступления. Таким образом, нападение на Раю было квалифицировано по одной из самых серьёзных статей кодекса. Если мы вспомним, что по факту похищения Бори Титова и попытки его убийства в феврале 1939 г. дело вообще не возбуждалось, а все милицейские материалы оказались благополучно утрачены, то нельзя не признать: прогресс, что называется, был налицо.

Видимо, обстановка в Свердловске в те дни уже была такой, что отмахиваться от инцидентов с детьми стало попросту невозможно. Уголовному розыску следовало, наконец, разобраться, что же такое происходит в городе?!

Вечером 1 мая мать потерпевшей – Асия Рахматуллина – была допрошена лейтенантом Ляминым вторично. После того, как Рае оказали необходимую помощь и дали успокоительное, девочка уснула и проснулась около 16 часов. Мать получила возможность поговорить с нею. Содержание этого разговора она передала сотруднику уголовного розыска в следующих словах (орфография оригинала сохранена): «Когда я её спросила, кто и как её порезал, она мне ответил, что когда она играла в ограде к ней подошёл молодой мужчина по национальности русский высокого росту и увёл её в уборную, где и стал ей ножом колоть в лицо, но что далее было она мне ничего не могла объяснить».

Однако к тому моменту лейтенант Лямин уже знал, что после прибытия раненой девочки в больницу врач Ожегова, осматривавшая её, поинтересовалась: «Кто тебя ранил?» И Рая ответила: «Меня избила незнакомая тётенька». Сказанное слышали несколько врачей – Яворский, Улицкий, разумеется, сама Ожегова – так что произошедшее не могло быть поставлено под сомнение. В истории болезни появилась соответствующая запись. Теперь же получалось, что пересказ матерью слов раненой девочки вступал в явное противоречие с тем, что слышали врачи. О том, что Рая сразу после ранения упоминала «тётеньку», сообщил милиции и Виктор Зайцев.

Вопрос о половой принадлежности нападавшего требовал, конечно, максимально точного разрешения. Ясность внесла мать Раечки, так объяснившая причину путаного рассказа дочери: «В больнице на вопрос врача Рая отвечала, что её тётенька избила. Нужно иметь в виду, что Рая отвечала по-русски, а надо сказать, что по-русски она путает дядю с тётей, иногда дядю назовет тётей и наоборот». Башкиры по национальности, Рахматуллины общались в семье по-башкирски, поэтому русский язык Рая знала нетвёрдо. Мать её вообще по-русски не писала, на протоколах допросов стоят её подписи на тюрки (башкирская письменность, основанная на арабском письме). Асия сообщила сотрудникам уголовного розыска некоторые детали нападения, которые узнала от дочери при разговоре с нею на башкирском языке. По её словам, нападавший являлся молодым парнем высокого роста, по-видимому, русским по национальности. Девочка так решила потому, что выйдя из кустов, тот подозвал её по-русски, пообещав угостить конфетой. Неизвестный завёл девочку в одно из двух отделений дощатой уборной, принудил наклониться над «очком» и, удерживая в полусогнутом положении, принялся наносить удары ножом. Никаких особенностей внешности и деталей одежды нападавшего девочка запомнить не смогла.

Рая пробыла в больнице всю первую декаду мая, и 10 числа её выписали. Уголовный розыск направил в лабораторию судебной медицины запрос с поручением дать экспертное заключение о состоянии здоровья потерпевшей и определить тяжесть полученных ею ранений. Акт освидетельствования Раисы Рахматуллиной за №1705 в деле имеется, он оформлен 17 мая 1939 г., то есть спустя неделю после выписки девочки из больницы. Очное освидетельствование судебно-медицинским экспертом проводилось 16 мая, и результат его оказался выражен буквально одной фразой: «Обнаружено общее состояние девочки хорошим, на лице следы розовых мелких рубцов». Фактически заключение было подготовлено на основании затребованной из больницы копии клинической истории болезни. В принципе, это нормальная практика, но в данном случае она сыграла с судмедэкспертом злую шутку.

Прежде всего, из-за небрежного осмотра девочки он не заметил и, соответственно, не исправил серьёзную ошибку, допущенную врачами Травматологического института. Напомним, что они насчитали на лице Раи Рахматуллиной 24 колото-резаных раны и ещё 2 раны на шее. На самом деле, на голове девочки имелись 30 ран: 24 с правой стороны лица и 6 так же с правой стороны, в волосяном покрове. Эти раны врачи то ли не заметили, то ли просто не сосчитали. Впоследствии об этих «забытых» порезах заявили родители, пересчитавшие раны дочери самостоятельно. Но если число ран не имело принципиального значения для заключения судмедэксперта, то вот незамеченное повреждение правого глаза оказалось упущением намного более значимым. Примерно через год после описываемых событий выяснилось, что Рая слепа на правый глаз и причина этому – ранения, полученные 1 мая. Причём неясно, когда же именно наступила слепота, вполне возможно, что девочка не видела глазом уже во время первичного осмотра. Но в документах Травматологического института о повреждении глазного яблока ничего не говорится, судмедэксперт же о состоянии травмированного глаза также ничего не написал, хотя должен был провести несложные тесты для проверки зрения девочки.

В силу этой небрежности телесные повреждения, полученные Раей, судмедэксперт отнёс к числу лёгких, не повлекших расстройства здоровья, что, очевидно, являлось грубой ошибкой. Утрата глазом зрения однозначно квалифицируется юристами и судебными медиками всех стран как тяжкий вред здоровью, так что допущенный ляп имеет принципиальное значение. Выявление такого рода повреждений и их связи с травмирующим воздействием является одной из задач судебно-медицинского освидетельствования, так что халатное исполнение судмедэкспертом своей задачи привело, фактически, к ошибочному заключению.

В общем, перед нами ещё один штрих, весьма выразительно рисующий ситуацию с защитой в Советском Союзе интересов простого человека.

Ничего в заключении не сказано об орудии, использованном для причинения ранений. Потерпевшая говорила, что напавший колол её ножом, но было бы очень интересно услышать по этому поводу мнение эксперта. Раны, насколько можно понять по их описанию, были колотыми, но не резаными и неглубокими. Кровотечение из большей части ран остановилось в силу естественного свертывания крови ещё до прибытия в больницу. Пользовался ли преступник именно ножом, или орудие было иным, скажем, гвоздь? Шило? Осколок стекла? Понятно, что проводивший расследование лейтенант Лямин не задал судмедэксперту вопроса о типе использованного при нападении оружия, и это, разумеется, выразительно характеризует степень его компетентности, точнее, некомпетентности, но эксперт имеет право выходить за рамки поставленных вопросов и высказать суждение, которое, по его мнению, будет представлять интерес для следствия. Такой порядок проведения экспертиз существовал ещё в дореволюционной России и после 1917 года он полностью сохранился. Эксперт, видя на коже следы заживших ранений – 17 мая они были ещё хорошо различимы – мог сделать вывод об орудии, их оставившем. Лезвие ножа оставляет линейный разрез либо треугольный, если имел место поворот клинка в ране, след шила будет круглым, укол осколка стекла оставит звездообразный след (точечный с отходящими лучами) – судмедэксперт прекрасно разбирается в различных видах повреждений кожи и часто может с большой точностью описать орудие, которым они оставлены, но, увы! – не в данном случае.

Нельзя не сказать несколько слов ещё об одной немаловажной небрежности, допущенной судмедэкспертом. Речь идёт об очевидной локализации повреждений, полученных Раей Рахматуллиной. На правой стороне лица и волосяного покрова головы находились 30 ран, расположенных довольно равномерно, ещё две раны располагались слева от центральной линии шеи. Данное обстоятельство заслуживает самого пристального внимания, поскольку способно сообщить о нападавшем весьма ценную информацию. Преступник в момент нападения держит оружие в той руке, которой лучше владеет – это аксиома, которая основывается на внерассудочных предпочтениях людей, обусловленных распределением функций между полушариями мозга. Правша возьмёт нож (шило, отвёртку, бутылку и т.п.) в правую руку, левша – в левую, а это означает, что правша будет наносить ранения в левую сторону тела жертвы, стоящей к нему лицом, а левша – в правую. Вообще локализация ран с одной только правой стороны тела не очень типична, поскольку от рождения правшей 19 из 20. Разумеется, следует иметь в виду, что активные движения противников, их падения и добивание лежащего человека будут влиять на распределение ран, поэтому весьма часто ранения присутствуют на обеих сторонах тела. Но к случаю Раи Рахматуллиной данное наблюдение никак не применимо, поскольку девочка не оказывала сопротивления и не могла активно перемещаться, при этом она получила не одно, не два, не даже три ранения – а тридцать!

Но два ранения на шее оказались расположены слева. С чем это может быть связано? Вряд ли преступник перекладывал оружие из руки в руку. Смена руки обычно происходит при ранении (саморанении) нападающего, в случае выпадения или выбивания оружия в процессе борьбы либо замены одного оружия другим (последнее вообще происходит довольно редко). К данному случаю все эти варианты отношения явно не имеют. Скорее всего, при нападении на Раю Рахматуллину произошло следующее: сначала девочка стояла лицом к злоумышленнику и получала ранения в голову именно в таком положении, затем он развернул её к себе спиною и нанёс два удара в шею, либо наоборот, сначала она стояла спиною, а в дальнейшем оказалась развёрнута к нападавшему лицом. Судмедэксперт должен был обратить внимание на необычное распределение ран и попытаться выяснить у потерпевшей последовательность их нанесения. Это позволило бы ему сделать аргументированное предположение о возможной леворукости (левшизме) преступника. Что в свою очередь послужило бы серьёзным ориентирующим признаком при его розыске.

Почему? Да потому что при советской власти с левшизмом боролись яростно, слепо и бессмысленно, существовал даже запрет на приём в первый класс детей-левшей. Причину этого запрета сейчас ни один врач внятно не объяснит, поскольку он лежал вовсе не в медицинской плоскости, а в политической, точнее военно-политической. Всё оружие делалось для праворуких солдат, все наставления по его применению исходили из того, что солдат является правшой.

Почему вообще люди делятся на правшей и левшей? Это связано с распределением функций между полушариями мозга: левое отвечает за логику, абстрактное мышление, речь и управляет правой стороной тела; правое – отвечает за эмоции, интуицию, пространственно-зрительное восприятие и управляет левой стороной тела. Левши имеют лучшую реакцию, чем правши, быстрее двигаются (так называемая двигательная одаренность) и потенциально из них получаются очень хорошие спортсмены. Помимо «чистых» левшей и правшей гораздо большее количество людей демонстрирует смешанный тип распределения функций между сторонами тела, при котором ведущие рука, нога, глаз и ухо произвольным образом могут быть как левыми, так и правыми (в таких случаях говорят о слабовыраженном левшизме). Классический пример такого рода смешанного распределения функций между полушариями мозга – это человек, поднимающий телефонную трубку правой рукой и прижимающий её к левому уху. И если мужчина прижимает винтовку к правому плечу, но интуитивно пытается прицелиться левым глазом, то в снайперы такого слабовыраженного левшу не возьмут однозначно.

Причина разделения людей на левшей и правшей не совсем ясна, по-видимому, она лежит где-то в глубинных пластах человеческой эволюции. Считается, что левшизм провоцируется родовым стрессом, особенностями воспитания, а также генетической предрасположенностью (это своего рода рудимент, произвольно передающийся порой через несколько поколений правшей). Но нет никаких оснований утверждать, будто левши в чём-то отстают от своих праворуких сверстников и обладают некоей специфической неполноценностью.

Наиболее редкой категорией людей являются так называемые амбидекстры – лица, демонстрирующие способность с одинаковой эффективностью управлять обеими сторонами тела, другими словами – такие люди являются левшами и правшами одновременно. То управление телом и моторику, которые демонстрируют амбидекстры, кажутся обычному человеку нереальными, чем-то вроде цирковых фокусов, например, амбидекстр может написать одинаковый текст двумя руками одновременно как с наклоном в одну сторону, так и с наклонами в противоположные. В первом случае получатся два идентичных текста, а во втором – зеркальные. Амбидекстр с одинаковой ловкостью обращается с инструментом как левой, так и правой рукой, во время борьбы или рукопашного поединка произвольно меняет стойку, легко переходя из левосторонней в правостороннюю и обратно.

Истинные амбидекстры получили свою способность в совершенстве управлять телом от рождения, но многие спортивные тренеры стараются воспитать амбидекстров искусственно, путём специальных развивающих занятий и нагрузок на менее развитую половину тела. В контактных видах противоборств одинаковое развитие обеих частей тела даёт амбидекстру огромное преимущество над традиционным правшой. Японскому спортсмену Масатоси Накаяме, одному из создателей карате сётокан, принадлежат замечательные слова, выражающие суть этого явления: «Боец, научившийся бить двумя руками, подобен генералу, получившему вторую армию». Понятно, что советские педагоги Накаяму не читали (хотя в 1950-х гг. типография КГБ выпустила трёхтомную монографию о базовых принципах созданной Масатоси школы рукопашного боя сётокан, многие положения которой вошли в советское так называемое боевое самбо, разумеется, без упоминаний фамилии истинного прародителя системы).

Советские школы в обязательном порядке переучивали левшей в правшей. Левша доставлял массу хлопот педагогам и если не поддавался исправлению, то его могли просто-напросто отстранить от занятий вплоть до исправления «дефекта». Понятно, что родители исправляли «дефект» в меру своих ума, сообразительности и наличия свободного времени. Кто-то мог ограничиться перебинтовыванием левой руки (чтобы сделать её недействующей), а кто-то пускал в ход ремень, кулаки и подзатыльники.

Переучивание детей в «чистого» правшу являлось серьёзной нагрузкой на детскую психику. В зависимости от агрессивности перевоспитателей у ребёнка могли развиться неврозы с весьма широкой симптоматикой – от нарушений сна, энуреза, заикания, тиков и неконтролируемых движений, до общей заторможенности, потери усидчивости, различных аллергических реакций. Плата за превращение левши в правшу могла оказаться очень высокой и перенесённый в детстве невроз мог сохраниться на долгие годы. Та настойчивость, с которой советская педагогика боролась с левшизмом, не может не удивлять, поскольку победа в этой борьбе приносила пользы много меньше, чем вреда.

Автор при советской власти успел поучиться в пяти средних школах в разных регионах громадного Советского Союза, закончил институт и даже успел поработать в системе Минсредмаша, и должен признаться, как на духу, что за свою жизнь встретил лишь двух не поддавшихся исправлению левшей, то есть основную массу левшей всё-таки «исправляли» в правшей.

Но если преступник, напавший на Раю Рахматуллину, сохранил привычки леворукого, значит, он не поддался исправлению, и из этого можно было сделать два интересных вывода. Во-первых, он мог иметь какой-то демаскирующий его дефект, например, заикание. Заикание очень часто возникало у переученных левшей и тех левшей, кто переучиванию не поддался. Разумеется, нельзя сказать, что все заики – это левши или бывшие левши, но можно сказать, что значительная часть переученных левшей в детстве и юности страдала от заикания. Во-вторых, сам по себе левшизм скрыть очень трудно, простое наблюдение со стороны и ряд незатейливых тестов позволят даже неспециалисту опознать такого человека, а уж врач-невролог посредством проверки рефлексов выявит такого рода аномалию со 100-процентной точностью. Всё, сказанное выше, означает, что с учётом этих деталей опознание преступника может быть значительно упрощено.

Тут самое время припомнить, что первые основания подозревать у преступника левшизм дал анализ места убийства Герды Грибановой. Об этом достаточно написано выше. Но для того, чтобы задуматься на эту тему, лейтенанту Лямину следовало бы связать нападение на Раю Рахматуллину с июльским убийством 1938 г. В тот момент, когда его подчинённые расследовали нападение на Раю, у них, судя по всему, таких мыслей не возникало. Мог бы дать необходимую подсказку судмедэксперт, но тот, увы, этого не сделал. Если бы Лямин опросил девочку лично и в ходе разговора с нею сделал акцент на том, каково было взаимное расположение её и нападающего в процессе совершения преступления, то вполне возможно, что какие-то догадки и созрели в его голове, но такой разговор не был проведён, и нужные вопросы не были заданы.

А очень жаль, поскольку расследование, проводимое первым отделением ОУР, во всем напомнило те блуждания во тьме, что мы видели в случае с убийством Герды Грибановой.

С самого начала подозрения уголовного розыска вызвал Пётр Кучин, тот самый охранник Дворца пионеров, что пришёл к Рахматуллиным утром 1 мая. Сейчас бы мы назвали Петра Филипповича «мутным типом», поскольку кое-что в его поведении казалось странным. Прежде всего, подозрительным выглядело то, что Кучин утверждал, будто явился проведать своих знакомых около 9 часов утра, что никак не соответствовало показаниям сестёр и Виктора Зайцева. Все трое согласно утверждали, что Кучин появился около 10 часов и ушёл минут за 10 до того, как Зайцев увидел раненую девочку. То есть по времени Пётр Филиппович отлично попадал в тот интервал, который мог ему потребоваться для нападения на Раечку, если только его действительно совершил он.

Имелись в рассказе Петра Филипповича и иные шероховатости. Например, Кучин заявил, что видел Раю после того, как вышел из дома Рахматуллиных и направился в сторону Дворца пионеров. По его словам, девочка была не в пальто, а в платье, а кроме того, её голова была непокрыта, в то время, как по утверждению матери Рая отправилась гулять в новой шёлковой косынке. Косынку эту потом нашли возле уборной, то есть рядом с местом нападения. Кучин уверял, что девочка играла в траве возле той самой террасы, на которую впоследствии вышел Виктор Зайцев и увидел окровавленную Раю. А это – минуточку! – 60 метров от места преступления.

Причём Кучин настаивал на точности своих показаний и исключил возможную ошибку, утверждая, что хорошо видел девочку, расстояние до которой не превышало 10 метров. Таким образом, получалось, что рассказ Петра Филипповича ни по месту, ни по времени не соответствовал той предполагаемой картине случившегося, что следовала из показаний Виктора Зайцева.

Интересно, да?

Кроме того, была непонятна цель утреннего визита. Кучину прямо задавали вопрос о его обязанностях в праздничный день, и тот заявил, что имел поручение находиться в саду Уралпрофсовета и следить за построением праздничной колонны из числа детей работников Дворца пионеров. Дело было серьёзным, во времена захлестнувшего страну террора демонстрация лояльности к власти и политической благонадежности имели огромное значение для каждого, кто не хотел ощутить на себе пристрастное внимание всевидящего ока госбезопасности. Явка на митинги и демонстрации была обязательна, праздничный день давался рабочему человеку не для того, чтобы он грел поясницу на диване, а для того, чтобы он участвовал в массовых мероприятиях и деятельно выражал восторг и полное одобрение политики партии и правительства. Состав явившихся на демонстрацию проверялся дважды – при построении колонны и по окончании шествия, то есть после прохождения перед трибунами (последнее делалось для того, чтобы люди не сбегали после начала движения колонн). Кучин в числе некоторых других работников Дворца пионеров должен был следить за построением колонны в саду Уралпрофсовета и не допускать детских шалостей – чтоб детвора не орала, не ломала ветки и не залезала на деревья. Выдвижение колонны из сада должно было состояться в 11 часов утра.

Получалась интересная картина. Кучин должен был находиться в саду и следить за сбором детской колонны, а вместо этого он направился в гости к своим знакомым в дом, находившийся на противоположном краю сада. Зачем он так поступил и какое такое срочное дело его погнало в этот непонятный вояж, Петр объяснить так и не смог. Асия Рахматуллина твёрдо помнила (и сестра её это подтвердила), что Кучин зашёл после того, как Рая ушла на улицу. То есть возникало предположение, что он явился на разведку, убедился, что девочки дома нет, и отправился искать её в саду.

Правда, облик 55-летнего мужчины никак не вязался с описанием потерпевшей, утверждавшей, что напал на неё высокий молодой человек, но.., это ничего, строго говоря, не доказывало и не опровергало. Не будем забывать, что Рая в разное время разным людям говорила, будто её избивала женщина.

В общем, с точки зрения советских милиционеров, Пётр Кучин казался весьма подозрителен. Видимо, на их воображение определённым образом влиял устоявшийся шаблон, связанный с восприятием сексуальности мужчин пожилого возраста, мол, седина – в бороду, бес – в ребро. Отчасти для этого основания имелись, многие мужчины по мере ослабления потенции действительно переносят свой сексуальный интерес на все более молодых женщин. Эвфемизмы «сладострастник» и «старый сатир» придуманы как раз для обозначения такого рода стареющих сексуальных хищников. Образ извращённого пожилого мужчины давно сделался традиционным для классической литературы, такие типажи можно найти в произведениях Бальзака, Флобера, Достоевского, Крестовского, Толстого и др. Правда, к педофилии данное явление имеет отношение довольно опосредованное.

Педофилы делятся на две весьма несхожие категории – так называемых ситуационных и регрессивных. Первые совершают посягательства на детей лишь в неадекватном состоянии, то есть в алкогольном или наркотическом опьянении. Определяющим для них является доступность жертвы. Ситуационный педофил может долгое время грезить на тему секса с ребёнком, но никаких практических шагов для реализации своих фантазий предпринимать не будет, довольствуясь традиционными отношениями. Регрессивный педофил, в отличие от ситуационного, контроль над собой не теряет, во время своих посягательств действует взвешенно, рационально, обдуманно. Секс с детьми является для него наиболее предпочтительной формой половой активности, традиционный секс таким лицам неинтересен и отношения со взрослым партнером регрессивный педофил использует лишь в целях маскировки своих истинных наклонностей. Необходимо ясно понимать, что педофилия никак не обуславливается возрастом, другими словами, ошибочно думать, будто пожилые мужчины склонны к этому пороку в большей степени, чем молодые.

Сотрудникам свердловского уголовного розыска эти тонкости криминальной психологии были незнакомы, так что Пётр Кучин попал «под колпак». В Свердловск он приехал в 1931 г., до этого жил и работал в городах Ревде и Нижнем Тагиле. Сотрудники уголовного розыска проверили его прошлое, предполагая, что прежде за Петром Филипповичем водились какие-то грешки, но ничего предосудительного им обнаружить не удалось. Помимо вопросов о прежних судимостях и нарушениях закона, у Петра Филипповича поинтересовались и социальным происхождением – это вообще довольно любопытная примета того времени, выражающая склонность властных структур видеть вокруг явных или замаскированных классовых врагов. Анкеты, заполнявшиеся перед началом допросов, помимо вполне понятных пунктов о наличии судимостей, месте проживания и семейном положении, содержали довольно неожиданные по современным представлениям вопросы о социальном происхождении допрашиваемого, его социальном положении, службе в рядах Белой армии. Без ответов на такого рода вопросы не обходился ни один обстоятельный допрос. Нетрудно догадаться, что допрашиваемые стремились показать свою «классовую близость» и обычно весьма обстоятельно рассказывали о собственной бедности и рабоче-крестьянском прошлом. Единственным из персонажей, кто честно признался в том, что жил до Октябрьского переворота 1917 года зажиточно, являлся Леонтьев, один из подозреваемых в убийстве Герды Грибановой (да и тот постарался убедить допрашивающего в том, что его раскулаченные отец и дядья героически сражались на стороне Красной армии). В общем, пролетарская сыскная наука исходила из того, что если показания даёт рабочий, то они получают одну оценку, а если дореволюционный инженер – то оценка его слов должна быть совсем иной, ибо это человек «классово чуждый».

Кучин рассказал, что отработал 20 лет рабочим в листопрокатном цехе металлургического завода, всю жизнь жил бедно, владел хатёнкой в одну комнату и лошадью. О причине переезда в Свердловск в 1931 г. в протоколах его допросов ничего не говорится, но на словах какие-то объяснения, безусловно, были даны. Не забываем, что 1931 год – это самый разгар продовольственного кризиса, время карточек и неотвратимо подступающего голода, так что стремление жить и работать в большом городе понять можно – там проще выжить.

Формально Кучину ничего нельзя было вменить, однако он надолго остался под подозрением. С него взяли подписку о невыезде, и он по меньшей мере на полтора месяца оказался в положении человека, вынужденного доказывать, что он не так плох, как про него думают. Раз в неделю его вызывали в уголовный розыск для бесед – это была такая форма допроса без составления протокола, – во время которых пытались поймать на разного рода противоречиях или нестыковках. В общем, поджаривали на медленном огне, дожидаясь либо неосторожной оговорки, либо сознания в содеянном.

Вызвал у сотрудников уголовного розыска подозрения и Виктор Зайцев, тот самый мужчина 27 лет, что первым увидел раненую Раю и на руках отнёс её матери. Вроде бы совершил он дело хорошее, помог ребёнку, но почему во время первомайских торжеств он находился дома, а не в праздничной колонне? Неявка на демонстрацию в то время – это веский повод задуматься о добропорядочности советского гражданина.

Виктору, работавшему плотником на мебельном комбинате, пришлось объяснять неявку на торжественное мероприятие. Из его слов следовало, что он имел намерение отправиться на Первомай в новом костюме, пошив которого заказал в ателье, но выполнение заказа затянулось, и костюм в срок не был готов. Не имея выходного костюма, Виктор не мог быть допущен в праздничную колонну трудящихся мебельной фабрики. Такое вот объяснение! Звучит по нынешним временам несколько диковато, но из песни слов не выкинешь. В общем, профком официально разрешил Виктору не участвовать в демонстрации ввиду отсутствия праздничной одежды.

Внушало подозрение и то, что молодой мужчина на свою беду оказался неженат – это было весьма нетипично для второй половины 1930-х гг. Тут любой сотрудник уголовного розыска не мог не задаться вопросом: а как же у Виктора Зайцева обстоят дела с половой жизнью – поддерживал ли он интимные отношения вне брака или занимался онанизмом? И то, и другое с точки зрения тогдашних представлений было весьма нехорошо, первое расценивалось как аморальное явление, неоспоримое свидетельство нравственного разложения, а второе – онанизм – относилось к разряду серьёзных половых извращений, опасных для здоровья. Медицина того времени всерьёз доказывала, что онанизм приводит к различным поражениям центральной нервной системы, вплоть до провокации эпилепсии, ухудшению памяти, нарушениям работы мозга, цианозу кожных покровов и прочим ужасам. В советских публикациях той поры упоминались работы учёных 19-го столетия, якобы обнаруживавших связь онанизма с криминальным поведением, склонностью к самоубийствам, развитием душевных болезней и т.д. Причём из популярных книжек того времени, в которых публиковалась подобная наукообразная галиматья, невозможно было понять, идёт ли речь только о мужской мастурбации, или о женской тоже? Помимо огромного числа разного рода популярных публикаций на данную тему во множестве издавались и претендующие на научность исследования (яркий пример такового – монография Л. Я. Якобзона «Онанизм у мужчин и женщин», изданная в 1928 г. в Ленинграде и выдержавшая в последующие годы четыре переиздания. Судя по всему востребованная была книга!).

По меркам советской научно-популярной литературы времён 1920-1930-х гг. книжка Л. Якобзона «Онанизм у мужчины и женщины» была не только исключительно полезна, но и весьма выгодна с точки зрения реализации. Её раскупали работники книготорговых сетей для последующей перепродажи ещё на пути к прилавку – это был очень выгодный для спекуляции товар.

В общем, безбрачие Зайцева вызывало подозрения, хотя ничего конкретного ему инкриминировать было нельзя. Рая ни единым словом не обмолвилась о нападении на неё соседа, а уж Виктора девочка не могла не знать! Конечно, его неопознание можно было списать на амнезию – это довольно распространенное явление в случае сильного эмоционального переживания свидетеля или потерпевшего. Однако амнезия обычно быстро проходит, и через неделю-другую забытые события восстанавливаются в памяти, так что логично было ожидать, что девочка назовет напавшего, если только он действительно был ей знаком. Этого, однако, не произошло – ни в середине, ни в конце мая Рая Рахматуллина преступника так и не вспомнила.

Тем не менее эти соображения не очень-то помогли Зайцеву, который наряду с Кучиным попал под подозрение. К счастью, сотрудники уголовного розыска обошлись с обоими подозреваемыми сравнительно мягко, в изолятор их не отправили, а ограничились лишь мерами, скажем осторожно, эмоционального воздействия (подписки о невыезде, изъятие паспортов, регулярные вызовы на допросы).

Попутно велась работа с населением прилегающих кварталов. Опросы преследовали двоякую цель – с одной стороны, проводился поиск свидетелей нападения или иных схожих противоправных действий, а с другой, собиралась информация о лицах, способных на подобные посягательства. Работа в этом направлении позволила выявить нескольких хулиганистых мальчишек, живших неподалёку. Им всем было по 12 лет, но, несмотря на юный возраст, сотрудники уголовного розыска «отработали» наводку так, словно речь шла о вполне зрелых преступниках. Неучастие мальчишек было доказано с абсолютной надёжностью, поскольку все они в момент нападения на Раю Рахматуллину участвовали в построениях школьных колонн для похождения в рядах демонстрантов.

Подход к расследованию, продемонстрированный сотрудниками уголовного розыска в мае 1939 г., очень напомнил картину, которую мы наблюдали в случае убийства Герды Грибановой. Всё делалось по единому шаблону, грубые стереотипы просто бьют в глаза – под подозрение попадают лица из ближайшего окружения, соседи, далее следует опрос жителей окрестных домов. Можно не сомневаться, что под самое серьёзное подозрение попал бы и отец раненой девочки, если б только не благоприятное для него стечение обстоятельств – в момент происшествия он находился совсем в другом месте, и его алиби удостоверялось дюжиной коллег. Нельзя не отметить и сдержанность, даже благородство Асии Рахматуллиной, матери пострадавшей девочки. Сотрудники уголовного розыска настойчиво расспрашивали женщину о её подозрениях, и она, поддавшись соблазну свести счёты с недоброжелателями, могла бы оговорить многих, но воздержалась и не сделала ничего подобного, заявив, что никого не может подозревать в таком диком нападении. Для времени, когда люди с упоением писали доносы во все инстанции просто «по велению сердца», такая сдержанность заслуживает быть отмеченной особо.

Весь май 1939 г. следствие под руководством лейтенанта Лямина беспомощно толкалось среди не трёх даже, а всего двух сосен, дергая на изматывающие допросы по очереди то Петра Кучина, то Виктора Зайцева. Надежда добиться сознания в преступлении, которого никто из них не совершал, была призрачна и бессмысленна. Между тем демон, чьи садистские фантазии давно уже были разбужены, лишь пьянел от безнаказанности и даже не думал о том, чтобы остановить свою безрассудную охоту на детей.

Он не хотел останавливаться и – не остановился.

 

Глава VII. Паника

Аля Губина, проживавшая в Пионерском посёлке, на улице Флотской, барак №1, пропала днём 12 июня 1939 г. как-то нелепо и даже, пожалуй, глупо. Причём о глупости и нерадении родителей можно говорить применительно к случившемуся с полным основанием.

Утро 12 июня отец девочки Георгий Иванович Губин, 30-летний слесарь вагонного участка станции «Свердловск» железной дороги им. Кагановича, встретил с намерением отдохнуть как следует. Жора принадлежал к той весьма многочисленной категории советских рабочих, которые твёрдо знали, что они «гегемон» и «право имеют». В 11 утра к нему явился сосед и друг Иван Быков, с которым он выпил пива. К друзьям присоединилась жена Георгия, 27-летняя Татьяна Колмогорцева. С пивом покончили быстро, но это был не повод заканчивать отдых. Пива и вина купили ещё, подтянулись соседи, и поскольку в комнате стало тесно, весёлая компания решила переместиться во двор. Там жильцы расположились за столом и «под выпивон с закусью» принялись играть в лото.

Аля – уменьшительное от Алевтина – всё это время была на виду у родителей. Девочке исполнилось два с половиной годика, это был развитый не по годам и очень общительный ребёнок, дружелюбный, покладистый и послушный.

Аля (Алевтина) Губина.

В течение дня Аля неоднократно уходила из двора домой, но потом возвращалась обратно к взрослым. Попыток уйти далеко она не предпринимала и вообще хлопот родителям не доставляла. Один раз Аля отпросилась в магазин в компании двух девочек постарше – 5 и 7 лет – родители дали ей мелочь, и она купила мороженое. После похода в магазин Аля благополучно вернулась во двор и продолжала носиться там в компании местной детворы. В 17 часов девочка была во дворе, её видели многие взрослые, сидевшие за столом и игравшие в лото. Время известно точно, поскольку каждый час депо станции «Свердловск» отмечало гудком, который на расстоянии двух километров был прекрасно слышен.

Но в 17:15 мать девочки, точнее мачеха, вдруг поняла, что не видит Алю во дворе. Татьяна сообщила об этом отцу девочки и, выйдя из-за стола, отправилась в магазин, подозревая, что Аля ушла туда за новой порцией мороженого. Продавщица прекрасно знала местных жителей, в том числе и общительную Алю, а потому без колебаний заверила, что девочка в течение дня приходила один раз и более не появлялась.

Татьяна Колмогорцева встревожилась не на шутку. Летом 1939 г. уже многие в Свердловске слышали о подозрительных инцидентах с детьми. Милиция могла сколь угодно долго упражняться в потугах изобразить полное благополучие в городе, но милицейские игры со статистикой не могли остановить слухи о похищении Бори Титова и нападении на Раю Рахматуллину. Расстояние от улицы Флотской до Дворца пионеров, возле которого произошли оба инцидента, составляло около 1,6 км – совсем немного в масштабах такого города, как Свердловск. До улицы Первомайской, где 11 месяцами ранее была похищена, а затем найдена убитой Герда Грибанова, расстояние чуть превышало 1,7 км, так что и этот адрес находился в пешей доступности.

Карта Свердловска с указанием мест инцидентов с малолетними детьми по состоянию на середину июня 1939 г. Обозначено: 1 – похищение 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытка похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушение на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищение 12 июня 1939 г. Али Губиной от барака №1 по ул. Флотская в Пионерском посёлке. Использована карта Свердловска 1947 г. ввиду высокой детализации и точности. Можно видеть, что если точки 1 , 2 и 3 расположены довольно компактно на сравнительно небольшой площади, то точка 4 удалена от них более чем на 1,5 км. Преступник вышел за границы Сталинского района и переместился на окраину города. Перед нами явное свидетельство расширение преступником области активного поиска жертв, роста дерзости его посягательств, уверенности в собственных силах и как следствие – опасности для окружающих.

Обо всех этих преступлениях знали десятки людей, так что утаить их от горожан было решительно невозможно. Домыслы разной степени фантастичности расцвечивали реальные факты всевозможными деталями, что не только не успокаивало людей, но напротив, будоражило воображение и усиливало беспокойство. Татьяна Колмогорцева, сообразив, что она не знает, где же именно находится девочка, сразу же забила тревогу, и это случилось именно потому, что к тому времени уже многие молодые родители жили с подспудной тревогой за маленьких детей.

Вся весёлая компания, до этого непринужденно распивавшая в тени пиво, приступила к поискам девочки. Произошло это несколькими минутами позже 17:15. Георгий Губин поспешил сообщить о происшествии участковому милиционеру, тот сходил в восьмое отделение милиции, в зоне ответственности которого находился Пионерский посёлок, и оттуда быстро были присланы патрульные. Кстати, эта быстрота лучше всяких слов свидетельствует о том, что правоохранительные органы стали внимательнее относиться к заявлениям об исчезновении детей. По-видимому, на верхних этажах милицейской иерархии кто-то стал догадываться о появлении в городе изувера-педофила.

Трудно сказать, как могла бы ситуация развиваться далее, но неожиданная развязка последовала около 18:30, то есть через час с четвертью после начала поисков пропавшей девочки. Алю нашли в лесу. Строго говоря, это был на самом деле не лес, а Основинский парк, но в собранных уголовных розыском показаниях название парка никак не фигурирует, так что поначалу даже трудно понять о каком именно месте идёт разговор. Лишь при внимательном прочтении документов можно наткнуться на упоминание ближайшего объекта, имевшего телефон – это была школа №5 на улице Кочегаров. От неё до места обнаружения раненой девочки было примерно 150 м и именно благодаря наличию такого ориентира, как школа, можно понять, где именно оказалась найдена жертва. Основинский парк, разбитый в 1920 г., представлял из себя в то время обычный зелёный массив, поросший невысоким и не очень густым ельняком и разбитыми вдоль периметра огородами. Сейчас, кстати, парк стал куда гуще, поскольку в 1960-х гг. там проводилась массовая высадка деревьев, да и огороды из парковой зоны после Великой Отечественной войны были убраны.

Место обнаружения раненой Али Губиной в зелёном массиве в конце улиц Кондукторов, Смазчиков и Сцепщиков в Пионерском посёлке. Впоследствии этот массив был преобразован в Основинский парк, но в 1939 г. он считался лесом. Красная стрелка нарисована сотрудником УР карандашом от руки, очевидно, с целью придания фотографии большей наглядности и познавательности. Несложно заметить, что лесом это место можно считать довольно условно – никакого кустарника, никакого подлеска, пространство просматривается на большое расстояние. В момент совершения преступления в зелёном массиве находилось большое число отдыхающих людей, милиция впоследствии отыскала около полусотни таковых. Правда, свидетелями их называть не приходилось – никто из любителей отдыха на пленере ничего подозрительного не заметил или не захотел признаться милиции в своей осведомлённости. Сотрудники УР явно подозревали в местных жителях нежелание сотрудничать и настойчиво вели розыск свидетелей на протяжении всего лета 1939 г. Никого, правда, так и не нашли.

Девочку увидели рабочие, знавшие как её родителей, так и саму Алю. Картина была ужасна – раздетая девочка полусидела, прислонившись спиной к стволу дерева, лицо её было покрыто то ли царапинами, то ли порезами и запачкано кровью, в глаза бросалась раскрытая чудовищная рана на животе, в которой можно было видеть петли кишок. Это были далеко не все телесные повреждения, но именно они бросились в глаза в первые минуты. Самое невероятное заключалось в том, что девочка не только была жива, но и оставалась в сознании, она не позволяла прикоснуться к себе, и как только к ней наклонялся мужчина, кричала «мама!»

Картина была душераздирающей.

Карта Пионерского посёлка датированная 1947 г., с указанием мест похищения ( А ) и обнаружения раненой Али Губиной ( В ). Положение второй точки условно, поскольку её точной привязкой на местности никто в правоохранительных органах не озаботился. Известно, что школа №5, расположенная на улице Кочегаров, являлась ближайшим к месту обнаружения раненой девочки учреждением, в котором находился телефон.

В лесу находилось довольно много людей, которые, пользуясь прекрасной погодой, отдыхали в обстановке, если можно так выразиться, индустриального пленэра. Неподалёку проезжали поезда, со стороны депо доносились гудки и звуки сирен, но это ничуть не мешало многочисленным компаниям, расположившимся с нехитрой снедью и выпивкой буквально в нескольких десятках метров друг от друга. Все свидетели впоследствии вспоминали, что в тот день в лесу за школой было очень много отдыхающих. Шум, поднятый обнаружившими Алю мужчинами, быстро привлёк внимание любителей пикников, и к месту происшествия со всех сторон стал подтягиваться народ. Через некоторое время прибежал Георгий Губин, отец Али, услыхавший об окровавленной девочке, он принёс с собою санитарную сумку, лег рядом с дочерью на землю и стал протирать раны тампоном. Вряд ли эти действия имели в ту минуту хоть какой-то смысл.

Около 19 часов – примерно через полчаса с того времени, как девочка была найдена – появилась автомашина «скорой помощи», которая повезла пострадавшую в Свердловскую клиническую больницу №3. Приёмный покой хирургического отделения принял раненую девочку в 19:45.

К моменту прибытия в больницу девочка уже была неконтактна и совсем не реагировала на окружающее. В истории болезни за №3120 состояние Али Губиной, которой на тот момент только-только исполнилось 2 годика и 5 месяцев, описано так: «Диагноз при поступлении: резаная рана правой подвздошины, с выпадением поперечной ободочной кишки и сальника, резаная рана грудной клетки, ранение легочной плевры. Множественные раны кожи правой axilar-ной области (то есть подмышечной впадины и участка рядом с нею – прим. А. Р.) и боковой стенки живота. Резаное ранение лица, головы, кровоподтёки боковой поверхности шеи».

В ходе тщательного предоперационного осмотра были описаны следующие телесные повреждения (см. анатомическую схему):

– за правым ухом и в области правой теменной кости кожные царапины, оставленные, видимо, ножом (позиция 1);

– на нижнем веке правого глаза и на правой скуловой кости рваные раны длиной 1-2 см (поз.2);

– на боковых сторонах шеи синюшного цвета кровоподтёки от 2 см. (поз.3). Такого вида кровоподтёки при сдавлении шеи оставляют фаланги пальцев;

– от правой подмышечной области до правой подвздошной кости (то есть на правой стороне торса – прим. А. Р.) множественные резаные раны различной глубины и размеров, местами имеющие вид поверхностных царапин, а местами проникающие вглубь кожи (поз.4). На уровне 6-го межреберного промежутка разрез, идущий по подмышечной линии на протяжении 8-10 см. Этот разрез достигал глубины 1,5-2 см и проникал в грудную полость. Во время вздоха слышалось «ясное присасывание» (так в оригинале – прим. А. Р.) воздуха в плевральную полость. Таким образом, налицо был пневмоторакс, потеря плевральной полостью герметичности и частичное спадение легкого как последствие этого явления. Пневмоторакс дополнялся гемотораксом, то есть заполнением плевральной полости кровью, поступавшей из раны. Гемо-пневмоторакс грозил девочке смертью, эта рана потенциально являлась смертельной;

Анатомическая схема с указанием телесных повреждений Али Губиной. При первом же взгляде на неё обращает на себя внимание чёткая локализация ранений на правой стороне тела жертвы. Фактически, являются двухсторонними лишь следы сдавления шеи. Поскольку в абсолютном большинстве случаев сексуальных нападений преступник стремится находиться лицом к лицу с объекта посягательства – это связано с реализацией подсознательной потребности видеть страдания и унижения жертвы – локализация телесных повреждений однозначно свидетельствует о лево- или праворукости преступника. В случае травмирования Али Губиной мы видим, что преступник держал нож в левой руке. Это наблюдение наводит на мысль, что нападавший являлся либо левшой, либо амбидекстром. То и другое в реалиях Советского Союза середины 20-го столетия являлось достаточно редким отклонением в развитии и могло служить важным ориентирующим следствие поисковым признаком.

– в правой подвздошной области рана длиною 12-15 см с рваными краями. Именно из этой раны выпадал сальник и петля ободочной кишки длиною 20-25 см. (поз.5).

Осмотр показал, что брюшная полость загрязнена травой, старой листвой и заполнена большим количеством крови. Вкупе с большим количеством открытых ран, длительное время находившихся в антисанитарной обстановке, это грозило сепсисом даже в случае успешной операции. От вставшей к операционному столу Зинаиды Негановой, молодого ещё хирурга, которой в тот момент не исполнилось и 30 лет, потребовалось всё мастерство и хладнокровие, чтобы в ходе шестичасовой операции выполнить необходимые манипуляции с максимальной тщательностью. Её профессионализм спас девочке жизнь, несмотря на то, что все специалисты расценивали шансы на благоприятный исход хирургического вмешательства как весьма невысокие. Конечно, очень помогло и то обстоятельство, что не были повреждены внутренние органы: печень, кишечник, желчный пузырь.

Следов изнасилования или каких-то манипуляций в области половых органов найдено не было. Данное обстоятельство до известной степени сбивало с толку, поскольку затрудняло достоверное определение мотива совершённого посягательства. В Советском Союзе такого рода преступления – то есть заставлявшие подозревать сексуальный мотив, но не содержавшие в явном виде состава половых преступлений – относили к категории «деяний, совершённых в условиях неочевидности мотива». Они оправданно считались наиболее сложными в раскрытии.

Несколько дней жизнь Али висела на волоске, но постепенно состояние девочки стабилизировалось и понемногу стало выправляться, хотя долго не могло прийти в норму. Даже вечером 25 июня, то есть спустя почти 2 недели с момента ранения, держалась температура 37,8°С, а пульс достигал 94 ударов в минуту. Отец девочки, Георгий Губин, очень сильно переживал из-за случившегося и корил себя за невнимание к ребёнку. Первые три дня он не отходил от кровати дочери и даже первые показания сотрудникам уголовного розыска дал в больнице. Трагедия с дочерью до такой степени потрясла его, что он дал зарок бросить пить спиртное – судя по всему, человек этот жил не без страха Божия в душе. Аля находилась в больнице ровно месяц и была выписана 13 июля.

Ножевые раны на правой стороне торса Али Губиной в районе подмышечной линии, причинённые девочке во время нападения на неё 12 июня 1939 г. Глубоких разрезов было несколько, кроме них, в области подмышки имелись многочисленные неглубокие царапины (никто из сыкарей и врачей, правда, так и не сосчитал их точное число). Совершенно очевидно, что преступник наносил ранения, сжимая нож левой рукой и находясь лицом к лицу с жертвой. В том, что злоумышленник не находился позади девочки, нас убеждает наличие длинной и глубокой раны подвздошной области, а также положение в котором она была найдена (на спине). Может показаться удивительным, но предположение о левшизме преступника не озарило светлые умы свердловских пинкертонов, хотя свидетельств тому мы и прежде видели немало, да и в последующем также столкнёмся с ними.

Так выглядела завязка этой истории, и нельзя не признать, что в произошедшем было много неясного. Осмотр места обнаружения раненой девочки ничего ценного с точки зрения расследования обстоятельств случившегося не дал. Причина оказалась тривиальна – сбежавшиеся к раненой девочке со всех сторон нетрезвые любители отдыха на природе вели себя как стадо говорящих слонов и затоптали все следы. Причём в этом не было вины правоохранителей, первые милиционеры из восьмого отделения РКМ оказались возле Али задолго до появления «скорой помощи» и как могли пытались отодвинуть зевак подальше от девочки. Но пьяная публика порывалась то поднести Але лимонад, то приложить ко лбу мокрую тряпку. В общем, на месте происшествия царил хаос, и последующий осмотр ничем следствию помочь уже не мог. Кроме того, из-за беспорядочного перемещения публики, во время которого кто-то уходил, а кто-то, напротив, приходил, все свидетели перемешались, и это крайне затруднило работу с ними. На протяжении первых дней расследования многие важнейшие вопросы не имели ответов. Например, было непонятно, кто же именно обнаружил девочку? Видел ли девочку кто-то из участников многочисленных компаний, расположившихся в лесной зоне на пикники? Если да, то кто её сопровождал? Кто и как увёл Алю со двора, в котором находились её родители и многочисленные знакомые семьи?

Сотрудники уголовного розыска затратили около 10 дней на то, чтобы опросить до полусотни лиц, побывавших возле раненой Али, восстановить в общих чертах последовательность событий и разобраться в том, кто из свидетелей где находился и что видел. К 23 июня 1939 г. пазл сложился в следующую картину.

Алю Губину обнаружил некий Семён Перемышлин, 39-летний рабочий треста «Стройбыт», который отправился в лес с целью, как он выразился, «посмотреть на гуляющих». Мотив, конечно, довольно странный для прогулки в одиночку, а потому трудно отделаться от ощущения, что Семён Иванович чего-то недоговаривал. Впрочем, не это выглядело в его рассказе самым странным. Удивляло другое: потратив на прогулку в одиночестве час или даже более, Перемышлин в какой-то момент услышал крики и пошёл на голос, в результате чего под одной из сосен обнаружил девочку – это и была Аля Губина, раненная к тому времени. Вот в каких выражениях поведал об этом во время допроса сам Перемышлин (стилистика оригинала сохранена): «Я услышал в лесу крик ребёнка. Я решил посмотреть. Подойдя поближе, я увидел: валяется ребёнок, девочка, захватив руками живот. В метрах в 50 в низине я видел компанию выпивающих. Когда я подошёл вплотную, увидел – девочка окровавлена и исцарапано лицо. Я тотчас же решил пойти в барак к себе и сказал в общежитии двум парням… Когда я обнаружил девочку, то кровь у неё не шла, была уже засохшая, в руках у неё ничего не видал. За исключением компании пьяных я никого поблизости не видал. Не видал также и пастухов. Как могла очутиться девочка в лесу, не знаю».

Вы только вдумайтесь на секунду, что же именно сделал Перемышлин: обнаружив раненую девочку, он повернулся и… отправился в барак «Уралтрансстроя» на улице Алексея Толстого, в котором проживал! Он не оказал пострадавшей ни малейшей помощи, не вынес её к людям.., к дороге.., не поднял тревоги.., не сорвал с себя рубашку, чтобы зажать кровоточащие раны! А ведь раны были ужасные, перечитайте описание выше. Это какое надо иметь каменное сердце, чтобы оставить кричащего ребёнка умирать в одиночестве и отправиться домой? Да как такое возможно?! – и это самый очевидный вопрос, приходящий в голову при попытке анализировать данную ситуацию.

Конечно, можно обоснованно указать на страх «маленького человека» перед системой, напомнить о тогдашнем всевластии и произволе НКВД и сказать в оправдание, что Семён Перемышлин просто испугался быть обвинённым в преступлении, которого не совершал. Это разумная точка зрения, ведь пословица «Коготок увяз – всей птичке пропадать» родилась вовсе не на пустом месте! Но в данном случае речь идёт о спасении жизни беззащитного ребёнка, и мы видим полное самоустранение от происходящего, всякое отсутствие сострадания. От места, где лежала бедная Аля, до барака Перемышлина не менее 350 метров, и очень сомнительно, что он преодолел их бегом. Шёл обычным шагом, ну, возможно, чуть ускорился от волнения, заявился в свой барак и надумал сообщить о раненой девочке каким-то незнакомым людям, дабы те отправились ей на помощь. Только оцените эту ситуацию – человек самоустраняется от оказания помощи и посылает незнакомых ему парней куда-то в лес искать под сосной девочку. А после этого поступает ещё интереснее: видимо, хорошенько обдумав ситуацию, он принял решение вернуться и… прошёл те же самые 350 метров в обратном направлении. И далее Перемышлин находился возле девочки, непонятно, правда, для чего, поскольку помогать он ей не помогал. Заметьте, он не пошёл даже в школу №5, расположенную поблизости от того места, где была найдена Аля, чтобы попытаться оттуда позвонить в службу «скорой помощи». Перемышлин не побежал к дороге, чтобы встретить машину «скорой помощи» и даже не заявил о себе милиции; его нашли, можно сказать, против его желания. Перемышлин слонялся туда-сюда, смотрел по сторонам, давал окружающим умные советы, которые никто у него не спрашивал, но при этом сам ничего дельного не предпринимал.

Странное какое-то поведение. Честно говоря, подобные действия сильно напоминают ужимки опытного уголовника, который «разводит» и «подставляет» лохов вокруг, а сам внимательно следит за ситуацией и ждёт момента, когда можно будет из создавшейся ситуации поиметь какой-то профит. Но Семён Перемышлин был несудим, так что записывать его в «блатные», вроде бы, оснований нет. Тем не менее с этим мужичонкой явно что-то не в порядке. И для следствия, разумеется, очень важно было разобраться что же именно. По меньшей мере по двум причинам: во-первых, Перемышлин мог сам быть каким-то образом причастен к случившемуся с Алей Губиной, алиби он не имел, так что Семён оказывался в равном с прочими потенциальными подозреваемыми положении; а во-вторых, он мог видеть настоящего преступника либо во время совершения преступления, либо при отходе того с места преступления. То есть Семён Иванович мог оказать следствию огромную помощь, а поэтому важно было понять, что это за человек и почему он вёл себя так, как вёл?

Безусловно, этот персонаж привлёк к себе большое внимание следственных органов – Перемышлина в июне и июле неоднократно допрашивали и сотрудники уголовного розыска, и следователь-практикант Свердловской областной прокуратуры Готовцева. Кроме того, проводились новые допросы этого свидетеля и много позже, осенью 1939 г., однако полной ясности относительно его истинных намерений добиться не удалось. Семён Иванович выражался косноязычно, избегал любых двусмысленностей и явно пытался казаться глупее, чем он был на самом деле. Перемышлин не отступил от данных вначале показаний и никак не проговорился, что и позволило ему в конечном счёте избежать неприятных последствий. Согласно его заявлениям, неоднократно повторённым на разный лад, он не видел ни самого нападения на Алю Губину, ни нападавшего. Он также не видел во время своих блужданий по лесу никаких подозрительных людей – никто не бегал с ножом, никто не снимал с себя окровавленную одежду, никто не мыл руки в луже, словом, ничего, выходящего из ряда вон.

Тем не менее в высшей степени странное поведение Семёна Перемышлина с неизбежностью требует какого-то разумного объяснения, поскольку без правильного понимания логики его действий в самой завязке сюжета получается большая лакуна, которая не позволяет объективно оценивать все последующие вводные. Сейчас, спустя многие десятилетия, нам при всём желании не удастся точно сказать, чем же именно занимался Семён во второй половине дня 12 июня в Основинском парке, но кое-какие соображения на этот счёт высказать всё же можно, и нужно.

Самое первое, что приходит на ум в этой связи – у Семёна в лесу была встреча с любовницей. Жесточайший жилищный кризис, обусловленный стремительной урбанизацией (перетоком населения из сельской местности в города), создал в Советском Союзе для активных мужчин средних лет серьёзную проблему – даже при наличии любовницы с ней было негде уединиться. В гостиницы селили только иногородних, почасовая сдача номеров была категорически запрещена, и нарушение этого запрета грозило обвинением в содержании притона. Жильё в своём подавляющем большинстве было коммунальным, по типу общежитий, попытка привести к себе любовницу на час или два грозила моментальным разоблачением бдительными соседями. А потому у простого советского человека одним из самых романтичных приглашений для любимой женщины являлось приглашение на пикник, ну, разумеется, с последующим продолжением интимного общения в приемлемом для обоих формате. Как только наступали тёплые деньки, тысячи советских граждан, склонных к блуду, выдвигались на лоно природы. Туда же выдвигались и любители подсмотреть за этим самым делом, таких тоже хватало. Поэтому первое предположение, связанное со странным поведением Семёна Перемышлина, лежит именно в плоскости специфики его половой жизни, а именно – либо он имел любовницу и тайно встречался с нею в лесу, где-то неподалёку от места нападения на Алю Губину, либо он просто увлекался подглядыванием за парочками, занимавшимися сексом на пленэре. В принципе, для женатого мужчины 39 лет, каковым являлся Перемышлин, оба предположения выглядят равно достоверными и недоказуемыми, но.., в общем, похожими на правду.

Тем не менее, как кажется автору, подобное предположение является отнюдь не самым предпочтительным. Встреча с любовницей или подглядывание за другими любовными парочками не объясняет стремление Перемышлина оставить раненую девочку и вернуться домой. У этого странного поступка, скорее всего, существует иное, куда более достоверное объяснение. Стремление прогуляться в одиночку по лесу и понаблюдать за отдыхающими могло преследовать цель куда более криминальную, нежели тривиальное подглядывание. Семён мог обворовывать подвыпивших людей. Июнь – месяц жаркий, неумеренная выпивка на природе грозила сморить любого, перебравшего норму. Подойти и тихонько обыскать спящих совсем несложно и даже ненаказуемо: если кто-то из них проснётся, всегда можно объяснить свои действия заботой о ближнем, дескать, ребятки, я пришёл вас разбудить, а то солнечный удар получите, солнце голову напечёт, вам бы в тенёк перебраться. И если Перемышлин действительно кого-то успешно обшмонал и имел при себе украденные ценные вещи, то его желание скорее добраться домой вполне объяснимо. Он не мог вызывать милицию или «скорую помощь», имея в карманах ворованные вещи, мало ли как ситуация повернётся, вдруг милиционеры пожелают его обыскать или кто-то из обворованных переполох поднимет! Ему надо было вернуться домой и спрятать украденные вещи, а после этого он мог уже спокойно возвращаться к раненой девочке и наблюдать за дальнейшим развитием событий.

Вот такой сценарий кажется если и не абсолютно точным, то весьма близким к истине. У Семёна Ивановича имелась за душой какая-то нехорошая тайна, которую он хотел скрыть от уголовного розыска и в конечном счёте скрыл. В любом случае, направление, связанное с Перемышлиным кажется с позиций сегодняшнего дня не расследованным полностью; этого свидетеля нужно было выводить на чистую воду и разбираться с истинной подоплёкой его забегов во второй половине дня 12 июня. Хотя Перемышлин утверждал, будто не видел напавшего на Алю Губину, верить ему полностью нельзя, вполне возможно, он наблюдал за совершавшимся на его глазах преступлением, думая, будто подсматривает половой акт. Лишь после того, как преступник покинул место нападения, Перемышлин мог подойти ближе и понять, чему же именно он стал свидетелем. От попытки схватить преступника его мог удержать здравый смысл и опаска самому быть заподозренным в нападении на девочку.

Хитромудрого Семёна Перемышлина уголовному розыску, быть может, так и не удалось бы отыскать, если бы его сосед Александр Рычагов не принял самое деятельное участие в спасении девочки. Строго говоря, во многом благодаря именно Александру Ивановичу она вообще осталась жива. Александр был тем самым человеком, кто вызвал «скорую помощь». О том, что в лесном массиве у Пионерского посёлка лежит раненая девочка, он услышал от Перемышлина. Тот как раз явился в барак и у входа растолковывал двум неизвестным подросткам – впоследствии так и не найденным – как отыскать раненую девочку. Бросив все дела, Александр Иванович помчался к месту, указанному Перемышлиным (последний при этом остался в бараке!). По пути он встретил милиционера, одного из нескольких прибывших в Пионерский посёлок для поисков Али, и сообщил ему, что найдена раненая девочка. Вдвоем они побежали сначала в школу №5, оказавшуюся запертой, затем в магазин, в котором, как выяснилось, нет телефона, а после этого – в другой магазин, из которого, наконец, и позвонили диспетчеру городской станции «скорой помощи». После этого милиционер побежал в парк, к тому месту, которое описал Рычагов, а сам Александр остался у дороги встречать медицинскую машину.

В общем, Александр сделал всё то, что должен был сделать Семён Перемышлин. Ничего не скажешь, молодец!

Опрос свидетелей показал, что неподалёку от того места, где была найдена раненая Аля Губина, буквально на удалении 50 метров отдыхала развесёлая компания, состоявшая примерно из 5 или 6 мужчин и женщин. Их удалось отыскать и допросить, строго говоря, они даже и не прятались, а в числе первых подошли к раненой девочке. Было бы замечательно, если бы эти люди смогли сообщить сотрудникам уголовного розыска какое-нибудь ценное наблюдение, но… чуда не случилось. Во-первых, изрядно подвыпившие люди были слишком заняты собой, а во-вторых, место, где они сидели, находилось в небольшом распадке, низине, откуда нельзя было видеть нижнюю часть дерева, под которым лежала девочка.

Однако сам по себе факт присутствия в непосредственной близости от места нападения этой шумной компании говорил о многом. Преступник показал себя чрезвычайно дерзким и по-настоящему одержимым. Решиться на подобное нападение в непосредственной близости группы людей мог далеко не каждый.

Беседа следователей с самой Алей – увы! – ясности в картину произошедшего не внесла. Девочка умела говорить, но ничего о преступнике сообщить не смогла. Придя в себя после операции, она не вспомнила ни нападавшего, ни нападения, ни того, что последовало далее. Попытки поговорить с девочкой предпринимались даже в сентябре, то есть спустя 3 месяца со времени происшествия, но память о событиях 12 июня к Але так и не вернулась.

Так в общих чертах выглядели те исходные данные, с которыми правоохранительным органам пришлось приступать к расследованию этого преступления. Немаловажную информацию о преступнике мог бы дать криминалистический и поведенческий анализ обнаруженных следов и улик, но тут опять мы вынуждены прибегать к сослагательному наклонению, поскольку никто подобной работы тогда не провёл, да и провести, судя по всему, не мог. Между тем заслуживают быть отмеченными следующие немаловажные детали:

1) Очевидная локализация ранений на правой стороне головы и торса жертвы наводит на мысль об удержании преступником ножа в левой руке. Как отмечалось выше, леворукость в то время являлась весьма редким явлением, которое могло быть использовано как серьёзный ориентирующий следствие признак. Первые серьёзные подозрения о левшизме преступника могли бы возникнуть у следственных органов ещё при расследовании попытки убийства Раи Рахматуллиной, но для этого оба эпизода – нападения в мае и июне – следовало связать. Руководство уголовного розыска на это не решилось, и нападения на Рахматуллину и Губину считались никак между собою не связанными и расследовались раздельно.

2) Помимо возможного в обоих случаях левшизма преступника, между упомянутыми выше эпизодами имелось и другое немаловажное сходство. Але Губиной были нанесены поверхностные ранения головы, в том числе волосистой её части и глазного века. Эти травмы весьма напоминали нанесённые Рае Рахматуллиной, хотя их было меньше, и помимо них имелись глубокие проникающие раны, отсутствовавшие у Раи. Наконец, оба эпизода объединяло душение жертв, хотя в случае с Раей Рахматуллиной из-за небрежного судебно-медицинского освидетельствования факт душения не был зафиксирован и о нём стало известно много позже. В целом, отмеченные совпадения позволяли вполне обоснованно рассматривать по крайней мере два этих случая, как связанные между собою.

3) На интересные размышления следственных работников могло бы натолкнуть изучение одежды Али Губиной. Девочка во время похищения была одета в платье в сине-белую клетку и розовую нижнюю сорочку из ситца. Может показаться удивительным, но обе детали одежды не были запачканы кровью ребёнка, а кроме этого, они не имели разрезов, соответствовавших ранам Али, что выглядит на первый взгляд довольно странно. И платье, и сорочка были разорваны от от горла до подола. При этом на платье присутствовал один-единственный след от прокола ножом, а вот на сорочке подобного прокола не оказалось. Из этих наблюдений можно было сделать несколько выводов. Прежде всего тот, что ранениям предшествовало раздевание жертвы, а это однозначно указывало на сексуальную природу нападения. Таким образом, «неочевидный» мотив на самом деле был вполне очевиден. Преступник сначала проткнул платье ножом, намереваясь, видимо, разрезать ткань, но потом изменил намерение и разорвал его руками. С нижней сорочкой он поступил ещё проще и сразу разорвал её. Можно сказать, что убийца вынул девочку из одежды, словно конфету из обёртки. Предварительное раздевание жертвы является очень важным свидетельством криминальной активности и позволяет предположить, что преступник имел намерение совершить с жертвой половой акт, но по какой-то причине этого не сделал (возможно, ему что-то помешало, например, отсутствие эрекции или спугнуло, например, появление неподалёку людей). К сожалению, этот чрезвычайно важный вывод следствие сделать не смогло по той постой причине, что одеждой Али Губиной никто из следственных работников не заинтересовался. Её забрали с места преступления и сохранили родители девочки и лишь через несколько месяцев одеждой, наконец-таки, заинтересовались представители правоохранительных органов (о чём в главе IX, будет сказано подробнее).

4) Очень важным и весьма специфичным элементом поведения преступника, прямо вытекающим из предыдущего пункта, является указание на последовательность его действий: сначала он раздевал жертву, возможно, душил, после этого наносил ранения ножом, и только после этого, возможно, должен был последовать половой акт. По всей видимости, половой акт должен был произойти с трупом, поскольку причинение тех ранений, что были обнаружены у Али Губиной, почти не оставляли ей шансов на выживание. И вот тут приходит на ум прямая аналогия с нападением на Герду Грибанову 11 месяцами ранее. Герда тоже была полностью раздета, и на предметах её нижней одежды не оказалось крови (лишь мелкие брызги на платье). Нападение на Алю Губину очень напоминало убийство Герды Грибановой с той разницей, что в июне 1939 г. нечто помешало преступнику реализовать замысел и преступление осталось незавершённым. Таким образом, весьма вероятным могло стать предположение о совершении нападений на Грибанову, Рахматуллину и Губину одним лицом.

5) Наконец, внимательный осмотр одежды Али мог дать следственным работникам ещё одну серьёзную зацепку. Ширина разреза, обнаруженного на платье и нижней сорочке, составляла 8 миллиметров – это были ширина лезвия ножа, которым пользовался преступник. Понятно, что нож с таким лезвием не мог быть большим, скорее всего, это был перочинный нож, с которым он, по-видимому, имел привычку ходить. Это означало, что при задержании подозреваемого сотрудникам милиции следовало обращать внимание на содержимое его карманов. Конечно, само по себе наличие перочинного ножа ещё ничего не доказывало, но учитывая, что о преступнике на тот момент вообще ничего не было известно, наличие в кармане подозреваемого перочинного ножа могло до известной степени помочь следователям правильно сориентироваться.

Подводя итог изложенному выше, отметим, что следствие при должном внимании к мелочам уже в середине июня могло вполне оправданно сделать важные выводы о присутствии в Свердловске сексуального преступника, совершающего время от времени нападения на малолетних детей с целью их убийства и совершения в последующем полового акта с трупом. Можно было связать в единую цепочку нападения в июле 1938 г. на Герду Грибанову, Раю Рахматуллину – в мае 1939-го и Алю Губину – в июне. Можно было предположить, что этот же преступник пытался похитить Борю Титова в феврале 1939 г. и совершил, возможно, какие-то иные посягательства, неизвестные на тот момент органам охраны правопорядка. Это были бы закономерные выводы, оправданные накопленным к тому времени следственным материалом.

К сожалению, обо всём этом можно говорить только в сослагательном наклонении, потому что такого рода выводы и предположения сделаны не были. Свердловский уголовный розыск остался во всём верен собственным традициям и вёл расследование так, как умел. А потому ждать от носителей тёмно-синих галифе сколько-нибудь вдумчивой работы не приходилось. Её и не было – этой самой вдумчивой работы.

Как же повёл розыск преступника свердловский угро?

Проницательный читатель без особых затруднений предугадает правильный ответ: родителей пострадавшей девочки спросили о том, кого они подозревают в нападении. Этот вопрос и в самом деле был любим сотрудниками НКВД того времени. Когда на эту тему заговорили с родителями Али, они повели себя по-разному. Отец поначалу ответил, что не допускает возможность сведения с ним счётов посредством нападения на его младшую дочь. А вот его жена Татьяна Колмогорцева, мачеха Али, взяла быка за рога и за словом в карман не полезла. Она заявила, что подозревает в попытке убийства некую Старкову и её сожителя Богданова, которые испытывают к их семье враждебные чувства «из-за квартиры».

История довольно гнусной коммунальной склоки коренилась в следующем: Старкова, уборщица в общежитии, где проживали Губины, давно претендовала на комнату №6 как самую просторную и удобную. Как только весной 1939 г. комната освободилась, Старкова туда вселилась – заняла жилплощадь «явочным порядком». Разумеется, подобное самоволие не могло обойтись без содействия коменданта общежития Александра Шаламова, который благоволил уборщице из-за всякого рода продуктовых подношений. Взяток, говоря просто. Старкова привозила ему из деревни сметану, творог, молоко – в общем, всячески задабривала. После освобождения комнаты №6 она внесла туда свои вещи и отказалась пускать кого-либо ещё. Георгий Губин, отец раненой девочки, получил в администрации железнодорожного депо 19 марта ордер на заселение в эту комнату, но попасть туда не смог, ибо комендант Александр Шаламов отдал ключи уборщице и заявил, что комната заселена. А значит, туда входить нельзя, там чужие вещи, войдешь – и обвинят в краже! Губин, правда, зашёл и втащил собственные вещи, в результате в комнате площадью 12 квадратных метров в положении проживающих оказались 9 человек (это общее число членов семей Губиных и Старковой). И никто никому не хотел уступать, ибо жилищный вопрос в те предвоенные годы стоял в крупных советских городах очень остро. Пытаясь разрешить возникший конфликт интересов – надо сказать, очень острый конфликт! – Губин обратился к участковому милиционеру с просьбой помочь выселить гражданку Старкову, да только участковый руками развёл, иди-ка, мол, в суд! Губин и пошёл.

Дело неожиданно быстро разрешилось. Уже 27 мая – то есть за две недели до трагедии – районный народный суд постановил злополучную комнату №6 передать Губину. Старкова тут же сдала ключи и выселилась, а комендант общежития Шаламов в кругу друзей заявил, что отомстит. Непонятно, правда, кому и за что, но – отомстит!

Это такая была присказка, а сказка началась 12 июня. Когда сотрудники уголовного розыска принялись устанавливать алиби действующих лиц, выяснилось, что никто не мог определённо сказать, где же находился комендант Шаламов? А между тем его искали с самого исчезновения девочки, дабы он привлёк к поискам всех проживающих в общежитии. Но никто Александра Сергеевича не видел, и никто не мог сказать, куда же он подевался.

Разумеется, по этому поводу были допрошены как сам комендант Шаламов, так и его супруга Ольга Андриановна. Последняя рассказала, что муж днём занимался ремонтом швейной машинки, а потом лёг спать, поскольку ему надо было идти на работу в ночную смену. Проснулся он якобы около 18:30 – это со слов жены – то есть примерно в то время, когда была найдена Аля Губина.

Александр Шаламов рассказал о том же самом несколько иначе. Согласно его версии развития событий к нему днём приходил товарищ по фамилии Быков и предлагал купить пива, но Шаламов отказался, поскольку в магазинном киоске за пивом в это время пришлось бы отстоять очередь. Увы, это диалектика социализма – рабочий люд поутру массово бежал похмеляться. После этого разговора он якобы улегся спать, поскольку ему надо было выходить в ночную смену, и проснулся около 19 часов. Собственно, после 19 часов его уже видели многие свидетели, так что этот момент времени подтверждался объективно. Всё же остальное вызвало самый пристрастный интерес уголовного розыска.

Ну, в самом деле, жена говорит о ремонте швейной машинки, а муж рассказывает о визите друга с предложением попить пива.., уж не намеревался ли Шаламов ссылкой на друга обеспечить себе алиби? Почему Шаламов не открывал дверь своей комнаты, когда стучали? Сам же Георгий Губин и стучал после того, как узнал об исчезновении дочери! Да и помимо него в дверь комендантской комнаты колотили люди. Может быть, комендант в это время попросту отсутствовал? Может быть, он убивал девочку?

Разумеется, некоторую толику подозрений в адрес коменданта добавило и то обстоятельство, что он первоначально пытался скрыть существование конфликта с Георгием Губиным, заявляя, будто отношения с его семьёй у него вполне нормальные. Что, конечно же, не соответствовало истине. Но бедолагу коменданта можно понять (хотя и не оправдать) – он опасался говорить о существовавшей вражде, боясь попасть под подозрение. То, что уголовный розыск узнает обо всём и без него, Шаламову, похоже, в голову не приходило. В общем, перед нами образчик опрометчивого поведения не очень умного человека, яркий пример того, как не следует себя вести с работниками следствия.

Но глупое поведение Александра Сергеевича не оправдывает недоработок самого уголовного розыска, сотрудники которого на проверке коменданта Шаламове застряли плотно и надолго. «Отрабатывали» бедолагу по полной программе, поскольку месть Губину представлялась серьёзным мотивом. У Шаламова изъяли паспорт, отобрали подписку о невыезде, периодически вызывали на допросы, хорошо ещё, что в изолятор не определили! Сначала с комендантом работали сотрудники уголовного розыска, затем его передали областной прокуратуре, которая повела следствие с середины июня. На разработку версии мести было потрачено много времени и сил – и всё без толку! Этот напрасный труд ещё раз показывает, сколь важно для следствия правильно определить мотив действий преступника. Без мотива следственные органы бросаются во все стороны как слепые котята, будучи не в состоянии определить перспективность выбранного направления и достоверность рассматриваемой версии.

Помимо упомянутых выше Перемышлина и Шаламова, немалое внимание следствия привлёк и весьма любопытный рассказ 7-летнего Коли Порогова, который сотрудникам уголовного розыска передала его мать. Мальчик утверждал, будто слышал, как некая Дарья Сурчанинова во время разговора со своей соседкой Марией Приваловой обмолвилась: «Сегодня ходила в лес за сучьями и видела мужчину, который девочке давал конфет, а потом зарезал».

Оставить такое заявление без должной проверки было недопустимо. Дарья Елизаровна Сурчанинова была разыскана и тщательно допрошена. Женщина всё отрицала. По её словам, за сучьями она 12 июня вообще не ходила, поскольку набрала их накануне. О том, что кто-то угощал девочку конфетой, а потом зарезал, она вообще не говорила, хотя слышала такие пересуды. Вот любопытный фрагмент её показаний: «Услышала я об обнаружении девочки у водокачки у одной женщины, фамилии её не знаю, говорила о том, что якобы нашли в лесу израненную девочку. Заманил её в лес мужчина. Была тут ‹при этом разговоре› гражданка Комарова, живёт по Красина, 21-23. И более ни от кого ничего не слышала». То есть дама повела себя хитро – она категорически отвергла свою осведомлённость о деталях преступления, но при этом признала, что разговоры про мужчину, угощавшего девочку конфетами, ведутся, и она их даже слышала. Женщина как будто бы подстраховывалась на тот случай, если будет доказана её неправота.

Судя по всему, Сурчанинова действительно ходила в лес во время нападения и что-то видела, но от сотрудничества со следствием уклонилась. Вряд ли 7-летний мальчишка выдумал те слова, которые передал матери и бабушке, придя домой. Был у Дарьи Елизаровны разговор с соседкой, причём именно такой, как передал Коля Порогов, но почему женщина не пожелала помочь правоохранительным органам, можно лишь догадываться.

Следствие ходило по кругу, допрашивая раз за разом соседей Георгия Губина и всех побывавших в лесу на пикниках во второй половине дня 12 июня. Свидетелей нападения отыскать не удавалось, никто не видел уводимую от дома Алю, никто вообще не видел мужчину или молодого человека с ребёнком. А может быть, кто-то и видел, но в силу каких-то личных причин не желал сообщать об этом правоохранительным органам. Не располагая уликами и не имея свидетелей, следствие было обречено бродить впотьмах, без серьёзных подозреваемых и обоснованных версий. Подобная работа дать результата не могла.

Преступник слышал пересуды горожан о нападениях на детей и однажды на вопрос, что он думает о происходящем, ответил со скорбью в голосе: «Жалко детишек». Его жертвам до известной степени пока что везло, все они, за исключением Герды Грибановой, оставались живы. Но подобное везение не могло повторяться постоянно. Попробовавший крови изверг в своих фантазиях и мрачных желаниях заходил всё дальше. Пока он оставался на свободе, новые убийства детей оставались всего лишь вопросом времени.

 

Глава VIII. «Она данного мужчину догнала и может его опознать…»

Рита Ханьжина 30 июня 1939 г. пропала без вести почти мистическим образом. Она даже не выходила на улицу, и мать поначалу решила, что девочка находится где-то в доме.

Семья Ханьжиных – муж, жена и дочь – проживали в доме №62 по улице Ивана Каляева. В тот день у родителей маленькой Риты – ей через 2 месяца должно было исполниться 4 годика – был выходной. Отец, Константин Моисеевич Ханьжин, 29 лет, обучался на высших сельскохозяйственных курсах и 30 июня получил стипендию. Оставив часть денег дома, он отправился на местный рынок купить брюки и две кепки в подарок братьям, к которым собирался в скором времени поехать. Константин вышел из дома около часа дня и должен был возвратиться около двух пополудни. Супруга его, Александра Макаровна, 23 лет, в это время занималась стиркой. Маленькая Рита всё время была рядом, причём рядом в буквальном значении слова, сидела на стуле в кухне, на расстоянии вытянутой руки от матери.

Такая вот бытовая зарисовка из повседневной жизни обычной свердловской семьи.

Около 14 часов на кухню вышла соседка Ханьжиных, которой надо было пообедать перед уходом на работу. Коммунальная кухня была тесной, и дабы не толкаться, Александра Ханьжина отправила дочку в комнату, пообещав, что они сейчас сядут пить чай. Буквально через минуту или две дочь попросила отпустить её в сени, мать согласилась, но наказала Рите никуда из сеней не выходить. Пересуды об исчезновении детей волновали всех, буквально каждый день молва приносила новые истории, к которым никто не знал, как относиться – то ли это досужие сплетни и чей-то вымысел, то ли и в самом деле в Свердловске какие-то изверги нападают на маленьких детей? Газеты и радио молчали о такого рода происшествиях, но «народный телеграф» существовал сам по себе и не нуждался в официальных подтверждениях. Так что Александра Ханьжина знала, что дочку отпускать на улицу без сопровождения взрослых нельзя.

Рита была послушной девочкой, но чтобы исключить всякую возможность её самовольного выхода на улицу, мать сняла с ног дочери ботиночки, носки, а также штанишки. Рита осталась в красном сатиновом платье с белыми цветочками и серо-белом байковом джемпере с красным шёлковым воротником.

Минут пять Александра Ханьжина занималась делами по хозяйству, а затем понесла ведро с помоями во двор. Пройдя через сени, она дочь не увидела, но не придала этому значения. Лишь вторично пройдя через сени с другим ведром, она задумалась, куда же могла пойти дочь. Мать решила, что девочка из сеней вернулась в комнаты и даже осмотрела их. И только после этого сообразила, что девочки в доме нет.

Вот так тривиально началась эта драма.

Карта Свердловска с указанием мест исчезновений детей по состоянию на конец июня 1939 г. Обозначено: 1 – похищения 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытки похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушения на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищения 12 июня 1939 г. Али Губиной; 5 – похищения 30 июня 1939 г. Риты Ханьжиной. Расстояния от 5 до 3 примерно равно 3,2 км, а от 5 до 1 – около 3,6 км. Бросается в глаза то, что после первых нападений, зафиксированных в центральной части Сталинского района, преступник ожидаемо начал расширять зону своей активности.

Если место похищения Али Губиной в Пионерском посёлке ( *1 ) и обнаружения её тяжелораненой в зелёном массиве примерно в 150 м. от школы №5 ( +2 ) было удалено от мест предыдущих инцидентов примерно на 1,5-1,6 км, то похищение Риты Ханьжиной с территории посёлка Верх-Исетского завода произошло на удалении более 3 км от них. Подобное расширение «ареала» действий преступника однозначно указывает на его повседневную связь именно со Сталинским районом г. Свердловска. Именно там УР и надлежало его искать. Проблема, однако, заключалась в том, что сотрудники правоохранительных органов вряд ли понимали это в то время.

Александра Ханьжина бросилась на улицу, где повстречалась с одной из соседок, Аполлинарией Киневой, хорошо знавшей Риту, поскольку та часто играла с её сыном. На вопрос, не видала ли она Риту, Кинева ответила утвердительно, по её словам, она только что видела девочку во дворе дома №59 по улице Ивана Каляева, там она сидела с каким-то мальчиком. Александра Макаровна бросилась к указанному дому, благо расстояние было совсем невелико – не более 50 метров. Убедившись, что детей во дворе нет, женщина начала стучать в двери жильцов, узнавая, не заходила ли к ним девочка 3-4 лет. Быстро переговорив с жильцами и ничего не узнав о дочери, Александра выскочила обратно на улицу и бросилась с расспросами к прохожим. В это время появился возвращавшийся с рынка Константин Ханьжин. Часы показывали 14:15, Александра рыдала, кричала, что дочку похитили, и муж был не в силах её успокоить.

Дом №62 по улице Ивана Каляева в Молотовском районе г. Свердловска, в котором семья Ханьжиных летом 1939 г. снимала комнату. По мнению следствия, именно отсюда, из прихожей в квартире на первом этаже этого дома неизвестный похититель увёл Риту Ханьжину, девочку 3-х лет 10 месяцев. Как категорически заверяла мать девочки, она специально сняла с дочери обувь, чтобы та и не смогла выйти из дома босиком. Исчезновение Риты из жилого помещения остаётся одной из многих необъяснённых странностей этого дела, в конечном итоге ясности в том, как же именно она оказалась похищена, так и не появилось.

Началась стихийная поисковая операция – супруги Ханьжины, их знакомые и соседи принялись обходить близлежащие кварталы и расспрашивать жителей, не видел ли кто маленькую девочку в красном платье и серо-белом джемпере. Одежда, кстати, была довольно приметной, кроме того, Рита не имела обуви, а босиком далеко уйти не могла, ибо росла домашним ребёнком и от дома далеко вообще не отходила. Скоро стало ясно, что поблизости её нет, а значит, она увезена или где-то спрятана.

То, что Рита стала жертвой похищения, родителям было очевидно уже с первых часов поисков. Однако попытка Константина Ханьжина привлечь внимание милиции к происшествию оказалась безрезультатна. В течение последующих дней он посетил первое, четвёртое, пятое, девятое территориальные отделения РКМ, а также отдел транспортной милиции на вокзале, надеясь подать заявление об исчезновении ребёнка. Сотрудники милиции его внимательно выслушивали, но под разными предлогами заявление принимать отказывались. Что-то подобное мы уже видели в случае с исчезновением Герды Грибановой годом ранее. Но тогда ещё Свердловск не кипел от сплетен о нападениях на детей, теперь же ситуация изменилась радикально. Но, как видно, не для сотрудников милиции.

Стремясь привлечь внимание общественности к своей трагедии, Константин Ханьжин в первые дни июля обратился в редакцию газеты «Уральский рабочий» и к руководству местного радиоузла. Он добивался, чтобы информация об исчезновении дочери и просьба о помощи в розысках стали достоянием гласности. Разумеется, ответ в обоих случаях был отрицательным, советская пропагандистская машина в своей работе преследовала совсем иные цели, нежели информирование горожан о криминальных происшествиях.

Заявление о пропаже ребёнка органы милиции приняли от Константина Ханьжина только 4 июля, то есть по истечении четырёх суток с момента исчезновения Риты.

В тот же самый день две жительницы посёлка Красная Звезда, фактически соседи семьи Ханьжиных, перегоняли козье стадо через лесной массив к западу от Экскаваторного посёлка. Дальняя от города часть этого района, примыкающая к озеру Шувакиш и расположенная севернее Серовского тракта, и сейчас остаётся зелёной зоной, но летом 1939 г. там был настоящий лес, вдававшийся глубоким клином в пространство между Экскаваторным посёлком и посёлком станции «Свердловск-Сортировочная». Озеро Шувакиш находилось в глубине этого леса на удалении более 1,5 км от его границы. Лес, впрочем, не был сплошным – его прорезала железная дорога на Нижний Тагил, вдоль которой тянулись длинные огороды подсобного хозяйства «Уралмаша», а также обширные хаотично разбросанные луговые проплешины. Кроме того, южный и юго-восточный берега озера Шувакиш были сильно заболочены. В целом же, места эти были довольно глухими и малохожеными, удивительно даже, что формально они считались городской территорией и относились к Орджоникидзевскому району Свердловска.

Вера Иванова, 43 лет, и Аграпина Десятова, 68 лет, работали пастухами в пищевой артели и отвечали за выпас козьего стада. Работенка была нехитрой, но беспокойной, в основном, потому, что козы, в отличие от коров, весьма активны и шустры. Поскольку следить за стадом вдвоем было довольно сложно, женщинам в помощь позволяли привлекать детей. В тот день, 4 июля, Десятова и Иванова работали вместе с двумя 11-летними мальчиками Вовой Богатыревым и Василием Ивановым, сыном Веры.

Примерно в 15 или 16 часов – время определялось весьма-весьма приблизительно из-за отсутствия часов – пастухи перегнали коз на новую пустошь, и Вера Иванова отошла вглубь леса, чтобы поискать ягод. Женщина почувствовала запах «протухшего мяса», как объяснила позднее, и это открытие заставило её насторожиться. Она позвала Аграпину, и они вдвоем принялись искать источник неприятного запаха. Оказалось, что тот исходит от большой кучи еловых веток, наваленных в ложбину между кочками и придавленных сверху камнями. Вооружившись палками, женщины откатили один из камней в сторону. Под ним они увидели голову мёртвого ребёнка. Женщины вернули камень на место и вышли из леса.

Если кто-то подумал, что женщины тут же отправились за милицией, то поспешим уточнить – этого не случилось. Ничего не говоря мальчикам, они продолжали пасти коз как ни в чём ни бывало. Лишь около 19 часов они погнали стадо в овчарню и после этого разошлись по домам. А Вера Александровна Иванова направилась к участковому милиционеру Мочалову с рассказом о страшной находке. Женщина отвела милиционера в лес и показала место сокрытия трупа. Участковый, удостоверившись в правдивости сообщения, вышел к зданию поликлиники УЗТМ (это было ближайшее городское строение) и позвонил оттуда в пятое отделение милиции. Его сообщение о найденном в лесу детском трупе было зафиксировано оперуполномоченным Холмогоровым в 21:20.

Карта Свердловска с указанием мест похищений малолетних детей и обнаружения тел тех из них, кто был преступником убит (по состоянию на начало июля 1939 г.). Обозначено: 1 – похищение 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытка похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушение на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищение 12 июня 1939 г. Али Губиной; 5 – похищение 30 июня 1939 г. Риты Ханьжиной. Серым цветом показаны места обнаружения раненой Али Губиной ( 4+ ) и убитой Риты Ханьжиной ( 5+ ). Место обнаружения в июле 1938 г. тела убитой Герды Грибановой соответствует месту её исчезновения несколькими днями ранее ( 1 ). Расположение 4+ и 5+ весьма условно ввиду неточности их фиксирования официальными документами. Карта эта весьма информативна, поскольку зримо демонстрирует постепенное изменение поведения преступника. Если в первых эпизодах мы видим перемещение жертв на незначительные расстояния, то уже при нападении на Алю Губину, т.е. в четвёртом эпизоде, преступник увёл девочку от места похищения примерно на 0,5-0,7 км. В случае убийства Риты Ханьжиной расстояние увеличилось ещё более и достигло 4,3 км. Кроме того, преступник предпринял меры по маскировке тела. Это означает, что преступник проводит с потенциальными жертвами всё больше времени, он чувствует себя всё более уверенно, порог его тревожности явно снижается. Перед нами процесс формирования преступником собственной модели поведения, её оттачивания и совершенствования. Подобная вариативность, т.е. постепенная изменчивость поведения, весьма характерна для серийной преступности. Обычно после первых четырёх-пяти-шести «пробных» нападений злоумышленник вырабатывает некую оптимальную по его мнению модель криминального поведения, которой и следует в дальнейшем с незначительными изменениями, вызываемыми обычно какими-то случайными факторами. Следствием упомянутого явления должно было стать появление в Свердловске полноценно сформированного серийного убийцы-педофила – опытного и безжалостного.

Последний вместе с дежурным по отделу Ушаковым отправились в указанное место на конном возке. Далее предоставим слово Холмогорову: «Дорогой встретили начальника отдела РКМ Бородина, доложили ему. Он предложил заехать за прокурором Беляевой, что мной было сделано. Прокурор с нами не поехала, сказала, что я не обедала, была на пленуме, утомилась, поезжайте одни. Доехали до Экскаваторного посёлка, нас встретил постовой милиционер с бригадмильцем, т.е. комсомольцем из бригады содействия милиции, фамилии их обоих не знаю, которые поехали с нами. На опушке леса с нами встретился уч. инспектор милиции 4 или 9 отдела РКМ с ВИЗа, фамилии я его не спросил».

Такая вот бытовая зарисовка из повседневных будней советской милиции предвоенной поры. Едут милиционеры, сидя в возке, запряжённом лошадью, потому что своей автомашины у 5-го отделения Рабоче-Крестьянской милиции нет (за всем свердловским Управлением РКМ тогда были закреплены всего-то 5 автомашин и 2 мотоцикла!); районный прокурор выехать на место обнаружения трупа отказалась, потому что устала на пленуме и вообще не обедала; встретили участкового, кто такой – не знают, где служит – не запомнили. Особенно умилительно выглядит упоминание о том, что на место обнаружения трупа милиционеры взяли какого-то бесполезного комсомольца, после этого, наверное, руководство милиции искренне удивлялось тем сплетням, что передавались горожанами. В общем, всё как-то предельно незатейливо, флегматично и даже лениво, это если очень мягко выражаться.

Наконец, добрались до места обнаружения трупа. Тут уместно ещё немного процитировать оперуполномоченного Холмогорова, уж больно красноречивый рапорт вышел из-под его пера (орфография оригинала сохранена, пунктуация проставлена автором для лучшего понимания написанного): «…тело было закрыто игольником хвои. Раскрыли труп, оказалась девочка лет четырёх, лежала совершенно раздевши одежды и платья на ей не было, также не оказалось ничего вблизи труппа. Время уже был вечер, стемнялось. Признаки смерти тела осматривали уже с огнём, добывали спичками». Понятно, что осмотреть место нахождения трупа при свете спичек было невозможно, поэтому милиционеры нарезали хвойных веток, выстлали ими дно своего возка, уложили тело ребёнка на этот импровизированный настил и повезли его сначала в отделение милиции, а утром следующего дня – в морг 1-й городской больницы.

Осмотр местности был отложен до завтрашнего утра. И уже утром 5 июля при солнечном свете и возможности нормально ориентироваться место обнаружения детского трупа было описано, как находящееся на расстоянии 1 км от поликлиники УЗТМ (то есть Уральского завода тяжёлого машиностроения, в разговорной речи обычно сокращаемого до всем известного «Уралмаша») и первых жилых домов Экскаваторного посёлка, в 200 м от железной дороги на станцию «Шувакиш» и в 60 м от ограды водозаборной зоны «Шувакиш». Если считать, что полоса отчуждения водозабора составляла 200 м, то получалось, что тело находилось в 250-260 м юго-восточнее берега озера Шувакиш. Нетрудно заметить, что место выглядело довольно глухим, труп мог там пролежать очень долго, если бы не его случайное обнаружение пастухами. Преступник не только позаботился об удалённости места от дорог и троп, но предпринял меры по маскировке трупа. Тело было прикрыто срезанной хвоей и придавлено камнями «в количестве 5-7 штук (весом) от 2-х до 10-12 килограммов», как это зафиксировано в протоколе осмотра места преступления. Никаких улик, связанных с деталями преступления, жертвой или преступником обнаружить при осмотре местности не удалось. То есть ни одежды убитой девочки, ни выброшенного оружия, ни следов крови на деревьях или, скажем, вырванных волос – ничего такого найдено не было. Интересная деталь зафиксирована в рапорте начальника 5-го отделения милиции Бородина, направленном в адрес начальника Отдела уголовного розыска Вершинина 5 июля, процитируем: «…на месте каких-либо следов преступления не обнаружено, только в яме, где лежал труп, есть признаки крови на сосновой хвое – сверху уже подсохшей, а снизу – свежей, по всем таким признакам преступление совершено ещё недавно…» Запомним сейчас этот любопытный нюанс и логическое умозаключение товарища Бородина, чуть позже мы вернёмся к этому рапорту.

5 июля оперуполномоченный Отдела уголовного розыска Плотников возбудил уголовное дело по ст. 136 УК РСФСР. Статья эта уже не раз упоминалась выше, так что вопросов по правомерности её применения быть не может, всё, вроде бы, ясно: труп раздет, одежда поблизости не обнаружена, стало быть, кем-то унесена, до ближайшего жилья более километра, и понятно, что девочка не сама по себе прибежала в лес, разделась и залезла под ветки и камни. Умысел налицо.

Первым следственным действием явилось приглашение Константина Ханьжина и его соседей по дому в морг 1-й горбольницы для опознания трупа неизвестной девочки. Тело было опознано как принадлежавшее Маргарите Ханьжиной, родившейся 8 сентября 1935 г. и пропавшей 30 июня 1939 г. от дома, в котором она проживала.

В тот же самый день судмедэксперт Свердловска Грамолин в секционном отделении 1-й горбольницы произвёл судебно-медицинское исследование трупа Риты Ханьжиной. В акте за №802 от 5 июля 1939 г. было зафиксировано следующее состояние тела и значимые для следствия телесные повреждения (см. анатомическую схему):

– телосложение трупа нормальное, питание при жизни – удовлетворительное, кожные покровы синюшные бледно-багровые. Цвет кожных покровов свидетельствовал о начавшемся разложении тела, что не кажется удивительным для жаркой июльской погоды в Свердловске. Трупное окоченение разрешилось, то есть исчезло, что также являлось указанием на давность наступления смерти. Поскольку трупное окоченение начинает проявляться к 12 часам с момента смерти и полностью исчезает к 72 часам, данное наблюдение означало, что убийство Маргариты Ханьжиной последовало никак не позднее полудня 2 июля 1939 г.;

– около глаз личинки мух. Это тоже косвенное указание на давность момента смерти и нахождение тела на открытом воздухе, которое никак не могло быть менее полутора суток;

Тело Риты Ханьжиной в морге перед судебно-медицинским вскрытием.

– на лбу круглое отверстие диаметром 0,5 см, из которого выходят личинки мух. Это тоже важный признак, несущий информацию о давности смерти. Мухи устремляются к мёртвому телу в первые же часы с момента умирания, ориентиром им служит весьма специфическая комбинация газов, выделяемых телом умершего, причём этот запах они способны почувствовать на удалении до полутора километров. Мухи разных видов демонстрируют просто поразительную тонкость обоняния, оставляя далеко позади не только людей и собак, но и других насекомых. Обнаружив труп, они спешат отложить личинки в открытые отверстия и раны, при этом целостную кожу мухи повредить не могут, в отличие от таких разрушителей трупов, как жуки и лесные клещи. То, что на лбу девочки имелось отверстие, из которого выходили личинки мух, означало, что данное повреждение является прижизненным, но судмедэксперт Грамолин никакого заключения на этот счёт в июле 1939 г. не сделал;

– множество аналогичных отверстий в кожных покровах туловища, большей частью на левой стороне грудной клетки;

Анатомическая схема с указанием телесных повреждений Риты Ханьжиной. Пояснения к схеме приводятся в тексте. Можно подумать, что убийство девочки было осуществлено практически бескровно, из прижизненных телесных повреждений судмедэкспертом Грамолиным были описаны лишь следы душения да кровоподтёки на голове, однако, подобный вывод вступает в явное противоречие с наличием крови под телом на месте его обнаружения. Экспертиза очевидно неполна, недостоверна и рождает массу вопросов.

– на груди и животе полоса жёлтого цвета пергаментной плотности размером 20 см х 2 см. (позиция 4 на анатомической схеме). Судмедэксперт никак не прокомментировал возможное происхождение этого странного дефекта. Можно, конечно, предполагать, что это след посмертного давления какого-то предмета, например, палки, но в данном случае важным представляется мнение специалиста, видевшего упомянутую пергаментную полосу своими глазами;

– на левом локте три ссадины размером 1 см х 1 см и 0,5 см х 1,5 см (размер третьей не указан) (поз.3);

– половые органы без повреждений, разрывов девственной плевы не обнаружено.

– заднепроходное отверстие зияет, растянуто, его повреждений не обнаружено.

В конце раздела, посвящённого внешнему осмотру, судмедэксперт словно бы спохватился и лаконично дописал: «Отверстия на кожных покровах причинены (червями) личинками мух».

Внутренний осмотр позволил обнаружить следующие повреждения:

– На голове в области левого теменного бугра, правой теменной области и в затылочной области кровоизлияния размером 2 см х 2 см, 1 см х 2 см и 0,5 см х 1 см соответственно (поз.1). Кости черепа целы. Наличие кровоизлияний свидетельствует о прижизненных ударах в затылочную часть головы, удары эти были нанесены не с очень большой силой, и хотя были болезненны, не вызвали серьёзных повреждений;

– На шее в толще мышечной ткани около подбородка справа выше щитовидного хряща кровоизлияние 2 см х 2,5 см с пропитыванием мышечной ткани кровью (поз.2). Хрящи гортани целы. Очевидно, перед нами следы сдавления шеи руками. Если бы для сдавления использовался шнурок, верёвка, проволока и т.п., то присутствовал бы хорошо различимый опоясывающий след.

– Незначительное кровоизлияние под кожей в области подбородка;

– Лёгкие воздушны, слегка отёчны, на разрезе серо-красного цвета. Состояние лёгких соответствует тому, которое наблюдается при механической асфиксии, то есть перекрывании путей поступления воздуха в лёгкие;

– Сердце содержит тёмную кровь в небольшом количестве, что указывает на обедненность крови кислородом. Это значимый симптом смерти от асфиксии;

– Печень, желудок, селезёнка, кишечник и почки без аномалий развития и повреждений, присутствуют следы гнилостных изменений;

– Мочевой пузырь сокращён и пуст. Это также важный признак удушения, рефлекторное сокращение мочевого пузыря происходит на второй стадии асфиксии в состоянии глубокого обморока.

Заключение судебно-медицинского эксперта Грамолина оказалось вполне логичным: «На основании данных наружного и внутреннего осмотра трупа девочки Ханьжиной считаю, что смерть девочки Ханьжиной насильственная и последовала от асфиксии вследствие сдавления, вероятно руками, на что указывают кровоизлияния на шее и ссадины на лице около рта. В данном случае имело место убийство».

Несмотря на логичность вывода, экспертиза эта, весь текст которой уместился менее чем на полутора страницах машинописного текста, оставляет массу вопросов и рождает отчётливое ощущение недосказанности. Эксперт ничего не сказал о давности наступления смерти, хотя из зафиксированного довольно очевидно, что убийство имело место за 3 суток или даже более до момента проведения вскрытия. Удивительно, но никак не описано расположение трупных пятен, а ведь это очень важный признак постмортальных (то есть посмертных) манипуляций с трупом. Подобная небрежность просто поразительна! При этом судмедэксперт многозначительно отмечает такие пустяки, как состояние молочных зубов убитой девочки: «правый резец сломлен, левый резец кариозный». Эксперт видит кариес на левом резце, очевидно, никак не связанный с убийством, но при этом не видит трупных пятен! Примечательно, что описав слом правого резца, Грамолин позабыл объяснить, связано ли это повреждение с фатальным нападением (в принципе, эксперт может высказать некоторые соображения по этому поводу). Ничего не сказано в акте экспертизы о возможности сексуальных манипуляций, и явно ненормальное состояние заднего прохода жертвы не вызвало со стороны специалиста никаких комментариев. Наконец, ничего не сказано о возможном использовании преступником оружия. Из текста экспертизы невозможно понять, чем были нанесены удары в голову, был ли это молоток? Рукоять ножа? Камень? При небольшой площади ударной поверхности (до 20-25 см2) часто удаётся рассмотреть на коже её оттиск, причём орудие не обязательно должно иметь чёткие грани (отпечатывается, например, скруглённое донышко бутылки). Грамолин почему-то не посчитал нужным остановиться на всех этих деталях. Также нельзя считать удовлетворительным его заключение о повреждениях кожи, оставленных якобы личинками мух.

Личинки мух, живущих в средней полосе России, в зависимости от температуры окружающей среды появляются из яиц спустя от 10 до 36 часов с момента кладки. Этот интервал тем меньше, чем теплее. Личинки неспособны повредить кожу и имеют внешнее пищеварение, поэтому для их выживания муха вынуждена откладывать яйца в подкожные ткани, прежде всего, в открытые раны. То, что судмедэксперт Грамолин не знал этих очевидных истин, весьма и весьма печально, поскольку в силу своего невежества он написал глубоко ошибочный документ.

Убитая девочка имела колото-резаные ранения, причиненные холодным оружием, в этом нас убеждает тот факт, что на месте обнаружения трупа имелось много крови. Если жертву ударили по затылку и задушили, то откуда кровь? Между тем, кровь была как высохшая – на ветках, уложенных поверх трупа, так и жидкая – снизу, о чём и написал в своём рапорте начальнику угро Вершинину начальник 5-го отделения милиции Бородин. Последний, кстати, попал с этим рапортом в преглупое положение. Как мы помним, вечером 4 июля он не поехал вместе с оперуполномоченным Холмогоровым и дежурным по пятому отделению Ушаковым осматривать труп, а ранним утром следующего дня тело убитой девочки уже увезли в секционный зал 1-й горбольницы, то есть Бородин трупа не видел вообще. И получив 5 июля распоряжение Вершинина предоставить областному Отделу уголовного розыска документы по делу, Бородин заметался – на месте обнаружения тела он не был, трупа не видел, а что-то умное доложить надо. Не может же начальник о самом себе написать, что он самоустранился от исполнения служебных обязанностей! А потому Бородин усадил с собой в возок Холмогорова, знавшего дорогу, и другого оперуполномоченного своего отдела Баженова и отправился с ними в лес за Экскаваторный посёлок. Как трое милицейских осматривали местность, мы можем только догадываться, но по результатам осмотра ничего существенного они не увидели. Вот только заметили, что кровь на нижних ветках настила, на котором лежал труп, ещё жидкая, вернее, маркая, пальцы пачкает. И Бородин в своём рапорте с умным видом написал: «…по всем таким признакам преступление совершено ещё недавно…» Какие такие признаки имел в виду лейтенант милиции так и осталось загадкой, ни о чём кроме крови он в своём рапорте не упомянул. Захотел, видимо, блеснуть пинкертоновской остротой ума и проницательностью, вот и брякнул.

Получилось глупо. Потому что состояние крови – жидкая или высохшая – это весьма и весьма ненадёжное свидетельство давности её попадания на предмет. Кровь, точнее её жидкая фракция, испаряется гораздо медленнее воды, это связано со сложностью её состава, более того, даже после того, как из-за впитывания и испарения кровь потеряла способность перетекать по поверхности предмета, она продолжает пачкать при прикосновении, то есть способность к переносу при контакте сохраняется ещё долго.

Вопрос текучести крови чрезвычайно занимал криминалистов ещё в 19-м столетии. Они пытались открыть какое-то универсальное правило, описывающее это явление. Подобное открытие дало бы немалый прикладной эффект. Однако – увы! – ничего такого сформулировать не удалось. В самом общем виде можно сказать, что в закрытом помещении кровь остаётся в жидком виде около полусуток, то есть 12 часов, и ещё примерно столько же она сохраняет способность оставлять помарки при прикосновении. Однако на эти интервалы очень сильно влияют влажность, температура воздуха и наличие вентиляции. Повышение температуры, снижение влажности и наличие конвекции (перемешивание слоев воздуха) резко повышают скорость высыхания крови, а понижение температуры и неподвижный воздух, соответственно, значительно этот процесс растягивают. Разумеется, имеет значение и количество пролитой крови, и возможность её впитывания, и химический состав, который до известной степени может изменяться от попавших в кровь продуктов пищеварения. В общем, нюансов очень много. Поэтому состояние крови свидетельствует не столько о давности её попадания на предмет, сколько об условиях окружающей среды. Что наблюдения лейтенанта Бородина и подтвердили – кровь на ветках сверху оказалась высохшей, поскольку они обдувались ветром и на них попадали солнечные лучи, а кровь на нижних ветках, под трупом, осталась жидкой, потому что там она сохранялась в иных условиях, то есть в тени и неподвижном воздухе.

И никакого указания на недавний срок убийства это наблюдение не содержало. С такой же точно пользой для расследования лейтенант Бородин мог зафиксировать в своём рапорте, что солнце всходит на востоке, а еловая хвоя имеет зелёный цвет.

Итак, мы можем не сомневаться в том, что убийца использовал при нападении некое колющее оружие, которым наносил ранения в грудь и живот девочки. Вряд ли это был нож, думается, что судмедэксперт Грамолин, несмотря на крайнюю небрежность своей работы, ножевые порезы опознать бы сумел. Наверно, преступник орудовал шилом или небольшой отвёрткой, как вариант – гвоздём. Очень жаль, что Грамолин не сосчитал число повреждений кожи, по смыслу его фразы «масса таких же отверстий в кожных покровах на туловище, больше на левом боку грудной клетки» можно заключить, что речь идёт о нескольких десятках колющих ударов, нанесённых убийцей.

Интересна локализация упомянутых повреждений. На первый взгляд, повреждения на левом боку соответствуют ударам правой рукой в том случае, когда жертва расположена лицом к нападающему. То есть, похоже, что Рита Ханьжна стала жертвой правши. Однако следы трёх ударов по затылку заставляют предположить, что жертва в момент начала нападения находилась спиной к злоумышленнику. Если и после этого он продолжил колоть жертву, не поворачивая её лицом, стало быть, орудие нападения он держал в левой руке. Т.о. предположение, согласно которому преступник должен быть леворуким, нельзя считать опровергнутым.

Правда, в начале июля 1939 г. никто ещё и не думал связывать нападения на Герду Грибанову и все последующие инциденты с детьми в одну цепь. Для этого не имелось даже фактических оснований. Ну, в самом деле, при нападении на Раю Рахматуллину в мае и Алю Губину в середине июня использовалось холодное оружие, а в случае с Ритой Ханьжиной, по мнению судмедэксперта, имело место лишь душение, без использования холодного оружия (точнее говоря, судмедэксперт попросту следов оружия не распознал, но с точки зрения проведения следствия это равносильно тому, что оружия не было вообще). Это первое серьёзное отличие. Другое заключается в том, что последняя жертва была умерщвлена посредством удушения, а в случае с Раей Рахматуллиной следы душения вообще не были отмечены. Наконец, преступник в каждом случае по-разному обходился с одеждой: при нападении на Рахматуллину он снял косынку с головы девочки, но не тронул платья, при покушении на Губину сорвал платье и оставил его рядом с раненой девочкой, а в последнем случае – раздел жертву и унёс одежду с собою. В общем, всё это выглядело весьма несхожим и крайне головоломным для советских следователей конца 1930-х гг.

Следствия по нападениям на Раю Рахматуллину и Алю Губину вели районные прокуратуры Свердловска, а вот по убийству Маргариты Ханьжиной следствие возглавил следователь областной прокуратуры Небельсен. Возможно, кто-то из работников правоохранительных органов уже догадывался о связи всех этих эпизодов, но нет никаких свидетельств их совместного расследования в то время.

Первоначально всё внимание Небельсена оказалось сосредоточено на отце и матери убитой девочки. Видимо, самой перспективной версией представлялось предположение о внутрисемейном конфликте, жертвой которого стал ребёнок. В ходе допросов родителей выяснилось, что Константин Ханьжин до брака имел продолжительную связь с женщиной из той же деревни, в которой проживал. Жена была об этих отношениях осведомлена и по её словам не ревновала. Вообще же, родители жили, если верить показаниям соседей, очень дружно, но вряд ли эта благостная картина сильно повлияла бы на привычную тактику ведения следствия свердловскими пинкертонами (о которой читатель уже составил некоторое представление).

Впрочем, довольно скоро внимание от родителей отвлекла в высшей степени значимая информация, ставшая известной при опросе жителей посёлка Красная Звезда. Оперуполномоченный Отдела уголовного розыска Плотников в ходе беседы с некоей гражданкой Бормотовой выяснил, что незадолго до исчезновения Риты Ханьжиной неизвестный мужчина пытался похитить сына жившей неподалёку Марии Апаниной, которая, однако, не позволила ему это сделать. Сообщение Бормотовой было тем более ценно, что в момент обхода жильцов Апанина находилась на работе и не была опрошена. Если бы Плотников при выполнении поручения проявил меньше внимания и настойчивости, то вполне возможно, что упомянутый инцидент вообще не стал бы известен уголовному розыску. Этого, к счастью, не случилось, и Плотников в конце концов разыскал Апанину и опросил её 11 июля.

Мария Николаевна рассказала следующее. Около 24 июня – чуть раньше или позже – некий мужчина попытался увести, взяв за руку, её 2-летнего сына. Хватившись мальчика, женщина бросилась на улицу и увидела похитителя. Подняв крик и догнав неизвестного, она подхватила своего мальчугана на руки. Мужчина на происходившее отреагировал спокойно, заявив, что посчитал мальчика потерявшимся и решил отвести его к ближайшему милиционеру. Собственно, на том инцидент оказался исчерпан. Согласно рапорту Плотникова женщина «данного мужчину догнала и может его опознать».

В рассказе Марии Апаниной особый интерес Плотникова вызвали два обстоятельства: во-первых, то, что происшествие имело место примерно за неделю до исчезновения Риты Ханьжиной, то есть близость по времени двух инцидентов, а во-вторых, твёрдая уверенность женщины в том, что мужчина этот имеет в посёлке Красная Звезда каких-то знакомых, поскольку она не раз встречала его здесь ранее.

Плотников приложил все силы к розыску возможных связей неизвестного похитителя. К работе были привлечены как оперативники уголовного розыска, так и 5-го отделения милиции, к территории ответственности которого относилась Красная звезда. Перед сотрудниками милиции была поставлена задача дойти до каждого жителя района и сообщить ему о розыске человека с приметами, сообщёнными Марией Апаниной. Расчёт правоохранителей строился на том, что район был сравнительно небольшим, поэтому рано или поздно нужных людей отыскать удастся.

Удача улыбнулась через две недели. 7 августа Плотников сообщил исполняющему обязанности начальника уголовного розыска Крысину о том, что удалось выявить знакомую таинственного похитителя, по-видимому его любовницу, Голубеву Анну Евгеньевну. Последняя, узнав о подозрениях в адрес своего интимного дружка, согласилась сотрудничать с уголовным розыском.

Анна рассказала, что хотя её знакомый вёл себя скрытно и не особенно распространялся о своей жизни, ей удалось тайком заглянуть в его паспорт. Звали мужчину, если верить паспорту, Сохин Евгений Васильевич. Дату рождения и место прописки женщина не запомнила. Анна также сообщила, что давно уже не видела Сохина, который собирался в середине июля уехать на некоторое время из Свердловска к родственникам.

Казалось, расследование выходило на финишную прямую. Впервые за всё время похищений малолетних детей в Свердловске правоохранительные органы имели серьёзного подозреваемого и надёжных свидетелей. Надо было брать под стражу Сохина и «колоть» его «на сознанку». Это уголовный розыск умел делать как нельзя лучше. Однако справка из паспортного стола, выданная по запросу уголовного розыска, гласила, что Сохин Евгений Васильевич в числе прописанных в Свердловске граждан не значится. 11 августа оперуполномоченный Плотников сообщил исполняющему обязанности начальника ОУР Крысину о результатах проделанной работы.

Александр Васильевич принял информацию подчинённого к сведению, однако особого интереса к ней не проявил. Дело заключалось в том, что новые чрезвычайные события отодвинули поиск таинственного Сохина на второй план и свежая информация заставляла всерьёз усомниться в причастности этого человека к похищениям детей.

 

Глава IX. «…в это время девочка берёт гражданина за руку»

Валя Камаева, девочка в возрасте трёх лет и четырёх месяцев, исчезла из двора дома №25 по улице Февральской революции, в котором проживала с родителями и братишкой, 22 июля 1939 г. Как и в предшествующих случаях, исчезновение малолетнего ребёнка произошло совершенно незаметно для окружающих – вот только он играл здесь, перед глазами и – раз! – нет малыша.

Однако после того, как ребёнок был уведён из двора, похитителя остановила женщина, хорошо знавшая как саму 3-летнюю Валю, так и её семью. Впервые нашёлся человек, фактически ставший свидетелем преступления, видевший злоумышленника и даже разговаривавший с ним.

Впрочем, предоставим слово матери пропавшей девочки. Евдокия Никифоровна Камаева 26 июля – на четвёртые сутки с момента похищения дочери – подала на имя начальника Отдела уголовного розыска заявление. Документ этот в высшей степени любопытен, его содержательную часть имеет смысл воспроизвести целиком, без купюр:

«Заявление.

22 июля с. г. около 3-х часов дня со двора дома, где я живу, была уведена моя дочь Валя 3 лет. Работаю я на заводе «Сталькан», на время нахождения меня на работе дочь оставлялась под присмотром соседки по квартире гр. Шаховой, которая не заметила, когда и кем была уведена моя дочь со двора дома, где я живу.

При опросе соседей я установила, что гр. Аксенова, проживающая в том же квартале, видела, как моя дочь шла с подростком около 16 лет по улице 9-я января в сторону Площади 1905 года; тов. Аксенова спросила его: «Ты куда её повёл?», на что этот подросток ответил: «А тебе что, я к ним в гости приехал и у них живу».

Я вернулась домой с работы около 7 часов вечера и, обнаружив отсутствие дочери, сейчас же заявила в 1-е отделение милиции и была в тот день во всех остальных отделениях милиции гор. Свердловска, затем 23/VII была в кадавернях (устаревшее название морга – прим. А. Р.) и на кладбищах; 24/VII искала на окраинах города, 25/VII была в детприёмнике по ул. Розы Люксембург, в скорой помощи Визовской поликлиники (то есть ведомственной поликлиники Верх-Исетского завода – прим. А. Р.) и в детприёмнике на Сортировке. В итоге все мои поиски на сегодня остаются безрезультатны.

Прошу Вас помочь мне оказать помощь в разыскивании дочери.

Приметы: волосы короткие светлые – блондинка. За ушами есть следы золотухи. На правой руке и верхней части около плеча следы разреза от операции. На правой ноге выше колена шрам от разреза после операции.

26/VII-39 г. Камаева».

Вроде бы и текст предельно простой, а красноречивее сказать вряд ли получится. 22 июля пропал ребёнок, мать несколько суток бегает в одиночку по городу в его поисках – никому до этого дела нет, ни один бдительный милиционер ни в одном отделении милиции не соблаговолил хотя бы ухом повести на просьбу о помощи. Пока, наконец, кто-то не дал Евдокии Камаевой ценный совет: езжай-ка, голубушка, в областной уголовный розыск, там расскажи о случившемся, может, и возьмутся помочь!

В угро на самом деле тоже никто не горел желанием заниматься очевидным «глухарём», то есть расследованием с минимальными шансами на раскрытие, но сошлись, по-видимому, несколько факторов. Евгений Валерианович Вершинин, начальник отдела, пребывал в заслуженном отпуске, и заявительница поговорил временно исполняющий обязанности начальника отдела Александр Крысин. Это был человек степенный и рассудочный. Родился Александр Васильевич в 1902 г., закончил 3 класса приходского училища, что по милицейским меркам соответствовало уже вполне нормальному образованию, а во время службы в РККА с июля 1919 г. по февраль 1921-го успел поучиться даже на пехотных командных курсах, которые, правда, не закончил. В Рабоче-Крестьянскую милицию Крысин был зачислен в октябре 1922 г., строго говоря, он был одним из ветеранов ОУР, вторым после Кандазали. За время службы в РКМ Крысин закончил высшие курсы научно-технических экспертов, что превратило его в одного из самых компетентных следователей-криминалистов. В августе 1936 г., к моменту аттестации начальствующего состава свердловской милиции, он уже являлся младшим лейтенантом, начальником 5-го отделения Отдела уголовного розыска. Правда, членом ВКП(б) Александр Васильевич так и не стал – и это, кстати, довольно любопытный момент его биографии – так что особых перспектив служебного роста он не имел, но зато работником являлся квалифицированным, исполнительным и честным. Он не мог пройти мимо истории Камаевой и быстро понял всю важность её сообщения.

Крысин распорядился отпечатать на пишущей машинке текст заявления, на которое уже утром следующего дня наложил резолюцию: «Лт. Чемоданову. Для принятия необ. мер. 27/VII».

Таким образом, работать по заявлению пришлось операм младшего лейтенанта Чемоданова, того самого, что годом ранее участвовал в расследовании убийства Герды Грибановой и даже ездил проводить обыск в доме Михаила Грибанова, деда убитой девочки. К середине лета 1939 г. он подрос в должности и звании и теперь возглавлял второе отделение ОУР. Можно не сомневаться, что этот человек был в курсе всего творившегося в отделе, и, разумеется, прекрасно знал о недавних преступлениях против малолетних. Чемоданов отнёсся к делу серьёзно, его сотрудники тщательно «прошерстили» прилегающий к улице Февральской революции район и отыскали кое-что действительно ценное.

Карта Свердловска с указанием мест исчезновений детей по состоянию на конец июля 1939 г. Обозначено: 1 – похищение 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытка похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушение на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищение 12 июня 1939 г. Али Губиной; 5 – похищение 30 июня 1939 г. Риты Ханьжиной; 6 – похищение 22 июля 1939 г. Вали Камаевой.

Прежде всего, опера поговорили с Аксёновой, упомянутой в заявлении Камаевой женщиной, которая якобы видела похитителя. Это была молодая, 29 лет, женщина, мать двоих детей, хорошо знавшая семью Камаевых, поскольку их дети вместе играли. Особенно дружили сыновья обеих семей. Поэтому получалось так, что детей оставляли то под присмотром одной мамаши, то под присмотром другой. Такая вот взаимообразная выручка, явление, кстати, вполне обыденное для советских семей того времени. Оказалось, что Евдокия Камаева ничего не выдумала, Анна Матвеевна Аксенова действительно остановила странного молодого человека, шагавшего по улице вместе с Валей Камаевой. И произошло это именно в день исчезновения девочки.

Встреча имела место на углу улиц Февральской революции и Боевых дружин. Дом №25, в котором жили Камаевы, также являлся угловым, так что фактически встреча произошла у его стен, по-видимому, в самом начале похищения. Вот в каких словах Анна Аксенова рассказала об этой встрече во время официального допроса 30 июля (орфография оригинала сохранена): «Я остановила гражданина, стала его спрашивать, куда он повёл девочку, а он ответил, никуда, она, дескать, сама идёт. Я всё же ещё стала его добивать, почему он чужую девочку повёл? Он тогда мне ответил, что он к Камаевой приехал в гости. В это время как раз и девочка того гражданина берёт за руку. Я рассчитывая, что правда, он, очевидно, к ним приехал. После чего он с девочкой пошёл по улице Боевых дружин к ул. 9-го января. Девочка бегала впереди того гражданина. Я ещё раз подумала, что, очевидно, и действительно к ним кто-то приехал».

Что ж, очень важное свидетельство. Кем бы ни был таинственный мужчина, есть человек, видевший его, говоривший с ним в момент похищения, и способный его опознать! Для следствия такой свидетель – настоящий клад! Преступник – если именно он совершал предыдущие нападения на детей – наконец-то допустил фатальный промах. Будучи застигнут в момент покушения на преступление, он не отказался от своего замысла. Независимо от того, будет ли доказана его вина по другим эпизодам, срок он, считай, себе уже намотал.

Тут мы подходим к самому важному моменту – описанию Анной Аксеновой таинственного незнакомца. Ещё цитата (стилистика оригинала сохранена): «Среднего роста, худощавый, волосы на голове имелись большие, спереда немного завивались, видны колечки и на вид он не чёсан. При разговоре у него около рта слюна, разговор грубоват немного. Одет: рубашка синяя сатиновая, но выгорела, брюки чёрные, рубашка заправлена в брюки и подпоясан ремнём узким, пряжки не заметила, так как у него рубашка выехала немного из брюк и нависла, на ногах не заметила, что было обуто. Мое мнение просто сложилось, что он какой-то ненормальный, одет как-то неряшливо. На вид он лет 16-17, то есть видно, что молодой».

Вряд ли Анна Евгеньевна понимала, насколько же ценно её описание. Она не просто описала внешность неизвестного, но и указала интересную примету: «При разговоре у него около рта слюна (собирается)». О чём тут речь? Налицо явное указание на избыточное неконтролируемое слюноотделение, так называемую гиперсаливацию. Это явление нормально для детей до 6 месяцев, для тех же, кто старше, повышенное слюноотделение является указанием на некое отклонение от нормального функционирования желудочно-кишечного тракта, центральной нервной системы или щитовидной железы. Строго говоря, гиперсаливация не является самостоятельным заболеванием – это лишь симптом весьма широкого круга заболеваний от ДЦП, стоматита и язвы желудка до широкого спектра дегенеративных заболеваний и отравлений металлическим ядами (ртутью, свинцом и пр.). В любом случае, слюноотделение является рефлекторным процессом и напрямую связано с работой мозга, а значит, от него нельзя избавиться в течение нескольких дней или недель. Другими словами, это не кашель и аллергия – за сутки не пройдёт.

Итак, хороший ориентир при опознании – это возраст 16-17 лет, второй серьёзный ориентир – это собирающаяся в углах губ слюна. Если бы сотрудники свердловского уголовного розыска летом 1939 г. догадывались, что помимо этого им нужен явный левша либо человек с сильными признаками левшизма, то преступника можно было бы поймать в считанные недели. А, собственно, много ли было в Свердловске в 1939 г. юношей в возрасте от 15 до 19 лет (обе границы указаны с запасом)?

На самом деле не очень много, мы можем с высокой точностью указать их число с опорой на результаты переписи населения СССР 1937 г. Тогда при общей численности граждан Советского Союза в 162,04 миллионов человек число мужчин в возрасте от 15 до 19 лет с учётом всех поправочных коэффициентов составляло 6,68 миллионов, то есть 4,12%. Считая, что в Свердловске в 1939 г. проживали 450 тысяч жителей (на самом деле, чуть меньше, но мы посчитаем с запасом), получим, что число горожан мужского возраста в возрасте от 15 до 19 лет должно было составить около 18,5 тысяч человек. С одной стороны, вроде бы много. И это действительно большое число для очного опознавания. Но, принимая во внимание, что в ходе поисковой операции интерес должны были представлять люди с выраженным левшизмом и явные левши – а таковых всего около 5% населения – число потенциальных подозреваемых должно было резко сократиться.

Ориентировочно, таких лиц должно было быть около тысячи человек, точнее, несколько менее этого числа. Конечно, величина тоже большая, но ведь вовсе и не требовалось проводить опознание сразу всех левшей Свердловска. Начинать следовало с тех, кто живёт в относительной близости от места совершения преступления, то есть не далее 3-4 км от места похищения девочки. Технически организовать такую проверку уголовному розыску было вполне по силам, причём провести её можно было, замаскировав под работу по подготовке постановки молодых людей на воинский учёт. Сначала собрать информацию о мальчиках-левшах или с выраженными признаками левшизма, учащихся в старших классах средних школ, затем дополнить её сведениями из вечерних школ рабочей молодёжи. Учителя должны были знать всех «своих» левшей. Их информация могла быть прекрасно дополнена данными территориальных и ведомственных поликлиник. Такая селекция позволила бы скрытно переписать всех левшей Свердловска в возрасте 16-17 лет, причём независимо от того, учатся ли они в школах, или пошли работать на заводы. Получив необходимый список, можно было проводить негласное опознание так сказать явочным порядком, замаскировав его под диспансеризацию призывников или сбор документов для оформления паспортов. Работы, конечно, было бы много, но технически задача такого рода была вполне решаема.

В общем, вероятность отыскать преступника была совсем даже не нулевой. Принимая во внимание, что по всем предыдущим эпизодам уголовный розыск вообще не получил сколько-нибудь серьёзной ориентирующей информации, опознание явочным порядком леворуких юношей, проживающих в районе Верх-Исетского завода, представлялось не такой уж и глупой идеей. Во всяком случае, такого рода селективный отбор подозреваемых и их последующее опознание свидетельницей, могло с немалой вероятностью привести к обнаружению злоумышленника, виденного Аксёновой.

Но – тут мы снова делаем вынужденную и неизбежную оговорку – все эти рассуждения имеют сугубо умозрительный характер. Никто в свердловском уголовном розыске не ломал голову над возможной леворукостью преступника, никто вообще не связывал воедино различные нападения на детей, а если и связывал, то не доверял документам свои предположения. Может быть, на уровне разговоров тема эта и поднималась, ведь тот же самый Чемоданов мог напомнить своим коллегам о нераскрытом убийстве Герды Грибановой, хотя… Хотя, впрочем, они и сами вряд ли забыли это убийство, о которое обломали когти, так ничего и не достигнув.

Помимо Анны Аксеновой, операм из отделения Чемоданова удалось отыскать ещё одного в высшей степени важного свидетеля. Оперуполномоченный Игнатьев во время поквартирного обхода наткнулся на 13-летнего мальчишку Борю Горского, который, как выяснилось из беседы, также видел похитителя Вали Камаевой. Встреча произошла 22 июля, то есть в день похищения девочки, чуть позже того, как с незнакомцем столкнулась Анна Аксенова. Похититель двигался по улице 9 января в сторону Площади 1905 года, что соответствовало показаниям Аксеновой. Как сообщил новый свидетель: «Неизвестный гражданин… за руку вёл девочку Камаевых и вёл с нею разговор, что зайдут в магазин и купят печеньку». Приметы похитителя Боря Горский описал такими словами: «16 лет, среднего роста, одет в синюю рубашку, брюки чёрные, на ногах серые полуботинки, волос… светло-русый и завивается очень». Горский уверенно заявил, что может опознать таинственного молодого человека.

Добытая Игнатьевым информация была очень важна. Во-первых, полученное от нового свидетеля описание отлично соответствовало тому, что уже было сообщено Аксеновой, а это свидетельствовало о его объективной точности. Во-вторых, появлялся второй человек, способный провести опознание подозреваемого, причём оба свидетеля никак не были связаны между собой, что делало возможное опознание более достоверным. К сожалению, следует признать, что при опросе Горского сотрудник уголовного розыска проявил труднообъяснимую небрежность, поэтому сделанная им запись не содержала несколько весьма важных моментов. Прежде всего, в ней не указывалось, что Горский видел похитителя в компании трёх друзей, то есть число свидетелей на самом деле было больше одного. А кроме того, подросток дал гораздо более подробное и точное описание неизвестного молодого человека, нежели это записано у Игнатьева. Почему последний допустил такую небрежность, сказать нам сейчас трудно, видимо, он посчитал нужным придать описанию более строгий и формализованный вид. При этом сержант упустил из вида важнейшее требование к оформлению допроса свидетелей, заключающееся в том, что все описания должны фиксироваться дословно, со стенографической точностью. Допрашивающий посредством уточняющих вопросов может направлять рассказ свидетеля в нужное русло, но не вправе решать, какая деталь воспоминаний важна, а какая – нет, его задача заключается в том, чтобы записать показания максимально точно и полно.

Но едва-едва Чемоданов и его люди взялись за работу по заявлению Евдокии Камаевой, как на них свалилась новая напасть. Точнее даже не на них, а на весь уголовный розыск с прокуратурой в придачу.

Во второй половине дня 27 июля, в то самое время, когда опера уголовного розыска «мелким чёсом» проходили дома и кварталы в районе улицы Февральской революции, на другом конце города в Пионерском посёлке разворачивались события, достойные стать сюжетом самого настоящего голливудского триллера. В районе 15-16 часов – показания свидетелей здесь расходятся – 4-летняя Лида Сурнина вышла из дома №29 по улице Пионеров, в котором проживала вместе с отцом и матерью, и уселась на скамеечку у ворот. Мать её, Надежда Сурнина, находилась дома, буквально в нескольких метрах от дочери. В то самое время, пока девочка сидела на лавке, Надежда разговаривала с домохозяйкой, у которой семья снимала жильё.

Минут через 10 после того, как Лида вышла из комнаты на улицу, в дом вошла жившая неподалёку Елизавета Голикова и, уточнив, чья именно девочка сидела на лавочке, брякнула без лишних экивоков: «Твою дочь сейчас утащил мальчишка в лес, иди догоняй его и отнимай у него свою девочку!» Фраза воспроизведена дословно, именно в таком виде она была зафиксирована в протоколе допроса Сурниной на следующий день. Оказалось, что Елизавета Голикова вместе с двумя дочерьми видела, как какой-то подросток прошёл под окнами их дома №29 по улице Алексея Толстого, ведя за руку маленькую Лидочку, которая не хотела идти и не поспевала за ним. Подросток, дойдя до поворота, подхватил девочку на руки и припустил бегом в сторону лестного массива к востоку от Пионерского посёлка. Строго говоря, улица Алексея Толстого являлась последней обжитой улицей в этой части города, восточнее находилась пустошь, разбитая на кварталы, но ещё не застроенная. Некоторые здания там только возводились, а к постройке других вообще не приступали. Расстояние до леса составляло примерно 700 метров, но это пространство летом 1939 г., ещё раз уточним, оставалось незастроенным и незаселённым.

Услыхав чудовищную новость о похищении дочери, Надежда Сурнина выскочила на улицу и увидела, что скамейка у ворот действительно пуста. Мать помчалась в направлении к началу улицы Алексея Толстого, сообразно указаниям, полученным от Елизаветы Голиковой. Через несколько минут ей повстречались две дочери последней – Маргарита и Галина. Оказалось, что Голикова послала их преследовать похитителя, однако 10-летняя Маргарита быстро отстала, так что преследование вела Галя в одиночку. Она была ненамного старше Риты, всего-то 12 лет, даже удивительно, что такая маленькая девочка самоотверженно выполняла приказ матери следовать за преступником, даже оказавшись далеко от дома! Похититель, увидев, в конце концов, преследовавшую его девочку, остановился, погрозил ей кулаком и показал язык. Всё это происходило, подчеркнём, на пустоши, вне городской застройки. Галя была в ту минуту совершенно одна и потому побоялась следовать за похитителем. В общем-то, девочку можно понять, упрекнуть её в малодушии просто язык не повернётся. Галина повернула в сторону дома, прошла пару сотен метров и тут с нею повстречалась мать похищенной девочки. Галя Голикова вкратце объяснила Надежде Сурниной что смогла, и они возобновили погоню – теперь уже вдвоём. Добежав до леса, некоторое время они двигались вдоль его границы, затем поняли, что потеряли след и остановились.

За всеми этими перемещениями по пустырю наблюдали две женщины, работавшие на стройке дома на улице Кооперативной, примерно в 600 метрах от места похищения девочки. Женщины-строители, обе Анастасии – Прохорова, 32 лет, и Степанова, 26 лет – не могли видеть само похищение ввиду удалённости места, но зато обратили внимание как на беглеца с девочкой на руках, так и погоню.

Увидела женщин и Надежда Сурнина. Подойдя к ним, она спросила, не обратили ли они внимания на парня с девочкой на руках? Женщины, узнав, что речь идёт о похищении ребёнка, тут же дали исчерпывающее разъяснение – оказалось, что на развилке улиц Горняков и Июльской пути беглеца и преследователей разошлись, парень побежал направо, по Июльской, а Надежда с Галей – налево, по Горняков. Прохорова и Степанова дали Надежде Сурниной хороший совет – позвонить скорее в милицию, может, удастся отбить девочку.

Карта Пионерского посёлка, позволяющая составить представление о перемещениях похитителя Лиды Сурниной во время совершения преступления и расположении некоторых из свидетелей. Обозначено: А – дом №29 по ул. Пионеров, в котором проживала семья Сурниных; В – дом №29 по ул. Алексея Толстого, из окон которого Елизавета Голикова и её дочери увидели похитителя с девочкой; С – приблизительное местоположение свидетельниц Прохоровой и Степановой, видевших со второго этажа строившегося дома бегущего молодого человека с ребёнком на руках. Пунктирная линия – маршрут движения преступника с похищенной Лидой Сурниной. 1 – место начала похищения (перед домом, в котором проживала семья Сурниных). 2 – место окончания похищения (выход преступника в лесную зону, отрыв от преследования). Выделенная серым тоном D соответствует дому №1 по Флотской улице (это барак, от которого 12 июня 1939 г. была похищена Алевтина Губина). Общая длина маршрута 1-2 составляет 1600 м, причём большую его часть преступник преодолел, неся девочку на руках; расстояние между точками А и D – немногим более 300 м. Представленная схема до некоторой степени позволяет получить представление как о крайней дерзости похитителя, так и его физических кондициях. То, что он появился в Пионерском посёлке спустя полтора месяца со времени похищения Али Губиной и рискнул повторить преступление, однозначно свидетельствует о наглости и самоуверенности злоумышленника. А то, что он не отказался от своего замысла после того, как был замечен и не только не бросил жертву, но, напротив, побежал, удерживая девочку на руках, указывает на его хорошую физическую форму.

Надежда так и поступила. К 17 часам в районе улицы Алексея Толстого появились первые три пеших патрульных милиционера, затем прибыл взвод из состава конного дивизиона Управления РКМ, приехала автомашина с кинологом и собакой-ищейкой. Вечером 27 июля началась полномасштабная поисковая операция, в которой приняли участие как работники милиции, так и большое число жителей Пионерского посёлка. Быстро было организовано сплошное прочёсывание лесного массива к северу от Березовского тракта. Логика при принятии этого решения была простой: к югу от этой дороги в 1939 г. находился дачный район, и преступник вряд ли побежал бы в ту сторону.

Мы вряд ли ошибёмся, если скажем, что перед нами первый случай адекватного реагирования свердловской милиции на чрезвычайную ситуацию с ребёнком.

Прочесывание местности шло до наступления темноты и продолжилось утром следующего дня. Понятно было, что преступник вряд ли унёс жертву далеко и какова бы ни была судьба девочки, её следует искать в считанных километрах от города. Задача заключалась в том, чтобы поспешный осмотр местности не сказался на результате, ведь если девочка была убита и тело её замаскировано, то его можно было легко пропустить.

Этого не случилось – тело Лиды Сурниной было найдено около полудня 28 июля в лесной чаще, примерно в 800-900 метрах западнее железнодорожной станции «Аппаратная». Расстояние от места похищения по прямой составляло примерно 2,5 километра, но преступник пробежал, видимо, гораздо больше, ввиду того, что на некоторых участках его путь сильно отклонялся от кратчайшего направления к этой точке.

Похититель не побоялся потратить некоторое время на маскировку трупа, который оказался старательно завален большим количеством сухих веток и засыпан опавшей хвоёй.

После удаления этого мусора выяснилось, что труп раздет – тёмно-синяя юбочка лежала рядом, а белая рубашка и розовое платьице прикрывали грудь и живот ребёнка. На ногах остались хлопчатобумажные детские чулочки, на правой ноге – сандалия, с левой сандалия снята (или соскочила при раздевании) и помещена слева от тела. Руки ребёнка были вытянуты вверх, ноги – полусогнуты. После удаления предметов одежды, закрывавших тело, стала ясна причина смерти – обширные раны на животе и груди, в раскрытой ране на животе был виден клубок кишок.

Труп Лиды Суриной.

Карта Свердловска с указанием мест исчезновений детей по состоянию на конец июля 1939 г. Использована немецкая карта 1942 г., т.к. она более корректно, нежели карта 1947 г., отображает застройку Пионерского посёлка и границу лесной зоны на северо-востоке города. Обозначено: 1 – похищение 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытка похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушение на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищение 12 июня 1939 г. Али Губиной; 5 – похищение 30 июня 1939 г. Риты Ханьжиной; 6 – похищение 22 июля 1939 г. Вали Камаевой; 7 – похищение 27 июля Лиды Сурниной. Серым цветом показаны места обнаружения тел убитых детей: 5+ – Ханьжиной, найденной пастухами 4 июля, и 7+ – Сурниной, обнаруженной 28 июля в ходе поисковой операции. Эти места показаны весьма приблизительно, ввиду неточности их фиксирования официальными документами. Тело Вали Камаевой к концу июля 1939 г. найдено не было, поэтому девочка считалась пропавшей без вести. При взгляде на карту бросается в глаза чёткая локализация первых трёх эпизодов на сравнительно небольшой территории в Сталинском районе Свердловска. Начиная с похищения Вали Камаевой ( 4 ) можно видеть появление радиальных «выбегов» злоумышленника от центра города в направлении окраин. Подобное расширение «ареала» активности прекрасно соответствует классической картине трансформации модели поведения серийного убийцы по мере накопления опыта в сторону усложнения. Одновременно с этим можно видеть очевидное увеличение расстояния между местами похищений детей и обнаружения их тел. Если в первых эпизодах таковое исчислялось десятками и сотнями метров, то в случаях похищений Риты Ханьжиной (в конце июня) и Лиды Сурниной (в конце июля) тела жертв находили за несколько километров от мест похищений.

Для осмотра тела прибыли народный следователь Молотовской районной прокуратуры Губин и упоминавшийся уже не раз сотрудник уголовного розыска Чемоданов, в тот день как раз заступивший ответственным дежурным по Управлению РКМ. В ходе осмотра было установлено, что место обнаружения трупа явилось местом совершения преступления – на это указывали многочисленные следы ещё жидкой крови под телом и рядом с ним. Не вызывало сомнений, что именно здесь жертве были нанесены удары холодным оружием и девочка истекала кровью, никуда не перемещаясь. Осмотрев вещи, снятые с жертвы, сыщики установили факт прижизненного раздевания – на предметах одежды оказались лишь незначительные кровавые помарки и отсутствовали порезы. Во время осмотра места преступления эксперт-криминалист сделал 4 фотографии – этот маленький штришок выразительно демонстрирует, насколько иначе в те времена воспринимались требования к судебному фотографированию.

Прокурор Губин получил приказ отправиться на осмотр места обнаружения трупа от своего начальника – прокурора Молотовского района Фомина, а тот в свою очередь – от исполнявшего обязанности начальника следственного отдела Свердловской облпрокуратуры Герасимовича. Впоследствии тот затребовал себе следственные материалы и обязал подчинённых организовать плотное взаимодействие между работниками различных районных прокуратур и сотрудниками милиции как из территориальных отделений, так и уголовного розыска. Это распоряжение наводит на мысль о подозрениях Герасимовича – официально тогда ещё не звучавших – предположившего существование связи между разновременными нападениями на малолетних детей. Хотя формально все преступления такого рода считались между собою не связанными и расследовались раздельно, главный областной следователь, по-видимому, уже в конце июля 1939 г. стал склоняться к мысли о наличии в городе преступника, периодически совершающего нападения на детей в схожей (повторяющейся) манере.

На следующий день, 29 июля, после опознания тела родителями девочки, судмедэксперт Грамолин произвёл в секционной 1-й городской больницы вскрытие. В акте №994 описаны следующие телесные повреждения (см. анатомическую схему):

– В области правой брови резаная рана 2,0 см (позиция 1);

– Резаная рана на правой щеке длиною 2,0 см (поз. 2);

– На передней поверхности шеи зияющая рана 5,0 х 7,0 см, гортань разрезана в области щитовидного хряща, ранение левой сонной артерии. Рана образована из нескольких поперечных разрезов (поз. 3). В области этой раны в толще мышечной ткани кровоизлияние (это указание на душение);

– На правой боковой поверхности шеи несколько кожных надрезов длиною 2,0-2,5 см (поз. 5);

– У края нижней челюсти справа резаная рана 3,0 см (поз. 4);

– На правом плече и правом боку грудной клетки 12 колото-резаных ран размером 1,0-1,5 см. (поз. 6). Раны с гладкими краями, один угол раны острый, второй несколько закруглён (это указание на форму режущего орудия – нож с односторонней заточкой и обушком, как говорили в те годы; небольшая ширина лезвия указывает на то, что, по-видимому, это складной нож вроде перочинного);

Анатомическая схема с указанием телесных повреждений Лиды Сурниной. Пояснения к схеме приведены в тексте. Хорошо заметна локализация резаных ран на правой стороне торса, справа от пупка, на правой руке, с правой стороны лица. При расположении убийцы лицом к лицу с жертвой, такие раны могли быть нанесены только в том случае, если преступник держал нож в левой руке. В который уже раз нам приходится обращать внимание на довольно очевидный левшизм убийцы. Наличие трёх незначительных ран в районе левого соска не только отменяет это предположение, но напротив, лишь подчёркивает явный дисбаланс между числом ран на левой и правой сторонах тела жертвы.

– На уровне 6-го ребра справа резаная рана длиною 6,0 см. (поз. 7);

– На груди слева около соска 3 колото-резаных раны размером 1,0 см (поз. 8);

– Несколько мелких надрезов на груди справа;

– На животе в продольном направлении справа от пупка резаная рана длиной 10,0 см (поз. 9);

– На нижних конечностях и боках масса пятен бледно-жёлтого цвета пергаментной плотности. Это следы давления камней и веток, наваленных на труп с целью его сокрытия, то есть это посмертные повреждения кожи, не связанные напрямую с травмированием жертвы в процессе нападения.

Половые органы не имели дефектов развития и следов манипуляций или повреждений. Девственная плева не была повреждена. Заднепроходное отверстие зияло, но повреждений также не имело. Его ненормальное расширение, вкупе с отсутствием трещин и разрывов ректума и прямой кишки, служило косвенным указанием на половой акт, осуществленный после смерти жертвы.

Внутренний осмотр показал наличие кровоизлияния в тканях шеи, как со стороны гортани, так и позвоночника. В нижней доле левого легкого была зафиксирована резано-колотая рана 1 см длиною, в правом легком – две такие же раны глубиною 1,5-2,0 см, в силу наличия этих ранений в плевральных полостях была обнаружена жидкая кровь в небольших количествах. Незначительность крови указывала на посмертность причинения этих ран.

Желудок оказался наполнен полужидкой пищевой массой. То, что пища не была эвакуирована из желудка в кишечник, означало, что смерть девочки последовала менее чем через 4 часа после последнего приёма пищи.

По мнению эксперта, смерть Лиды Сурниной явилась результатом асфиксии, обусловленной повреждением крупных кровеносных сосудов шеи и гортани и последовавшего за этим нарушения мозгового кровообращения. Повреждения на животе, конечностях и лице имели посмертное происхождение. Не исключил эксперт возможность того, что потерпевшая «стала жертвой удовлетворения извращенных половых потребностей неизвестного мужчины», хотя в этой части заключение носило предположительный характер. В качестве орудия преступления был использован нож.

При изучении локализации ран нельзя не отметить их преимущественного расположения с правой стороны тела. Труп был найден в положении «лежа на спине», то есть лицом к убийце, в таком положении и наносились ранения. На это однозначно указывало отсутствие ран на спине (жертва во время нападения была прижата к земле) и обильные потёки крови на грунте под телом (если ранения наносились в положении стоя, то кровь не натекла бы под труп). Всё это убедительно указывает на привычку убийцы держать нож в левой руке. Если по результатам анализа предыдущих эпизодов данное умозаключение носило предположительный характер, то теперь утверждение о левшизме убийцы можно было считать аргументированно доказанным. Однако тут же возникает очень интересный нюанс – на левой стороне груди Лиды Сурниной оказались аж 3 колото-резаных раны длиною 1 см каждая, причём, согласно результатам внутреннего исследования, довольно глубокие – как минимум один из ударов достиг левого лёгкого.

Как отмечалось выше, ранения холодным оружием в правую и левую стороны тела жертвы, хотя и являются наиболее распространёнными, связаны со вполне определёнными обстоятельствами нападения, а именно: а) активным перемещением жертвы в процессе борьбы, б) ранением или саморанением нападающего, вынужденного переложить оружие из одной руки в другую, в) одновременным использованием нападающим двух рук, в каждой из которых находится свое оружие и, наконец, г) участием в нападении двух или более человек. Пункты а) и в), как представляется, можно исключить, поскольку из анализа следов на месте преступления ясно, что девочка была зафиксирована в положении лёжа на спине и не могла бегать, уклоняться и т.п., что же касается орудия преступления, то, судя по всему, для умерщвления использовался один-единственный нож с довольно узким лезвием (около 1 см). А вот саморанение преступника и действия более чем одного человека исключать нельзя.

Если на ноже отсутствуют упор или крестовина – стопор ладони на рукоятке – то рука в момент встречи лезвия с преградой может продвинуться вперёд и попасть на режущую кромку. Тогда, в зависимости от способа удержания ножа (прямого или обратного хвата), нападающий порежет либо область ладони возле большого пальца, либо мизинца. Это нюансы хорошо известны всем, имеющим понятие о ножевом бое, поэтому опытный боец при работе с ножом без упора/крестовины использует несколько модифицированный вид хвата, при котором тыльная часть ножа упирается в основание ладони, что предотвращает соскальзывание руки. Все эти теоретические рассуждения приводятся здесь с единственной целью – пояснить практическую важность предположения о саморанении преступника, а именно – опытный преступник, имеющий практический навык работы с ножом, саморанения не допустит. Верен и обратный вывод – саморанение является свидетельством неопытности нападающего. Запомним этот момент.

Эти иллюстрации демонстрируют основные виды хвата ножа: 1) прямой и 2) обратный – и связанные с ними риски саморанения при отсутствии на ноже упора/крестовины (стопора кисти руки). При встрече лезвия с преградой (пуговицей, крупной костью и т.п.) существует весьма немалый риск соскальзывания руки на лезвие и причинение самому себе весьма серьёзных порезов. История криминалистики знает огромное количество случаев когда такого рода саморанения приводили к разоблачениям преступников. Для устранения вышеназванной угрозы опытные «ножевики» используют несколько измененные разновидности прямого и обратного хватов, при которых затыльник рукояти ножа упирается либо в основание ладони (3) , либо в основание большого пальца (4) . Однако, такие хваты требуют привыкания, определённой сноровки и без предварительной наработки навыка представляются неудобными. Кстати, именно для б о льшего удобства упомянутых хватов, затыльники рукоятей боевых ножей изготавливают скруглёнными. Преступник, совершавший нападения на детей в 1938-1939 гг. в Свердловске, использовал в качестве холодного оружия нечто, имевшее довольно узкое лезвие (8-10 мм.), возможно, это был перочиный нож или какая-то самодельная заточка (подобные вещицы в те годы очень ценились). В любом случае, сложно представить, чтобы подобная вещица имела упор или крестовину. А раз так, то вероятность саморанения преступника, наносившего жертвам многочисленные удары ножом в состоянии крайнего исступления и вряд ли хорошо себя контролировавшего, представляется далеко ненулевой. Именно саморанение могло заставить убийцу-левшу переложить нож из левой руки в правую и нанести три удара в область левого соска жертвы.

Далее. Предположение о нападении двух преступников отнюдь не отменяет высказанной выше убеждённости в том, что один из них – левша или частично переученный левша с доминирующей левой рукой. Один преступник мог передать оружие другому, дабы тот самостоятельно нанёс несколько ударов – это довольно распространённый способ демонстрации преданности, «повязанностью» общей кровью. Основные ранения Лиде Сурниной причинил левша, все его порезы оказались сосредоточены на правой стороне тела жертвы, а после этого он передал нож правше, нанесшему не менее трёх ударов в левую сторону грудной клетки лежавшей на земле девочки.

Ни одному из высказанных предположений (саморанение или нападение более чем одного преступника) предпочтение отдать нельзя, оба они относятся к области догадок. Однако эти тезисы заслуживают того, чтобы сделать на них сейчас акцент, в последующем нам о них ещё придётся вспомнить.

Первая версия произошедшего у сотрудников правоохранительных органов стала оформляться ещё до того, как к следственным материалам был приобщён акт судебно-медицинского исследования тела Лиды Сурниной. И этому вольно или невольно поспособствовали первые допросы родителей погибшей. Выяснилось, что у семьи, имелись кое-какие скелеты в шкафу. Точнее, они были у отца убитой девочки – Ивана Яковлевича Сурнина.

Родившийся в 1908 г. в далекой деревне Вятской губернии Иван с началом коллективизации бежал в город, после нескольких переездов перебрался в 1934-м в Свердловск. На завод работать не пошёл, рабочие хотя и получали гарантированный паёк, но хлеб у них был очень тяжёлый. Иван устроился плотником в торговую сеть – стеклить витрины, сколачивать павильоны, навешивать двери. Работа была неплохая – надзора меньше, чем на заводе, плана нет, да и к продуктам поближе. На Надежде он женился ещё в 1932 г., но из колхоза её долгое время не забирал, мотивируя это тем, что ему надо получше обустроиться в городе, найти работу поприличнее, снять жильё, подкопить деньжат – в общем, отговорки находились благовидные. Периодически Иван приезжал на историческую родину, жену проверить, да и родителям помочь. Подобный вариант семейной жизни люди иногда с юмором называют гостевым браком. Во время такого рода эпизодических встреч жена Ивана забеременела, и у четы Сурниных появилась дочь Лида. В феврале 1939 г. Надежда приехала в Свердловск, осмотрелась, и супруги решили, что пора съезжаться. Надя уехала обратно в деревню продавать хозяйство и вернулась в Свердловск вместе с Лидочкой лишь 9 июля, то есть менее чем за 3 недели до трагедии.

И вот тут-то начались неожиданные для жены открытия. Выяснилось, что Ивана некоторое время преследует некая сумасшедшая дамочка, уверенная в том, что он является отцом её ребёнка. Годом ранее они работали на одном складе – Иван Сурнин вставлял стекла, а Параскева Смирных учитывала продукты. Через 9 месяцев после совместных праведных трудов Параскева разродилась чудным малышом и заявила Ивану Яковлевичу, что тот – папаша оного. Иван восторга не разделил, ребёнка не признал и заподозрил подвох со стороны молодой мамаши, которая посредством рождения ребёнка рассчитывала получить жилплощадь в семейном общежитии. Женщину, в общем-то, можно было понять, она проживала в посёлке Красная Звезда в землянке №22. Это любопытный штрих в картине тогдашней эпохи – в Свердловске летом 1939 г. люди ещё официально проживали в землянках. Понятно, что советское семейное общежитие в сравнении с землянкой покажется настоящим санаторием, ради такой цели можно и ребёночка родить!

Тем не менее налицо был конфликт интересов, причём непримиримый. Гражданка Смирных пригрозила гражданину Сурнину принудительным взысканием денег на воспитание ребёнка через суд, Иван Яковлевич на угрозы не поддался и послал нахалку куда подальше. Кто там из них был прав и кто на кого возводил напраслину, мы сейчас уже не узнаем даже при очень большом желании. Судя по всему, Параскева была дамочкой не простой, а очень простой, но и Иван Сурнин не очень далеко от неё ушёл. В общем, бывшие друзья и коллеги разругались, и Параскева снесла в народный суд иск о начислении на зарплату предполагаемого папаши алиментов. Суд тянулся долго, аж даже 9 заседаний, и в конце концов 26 июня вынес решение, обязывавшее Ивана Сурнина выплачивать на содержание ребёнка Параскевы 25% месячного заработка.

В общем, вернулась Надежда Сурнина в июле в Свердловск, а тут такая новость! Было чему поразиться, но неприятные сюрпризы на этом не закончились. 7 июля Смирных отыскала Сурнина на работе и вручила ему исполнительный лист, по-доброму посоветовав не нарушать закон. Согласно судебному предписанию Иван должен был передавать лично или переводить почтой назначенную судом сумму до 17 числа каждого месяца. Однако 17 июля он алименты Параскеве Смирных не привёз, а потому на следующий день она отправилась на розыск должника. Благо адрес его проживания был ей известен из судебных документов. Параскева не застала ни Ивана, ни Надежду, зато поговорила с владелицей жилья, уточнила на всякий случай кое-какие детали, вроде того, что не поменял ли Иван место работы, не случилось ли с ним чего, а заодно узнала о приезде жены с ребёнком. Понятно, что Параскева была настроена враждебно. А через десять дней приключилась вся эта история с похищением и убийством маленькой Лидочки Сурниной. Вот уж совпадение, так совпадение!

Что прикажете думать следователю, услыхавшему такую историю? Любой советский следователь знал, что 9 из 10 тяжких преступлений против личности совершаются на почве неприязненных отношений лицами, хорошо знающими потерпевших или состоящими с ними в родственных отношениях. Хотя родители убитой девочки не заявили о своих подозрениях в адрес Параскевы Смирных, отмахнуться от вполне очевидной версии её причастности к произошедшему было никак нельзя.

Помимо этого направления, в первые же дни расследования началась отработка и другой важной зацепки, связанной с тем, что некоторые жители Пионерского посёлка сумели хорошо рассмотреть похитителя.

К числу таких ценных свидетелей прежде всего следовало отнести сестер Галину и Маргариту Голиковых, тех самых, что преследовали преступника. Хотя Маргарита во время погони быстро отстала, тем не менее, она хорошо рассмотрела молодого человека, когда тот, ведя похищенную девочку за руку, проходил прямо под окнами её дома. Сёстры дали хорошо согласованные показания. По их рассказам выходило, что Лиду Сурнину похитил человек следующей внешности (орфография оригинала сохранена): «…подросток на вид примерно лет 16. Одет в серую рубаху, вправленную в брюки. В серых брюках и полуботинках, сам среднего роста, худощавый, на лицо бледный, чёрные глаза, чёрные брови, волосы на голове чёрные, немного вьющиеся».

К сожалению, мать девочек, хотя и видела похитителя, детально его не рассмотрела и честно призналась, что опознать его не сможет. Тем не менее описание Елизаветы Дмитриевны Голиковой оказалось всё же очень любопытным, процитируем самый важный его фрагмент: «…среднего роста, узкоплеч, худощав, с тонкой длинной шеей. Волосы на голове длинные, пышные. Одет был в рубашку серого цвета и чёрные короткие брюки, из-под которых виднелись голые ноги с одетыми на них полуботинками, цвета которых не помню. У меня сложилось впечатление, что гражданин этот вырос из брюк и из рубашки, в результате чего брюки ему стали коротки, так же как коротки рукава рубашки. Поэтому, а также потому, что у него тонкая длинная шея, узкие худые плечи и худые, с острыми локтями руки у меня сложилось о нём впечатление, как о подростке 13-14 или самое большое 15-16 лет».

Чем интересно описание Елизаветы Голиковой? Прежде всего, перед нами рассказ взрослой женщины, которая оценивает рост и телосложение иначе, чем ребёнок. Последний смотрит на рослого человека и крупные предметы снизу вверх, в его субъективном восприятии они кажутся больше, чем есть на самом деле. В детском возрасте деревья, дома, автомашины, окружающие люди кажутся гораздо больше своей истинной величины. Попадая в те же самые места через десять лет, человек поражается тому, что хорошо знакомые пейзажи, люди и предметы странно съеживаются в размерах – и домик оказывается маленьким, и обеденный стол совсем небольшой, да и хорошо знакомый сосед вдруг странно усох и сделался много ниже. Перед нами нормальный эффект изменения субъективного восприятия линейных размеров, хорошо известный психологам. Поэтому показания 34-летней Елизаветы Голиковой объективно должны расцениваться как более ценные и точные, нежели рассказы её 10- и 12-летних дочерей.

Представляет интерес и другой момент, связанный с утверждениями матери. Она честно заявила, что не способна опознать похитителя, потому что не запомнила деталей его лица, но при этом женщина вполне определённо высказалась об общем впечатлении, которое произвела внешность похитителя. Прикладную ценность этого свидетельства ни в коем случае не следует недооценивать. Речь идёт вот о чём: в человеческом мозгу за обработку и хранение визуальной информации, то есть сигналов, поступающих по глазному нерву, отвечают в общей сложности 30 особых участков в задней части коры головного мозга (зрительных зон). Одна из них отвечает за восприятие и оценку цвета, вторая – анализирует контрастность и определяет истинные границы объекта, третья – создаёт стереоизображение и определяет расстояние до точки наблюдения, четвёртая – распознает движение и т.п. В принципе, аналогичные зрительные зоны существуют у всех высших млекопитающих. Но в отличие от всех прочих живых созданий, населяющих нашу планету, человеческий мозг наделён удивительной способностью распознавать лица. Эта уникальная особенность дала человеку колоссальные эволюционные преимущества, предопределила возможность социализации нашего вида и именно ей в конечном счёте мы обязаны привычной нам организацией окружающего пространства. За восприятие и оценку человеческого лица – именно как объекта идентификации – отвечают особые участки мозга, расположенные вокруг веретенообразных извилин. В отличие от прочих зрительных зон эти участки находятся не в задней, а в нижней части мозга, на нижних поверхностях височных долей правого и левого полушарий. Участок мозга, прилегающий к левой веретенообразной извилине, активизируется в тех случаях, когда в поле зрения попадает объект, похожий на человеческое лицо, причём неважно, какой именно, – это может быть гнилая коряга, изъеденная ветром скала или нарисованный на полях тетради женский профиль. Это своего рода первичный фильтр, оценивающий изображение и отсеивающий всё, что лицом человека на самом деле не является. Но как только в поле зрения наблюдателя попадает истинное человеческое лицо, резко активизируется участок вокруг правой веретенообразной извилины, который, «проверив» сигнал и убедившись в его «соответствии истинности», подключается к лимбической системе мозга, отвечающей за эмоциональные оценки. То есть человек, увидев лицо другого человека, сразу пытается дать оценку увиденному и отнести изображение к категориям, вызывающим устойчивое эмоциональное восприятие – член семьи, друг, незнакомое лицо, подозрительное лицо, враг – и так далее, градаций на самом деле очень много, несколько десятков.

Это очень интересный феномен, до сих пор не полностью изученный, но имеющий огромное значение в контексте современных попыток создания технологий распознавания образов. Рассогласование в работе описанной цепочки узнавания лиц или повреждение отдельных участков мозга приводит к удивительным, с точки зрения неспециалиста, последствиям. Например, повреждение участков мозга в районе веретенообразных извилин приводит к состоянию, известному, как прозопагнозия – неспособность распознавать людей по лицам. Причём прозопагнозия никак не связана со зрением человека и его интеллектом – больной продолжает прекрасно видеть, читает книги, усваивает новый материал, сохраняет все навыки социализации – это ни в коем случае не сумасшедший в бытовой трактовке этого явления. Вот только такой человек никого не узнает по лицам, хотя и способен узнавать телосложение знакомых ему людей, строение кистей их рук, запах духов. Чрезвычайно любопытно расстройство, известное под названием «синдром Капгра», возникающее при рассогласовании работы веретенообразных извилин разных полушарий. При этом синдроме человек распознаёт лица, но не признаёт их за истинные лица знакомых ему людей. Больной искренне верит в то, что его прежние знакомые подменены очень похожими людьми, верит в то, что над ним кто-то шутит или ставит эксперименты. «Синдром Капгра» психиатры долгое время принимали за шизофрению, поскольку шизофреники действительно демонстрируют «бреды подмены», доказывая, что их знакомых и родственников «подменили» некие чужеродные злонравные силы (инопланетяне, спецслужбы и т.п.). Но «синдром Капгра» не является психическим заболеванием, не вызывает бредов и не влечёт за собой изменений личности.

Для человеческого мозга результаты распознавания лиц исключительно важны, можно сказать, что они по своей важности перевешивают результаты работы прочих «зрительных зон» мозга. Это, кстати, играет с мозгом злую шутку и частенько приводит к серьёзным ошибкам, например, при определении возраста или веса человека. Состояние кистей рук несёт более точную информацию о возрасте, нежели лицо, но окончательное суждение мозг всё-таки выносит после оценки лица. Как это ни покажется странным, иногда более точное умозаключение о внешности и физических кондициях человека можно сделать по общей оценке его фигуры, нежели лица, другими словами, если исключить впечатления, внушённые мозгу веретенообразными извилинами.

Это как раз то, что мы видим в случае с Елизаветой Голиковой – веретенообразные извилины её мозга оказались не задействованы в процессе запоминания облика неизвестного преступника. Это, однако, отнюдь не обесценивает других воспоминаний, визуально связанных с убежавшим злоумышленником, поскольку в процесс запоминания оказались вовлечены другие «зрительные отделы» мозга. В принципе, с некоторой вероятностью Голикова могла бы вспомнить лицо злоумышленника под гипнозом, такая методика иногда даёт очень хороший результат, но сразу оговоримся, что её практическое применение возможно только с рядом некоторых серьёзных оговорок и в 1930-х гг. в СССР она не практиковалась. Хотя Голикову нельзя было использовать в процедуре формального опознания подозреваемого, её оценочные суждения заслуживали самого пристального к себе отношения и не должны были исключаться из анализа.

Информация, полученная при опросах женщин, работавших на стройке на улице Кооперативной, Анастасии Прохоровой и Анастасии Степановой, во многом напоминала рассказ Елизаветы Голиковой. Преступник пробежал слишком далеко от них, чтобы свидетельницы смогли рассмотреть его лицо. Тем не менее женщины уверенно заявили, что беглец с девочкой на руках имел тёмные волосы, а кроме того, сделали любопытное дополнение к описанию его внешности, связанное с одеждой. По их словам преступник имел брюки с отворотами в нижней части, их иногда называют манжетами. В глазах жителей Пионерского посёлка этот фасон выглядел странно, обе женщины в один голос заявили, что в их районе в таких брюках никто не ходит. Наблюдение, конечно, специфическое, но для словесного портрета весьма ценное.

Помимо упомянутых выше лиц, сотрудникам уголовного розыска путём сплошного обхода жителей района удалось отыскать ещё одного важного свидетеля, сообщившего в высшей степени любопытные детали. Антонина Шевелева, 16-летняя девушка, бежавшая в Свердловск из нищего колхоза в Егоршинском районе, работала домработницей. Её не взяли даже на фабрику в ученики рабочего, поскольку девушка была неграмотна, – это, кстати, тоже интересный штрих к картине того времени. Существовали, оказывается, в Свердловской области колхозы, в которых даже школ не имелось. Проживала Антонина в доме №67 по улице Алексея Толстого, и при взгляде на карту района легко понять, что похититель Лиды Сурниной должен был пройти мимо её дома.

Шевелева заявила, что была свидетелем похищения и видела человека, уводившего девочку, но не эта деталь являлась самой ценной в её показаниях. Девушка утверждала, что встречала преступника ранее. Воспроизведём эту часть её рассказа дословно: «…примерно числа 23-24 июля (то есть за 4 дня до похищения Лиды Сурниной – прим. А.Р.) в 12 часов дня я вышла за ворота нашего дома и увидела, что на углу около дома стоит молодой человек на вид примерно лет 16-17, лицо бледное, скуластое, брови и глаза чёрные, среднего роста, одет в чёрные брюки и такого же цвета пиджак. Который спросил у меня, что это за улица, и когда я ответила, то он стал подзывать меня к себе, говоря, чтобы я пошла с ним в лес, где якобы находятся его товарищи, которым бы я подтвердила, что улица, на которой он в настоящее время находится, действительно именуется Алексея Толстого, на что я не согласилась и ушла». И вот через несколько дней Шевелева повстречала этого же самого молодого человека, ведущего за руку Лиду Сурнину! Теперь он был одет иначе – отсутствовал пиджак, а один из рукавов серой рубахи оказался закатан выше локтя, но сомнений в том, что это именно он, Шевелева не испытывала. Он вёл именно Лиду Сурнину и никакого иного ребёнка – в этом Шевелева тоже не сомневалась, поскольку на следующий день ходила в лес к платформе «Аппаратная» и видела там труп убитой Лидочки. Таким образом, Антонина Шевелева не только встречала преступника дважды в разной одежде, но и разговаривала с ним, а значит при опознании могла ориентироваться и на звук голоса.

Это было очень важно для следствия.

Появление убийцы в Пионерском посёлке за несколько дней до совершения преступления могло свидетельствовать о двух весьма важных особенностях его поведения: он мог приезжать в этот район потому, что здесь жил кто-то из его знакомых или родственников, либо его приезд был обусловлен необходимостью разведки местности перед совершением преступления. Так сказать, необходимостью провести рекогносцировку перед тем, как окончательно решиться на похищение. Но если злоумышленник действительно имел в Пионерском районе друга или родственника, последний никак себя не раскрыл в ходе проводившегося милицией опроса населения. Другими словами, этот человек или группа людей, даже услышав описание убийцы, предпочли скрыть от правоохранительных органов свою осведомлённость о личности разыскиваемого.

Таким образом, уже в первые августовские дни 1939 г. свердловский уголовный розыск располагал отличными описаниями подозреваемого (или подозреваемых) по двум расследуемым преступлениям – похищению Вали Камаевой на улице Февральской революции и похищению и убийству Лиды Сурниной в Пионерском посёлке.

В первом случае два свидетеля утверждали, что похитителем являлся юноша лет 16-17, светловолосый, с длинными вьющимися волосами, слюной, собирающейся в углах губ, неряшливо одетый. На самом деле, свидетелей было больше, но из-за небрежности оперработника, проводившего опрос населения, следствие тогда ещё об этом не знало.

Во втором случае по меньшей мере три свидетеля рассмотрели похитителя с близкого расстояния и независимо друг от друга заявили, что это был юноша лет 16-17, черноволосый, с копной вьющихся волос и бледной кожей. За несколько дней до преступления его видели в чёрном костюме, а в день похищения – в серой рубашке и брюках с отворотами, из которых он явно вырос. При этом одна из свидетельниц уверенно заявляла, что возраст 16 лет – это верхняя граница, и скорее всего, похититель гораздо младше, ему 13-14 лет.

Оставался открытым вопрос о том, одного ли и того же человека описывали свидетели в разных случаях или речь шла о разных подростках? Досадно, что никто из оперативных сотрудников, проводивших опросы свидетелей, не удосужился выяснить рост подозреваемого. Сделать это можно было очень просто безо всяких линеек и измерений: оперсотруднику достаточно было выпрямиться и попросить свидетеля сравнить рост описываемого лица с собственным: если выше, то насколько? На два пальца или на ладонь? Зная свой рост, оперативник быстро поймет, насколько высок был тот человек, о котором ему рассказывают. Этот простейший приём, судя по всему, был неизвестен советским операм конца 1930-х, иначе невозможно понять, почему они не пытались установить точный рост похитителя, а ограничивались неконкретным определением «средний».

Одежда злоумышленника в обоих эпизодах казалась вроде бы схожей, но не совпадала полностью: в одном случае его видели в синей полинялой рубашке и чёрных брюках, в другом рубашка была серой, как и брюки. Для того времени одежда неброских цветов была нормой, вот если бы злоумышленник надел жёлтую майку и какие-нибудь светлые брюки – это показалось бы удивительным, а в серые, синие, чёрные штаны и рубашки разных оттенков в те годы одевались почти все. Но в случае похищения Лиды Сурниной брюки преступника имели манжеты, а у штанов того подростка, что похитил Валю Камаеву, подобной детали не имелось. Да и цвет волос похитителей явно был в обоих случаях разный: как ни крути, а русый и чёрный волос различается очень сильно. Кроме того, не следовало забывать о пузырящейся слюне в уголках губ – это чрезвычайно важная для опознания деталь. Однако никто из свидетелей второго похищения (речь о Лиде Сурниной) ни словом не обмолвился о ненормальном слюнотечении преступника. А уж Антонина Шевелева, разговаривавшая с похитителем за несколько дней до преступления, должна была обратить внимание на такую специфическую деталь. Так что, при всей схожести одежды, свидетели, скорее всего, видели разных людей.

Нетрудно догадаться, что идентификация этих подростков превратилась в первоочередную задачу уголовного розыска. На это были брошены все возможные силы. В предыдущей главе рассказывалось о том, как в рамках расследования убийства Риты Ханьжиной оперативному сотруднику угро Плотникову удалось установить имя и фамилию подозрительного мужчины, пытавшегося вроде бы увести малолетнего мальчика в неизвестном направлении, но остановленного матерью ребёнка. 11 августа адресный стол передал в ОУР ответ на запрос, из которого следовало, что разыскиваемого Сохина Евгения Васильевича в числе прописанных в Свердловске граждан нет. Надо было бы плотно взяться за его розыск и как следует разобраться с подозрительным мужчиной, но.., к концу первой декады августа интерес к этой линии расследования резко снизился, можно сказать, упал до нуля. Несложно понять, почему так произошло – крупный мужчина в возрасте за 30, с пшеничными усами, в шевиотовом костюме никак не мог быть подростком 15-16 лет с пузырящейся в углах губ слюною и длинными нечёсаными патлами. Даже если бы Сохина удалось быстро отыскать – что совсем неочевидно! – то этот успех мало что давал бы следствию. Мужчина спокойно объяснил бы свое поведение вполне разумными доводами, он ведь не совершал ничего явно незаконного, не убегал с ребёнком на глазах многочисленных свидетелей, не пытался обмануть мать мальчика, напротив, без всякого скандала вернул ей ребёнка и объяснил свои действия лучшими побуждениями. Его скорее можно было «подтянуть» к ответственности за нарушение паспортного режима, нежели за противоправные действия в отношении ребёнка.

Так что столь интригующая поначалу зацепка была сочтена бесперспективной с точки зрения интересов следствия. И как станет ясно из последующего хода событий, это решение оказалось правильным – Евгений Сохин, быть может, и был человеком подозрительным и даже не очень хорошим, но к похищениям и убийствам детей он не имел ни малейшего отношения.

 

Глава X. «…озадачив их на розыск детоубийцы»

Первого августа 1939 г. временно исполняющий обязанности начальника отдела уголовного розыска Управления РКМ областного УНКВД лейтенант милиции Александр Крысин подписал секретный приказ начальникам всех девяти территориальных отделений Рабоче-Крестьянской милиции города Свердловска. В нём сообщалось о похищении Вали Камаевой, похищении и убийстве Лиды Сурниной и полученных в ходе проводимых расследований описаниях внешности похитителя. Из текста приказа следовало, что в обоих случаях приметы преступника «тождественны», хотя, как мы сейчас знаем, это было не совсем так. Уголовный розыск, однако, считал, что имеет дело с одним и тем же преступником, приметы которого доводились до сведения начальников отделений. Постановляющая часть приказа требовала (орфография оригинала сохранена):

«1) Настоящее объявить всему оперсоставу и уч (астковым) инспекторам, озадачив их на розыск детоубийцы по указанным выше приметам, а для этого необходимо проверять всех лиц, задерживаемых в порядке ст.100 УПК и безпаспортных, имея целеустремленность для обнаружения среди них убийцы.

2) Уч (астковым) инспекторам при проверке домовладений выявлять, не проживает ли в доме человек, похожий на детоубийцу.

3) Проинструктировать надёжную агентуру на установление детоубийцы, не вводя агентов в курс дела».

С этого дня случившееся с Валей Камаевой и Лидой Сурниной рассматривалось как два взаимосвязанных эпизода, хотя и разделенных по месту и времени. Выражаясь современным языком, можно сказать, что уголовный розыск признал существование на территории Свердловска серийного убийцы.

На следующий день, 2 августа, временно исполняющий обязанности прокурора Сталинского района г. Свердловска Двинин подписал постановление о возбуждении расследования по факту убийства Лиды Сурниной. Следствие должен был вести следователь прокуратуры Фролов. Строго говоря, расследование безостановочно проводилось все предшествующие дни и данный документ лишь придавал ему формальный статус. Все свидетели, выявленные сотрудниками уголовного розыска и предварительно опрошенные, вызывались для дачи показаний и оформления протоколов. На этом этапе расследования стало ясно, что похищение Вали Камаевой и убийство Лиды Сурниной чрезвычайно схожи и оправданно ставить вопрос об их совершении одним и тем же лицом.

В самом деле, в обоих случаях объектами посягательств явились малолетние дети – девочки в возрасте до 4 лет. Девочки были уведены от домов, в которых жили. Совпадало и время похищения – середина дня, 15-16 часов. В случае с Сурниной убийству предшествовало похищение, что же касается Камаевой, то после похищения труп девочки не был найден, но мало кто сомневался, что в живых ребёнка отыскать не удастся. В обоих случаях злоумышленник продемонстрировал поразительное самообладание – при похищении Камаевой он нагло соврал остановившей его женщине, будто является родственником девочки, приехавшим в её семью на побывку, а при похищении Сурниной пустился наутёк с жертвой на руках. Преступник пугливый и осторожный в обоих случаях отказался бы от замысла и бросил жертву, но похититель девочек был явно не из таких! Это косвенно указывало на его опытность, искушенность в том, что он делал. В общем, схожих черт было предостаточно, однако настораживали явные и довольно серьёзные несоответствия в его описаниях, сообщенных свидетелями.

Одежда преступника в обоих эпизодах очевидно не совпадала. Всё-таки тёмно-синюю линялую рубашку трудно перепутать с серой. Различался и цвет брюк, да и фасон тоже. Похититель Лиды Сурниной носил коротковатые брюки с манжетами, следовало признать, что это довольно нетипичный крой для Свердловска того времени. Наконец, не совпадал цвет волос и отдельные приметы. Похитителя Вали Камаевой сотрудники правоохранительных органов прозвали между собою «косоротым» – за бросающийся в глаза дефект строения челюстей и неконтролируемое слюнотечение. Под этой красноречивой кличкой он потом упоминался в некоторых следственных документах. Очевидно, что подобный эпитет не подходил к похитителю Лиды Сурниной.

В общем, скоро стало ясно, что показания свидетелей нуждаются в максимально возможном уточнении. В первой декаде августа старший следователь областной прокуратуры Южный провёл передопрос всех свидетелей по упомянутым эпизодам и сделал крайне неприятное открытие. Выяснилось, что Анна Матвеевна Аксёнова, та самая молодая женщина, что на углу улиц Февральской революции и Боевых дружин остановила похитителя Вали Камаевой, не может быть допрошена. Почтальон на отрывном поле повестки сделал пометку: «Гражданка Аксёнова Анна Матвеевна находится в отпуске и уехала из города. 3/VIII-39 г.».

Прокурор Южный стоически выждал неделю и отправил важному свидетелю новую повестку. Она вернулась в его руки 13 августа с лаконичной запиской почтальона: «Граж. Аксеновой дома нет и приедет только через полтора месяца». Гражданин старший следователь остался без ценнейшего свидетеля, причём произошло это в тот самый момент, когда свидетель этот был очень нужен. Буквально каждый день опера доставляли разного рода публику в большей или меньшей степени соответствовавшую описанию разыскиваемого косоротого похитителя детей. На кого-то давала наводку осведомительская сеть, кто-то попадался на глаза во время случайных задержаний; в конце концов, среди уголовного элемента людей с разного рода дефектами хватало во все времена. Тут надо бы быстро опознания проводить, всех годных проверять на алиби, а свидетеля-то нет! Привлекать же к опознанию 13-летнего Борю Горского то ли не хотели, чтобы не травмировать подростка, то ли о нём в те дни попросту позабыли (в Советском Союзе существовал запрет на допуск лиц, не достигших 14 лет, в залы судебных заседаний, считалось, что это может негативно сказаться на впечатлительной юношеской психике; так что Борю Горского могли до поры не беспокоить в расчёте обойтись без него).

Однако о Горском в конце концов вспомнить пришлось. В середине августа сотрудники уголовного розыска задержали за попытку кражи 16-летнего Ивана Мочалкина, проживавшего в доме №15 по улице 8-го Марта, примерно в километре от места похищения Вали Камаевой. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, насколько же Ваня соответствует описанию неизвестного преступника: среднего роста, худощавый, светло-русые волосы, несимметричное лицо, косой рот. У него даже рубашка оказалась светло-голубая, которую вполне можно было описать как «полинялую синюю»! И, разумеется, никакого алиби на 22 июля 1939 г. он представить не смог. Имелась ещё одна любопытная мелочь, заставившая сотрудников уголовного розыска обратить на задержанного особое внимание. Дело заключалось в том, что старший брат Ивана был прежде судим за кражу, то есть имел некоторый уголовный опыт. А здравый смысл подсказывал, что склонность к анальному сексу будут демонстрировать именно лагерные сидельцы. Для 1930-х гг. то, что творил преступник со своими жертвами, считалось крайним извращением, буквально за гранью здравого смысла (надо сделать поправку на то, что кинематограф тех лет не снимал триллеров о сексуальных убийцах, да и литература подобного сорта для абсолютного большинства советских людей оставалась практически недоступна). А значит, преступник либо сам должен был иметь соответствующий опыт, либо общаться с людьми, способными поделиться такого рода знаниями и навыками. Так что наличие судимого брата очень удачно дополняло картинку, по крайней мере ту, что сложилась в головах следователей. Пазл складывался, и Иван Алексеевич Мочалкин оказался прямо-таки отличным подозреваемым!

Но ценнейший свидетель, гражданка Аксёнова, которая не только видела преступника, но и разговаривала с ним, уехала из города! Женщина не работала, и трудно было сказать, когда она вернётся, да и вернётся ли… Между тем с опознанием подозреваемого нельзя было тянуть. Если Мочалкин – искомый убийца, ему надо быстро предъявлять обвинения в убийствах и «колоть на сознанку». Колоть, если потребуется, жёстко, как это умеют делать чекисты с теми врагами, кто не сдаётся.

А потому на опознание пришлось вызывать 13-летнего Борю Горских. Процедура проводилась 22 августа, и свидетель Мочалкина не опознал. Надо же!

Это был сильный удар по всеобщим ожиданиям, ведь вроде бы так всё хорошо сходилось! И брат у Мочалкина урка, и у него самого рот корытом. О том, что помимо Горского преступника видели и его друзья, никто в тот момент так и не вспомнил, вернее, не посчитал нужным уточнить у мальчика.

В то же самое время сотрудники уголовного розыска отрабатывали все возможные зацепки по убийству Лиды Сурниной. В поле зрения сыскарей попал вор и торговец краденым Магруф Гаянов, азербайджанец по национальности. Молодой человек неоднократно приезжал к друзьям в Пионерский посёлок, имел чёрный костюм и серые рубашки. Хотя Магруфа трудно было назвать юношей – ему уже было за двадцать – выглядел он очень молодо, был сухощав и отлично соответствовал тому описанию похитителя Сурниной, которое имелось у следствия. Самого Магруфа для очного опознания в августе отыскать не удалось, однако возникла идея использовать его фотографию из паспорта (она имелась в формуляре, заполняемом при оформлении документа). Фотография Магруфа Гаянова была предъявлена 11 августа 10-летней Маргарите Голиковой, 12-летней Галине Голиковой и 16-летней Антонине Шепелевой, видевшим похитителя Лиды в непосредственной близости. И все три свидетельницы опознали на фотографии человека, убежавшего в лес за Пионерским посёлком с Лидой Сурниной на руках.

Прорыв состоялся! Имя убийцы было названо, теперь осталось лишь его отыскать.

Пока в Свердловске уголовный розыск буквально поштучно перебирал всех подозреваемых, похожих на разыскиваемого преступника, мрачная детективная история разворачивалась в 140 километрах к северу, в городе Нижнем Тагиле.

6 августа 1939 г. там пропала Рита Фомина, 2 лет 6 месяцев от роду. Случилось это нелепо, словно бы мимоходом, примерно так, как это происходило прежде в Свердловске – вроде бы был рядом только что ребёнок, а потом, р-раз – и нет его! – и никто ничего подозрительного не видел. Вообще.

В тот день около 16 часов мать девочки – Софья Михайловна Фомина – отправилась в столовую «Уралвагонзавода» за едой. Дочку она оставила на попечение соседки, Ирины Сергеевны Резчиковой, весьма пожилой уже женщины (ей шёл 71 год). Рита в это время находилась на крылечке дома №13 по улице Орджоникидзе. Мать отсутствовала от 30 минут до часа, впоследствии она по-разному оценивала этот период. По возвращении домой она узнала от Резчиковой, что Риточки нигде нет, и где она может находиться, соседка не знает. Мать бросилась на розыски, но все усилия отыскать дочь оказались безрезультатны.

В тот же вечер она обратилась в первое отделение нижнетагильской милиции, где ей предложили явиться завтра и – удивительный случай! – приняли заявление об исчезновении ребёнка. Учитывая, как вели себя в подобных ситуациях уральские милиционеры прежде, нельзя не признать некоторый прогресс в работе с гражданами, видимо, события лета 1939 г. заставили руководство областного Управления РКМ провести с подчинёнными соответствующую работу. Правда, работа эта далась участковому инспектору Мезенцеву с чрезвычайным напряжением умственных сил.

Нельзя не признать, что по мере ознакомления с материалами этого дела эпистолярные потуги работников милиции уже не раз и не два вызывали оторопь, но даже на фоне всего, прочитанного прежде, словотворчество нижнетагильского участкового производит очень сильное впечатление. Читая написанный им «Пратакол заявления» (так в оригинале), невольно ловишь себя на вопросе: это плод неграмотности или сильного опьянения? Или и того, и другого одновременно? Ибо так составлять документы недопустимо даже для 1939 г.

Вот образчик литературных мучений участкового: «Фамина Сафия Михайловна» (вместо «Фомина Софья Михайловна»), «замужная» («замужняя»), «член валакесем» (член ВЛКСМ), «ул. Оржаникизже» (ул. Орджоникидзе), «пришиля» (это слово «пришла», причём, так написано в двух местах), «не нашиля» («не нашла»), «я пашиля» («я пошла»), «Пасучеству дела…» («По существу дела…»). Может, гражданин Мезенцев и был хорошим милиционером, отважным и исполнительным, но читая вышедший из-под его пера текст, очень трудно поверить в то, что такой человек сможет разоблачить хоть сколько-нибудь хитроумного преступника. Не по Сеньке шапка, как говорится.

Наверное, того же мнения придерживались и руководители Мезенцева, потому что разбираться с заявлением Фоминой поручили другому милиционеру – участковому Чубукову.

Жернова правосудия, как известно, вращаются медленно, но жернова нижнетагильского правосудия вообще почти не двигались. Лишь 9 августа – на третьи сутки с момента исчезновения Риты – Чубуков надумал допросить Ирину Резчикову, ту самую соседку, под присмотром которой была оставлена девочка. Ирина Сергеевна не захотела втягиваться в очевидно грязное и бессмысленное расследование, а потому живо дистанцировалась от всего, связанного с исчезновением девочки. Женщина подтвердила, что Софья, мать Риты, действительно уходила в заводскую столовую и действительно просила понаблюдать за дочерью, но Риточки не было на месте уже к этому времени. И Резчикова не видела девочку вообще. Понимать это следовало так: девочка пропала раньше, а меня в это дело втягивают, дабы от себя отвести подозрения. Вполне, кстати, нормальная логика для жителей коммунальной квартиры – каждый сам за себя и никак иначе. Социализм учил этой сноровке быстро.

Допросил Чубуков и мать пропавшей девочки. Софья, молодая работница «Уралвагонзавода», станочница мебельного производства, жила довольно бестолково и нескладно, про таких говорят, что человек «зашивается», то есть ему хронически не хватает времени. К своим 22 годам Софья успела вступить в брак, развестись с мужем через 3 месяца, стать матерью двух детей – дочери Маргариты и сына Геннадия, причём дети были от разных мужчин. Старшую девочку Софья родила 12 февраля 1937 г. ещё до замужества, отцом Риты был молодой мужчина – 20-летний Герман Слобцов – не признавший отцовства и даже судившийся с Софьей из-за алиментов на ребёнка. Суд Слобцов проиграл и с апреля 1937 г. – то есть более 2 лет – выплачивал Фоминой 25% своей заработной платы на содержание ребёнка. Поначалу алименты были небольшие – порядка 40 рублей, однако в последние месяцы значительно выросли и достигли 258 рублей (нетрудно подсчитать, что зарплата токаря Слобцова превышала тогда 1 тысячу рублей в месяц). Кстати, произошедшее не добавило Герману Слобцову ума, и он продолжал активно блудить, в результате чего к августу 1939 г. – то есть в возрасте 22 лет! – являлся отцом уже троих детей, прижитых от трёх разных женщин. И всем троим Слобцов выплачивал алименты, такой вот, понимаешь ли, нижнетагильский Казанова, просто сексуальный пират какой-то, неспособный справиться со своим либидо.

В июле 1938-го Софья вышла замуж за Георгия Фомина, человека, может, и хорошего, но тоже весьма блудливого, который уже успел до этого побывать в браке, стать отцом и развестись. Фомин выплачивал алименты предыдущей жене и сразу же после повторной женитьбы вернулся к прежним привычкам, попросту говоря, принялся «гулять». Через три месяца Софья рассталась с мужем, но фамилию сохранила. Уже после развода она поняла, что беременна. Георгий Фомин сына признал и, не дожидаясь суда, стал добровольно приносить Софье четвёртую часть заработка, что составляло к августу 1939 г. аж 158 рублей.

Таким образом, к августу 1939 г. Софья Фомина осталась одна, имея на руках малолетних детей от разных мужчин. Она разрывалась между работой и семьёй, ей не хватало времени на детей, которые вечно были голодны, полураздеты и не имели должного надзора. Как видно из милицейских бумаг, многие соседи упрекали Софью тем, что она, мол-де, и мать плохая, и живёт бестолково. Наверное, какая-то доля истины в таких упреках содержалась объективно, но, положив руку на сердце, нельзя не признать того, что материнство в Советском Союзе вообще было великой наукой и настоящим обременением и лишь в очень немногих семьях женщины могли быть домохозяйками. Суровые экономические реалии вынуждали женщин работать, и хорошо, если только на относительно спокойных должностях в разного рода гуманитарных учреждениях! Миллионы молодых тружениц стояли у станков, мостили дороги, строили дома – в общем, варились в густом соку социалистического производства, а после такого рода работы возвращаться в коммунальную квартиру к голодным детям и быть идеальной мамой совсем не так просто, как может показаться кому-то из нынешнего, относительно благоустроенного и сытого 21 столетия.

Вольно или невольно, Софья Фомина изначально задала расследованию направление, сообщив о своих подозрениях в адрес Германа Слобцова, отца пропавшей Риты. Высказанные подозрения звучали вроде бы обоснованно, поскольку Герман выплачивал алименты трём женщинам, и понятно, что его чрезвычайно тяготила эта весьма обременительная обязанность. Он предлагал Софье Фоминой отдать Риту на воспитание своей матери, то есть бабушке ребёнка, и Софья наотрез отказалась от столь вздорного предложения ввиду чрезвычайной грубости этой женщины. Родная сестра Германа Слобцова Нина, во всем поддерживавшая брата, настойчиво требовала от Софьи отдать ребёнка в детский дом. Наконец, другая его сестра жила в Хабаровске, причём была бездетной. По словам Фоминой, многочисленные родственники Германа Слобцова жили в различных местах Уральского региона и похищенного ребёнка можно было спрятать в одной из семей или даже увезти в Хабаровск. Софья не утверждала, что Герман похитил дочь с целью убийства, но подозревала, что тот подобным поступком просто-напросто пытался сэкономить на алиментах.

Оперуполномоченный 1-го отдела Нижнетагильского ГОМ Костырев, занятый розыском Риты, живо ухватился за сообщение матери пропавшей девочки. Уже на следующий день после исчезновения Риты милиция проверила комнату, в которой проживал Герман Слобцов. Следов пребывания ребёнка отыскать не удалось. Тем не менее неосторожное поведение Германа Слобцова укрепило подозрения в его адрес. Дело заключалось в том, что уже 8 августа, то есть через день с момента исчезновения Риты и на следующий день после обыска его комнаты, Слобцов заявился к Софье Фоминой – чего ни разу не делал прежде – и предложил ей забрать из бухгалтерии завода исполнительный лист. Мол, девочка пропала – амба! – какие алименты могут быть? Так мог себя вести только человек не только чрезвычайно скаредный, но и уверенный в том, что ребёнок к матери уже не вернётся.

За Слобцовым довольно долго наблюдали, используя агентуру уголовного розыска, и до поры не вызывали на допрос, дабы тот чувствовал себя спокойно. Трудно сказать, понимал ли молодой человек, что с ним играют, вполне возможно, что он попросту не ломал голову над такими пустяками. В 20-х числах августа его мать встретилась с Фоминой на улице и довольно грубо её отчитала, дескать, надо было отдать ребёнка им, то есть Слобцовым, глядишь, человеком бы вырос, а так спрятала куда-то девочку, только жизнь ей покалечила! Слова, конечно, вздорные и не от большого ума сказанные, но столь явная демонстрация матерью негативного отношения была возможна лишь при условии полной уверенности в том, что её собственному сыну ничего не грозит. Если бы она испытывала на сей счёт какие-то опасения, то воздержалась бы от столь опрометчивых сентенций.

Допросили Слобцова первый раз лишь 24 августа. Молодой папаша-алиментщик повёл себя вполне предсказуемо и не очень умно. Он накинулся с обвинениями на Софью Фомину, которую, правда, называл девичьей фамилией Ушакова. Герман выразил сомнения в том, что являлся отцом пропавшей девочки, хотя в суде по взысканию алиментов этого не оспаривал, а также позволил себе порассуждать о том, что Софья – плохая мать, небрежная и невнимательная к ребёнку. Забыл, правда, упомянуть, какой он отец, ни разу не явившийся проведать родную дочь. На вопрос о том, предлагал ли он Софье передать кому-либо ребёнка на воспитание, Герман ожидаемо ответил отрицательно. В общем, человек из когорты тех, кто в чужом глазу соломинку видит. Неприятный, эгоистичный, лживый и тупой.

Трудно сказать, как повернулось бы расследование дальше, быть может, и взяли бы Германа Слобцова под стражу, с целью посмотреть, как он запоёт в камере (идея, кстати, выглядела довольно неплохой!), но весьма неожиданный поворот розыску пропавшей девочки вновь придала её мать. К ней явилась подруга Мария Карпова, рассказавшая о довольно странном разговоре, приключившемся в очереди в магазине. Некая Мария Малых рассказала Карповой о том, что в доме в районе Красный бор живёт семья, которой пару недель назад откуда-то доставили ребёнка. Дескать, бездетная была чета, немолодые уже, хотели ребёночка – и вот им люди добрые помогли. Точного адреса дома, где проживала подозрительная бездетная пара, Карпова назвать Фоминой не смогла, но район и место приблизительно описала, так что дом отыскать можно было. Понятно, что потрясённая таким рассказом мать немедленно помчалась в милицию.

Костырев отыскал Карпову, на рассказ которой ссылалась Софья Фомина, и та полностью подтвердила сказанное. И повторила описание дома, в котором якобы удерживается девочка, явно неродная хозяевам. Более того, Карпова даже уточнила, что согласно словам Марии Малых девочка за время пребывания у новых родителей заметно похудела. Эта деталь показалась особенно интересной и добавила рассказу правдоподобия – дело заключалось в том, что пропавшая Риточка была девочкой не по годам крупной и казалась старше своих двух с половиной лет. Оперуполномоченный Костырев отправился в указанный район вместе с Фоминой, вызвав по пути участкового инспектора, все трое осмотрели дом, находившийся по предполагаемому адресу, и поговорили с жильцами. Никого, похожего на бездетную чету и маленькую девочку, они отыскать не смогли.

Было решено разыскать Марию Малых, рассказавшую Карповой о похищенной девочке. Проверка показала, что в том доме, где, как полагала Карпова, проживает эта женщина, её никто не знает и она никогда не была там прописана. Район поиска был расширен, и сотрудники милиции обошли соседние дома, рассчитывая обнаружить женщину со столь примечательной фамилией, но розыски эти никакого результата не принесли. В деле остались несколько справок, выданных управдомами жилых домов в районе Красный бор, удостоверявших, что Мария Малых там никогда не проживала. Женщина эта оказалась настоящим фантомом. Карпова при повторном допросе уже не была столь категорична, как ранее, она уточнила, что не уверена в фамилии разыскиваемой женщины, «Малых» её называли другие женщины в очереди, а фамилия ли это или просто прозвище – она не знает. Упомянутую Марию Малых она видела несколько раз на протяжении примерно четырёх месяцев, всякий раз случайно, так что ничего конкретного об этой дамочке сказать не могла. Отыскать таинственную женщину нижнетагильским милиционерам так и не удалось. Даже сейчас неясно, существовала ли эта женщина вообще или всё, связанное с нею, является всего лишь вымыслом Марии Карповой?

Примерно 30 августа, возможно, несколькими днями ранее, участковый инспектор Чубуков решил закончить подзатянувшиеся розыски пропавшей девочки и написал начальнику 1-го отделения городской милиции в высшей степени простодушный документ, который начал такими бесхитростными словами (орфография оригинала сохранена): «Рапорт. Доношу до вашего сведения о том, что по вашему распоряжению мною было проверено через соседей по утере ребёнка. Никаких точных результатов не оказалося». В общем, ничего «не оказалося», а потому давайте бодягу эту заканчивать.

Работу нижнетагильской милиции по поиску Риты Фоминой следует, конечно же, признать весьма своеобразной. Она свелась к записи – причём, бессистемной и весьма поверхностной – разного рода сплетен и домыслов. Не видно даже попыток устранить очевидные противоречия или установить алиби возможных подозреваемых. В одном случае мать девочки утверждала, что ушла около 16 часов и вернулась примерно через час, в другой раз – также в ходе официального допроса! – она сократила время своего отсутствия до 20 минут (а это важно для следствия). Все родственники Слобцова, кроме матери, работали на военном заводе №63, а на таком объекте продолжительное отсутствие на рабочем месте не останется незамеченным, поэтому если ребёнка похищал кто-то из членов семьи Слобцовых, то ему надо было что-то придумывать для объяснения отсутствия. С матерью Германа Слобцова тоже были связаны определённые нюансы, которые сильно затруднили бы её непосредственное участие в похищении (она недавно родила сына, и это обстоятельство сильно ограничивало её возможности свободно перемещаться по городу).

Трудно отделаться от ощущения, что нижнетагильские милиционеры вообще не имели понятия о тактике поиска пропавших без вести. Всё, до чего додумался участковый инспектор Чубуков, явившийся для проверки заявления Фоминой, – осмотр площадки перед домом. Ещё осмотрел мусорную яму, находящуюся в десяти метрах от дома. Наверное, даже палкой поковырял! Светлая голова, что тут скажешь. Повернуться и глянуть в другую сторону, видимо, не догадался либо посчитал такое напряжение излишним. Между тем дом №13 по улице Орджоникидзе фактически стоял у границы лесной зоны, которая начиналась на другой стороне улицы Тельмана, до деревьев надо было пройти не более 150 метров, а на самом деле куда меньше! Сейчас район этот полностью застроен, и о прежнем густом лесе напоминает лишь Парк Дворца культуры имени Окунева. На пути к лесу летом 1939 г. находилось несколько общественных зданий, которые никак не могли пустовать во второй половине дня. Это были Дом дирекции стройки «Уралвагонзавода», здание парткома стройки и аптека. До здания парткома (дом №9 по улице Тельмана) расстояние вообще не превышало 40 метров, а место это было весьма людное, партком был открыт даже в ночное время. Начиная розыск, следовало бы поискать свидетелей в этих зданиях. Помимо этого, в упомянутой лесной зоне, на противоположной стороне улицы Тельмана, располагались два участка, отданные под огороды, рядом с которыми вилась тропинка. Любой, направляющийся в лес, должен был пройти мимо огородников, занятых работой на грядках. Имело смысл провести опрос этих людей – они могли видеть похитителя, если тот направился с девочкой в лес. Кроме того, надлежало провести осмотр подвалов и чердаков жилых зданий, расположенных рядом с местом проживания Фоминых. Этих зданий было не очень много, два десятка бараков для фабричных рабочих, в каждом – свой комендант. Даже с привлечением минимальных сил милиции осмотр территории и поиск свидетелей похищения можно было провести буквально в два-три дня. И поиск по горячим следам, скорее всего, обеспечил бы результат – всё-таки похищение было совершено не в безвоздушном пространстве, и кто-то что-то должен был видеть или слышать.

Вместо этого нижнетагильские пинкертоны погрязли в обсуждении размеров алиментов, начисленных Фоминой, уточнении деталей, не имеющих отношения к розыску, и через три недели решили поиски закончить, рассудив, видимо, так: зачем же вообще искать ребёнка, коли его нигде нет?

К счастью, руководство городской милицией розыск прекратить не разрешило. Правда, причиной подобной несговорчивости вряд ли явилось собственное желание, скорее всего, требование продолжить расследование вплоть до выяснения всех обстоятельств случившегося исходило от областного руководства. И обуславливалось оно весьма неординарным в масштабах области событием, а именно: приездом в Свердловск двух ответственных работников из Москвы, имевших задачу разобраться с участившимися в городе случаями похищений и убийств малолетних, оценить адекватность мер, принимаемых местными правоохранительными органами, и возглавить расследование, если появится уверенность в том, что упомянутые преступления совершены одним и тем же лицом либо группой лиц. Речь идёт о следователе по важнейшим делам при Прокуроре СССР Краснове и старшем оперуполномоченном Отдела уголовного розыска Главного управления РКМ Наркомата внутренних дел СССР Брагилевском. Каждому из них предстояло проверить работу областного подразделения «своего» ведомства.

Автор должен честно сознаться, что информации о следователе по важнейшим делам Краснове отыскать не удалось, а вот Артур Брагилевский оказался человеком, оставившим заметный след в истории отечественного уголовного сыска. Родился будущий советский пинкертон в начале 20-го века в Екатеринославской губернии в семье еврея-выкреста, крупного торговца, оба переворота 1917 г. – буржуазный и большевистский – приветствовал искренне и без колебаний. Несмотря на явленный ещё в юности большевистский энтузиазм, социальное происхождение не раз и не два становилось камнем преткновения на жизненном пути Артура. Из-за него он не попал в ОГПУ и был вынужден довольствоваться работой в губернской милиции, ряды которой вынужденно оставил во времена НЭПа. Когда начались суровые годы первых пятилеток с сопутствующими им коллективизацей, индустриализацией и стремительным сворачиванием ленинского НЭПа, Брагилевский вновь оказался в рядах славной рабоче-крестьянской милиции. Второй период его службы в органах защиты правопорядка оказался продолжительнее и успешнее первого, по-видимому, Брагилевскому в то время протежировал какой-то достаточно крупный руководитель. В 1930-х гг. Артур работал в Московском уголовном розыске, где прошёл все этажи оперативной работы. После снятия Ежова с должности Наркома внутренних дел в ноябре 1938 г. и последовавшей активной ротации кадров (как в системе госбезопасности, так и милиции) Брагилевский оказался в штате Отдела уголовного розыска центрального общесоюзного Управления РКМ. Можно сказать, что это был уголовный розыск общегосударственного масштаба. Сотрудники отдела проводили расследования особо важных или сложных дел, а также привлекались для оказания помощи региональным отделам в случае особенно запутанных расследований. В довоенные годы Брагилевский успел принять участие в раскрытии некоторых необычных преступлений, в частности, расправы над группой бильярдных «катал», мошеннически обыгрывавших военнослужащих, приезжавших для поправки здоровья на курорты Сочи. Другим серьёзным расследованием, оказался случай, которому посвящена эта книга.

В годы Великой Отечественной войны Брагилевский принял участие в раскрытии крупной банды убийц, действовавшей в Одессе после освобождения в апреле 1944 г. города от немецко-фашистской оккупации. Бандиты действовали очень изощрённо, похищали и затем убивали сотрудников НКВД и военнослужащих Советской армии с целью завладения их оружием, документами и формой. Располагая подлинным «реквизитом», преступники совершали дерзкие нападения на советские учреждения.

В послевоенное время, в 1946 г. последовала очередная реорганизация НКВД и преобразование его в Министерство внутренних дел с изменением штатной структуры. Брагилевский стал офицером Московского уголовного розыска, в составе которого возглавил особую группу по раскрытию резонансных, как сказали бы сейчас, преступлений. Во второй половине 1940-х гг. столица Страны Советов пережила чудовищный взрыв преступности, с которым может сравниться, пожалуй, только криминальный разгул 1990-х гг. Дабы дать представление о разнузданности нравов той поры можно упомянуть, например, реальную историю трёх уголовников-рецидивистов, поселившихся в бомбоубежище возле женского общежития и на протяжении почти месяца насиловавших его жительниц. Жертвами сексуальных пиратов стали в общей сложности 16 девушек и женщин. Особый цинизм действиям преступников придавало то обстоятельство, что все трое болели сифилисом и умышленно заражали жертвы этим тяжёлым недугом. Органы милиции игнорировали заявления пострадавших и стали действовать только после того, как преступники совершили нападение на коренную москвичку, нанеся ей ножевое ранение.

После отставки в июле 1951 г. Абакумова с поста Министра государственной безопасности в силовых структурах началась кампания по борьбе с «еврейским засильем» и «космополитизмом». Артур Брагилевский являлся слишком заметным во всех смыслах сотрудником МУРа (его двухметровый рост был исключительно высок для своего времени), а потому, учитывая его происхождение, шансов сохранить работу он имел совсем немного. Чуда не случилось и в начале 1952 г. Брагилевский был вторично уволен со службы, хотя в отличие от некоторых других евреев, это не привело к его аресту. В сентябре 1953 г. – уже после смерти Сталина и ареста Берии – руководство московской милиции ходатайствовало о его возвращении на службу. Брагилевский возглавил ту же группу, которой руководил до 1952 г.

На этом этапе работы ему довелось руководить расследованием убийства Марии Крыловой, инструктора Орловского обкома КПСС. Преступление это оказалось необычным тем, что его организовал и помог осуществить муж убитой, партийный работник довольно высокого ранга. Он одно время служил помощником председателя окружного трибунала войск НКВД, затем руководил партийной организацией крупного предприятия в Орле. Должность была видная, освобождённый парторг являлся номенклатурой ЦК партии. Получив перевод в Москву, перебрался в столицу, а жена осталась работать в Орле. В Москве Крылов купил дом – и это в условиях тотального жилищного дефицита послевоенных лет! – и стал открыто сожительствовать с племянницей жены. Когда Мария узнала о похождениях «номенклатурного ловеласа», то примчалась в столицу для спасения ячейки социалистического общества. Решительный настрой супруги грозил расстроить гедонистические планы Крылова на ближайшую перспективу и мог пустить под откос его карьеру. Посоветовавшись с любовницей, организатор социалистического производства принял решение с помощью знакомого ей рецидивиста имитировать ограбление дома в ходе которого Мария Фёдоровна Крылова должны была погибнуть.

План оказалось труднее реализовать, чем придумать. В итоге всё пошло наперекосяк, туберкулёзный урка не справился с крепкой женщиной и мужу пришлось убивать жену лично. В процессе борьбы он был укушен и впоследствии этот укус существенно помог изобличению убийцы. Тем не менее Крылов вместе со своим подельником довели задуманное до конца и предприняли меры по запутыванию следствия. Владелец дома был связан, избит, у крыльца были брошены железнодорожные билеты из трёх разных городов – эта деталь должна была навести МУР на версию о совершении преступления ворами-«гастролёрами».

В конечном итоге Крылов был разоблачён и история этого засекреченного преступления наделала определённый шум во властных коридорах. Всё-таки, убийцей оказался довольно крупный партийный функционер, демонстрировавший на протяжении ряда лет полнейшее моральное разложение. В этом деле было всё: и немалые финансовые хищения, и разврат, и злоупотребления служебным положением, и круговая порука тянувших его вверх по карьерной лестнице друзей. И самое главное – было отвратительное убийство. Без всяких сомнений, «дело Крылова» оказалось известно на самом верху партийной пирамиды и Артур Брагилевский приложил к этому расследованию руку в самом что ни на есть прямом смысле.

В общем, жизнь этого неординарного человека была полна самых невероятных приключений и превратностей. Многое о нём ещё неизвестно – даже время смерти – но можно не сомневаться в том, что если когда-либо об Артуре Брагилевском будет написана книга, она окажется по-настоящему захватывающим чтивом.

Впрочем, вернёмся к событиям августа 1939 г.

Из материалов дела не видно, какие же именно обстоятельства привели прокурора Советского Союза Михаила Панкратьева и наркома внутренних дел Лаврентия Берию к мысли о необходимости откомандировать своих людей в Свердловск. Понятно, что имел место некий сигнал в Москву о творящихся в городе экстраординарных криминальных происшествиях – похищениях и зверских убийствах малолетних детей – но от кого этот сигнал мог поступить, неясно. Первое, что приходит на ум – естественное движение милицейской отчётности о криминальной активности в регионе, из-за чего соответствующая справка попала на глаза какому-то компетентному работнику Главного управления РКМ в Наркомате НКВД в Москве. Проницательный работник сопоставил данные за несколько месяцев и понял, что в Свердловске действует серийный убийца-педофил (как отмечалось выше, термина «серийный убийца» в те годы не существовало, но, разумеется, само явление многоэпизодных убийств на сексуальной почве было хорошо знакомо следственным работникам). В подобное предположение, однако, категорически не верится. Во-первых, милицейские руководители в Москве вряд ли узнали об убийствах детей в Свердловске ранее работников союзной Прокуратуры. Из материалов дела видно, что требование переслать в Главное управление РКМ Наркомата НКВД копии оперативных материалов, добытых уральскими оперсотрудниками в мае-июле, было получено в Свердловске лишь 18 августа. Во-вторых, невозможно представить, чтобы столь скандальная информация, потенциально способная скомпрометировать ведомство, была передана из НКВД в союзную прокуратуру. В реалиях тех дней это кажется просто немыслимым. Наркомом внутренних дел тогда являлся, как отмечено выше, Берия, и его отношения с Панкратьевым, сменившим Вышинского на посту прокурора СССР лишь 31 мая 1939 г., были весьма далеки от доверительных. Панкратьев выступал против предпринятых Берией попыток пересмотра некоторых дел, начатых Ежовым во времена «Большого террора». Отношения руководителей двух правоохранительных структур были недружественны и продолжали ухудшаться всю вторую половину 1939 г., что предопределило в конечном счёте отставку Панкратьева с поста прокурора Союза менее чем через год. Потому сложно представить, что Берия позволил своим подчинённым передать надзорному ведомству сведения, бросающие тень на Наркомат.

Произошло нечто другое, не совсем понятное. Возможно, была некая жалоба, причём не обязательно в союзную прокуратуру или наркомат внутренних дел; некое письмо могло быть отправлено в ЦК ВКП(б) или кому-то из депутатов Верховного Совета СССР. Информация, содержавшаяся в этом сообщении, спровоцировала обмен мнениями на самых высоких этажах власти, по результатам которого было решено направить в регион людей опытных и объективных, причём из разных ведомств, дабы они на месте разобрались в уральских делах и помогли свердловским товарищам сделать необходимую работу, если только в этой помощи действительно существовала необходимость.

Как бы там ни было, в последней декаде августа в Свердловск примчались следователь по важнейшим делам прокуратуры СССР – таких за глаза называли «важняками» – и старший опер общесоюзного угро. Вот тут-то поволноваться, надо думать, пришлось всем – и сотрудникам уголовного розыска, и следователям прокуратуры, да и партийным руководителям тоже. Понятно было, что московские визитёры наделены большими властными полномочиями, но сколь далеко они пожелают зайти в своей работе и какие суждения о ситуации в области вынесут, никто наперёд знать не мог. По результатам работы этих людей можно было ожидать как наград, так и увольнений, причём увольнений с большей вероятностью.

В этой весьма тревожной для руководства областных УНКВД и прокуратуры обстановке закрывать расследование похищения ребёнка в Нижнем Тагиле представлялось, мягко говоря, опрометчивым. С одной стороны, город расположен вроде бы далеко от Свердловска и произошедшее представляется никак не связанным с тем, что творилось в столице Урала. А с другой, – мало ли как поведут себя московские визитёры, затребуют вдруг отчётность о случаях аналогичных похищений в районах, а тут – абсолютно беспомощное расследование, с полудюжиной безграмотных протоколов и бредовыми подсчётами алиментов. Потому розыск Маргариты Фоминой никто в августе формально не прекратил, хотя, скажем прямо, никто девочку особо и не искал.

Судя по всему, следователь-«важняк» Краснов ничего не узнал об убийстве Герды Грибановой в июле 1938 г. и тех перипетиях, что сопровождали то беспомощное расследование. То ли от Краснова скрыли случившееся, то ли он сам не пожелал слишком уже углубляться в историю, решив, что события годичной давности интереса представлять не могут, – сказать сейчас невозможно. Но помимо этого преступления, он также ничего не узнал и о похищении Бори Титова в феврале 1939 г., скорее всего, потому, что к тому времени все связанные с ним милицейские документы были по-тихому отправлены в печь. Самым ранним преступлением, на которое обратил внимание Краснов, оказалось нападение на Раю Рахматуллину.

Но ещё до того, как приступить к тщательному изучению материалов уголовного дела и личному передопросу свидетелей, следователь из Москвы оказался вынужден с головой погрузиться в новую криминальную драму.

Потому что 20 августа 1939 г. в Свердловске пропал ещё один ребёнок.

 

Глава XI. В августе тридцать девятого

Коленька Савельев, которого мама, знакомые и все соседи называли ласково Никой, мальчик в возрасте 2 лет 8 месяцев, пропал без вести прекрасным летним днём 20 августа прямо из двора дома №50 по улице Мамина-Сибиряка, в котором живал с самого рождения. Анна Васильевна Савельева, мама мальчика, встала в тот день очень рано – в 4 часа утра – и помчалась в магазин швейных и галантерейных товаров в Пионерском посёлке. То есть, конечно же, не в сам магазин, который был закрыт в это время, а в очередь желающих в него попасть. Занимать место в очереди надлежало как можно ранее, ведь если отправиться ко времени открытия, то подойти к магазинным дверям было уже просто-напросто невозможно. Анна ушла из дома не попрощавшись с сыном – тот крепко спал, зачем же будить мальца? – не догадываясь, что более живым его не увидит. Анна Васильевна, молодая, крепкая женщина 25 лет, выполняла в семье обязанности добытчицы, она не работала, как говорится, сидела на хозяйстве, что было нетипично для советских семей той поры.

В очереди у магазина в Пионерском посёлке Анна Савельева пробыла вплоть до 15 часов. После открытия торговой точки выяснилось, что товара нет, но его, возможно, завезут в течение дня, а потому очередь не расходилась, дожидаясь появления заветного крепдешина, бязи и подкладочного шёлка. Наконец, во второй половине дня заветный дефицит «выбросили» на прилавки и обладатели бесценных мест в очереди сумели обменять свои советские рубли-«фантики» на столь нужный товар. После почти 10-часового ожидания это смогла сделать и Анна Савельева. Счастливая, она помчалась домой, чтобы поесть, отдохнуть и перевести дыхание; очереди в советские магазины зачастую становились подобны гладиаторским ристалищам, а потому после похода в магазин следовало потратить некоторое время на восстановление сил.

Но Анна не успела восстановить силы, потому как узнала от соседей, что сынок её Коленька пропал, а бабушка, наблюдавшая за ним, убежала на поиски внучка. Побросав ставшие ненужными покупки, помчалась на поиски и Анна.

Так началась эта история – увы! – далеко не первая и не последняя в серии таинственных исчезновений детей летом 1939 г. в Свердловске.

Что же показали первоначальные опросы тех людей, что находились в доме №50 по улице Мамина-Сибиряка днём 20 августа?

Бабушка мальчика – Елена Фёдоровна Блинникова-Каширская, нестарая ещё 51-летняя женщина – отпустила его погулять в 11 часов утра. Ника гулял во дворе в компании ребят постарше, одному из которых было 10 лет, а другому – 12. Если говорить совсем точно, то прогулка заключалась в том, что мальчишки сидели на лавочке и болтали, никакой беготни, озорства или глупых затей. Мальчики жили тут же, они хорошо знали Нику, не обижали его и, скажем так, подстраховывали его на случай возможных неприятностей. Ника был мальчиком общительным, дружелюбным, не по годам развитым, но при этом осторожным, к чужим людям не шёл, всегда помнил мамин запрет на разговоры с посторонними (не забываем, что летом 1939 г. уже весь Свердловск полнился пересудами о похищениях и убийствах детей – это была самая животрепещущая тема в очередях!). Нике было неполных 3 года, но мама во время первого допроса описала уровень его развития в таких выражениях: «Развит хорошо, можно определить по развитости, (что) ему 4-5 годков. Разговаривает хорошо, знает адрес наш. Фамилию знает, как отца звать, меня и т.д. Я считаю, что он не пойдёт с чужим человеком. Он только мог уйти со знакомым каким ему». То есть мальчик вполне ориентировался в обстановке и был осторожен, можно даже сказать, боязлив.

Итак, Ника находился на лавочке во дворе, и его бабушка, выходившая на крыльцо несколько раз, это видела. Что последовало затем? Вот как рассказала об этом Блинникова (в документах встречается двоякое написание фамилии женщины, то Блинникова-Каширская, то просто Блинникова): «…я вышла, их не оказалось всех троих, куда они ушли не видела я этого. Пошла посмотреть, это значит было в 12-м часу дня. Встретила ребят, спросила их, где мой внучек Коля, они мне ответили, что не видели его, так как они уходили в „Динамо“, а он с их слов якобы остался у ворот».

Детали эти очень важны, чуть позже станет ясно, какая же интрига кроется в этих «ушли-пришли», «якобы остался». Чтобы стало ясно, о чём идёт речь в рассказе Елены Блинниковой, поясним, что упомянутый ею «Динамо» – это магазин в районе пересечения улиц Мамина-Сибиряка и Ленина.

Мальчикам, отправившимся в магазин «Динамо» от дома №50 по ул. Мамина-Сибиряка следовало пройти около 800 м. в одну сторону. Любопытно, что статья в «Википедии» сообщает, будто магазин «Динамо» на первом этаже бывшего общежития Управления НКВД появился только в 1962 г., что не соответствует действительности. Магазин существовал с самого момента постройки «Городка чекиста» (именно так именовался этот квартал в довоенные годы) и оказался связан с драматическими событиями лета 1939 г. Ещё одна любопытная деталь, имеющая непосредственное отношение к сюжету: именно в этом здании на ул. Ленина, д.69 в те августовские дни проживал Артур Брагилевский, командированный в Свердловск лейтенант союзного УР.

И сделаем ещё парочку важных пояснений: от дома №50, в котором жил пропавший мальчик Коля, до дома №19 по улице Первомайской, в котором жила убитая годом ранее Герда Грибанова, всего 140 метров, а до дома №109 по улице Луначарского, от которого был похищен 10 февраля Боря Титов, чуть менее 200 метров, фактически через квартал. Как видим, все три дома расположены поблизости.

Карта Свердловска с указанием мест исчезновения малолетних детей в 1938-1939 гг. Обозначено: 1 – похищение 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытка похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушение на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищение 12 июня 1939 г. Али Губиной; 5 – похищение 30 июня 1939 г. Риты Ханьжиной; 6 – похищение 22 июля 1939 г. Вали Камаевой; 7 – похищение 27 июля Лиды Сурниной; 8 – похищение 20 августа 1939 г. Ники Савельева. При взгляде на неё нельзя не обратить внимание на то, что после первых трёх эпизодов преступник начал расширять область своей активности, перенеся её к окраинам города. Однако, восьмой эпизод произошёл буквально в том же самом квартале, в котором годом ранее была похищена, а потом найдена убитой Герда Грибанова. Казалось довольно очевидным, что близость 1 , 2 , 3 и 8 , локализованных на площади менее 0,6 км 2 , не может быть случайностью. Преступник явно был связан со Сталинским районом Свердловска, возможно, проживал в тех кварталах, либо приезжал в гости к родственникам, либо регулярно появлялся там по причине учёбы или работы и т.п. По большому счёту, уже после исчезновения Ники Савельева при надлежащей аналитической работе уголовного розыска можно было организовать поисковую операцию с весьма ненулевым шансом на успех. Правда, для этого требовалось добиться ясности в определении примет разыскиваемого, а этого УР к концу лета 1939 г. сделать как раз и не смог.

Итак, в 12 часу Елена Блинникова-Каширская поняла, что Ники нет во дворе и никто не знает, где он находится. Женщина немедленно приступила к поискам, она бросилась на улицу, заметалась, стала спрашивать людей. Какая-то женщина сказала, что видела, как шли по улице два мальчика постарше, а за ними бежал следом маленький мальчик, похожий на Нику. (Тут сразу встаёт вопрос о том, насколько искренен был рассказ мальчиков, ходивших в магазин «Динамо», но о подозрениях чуть позже.) Блинникова заволновалась до такой степени, что не спросила у женщины, как её зовут и в какую сторону шли мальчики – в сторону улицы Ленина, то есть к магазину «Динамо», или нет? В общем, раздрай душевный, растерялась женщина! А многие не растерялись бы на её месте?

Блинникова позвонила в отдел милиции и сообщила о похищении ребёнка, попросила прислать кинолога с собакой. Женщина знала, что при похищении девочки в Пионерском посёлке месяцем ранее быстро приехал милиционер с собакой и была организована поисковая операция. Сейчас никто кинолога высылать не стал, но милиционер посоветовал женщине явиться во второе отделение РКМ и подать письменное заявление о случившемся. Подобную предупредительность трудно объяснить одним только желанием помочь, вспомним, что ещё месяцем ранее дежурные милиционеры во всех территориальных отделах категорически отказывались принимать от родителей заявления об исчезновении детей, а теперь – надо же! – вдруг обнаружилось столь удивительное внимание, совсем не свойственное советской милиции. Причина такой благожелательности проста до неприличия: к этому времени уже все территориальные и транспортные подразделения милиции были ориентированы на максимально внимательное отношение в любым заявлениям об исчезновении детей, а потому никому из дежурных не хотелось получить от начальства выговор за халатное отношение к служебным обязанностям.

Елена Федоровна послушалась данного ей совета и отправилась в отдел милиции, где в 13 часов дежурный сержант официально зарегистрировал поданное ею заявление об исчезновении ребёнка. После этого Блинникова, не возвращаясь домой, продолжила розыск внука на улицах, прилегавших к кварталу, в котором тот жил.

В четвёртом часу дня Анна Савельева, мать пропавшего Ники, вернулась из магазина с покупками и, узнав, что произошло в её отсутствие, немедленно подключилась к поискам.

В скором времени в район улиц Мамина-Сибиряка, Первомайской и Ленина прибыл настоящий десант милиционеров в форме и в штатском. Работой сотрудников уголовного розыска руководил оперуполномоченный Игнатьев. Уголовное дело пока не возбуждалось, поскольку требовалось разобраться в том, что же именно произошло.

Уже в ходе первого допроса, проведённого вечером 20 августа, то есть в день исчезновения мальчика, Анна Савельева заявила, что подозревает в причастности к случившемуся соседку, некую гражданку Масленникову Евдокию Васильевну. Дамочка была из разряда тех, кого советские обыватели очень не любили: во-первых, работала продавцом в универмаге №3 на углу улиц Малышева и 8-го Марта, а «торгашей» в Советском Союзе простые граждане ненавидели, так сказать, по умолчанию, искренне и от всего сердца; во-вторых, Евдокия в свои 30 лет являлась молодой вдовой, а подобная категория женщин всегда вызывает у людей семейных чувство настороженности, хотя настороженность мужей обычно иного рода, нежели их жён. Савельева прямо заявила, что у неё серьёзный конфликт с Масленниковой, который дошёл до того, что 11 августа они даже подрались. Причина заключалась в том, что кто-то вымазал краской окна Масленниковой и выбросил её таз в выгребную яму. Масленникова подозревала, что это проделки Савельевой, хотя последняя утверждала, что не имеет к упомянутым выходкам отношения, дескать, вдовую работницу универмага ненавидят все в округе.

В общем, налицо была очередная коммунальная драма, уже далеко не первая для читателей этой книги.

Рассказывая о событиях 20 августа, Анна сообщила следующие детали, бросавшие тень, по её мнению, на поведение Евдокии Масленниковой. Прежде всего, Евдокия ушла на работу почему-то в час дня, хотя её смена начиналась только в четыре часа. Ну, а кроме того, часом ранее, то есть около полудня, Масленникова зачем-то оказалась в Пионерском посёлке, возле того самого магазина, в очереди у которого стояла Анна Савельева. Увидев последнюю, Масленникова почему-то развернулась и побежала прочь, несколько раз обернувшись на ходу.

В этой истории подозрительно было не то, что Масленникова убегала от Савельевой, оглядываясь, а нечто совсем иное. Одним из старших мальчиков, с которыми играл пропавший Ника, был сын Масленниковой Леонид. Вот это уже действительно вызывало подозрения: не мог ли Леонид сделать что-то с маленьким Колей, пока его мамаша следила за Анной Савельевой, дабы та своим возвращением не помешала задуманному? Рассказ неизвестной свидетельницы, сообщившей Блинниковой о двух мальчиках постарше и бегущем за ними малыше, отлично соответствовал такому развитию событий.

Оперуполномоченный Игнатьев допросил 13-летнего Юрия Бельцова, одного из двух мальчиков постарше, подле которых на скамейке сидел Ника. Бельцов полностью подтвердил рассказ бабушки пропавшего мальчика о том, что они втроём: Коля Савельев, Леонид Масленников и он, Юрий Бельцов, – довольно долго сидели во дворе дома на лавочке, всё было как обычно, никто к ним не подходил, ничего подозрительного не происходило. Затем Юрий и Леонид отправились в магазин «Динамо», Нике запретили идти за ними, тот и не пошёл. Бельцов утверждал, что видел это, поскольку он с Леонидом играл «в салочки» на тротуаре и несколько раз оглядывался. Ника вышел из двора и сел на лавочку у ворот со стороны улицы. К нему никто не подходил и никто к нему не обращался. Это был последний раз, когда Бельцов видел Нику.

Игнатьев весьма дотошно допросил Юрия Бельцова о его перемещениях, очевидно, надеясь понять, как же далеко тот мог увести малыша, если только действительно повинен в похищении? Юрий рассказал о своём походе в магазин вместе с Леонидом, о том, как они вдвоем пошли по улице Ленина и встретили одноклассника Бельцова, некоего Родиона Горохова. Ребята не были друзьями, просто отучились один год вместе, Бельцов даже не знал место проживания Родиона. Они поболтали немного, Горохов даже попросил у Бельцова 50 копеек, которых ему не хватало на покупку удочки, но Юрий денег не дал, поскольку не имел. Оперуполномоченный проверил в тот же вечер рассказ свидетеля, и оказалось, что Бельцов не обманывал, упомянутая встреча действительно состоялась именно с такими точно деталями, как об этом рассказывал Юрий. По всему выходило, что Леонид и Юрий не причастны к похищению Ники, если только они не спрятали малыша где-то на пути от дома к магазину.

Допросил Игнатьев в тот же день и Евдокию Масленникову. Работница прилавка честно объяснила причину враждебного отношения Анны Савельевой – та считала, что её муж, Сергей Савельев, отец пропавшего Ники, поддерживает с Евдокией интимные отношения. История, скажем прямо, тривиальная и даже скучная, но сколько же глупостей и преступлений совершено именно по причине такого рода неупорядоченных отношений между людьми! Евдокия объяснила и свой поход в Пионерский посёлок, где её видела Анна и причину раннего ухода на работу – в целом всё, сказанное ею, звучало обыденно и не казалось подозрительным.

Оперуполномоченный Игнатьев с привлечением милиционеров и работников коммунального хозяйства во второй половине дня 20 августа и на следующий день провёл большую работу по осмотру кварталов, прилегавших к месту исчезновения Ники Савельева. В ходе этой муторной и не всегда приятной работы осматривались дома, чердаки и подвалы, выгребные ямы уборных, мусорные кучи и колодцы. В соседнем квартале был обнаружен сухой колодец, давно забитый мусором; его расчистили до дна на глубину более 10 метров.

Пропавшего мальчика отыскать не удалось – ни живым, ни мёртвым. Поздним вечером сержант Игнатьев написал начальнику 2-го отделения уголовного розыска Чемоданову рапорт, в котором подвёл первые итоги розыска. Уместно процитировать самую существенную его часть: «Соседи, родители и ближайшие соседи все говорят, что мальчика никто не видел и не видели, чтобы кто-либо вёл его по улице. Снова все также подтверждают, что мальчик Коля к чужому человеку не пойдёт. Я своими мыслями думаю, предполагаю, не мог ли какой-то-либо шофер смять мальчика автомашиной, подобрать последнего и увезти куда-либо, лишь бы скрыть следы преступления».

Следует, конечно, отдать должное Игнатьеву и всем свердловским милиционерам – в эти августовские дни они поработали очень плотно и активно. Именно такой и должна быть работа правоохранительных органов при поступлении информации о похищении человека – немедленное реагирование с максимальным привлечением сил. Вспомним, что в это время в Нижнем Тагиле в такой же аналогичной ситуации милиционеры ходили от стола к столу и думали, как бы получше написать постановление о прекращении расследования, которое они толком даже не удосужились начать.

Помимо предположения о травмировании или даже убийстве малыша в результате ДТП, оперуполномоченный ОУР Игнатьев в скором времени стал склоняться к ещё одной весьма достоверной версии, к которой его подтолкнула беседа с Антониной Одношевиной. Эта женщина проживала в доме №52 по улице Мамина-Сибиряка, то есть по соседству с Савельевыми, и хорошо знала всех действующих лиц драмы.

Женщина рассказала Игнатьеву о подозрительном человеке, привлёкшем её внимание примерно за неделю до исчезновения Ники Савельева. Примерно 13 или 14 августа незнакомый Одношевиной мужчина около часа просидел на лавочке у ворот дома №50 – того самого, в котором жил Коленька. Затем этот же человек появился 17 числа. Оба раза он подолгу оставался на одном месте без всякой видимой причины, был трезв, в разговоры ни с кем не вступал. Внешность его свидетельница описала в следующих словах: «Среднего роста, в тёмно-синем костюме, на ногах жёлтые кожаные полуботинки, черноволосый, на лицо – бритый, на вид около 35 лет, носит чёрную кепку».

Минул ещё один день без всяких новостей и каких-либо подвижек – ни новых свидетелей, ни идей. 23 августа все документы, собранные уголовным розыском по факту исчезновения Коли Савельева, – всего 11 листов – были направлены старшему следователю областной прокуратуры Небельсену, курировавшему расследования летних преступлений против малолетних детей. Пакет и сопровождающая служебная записка, за подписью исполнявшего обязанности начальника ОУР Крысина, имели гриф «совершенно секретно». Это означало, что проводимое в Свердловске расследование было приравнено к одной из высших степеней государственной тайны и о нём нельзя было упоминать в кругу лиц, не имевших допуска к работе с документами данной категории.

На самом деле документы, отправленные из уголовного розыска, читал не только Небельсен. Другим заинтересованным читателем оказался прибывший из столицы следователь-«важняк» Краснов. Мы знаем, что ему ничего не было известно об убийстве Герды Грибановой, похищении Бори Титова и других преступлениях против детей, совершённых до апреля 1939 г. включительно. Кстати, ничего об этом не узнал, приехав в Свердловск, и старший оперуполномоченный Артур Брагилевский, хотя, казалось бы, он принадлежал к тому же самому ведомству, что так деятельно проводило расследования по этим эпизодам. Думается, что так произошло как в силу умышленного сокрытия информации сотрудниками правоохранительных ведомств (прокуратуры и уголовного розыска НКВД), так и потому, что сами эти ведомства не знали о некоторых эпизодах, вроде упоминавшейся ранее попытки убийства Ники Плещевой. Почему правоохранительные органы оказались плохо осведомлены – это тема особого разговора, которого нам не избежать и который обязательно состоится в подобающем месте. Сейчас же речь пойдёт о том, как могли расценивать происходившее в Свердловске следователь по важнейшим поручениям Краснов и старший оперуполномоченный Брагилевский.

Вся эта свердловская история, насколько командированные могли понять из предоставленных им документов, началась 1 мая 1939 г. и продолжалась практически без перерывов вплоть до последних дней. Хронология выглядела следующим образом.

1) 1 мая: нападение на Раису Рахматуллину, девочку 4 лет, сопровождавшееся нанесением большого числа неглубоких порезов лица. Похищения не было, потерпевшая была найдена возле дома, в котором жила, если точнее, на дорожке на удалении 60 метров от дома. Жертва осталась жива, подозрений на изнасилование или сексуальные манипуляции у следствия не возникло. Расследование запуталось в двух подозреваемых и благополучно затихло.

2) 12 июня: похищение Алевтины Губиной, девочки 2,5 лет, последующее причинение ей тяжелых колото-резаных ранений, большая кровопотеря, жертва преступления чудом осталась жива. Попытка похищение преступнику удалась, девочка была найдена благодаря удачному стечению обстоятельств примерно через час с четвертью после начала поисков. Подозрений на попытку изнасилования или иной сексуальный мотив у следствия не возникло. Уголовный розыск с упоением разбирался в квартирных склоках отца девочки, в том погряз и бездарно провалил расследование.

3) 30 июня: исчезновение Риты Ханьжиной, девочки 3 лет 10 месяцев, прямо из сеней дома, в котором жила жертва. Девочка была разута и не имела привычки ходить босоногой, что явно указывает на то, что она не уходила от дома самостоятельно. Мёртвое тело жертвы найдено на удалении около 3,2 км от места похищения, труп замаскирован камнями весом до 12 кг, что определённым образом указывает на физические кондиции похитителя. Тело найдено в состоянии выраженных посмертных изменений, обусловленных жаркой погодой, явных резаных ран судмедэксперт не описал, присутствуют синяки, указывающие на побои. Есть указания на посмертный анальный половой акт. Акт судебно-медицинского исследования неинформативен и очевидно неполон. Следствие вышло на Сохина Евгения Васильевича, которого, однако, отыскать не удалось.

4) 22 июля: похищение Вали Камаевой, девочки в возрасте 3 лет 4 месяцев. Спустя месяц ребёнок не найден, судьба его неизвестна. Во время следствия были найдены свидетели, соседка Анна Аксёнова и мальчик Борис Горских, видевшие похитителя с Валей. Свидетели сообщили схожие описания, содержавшие указания на особые приметы предполагаемого преступника: неконтролируемое слюноотделение, несимметричность лица («косой рот»), неряшливость, а также очевидная молодость (16-17 лет). Уголовный розыск задержал подозреваемого, отвечавшего полученному описанию, некоего Мочалкина, однако свидетель Горских его не опознал. Второго свидетеля, Анну Аксёнову, отыскать не удаётся, поскольку она уехала из Свердловска на неопределённое время.

5) 27 июля: похищение Лиды Сурниной, девочки в возрасте 4 лет, прямо от ворот дома, в котором та жила. Преступника с похищенной девочкой видели мать и две дочери Голиковы, две работавшие на стройке женщины и жительница Пионерского посёлка Шевелева. Все они дали хорошо согласующиеся описания внешности похитителя разной степени полноты. Эти описания отличаются от описаний, полученных от свидетелей похищения 22 июля Вали Камаевой, – иная одежда, цвет волос и особые приметы преступника, но совпадают в оценке его возраста. Благодаря энергичной поисковой операции тело убитой девочки было найдено на следующий день. Причина смерти – асфиксия, на теле присутствуют ножевые ранения, нанесённые посмертно, имеются указания на посмертный анальный половой акт. Проведёнными оперативно-розыскными мероприятиями выявлен подозреваемый Маруф Гаянов (в милицейских документах имя его писали кому как заблагорассудится – то Маруф, то Магруф), азербайджанец по национальности, опознанный свидетелями по фотографии из паспорта. Маруф задержан, и дело как будто бы раскрыто. Но сам задержанный вину отрицает, указывает на наличие у него алиби, а кроме того…

6) 20 августа от дома, в котором проживал, похищен Николай Савельев, мальчик в возрасте 2 года 8 месяцев. Тщательный осмотр прилегающих к месту похищения кварталов показал, что мальчика нет в этом районе, и он, очевидно, увезён в какое-то довольно отдалённое место. Судьба его неизвестна, но внушает большую тревогу.

Так выглядела статистика посягательств на малолетних детей в Свердловске, когда к изучению материалов расследований приступил следователь Краснов. Он ничего не знал о похищении в Нижнем Тагиле Риты Фоминой, и эта деталь с очевидностью указывает на весьма невысокий уровень аналитической работы прокуратуры даже на областном уровне (не говоря уже о всесоюзном масштабе). Хотя в Нижнем Тагиле, скорее всего, знали о свердловских событиях и прибытии в столицу Урала московского следователя-«важняка», никто не заикнулся о наличии схожего инцидента.

Какие выводы сделал Краснов по результатам прочтения представленных ему официальных документов? Ход его мыслей мы можем до известной степени восстановить, зная последовательность его действий.

Прежде всего, Краснов явно усомнился в опознании Маруфа Гаянова, устроенного уголовным розыском посредством предъявления свидетелям фотографий. Все эти милицейские фокусы следователь по важнейшим делам, разумеется, прекрасно знал и понимал, что подобные «опознания» имеют сугубо ориентирующее значение. Как показывает практика, свидетели по фотографиям с одинаковой уверенностью опознают совершенно разных людей, имеющих весьма приблизительное сходство. Кроме того, фотография с паспорта не даёт представление о росте человека, а в силу очевидных причин рост в данном случае очень важен для правильного опознания. Именно поэтому опознание по фотоснимку обязательно должно подкрепляться очными опознаниями.

Следователь начал свою работу с допроса Бориса Горского, того самого мальчика, который видел похитителя, уводившего 22 июля Валю Камаеву. Их общение оказалось исключительно информативным. Выяснилось, что Боря Горский видел преступника не один, а в компании друзей: 9-летнего Виктора Агутова, 11-летнего Ивана Суханова и 12-летнего Алексея Каменьщикова – причём все они обратили внимание на странного юношу. Дело заключалось в том, что у того была аномально большая голова – эта деталь необыкновенно рассмешила мальчишек. Возможно, дело было вовсе не в голове, а растрёпанных волосах незнакомца, но тем не менее типаж у него оказался довольно своеобразным и запоминающимся. Эта мелочь оказалась упущена из виду сотрудниками уголовного розыска и не попала в ориентировки. Точно так же, в силу допущенной небрежности, никто не узнал о том, что помимо Аксеновой и Горского есть и другие свидетели похищения! Теперь, благодаря московскому следователю, эти недочёты были устранены, а описание внешности разыскиваемого преступника обогатилось весьма ценным уточнением. Была и другая польза от встречи Краснова с Горским. Последний не опознал Маруфа Гаянова, и это заставляло думать, что либо в разных эпизодах действовали разные преступники, либо опознание свидетелями похищения Лиды Сурниной было ошибочно. Краснов сообщил Брагилевскому о появлении новых свидетелей и поручил допросить их, что последний и сделал 3 сентября (далее об этих допросах будет сказано особо).

Встретился Краснов и со следователем Молотовской районной прокуратуры Губиным, выезжавшим на место обнаружения тела Лиды Сурниной. Дело заключалось в том, что протокол осмотра, написанный Губиным, представлял из себя документ беспомощный и неинформативный. Из него невозможно было уяснить главное: являлось ли место обнаружения трупа местом убийства? Строго говоря, ответ на этот вопрос является основной задачей составителя такого рода протокола, но Андрей Дмитриевич Губин умудрился на него не ответить. Краснов вручил прокурору перо, и тот собственноручно записал все необходимые уточнения, из которых следовало, что Лида Сурнина была убита именно там, где спустя почти сутки было найдено её тело. Встреча Краснова с Губиным произошла 28 августа.

В последующем – 28 и 29 числа – московский следователь работал со свидетелями по делу Сурниной, а также матерью убитой девочки. Интерес именно к этому делу вполне понятен – оно было самым недавним по времени, да и показания свидетелей по этому эпизоду следовало признать самыми ценными.

Сложно сказать, куда бы привела Краснова его «нить Ариадны», но уже на следующий день в лесу под Свердловском был найден детский труп, так что от передопросов свидетелей следователю пришлось на некоторое время отказаться.

Обстоятельства произошедшего в общем виде были таковы: Иван Чамовских, молодой 28-летний шофёр на стройке хладокомбината, в свой выходной день 30 августа поработал в огороде до 11 часов утра, а затем решил поискать груздей в лесу, благо лес начинался прямо за грядками. Около часа он бродил по лесу, отдалившись от дома примерно на километр, пока не заприметил в ложбинке между тремя холмиками кучу хвороста. Выглядела она подозрительно, ветки словно бы специально кто-то навалил в одном месте. Иван без долгих затей подошёл к куче веток, подвинул их в сторону и увидел маленькую голую ногу, явно детскую, одежду подле.

Убитую Валю Камаеву не могли отыскать более трёх месяцев, в результате погода и лесные разрушители трупов мало что оставили от тела.

Примерно через полтора часа у тела собралось руководство областной милиции во главе с начальником областного управления РКМ Урусовым. Александр Михайлович, один из активнейших участников этой истории, уже нами упоминался и будет упомянут ещё не раз. Имеет смысл сказать несколько слов об этом человеке весьма незаурядной судьбы.

Родился Урусов в 1905 г. в городе Тюмени, с 11 лет работал грузчиком в порту, в возрасте 14 лет стал заведующим делопроизводством в отделе розыска транспортной ЧК в Тюмени. Уже по одному этому факту можно составить некоторое представление о чекистских кадрах той поры – мальчишку взяли «заведовать делопроизводством», поскольку он, в отличие от остальных сотрудников, умел хоть как-то читать и писать. Впоследствии из спецслужбы его убрали за молодостью, направили работать по линии красной милиции. В 1928 г. – то есть в возрасте 23 лет – Александр Урусов был назначен начальником Тюменского окружного уголовного розыска, по долгу службы гонялся за бандитами и грабителями по территории чуть ли не в 30 тысяч квадратных километров, и получалось это дело у него неплохо. Уже через год его наградили боевым оружием – револьвером «наган». С 10 августа 1930 г. Урусов – начальник уголовного розыска Магнитогорского городского административного отдела (сложное название подразделения не должно удивлять – это было время больших реформ в системе НКВД, и уголовный розыск то вводили в состав милиции, то выводили, и вся эта чехарда длилась вплоть до слияния ОГПУ и НКВД в 1934 г.). В Магнитогорске Урусов создавал уголовный розыск, что называется, «с нуля», впрочем, и сам город в то время строился «с нуля». Заместителем Александра Михайловича по научно-технической части стал Евгений Вершинин, тот самый, что в 1939 г. уже возглавлял уголовный розыск Свердловска и руководил розыском таинственного убийцы детей. Затем Александр Урусов был отозван в Москву для обучения в Центральной высшей школе РКМ, а после её окончания направлен в Свердловск начальником отделения ОУР. В дальнейшем вырос в начальника уголовного розыска. В 1937 г. Урусов стал заместителем начальника Управления РКМ, с мая 1938 г. – начальником управления. В этой должности курировал розыск убийцы детей летом-осенью 1939 г.

Александр Михайлович Урусов, начальник Управления РКМ Свердловского УНКВД с мая 1938 г. по декабрь 1943 г.

Очень интересна судьба Урусова в последующие годы. До конца 1943-го он возглавлял милицию Свердловска, получил звание комиссара милиции третьего ранга, в январе 1944 г. стал начальником Московского уголовного розыска (МУР) и заместителем начальника Управления РКМ столицы. Эти должности он занимал вплоть до 1950 г. События романа братьев Вайнеров «Эра милосердия», по которому снят прославленный телесериал «Место встречи изменить нельзя», происходят как раз в то время, когда МУРом руководил Александр Урусов. В 1951-1953 гг. он возглавил Управление милиции Московской области, и именно при Урусове в подмосковном Красногорске была разоблачена та самая банда Ивана Митина, что послужила для братьев Вайнеров прообразом банды «Чёрная кошка». Настоящая банда не имела со своим киношным образом ничего общего, кроме разве что безудержной жестокости и полной «отвязанности». Главарю шайки на момент ареста шёл 26-й год, четверо его подельников были младше Митина и лишь один – Петр Болотов – старше. Ему ко времени задержания исполнилось 37 лет, и он уже 7 лет состоял членом ВКП(б)-КПСС, считался проверенным партийцем и передовиком производства. Все эти неудобные детали, разумеется, были должным образом «подрихтованы» авторами романа и телеэпопеи и перенесены из 1953 г. на 7 лет ранее.

В последующем Урусов поработал в Венгрии советником по линии Министерства внутренних дел, стал свидетелем и до некоторой степени участником известных событий 1956 г. На следующий год – в возрасте всего лишь 52 лет – отправлен на пенсию. Выход на пенсию в столь раннем для генерала возрасте был продиктован вовлечённостью Урусова в репрессивные события 1936-1938 гг. Как уже отмечалось выше, органы Рабоче-Крестьянской милиции деятельно помогали госбезопасности в проведении массового террора. По требованию Хрущева во второй половине 1950-х гг. из силовых структур Советского Союза были удалены более 40 тысяч человек, участвовавших в беспределе ежовской поры. По этой же причине в книге «Солдаты правопорядка: Будни уральской милиции», выпущенной в 2000 г. издательством Уральского университета, об Александре Михайловиче Урусове нет ни слова. Авторы, очевидно, посчитали, что правду удобнее скрыть, чем найти необходимые слова для объяснений, хотя такой подход вряд ли можно считать оправданным. Без упоминания Урусова историю советской милиции на Урале представить невозможно, и этот человек объективно заслуживает точно такого же внимания, что и упоминавшиеся выше руководители областного УНКВД Дмитрий Дмитриев или Михаил Викторов.

Итак, Александр Урусов в сопровождении руководящих работников Управления РКМ и уголовного розыска прибыл к обнаруженному трупу ребёнка.

По карте местоположение трупа было определено более-менее точно – в 800 метрах от Елизаветинского тракта вправо и в 600 метрах от посёлка Мясохладокомбината, рядом с тропой, ведущей из посёлка Мясохладокомбината на Гореловский кордон, на территории 3-го лесоучастка. Тело было помещено – явно умышленно – в естественное углубление, треугольную яму глубиной около полуметра, засыпанную землёй и сухими ветками.

Карта Свердловска с указанием мест исчезновений детей по состоянию на конец июля 1939 г. Обозначено: 1 – похищение 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытка похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушение на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищение 12 июня 1939 г. Али Губиной; 5 – похищение 30 июня 1939 г. Риты Ханьжиной; 6 – похищение 22 июля 1939 г. Вали Камаевой; 7 – похищение 27 июля Лиды Сурниной; 8 – похищение Ники Савельева 20 августа 1939 г. Cерым цветом показаны места обнаружения тел некоторых из убитых и раненых детей: 4+ – Али Губиной, обнаруженной с ножевыми ранениями, но живой 12 июня; 5+ – Риты Ханьжиной, найденной пастухами 4 июля, убитой; 7+ – Лиды Сурниной, обнаруженной мёртвой 28 июля в ходе поисковой операции. Знаком 6+ обозначено место обнаружения 30 августа останков Вали Камаевой. Места обнаружения тел нанесены на карту весьма приблизительно, согласно тому, как это отражено в официальных документах. Тело Ники Савельева к концу лета 1939 г. оставалось не найдено, в силу чего мальчик считался пропавшим без вести. Пиктограмма ›. ‹ обозначает трамвайное кольцо на 4-й Загородной улице (ныне – ул. Щорса) – это ближайшее к точке 6+ место, которое можно было достичь общественным транспортом. Далее преступник со своей жертвой должен был двигаться пешком (если только не располагал личным транспортным средством). По самой оптимистичной оценке ему надлежало пройти около 2,5 км.

Согласно протоколу осмотра места обнаружения трупа часть веток в нижней части тела была сдвинута, благодаря чему хорошо была заметна левая нога мёртвого ребёнка. Понятно, что это произошло в результате действий Ивана Чамовских, он сам же это и признал. Примерно в 30 сантиметрах от левой ноги на бугорке находилась детская кожаная туфелька, а парная ей оказалась на правой голени трупа примерно в 10 сантиметрах выше ступни. После удаления веток и земли стало ясно, что тело принадлежит девочке и находится в положении «лёжа на спине», при этом правая нога подогнута и откинута вправо, правая рука – прижата к телу, левая нога – вытянута, а левая рука – откинута в левую сторону.

У левого бедра находился булыжник размером 18 х 25 см, явно помещённый сюда после того, как в яму было уложено тело. У ног трупа были найдены детские чулочки, один из них вывернут наизнанку. Половые органы оказались прикрыты частично сгнившими детскими трусиками. С левой стороны от трупа на удалении 50 сантиметров лежала вязаная детская кофта, рядом с нею – чёрное детское платье с разноцветными цветочками, тёмно-синее старое детское пальто с разорванным меховым воротником, детская курточка с хлястиком, белая панама. Все предметы одежды испачканы землёй и массой бледно-серо-жёлтого цвета (внимательный читатель уже наверняка обратил внимание на то, что все эти предметы, целенаправленно снятые преступником с жертвы, находились слева от тела, то есть преступник при манипуляциях с ними действовал левой рукой, очевидно правой удерживая жертву). На расстоянии двух метров от трупа слева был найден лоскут от мехового воротника пальто.

Со стороны ног, на удалении 25-30 сантиметров, лежала старая стелька и рваная верхняя часть чёрного кожаного ботинка (из протокола невозможно понять, идёт ли речь о детском ботиночке или предмете, никак не связанном с жертвой). На удалении 4 метров от ног трупа – часть сильно истлевших стёганых брюк грязно-серого цвета. Судя по всему, штаны эти никак не были связаны с телом мёртвой девочки – опять-таки из содержания протокола осмотра обнаружения трупа невозможно понять, какого размера были эти штаны, насколько они были повреждены, каков их фасон и т.п.

Наружный осмотр повреждений не проводился ввиду сильных гнилостных изменений мягких тканей. Останки были доставлены в морг 1-й городской больницы, где на следующий день работой с ними занялся судмедэксперт Свердловска Грамолин.

Труп сильно разложился, согласно протоколу «мягкие ткани представляют собой тестообразную массу бледно-серо-жёлтого цвета».

Однако ещё до того, как он приступил к делу, неизвестный сильно разложившийся труп был опознан, причём получилось это без всякого содействия органов милиции, можно сказать, само собой. Евдокия Камаева, мать пропавшей 22 июля девочки, работала на заводе «Сталькан», где многие знали о постигшем женщину несчастье. 31 августа к Евдокии подошла заводская медсестра и сообщила «по секрету», что в морг 1-й горбольницы привезли труп маленькой девочки, возможно, Вали Камаевой, надо бы пойти проверить. Обратите внимание, как работает оповещение населения – через несколько часов после доставки трупа в морг весть о случившемся разлетается молвой по всему городу! Евдокия, отпросившись с работы, помчалась в морг на ночь глядя. Там с ней, понятное дело, никто ни о чём разговаривать не стал, но один из работников морга, увидев плачущую женщину, сжалился – да и взятка помогла разжалобить его сердце! – и разрешил показать одежду мёртвой девочки.

Евдокию Камаеву провели в помещение и выкатили каталку с разложенными вещами, найденными в лесу возле трупа. Женщина сразу опознала синее пальто с чёрными заплатками, которые сама же и пришивала, кофточку, кожаные туфельки-«спортивки». Изменившийся до неузнаваемости труп ей показывать не хотели, но женщина, очевидно, повела себя так, что отделаться от неё работникам морга не получилось. После настойчивых просьб её провели в секционный зал. Впоследствии, на допросе в уголовном розыске Евдокия Камаева рассказала об этом в таких выражениях: «По моей настоятельной просьбе работник морга показал мне труп девочки, вместе с которой была доставлена описанная одежда. Труп настолько видоизменился, что мне трудно было опознать в нём мою дочь Валентину». Вот уж воистину, бедная женщина, лучше бы и не видела.

Тем не менее можно было считать, что опознание состоялось, поскольку одежда соответствовала той, в которой пропала Валя Камаева, кроме того, совпадали и половозрастные признаки.

Раз уж пришлось коснуться темы сплетен и «народного радио», вовсю работавшего в Свердловске летом 1939 г., уместно привести весьма показательную выдержку из протокола допроса Ивана Чамовских, того самого молодого мужчины, что обнаружил труп Вали Камаевой. В его адрес следственные органы никаких подозрений не имели – всем было ясно, что это персонаж сугубо проходной, попавший в историю случайно, но во время допроса у Ивана поинтересовались, известны ли ему заявления о каких-либо исчезновениях детей. Вопрос этот сержант Носин задал наобум, поскольку не имелось никаких оснований подозревать некую особую осведомлённость Чамовских в этой специфической теме. А тот в ответ вывалил: «…к одной старушке приходили с Гореловского кордона, спрашивали об утерянном ребёнке, Лебедева должна знать эту старушку. Это было примерно месяца два тому назад, и разговор шёл не о девочке, а о мальчике». Вот так! А в уголовном розыске ничего об этом не знали, и непонятно почему: то ли считали, что подобный рассказ является не более чем трёпом, пустой болтовнёй; то ли потому, что люди не обращаются в милицию и не заявляют о пропавших детях, опасаясь связываться с доблестными защитниками социалистической законности.

К концу лета 1939 г. город полнился слухами о пропавших без вести детях, и свердловские правоохранители уже всерьёз подозревали, что им известны далеко не все эпизоды реальных посягательств на детей разыскиваемого маньяка (или маньяков). Забегая вперёд, можно признать, что данное подозрение оказалось вполне справедливым – о многих нападениях на малолетних детей милиция и в самом деле ничего не знала.

Итак, 1 сентября судмедэксперт Грамолин в присутствии следователя по важнейшим делам при прокуроре СССР Краснова провёл судебно-медицинское вскрытие останков Вали Камаевой. В акте №1115 он зафиксировал следующее состояние тела, поступившего на исследование: «Труп сильно разложился и покрыт слоем мусора, земли и сосновыми хвойными иглами. Мягкие ткани трупа (кожные покровы, мышцы, жировая клетчатка) или частично отсутствуют, или превратились в бесструктурную массу, мягкую, бледно-серо-жёлтого цвета, консистенции теста. Череп и туловище до тазовой области резко изменены, мягкие ткани большею частью отсутствуют, кости обнажены, серо-коричневого цвета, внутренние органы отсутствуют. Покровы лица высохли, очертания лица не сохранились. Череп почти полностью свободен от покровов, сохранились покровы на правой половине черепа, которые пронизаны отверстиями и ходами червей (личинок), частично сохранились волосы русого цвета, длиною в 2-3 см. Кости черепа распадаются по швам, в полости черепа немного полужидкой массы серого цвета (остатки сгнившего мозга). Гортань, пищевод, язык отсутствуют».

Благодаря счастливому стечению обстоятельств сохранность нижней части тела оказалась гораздо лучше верхней, что позволило решить вопрос о возможном сексуальном мотиве нападения. В акте Грамолина состояние половых органов описано в таких выражениях: «Половые органы сохранились, повреждений их не имеется. Девственная плева кольцевидной формы, свободный край её гладкий, отверстие 0,6 см в диаметре. Заднепроходное отверстие растянуто, шириною в диаметре 3 см, слизистая прямой кишки гладкая, беловато-серого цвета, повреждений на ней не обнаружено».

В резюмирующей части описания эксперт следующим образом высказался о причине и давности смерти: «1. Ввиду сильного разложения причину смерти девочки установить не представляется возможным. 2. Но принимая во внимание обстоятельства дела.., можно полагать.., что в данном случае, по всей вероятности, имеется убийство. 3. По степени разложения трупа, принимая во внимание тёплое летнее время года, нахождение трупа на поверхности земли, надо полагать, что смерть девочки наступила около полутора месяцев тому назад. 4. Наличие растянутого заднепроходного отверстия и чистой гладкой слизистой оболочки прямой кишки даёт до некоторой степени основание предполагать, что здесь могло иметь место извращённое удовлетворение половых потребностей неизвестного мужчины».

Следователь Краснов распорядился проверить одежду, обнаруженную возле останков Вали Камаевой, на присутствие следов крови. Цель такого рода проверки была довольно очевидна – если кровь будет найдена, значит, имело место нанесение ранений в то время, когда жертва была одета, если же крови не окажется, то это будет указанием на предварительное, то есть до совершения убийства, раздевание ребёнка. Если нападению предшествовало раздевание, стало быть, это значимый для преступника этап выработанной им модели поведения, причём сексуальный подтекст этого действия довольно очевиден и пояснений не требует. Мотивация преступника на тот момент оставалась свердловским пинкертонам не до конца ясной, а между тем вопрос этот имел исключительную важность – если в разных эпизодах преступник руководствуется различными мотивами, то, скорее всего, преступления совершают разные лица. Единство мотива, наряду со схожей манерой криминального поведения, позволяет добиться однозначного ответа на вопрос: с одним ли преступником имеют дело правоохранительные органы?

Помимо судебно-медицинского исследования одежды Вали Камаевой, следователь Краснов озаботился и другим весьма важным вопросом. Узнав, что никто из свердловских правоохранителей не осматривал одежду Алевтины Губиной, той самой девочки, что 12 июня получила ножевые ранения в лесу у Пионерского посёлка и лишь чудом осталась жива после месячного пребывания в больнице, Краснов пригласил на допрос отца и изъял у него одежду, в которую была одета девочка в день нападения. Одежда состояла из платья и ночной рубашки, их внимательный осмотр позволил сделать довольно интересное открытие. Преступник аккуратно проколол ножом с узким лезвием (8 мм) платье, но не задел надетую под ним рубашку и не повредил кожу ребёнка, после чего разорвал платье от плеча до подола руками. По-видимому, изменил первоначальный замысел, сообразив, что разрезание ножом может затянуться. В общем, выбрал путь более быстрый и радикальный. Снятую одежду преступник разместил рядом с телом Али Губиной, буквально на расстоянии вытянутой руки, где её впоследствии и нашли. На ней практически не было крови, за исключением нескольких помарок, оставленных, вполне возможно, самим же отцом Али, который лёг рядом с дочерью на землю и успокаивал её вплоть до появления машины «скорой помощи».

Таким образом, следователь Краснов довольно уверенно заключил, что по крайней мере некоторые из известных ему эпизодов – похищение и нападение на Алю Губину, Риту Ханьжину, Валю Камаеву и Риту Сурнину – имеют общий мотив «удовлетворение полового чувства извращенным способом». То, что Аля Губина не была изнасилована, не отменяло данного вывода: во-первых, девочка осталась жива, а преступник, как явствовало из результатов судебно-медицинских экспертиз, являлся некрофилом, то есть не насиловал живых, а во-вторых, нападение на Алю можно было считать незавершённым. Возможно, злоумышленника кто-то или что-то спугнуло, вынудив спасаться бегством. Краснов даже допросил Перемышлина – того самого мужчину, который первым обнаружил Алю Губину и ушёл, не оказав девочке помощь, – очевидно, рассчитывая добиться от него какого-то важного признания, связанного с внешностью подозрительного человека, увиденного возле девочки. Но Перемышлин не отступил ни на йоту от сделанных ранее признаний и заявил, что никого возле раненой девочки не видел, так что Краснову ничего от этого человека добиться не удалось.

Одновременно следователь по важнейшим делам при прокуроре СССР Краснов работал сразу по всем эпизодам, привлёкшим его внимание. И день 3 сентября в этом отношении не явился исключением. Сначала он допросил Якова Вишняка, начальника Петра Кучина, того самого охранника Дворца пионеров, что попал под подозрение при расследовании покушения на Раю Рахматуллину 1 мая. Краснов поднимал старые материалы, анализировал их и пытался реконструировать события для объективной оценки. Вишняка в рамках проводившегося расследования ранее не допрашивали, между тем Яков Григорьевич оказался человеком весьма информированным и дал исчерпывающую картину событий того дня. То есть рассказал, кто кому звонил, куда побежал, что происходило до и после ранения девочки. Должность Вишняка прозвучит немного непривычно для нынешнего жителя России – «начальник пожарно-сторожевой охраны», но ближайшим её современным аналогом можно считать должность начальника службы охраны предприятия. Вишняк отвечал в том числе и за пропускной режим Дворца, и данное обстоятельство можно считать немаловажным. Допрошенный заверил Краснова, что 1 мая дети на территорию сада проходили через пропускной пункт («комендатуру»), где их встречали руководители кружков и классов и строили в праздничные колонны. На территорию Дворца и сада посторонние не допускались и, более того, не допускались даже работники Дворца, не имевшие специального пропуска на праздничный день.

Выше отмечалось, что в дни государственных праздников и общесоюзных мероприятий экстраординарные меры поддержания общественного порядка принимались во всех учреждения и ведомствах Советского Союза, так что свердловский Дворец пионеров в этом смысле не являлся каким-то исключением. Из допроса Якова Вишняка можно с уверенностью заключить, что преступник, совершивший нападение на Раю Рахматуллину, не мог незамеченным проникнуть в сад Уралпрофсовета через Дворец пионеров. Если он действительно прошёл во второй двор этим путём, то это могло случиться лишь потому, что он был связан с Дворцом, персонал которого его знал.

В силу этого более вероятным казалось другое предположение – злоумышленник проник в сад не со стороны Дворца пионеров, а с прямо противоположного входа – через калитку, выходившую на улицу Шевченко. Калитка эта располагалась как раз рядом с домом №4, в котором проживала раненая девочка.

Далее в тот же день Краснов допросил Каспера Даниила Матвеевича, одного из многочисленных свидетелей по делу о ранении Али Губиной 12 июня в лесу у Пионерского посёлка. Напомним, что тогда сотрудники милиции зафиксировали около 50 человек, которых в той или иной степени можно было зачислить в разряд свидетелей. В основном это были люди, отдыхавшие на пленэре либо игравшие в лото возле барака на Флотской улице. Никто из них не сознавался в том, что видел преступника с маленькой девочкой или стал очевидцем нападения, однако Краснов, по-видимому, не терял надежды отыскать какого-нибудь ценного свидетеля. Даниил Каспер был мужчиной степенным, солидным, несудимым, ему уже исполнилось 50 лет, и Краснов, наверное, питал некие надежды разговорить его. Но ничего из этого не вышло – несмотря на долгий и обстоятельный разговор, запись которого растянулась на три страницы, – Даниил Матвеевич ничего ценного для следствия не припомнил. «Никаких подозрительных лиц, которые могли бы напасть на ребёнка, мы не видели. Также не видели никого, кто проходил бы с ребёнком к опушке леса», – твёрдо заявил Каспер, фактически обесценив все свои воспоминания, связанные с событиями того дня.

С такими весьма неутешительными результатами закончилось лето 1939 г. Впереди была Вторая мировая война, но Свердловск в те сентябрьские дни жил совсем иными новостями. Обнаруживаемые с периодичностью раз в две недели трупы изувеченных детей будоражили горожан куда сильнее немецких бомбёжек польского Вестерплатте. Немецкие бомбардировщики находились за тысячи километров от города, а убийца-изувер ходил по тем же самым улицам, что и обычные свердловчане.

Всё в тот же день, 3 сентября, лейтенант милиции старший оперуполномоченный Отдела уголовного розыска центрального Главка РКМ Артур Брагилевский встретился с новыми свидетелями по делу о похищении и убийстве Вали Камаевой. Речь идёт о мальчишках, оказавшихся в компании с Борисом Горским в ту самую минуту, когда тот столкнулся с преступником, уводившим девочку от дома. Кроме них Брагилевский пригласил для допроса мальчика Вову Котова, восьми с половиной лет от роду, проживавшего в том же самом дворе, что и семья Камаевых. Котов тоже оказался в числе свидетелей, пропущенных при первоначальном опросе жителей района сотрудниками милиции. О его существовании Брагилевский узнал случайно во время поездки, с целью личного осмотра места совершения преступления, во время завязавшегося разговора с местными жителями.

Свидетели дали показания достаточно полные и хорошо согласованные. Вот как рассказал о встрече с преступником на улице Агутов: «Этот неизвестный разговаривал с Валей, обещая купить ей печенье и конфеты. {…} рост у него средний, на вид ему лет 15-16, фигура тонкая, лицо – худое и длинное, волосы на голове тёмные и вьющиеся». Очень похоже описал эту сцену Суханов: «Человека этого я видел в первый раз, когда он подошёл к нам близко, я слышал, как он говорил Вале, что купит ей конфеты и печенье. Мне показалось, что человек этот родственник Вали и действительно идёт покупать ей гостинцы. {…} он среднего роста, лет ему не больше 15, у него большое тонкое длинное лицо, на голове чёрные кучерявые волосы, фуражки на нём не было {…}». Описание одежды полностью соответствовало тому, как об этом рассказывали прочие свидетели – синяя рубашка, заправленная в чёрного цвета брюки.

Правда, показания третьего свидетеля, Алексея Каменьщикова, отличались от рассказов друзей, но по весьма тривиальной причине – парнишка просто не заметил ни Валю Камаеву, ни её похитителя. Шёл, погружённый в свои серьёзные подростковые мысли, ну и всё пропустил. На допросе так и признался: «По рассказам моих товарищей, имена и фамилии которых я Вам назвал, нам встретился человек, который вёл за руку Валю Камаеву. Сам я человека этого не заметил, как и шедшую с ним Валю Камаеву».

Неожиданно интересным оказался рассказ другого нового свидетеля – Вовы Котова. Этот парнишка жил в том же доме, что и Камаевы, и находился во дворе в то самое время, когда к девочке подошёл неизвестный молодой человек. Как такового похищения Котов не видел, что легко понять, принимая во внимание его индифферентность по отношению к соседской малышке, но рассказ мальчика заслуживал внимания. Вот его содержательная часть: «Я видел, как к сидевшей на скамейке Вале подошёл незнакомый мне дяденька и, нагнувшись, начал с Валей разговаривать. Я слышал, как он спросил у Вали, не являюсь ли я ей братом, что ответила Валя, я не слышал, также не слышал, что ещё говорил дяденька, т.к. мимо проехала машина и получился шум. Когда около Вали, нагнувшись, стоял дяденька, я сказал ей, чтобы она шла во двор, но она меня не послушалась и сказала, что не пойдёт».

Как было сказано, самого момента увода девочки Вова Котов не видел, он даже не понял, что исчезновение Камаевой связано с остановившимся подле неё человеком. Но это ничуть не обесценивало весьма детальных воспоминаний мальчика о внешности таинственного собеседника Вали. Об этом он рассказал так: «Опознать его смогу, он высокого роста, немного ниже Вас, лицо у него худое, бледное, бороды на нём нет, и она у него не растёт, на голове у него волосы маленько завиваются, и они у него не очень длинные и не очень чёрные, на голове у него не было фуражки. На вид этот дяденька выглядит моложе Вас, сказать, сколько ему лет, я не могу. Одет он был в толстую синюю грязную рубашку, „спрятанную“ в штаны чёрного цвета, на ногах были полуботинки коричневые, брезентовые, носки и задник полуботинок – коричневой кожи. Фигура у дяденьки худая».

В этом рассказе чрезвычайно любопытны несколько моментов. Прежде всего, допрашивавший мальчика Артур Брагилевский считался самым высоким сотрудником не только союзного Отдела уголовного розыска и всего «милицейского» Главка, но, пожалуй, и всего центрального аппарата Наркомата. Его рост по воспоминаниям современников якобы составлял 2 м 10 см. Честно говоря, поверить в такое трудно, поскольку такой рост много выше среднего даже для нынешних акселерированных поколений. Для 1939 г. это просто какой-то гигантизм, люди со столь приметной внешностью вряд ли могли попасть на работу в уголовный розыск просто в силу невозможности их использования на оперативной работе (уж слишком они обращают на себя внимание и запоминаются, что идёт во вред любому оперативнику). Но даже если сделать поправку на человеческую молву и склонность ко всякого рода преувеличениям, всё равно следует признать, что Брагилевский являлся, по оценкам видевших его, мужчиной очень крупным. Поэтому когда Вова Котов сказал, что похититель «высокого роста, немного ниже Вас», то сказанное следует понимать так, что человек этот и в самом деле роста был весьма высокого.

Другой заслуживающий внимания момент связан с описанием обуви преступника. Котов хорошо описал брезентовые полуботинки со вставками коричневой кожи, подобной детали никто из свидетелей не запомнил. При аресте подозреваемого имело смысл обратить внимание на его обувь, точно так же при обыске его места жительства следовало поискать описанные коричневые брезентовые туфли с кожаными пятками и носами.

Наконец, при внимательном прочтении описаний внешности таинственного преступника, полученных Брагилевским, нельзя не акцентировать внимание на том, что приметы его по сравнению с данными, полученными в июле, странным образом видоизменились. Из подростка со светлыми или светло-русыми волосами он в одночасье превратился в черноволосого и смуглого, причём это превращение связано как раз с подключением к расследованию Артура Брагилевского. Во всяком случае, именно во время повторного допроса Евдокии Камаевой, матери убитой Вали, проведённого Брагилевским 1 сентября, о таинственном преступнике первый раз заговорили как о брюнете. Почему так случилось, можно только гадать, в конце концов, быть может, у свидетелей от напряжённых воспоминаний память улучшилась, хотя подобное улучшение обычно воспринимается следователями скептически. Но возможна и иная причина, как кажется, более достоверная. Поскольку при похищении Лиды Сурниной 27 июля – то есть уже после исчезновения Вали Камаевой – был замечен черноволосый подросток, а правоохранительные органы весьма разумно предположили связь этих преступлений, то логично было ожидать, что и Валю Камаеву похищал брюнет. Брагилевский, появившийся в Свердловске в конце августа и внимательно прочитавший собранные в ходе расследований документы, обратил внимание на частичное несовпадение примет и решил чуть-чуть «подкорректировать» воспоминания свидетелей в правильном, по его мнению, направлении. Проделано это могло быть не обязательно в форме прямого указания, нужный ответ мог быть получен посредством наводящих вопросов. Никто бы из свидетелей, тем более мальчишек, не стал бы спорить с сотрудником уголовного розыска, услыхав во время допроса что-то вроде: «Этот человек точно был блондином? Подумайте получше, есть основания считать, что это не так».

Поэтому и Евдокия Камаева в начале сентября заговорила о черноволосом парне, и товарищи Бори Горского в один голос это подтвердили, да и сам Борис вдруг неожиданно заговорил о юноше с тёмными волосами.

И только Вова Котов на допросе у Брагилевского сказал о том, что волос у преступника был «не очень тёмный». По причине очень простой – Котов оказался единственным из несовершеннолетних, кто допрашивался Брагилевским в присутствии матери, о чём в протоколе сделана соответствующая запись. В протоколах допросов других несовершеннолетних свидетелей, датированных тем же числом, подобных записей нет. Присутствие матери, по-видимому, до известной степени сковывало старшего оперуполномоченного, он не мог открытым текстом сказать того, что ему «в интересах следствия» хотелось бы услышать. Мальчишка же намёков не понимал и простодушно твердил про светловолосого парня. Поэтому в протоколе остался в конечном итоге «не очень тёмный» волос. С остальными же свидетелями можно было не особенно церемониться и благодаря этой маленькой находчивости досадное противоречие из следственных материалов удалось устранить легко, непринужденно и почти незаметно.

Оставались, конечно, кое-какие противоречия, например, тот же Вова Котов утверждал, будто лицо у похитителя бледное, а другие говорили, что тот смугл как человек, проводящий на солнце много времени, но подобные детали являлись пустяками, которые можно было смело игнорировать. В общем, старший оперуполномоченный, мастер своего дела Артур Брагилевский здорово помог розыску, устранив из показаний свидетелей досадные внутренние противоречия!

В этом большом успехе расследования имелась лишь одна мелкая неприятность – убийца вовсе не являлся смуглолицым брюнетом. Так что находчивость «московского спеца» оказала розыску медвежью услугу, из разряда тех, что ничуть не помогают, а скорее даже наоборот. Но тогда об этом никто ещё не догадывался.

Так для следствия начиналась осень 1939 г.

День 3 сентября оказался для московских «важняков» Краснова и Брагилевского очень долгим. Оба добросовестно его отработали, но вечером поступила информация об обнаружении ещё одного детского трупа, и они выехали на место для личного участия в его осмотре.

 

Глава XII. Лукавая жена злее злейшего зла!

[10]

Труп ребёнка – по виду мальчика трёх лет – был обнаружен немногим ранее 6 часов вечера 3 сентября 1939 г., в северной части Свердловска, за посёлком Станкострой. Тело лежало на поверхности воды то ли разлившегося ручья, то ли болотца, буквально в двух метрах от шоссейной дороги, соединявшей посёлок со строительной площадкой, на которой возводился одноименный промышленный гигант. Тысячи людей ходили пешком и ездили по этому шоссе на протяжении нескольких дней, и даже не догадывались о страшном соседстве. По одной простой причине – тело было эффективно, но очень просто замаскировано.

Вдоль дороги тянулся ручей, практически точно ориентированный с севера на юг. Примерно в 400-500 метрах от стройплощадки ручей разливался, достигая ширины 6 метров и образуя постоянно заболоченную, но при этом неглубокую область, слой воды в которой составлял буквально 10-15 сантиметров. В некоторых местах, там, где имелись ямки и ложбинки, глубина увеличивалась до полуметра, но не более того.

Именно в такую яму, имевшую глубину 45 сантиметров, убийца и опустил тело ребёнка. Тело какое-то время находилось под водой, скрытое травой и мелким кустарником, и совершенно не привлекало внимание людей, проходивших от него буквально на расстоянии 2 метров. Так продолжалось до тех пор, пока труп не всплыл. Когда над водой показался живот, кисти рук и нижняя челюсть запрокинутой головы, Таисия Морозова, возвращавшаяся со стройки в конце рабочего дня, сделала страшное открытие. Добежав до своего барака, женщина сообщила об увиденном соседке Елизавете Радостевой. Та не поверила и побоялась вызывать милицию, не удостоверившись в точности информации. Женщины вдвоём отправились к тому месту у дороги, где Морозова увидела всплывшее тело. К моменту их появления тело уже обнаружила другая работница с той же стройки – Анастасия Парунова, которая попросила прохожих вызвать милицию, но сама решила не уходить с места, дабы не допустить чьих-либо злонамеренных действий с трупом или возможными уликами. Радостева и Морозова вернулись в рабочий посёлок и из кабинета директора местного магазина позвонили в шестое отделение милиции.

Карта Свердловска с указанием мест исчезновения детей и обнаружения тел некоторых из них в 1938-1939 г. Обозначено: 1 – похищение 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытка похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушение на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищение 12 июня 1939 г. Али Губиной; 5 – похищение 30 июня 1939 г. Риты Ханьжиной; 6 – похищение 22 июля 1939 г. Вали Камаевой; 7 – похищение 27 июля Лиды Сурниной; 8 – похищение Ники Савельева 20 августа 1939 г. Cерым тоном показаны места обнаружения тел некоторых из убитых и раненых детей: 4+ – Али Губиной, обнаруженной 12 июня с ножевыми ранениями, но живой; 5+ – Риты Ханьжиной, найденной пастухами убитой 4 июля; 7+ – Лиды Сурниной, обнаруженной мёртвой 28 июля в ходе поисковой операции. 6+ – обозначено место обнаружения 30 августа останков Вали Камаевой. Тело Ники Савельева было найдено в лесу примерно в 400 м к северу от строительной площадки «Станкострой» (ныне это Завод им. Калинина на Турбинной улице г. Свердловска). Легко заметить, что для эпизодов, пронумерованных 5 - 6 - 7 - 8 , характерна значительная удалённость мест похищений детей от районов обнаружения их тел. Даже если допустить, что часть пути к месту убийства преступник вместе с похищенной жертвой преодолевал, используя общественный транспорт, следовало всё же признать, что злоумышленник проводил с намеченным к убийству ребёнком довольно много времени: разговаривал с ним, играл, как-то развлекал. И в конце пути убивал. Это, конечно, такое бессердечие, перед которым меркнет любая другая жестокость.

На место обнаружения выехали руководители правоохранительных органов. В числе таковых присутствовали и начальник Управления РКМ Александр Урусов, и начальник уголовного розыска Вершинин, а следователь по важнейшим поручениям Краснов даже взялся собственноручно писать протокол осмотра места обнаружения трупа. Зачем он так поступил, не совсем понятно, эта техническая работа совсем не его уровня. Тем не менее в деле остались исписанные почерком Краснова листы протокола, из которого явствует, что труп найден на удалении полукилометра к востоку от посёлка Станкострой и примерно в 400 метрах от строительной площадки. Тело находилось в ямке размером 1,2 х 1 метр и глубиной до 45 сантиметров, заполненной водою, спина и голова дна не касались, то есть тело всплыло. Живот трупа был сильно раздут, видимые кожные покровы имели грязно-коричневый цвет, что явилось следствием разложения плоти. Кончик языка оказался высунут изо рта и закушен зубами.

Мёртвый ребёнок был одет в старую жёлтую хлопчатобумажную фуфайку, трусики, синюю майку-безрукавку с карманами. Правая часть майки была заправлена в трусы. Ворот фуфайки оказался соединён английской булавкой, к которой суровой ниткой была привязана чёрная резиновая соска. Головной убор отсутствовал, на голове – светло-русые волосы длиною около 4 сантиметров. На ногах трупа – светло-серые ботиночки, светло-серые подвязанные чулки до колен.

Оголённые бёдра и части рук были покрыты илом. Бросалось в глаза отсутствие шорт или штанишек – найдены они так и не были.

Тело было доставлено в морг 1-й городской больницы, где на следующий день его вскрытие произвёл судмедэксперт Борейко. Согласно акту за №1127 при вскрытии присутствовали следователь по важнейшим делам при прокуроре Союза Краснов, следователи облпрокуратуры Небельсен и Южный, начальник ОУР Вершинин и старший оперуполномоченный отдела уголовного розыска ГУРКМ союзного Наркомата Брагилевский. Поскольку в морге собрались все высокопоставленные лица, связанные с расследованием нападений на детей, то несложно догадаться, что на работу судмедэксперта они возлагали большие надежды и ждали какого-то прорыва.

Внешний осмотр показал, что рост трупа 92 сантиметра, кожные покровы грязно-зелёные, состояние тела в акте зафиксировано такими словами: «Весь труп сильно разбухший, на голове волосы светло-русые длиною до 7 см, которые легко отделяются прядями от головы. Кожа в области лба отделяется кусками, тут же справа 8 пятен чёрного цвета, размером от точек до 0,8 см х 1,0 см» (позиция 1 на анатомической схеме). При последующем разрезе кожи стало ясно, что там имеются кровоизлияния, то есть это следы прижизненных ударов. Также были отмечены 6 ссадин в области переносицы (поз.2). Судмедэксперт обратил внимание на ненормальное состояние глазных яблок, которые «выпячиваются сквозь веки и имеют тёмно-красный цвет». Последнее свидетельствовало о многочисленных разрывах кровеносных сосудов в глазах, наблюдаемых при удушении. Из отверстий носа при нажатии выделялась жидкость чёрного цвета (по смыслу это была кровь, но судмедэксперт более не касался этой детали и никак не объяснил появление этого признака). Рот был полуоткрыт, язык прикушен, кончик доставал краёв губ, то есть выглядывал изо рта примерно на 1 сантиметр. Из левого слухового прохода наблюдались кровянистые выделения, с ушных раковин отслаивалась кожа. С кистей рук кожа снималась перчатками вместе с ногтевыми пластинами (так называемые «перчатки утопленника»). Отслаивание и сползание кожи является следствием долгого нахождения тела в воде, это явление называется мацерацией. Обычно сползание кожи вместе с волосами и ногтями развивается после 6 суток пребывания тела в воде, то есть в данном случае судмедэксперт зафиксировал объективный признак, свидетельствующий о давности помещения тела ребёнка в воду.

Анатомическая схема с указанием телесных повреждений Ники Савельева. При чтении акта судебно-медицинского осмотра тела погибшего мальчика нельзя не обратить внимание на локализацию причинённых ему травм в области шеи и головы. Преступник не использовал нож, предпочтя ему какой-то подручный предмет, вроде камня или палки.

Половой орган погибшего повреждений не имел. В акте зафиксировано, что «задний проход чист, щель прохода слегка расширена (зияет)».

Внутреннее исследование позволило обнаружить, что в коже на середине лба имеется большое кровоизлияние (размером 4 х 4 см) (поз.3). При внешнем осмотре оно не было видно, очевидно, из-за гнилостных изменений кожи.

Аналогичное кровоизлияние, только гораздо большего размера, находилось в области левого теменного бугра сзади и распространялось вправо вниз и к шее, образуя неправильный треугольник с размерами сторон 12 см слева, 9 см – справа и основанием 11 см около шеи (поз.4). Принимая во внимание небольшой размер головы ребёнка, можно сказать, что практически вся её задняя часть представляла собой сплошной синяк.

В области правого виска был обнаружен кровоподтёк размером 4,0 х 3,0 см (поз.5). При вскрытии черепа было зафиксировано, что мозговые оболочки находятся в стадии выраженных гнилостных изменений и размягчены. Вещество мозга бесформенно, серо-розового цвета. Кости черепа целы, другими словами, удары по голове, в результате которых появились описанные выше гематомы, не привели к повреждению собственно костей.

В мягких тканях шеи справа оказалось «расплывчатое кровоизлияние» (так в документе) с пропитыванием подлежащих тканей размером 2,0 см х 2,0 см (поз.6).

В сердечной сумке находилось до 10 граммов крови, в левой и правой половинах сердца крови не обнаружено, мышцы сердца бледны и дряблы. Лёгкие – серого цвета, раздуты гнилостными газами, ткань лёгких при разрезе – тёмно-красная. Пищевод, печень – в стадии гнилостного разложения, почки – тёмно-вишневые, с плохо выраженным рисунком (это также следствие гнилостных процессов).

В желудке около 100 граммов жидкой серо-зелёной массы, желудок также оказался раздут гнилостными газами. В кишечнике – присущее ему содержимое. Прямая кишка – чистая, изъята для гистологического исследования.

Такой вот довольно непонятный акт судебно-медицинского исследования. То есть, на самом деле, из его прочтения ясно, что причиной смерти, скорее всего, явилась механическая асфиксия, вследствие душения рукой, даже и след остался на шее соответствующий, но выраженной клинической картины асфиксии судмедэксперт Борейко не описал. В самом деле, судебная медицина выделяет 4 основных типа асфиксии: странгуляционную, компрессионную, обтурационную и асфиксию в замкнутом пространстве – и ни один из этих типов не был зафиксирован с абсолютной надёжностью в ходе вскрытия.

О чём идёт речь? Странгуляционная асфиксия – это удушение посредством сдавления шеи прочным предметом, запирающим дыхательное горло и создающим тем самым механическую преграду на пути воздуха в лёгкие. Независимо от того, каким предметом осуществляется, мягким, твёрдым, тёплым, холодным и т.п., сдавление дыхательных путей поднимает язык к прижимает его корень в задней стенке глотки. Странгуляционная асфиксия в зависимости от типа удушения – повешение под действием силы тяжести, удавление петлёй или удушение руками – характеризуется различной клинической картиной, но в данном случае эти детали для нас не представляют интереса, поскольку язык жертвы оказался частично высунут и зажат зубами, что противоречило картине странгуляционной асфиксии, так сказать, по определению.

Компрессионная асфиксия наблюдается при сдавлении груди и живота массой, достаточной для того, чтобы препятствовать их естественным движениям при вдохе-выдохе (при этом рот, нос, шея воздействию не подвергаются). Классический пример компрессионной асфиксии – сдавление толпой, охваченной паникой. Этот вид удушения изучил в 19-м столетии французский судебный медик Александр Лакассань, который обратил внимание на особый признак компрессионной асфиксии – «карминовый» отёк лёгких. При разрезании лёгких судмедэкспертом Борейко был отмечен тёмно-красный цвет лёгочной ткани, что как раз соответствовало классическому «карминовому» отёку, описанному Лакассанем. Но при этом отсутствовали другие выраженные симптомы подобного острого отёка лёгких, прежде всего, обильное выделение пены из дыхательных путей.

Обтурационная асфиксия имеет место при прекращении поступления воздуха вследствие закрытия дыхательных путей инородными предметами. Она делится на несколько типов в зависимости от рода объекта, преграждающего путь воздуху, но для нас в данном случае эти детали непринципиальны. Смерть от закрытия рта подушкой или утопления – при всей кажущейся несхожести – относится именно к обтурационному типу асфиксии. Однако применительно к описываемому случаю утопление в качестве причины смерти не годилось – отсутствовала необходимая симптоматика, многообразная и хорошо известная всем, разбирающимся в судебной медицине и криминалистике. Мальчик явно не умирал в воде и не захлебывался, в ручей был помещён уже труп ребёнка.

Наконец, асфиксия в замкнутом пространстве – это смерть от нарушения присущего дыхательной системе человека газообмена при пребывании в атмосфере, лишённой притока кислорода. Классический пример такой смерти – отравление угарным газом от работающего двигателя автомобиля или неисправной печи. Кровь умерших в этом случае имеет тёмный цвет – это связано с её обеднённостью кислородом, что также выражается в цвете кожных покровов и ногтевых пластин (для их описания врачами используется термин «цианозные», то есть синюшные).

Все типы асфиксии приводят сначала к росту венозного и внутрикапиллярного давления крови жертвы, а затем наоборот – артериального, в результате чего в соединительных оболочках глаз, а также под легочной плеврой образуются множественные точечные кровоизлияния тёмно-красного цвета. Этот значимый признак асфиксии открыл французский судебный медик Тардье в 1855 г., и упомянутые кровоизлияния часто называют его именем («пятна Тардье»). Судмедэксперт Борейко не обнаружил пятен Тардье ни при осмотре глаз погибшего мальчика, ни при вскрытии его плевральной полости. Кроме того, не была описана симптоматика острой эмфиземы лёгких и полнокровие внутренних органов – это ещё два значимых признака асфиксии, не заметить которые судмедэксперт никак не мог. В принципе, известны случаи слабовыраженной симптоматики асфиксии или даже отсутствия таковой в единичных случаях удушения – такое происходит, когда клиническая картина душения искажается серьёзным сбоем в работе мозга или сердца (скажем, человека начинают душить, а он в эти же самые секунды переживает инфарктное состояние). Но подобного рода ситуации чрезвычайно редки. Можно сказать, что сама их редкость наглядно подтверждает существование чёткой, клинически ясной картины асфиксии.

В данном случае судмедэксперт такой картины не увидел, и это до известной степени поставило его в тупик. Озадачились и присутствовавшие при вскрытии представители правоохранительных органов.

4 сентября в акте судебно-медицинской экспертизы записи о причине смерти мальчика не появилось – было решено провести на следующий день дополнительное исследование трупа. К нему были привлечены Грамолин, судмедэксперт Свердловска, и руководитель областной лаборатории судебно-медицинской экспертизы и заведующий кафедрой судебной медицины Свердловского мединститута, профессор, кандидат медицинских наук Устинов. Последний привлекался, очевидно, как энциклопедически образованный специалист, равного которому на Урале в тот момент просто не было.

Устинов Порфирий Васильевич. В 1939 г. Устинов совмещал руководство кафедрой судебной медицины Уральского государственного медицинского интститута и Областной лабораторией судебно-медицинской экспертизы. Активно участвовал в качестве судебно-медицинского эксперта в расследовании убийств малолетних детей в 1938-1939 гг. в Свердловске.

Должность заведующего кафедрой Порфирий Васильевич получил по результатам общесоюзного конкурса и в возрасте 37 лет приехал в Свердловск в 1935 г. из Ростова-на-Дону. Там он с 1921 г. работал на кафедре судебной медицины Ростовского мединститута. Жизнь Устинова – яркий пример научного и профессионального долголетия. Порфирий Васильевич возглавлял областную лабораторию СМЭ (с 1951 г. – областное Бюро СМЭ) до 1960 г., то есть практически четверть века, а институтской кафедрой руководил вплоть до 1971-го. Грамолин с Борейко фактически являлись его подчинёнными, но в акте дополнительного исследования эта деталь почему-то не отражена: Устинов лаконично назван «профессором», Грамолин – «городским экспертом», а Борейко – просто «экспертом».

Приглашение 5 сентября для осмотра тела «тяжёлой артиллерии» в лице Порфирия Устинова оказалось плодотворно. В результате удалось обнаружить кровоизлияние в корне языка с правой стороны размером 1,0 х 1,5 см и в щитовидной железе справа 1,0 х 1,5 см. По всему получалось, что ребёнка душили, хотя неясность относительно того, привело ли к смерти именно душение или нечто иное, осталась. В качестве рабочей гипотезы специалисты рассматривали возможность использования для умерщвления некоего яда, скорее всего, металлического или минерального, и для проверки этого предположения для химического исследования в областной лаборатории СМЭ были изъяты часть печени, желчный пузырь, одна почка, желудок и один метр кишечника убитого.

Специалисты сошлись в том, что непосредственной причиной смерти мальчика явилась асфиксия, которая последовала от сжатия шеи рукой. Душение сопровождалось многочисленными повреждениями головы, причинёнными тупым орудием, то есть факт убийства сомнений не вызывал. Труп находился в воде около 2 недель, ребёнок был помещён туда мёртвым. Состояние заднего прохода, по мнению экспертов, позволяло предположить, что (формулировка воспроизведена дословно): «производились какие-то манипуляции с целью извращенного удовлетворения половых потребностей, но возможно, что отверстие заднего прохода могло быть и раздуто гнилостными газами».

Забегая немного вперёд, сугубо для того, чтобы не возвращаться к этому вопросу в дальнейшем, отметим, что исследование на яды продолжалось более трёх недель и лишь 29 сентября актом областной судебно-медицинской лаборатории за №458 зафиксировано, что «в присланных частях внутренних органов трупа мальчика (фамилия неизвестна) ядовитых веществ неорганического характера: ртути, меди, свинца, мышьяка, сурьмы, олова – обнаружено не было». Таким образом, подводя итог всему отмеченному выше, можно констатировать, что ребёнок был именно задушен, хотя с точки зрения судебной медицины обнаруженная при вскрытии тела картина оказалась несколько необычной. Момент этот в дальнейшем объяснения так и не получил.

Мёртвый ребёнок был опознан 5 сентября матерью Николая Савельева по предъявленной фотографии. Помимо внешнего сходства с пропавшим 20 августа мальчиком, одежда убитого мальчика соответствовала описанию той, в которую был одет Ника Савельев в день исчезновения.

Идея предъявить Анне Савельевой фотографию трупа, найденного в ручье за посёлком Станкострой, родилась не на пустом месте. Дело в том, что накануне, 4 сентября, то есть уже после обнаружения трупа мальчика за посёлком Станкострой, старший оперуполномоченный Брагилевский обстоятельно допросил бабушку Ники Савельева и во время этого допроса уточнил описание деталей одежды, в том числе тех, что не упоминались в первоначально распространённой милицейской ориентировке. В частности, Елена Фёдоровна Блинникова-Каширская сообщила о соске из чёрной резины на нитке привязанной к английской булавке, чулочках на резинках под коленями и прочих мелких деталях, полностью совпадавших с теми, что были обнаружены на детском трупе в ручье.

Помимо данного обстоятельства, допрос бабушки убитого мальчика интересен нам ещё одной деталью – Елена Федоровна крайне резко высказывалась в адрес Евдокии Масленниковой, той самой соседки-«торгашки», что якобы соблазняла её сына. Помимо весьма неприязненных сентенций в адрес самой Масленниковой, Елена Федоровна высказала подозрения и относительно возможной виновности 10-летнего сына соседки, Леонида, который мог похитить Нику с целью «отомстить за мать». Блинникова-Каширская и до этого заявляла о своих подозрениях в адрес этой женщины и её сына, но тут снова высказалась предельно откровенно, хотя об этом её уже никто и не спрашивал. Вот любопытная цитата из протокола допроса: «Всё же я и сейчас не могу отказаться от возникшего у меня против Леонида Масленникова подозрения в похищении моего внука… Мой внук Коля был очень застенчивый, боялся посторонних и к чужому человеку добровольно не пошёл бы. К семейству Масленниковых Коля привык, знал Евдокию Масленникову и её сына, с ними он мог бы пойти и чувствовать себя спокойно».

Упомянула бабушка во время допроса и ещё кое-что неожиданное, о чём нельзя не сказать. Для этого опять-таки процитируем протокол от 4 сентября: «Спустя несколько дней после исчезновения Николая в беседе с Евдокией Масленниковой я сказала последней, что имею подозрения на её сына Лёню в похищении Николая, это он мог сделать для того, чтобы отомстить Анне Савельевой… Когда я высказала Евдокии Масленниковой своё подозрение в отношении её сына Лёни, то последняя мне ответила, что сейчас очень часто пропадают маленькие дети, отсюда нет оснований к подозрению Лёни».

Современному читателю, скорее всего, непонятен скрытый смысл приведённой протокольной выдержки – а между тем ведь это самый настоящий донос, содержащий обвинения в антисоветской пропаганде и агитации! Если Масленникова такое действительно говорила, то в её словах в чистом виде содержался состав преступления по знаменитой статье 58-10, по которой сотни тысяч граждан Советского Союза уехали хлебать лагерную баланду на пресловутые «стройки народного хозяйства», а многие ушли без возврата в расстрельные казематы НКВД.

Вроде бы всё сказано логично и по делу, но на страницах этой книги мы уже сталкивались с любопытными примерами того, что попытка выкопать яму другому приводит порой совсем не к тому результату, на который рассчитывает доносчик. Оговор, напомним, это дверь, которая открывается в обе стороны. Не зря ведь смекалистый русский народ советует лгунам: свою ложь – к себе приложь! Поэтому попытка Блинниковой-Каширской бросить тень подозрения на Евдокию Масленникову привела, как мы увидим из дальнейшего, к весьма неожиданному результату.

Объективности ради следует отметить, что Анна Савельева, мать убитого Ники, не поддержала осуждающую риторику свекрови и на допросе 5 сентября, устроенном Брагилевским после опознания тела, воздержалась от каких-либо выпадов в адрес Масленниковой. И это выглядело довольно странно, учитывая, что Савельева неоднократно дралась с последней, причём инициатором драк всякий раз выступала именно Савельева. Но на допросе никакой агрессии она не выказала и лишь коротко заметила, что «По адресу моего ребёнка я никогда ни от кого, в том числе и от Масленниковой, не слышала угроз». И всё – молчок!

В тот же самый день старший лейтенант Брагилевский провёл допрос и Евдокии Масленниковой. Допрос этот начался с официального уведомления Евдокии о том, что ввиду возникших подозрений в её причастности к похищению и убийству мальчика Коли Савельева она будет задержана на весь период следственных действий и как всякое задержанное лицо подвергнется обыску. Для его проведения в кабинет был вызван конвойный наряд из следственного изолятора Управления РКМ, сам же Брагилевский на время обыска кабинет покинул.

Следует уточнить, что обыск проводился не потому, что Брагилевский всерьёз рассчитывал найти нечто, способное связать Евдокию с убийством, а исключительно в силу заведённого порядка. Обыск преследовал цель исключить возможность нападения задержанного, его бегства, попытки самоубийства или несанкционированной связи с подельниками, для чего надлежало изъять оружие, документы, лекарства или опасные вещества, бумагу и принадлежности для письма – в общем, это была скорее мера предосторожности, чем необходимость, объективно продиктованная ходом расследования. На Масленникову подобного рода формальности произвели, должно быть, сильное впечатление, возможно, деморализующее. Положив руку на сердце, признаем, что очень немногие люди сумеют сохранить хладнокровие после того, как им сначала заявят о подозрениях в убийстве ребёнка, а затем подвергнут профессиональному обыску. Обыск никакого особенного результата не дал – его, по-видимому, никто и не ждал – у Масленниковой были найдены паспорт, профсоюзный билет и расчётная книжка для начисления и учёта выдачи заработной платы.

После подобной преамбулы Брагилевский приступил собственно к допросу. Евдокия быстро созналась в том, что имела с Сергеем Каширским, отцом убитого Ники Савельева, интимные отношения, но связь эта была непродолжительной и закончилась по её инициативе. Женщина уверяла, что не имеет планов выйти за Сергея замуж. В этом месте необходимо пояснить, что на момент описываемых событий Евдокии шёл 32-й год, годом ранее её муж погиб в результате несчастного случая на железной дороге, и она самостоятельно воспитывала 10-летнего сына Леонида. Сергей Каширский, отец убитого мальчика, был младше Евдокии на 4 года, он служил в РККА и с мая 1939 г. находился в отъезде (был командирован на учебные курсы). Евдокия рассказала, что страдает от преследований Анны Савельевой, матери убитого Ники Савельева, которая видит в ней соперницу, устраивает скандалы и драки даже в отсутствие объекта ревности (то есть Сергея Каширского). Последняя такая драка произошла незадолго до исчезновения мальчика – 11 августа.

Поскольку Масленникова попала под подозрение в совершении убийства, ей пришлось в деталях, с точностью до минут, восстановить свои перемещения в день исчезновения Ники Савельева. Евдокия тщательно воспроизвела все события того дня. По её словам, ещё в 10 часов утра она видела Нику Савельева во дворе дома – тот сидел на скамеечке вместе с её сыном Лёней и ещё одним соседским мальчиком, Юрой Бельцовым. Это сообщение полностью соответствовало утверждению Блинниковой-Каширской. Через 15-20 минут она видела Нику Савельева сидящим на лавочке в одиночестве, причём ни Леонида, ни Юры во дворе не было. Это тоже соответствовало их утверждению о походе в магазин «Динамо». Поиски Ники его бабушка начала, по словам Масленниковой, примерно через 10-15 минут после того, как Евдокия видела его в последний раз, то есть примерно в 10:30-10:40.

Около 9 часов утра Евдокия ходила в мануфактурный магазин, расположенный в Пионерском посёлке, тот самый, очередь в который Анна Савельева заняла ещё в пятом часу утра, но увидев огромную толпу народа, повернулась и ушла домой. Но около полудня женщина решила вторично отправиться в тот же самый магазин (подчеркнём, что в это время Ника Савельев уже считался пропавшим и его искали бабушка и дедушка). Савельева пошла в сторону Пионерского посёлка, но по пути повстречала возчика того самого магазина, в который направлялась, и возчик ей сообщил, что на следующий день будет большая торговля, так как он везёт целую телегу различных тканей, полученных на складе. Масленникова отказалась от мысли идти в магазин и повернула в сторону дома. Далее к ней приходила родная сестра и после короткого разговора с нею Евдокия отправилась к ней домой. И уже оттуда она ушла на работу в гастроном №3 на улице Малышева. Там она отработала смену с 16:00 до 23:30 и после этого направилась на допрос в милицию. Уже после полуночи её в первый раз допросили относительно событий того дня, когда исчез Ника Савельев.

В самом конце допроса, без всякой видимой связи с предыдущим текстом, в протокол вдруг вклинилась многозначительная фраза Евдокии Масленниковой: «Я не говорила Каширской о том, что сейчас исчезают дети». Разумеется, запись эта появилась неспроста, явно разговор на эту тему завёл Брагилевский и что-то увещевающе подсказал допрашиваемой дамочке, мол, укоротите язык, статья 58 в нашем замечательном Уголовном кодексе существует в том числе и для таких вот болтунов, как вы. И Евдокия, разумеется, всё поняла правильно и сказала под запись в протоколе как нужно, ибо кабинет следователя – это совсем неподходящее место для того, чтобы испытывать судьбу. Хотя можно не сомневаться, что разговоры об исчезающих неизвестно куда детях в Свердловске в те недели велись безостановочно и повсеместно.

Впрочем, вернёмся к содержанию протокола допроса Масленниковой.

Встреча с возницей, доставлявшим мануфактуру в магазин, обеспечивала Евдокию Васильевну прекрасным алиби. В самом деле, если она в 12:30 встретила у винных складов на улице Шарташской возницу, то это значило, что она никак не успевала за полтора часа увести Колю Савельева от дома в лес за посёлок Станкострой, убить его там, вернуться обратно на улицу Мамина-Сибиряка и от неё пройти в конец Шарташской. Это более 13 км, даже мужчина с ребёнком на руках вряд ли накрутит такой километраж без автомашины или как минимум велосипеда. Разумеется, утверждение Масленниковой о встрече с возчиком из мануфактурного магазина надлежало проверить, но и помимо него имелась существенная деталь, убедившая, по-видимому, Брагилевского в том, что Евдокия не похищала Нику Савельева. Дело заключалось в том, что по словам Масленниковой мальчик исчез ранее того времени, о котором сообщала милиции бабушка пропавшего. Напомним, что, по мнению Блинниковой-Каширской, это произошло в 11 часов или позже. В интересах Масленниковой – если только она действительно являлась убийцей – безоговорочно согласиться с подобной оценкой и ни в коем случае не сдвигать момент исчезновения ребёнка на более ранний срок. Такое поведение преступнику будет диктовать здравый смысл! Ну, в самом деле, задумайтесь на минутку: если следствие согласится с поздним похищением, то тем самым правоохранители оставят Масленниковой меньше времени на умерщвление ребёнка и сокрытие трупа. И наоборот – если момент похищения будет сдвинут на ранний час, то тогда интервал времени для действий Масленниковой автоматически увеличится, и ей труднее будет доказывать свою невиновность.

Но Евдокия сама взялась доказывать, что похищение Ники произошло ранее того часа, о котором говорила бабушка мальчика. Причём заметно ранее, речь шла примерно о получасе – это серьёзная фора в таком деле, как похищение. Так настоящий убийца себя повести не мог, и лейтенант Брагилевский понял, что женщину впутывают в эту историю совершенно напрасно. Сын её тоже был непричастен к похищению Коли Савельева – все перемещения Леонида Масленникова легко устанавливались, алиби его сомнений не вызывало. Именно поэтому Брагилевский в конце допроса подписал постановление об изменении выбранной ранее меры пресечения, согласно которому задержанная Масленникова освобождалась. Вручив женщине отобранные ранее документы, он отпустил её домой.

Неожиданный поворот, правда? Надо думать, перипетии этого долгого дня добавили Евдокии Васильевне немало седых волос, но, как говорится, хорошо всё то, что хорошо заканчивается. Для Масленниковой история с задержанием закончилось неожиданно хорошо и главное – быстро.

Тем не менее ясности относительно истинных мотивов убийства Ники Савельева, а главное личности убийцы, ничуть не добавилось. Наоборот, снятие подозрений с Масленниковой и её сына окончательно запутывало криминальную историю.

7 сентября в Свердловск приехал из Сарапула Сергей Каширский, отец убитого мальчика. Пожалуй, на тот момент это был самый долгожданный свидетель. В день приезда его допросил лейтенант Брагилевский.

Сергей Александрович Каширский, 1911 года рождения, заявил, что в настоящее время является слушателем Военно-хозяйственных курсов и с 9 июля находился в Сарапуле, так что исчезновение сына произошло в его отсутствие. В Свердловске он появился лишь 22 августа, вызванный телеграммой, и убыл обратно в Сарапул через 5 дней. Это было вступление, а далее началась драма, заслуживающая пера Достоевского.

Каширский заявил, что познакомился с Анной Савельевой давно – году в 1934 или 1935-м. Тогда он не жил с матерью, поскольку находился на действительной военной службе. В один из приездов домой на побывку он увидел молодую женщину, новую знакомую матери, с которой та случайно познакомилась в очереди. Этой женщиной и оказалась Анна Савельева. Сергей долгое время игнорировал её и поддерживал интимные отношения с другой женщиной, о чём Савельева была прекрасно осведомлена. Анна, однако, предпринимала попытки наладить с Сергеем отношения и действовала явно с благословения его матери. Считается, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, и это отчасти так, но как показывает практика, через бутылку путь всегда оказывается короче. Анна приносила Сергею вино, которое они совместно распивали. Как-то раз он сделал попытку вступить с женщиной в интимную связь, но та показала, что не хочет этого и, как заявил Каширский на допросе, половой акт получился «незаконченный». После этого попыток нового сближения он не предпринимал, но.., тут самое время предоставить слово самому Сергею Каширскому: «Спустя месяцев шесть после описанного случая Савельева заявила моей матери, что она от меня беременна. Мне она об этом сказать не могла, т.к. я в то время был на Дальнем Востоке… Новость о рождении Савельевой сына меня неприятно поразила, и хотя я ей категорически заявил, что рождённого ею сына я не считаю своим, всё же Савельева настаивала на том, что отцом ребёнка являюсь я».

Так появился на свет Николай Савельев, тот самый мальчик, что был похищен 20 августа 1939 г. из дома №50 по улице Мамина-Сибиряка и найден убитым через две недели в лесу за посёлком Станкострой. После его удивительного появления на свет интрига сделалась интереснее, началась какая-то мелодрама в стиле самого дурного мексиканского сериала. Мать Сергея пригласила Анну Савельеву с рождённым ею Никой жить на свою жилплощать. Сергей об этом ничего не знал – он, как сказано выше, в то время тянул военную лямку на Дальнем Востоке. Вернувшись в Свердловск и увидев в своей комнате Савельеву с ребёнком, который, как он знал, не является его сыном, Сергей рассвирепел и приказал ей убираться. Савельева собралась и уехала.

Но через некоторое время некая женщина якобы рассказала матери Каширского, что Савельева выносит сына на мороз и специально охлаждает малыша, чтобы тот простудился и умер. Этот чудовищный рассказ мать Сергея, Елена Блинникова-Каширская, передала ему в письме. Сергей подумал-подумал, да и разрешил матери взять к себе в квартиру Савельеву с её Колей. Можно сказать, сжалился, дрогнуло сердце у мужика.

Так Анна Савельева попала-таки в дом к Сергею. Когда тот вернулся с Дальнего Востока, то выяснилось, что все вокруг убеждены в том, что Ника – его родной сын, Анна рассказывает об этом всем встречным-поперечным, а мать Сергея такого рода басни не оспаривает. Живут женщины душа в душу, словно Савельева – член семьи, хотя Сергей настойчиво повторял на допросе, что в тот момент планов на семейную жизнь не имел, Савельеву в качестве жены не рассматривал, а её сына Николая своим ребёнком не признавал.

Сергей Каширский упирался изо всех сил, но противостоять хитрости двух женщин, одной из которых была его собственная мать, в конечном счёте не смог. Через некоторое время он завязал с Анной Савельевой интимные отношения, в результате которых она забеременела. Как честный офицер Каширский вступил с Савельевой в брак, хотя после этого они сохранили прежние фамилии. Летом 1938 г. у Анны родился второй сын, но… через четыре месяца после родов он скончался. Вскрытия не проводилось, официальной причиной смерти было названо расстройство желудка.

Каширский признал, что поддерживал некоторое время интимные отношения с соседкой Масленниковой, но никаких планов по созданию с нею семьи не имел. В этом его показания полностью подтвердили сделанные ранее заявления Масленниковой.

Но после всего сказанного, уже ближе к концу допроса, бравый офицер Рабоче-Крестьянской Красной армии немало удивил старшего оперуполномоченного Брагилевского. Каширский вдруг заявил, что очень привязался к маленькому Коленьке Савельеву и стал считать его родным сыном, хотя и понимал, что это не его ребёнок. Сергей стал вынашивать план забрать сына у Анны Савельевой и развестись с нею. Воспроизведём этот фрагмент протокола дословно, он очень интересен: «Я любил и был привязан к своему сыну Николаю, и Савельева чувствовала, что всё, что нас связывает – это сын. Это обстоятельство я от неё не скрывал и говорил об этом открыто. В одном из разговоров с Савельевой я сказал о своём намерении взять у неё сына с тем, чтобы оставить у себя на воспитание, и тем самым отделаться от неё, Савельевой. Последняя не возражала против этого… По своей натуре Савельева грубый и дерзкий человек… Проживая в Сарапуле, я переписывался только с матерью».

Вот такой невероятный жизненный кульбит!

Согласитесь, что узнав такого рода нюансы, на поведение действующих лиц этой трагедии можно было посмотреть совсем под иным ракурсом. Что же получалось? У Савельевой уже был один ребёнок, который умер в младенчестве по непонятной причине, ибо расстройство желудка – это не причина заболевания, а его следствие. Теперь странно погибает второй ребёнок, с симптоматикой не до конца ясной даже специалистам (напомним, что результаты анализов на наличие ядов в организме Ники Савельева появятся лишь через две с половиной недели после описываемых событий). Причём ребёнка Анна вряд ли любила по-настоящему и даже была готова заморозить его, то есть фактически исчезнувший мальчик являлся для женщины орудием шантажа и влияния как на бабушку, Елену Каширскую-Блинникову, так и на её сына, Сергея Каширского. К тому же, если вопрос о разводе с последним уже поднимался, то Анна Савельева могла решить, что более этот инструмент запугиваний не действует – Сергей готов забрать даже чужого ребёнка, лишь бы только развестись с постылой женой, добившейся свадьбы обманом и манипуляциями. Ну, а раз Ника Савельев не является более инструментом влияния, то.., зачем он вообще нужен? Согласно утверждению Каширского мать мальчика не видела проблемы в том, чтобы отказаться от него и оставить на воспитание бывшему мужу. Вот такая, понимаешь ли, любящая мать!

В общем, картина теперь рисовалась совсем иной, нежели прежде.

В последующие дни лейтенанту Брагилевскому пришлось заняться проверкой алиби Евдокии Масленниковой, и на этом пути его ожидали новые любопытные открытия. Выяснилось, что Масленникова действительно встречалась с возницей, доставлявшим мануфактуру со склада в Пионерский посёлок, но тот был не один, а с директором магазина Семёном Санниковым! И именно с директором она разговаривала, возница же – по совместительству и магазинный грузчик – с Евдокией вообще не был знаком! А вот Семён Иванович знал женщину очень хорошо, и не просто знал, но и бывал у неё дома! По-видимому, Санников был любовником Масленниковой, хотя протокол не содержит такого рода вопроса и ответа. Возможно, Артур Брагилевский при обсуждении деликатных деталей повёл себя по-джентльменски. Поскольку Санников был мужчиной женатым и огласка его амурных похождений могла ему повредить, устное признание в интимной связи Брагилевский бумаге не доверил. Таким образом, картина получалась довольно странная, если не сказать забавная – Масленникова клянётся, что у неё есть алиби, при этом ссылаясь на разговор с возницей, но последний ничего подтвердить не может, поскольку на самом деле разговор шёл не с ним, а с директором магазина. И вот он-то наличие алиби полностью подтверждает.

Однако чудесные открытия этим не были исчерпаны. Семён Иванович Санников, бывая в гостях у Масленниковой, имел возможность видеть её соседей, и хотя не был формально им представлен, в лицо их хорошо знал. Более того, он даже разговаривал с Анной Савельевой, так что ошибка в этом вопросе исключена. Маленькая цитата из протокола допроса Санникова позволит составить представление, о чём идёт речь: «Последний раз дома у Масленниковой я был 19 августа днём.., молодая женщина спросила у меня, когда в нашем магазине будут продавать мануфактуру? Я ей ответил, что мануфактуру будут продавать 20 августа. Мне неизвестно, откуда молодая женщина знает о том, что я имею отношение к магазину, я ей об этом не говорил». Речь в этом отрывке идёт именно о коротком разговоре Санникова с Анной Савельевой 19 августа, накануне исчезновения сына последней. Но самое интересное следует далее. Директор магазина заявляет: «Когда утром 20 августа я пришёл в магазин, то не видел у магазина и в очереди Масленникову и её соседок по квартире».

Вот так поворот! Тут, наверное, в голове Брагилевского замигала красная лампочка! Масленникова и не должна была стоять с утра у магазина – с этим вопросом всё понятно – а вот Анна Савельева утверждала, будто отправилась туда чуть ли не в 4 часа утра. Но в 8 часов утра, когда директор подошёл к магазину, её там не оказалось. Увидел её Санников только в половине второго, то есть в 13:30, причём его общение с ней закончилось скандалом, и та потребовала жалобную книгу. Но самое главное в этой истории заключается в том, что Санников, вернувшийся в магазин после очередной поездки по городу в 15 часов, Савельеву опять не увидел! И ошибка в этом вопросе исключена, поскольку очереди не было вообще.

Итак, какой же пасьянс получался у Брагилевского по результатам допроса директора магазина? Рассказ Масленниковой о её перемещениях по городу частично подтвердился, с тем, правда, уточнением, что встреча с возницей произошла не в 12:30, а позднее – около 13 часов или в начале второго. А вот к гражданке Савельевой возникали очень серьёзные вопросы, поскольку её алиби, заявленное в самый первый день расследования, на глазах рушилось. Если Савельева – убийца собственного сына, то действовать она могла примерно следующим образом: ранним утром 20 августа она идёт вовсе не в очередь к магазину, а проверяет убежище, в которое предполагает увести ребёнка из дома, убеждается, что всё в порядке, и сообщает о принятом намерении действовать сегодня своей подельнице, по-видимому, бабушке Ники. Возможно, решает попутно какие-то другие задачи, связанные с предстоящим похищением, может быть, относит туда еду или ещё что-то. Похищение совершается не в 11 часов, а в 10:30 или чуть позже, то есть именно в то время, на котором настаивает Масленникова.

Выглядит это следующим образом: бабка, убедившись, что старшие мальчики ушли из двора, выводит малыша на улицу и передаёт его матери на удалении одного или двух кварталов от дома, сама же быстро возвращается к себе в квартиру, чтобы через четверть часа разыграть сцену «Я вся такая в панике и активно ищу внука». Примерно к 11 часам или чуть позже Савельева уже прячет ребёнка в промежуточном убежище, возможно, умерщвляет его, хотя судить об этом с точностью Брагилевский пока не мог. После этого Савельева мчится со всех ног в Пионерский посёлок и занимает место в очереди, которое для неё держит гражданка Елисеева. Последнюю в этом преступлении явно использовали «втёмную». В 13:30 Савельева демонстративно устраивает скандал с Санниковым перед дверями магазина и требует жалобную книгу – это надо ей для обеспечения формального алиби на случай проверки, вот, дескать, я была в очереди и даже поругалась с директором, можете проверить! Директор – это не случайный сосед в очереди, он никуда не убежит, он факт скандала подтвердит при любой проверке, если потребуется, и через неделю, и через месяц. Да и запись в жалобной книге будет подтверждать правдивость рассказа мамаши.

И вот ведь что любопытно – Анна Савельева ничего не говорила о скандале в очереди во время допросов в угро в августе. А почему? Да потому, что не возникало необходимости подтверждать алиби. Ей поверили с самого начала безоговорочно.

В общем, поругавшись с директором и засвидетельствовав тем самым факт своего присутствия в очереди, Анна Савельева уходит прочь и находится.., где она находится? Правильно, никто не знает! Хотя, по её словам, она стоически стоит в очереди за мануфактурой вплоть до начала четвёртого часа и лишь после этого отправляется домой. Но в очереди она не стоит – директор магазина Санников подтвердил, что в 15 часов очереди перед магазином не было вообще.

Нельзя не признать: такая версия событий выглядела очень даже достоверно. Мальчик убит непонятно как, щадящим образом, с той, разумеется, оговоркой, насколько вообще может быть применен эпитет «щадящий» к убийству. Тем не менее ножом его не резали, кишки из его живота не вываливались, в отличие от прочих жертв таинственного свердловского изувера. Похоже, что его вообще сначала попытались отравить, а когда яд не подействовал должным образом, додушили. Подчеркнём, сейчас мы обсуждаем то, как могла выглядеть картина преступления с точки зрения тех данных, что имелись в распоряжении следствия к 10 сентября 1939 г., то есть до получения результатов химической экспертизы по поиску минеральных и металлических ядов в теле Ники Савельева. Подобным образом, то есть с минимумом насилия, Нику мог убивать только близкий ему человек, и мать мальчика на эту роль отлично подходила.

Подавляющее количество малолетних детей становятся жертвами отнюдь не таинственных маньяков, а тех людей, кто ближе всего к ним. Речь о родителях. Матери-детоубийцы – это вовсе не фантом и не запредельная фантастика, это те самые матери, что попадаются нам на глаза каждый день. Феномен материнского детоубийства является даже поныне своеобразной «terra incognita» в популярной литературе на криминальную тематику – уж больно он отвратителен, ненормален и даже абсурден для подавляющего большинства людей. Между тем такое шокирующее явление существует объективно и криминалистам хорошо знакомо. К убийству собственных детей склонны матери, считающие, что им не хватает внимания мужа и окружающих людей, склонные к нарциссизму, испытывающие потребность в любви, при этом неуравновешенные, способные к вспышкам ярости и ревности. Их образовательный уровень, как правило, ниже среднего, их можно с полным основанием назвать недалёкими и не очень умными. Столкнувшись с тем, что смерть их ребёнка вызывает у окружающих жалость, сопереживание и потребность помочь, такие женщины сначала интуитивно, а потом и вполне осмысленно стремятся воспроизвести такую ситуацию. Подобные матери-детоубийцы становятся самыми настоящими серийными убийцами. В истории криминалистики известны случаи, когда отдельные преступницы на протяжении десятка лет убивали до четырёх собственных детей. Такая женщина ведёт себя буквально как свиноматка – рожает ребёнка, через полтора-два года его душит или травит, рожает опять, через полтора-два года снова убивает, и этот чудовищный калейдоскоп может повторяться до тех самых пор, пока правоохранительные органы не найдут возможность положить ему конец принудительным, так сказать, способом.

Важная особенность таких преступлений заключается в том, что жертвами становятся дети в возрасте до 4-х лет, старшим ничего не грозит. Другой существенный момент, объединяющий убийства такого рода, состоит в том, что ребёнок для матери-убийцы является инструментом влияния на окружающих, обычно на мужа. У таких матерей-детоубийц обычно весьма своеобразный брак и ненормальные отношения с мужем. В семье зреют латентные конфликты, как правило, связанные с детьми – их полом, наследственными заболеваниями, особенностями внешности, муж может не признавать детей своими и считать, что жена их «нагуляла» и т.п. Зачастую в таких семьях и муж оказывается человеком с некоторыми психологическими проблемами, но, в любом случае, роль мужа в детоубийстве оказывается вторичной, поскольку не он умерщвляет ребёнка и не он пытается обмануть правоохранительные органы. В этой ситуации муж как раз оказывается объектом манипуляции жены-убийцы и до известной степени является страдающей стороной.

Анна Савельева прекрасно соответствовала типажу такой вот матери-детоубийцы. Женщиной она была крупной, сильной, энергичной, добивалась своего без особых церемоний, шла к цели напролом, если надо было – пускала в ход кулаки, как не раз проделывала это в драках с Масленниковой. Так заставить Сергея Каширского жениться на себе, как это устроила Савельева, сумеет далеко не каждая женщина! Сергей стал явным объектом её манипуляций – несмотря на всё его сопротивление, Анна буквально вынудила его жить с нею, можно сказать, явочным порядком. Разумеется, в этом ей помогла довольно странная позиция матери Сергея, встававшей всегда и во всём на её сторону против сына. Можно сказать, что Сергей оказался жертвой самого настоящего женского заговора. Кроме того, Савельева за год потеряла двух малолетних детей – это тоже, конечно, экстраординарная для 20 столетия статистика. В столь фатальную случайность не очень-то верилось.

8 сентября старший лейтенант Брагилевский допросил Серафиму Иванову, младшую сестру Евдокии Масленниковой. Иванова полностью подтвердила показания последней об их встрече в день исчезновения мальчика. По словам Серафимы, она пришла вместе с дочерью к Евдокии в начале первого часа дня и разговаривала с нею около 15-20 минут. Её рассказ ещё более прибавлял доверия словам Масленниковой и укреплял Брагилевского в уверенности, что та не имеет никакого отношения к похищению Ники Савельева. У Евдокии просто не оставалось времени на все те перемещения по городу, которые неизбежно должен был совершить злоумышленник. Можно было бы, конечно, допустить, что Масленникова не уводила похищенного мальчика далеко, а спрятала его у себя в комнате в коммунальной квартире и вывезла труп за посёлок Станкострой много позже, скажем, ночью или даже утром следующего дня, но.., это уже получался какой-то детектив в стиле Агаты Кристи. Вряд ли Масленникова решилась бы на такую опасную комбинацию, ведь её комнату могли обыскать, учитывая отвратительное отношение к ней матери и бабушки похищенного мальчика.

Определённо, подозрения в адрес Масленниковой не подтверждались. А применительно к Савельевой пазл как раз складывался неожиданно удачно.

Артур Брагилевский, командированный в Свердловск из Москвы, проживал в общежитии для сотрудников НКВД на территории «Городка чекистов» (кстати, дабы соблюсти историческую точность, отметим, что в 1930-х гг. этот район именовали «Городок чекиста»), которое располагалось в том же самом здании, что и магазин «Динамо» (ныне это гостиница «Исеть»). Чтобы попасть в последний следовало просто спуститься на первый этаж здания. Поскольку в этот магазин ходили Лёня Масленников и Юра Бельцов, сидевшие на лавочке с Никой Савельевым, старший оперуполномоченный решил лично поговорить с работниками магазина. Трудно сказать для чего. Наверное, надеялся на то, что кто-то из них сумеет припомнить что-то интересное. Расспросы Брагилевского дали результат очень интересный, хотя и совсем не тот, который можно было бы ожидать. Буфетчица Наталья Петрова, торговавшая газированной водой, припомнила странную сцену, разыгравшуюся перед её прилавком 20 августа. Вот как её рассказ был зафиксирован в протоколе, оформленном 10 сентября: «…около одного часа дня я обратила внимание на сидевшего на полу у кассы магазина, расположенной в непосредственной близости к выходной двери, мальчика в возрасте 3-х лет. Мальчик этот громко кричал, произнося слово „мамочка“. Из-за прилавка, где я работаю, мне мальчика видно не было, поэтому описать его примет я не могу. Я {только} заметила, что у мальчика на ногах были светло-серые детские ботинки, завязанные шнурками, и серые чулки. Кроме того, я хорошо помню, что на мальчике были одеты коричневые штанишки… Около описанного мной мальчика, спиной ко мне, стояла женщина, одетая в серое грубошерстное пальто, голова этой женщины была повязана старой шалью серого цвета, шаль эта, видимо, очень долго носилась, т.к. она потеряла свой цвет и выгорела на солнце… Фигура у этой женщины была сутулой, плечи – широкие и сама женщина была высокой. У меня сложилось впечатление, что она должна быть пожилой. Лица этой женщины я не видела… Женщина эта стояла возле сидевшего на полу мальчика и уговаривала его пойти к „маме“. Когда эта женщина вошла в магазин и когда вышла я не видела».

Вот это был, конечно, поворот! Учитывая, что Коленька Савельев был обут в серые шнурованные ботиночки и серые чулочки, завязанные резинками под коленями. Правда, о цвете штанов ничего не было известно – штаны исчезли, а к описанию бабушки теперь следовало относиться весьма осторожно. Но тем не менее какое совпадение, что буфетчица запомнила такие детали и припомнила их спустя три недели! В общем, рассказ буфетчицы Петровой ложился, что называется, «в масть» и отлично соответствовал предположению о том, что со двора Нику Савельева увела его родная бабушка либо какая-то другая знакомая женщина чтобы передать Анне Савельевой. Трудно сказать, что перед нами – воспоминания о действительно имевшем место инциденте в магазине или же очередная милицейская «фишка», призванная подогнать «фактуру» под перспективную версию. Мы уже видели, как такие заранее подстроенные «фишечки» внедряются в материалы расследования: вспомните, как летом предыдущего года замначальника ОУР Вершинин с упоением искал мифический «кинжал с отломанным кончиком», якобы хранившийся в сундуке Екатерины Барановой, и протоколировал смехотворную историю про то, как малолетний Васька Молчанов якобы выбросил ценнейшую улику, тот самый нож, которым якобы убивали и расчленяли Герду Грибанову.

В тот же самый день Брагилевский вызвал на допрос Блинникову-Каширскую. Теперь у него была на руках такая фактура, которая позволяла построить разговор с бабушкой убитого ребёнка совсем иначе, чем прежде. Женщина прежде явно оговаривала Евдокию Масленникову, причём даже приписывала ей распространение сплетен про похищения детей, так что теперь гражданку Блинникову можно и нужно было, как говорят в местах не столь отдалённых, хорошенько подтянуть за язык. Понятно, что в протокол допроса попало далеко не всё, сказанное в кабинете, но даже то, что осталось на бумаге, весьма зримо передаёт пережитую Еленой Федоровной панику. Уже первые слова задают эмоциональную окраску последующему тексту: «Я категорически и безошибочно заявляю, что мой внук Ника исчез в период от 11 до 12 часов дня…». О как, «категорически и безошибочно»! Дамочка, сама того не понимая, выводит из-под подозрения Масленникову, при этом продолжая утверждать, что та находилась в это время дома!

Интересен и следующий пассаж Елены Блинниковой-Каширской: «По этому вопросу я прошу опросить гражданку Коган Софию Борисовну, проживающую в кв. 1 нашего дома». Вот ведь как странно получается, лишь через 3 недели после исчезновения ребёнка выясняется, что существует некий свидетель, способный уточнить время инцидента. Тут сразу же возникает обоснованный вопрос к Елене Федоровне: а почему же вы ранее, милочка, ничего не говорили о наличии такого свидетеля?! (Кстати, забегая вперёд, следует отметить, что допрошенная 14 сентября гражданка Софья Коган слов своей соседки не подтвердила. Она ушла из дома в 10:30 и вернулась обратно лишь в 12:30, и лишь тогда узнала об исчезновении Ники. Так что Елена Федоровна со своей ссылкой на Коган поставила себя в глупейшее положение.)

Далее в показаниях Блинниковой-Каширской начались любопытные уточнения. Она вдруг припомнила, что Анна Савельева, мать похищенного мальчика, вернулась из очереди домой «в начале седьмого часа утра». То есть в 4 с минутами ушла, а через два часа явилась обратно. Что ж! Прекрасное уточнение, доказывающее точность рассказа директора магазина Санникова. А для чего же она возвращалась? Елена Федоровна не придумала ничего другого как сказать: «…Анна приходила для того, чтобы взять деньги на покупку мануфактуры, за которой она стояла в очереди…» Тут уместен вопрос, кто же ходит в магазин без денег? Но Брагилевский, видимо, воздержался от сарказма.

Насчёт времени возвращения Савельевой из магазина гражданка Блинникова-Каширская упорно повторяла говоренное ранее – вернулась в 4 часа дня. Учитывая, что от магазина до дома не более полутора километров, а в 15 часов, по словам Санникова, очередь перед магазином уже разошлась, налицо был весьма заметный – минут 30-40 – интервал времени, в течение которого никто не знал, где была и чем занималась Савельева.

Затронутая Брагилевским тема об отношениях Сергея, сына Блинниковой-Каширской, и Анны Савельевой, явилась для допрашиваемой, видимо, неприятным сюрпризом. По-видимому, Елена Федоровна всерьёз считала, что скелеты в шкафах её милого семейства так и останутся непотревоженными. Вот уж воистину святая простота! Выражения, которыми она попыталась объяснить специфику отношений между сыном и Анной Савельевой, заслуживают цитаты: «Первое время Сергей с Анной жили не совсем хорошо, он… высказывал мысль, что жить с Анной не хочет. Анна Савельева очень любит Сергея и в течение всего времени совместной жизни относилась к нему очень хорошо…» Вот так! Мужчина выгоняет женщину из дома, заявляет, что ребёнка она родила не от него, а на языке матери это называется «жили не совсем хорошо». Какое интересное словоблудие! Так и хочется задать мамаше встречный вопрос: если это «не хорошо», то как тогда по-вашему «плохо»?

Коснулся Брагилевский и вопроса о возможной попытке убийства Савельевой первого сына, после того как Сергей выгнал Анну из дома и заявил, что не признает Нику своим ребёнком. Есть такая пословица в русском языке: «Извивается, как уж на сковородке» – так вот она как нельзя лучше подходит к описанию того, как закрутилась в этом месте гражданка Блинникова-Каширская. Видно очень этот вопрос показался ей неприятен! «Я ни тогда, ни сейчас не верю в то, что Анна могла покушаться на жизнь своего ребёнка и поступала с ним так, как рассказывала мне Гери П. В. Я считаю, что Полина Венедиктовна говорила это с той целью, чтобы испортить взаимоотношения Сергея с Анной, т.к. она, Гери… разрешает себе по отношению к Сергею кое-какие вольности…» Тут, конечно, Елена Федоровна в очередной раз не удержалась от демонстрации своей склонности к демагогии совершенно пасквильного тона. Если «вольности» Полины Гери в адрес Сергея Каширского и имели место, то только в голове матери последнего. Полина была старше Сергея на 22 года, и даже при наличии весьма богатой фантазии трудно поверить в реальность сколько-нибудь серьёзного флирта между ними.

Между тем Полина Венедиктовна Гери, рассказывавшая о том, что Анна Савельева пыталась умертвить собственного сына путём переохлаждения малыша, отнюдь не наговаривала на предприимчивую мамашу. Последняя действительно пыталась заморозить Нику, и уголовному розыску удалось отыскать тому свидетеля, никак не связанного с Гери. Елизавета Платонова, допрошенная 13 сентября, рассказала, как зимой 1936 г. встретила на улице Анну Савельеву с ребёнком на руках и попросила показать младенца. Далее процитируем протокол: «Она открыла одеяло, в которое был завёрнут ребёнок, и я обратила внимание, что на голове ребёнка ничего не было. Меня возмутило подобное отношение, и я сделала Анне замечание, указав, что ребёнок может простудиться… Я полагаю, что Анна умышленно носила ребёнка с голой головой, желая от него избавиться». В общем-то, ни прибавить, ни отнять!

Не обошёл Брагилевский молчанием и пересуды об исчезновении детей в городе. Тема эта, как уже не раз отмечалось выше, являлась скользкой и опасной – такие разговоры потенциально грозили обвинением в антисоветской агитации и пропаганде, а потому за длинный язык в сталинское время можно было и в ГУЛАГ уехать. Да и не только в сталинское, в любое время советские функционеры относились к критике чрезвычайно болезненно. В 1937-1938 гг. сотрудники НКВД очень резво брали в разработку людей, допускавших неосторожные высказывания и, возможно, Блинникова-Каширская именно на этом и строила свой оговор Евдокии Масленниковой. Дескать, к прочим обвинениям это будет неплохой довесок и уж после такого рассказа милиция спуску Евдокии не даст. Однако подозрения в отношении Масленниковой рассеялись, Евдокия, как выяснилось, пользуется полным доверием следователя, и теперь оговор вернулся к Елене Федоровне бумерангом. Брагилевский предложил ей объяснить, от кого же всё-таки она слышала разговоры про исчезновения детей в Свердловске.

И пришлось посрамленной Блинниковой-Каширской называть новые фамилии знакомых. Можно было бы понять, если б она отказалась давать показания против конкретных людей и отговорилась общими словами, дескать, слышала в очереди, говоривших не знаю и т.п. Так нет же, женщина назвала новые фамилии.

Любопытна концовка допроса. Елена Федоровна смиренно заявила, что «в убийстве Ники я подозрений ни на кого не имею». Надо же, как поумнела женщина, а ведь всего лишь шестью днями ранее буквально слюной брызгала в сторону Масленниковой и её сына.

Однако после этого последовала ещё более любопытная приписка. Уже после формального окончания допроса, ниже подписи Артура Брагилевского, сделана весьма пространная дописка, появившаяся, очевидно, уже после того, как Елена Федоровна прочла протокол. В ней Блинникова-Каширская разъяснила, что «Сергей к Анне относится хорошо» (то есть Сергей Каширский к Анне Савельевой), а кроме того, «я не согласна с формулировкой, где говорится, что Гери разрешала себе вольности по отношению к Сергею». В принципе, все эти детали для нашего повествования не очень-то и важны, но трудно удержаться от комментария: гражданка оказалась из породы тех людей, которые умудряются говорить и думать взаимоисключающими тезисами.

Но все эти словесные эскапады уже не имели для Брагилевского особого значения: старший оперуполномоченный понял, что нужно всерьёз взяться за Анну Савельеву.

Отпустив Блинникову-Каширскую домой, он вызвал к себе в кабинет Александру Елисееву и Анну Савельеву. Елисеева – это та самая женщина, с которой последняя ранним утром 20 августа ходила занимать очередь к магазину в Пионерском посёлке. Женщины, вчерашние подруги, были приглашены для очной ставки. Это была, должно быть, очень тяжёлая для обеих сцена, и дабы читатель смог получить представление о накале страстей в кабинете Брагилевского, процитируем некоторые примечательные выдержки из протокола. Вот утверждение Елисеевой: «Заявляю сидящей против меня Савельевой Анне Васильевне, что 20 августа 1939 г. она была вместе со мною в очереди у магазина в Пионерском посёлке. Из очереди Савельева ушла около 8 часов утра, заявив мне, что она пойдёт за деньгами домой… После своего ухода Савельева вернулась к магазину часа через два. Я очень хорошо помню, что тут же, через несколько минут после прихода Савельевой к магазину, из магазина выехал возчик и поехал за мануфактурой. Отчётливо помню и безошибочно заявляю, что к моменту возвращения Савельевой магазин был открыт, его открыли за полчаса до прихода Савельевой».

А вот что на это возражала Савельева: «Опровергаю показания Елисеевой Александры Ивановны… Я ушла за деньгами не в 8 часов утра, как показывает Елисеева, а без пятнадцати минут шесть… К магазину я вернулась максимум через один час. Категорически заявляю, что когда я вернулась в очередь, магазин был ещё закрыт. Прошло более двух часов после моего возвращения, и только тогда из магазина выехал возчик и поехал за мануфактурой».

За сухими казёнными формулировками ощущается такое темпераментное клокотание, такой натянутый нерв! Так и видишь перед собой двух разъярённых дамочек, одна из которых чувствует, что вокруг её шеи постепенно затягивается петля, а другая, искренне напуганная перспективой оказаться замешанной в грязной истории, эту петлю фактически затягивает. Не руками, конечно, но словом.

Закончив очную ставку и отпустив гражданку Елисееву, старший оперуполномоченный союзного угро Брагилевский перешёл к допросу Анны Савельевой. Теперь, после очной ставки, имело смысл поговорить с нею начистоту, поскольку пережитое ею потрясение могло сподвигнуть дамочку к самым неожиданным заявлениям и признаниям.

Ещё не остывшая от пережитой полемики, Анна Васильевна взяла с места в карьер: «Категорически и безошибочно заявляю, что 20 августа в 3 часа ночи я была у магазина в Пионерском посёлке». Вот так – категорично и безошибочно – начала Савельева изливать душу следователю, явно упустив из виду, что на предыдущих допросах утверждала, будто в 4 часа утра только проснулась. Точно так же, категорично и безошибочно. Впрочем, ладно, дело тут крылось, разумеется, не в том, во сколько именно она проснулась, а в том, куда именно и как долго ходила в течение дня. Анна буквально поминутно восстановила свои перемещения в течение 20 августа и Брагилевский стоически все эти детали записал. Интересно, конечно, задавал ли наводящие вопросы? После чтения протокола остаётся такое ощущение, что Савельеву просто несло, она была на грани истерики. Очная ставка явно выбила её из колеи.

Что ж, это хороший жизненный опыт, дорогой и болезненный. После этого она, наверное, отлично уяснила и на всю жизнь запомнила, каково это сидеть в кабинете следователя и доказывать, что на тебя возвели напраслину, что на самом деле ты человек хороший и люди просто ошибаются на твой счёт.

В самом конце допроса Савельева рассказала, как стояла перед магазином, разговаривала с какой-то женщиной из местного актива, так называемой «лавочной комиссии», следившей за соблюдением правил торговли в местных магазинчиках. Фамилию этой женщины Савельева не знала, сказала лишь, что зовут Надеждой. Содержание этого разговора Анна Васильевна передала так: «С этой женщиной я говорила о взаимоотношениях Санникова (директор магазина – прим. А. Р.) с Масленниковой». В этом месте Брагилевский, наверное, улыбнулся – Савельева была прямо-таки одержима Масленниковой.

В последующие дни старший оперуполномоченный допросил Леонида Масленникова, 10-летнего сына Евдокии, и его 13-летнего друга Юру Бельцова. Именно эти мальчики сидели на лавке вместе с Никой Савельевым в то самое утро, когда тот пропал.

Ничего особенно интересного мальчики не сообщили, повторили свой рассказ про поход в магазин «Динамо» за рыболовными принадлежностями – и только.

В то самое время, пока Брагилевский бился над распутыванием описанных выше женских подозрений и домыслов, прокурор по важнейшим делам Краснов тянул свою ниточку. Вернее, сразу несколько. По всем эпизодам, которые, по его мнению, относились к одной серии преступлений, он вызывал и лично допрашивал свидетелей и потерпевших (статус потерпевших при нападениях на детей, независимо от их исхода, присваивался не только выжившим детям, но и их законным представителям, обычно родителям). Так, Краснов допросил Тибадулу Рахматуллина, отца Раи, раненной 1 мая, и от него узнал о наличии у девочки 6 ран в волосистой части головы. Напомним, что эти раны не заметила судебно-медицинская экспертиза, проведённая в мае, о чём упоминалось в своём месте. Встретился Краснов и с женою Тибадулы – Асией Рахматуллиной – допросил и её.

Очень обстоятельно Краснов допросил Галю Голикову, ту самую 12-летнюю девочку, что бежала следом за похитителем Лиды Сурниной 27 июля. Допрос оказался очень интересным прежде всего потому, что Галя сообщила детали, не попавшие в протокол, составленный сотрудниками уголовного розыска в конце июля. Причём девочка детали эти вовсе не скрывала, просто они показались в тот момент неинтересными и их проигнорировали. Между тем сообщала Голикова о нюансах весьма любопытных. Так, Галя рассказала, что увидела злоумышленника ещё до похищения Лиды, когда возвращалась домой из магазина. Произошло это примерно в 16 часов. Неизвестный поначалу шёл позади Гали, затем перегнал её, но задержался возле дома, перед которым сидела на лавочке Лида Сурнина, так что Галя прошла вперёд (и в конце концов вернулась домой). Благодаря этим маневрам злоумышленника девочка получила возможность хорошо его рассмотреть. Вот как она описала поведение злоумышленника после того, как он заметил жертву: «Дойдя до Лиды, молодой человек остановился и стал прохаживаться между окон дома, в котором жила Лида, но не лидиных окон, а их соседей. Когда я поравнялась с этим же домом, Лида сидела в канавке против дома, играла в песке, а гражданин этот, не обращая на Лиду внимания, прохаживался между окон. Я обратила внимание на этого гражданина потому, что там в доме, где жила Лида.., гражданин не проживает». Из этого описания можно понять, как именно злоумышленник выбирал потенциальную жертву: заметив ребёнка, он притормаживал подле него, оценивал ситуацию, очевидно, заглядывал в окна, чтобы удостовериться в том, что ребёнка не контролируют родственники. При этом молодой человек демонстративно не обращал внимания на намеченную жертву, словно он задержался в этом месте потому, что кого-то поджидает. При этом он пропускал мимо себя тех, кто шёл по улице позади него – предосторожность на его месте вполне разумная. Тем самым он избегал риска быть замеченным непосредственно в момент похищения. В данном случае злоумышленник дождался, пока Галя Голикова удалится (она свернула за угол), и выждал некоторое время. Галя успела вернуться домой и уже после этого увидела в окно, как молодой человек ведёт Лиду Сурнину за руку, шагая так широко, что девочка за ним явно не поспевала. По чистой случайности преступник с похищенной жертвой прошёл прямо под окнами дома, в котором жили Голиковы, поэтому-то его и увидели сестры и мать. Если бы он выбрал другую дорогу, то факт похищения мог бы открыться ещё очень нескоро.

Краснов дотошно расспросил Галину о приметах преступника, и девочка в деталях его описала. Вообще же, её показания очень ценны, нельзя не удивляться тому, сколь толково и здраво совсем ещё юная девочка отвечала на задаваемые вопросы. Процитируем описание внешности, сообщённое Галей Голиковой во время допроса 8 сентября – это очень важное свидетельство и нам придётся к нему ещё не раз обратиться: «Парень этот молодой, ему лет 16. У него длинные лохматые волосы, зачёсанные назад, чёрные. Лицо у него особенное тем, что книзу и кверху оно значительно уже, чем в средине. Лицо смуглое, брови тёмные, не особенно густые. Ноги у него длиннее туловища, рост средний. Одет он был в серые брюки и в рубашку серого цвета с каким-то синеватым оттенком. Обут в полуботинки, цвета не помню. В общем, нужно сказать, что он был не неряшливым. Рубашка была заправлена в пояс брюк. Ранее я этого парня не видела, не встречала я его и после. Узнаю ли его при встрече, я сказать затрудняюсь».

И разумеется, во время этого допроса следователь по важнейшим делам коснулся опознания Маруфа Гаянова, которое, напомним, следователь областной прокуратуры Южный проводил 11 августа по фотографии последнего. Тогда Маруфа опознали Галя Голикова и Антонина Шевелева. Ну как «опознали»… Это Южный написал в «протоколе предъявления», что опознали, а Краснов, хорошо зная все ужимки и специфические приёмчики своих коллег по прокурорскому цеху, обоснованно усомнился в этом опознании. Поэтому и завёл разговор об этом с Галей и услышал от девочки такие слова: «Я считаю, что гражданин этот несколько похож на гражданина, похитившего Лиду, но это не он. Сходство между ними очень незначительное».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот вам, дорогие сыщики, и Маруф Гаянов в роли основного подозреваемого. Было отчего Краснову крепко задуматься.

9 сентября Краснов добрался до Грамолина, точнее, до документов, вышедших из-под его пера. Следователь по важнейшим делам не мог не обратить внимание на беспомощный в профессиональном отношении акт судебно-медицинского исследования тела Риты Ханьжиной, представленный Грамолиным органам следствия 5 июля 1939 г. Надо понимать, что судебно-медицинский эксперт производит вскрытие умершего человека не из простого любопытства и желания посмотреть, что там внутри, а с целью выявить и сообщить следственным органам ориентирующую для проводимого расследования информацию.

В Советском Союзе в 1929 г. были приняты «Правила судебно-медицинского исследования трупов», которые формализовали процедуру вскрытия и предписали перечень действий судмедэксперта при работе с телом и отдельными органами (взвешивание, обмеры, производимые разрезы). Акты СМЭ, подписанные Грамолиным, весьма условно следуют этим «Правилам…» и составлены совершенно произвольно. Такое ощущение, что эксперт руководствовался сугубо личными предпочтениями – про это напишу, про другое не стану, тут увидел, а вот сюда смотреть не буду. Трудно сказать, чем объясняется такое отношение Грамолина к должностным обязанностям, то ли эксперт позволял себе употреблять спиртное в рабочее время, то ли просто не считал себя скованным какими-то формальностями. (Кстати, внимательный читатель мог обратить внимание на то, что после приезда из Москвы в последней декаде августа Краснова и Брагилевского вскрытие Ники Савельева проводил Борис Борейко. Трудно отделаться от ощущения, что московские визитеры настояли на том, чтобы поручить вскрытие другому специалисту, поскольку сомневались в компетентности Грамолина. Правда, автор считает необходимым подчеркнуть, что это чисто интуитивная догадка – документов, подтверждающих её, в материалах уголовного дела нет.)

Краснов, начитавшись писанины Грамолина, направил 9 сентября в Областную судебно-медицинскую лабораторию «Постановление», выдержанное в весьма раздражённом тоне, что крайне необычно с точки зрения правил деловой переписки. Начиналось оно следующим образом: «Следователь по важнейшим делам при прокуроре Союза ССР Краснов, рассмотрев материал следственного производства по делу о хищении и убийстве девочки Ханьжиной Маргариты… и имея в виду, что заключение, данное врачом Грамолиным, не отвечает на целый ряд вопросов, вытекающих из обстоятельств дела и из данных, полученных в результате исследования трупа… постановил поручить Свердловскому городскому суд. медицинскому эксперту Грамолину дать дополнительное заключение по следующим вопросам». Далее следовали 7 вопросов, из которых мы приведём здесь наиболее значимые для понимания картины убийства Риты Ханьжиной (стилистика документа сохранена):

«1) Как давно последовала смерть девочки Ханьжиной по отношению ко времени вскрытия трупа её? (Просто удивительно, как судмедэксперт забыл дать ответ на этот важнейший для любого расследования вопрос – прим. А. Р.)

3) Не свидетельствует ли наличие растянутого, зияющего заднепроходного отверстия о том, что девочка Ханьжина была использована в половом отношении в задний проход? Если да, то прижизненным, посмертным или в состоянии агонии было это совокупление?

4) Производилось ли исследование мазков слизистой половых органов и прямой кишки и каков результат? (Невероятно, но о взятии мазков с целью выявления микроследов спермы Грамолин тоже умудрился ничего не написать в своём акте! – прим. А. Р.)

6) Не имелось ли на лице и теле трупа прижизненных или посмертных колото-резаных ранок в тех местах, где при наружном осмотре трупа обнаружены «причинённые личинками мух отверстия на кожных покровах»?

То, что написал в ответ Грамолин, честно говоря, всерьёз заставляет усомниться в его адекватности. Удивительно, но он даже не понял заданных вопросов. В ответ на первый вопрос – о давности смерти, он взялся рассуждать о причине смерти, в качестве таковой указал на асфиксию, удавление руками и наличие соответствующих кровоизлияний. Затем он перечислил сопутствующие асфиксии изменения внутренних органов и ничего не написал о давности смерти. Невероятно! При чтении не оставляет ощущение, что это не переписка ответственных лиц, облечённых государством серьёзными полномочиями, а какие-то не очень умные каламбуры в стиле «Comedy club», когда ответ ни в малейшей степени не соответствует заданному вопросу.

Тем не менее вопрос про растянутый ректум Грамолин понял верно и сдержанно ответил, что «наличие растянутого задне-проходного отверстия (при учёте обстоятельств дела) до некоторой степени даёт основание предполагать, что девочка Ханьжина стала жертвой извращённого удовлетворения половых потребностей неизвестного мужчины».

Про исследование мазков Грамолин в своём ответе следователю по важнейшим делам не ответил ничего. Ну, то есть вообще! Вынес, так сказать, вопрос за скобки.

При этом судмедэксперт очень интересно ответил на вопрос о наличии колото-резаных ран. Процитируем его ответ целиком, потому что, ответ этот, во-первых, очень важен для следствия, поскольку позволяет понять присущую преступнику манеру действий в момент нападения, а во-вторых, неверен и со всей очевидностью демонстрирует пугающее невежество городского судмедэксперта. Итак, Грамолин написал: «Повреждений прижизненного происхождения, кроме описанных кровоизлияний на шее и голове и ссадин около рта, на трупе не имеется. Отверстия и ходы в кожных покровах посмертного происхождения – проделаны червями (личинками)». Своим ответом Грамолин продемонстрировал очевидное непонимание разницы между червями и личинками, что совсем не одно и то же как по своей природе, так и по характеру разрушающего воздействия на труп, а кроме того, показал себя очень несведущим специалистом. В то время криминалистическая энтомология ещё не сформировалась и специфические знания о поведении насекомых и причиняемых ими разрушениях не интересовали судебных медиков, однако общее представление о посмертных метаморфозах человеческого тела судебная медицина, разумеется, имела. Студентов – будущих судмедэкспертов – учили распознавать повреждения, наносимые крупными и мелкими животными, рыбами, различными насекомыми, для чего на профильных кафедрах медицинских вузов имелись в большом количестве соответствующие наглядные пособия. Подготовку судебных медиков первой половины 20 столетия недооценивать не надо, это были эрудированные специалисты, хорошо разбиравшиеся не только в узкомедицинских вопросах, но и широком спектре смежных научных дисциплин. К сожалению, этого нельзя сказать о Грамолине – он не только дал неверное заключение во время экспертизы, но и повторил его, отвечая на вопросы, поставленные Красновым. Как Грамолин сумел сделать карьеру и стать городским судебно-медицинским экспертом – воистину загадка, его пример бросает тень на всю систему профобразования и продвижения по службе советских судмедэкспертов.

Забегая несколько вперёд, следует отметить, что в конце концов здравый смысл восторжествовал и невежественного специалиста коллеги всё же подправили, о чём в своём месте ещё будет сказано.

В самом конце своего дополнения к заключению Грамолин точно спохватился и написал-таки мнение о давности наступления смерти Риты Ханьжиной, с вопроса о которой начиналось постановление Краснова. По мнению судмедэксперта, девочка была убита за 4-5 дней до времени проведения вскрытия её тела. Что ж, спасибо товарищу Грамолину и на том, мог ведь ничего не написать, с такого станется!

В те же самые дни первой декады сентября следователь по важнейшим делам допрашивал некоторых из свидетелей, видевших Алю Губину, раненную 12 июня в парке за школой №5 Пионерского посёлка. Все эти лица в своё время были зафиксированы милиционерами, их опрашивали сотрудники угро, но Краснов посчитал необходимым поговорить с некоторыми из них лично. Он вызывал на допросы людей постарше, например, проводницу железнодорожных вагонов Пелагею Протасову, 54-х лет, Марию Каспер, домработницу 47 лет, её мужа Даниила Каспера, 50 лет, явно рассчитывая услышать от людей в возрасте рассказ более взвешенный и объективный, нежели от молодёжи. Трудно сказать, в какой степени ожидания следователя по важнейшим делам оправдались – никто из допрошенных не вспомнил ничего существенного, среди них не было лиц, видевших нападавшего или хотя бы кого-то, кто двигался в лесной зоне вместе с ребёнком.

С кем действительно Краснову повезло в те сентябрьские дни, так это с Николаем Петуховым, новым свидетелем похищения Лиды Сурниной. Николай, молодой ещё мужчина 23 лет, работал пастухом, точнее говоря, должность его называлась куда как замысловато – старший пастух Свердловского торга. В его обязанности входило объезжать стада, принадлежавшие торговому тресту, которые паслись как в черте города, так и в ближайших пригородах, и следить за надлежащим исполнением рядовыми пастухами своих обязанностей. Для этого Петухов был обеспечен казённой кобылой. Детали эти важны в контексте изложенной ниже истории. Николай узнал о похищении и убийстве девочки уже на следующий день после трагедии, но о себе милиции не заявил, считая, что ему нечего сообщить правоохранительным органам. В поле зрения милиции сразу после убийства Сурниной он не попал по одной простой причине – Петухов не жил в Пионерском посёлке, а потому поголовные опросы жителей района его никак не коснулись. Точнее, он о них тогда ничего и не знал. Проживал Николай в доме №3 по улице Кузнечной, расположенной примерно в полутора километрах от Пионерского посёлка, и катался на своей кобыле по всем городским окраинам, порой неделями не проезжая по одному и тому же месту, поскольку подчинённые ему пастухи каждое утро гнали стада на новый выгон. Газеты про похищение и убийство Лиды Сурниной ничего не писали, радио тоже молчало по вполне понятным причинам, так что Николай Антонович был не в курсе деталей проводившегося следствия. А следствие, соответственно, ничего не знало о нём.

Однако опера угро в конечном счёте прознали о том, что кто-то из пастухов вроде бы что-то видел в день трагедии. На то и агентура, чтобы передавать сплетни. В общем, сотрудники уголовного розыска стали разбираться с осведомлёнными пастухами и выяснили, что похитителя с девочкой на руках независимо друг от друга видели два человека – Мария Пробкова и её начальник Николай Петухов. Рассказ Марии особого интереса не вызвал – женщина находилась далеко от похитителя, да и зрение имела неважное, а вот Петухов разминулся с детоубийцей буквально в считанных метрах.

Такова преамбула. Теперь, собственно, о том, чему же свидетелем стал Николай Петухов. По его словам, в четвёртом часу дня он верхом на лошади отправился проверять стада за Пионерским посёлком и «видел, что какой-то неизвестный мне гражданин шёл с ребёнком на руках. Этот гражданин пересёк мне дорогу, не доезжая до {пересечения} улиц Садовой и Ирбитской. На руках у него сидела девочка лет 3-х, не плакала, не кричала, поэтому я и не подумал, что гражданин этот похитил девочку. Следом за ним бежала какая-то девочка лет 11-12, но тоже не кричала и не говорила, что этот гражданин похитил девочку». Перешедший перед Петуховым гражданин с девочкой на руках углубился в лес, направляясь в сторону железнодорожной платформы «Аппаратная».

В принципе, всё сходилось – время и место события, даже то, что свидетель довольно точно определил возраст бежавшей за похитителем девочки (Гале Голиковой на момент происходивших событий было 12 лет). Как же описал Петухов виденного им похитителя? Ещё одна цитата из показаний ценного свидетеля: «Лица этого гражданина я не видел, т.к. смотрел ему в затылок, когда он уже перешёл дорогу мне. Он – среднего роста (повыше меня), одет в серые брюки и в серую рубашку. Волосы на голове чёрные, но короткие или длинные – не рассмотрел. Больше о его внешности я ничего сказать не могу, т.к. я не обратил особого внимания на него. Одет он был прилично, не так, как обычно бывают одетыми голодранцы, шпана».

На первый взгляд может показаться, что Петухов ничего интересного не сообщил, однако на самом деле рассказ его был для следствия очень важен: прежде всего, свидетель дал показания, соответствовавшие полученным от других свидетелей, а кроме того, он сообщил хоть какой-то наглядный ориентир роста преступника. Пресловутый «средний рост», который до этого фигурировал в милицейских описаниях, вообще ничего не значил, и трактовать эту формулировку можно было очень широко. В Советском Союзе даже средний рост призывников в РККА, то есть лиц одной возрастной категории, менялся очень широко в зависимости от региона – призывники из Ленинграда на 8 см были выше призывников из республик Средней Азии, хотя и те, и другие считались лицами «среднего роста». Петухов впервые сообщил ориентир для роста разыскиваемого преступника – «повыше меня», то есть Петухова. Вообще же, невнимание к росту разыскиваемого для 1939 г. выглядит довольно странно – правила составления словесного портрета сформировались примерно за полвека до описываемых событий и при опознании рост – третий по значимости признак после пола и возраста. Он важнее цвета глаз и волос, которые свидетель воспринимает субъективно. В конце концов, волосы можно перекрасить простейшими способами (йод, хна, перекись водорода были широко доступны в довоенные годы), наконец, их можно просто остричь или вообще обрить голову. Но рост никто скрыть не сможет (за очень редким исключением людей, умеющих имитировать горб, но тут мы имеем дело с особыми приёмами изменения внешности, которые объективно известны и доступны очень немногим). Почему рост предполагаемого преступника никто не пытался уточнить – совершенно непонятно.

Так в общих чертах выглядела ситуация с расследованием серии похищений и убийств малолетних детей в Свердловске к окончанию первой декады сентября 1939 г. Следствие словно разрывалось между различными ориентирующими данными. С одной стороны, вроде бы имелись хорошие описания «косоротого» юноши-блондина, похитившего 22 июля Валю Камаеву, с другой – имелось весьма детальное описание подростка-брюнета, убежавшего с Лидой Сурниной на руках 27 июля. Наконец, возникли небеспочвенные подозрения в адрес матери одного из убитых малышей, Ники Савельева, хотя, скорее всего, мать и не убивала его лично, а действовала в паре с помощницей, видимо, старше возрастом. При этом вряд ли Анна Савельева имела какое-то отношение к предыдущим преступлениям, хотя этот довод отнюдь не снимал с неё подозрений в похищении и убийстве собственного сына. При всём том где-то на периферии расследования оставался Сохин, застигнутый в момент увода чужого ребёнка, и хотя Сохин, по-видимому, не совершал последних по времени преступлений, кто мог сказать то же самое про ранние эпизоды?

Следствие находилось на перепутье: все дороги вели в разные стороны и ни одной из них нельзя было пренебречь. Но 12 сентября 1939 г. поступило сообщение об исчезновении очередного ребёнка, 3-летнего Вовы Петрова, и эта новость заставила отложить в долгий ящик текущие дела. Не прошло и суток, как в дополнение к этому сообщению поступило новое – найден труп малолетнего ребёнка, по-видимому, того самого, что пропал несколько часов назад – и это открытие повело следствие в новом, совершенно неожиданном направлении.