Глава I. «После моего крика женщина не оглянулась…»

Вова Петров рос в семье неблагополучной, нищей даже по критериям скудных предвоенных лет, и за свою короткую несчастливую жизнь видел мало радости. Если вообще её видел. Его мама, Евдокия Андреевна Петрова, к 42 годам умудрилась прижить четырёх сыновей от четырёх разных мужей. Дети её – 18-летний Николай, 15-летний Андрей, 13-летний Геннадий и самый младший Вова, 3-х лет – росли непохожими друг на друга, недружными, кое-как одетыми и вечно голодными. Последний муж Петровой – сильно пивший Иван Сидельников, отец самого младшего из сыновей – оставил Евдокию и вернулся к прежней своей жене, но.., потом стал наведываться и интимные отношения бывших супругов оказались восстановлены. Этот факт он от своей новой-старой жены не скрывал и жил фактически на два дома, как в известном анекдоте советских времён: «Жене сказал, что пошёл к любовнице, любовнице – что ушёл к жене, а сам – на чердак!»

Евдокия Петрова обитала с сыновьями (язык не поворачивается назвать это прозябание «жизнью») в одном из самых мрачных районов Свердловска по адресу площадь Коммунаров, барак №1. Несмотря на пафосное название, в конце 1930-х гг. это была настоящая клошарская клоака, причём расположенная практически в геометрическом центре города.

Барак на площади Коммунаров, в котором проживал похищенный Вова Петров. По официальной версии событий именно от этого здания мальчик и был похищен.

Планировка Свердловска, кстати, крайне нетипична для российских городов, традиционно растущих от центра к окраинам. Столицу же Урала возводили в разное время крупными районами, не придерживаясь однажды выработанного генерального плана. Поэтому крупные жилые массивы оказались к востоку от площади Коммунаров, к северу и западу, саму площадь активно перестраивали и облагораживали на протяжении всего десятилетия, но это мало помогло изменить общее состояние района. К югу от площади тянулись места малонаселённые и лишённые дорог и транспорта: убогого вида стадион, за ним старое Ивановское кладбище, завод утильсырья, собачий питомник, рядом огромная тюрьма, точнее, целый тюремный комплекс из нескольких зданий, именовавшийся в те годы «Изолятором специального назначения». Южнее район самостроя – несанкционированно построенных на огородных участках дощатых клетушек. К югу от огородов и самостроя находились кирпичный завод, громадная городская мусорная свалка, тут же целое искусственное озеро фекалий, в которое свозилось содержимое отхожих мест из многочисленных кварталов, лишённых канализации. Подле этого озера нечистот был устроен скотомогильник. Южнее этих весьма специфических достопримечательностей тянулся обширный заболоченный лесной участок, на котором велись довольно значительные торфяные разработки (Московский торфяник). Далее к югу рос настоящий лес, в который уходили 6 параллельных просек длиною по 400-500 метров. И всё это дивное разнообразие, подчеркнём, находилось в черте города! От площади Коммунаров до Московского торфяника расстояние по прямой составляло примерно 1 800 метров.

Карта восточной части Молотовского района г. Свердловска. Штриховкой обозначены участки: 1 - барачной застройки, непосредственно прилегавшие к Площади Коммунаров; 2 – самовольной застройки в районе Московского торфяника. Именно в бараках в районе 1 проживал пропавший в сентябре 1939 г. Вова Петров. Использована карта 1932 г., поскольку после 1940 г. бараки в районе площади Коммунаров были в своём большинстве снесены и на их месте возведены: больница Верх-Исетского завода, электроподстанция и иные постройки, в силу чего карты последующих лет не позволяют получить представление о наличии и истинном расположении объектов на территории Молотовского района. Знаками * и буквами обозначены: a – каменоломни к северу от Московского тракта; b – собачий двор, куда свозили отловленных на улицах города бродячих собак; с – завод по обработке утильсырья; е – скотомогильник, территория которого ранее использовалась для слива городских нечистот; f – кирпичный завод; d – свалка мусора. Точкой g. обозначена пожарная вышка на Московском торфянике. Что и говорить, район пустынный и мрачный! Приведённая карта особенно интересна для нас тем, что на ней указаны зоны ответственности территориальных отделов Рабоче-крестьянской милиции: 4-го (кварталы слева вверху) и 1-го (по правому краю карты). Граница между ними обозначена сплошной непрерывной линией. Легко заметить, что площадь Коммунаров находится как раз на границе их зон ответственности.

Этот географический экскурс совершенно необходим в контексте нашей истории.

Евдокия Петрова ушла из дома за картошкой 12 сентября в 11:20. В этом походе на рынок её сопровождал старший из сыновей, Николай, ему предстояло дотащить мешок до дома. Младшенький Вова во время ухода матери играл возле барака. В то утро все сыновья ушли из дома, поскольку «на постой» прибыл Иван Сидельников, последний из мужей Евдокии; явился он, как водится, пьяный, принёс с собою бутылку водки, которую выпил, и завалился спать. Дети ушли на улицу, чтобы не тревожить его сон. Обратно Евдокия с Николаем возвращались в 12:45; навстречу мчался средний из сыновей, Андрей, кричавший: «Вовка куда-то убежал!»

Нельзя сказать, что Евдокия отнеслась к услышанному равнодушно – материнское сердце сразу почуяло неладное, хотя в прошлом уже бывало такое, что Вова уходил из дома в неизвестном направлении. Не далее, как два месяца назад он совершил самостоятельный поход в магазин, и тогда мать оказалась вынуждена потратить на его поиски полдня. Но теперь всё было иначе, теперь во всех очередях только и было разговоров о похищениях малолетних детишек! Евдокия сразу же помчалась в первое отделение милиции, где её заявление об исчезновении ребёнка не приняли, сославшись на то, что площадь Коммунаров территориально относится к четвёртому отделению. Тем не менее дежурный милиционер её внимательно выслушал и даже попросил занести описание внешности пропавшего ребёнка дежурному по детской комнате милиции, что Евдокия Петрова и сделала. Нельзя не отметить разительную перемену в отношении милиционеров к обращениям граждан: ещё несколько месяцев назад никто бы из них даже пальцем не шевельнул в ответ на обращение встревоженной матери, а теперь – максимум внимания, дельный совет и готовность помочь. Вот что творит с бойцами сильно невидимого фронта живительный пинок начальства и визит московских «важняков», пристрастно проверяющих действия и бездействие утомлённых суровыми буднями правоохранителей!

Евдокия направилась в четвёртое отделение и там её заявление вызвало настоящий переполох. До этого все случаи исчезновений детей фиксировались в северной и восточной частях Свердловска, теперь же, похоже, таинственный злоумышленник решил сменить область своей активности. Евдокию Петрову принял лично начальник отделения, который не только распорядился принять все меры к розыску пропавшего малыша, но и обстоятельно допросил женщину.

Все свободные силы 4-го отделения были брошены на осмотр территории, примыкавшей к площади Коммунаров. Примерно с 16 часов милиционеры приступили к опросу населения. На розыск мальчика были направлены и сотрудники 1-го отделения, которые проводили осмотр местности и опрос населения на своей территории (площадь Коммунаров в 1939 г. находилась на границе зон ответственности 4-го и 1-го отделений РКМ).

Во время допроса Евдокия Петрова рассказала о трудностях воспитания. Средние сыновья – Андрей и Геннадий – нигде не работали и не учились, особые хлопоты доставлял Гена, который несколько раз сбегал из дома и имел проблемы с милицией. В общем, мать с воспитанием явно не справлялась, не находила управы на взрослеющих детей. Характеризуя младшего из сыновей – пропавшего Вову – Евдокия Андреевна отметила: «Вова мальчик развитый, бойкий, посторонних никого не боится, ласковый ко всем, пойдёт с кем угодно, лишь бы кто позвал». Разумеется, лейтенант Деев задал вопросы и о родном отце исчезнувшего малыша, на что Петрова отреагировала однозначно: «Сделать что-либо с Вовкой он ничего не сможет, ибо он его сильно любит». По её словам, Иван Сидельников последние два дня провёл у неё в бараке, то приходя, то исчезая на несколько часов, утром 12 числа, будучи нетрезв, вручил Николаю, старшему из сыновей Евдокии, 3 рубля, а Вове подарил 1 рубль. Хотя Сидельников вернулся к своей предыдущей жене, он не забывал о сыне и приносил Евдокии деньги без всяких угроз взыскать алименты по суду. По словам женщины, отец ежемесячно выплачивал примерно по 100 рублей, не очень регулярно, с задержками, но в среднем получалась примерно такая сумма. Интересно, что сам Сидельников, будучи спрошен о том же самом, заявил, что давал Евдокии примерно по 50-60 рублей в месяц, то есть женщина преувеличила поддержку с его стороны, что следует признать весьма нетипичным для отношений расставшихся супругов.

Вскоре милиционеры, проводившие опрос жителей района, обнаружили первого важного свидетеля. Мария Степановна Вяткина, 39-летняя кладовщица городской больницы №1, рассказала, что видела Вову Петрова около 12 часов дня в сквере у здания тюрьмы на улице Репина, дом №4, рядом с Ивановским кладбищем. Причём за несколько минут до этого она видела мать и старшего брата – то есть Евдокию и Николая Петровых – на перекрестке улиц Малышева и Московской. Они как раз возвращались с рынка. Расстояние от перекрестка до того места, где находился Вова, не превышало 200 метров. Вяткина хорошо знала семью Петровых, она окликнула малыша, тот её увидел, рассмеялся и отошёл. Вова был один, пребывал в хорошем настроении, и ему, по-видимому, ничего не угрожало, то есть его не похищали, он сам ушёл от дома. Это была хорошая новость, однако была и плохая. Если Вова действительно отправился на юг, в сторону кладбища, то там на его пути оказывались все те дебри, что были перечислены выше: свалка, огороды, самострой, торфяник.

Едва только милицейские патрули получили приказ двигаться в южном направлении, как пришла новая информация. Оперуполномоченный Баринов доставил в четвёртое отделение нового важного свидетеля – 15-летнего Михаила Кириллова, проживавшего в доме №21 по улице Крылова. Молодой человек часто ходил играть в футбол на стадион у площади Коммунаров и хорошо знал братьев Петровых. Согласно рассказу Кириллова около полудня 12 сентября или чуть позже он ходил вместе со своим другом Геннадием Трофимовичем в книжный магазин на Площади 1905 года, возле которого Кириллов увидел Вову Петрова. Мальчик шёл по тротуару в сторону улицы 8-го Марта, то есть удаляясь от своего дома, в сопровождении какой-то импозантной женщины, которую свидетель описал такими словами: «Женщина была одета в синее пальто, туфли чёрные, высокие, на голове – белый берет. Я эту женщину в лицо не видел. Она его вела за руку». Малыш ел эскимо, мороженое на палочке. Ошибка была исключена, поскольку Кириллов окликнул Вову, и тот обернулся. Кроме того, Михаил очень верно описал одежду мальчика, не забыв упомянуть шапочку «с помпоном» на его голове.

Место, где Кириллов, по его словам, видел Вову Петрова, находилось на удалении около 1,5 километров от барака, в котором жил малыш. А расстояние от сквера, где Вову видела Мария Вяткина, составляло примерно 1,3 км. или даже чуть менее. Ни Кириллов, ни Вяткина часов не имели, так что сложно было определить, какой же интервал времени разделяет их встречи с пропавшим мальчиком, но очевидно, он не мог быть очень большим. Другими словами, это должны были быть десятки минут, но никак не несколько часов. Насколько по силам 3-летнему малышу преодолеть расстояние в 1,2-1,3 километра на своих ногах – за 30 или 40 минут? Тем не менее оснований не доверять новому свидетелю не имелось, и хотя его рассказ звучал странно и запутывал картину, было принято решение повести розыск Вовы Петрова в восточном направлении.

Уже поздним вечером, после 22 часов, в четвёртое отделение доставили для допроса Ивана Сидельникова, отца потерявшегося ребёнка. Иван Васильевич ничего дельного не сказал, честно признался, что весь день проспал, точнее, пил водку, засыпал, просыпался, снова пил и засыпал снова. Он помнил, как в комнату забежал один из сыновей Евдокии Петровой, Гена, и крикнул ему, что Вова пропал, но это не помешало папаше спать далее. Лишь в десять вечера его оторвал от лежанки участковый. Такой вот персонаж, запойный алкоголик в самом своём естественном состоянии. Понятно, что помочь милиции он ничем не мог.

Ещё до полуночи дежурному по областному Управлению РКМ позвонил диспетчер дистанции железной дороги и сообщил, что к обходчику путей обратилась некая женщина, назвавшаяся Еленой Бурениной, заявившая об обнаружении трупа ребёнка на территории Московского торфяника. Диспетчер делал сообщение с чужих слов, поэтому не знал деталей и не мог дать уточняющую информацию об ориентирах на местности, проводить же осмотр торфяных выработок в тёмное время суток представлялось занятием совершенно бесперспективным. Поэтому выезжать на место было решено с рассветом следующего дня.

Тело ребёнка удалось найти к 10 часам 13 сентября. Для осмотра места в Московский торфяник отправилось как руководство местными правоохранительными органами, так и командированные из Москвы следователь-«важняк» Краснов и старший оперуполномоченный союзного угро Брагилевский. В протоколе осмотра места обнаружения трупа проставлено время его составления – 13:15. Точное местоположение тела указано в нём довольно расплывчато: «В лесисто-болотистой местности Московского торфяника близ мыловаренного завода». Насколько это близко к проходной завода – в прямой ли видимости, на расстоянии крика – понять невозможно. Кроме того, ничего не сказано о положении тела относительно пожарной вышки, находившейся у входа в зону торфяных выработок со стороны города (то есть с севера). Её расположение известно в точности по картам тех лет, и можно было бы составить верное представление о том, где же именно находился труп, но в протоколе об этом нет ни слова.

Карта восточной части Молотовского района г. Свердловска, позволяющая составить представление о перемещениях Вовы Петрова после его исчезновения около полудня 12 сентября 1939 г. Использован фрагмент карты 1932 г. как более точно передающей специфику застройки и городской инфраструктуры, нежели карты, датированные после 1940 г. Обозначено: А – место проживания мальчика в бараке №1 на пл. Коммунаров, возле которого мальчика в 11:20 в последний раз видели мать и братья, в 12:45 именно от этого места начались его розыски; В – сквер по ул. Репина, дом №4, в нём около 12 часов Мария Вяткина видела мальчика, в котором узнала Вову Петрова, мальчик был один; С – площадь 1905 г., на которой пропавшего мальчика независимо друг от друга около 13 часов или несколько позже видели Михаил Кириллов и Лиза Бухаркина. Свидетели хорошо знали мальчика и исключали ошибку опознания, по их хорошо согласующимся показаниям Вова Петров шёл в обществе крупной женщины в пальто, двигался он в направлении улицы 8-го марта, т.е. удалялся от места проживания. D – место обнаружения трупа Вовы Петрова в районе Московского торфяника Еленой Бурениной и Дарьей Стерлиговой около 17 часов 12 сентября (т.е. спустя 5 или даже менее часов с момента исчезновения ребёнка). Место показано условно, поскольку в официальных документах нет точной привязки к ориентирам на карте, а содержится лишь невнятное указание на местонахождение трупа в районе мыловаренного завода (причём, расстояние до него также не указано). Расстояния от А до С примерно 1,5 км., от В до С – примерно 1,2 км., от А до D – неопределённо, поскольку точное положение D неизвестно, но никак не менее 2 км. по прямой, от С и D – тоже неопределённо в силу означенной причины, но при любых условиях больше расстояния между А и D . Все поименованные точки однозначно связаны с Вовой Петровой и его присутствие в этих местах в указанное время не вызывает сомнения. Однако, при взгляде на карту нельзя не заметить труднообъяснимую разбросанность отмеченных мест. Все они взаимно удалены на значительные расстояния и вызывает большие сомнения возможность маленького мальчика (его возраст 3 годика!) самостоятельно такие расстояния преодолевать. Можно допустить, что Вова сам ушёл от дома к скверу у тюрьмы и похищение произошло именно там, а вовсе не возле дома. В этом случае направление движения похитительницы, замеченной на площади 1905 г. свидетелями Кирилловым и Бухаркиной, уводившей ребёнка прочь от места следует признать вполне логичным. Однако, дальнейшее движение похитительницы представляется в высшей степени страннным. Кажется невероятным, чтобы хорошо одетая женщина (в обуви на каблуках!) лично повела жертву на торфяник с целью убийства. Кроме того, много вопросов рождает мотивация действий женщины-убийцы. Хотя феномен женщин-детоубийц существует, всё же, совершаемые ими преступления обычно совершенно иного типа, нежели то, что мы видим в данном случае. Использование ножа в качестве орудия убийства также заставляет усомниться в том, что умерщвление осуществлялось женщиной. И хотя присутствие женщины на месте убийства полностью исключать нельзя – след обуви маленького размера вполне мог принадлежать именно ей – всё же, в данном случае чувствуется рука убийцы мужского пола. Однако, это допущение заставляет предположить сговор, по меньшей мере, двух лиц. Сами-собой возникают вопросы транспортной доступности места убийства и наличие у преступника (-ов) средств передвижения (хотя бы велосипеда). Тут, к сожалению, мы ни к каким окончательным вывода прийти не сможем ввиду неопределённости местоположения точки D . Как бы там ни было, свердловскому УР необходимо было всемерно сосредоточиться на установлении личности женщины «в синем пальто со встречной складкой на спине» и вести поиск от Площади 1905 г. Нельзя не признать, что именно в правильном понимании произошедшего на площади лежала разгадка этого преступления.

Раздетое тело лежало лицом вниз, частично прогружённое в воду, нижняя часть спины, ягодицы и ноги были прикрыты тёмно-синим пальтишком. Рядом с телом находились предметы одежды: вязаные старые штанишки справа, а белая рубашка, и пара чёрных ботинок – слева. Ботинки были развязаны, но не расшнурованы, то есть преступник, видимо, начал их снимать, но затем потерял терпение и просто сорвал с ног. Осмотр местности позволил обнаружить в 7 метрах от трупа детскую вязаную шапочку «с завязками и маковкой». «Маковка» – это тот самый «помпон» на макушке, который упоминал в своих показаниях Михаил Кириллов, деталь приметная и запоминающаяся. Уже по одному этому можно было предположить, что в торфянике найден именно Вова Петров, а не какой-то другой ребёнок.

После того, как было поднято пальто, прикрывавшее труп, стал виден отпечаток ботинка на левой ягодице и левой части спины. Преступник, очевидно, наступил ногой на спину жертвы, притапливая её в луже. Отпечаток был измерен, его длина составила 23,4 см, наибольшая ширина – 8,6 см, ширина каблука – 7 см, а выемка между каблуком и плоскостью подошвы – 6,1 см. Беглый осмотр привёл к обнаружению нескольких резаных ран на лице и ногах, также стало ясно, что ребёнок мужского пола. Тело было направлено в морг для проведения судебно-медицинской экспертизы и формального опознания, хотя мало кто сомневался, что найден пропавший накануне Вова Петров и никто иной.

Тело Вовы Петрова, найденное в Московском торфяннике. Фотография сделана несколько позже 10 часов 13 сентября 1939 г.

Обнаружение отпечатка обуви явилось серьёзным успехом следствия, поскольку это позволяло сделать кое-какие выводы о личности преступника. Прежде всего, размер обуви оказался на удивление небольшим, он соответствовал 35 (самому маленькому!) из четырёх «мальчиковых» размеров обуви, принятых в СССР. Криминалисты давно пытались выявить закономерность между размером стопы человека и его ростом, и хотя универсального решения данная задача иметь не может просто в силу значительного разброса индивидуальных особенностей строения скелета, всё же кое-какую ценную для следствия информацию из отпечатка ноги извлечь можно. Хотя встречаются невысокие люди с аномально большими ступнями и наоборот, житейский опыт подсказывает, что у крупного человека должна быть длинная стопа, а у маленького, соответственно, маленькая. Для большинства взрослых людей наибольшая длина отпечатка босой ноги составляет 1/7 роста, это простейшее правило даёт весьма неплохое соответствие истине при большой статистической выборке (в пределах 1,5%, другими словами, истинный размер ноги будет отличаться от высчитанного математически не более чем на 1,5% в большую или меньшую стороны).

Однако люди редко ходят босиком, поэтому важнее связать размер отпечатка обуви с ростом её обувшего. Тут начинаются нюансы, связанные с половой принадлежностью и возрастом человека, а также типом обуви (сандалии, например, оставляют более крупный отпечаток просто в силу своей конструкции). Для определения роста человека по отпечатку, оставленному закрытой неспортивной обувью, вроде туфель, ботинок и пр., можно использовать такое мнемоническое правило: (длина полного отпечатка в сантиметрах) минус 1,5 см, умножить получившееся число на 100 и разделить его на 15,8 (в случае, если отпечаток оставлен женщиной, делить надо на 15,5). Полученное число составит рост в сантиметрах. Но это правило даёт хорошую сходимость результата с истинным ростом лишь взрослых людей. В данном случае маленький размер указывал на подростка и существовала неопределённость относительно того, насколько корректно применять правила, разработанные для взрослых, к человеку, чей позвоночник ещё находился в процессе активного роста? Тем не менее имело смысл сделать прикидку: с учётом 1,5% погрешности получалось, что рост убийцы, скорее всего, выше 137 и ниже 145 сантиметров.

Прямо скажем, росточек у предполагаемого убийцы получался невысокий. Советские 15-летние школьники в 1940 г. имели средний рост 159,5 сантиметра, 16-летние – 163,2, 17-летние – 165,5. Тут невольно вспомнишь слова Елизаветы Голиковой, утверждавшей на допросе 29 августа, что преступник оставил «впечатление как о подростке 13-14 лет». И прямо противоположное заявление старшего лесника Николая Петухова, также видевшего преступника в непосредственной близости и утверждавшего, что тот «повыше меня» (какого же роста сам Петухов? Увы, в материалах дела нет данных на сей счёт).

Как видим, отпечаток обуви на трупе заводит нас в тёмные дебри. Ощущение неопределённости лишь усиливается из-за подозрений о небрежности, допущенной милиционерами при осмотре и измерении отпечатка. Небрежность или банальную ошибку при записи измерений сбрасывать со счетов никак нельзя – примеров всякого рода ляпов, глупостей и бессмысленностей, вышедших из-под пера мастеров оформления ордеров и протоколов, рассыпано по страницам этой книги великое множество. К сожалению, детальное фотографирование места обнаружения тела, самого трупа и отпечатка на нём 13 сентября не проводилось. Ну, что тут поделать, в этом вся наша замечательная Рабоче-крестьянская милиция – всё начальство без всякой цели и толку соберётся у трупа, чтобы просто поглазеть, а потом отрапортовать в Обкоме, но вот взять в поездку криминалиста с фотоаппаратом и дать ему фотоплёнки побольше – на это не хватит ни сообразительности, ни места в автомашине начальника. Увы!

Труп был доставлен в секционную 1-й городской больницы Свердловска и опознан в тот же день матерью. Убитым действительно оказался Вова Петров.

Старший оперуполномоченный Отдела уголовного розыска союзного Главка Артур Брагилевский сразу после идентификации трупа, найденного у Мыловаренного завода, возбудил формальное расследование и пожелал допросить главного свидетеля – Михаила Кириллова. И тут начались события по-настоящему детективные.

Юноша не явился в четвёртое отделение милиции к 10:30 13 сентября, хотя его обязали это сделать накануне. Начальник отделения распорядился отыскать Кириллова, и после явки оперсотрудника и участкового в дом к последнему выяснилось, что Миша дома не ночевал. Как ушёл в милицию во второй половине дня 12 сентября, так и пропал. Милиционеры отправились по месту работы Кириллова на Ватно-камвольную фабрику, и в отделе кадров сделали пренеприятнейшее открытие. Оказалось, что никакого Михаила Антоновича Кириллова там не знают, среди слесарей нет 15-летних мальчишек и, похоже, малец на допросе накануне всё про себя наврал. Получив доклады подчинённых, начальник 4-го отделения РКМ Деев направил начальнику областного Управления РКМ Урусову рапорт, в котором, в частности, имелся и такой пассаж (стилистика и орфография оригинала сохранены): «Вчерашнее поведение Кирилова на допросе кажется странным, а именно: когда Кирилова стал спрашивать опер. уполномоченный Боженков, то Кирилов при допросе вёл себя как-то боязливо, вплоть до того, что заплакал и говорил „Вы на меня составляете протокол, хотите меня судить, а я сдесь при чём“. Повода какого-либо к обвинению Кирилова сделано не было, и он допрашивался как свидетель. После допроса Кирилова я Кирилова хотел направить на вогзал в месте с пом. политом тов. Хохловым для розыска мальчика на вогзале, где поехать Кирилов на вагзал категорически отказался, заявил, что у него в цирк куплен билет за 12 рублей и ему надо итти его ждут товарищи».

Если не обращать внимания на чудовищные ошибки, орфографические и стилистические, то можно понять, что Миша Кириллов (именно так – с двумя «л» – он писал свою фамилию) здорово струхнул во время допроса 12 сентября. Он испугался до такой степени, что не явился даже домой на ночь, а пустился в бега, разумеется, сообразно своему пониманию того, как это надлежит делать. Такое паническое поведение довольно любопытно – перед нами ещё один интересный штрих того времени – в мозгу маленького, малообразованного, неразвитого советского человека тех лет сотрудники НКВД ассоциировались с чем-то по-настоящему ужасным и коварным. Вряд ли 15-летний Миша Кириллов успел за свою недолгую жизнь плотно познакомиться с наркомвнудельцами, в своём отношении к ним он явно опирался на опыт родителей и старших товарищей, и можно понять, что этот опыт являлся далеко не позитивным. В мозгу Кириллова протокол допроса ассоциируется с судебным приговором и вызывает искренний плач, а предложение отправиться «на вогзал» кажется равносильным ссылке – «менты» посадят в поезд и отправят в Воркуту по-быстрому! Наверняка что-то такое подозревал бедолага Кириллов, а потому, выскочив из 4-го отделения, решил перейти на нелегальное положение, дескать, в дом не вернусь, дома – засада, спрячусь где-нибудь, пережду. В этой чудовищно искажённой рефлексии маленького человека перед нами предстают истинные реалии конца 1930-х гг., той эпохи, которая сейчас порой пафосно ассоциируется с «великими успехами индустриализации и перековки Человека». Помимо «великих успехов индустриализации» тогда ещё был и Великий Страх!

На розыск важнейшего свидетеля немедленно были ориентированы все силы городской милиции – у домов родственников разместились засады, к друзьям и знакомым беглеца направились сотрудники в штатском, описание внешности молодого человека получили милиционеры пикетов на станциях железной дороги как в самом Свердловске, так и ближайших районов. Самая большая неприятность могла заключаться в бегстве за пределы области, чего нельзя было исключать ввиду того, что беглец располагал форой около 20 часов. Правда, у него не было паспорта и он не мог иметь достаточной суммы денег, так что к серьёзному побегу он вряд ли был подготовлен хорошо, но…

К счастью, розыск важнейшего свидетеля не затянулся надолго. Беглец был обнаружен мирно спящим на голубятне одного из товарищей. Миша даже не подозревал, какой переполох в самых высоких кабинетах вызвала его выходка.

Кириллова доставили на допрос к Брагилевскому к 7 часам вечера. В отличие от допроса накануне, теперь разговор с молодым человеком пошёл неспешно и куда более обстоятельно. Брагилевский, по-видимому, успокоил юношу, разъяснил, что тому не грозит наказание за попытку побега от милиции, и это помогло установлению должного психологического контакта. Возможно, сообщил, что Вова Петров убит, и рассказ Миши может очень помочь изобличению преступника. Трудно сказать, как именно Артур Брагилевский расположил к себе юношу, но контакт между ними явно установился – это видно по результату. Миша оказался намного словоохотливее, чем накануне, и сообщил весьма интересные детали. Вот в каких словах Кириллов описал увиденную со ступеней у книжного магазина сцену: «Вову вела за руку неизвестная мне женщина, которую я видел только сзади. Женщина и Вова шли в направлении улицы имени 8-го Марта. У Вовы в правой руке были небольшая палка и мороженое „эскимо“, шёл он спокойно, не быстрым шагом. Увидев Вову, я окликнул его по имени, он оглянулся, засмеялся и продолжал идти с женщиной». Этот рассказ содержал важную деталь – мальчик обернулся, услыхав своё имя, значит, ошибку опознания можно было исключить. Разумеется, в том случае, если Миша Кириллов не выдумывал всю эту историю от начала до конца. Но если не выдумывал, то очень важным представлялось описание внешности женщины, с которой Вова Петров уходил в направлении прямо противоположном тому, в котором находился его дом.

Вот что свидетель рассказал о внешности таинственной женщины: «…описать её наружность я не могу. Я хорошо запомнил, что на ней было надето тёмно-синее длинное пальто намного ниже колен, на ногах у женщины были чёрные шёлковые чулки и чёрные туфли на высоком каблуке. На голове был белый берет, из-под которого я видел короткие, завитые чёрные волосы… Я думаю, что эта женщина должна была слышать, как я окликнул Вову, так как крикнул я громко. После моего крика женщина не оглянулась и продолжала идти таким же шагом, {что и прежде}». Уже после окончания допроса Миша Кириллов пожелал сделать дополнение, и оно оказалось очень любопытным: «Дополняю: женщина, которая вела Вову, была высокого роста, полная, плечи – широкие, зад – толстый, талия сильно выделяется. На спине пальто в центре имеется продольная небольшая складка». Можно, конечно, улыбнуться «толстому» заду и «широким» плечам, но нельзя не признать, что свидетель постарался дать как можно более образный портрет и это у него получилось. Действительно, из того описания, что имеется, уже можно приблизительно понять, о какой женщине ведётся речь. Одна только продольная складка на спине пальто чего стоит! Можно биться о любой заклад, что в Свердловске 1939 г. очень немногие женщины ходили в чёрных шёлковых чулках и носили тёмно-синее пальто с продольной складкой на спине.

О чём идёт речь? Это были ультрамодные для той эпохи аксессуары. В 1941 г., после начала Великой Отечественной войны, немецкие войска стали в огромных количествах захватывать в плен военнослужащих РККА. Из воспоминаний и писем домой немецких солдат и офицеров мы знаем, что они были удивлены тем обстоятельством, что у советских военнослужащих нет кальсон с трикотажными резинками – вместо этого советские солдаты и офицеры затягивали тесёмочки. Не было в Советском Союзе производств, способных в заметных объёмах производить трикотажную продукцию, поэтому трикотаж тогда был практически весь импортным и исключительно дорогим. И много позже, в счастливые годы «развитого социализма» чулки и колготки из дешёвых синтетических волокон являлись дефицитом, даже детские хлопчатобумажные колготки было непросто купить, а что уж говорить про конец 1930-х! Шёлковые же чулки были товаром запредельным по своей роскоши для воображения советского обывателя – пара таких чулок могла стоить на «чёрном» рынке (ибо в магазинах не продавалась) и 200 рублей, и 250, и даже 500 в зависимости от региона и личных симпатий продавца. Не надо думать, будто в Советском Союзе не было богатых людей – подпольные миллионеры существовали всегда.

В московском «елисеевском» гастрономе каждый день выставлялись на продажу дорогие вина ценою от 1 000 рублей и выше. В 1939-1940 гг. каждый день продавалось не менее дюжины таких бутылок: 15-20-25 штук. Это удивляло работников БХСС – сколько ж богачей ходит по столице?! И по этому поводу даже составлялись служебные записки с предложениями агентурными методами выявлять такого рода покупателей. Удивление сотрудников «ведомства щита и меча» понять можно – товарищ Сталин лично и вся страна работают над тем, чтобы устранить социальные и классовые противоречия, а тут, понимаешь ли, некие злонравные антиобщественные лица эти самые противоречия разжигают! И хотя провинциальный Свердловск конца 1930-х гг. жил намного беднее столицы, всё же богатые по меркам своего времени люди были и тут. Не всех «красных баронов» вывели репрессии, организованные Дмитриевым и Викторовым, да и чего греха таить – на смену одним расстрелянным номенклатурным работникам всегда приходили другие. Кем могла оказаться дамочка, купившая Вове Петрову эскимо и уведшая мальчика в неизвестном направлении, старший лейтенант Брагилевский мог только гадать. Но было ясно, что эта женщина никак не могла быть уборщицей, санитаркой или валяльщицей шерсти с камвольного комбината.

На следующий день в секционной морга 1-й городской больницы городской судмедэксперт Грамолин провёл вскрытие похищенного и убитого на Московском торфянике мальчика. В акте за №1160 от 14 сентября 1939 г. ребёнок уже фигурировал под своим именем и фамилией – Вова Петров. В ходе внешнего и внутреннего исследования тела, а также осмотра найденной одежды Грамолиным зафиксированы следующие значимые для следствия детали.

Вова Петров в морге перед проведением судебно-медицинского исследования тела.

При осмотре одежды и обуви судмедэксперт обратил внимание на то, что ботиночки развязаны, но шнурки не ослаблены. Белая рубашка, найденная возле тела, вывернута на «левую» сторону, по смыслу – наизнанку. Также отмечено большое число кровавых помарок на одежде, а именно:

– на правом рукаве рубашки в 3 см от манжета – кровавое пятно диаметром 2 см с чётко очерченными краями;

– около самого края того же рукава – размытое пятно диаметром 1 см;

– в районе шва пятно 2 х 3 см;

– слева от ворота рубашки на расстоянии 4 см – 3 пятна красно-коричневого цвета размером: 1 х 1,5 см, 1 х 2 см и 2 х 3 см. Границы смазаны. Возможно, о рубашку что-то вытирали (пальцы?);

– на подоле кровавый мазок размером 1,5 х 1 см. Также подол запачкан грязью.

С осмотром одежды связан важный момент, на который следует обратить внимание – на одежде отсутствовали следы порезов или протыкания холодным оружием. Это означало, что жертва была предварительно раздета и только после этого подверглась травмированию, в результате чего на одежду и попала кровь, то есть для преступника обнажение жертвы в начале нападения являлось принципиально важным моментом.

Внешний осмотр тела позволил судмедэксперту сделать нижеследующие заключения.

Труп правильного телосложения, достаточного питания.

В области половых органов по передней и внутренней поверхности бедёр, а также частично на груди – разлитые трупные пятна бледно-лилового цвета. Это означало, что тело находилось в положении «лежа на груди».

Трупное окоченение было полностью выражено во всех членах, а значит давность наступления смерти не могла превышать 72 часа. Это полностью соответствовало той картине случившегося, что к тому моменту сложилась у правоохранительных органов.

Лицо синюшное, запачкано грязью, волосы на голове – светло-русые длиною до 3 см. Ушные раковины синюшного цвета, слуховые проходы чисты. Рот закрыт, язык частично высунут, кончик язык зажат зубами, губы – синюшны. В поясничном отделе описана метка, оставленная химическим карандашом, в форме вытянутого эллипса (это был обведён участок, на котором отпечатался след обуви).

Половые органы сформированы правильно, соответствуют возрасту, видимых изменений не имеют. Заднепроходное отверстие закрыто, чистое. Повреждений в промежности и около заднего прохода не обнаружено.

При внешнем осмотре зафиксированы следующие телесные повреждения (см. анатомическую схему) :

– в области левого лобного бугра 3 ссадины тёмно-буро-багрового цвета размерами 0,9, 1 и 1,2 см, незначительная припухлость (позиция 1 на анатомической схеме);

– на левой щеке 2 пятна пергаментной плотности 0,8 х 0,3 см и 0,3 х 0,2 см; на подбородке аналогичные мелкие пятна. Все они – следы посмертного давления на кожу мелких предметов, возможно, каменной крошки;

– на боковых поверхностях шеи 7 поверхностных надрезов кожных покровов, все они почти горизонтальные на уровне подъязычной кости от одного угла нижней челюсти к другой. Длина надрезов от 7 до 12 см, подкожную жировую клетчатку надрезы не достигают (поз.2);

Анатомическая схема с указанием телесных повреждений Вовы Петрова, зафиксированных актом судебно-медицинского вскрытия №1160 от 14 сентября 1939 г.. На 7 и 8 указаны колото-резаные раны на левой пятке мальчика. Пояснения к схеме приведены в тексте.

– у края нижней челюсти справа на шее 3 ссадины тёмно-красного цвета длиною 1,0, 0,6 и 0,5 см и шириной до 0,2 см полулунной формы. Ссадины по форме похожи на следы ногтей пальцев рук (поз.3);

– 4 ссадины такого же характера на левой боковой поверхности шеи (поз.4);

– в области щитовидного хряща пятно ярко-красного цвета с поверхностными ссадинами размером 1,0 х 0,4 см;

– ниже 3 поверхностные царапины;

– на кожной поверхности живота и грудной клетки вдавленности и отпечатки мелких посторонних предметов, образовавшиеся при нахождении обнажённого трупа на грунте;

– в области правого колена на внутренней и передней стороне 5 поверхностных надрезов в направлении справа налево длиной от 4,0 до 6,0 см. (поз.5). «Эпидермис слегка отвернут снизу вверх, надрезы тёмно-бурого цвета без кровоизлияний». Отсутствие кровоизлияний указывает на посмертное происхождение этих повреждений;

– в правой подколенной ямке 3 поперечных надреза тёмно-красного цвета с кровоизлияниями; длины надрезов 7, 5 и 6 см. (поз.6);

– на подошве левой стопы у наружной стороны пятки резано-колотая рана длиною 1,5 см. Один край раны острый, другой – закруглён (указание на лезвие с односторонней заточкой с обушком). Глубина раны 1,0 см (поз.7);

– около указанной раны 4 поверхностных надреза длиною от 1,0 до 4,0 см (поз.8);

– на спине в районе первого позвонка грудного отдела пятно пергаментной плотности тёмно-багрового цвета размером 1,0 х 0,8 см;

– на левой ягодице кровоподтёк размером 1,5 х 1,0 см. (поз.9)

При вскрытии тела и внутреннем осмотре обнаружены следующие повреждения:

– в мягких тканях шеи слева кровоизлияние размером 1,5 х 1,2 х 0,4 см, справа – 0,8 х 0,5 см. Также присутствовали мелкие кровоизлияния в тканях около гортани;

– в плевральных полостях отмечены редкие «пятна Тардье» (точечные кровоизлияния, являющиеся значимым признаком асфиксии). Лёгкие отёчны, на разрезе тёмно-красного цвета;

– в правой половине сердца жидкая тёмная кровь, на поверхности сердца масса мелких кровоизлияний («пятна Тардье»);

– печень тёмно-красного цвета, на разрезе резко полнокровна. Почки умеренной плотности, на разрезе густо тёмно-красного цвета. Полнокровие внутренних органов, как и «пятна Тардье» свидетельствовали о смерти от асфиксии;

– в желудке до 150 гр. хорошо измельчённой густой пищевой массы, похожей на хлеб. Это указание на наступление смерти менее чем через 4 часа после последнего приёма пищи;

– мочевой пузырь пуст. В кишечнике – присущее ему содержимое, в прямой кишке каловых масс нет. Со слизистой прямой кишки взят мазок для исследования с целью обнаружения сперматозоидов.

Для химического исследования взяты желудок с содержимым, почка, часть печени. Кроме того, для музея взят участок кожи с повреждениями. Из текста акта непонятно, какой именно участок взят и чем он привлёк внимание Грамолина, при проведении вскрытий других малолетних жертв таинственного убийцы образцы не отбирались. Кстати, учитывая, что законсервированные в формалине биологические материалы могут храниться без повреждений столетиями, вполне возможно, что изъятый Грамолиным фрагмент кожи Вовы Петрова до сих пор находится где-то в сусеках кафедры судебной медицины Уральского государственного медицинского университета.

Вся совокупность признаков явственно указывала на смерть от удушения, сопровождавшуюся умышленными действиями убийцы, направленными на усиление страданий умирающего посредством причинения колото-резаных ран. В заключении Грамолиным были выделены следующие основные моменты:

1) Ввиду наличия прижизненных повреждений на шее смерть мальчика Петрова классифицирована как насильственная.

2) Смерть последовала от асфиксии, обусловленной сдавлением шеи руками. На асфиксическую смерть, по мнению эксперта, указывали отёк, полнокровие мозга и лёгких, наличие тёмной крови в правой половине сердца, кровоизлияния под плеврой и эпикардом («пятна Тардье»), выраженное полнокровие внутренних органов.

3) Повреждения на шее имели прижизненное происхождение и причинены острым орудием, видимо ножом. Они, по мнению эксперта, могли быть отнесены к разряду лёгких.

4) Повреждения на правом колене (надрезы) посмертного происхождения и также причинены острым орудием.

5) Принимая во внимание наличие многочисленных поверхностных надрезов ножом, носящих характер истязания, а также учитывая обстоятельства дела, можно предположить, что мальчик Петров В. стал жертвой неизвестного лица, удовлетворявшего свои извращённые чувства, вероятно, сексуального характера.

6) По своему характеру данное убийство напоминает убийства девочек 3-х лет Сурниной, Ханьжиной и т.п. (протоколы №802, 994…).

Принимая во внимание то, что Грамолин писал прежде, этот акт СМЭ следует признать почти образцовым и отвечающим на все основные вопросы следствия.

Найденные возле тела вязаные штанишки и белая рубашка со следами предположительно крови были направлены на исследование в химическую лабораторию. Цель исследования заключалась в подтверждении или опровержении факта присутствия на них крови человека. Также в лаборатории были исследованы мазки и ватный тампон, взятые из прямой кишки для обнаружения следов семенной жидкости. Лаборатория провела необходимую работу вне очереди, и результат был готов уже 19 сентября. Согласно полученным данным на рубашке оказалась человеческая кровь, что, в общем-то, было ожидаемо, а вот на штанишках кровь отсутствовала. Следов семенной жидкости найдено не было.

Помимо исследования одежды, судебно-химическая лаборатория провела комплексную проверку внутренностей на возможное использование для умерщвления мальчика различных видов ядов (летучих, металлических и органических). В принципе, ничто не указывало на то, что убийца прибегал к ядам, но поскольку расследование являлось приоритетным, курировавшимся Москвой, местные руководители решили, видимо, отработать так, чтобы никто ни в чём их впоследствии не упрекнул. На акте судебно-химического исследования за №466 отсутствует дата, так что мы не можем сказать, как быстро был подготовлен документ; скорее всего, работа с учётом срочности потребовала дней 7-10 и результаты были представлены следствию в последней декаде сентября. Никаких ядов судебно-химическое исследование не выявило.

Итак, согласно показаниям Миши Кириллова похищенный мальчик около полудня или чуть позже находился на Площади 1905 года и удалялся от дома в направлении улицы 8-го Марта. А вот согласно показаниям Марии Вяткиной чуть ранее Вова Петров был замечен совсем в другом месте – в сквере у специзолятора НКВД, то есть примерно в одном километре трёхстах метрах от площади. Причём если сквер находился на пути от дома жертвы к Московскому торфянику – что хорошо согласовывалось с местом последующего обнаружения трупа – то женщина, описанная Кирилловым, уводила похищенного мальчика от торфяника. Получалась какая-то несуразица! Кто-то из свидетелей, похоже, ошибался в своих рассказах, и здравый смысл подсказывал, что ошибался Миша Кириллов.

Однако не всё было так просто. Благодаря опросам жителей района площади Коммунаров милиционерам удалось обнаружить ещё одного необычного свидетеля, полностью подтвердившего слова Кириллова. И, что представлялось особенно важным для следствия, этот свидетель никак не был связан с Мишей, а значит сговор можно было исключить. Лиза Бухаркина, девочка 11 лет, тоже видела Вову Петрова в компании женщины в синем пальто.

Ошибку опознания всерьёз можно было не рассматривать, поскольку Лиза проживала на той же самой площади Коммунаров, что и семья Петровых, только в бараке №7. Вот что девочка рассказала о событиях полудня 12 сентября: «Когда я купила печенье и пошла обратно домой, то проходила через Площадь 1905 года. Я шла вдоль трамвайной линии и видела, что Вова шёл с какой-то тётенькой по тротуару около книжного магазина, шли они мне навстречу. Тетенька шла ближе к магазину, левой рукой держала Вову за правую руку. Что это был именно Вова, а не какой-то другой мальчик – это я знаю хорошо, т.к. я Вову сразу узнала». Разумеется, огромный интерес вызывало описание таинственной женщины, поскольку Бухаркина шла навстречу ей и расстояние между ними должно было исчисляться метрами. Но тут – вот уж воистину закон подлости! – следствие ожидал досадный сбой. Предоставим слово самой Лизе, добавить что-то к её словам трудно: «На тётеньку я смотрела мало, поэтому не помню, какая она была, что у ней было на голове и на ногах. Тётенька эта уже не молодая, но и не бабушка. Несла ли что-нибудь эта тётенька в правой руке, я не помню, кажется, ничего не несла. Шли они быстро, а куда, я не знаю. Я думала, что тётенька эта какая-нибудь родня Вовы».

Увы, девочка описать внешность таинственной женщины не сумела и честно призналась, что опознать её не сможет, но и без этого рассказ её оказался ценен тем, что отлично дополнил показания Миши Кириллова. Это означало, что некая похитительница реально существовала – это не ошибка Кириллова и не его выдумка. Имелась в сообщении Лизы Бухаркиной ещё одна важная для следствия деталь: девочка уверенно назвала время встречи на Площади 1905 года, поскольку её поход за печеньем был жёстко лимитирован и она оказалась вынуждена его отслеживать. Кириллов о времени встречи высказывался неопределённо, говорил, что встреча состоялась «примерно в полдень», поскольку молодой человек за временем не особенно следил. Воспоминания Лизы о событиях 12 сентября оказались куда точнее – по её словам, встреча произошла в интервале с 13:00 до 13:30, то есть уже после того, как Петровы обнаружили исчезновение мальчика и подняли тревогу. Фактически оба свидетеля – Кириллов и Бухаркина – видели Вову Петрова после похищения, то есть наблюдали преступление в момент его совершения.

Все силы оперативного состава, которые управление милиции смогло выделить, были брошены на розыск таинственной женщины «не молодой, но и не бабушки», носившей синее пальто с продольной складкой на спине. О том, каковы были шансы на успех, заранее сказать никто не мог, поскольку опознавать пришлось бы не конкретного человека, а одежду. Как отмечалось выше, одежда по тем времена была приметной: шёлковые чулки, необычное пальто, туфли на каблуке – так одевались немногие, но если женщина осознанно пошла на обдуманное преступление, то и одежду она могла подобрать такую, в которой никто её ранее не видел и более не увидит. Если она действительно проявила такого рода предусмотрительность, то искать её можно будет долго и, строго говоря, безо всякого толку. До бесконечности.

Одновременно с розыском похитительницы Вовы Петрова прокуратура озаботилась установлением личности того, кто обнаружил тело убитого мальчика в торфянике. Через диспетчерскую службу железной дороги имени Лазаря Кагановича быстро отыскали обходчика, сделавшего заявление о трупе ребёнка в лесу возле Мыловаренного завода, тот рассказал об обратившейся к нему женщине, представившейся пастухом Горземотдела. Поскольку женщина не пыталась его обмануть, отыскали её быстро. Елена Александровна Буренина, 35 лет, действительно работала пастухом в паре со своей старшей сестрой Дарьей Александровной Стерлиговой и 12 сентября перегоняла стадо коров в районе Московского торфяника. Ещё имелся и третий пастух Василий, муж Бурениной, но во второй половине дня он отсутствовал, а потому отношения к произошедшему не имел ни малейшего.

Согласно показаниям Бурениной одна из коров отбилась от стада и сошла с дороги. Поскольку места в районе торфяных выработок топкие и корова могла увязнуть, Дарья Стерлигова помчалась за ней в лес и увидела там притопленного в неглубокой луже мёртвого мальчика. Произошло это по утверждению Бурениной в 17 часов, трупа они, разумеется, не касались и ногой на него не наступали (то есть отпечаток ноги принадлежал не пастухам). Никаких людей, проходивших с детьми в лес или из леса, Буренина и Стерлигова не видели, не слышали также и подозрительных криков.

Стерлигова подтвердила детали рассказа младшей сестры. В принципе, ничего особенно ценного для следствия сестры не сообщили, самая интересная деталь в их рассказах – это указание на время обнаружения трупа. Если они не ошибались и действительно обнаружили тело мальчика в 17 часов, то это означало, что убийца носился по городу с похищенным ребёнком как угорелый. Расстояние от места обнаружения тела до книжного магазина, возле которого Вову Петрова в 13:00-13:30 видели Кириллов и Бухаркина, никак не менее трёх километров. И это по прямой! А по заболоченному лесу с трёхлетним мальчиком двигаться по прямой вряд ли получится. Да и по городу не набегаешься, особенно если на каблуках. Хотя согласно русской пословице «Для бешеной собаки сто верст – не крюк» к данному случаю эта житейская мудрость никак не подходила. Вряд ли к Московскому торфянику мальчика доставила та самая элегантно одетая женщина, которую видели на Площади 1905 года Кириллов и Бухаркина, но если это сделала не она, стало быть, преступников более одного?

В общем, ничего толком у следствия не сходилось. Даже не было до конца ясно, связано ли убийство Вовы Петрова с предыдущими случаями похищений и убийств детей. С одной стороны, имелось, вроде бы, определённое сходство в манере действий преступника – он душил ребёнка, наносил ранения холодным оружием. Но в случае с Петровым ранения преимущественно были поверхностными, они скорее походили на царапины, в то время как в некоторых других эпизодах раны имели большую длину и глубину, так что даже кишки вываливались. Кроме того, в предыдущих случаях присутствовали указания на совершение посмертных анальных половых актов, но подобных специфических признаков на теле Вовы Петрова не имелось. Опять-таки в предыдущих убийствах свидетели видели похитителя и даже слышали его голос – это был юноша, но теперь в роли похитителя выступала зрелая женщина весьма респектабельной наружности. Во всех случаях нет оснований сомневаться в свидетельских показаниях – они получены от людей, не связанных между собой, и хорошо согласуются друг с другом. До известной степени особняком стояло и убийство Ники Савельева, там вообще не имелось следов применения холодного оружия, и в показаниях одного из свидетелей также фигурировала женщина, пытавшаяся увести ребёнка из отдела «соки-воды» магазина «Динамо». Такое ощущение, что в городе действуют по крайней мере двое преступников, нападающих на детей, один из которых имитирует другого. Короче, думай, что хочешь!

В то самое время, когда все силы свердловской милиции были брошены на розыск женщины средних лет, одевавшейся в синее пальто с продольной складкой на спине, следователь по важнейшим делам Краснов настойчиво продолжал тянуть старые нити и дотошно изучать материалы прежних, оставшихся безрезультатными расследований. На этом пути его ждало в высшей степени любопытное открытие. Перечитывая следственные материалы по делу Лиды Сурниной, похищенной и убитой 27 июля, чьё тело было найдено в лесу примерно в 900 метрах от железнодорожной платформы «Аппаратная», Краснов обратил внимание на невнятные упоминания жителей Пионерского посёлка о каких-то рабочих, косивших сено на болоте примерно в том месте, в котором беглец с девочкой на руках скрылся в лесу. За несколько дней до описываемых событий неких людей с косами видели многие свидетели, но никто не знал, кто они такие – то ли работали от какой-то организации, то ли косили сами для себя. Ни имён, ни фамилий, ни даже точных дат – одни смутные упоминания, проигнорированные операми в первые дни и недели расследования. Краснов поручил разобраться с таинственными косарями сотрудникам уголовного розыска, и если в день похищения Лиды эти рабочие действительно косили траву, то разыскать их и доставить к нему для допроса.

Далее стало интереснее. Выяснилось, что лес за Пионерским посёлком числился на балансе 2-го лесокультурного участка городского управления лесного хозяйства и там никакой хозяйственной деятельности – вырубки деревьев, выкашивания травы, прокладки дорог и т.п. – без должного согласования проводить нельзя. Без особых проблем отыскали объездчика, ответственного за эту территорию, некоего Мелентьева Петра Ефимовича, вполне положительного, прежде несудимого крестьянина 44 лет, и поинтересовались, кто там косил траву на болоте за улицей Ирбитской? Мелентьев без затей ответил, что этим добрым делом занимались наши, дескать, люди, работники 2-го лесоучастка: Сташков, Пучугин и Романюк. И даже он сам, Мелентьев, иной раз брал в руки косу, чтобы помочь товарищам в их ратном, так сказать, труде. После такого признания Мелентьева, разумеется, живо доставили к Краснову.

Объездчик лесоучастка живо припомнил 27 июля, в том числе и потому, что он видел мать похищенной девочки и даже разговаривал с нею сразу после совершения преступления. Вот его собственные слова из протокола: «Мне встретились плачущая женщина и с нею ещё кто-то (очевидно, Галя Голикова – прим. А. Р.), разыскивали похищенную девочку. Во время момента {похищения} я находился в конторе и самого факта похищения не видел… Видел ли кто-нибудь из работников нашего участка и кордона, как была похищена девочка, я не знаю, разговоров не слышал».

Краснов допросил и работников, косивших траву. Особое его внимание привлёк Григорий Петрович Пучугин, 25-летний молодой мужчина, судимый в 1937 г. за хулиганство и отбывший 6-месячное заключение в исправительно-трудовом лагере. Учитывая специфику сексуальных покушений на детей, бывшие лагерные сидельцы вызывали вполне оправданные подозрения. Пучугин, уже имевший дело с правоохранительными органами и хорошо представлявший манеру ведения следствия, в своих показаниях оказался чрезвычайно лаконичен и никакой значимой информации не сообщил. Рассказ его о событиях 27 июля можно свести всего к одной фразе из протокола: «Может быть, преступник вместе с похищенной девочкой и проходил мимо нас, но я не видел его, не обратил внимания». То есть человек с таким увлечением косил траву, что даже не замечал, что вокруг происходит!

Краснов, разумеется, почувствовал неконтактность собеседника и попытался его расшевелить, задавая разного рода наводящие вопросы, но Григорий держался настороженно и от выбранной линии (дескать, ничего не видел, ничего не знаю) не отступил ни на йоту. Лишь лаконично уточнил: «О том, что похищена девочка, я узнал только тогда, когда поднялась суматоха, когда по болоту и по нашему сенокосу стали ходить люди, разыскивавшие девочку». В другой ситуации Григорий Пучугин мог бы всерьёз и надолго сделаться объектом оперативной разработки, но тот факт, что он работал в тот день не один и по единодушным показаниям свидетелей сенокоса не покидал, отмёл от него подозрения. Интересный след, взятый было Красновым, так никуда и не привёл.

Однако буквально через 10 дней появился другой след, также связанный с похищением и убийством Лиды Сурниной. Агентура уголовного розыска сообщила, что жительница Пионерского посёлка, некая Надежда Чечеткина, демонстрирует подозрительную осведомлённость о деталях преступления. Надежда Ануфриевна, бойкая на язык дама 31 года, работала делопроизводителем механических мастерских железной дороги имени Лазаря Кагановича и жила на улице Пионеров в доме №29. Это был тот самый дом, в котором проживала семья Сурниных во время похищения дочери Лиды, однако Чечеткина в то время квартировала совсем в другом районе и не могла быть в курсе случившегося. С Сурниными она не была знакома, поскольку те не имели отношения к железной дороге, и потому причину её хорошей осведомлённости, разумеется, следовало выяснить.

Брагилевский допросил Надежду 26 сентября, и вопреки ожиданию история обернулась полнейшей чепухой. Говорливая мадам моментально поняла причину интереса к её персоне со стороны уголовного розыска и максимально дистанцировалась от происшедшего, заявив, что ничего о преступлении и преступнике не знает, зато об этом знает хозяйка дома, в котором Чечеткина квартирует. Собственно, эта часть рассказа Чечеткиной звучала так: «Моя хозяйка по квартире, Дурымонова Евдокия Федоровна, говорила мне, что она знает фамилию и адрес людей, которые видели преступника, уводившего Лиду, люди эти живут недалеко от дома, где проживаю я, они якобы говорили Евдокии Федоровне, что преступник выглядит очень молодо». Евдокию Дурымонову в уголовном розыске хорошо знали, поскольку её обстоятельно допрашивали ещё в день похищения Лиды Сурниной. Как раз с нею Надежда Сурнина, мать убитой девочки, и разговаривала в момент похищения.

В этом месте Брагилевский, должно быть, испытал вполне оправданное чувство досады: он, опытный сотрудник уголовного розыска, командированный в Свердловск для помощи в сложнейшем расследовании, тратит свое время на глупейшие бабские сплетни и пустую говорильню, в то время как жестокий убийца, должно быть, просто хохочет над беспомощными потугами угро подступиться к нему! И хотя след никуда не вёл, начатое дело необходимо было довести до конца хотя бы для того, чтобы позатыкать рты болтунам из Пионерского посёлка. Всем, с кем общались оперсотрудники угро, настоятельно рекомендовалось не передавать посторонним содержание опросов и допросов, но тем не менее постоянно находились разного рода вздорные людишки, которые трепали языками направо и налево. НКВД не мог допустить, чтобы досужие сплетни подогревали всеобщий ажиотаж, связанный с исчезновениями и убийствами детей. Брагилевский допросил Дурымонову, записал её очевидные объяснения, из которых следовало, что семья Голиковых видела похитителя, и, по-видимому, настоятельно посоветовал Евдокии Федоровне впредь воздерживаться от праздных разговоров на провокационные темы. «Компетентные органы» разбираются с этим делом и обязательно разберутся, а вот обывательская болтовня делу не поможет и до добра не доведёт.

Примерно в те же самые дни, то есть в последнюю неделю сентября, старший оперуполномоченный Брагилевский узнал об убийстве Герды Грибановой, произошедшем, как мы помним, ещё в июле 1938 г. Прежде это преступление не упоминалось в одной связке с серией таинственных исчезновений детей в Свердловске летом 1939 г., его официально как бы не существовало. Ни следователь по важнейшим делам Краснов, ни старший оперуполномоченный Брагилевский не допрашивали свидетелей и подозреваемых по убийству Грибановой, и это убеждает нас в том, что они ничего о нём не знали (так же как и о похищении Бори Титова, кстати). Но в конце сентября информация о похищении и убийстве на улице Первомайской, с которого началась эта книга, каким-то образом до Брагилевского дошла.

И ему пришлось задуматься над тем, что нападение на Раю Рахматуллину, совершённое 1 мая 1939 г., вполне возможно, явилось отнюдь не первым эпизодом. Преступлений, вероятно, больше, чем думали Краснов и Брагилевский, вопрос лишь в том, насколько больше?

Гораздо хуже этого неприятного открытия являлось непонимание природы преступлений, которые правоохранительные органы безуспешно пытались расследовать, и отсутствие чётких критериев, позволявших осуществить селекцию имевших место нападений и объединить схожие эпизоды в единую цепочку, отбросив при этом те, которые не являлись делом рук разыскиваемого изувера. Ведь в одних случаях жертве наносились только поверхностные ранения – уколы или царапины, в других – проникающие протяжённые ранения, в одном эпизоде вообще не имелось колото-резаных ран, две жертвы оказались помещены в воду, две – забросаны камнями и ветками в лесу, с частью жертв вроде бы преступник осуществлял посмертные половые акты, а с частью – нет. Как к этому относиться? Как это нужно расценивать?

Все эти, ну, или подобные им, размышления Артура Брагилевского завершились довольно неожиданным для уголовного розыска тех лет шагом. Сейчас бы мы сказали, что он предпринял попытку ситуационного анализа известных ему эпизодов, призванного решить задачу реконструкции поведения преступника и объяснения отдельных поведенческих стереотипов. Старший оперуполномоченный проанализировал и систематизировал накопленные следственные материалы, выписал все непонятные и требующие разъяснения детали и обратился к заведующему Областной судебно-медицинской лабораторией Устинову с предложением дать экспертное заключение по ряду эпизодов убийств малолетних детей, в котором уважаемому профессору надлежало ответить на многочисленные вопросы, не разъяснённые прежде его коллегами – судебными медиками. Порфирий Васильевич выполнил поставленную задачу, и его работа заслуживает того, чтобы рассказать о ней подробнее.

 

Глава II. Экспертиза профессора Устинова

К последней декаде сентября 1939 г. старший оперуполномоченный союзного угро Артур Брагилевский ещё ничего не знал о январском похищении Бори Титова, нападении на Нику Плещеву летом прошлого года, исчезновении в Нижнем Тагиле Риты Фоминой, а также многих иных схожих и не очень случаях исчезновений или нападений на детей. Ему было известно об убийстве Герды Грибановой летом 1938 г., ранениях Рахматуллиной и Губиной в мае и июне 1939 г. и последовавших за этим похищениях и убийствах Камаевой, Ханьжиной, Сурниной, Петрова и Савельева – всего 6 случаев убийств и 2 – ранений малолетних детей.

Преступления эти были схожи между собой и вместе с тем несхожи, какие-то существенные детали объединяли одни эпизоды, но при этом не встречались в других. Это вызывало множество важных для следствия, но – увы! – безответных вопросов. Помимо того, что картина преступлений сама по себе представлялась запутанной и, прямо скажем, неочевидной, дополнительный «информационный шум» вносила не всегда качественная работа судмедэкспертов. Многие важнейшие детали они в своих актах исследования трупов или обследования живых либо обходили молчанием, либо касались их невнятно и между делом. Чтобы было понятно, о чём идёт речь, уточним, что в актах исследований трупов нет указаний на давность наступления смерти, хотя этот вопрос, строго говоря, является для любой судмедэкспертизы первейшим. И другой вопрос из той же серии – о возможном изнасиловании жертв или сексуальных манипуляциях с их половыми органами – часто оставался без ответа.

Можно понять раздражение и Краснова, и Брагилевского, когда они натыкались на словесную эквилибристику Грамолина вроде этой: «состояние заднепроходного отверстия не исключает возможность того, что жертва стала объектом удовлетворения извращенного полового чувства» – и задумывались над тем, как же эту демагогию им надлежит понимать. Совершал половой акт преступник или нет?! Оперсотрудник должен отдавать себе отчёт в том, кого же именно он ищет – импотента, неспособного к совокуплению, или вполне дееспособного в половом отношении убийцу? Сексуальные преступники часто вводят в полости своих жертв инородные предметы: бутылки, палки, черенки лопат, болты и т.п. – и судмедэксперт должен разъяснить, разумеется, в меру своей компетенции, что же произошло с погибшими, имел ли место половой акт (коитус) в традиционном понимании, или же убийца лишь имитировал его, вводя и извлекая некие посторонние объекты.

Брагилевский, вчитываясь в медицинские документы, всё более убеждался в том, что слишком многого не понимает в действиях преступника (или преступников) и нуждается в своего рода подсказке. Или разъяснении компетентного специалиста, если угодно.

Московской сыщик обратил внимание на следующие весьма важные, но не вполне понятные детали расследуемых преступлений:

1) Некоторые жертвы во время нападений получали чудовищные колото-резаные раны груди и брюшной полости, затрагивавшие половые органы и даже приводившие к полной ампутации конечностей. Другим жертвам холодным оружием причинялись ранения поверхностные, напоминавшие скорее царапины, нежели порезы. Одна из потерпевших получила только колотые ранения. И наконец, одна вообще не имела ранений, причиненных холодным оружием, и умерла от удушения, если верить заключению Грамолина. Как столь разные манеры криминального поведения могут совмещаться одним преступником?

2) Одна из выживших жертв посягательства – Рая Рахматуллина – оставалась во время медицинского осмотра через несколько часов с момента нападения вялой и инертной. Другая – Аля Губина – подверглась нападению и получила чудовищные раны, находясь в нескольких десятках метров от шумной компании, которая ничего подозрительного не увидела и не услышала. Можно ли допустить использование нападавшим некоего одурманивающего средства, способного лишить ребёнка возможности не только убежать или оказать сопротивление, но даже крикнуть?

3) Сколько времени преступник должен проводить рядом с жертвой, учитывая весьма необычный характер его посягательства? Ещё до нанесения ран он раздевал ребёнка, затем следовало собственно нападение, то есть нанесение ранений и умерщвление, и уже после этого, если верить заключениям судмедэкспертов, убийца осуществлял половой акт. Как долго может продолжаться такое преступление? 5 минут? Четверть часа? Может быть, преступник вообще возвращается к трупу спустя продолжительный интервал времени?

4) Из актов судебно-медицинских исследований совершенно непонятна последовательность травмирования жертв. Какие из ранений наносились посмертно и были ли таковые вообще? Чем руководствовался преступник в своих действиях после умерщвления жертвы?

Мы не можем влезть в голову давно умершего детектива и понять, что он думал в далёком от нас сентябре 1939 г. о перспективах проводимого расследования, но у нас есть замечательная возможность взглянуть на ситуацию его глазами, поскольку Артур Брагилевский оставил нам интереснейший документ – отношение от 26 сентября на имя заведующего областной лабораторией СМЭ Порфирия Васильевича Устинова, в котором предложил последнему подготовить экспертное заключение по нескольким произошедшим в Свердловске случаям нападений на малолетних детей и ответить в нём на ряд поставленных вопросов. Строго говоря, вопросов этих набралось аж 41, и они чрезвычайно интересны в двух аспектах – из их содержания ясно, что более всего смущало оперативного работника либо вызывало его недоумение, а из полученных ответов можно заключить, как советская судебная медицина трактовала те или иные неочевидные обстоятельства и детали. Воспроизводить целиком ответы профессора Порфирия Устинова вряд ли имеет смысл – документ, во-первых, весьма велик по объёму (16 машинописных листов), во-вторых, не соответствует формату настоящей книги, которая является работой скорее популярной, нежели научной, а в-третьих, специфика изложения Устиновым материала такова, что его чтение превращается в весьма утомительный труд. Поэтому мы ограничимся перечнем вопросов Брагилевского и ответов Устинова, по возможности удалив из исходного текста канцеляризмы, упростив и сократив текст.

Итак, пойдём по порядку, перечисляя вопросы и приводя самую существенную часть ответов эксперта.

По результатам ознакомления с материалами судебно-медицинского исследования трупа Герды Грибановой у лейтенанта Брагилевского появились 6 вопросов:

1) Является ли расширение заднепроходного отверстия результатом гнилостных процессов или это следствие введения постороннего предмета? Ответ однозначен – это следствие введения постороннего предмета, без вариантов, так сказать.

2) Сколько времени могло потребоваться преступнику для нанесения повреждений, обнаруженных на теле Грибановой? Ответ оказался уклончив: если повреждения наносились последовательно без перерывов, то от нескольких минут, но если в процессе травмирования имелись промежутки, то ответить на заданный вопрос не представляется возможным.

3) Каким орудием пользовался преступник? Тут надо понимать, что судебная медицина тех лет, описывая телесные повреждения, оперировала большим числом разнообразных видов холодного оружия, способных эти повреждения причинять: колющее (кортик, гвоздь); колюще-режущее (нож); рубящее (топор, колун); дробящее (кистень, дубинка); тупое (бутылка); тупогранное (металлический пруток). Кроме того, допускалась возможность различного вида комбинаций холодного оружия, например, дубина с набитыми гвоздями считалась орудием колото-дробящего действия. Поэтому вопрос Брагилевского не следует считать наивным или неуместным, его интересовало мнение эксперта, который разбирался в разновидностях холодного оружия и повреждениях, наносимых таковым. Профессор Устинов в своём ответе указал на наличие на трупе Грибановой двух типов телесных повреждений – происходящий от колото-режущего орудия и травмирование правого виска тупым орудием. Сила удара последним оказалась не очень велика, поскольку вещество мозга, несмотря на тонкость костей черепа девочки, грубых повреждений не получило.

4) Отчего умерла Герда Грибанова: от асфиксии или паралича сердца? Сколько времени прошло с момента наступления смерти до проведения вскрытия тела? Вопрос этот более чем уместен. Дело в том, что в акте судебно-медицинского осмотра и исследования трупа Грибановой эксперт Сизова в акте под №877 от 17 июля 1938 г. указала на паралич сердца как причину смерти. А как мы знаем из последующих событий, это не соответствовало тому, что наблюдалась в других эпизодах, когда причиной смерти детей признавалась асфиксия. Ответ профессора оказался однозначен: смерть Грибановой последовала от первичной остановки сердца, данных, указывающих на асфиксию, в акте СМЭ не имеется. Состояние тела соответствовало давности смерти не менее чем 2-3 суток до момента проведения вскрытия, то есть убийство имело место 14 июля. Напомним, что девочка исчезла около 21 часа 12 июля 1938 г.

5) Как долго Герда Грибанова могла жить после получения удара в висок, который, по мнению эксперта Сизовой, предварял нападение? Профессор Устинов посчитал, что жертва после этого удара «могла потерять сознание мгновенно, но смерть могла наступить не сразу вслед за ударом, а через некоторый промежуток времени».

6) Какие ранения являлись прижизненными, а какие – посмертными? Прижизненным или посмертным явилось отчленение правой руки и ноги жертвы? Эксперт дал универсальный ответ на этот вопрос: прижизненны те ранения, в районе которых отмечены кровоизлияния, соответственно там, где таковых нет, повреждения являются посмертными. Отделение руки и ноги профессор Устинов, основываясь на описании прилежащих к местам разрезов областей, посчитал посмертным.

Интересен следующий момент, связанный как с убийством девочки, так и анализом его обстоятельств. Из данных судебно-медицинского осмотра известно, что на шее трупа имелся глубокий опоясывающий разрез, достигавший позвоночника. Вопросов о природе этого ранения у Брагилевского почему-то не возникло, а сам профессор Устинов заострять на нём внимание не стал, а жаль! Поскольку разрез этот, возможно, был сделан преступником с целью декапитации (обезглавливания) жертвы. Сначала убийца отделил ногу в колене, затем – руку, затем решил попробовать отрезать голову. Налицо экспериментирование с трупом – поведенческая девиация, хорошо известная современным криминалистам, занимающимся расследованием серийных убийств. Для такого рода «экспериментов» убийц с телами жертв существует даже особый термин – «игра с трупом». Это своего рода развлечение преступника, изучение возможностей своего оружия, да и собственных сил. Так он может «играться» довольно долго, пока не пресытится или не потеряет интерес к трупу. В случае с попыткой отделения головы Герды Грибановой преступник столкнулся с неожиданной для него проблемой: выяснилось, что отделить голову гораздо сложнее, чем руку или нижнюю часть ноги. Это объективно так и есть. Кроме того, вполне возможно, что убийце помешали завершить начатое. К сожалению, нет детального описания разреза и фотографий судебно-медицинского осмотра, возможно, они бы смогли прояснить данную деталь.

Запомним сейчас это обстоятельство – у нас впоследствии возникнет необходимость внимательно и придирчиво проанализировать материалы следствия, и мы увидим, что похищение и убийство Герды Грибановой – во многих отношениях странное и не объясненное до конца преступление. Именно поэтому остаётся искренне сожалеть о том, что старший оперуполномоченный Брагилевский не задал профессору Устинову вопрос о возможной попытке убийцы отделить голову жертве – услышать мнение эксперта по этому поводу было бы чрезвычайно интересно.

Впрочем, вернёмся к тексту судмедэкспертизы Устинова.

По обстоятельствам нападения на Раю Рахматуллину у старшего оперуполномоченного союзного угро Брагилевского имелись 8 вопросов:

1) Возможно ли появление повреждений на голове девочки в результате падения или нескольких падений? Эксперт без колебаний заявил о причинении ранений посторонней рукой, указав на то, что «очень трудно представить себе возможность причинения таких повреждений при падении девочки».

2) Какого рода орудием причинены повреждения Рае Рахматуллиной и сколько времени потребовалось бы для этого? По мнению профессора Устинова, кровоподтёк в области правого глаза был причинен тупым орудием, остальные поверхностные ранки – неким острым, вроде ножа, шила и т.п. Нападение могло длиться от полуминуты до нескольких минут.

3) Как можно объяснить вялость и сонливость ребёнка после нападения? Судмедэксперт указал, что подобная реакция нервной системы жертвы может быть обусловлена различными факторами, которые могли действовать как в сочетании друг с другом, так и независимо: нервным потрясением вследствие испуга; чрезмерной болевой реакцией, вызвавшей шок; использованием преступником снотворного, например, хлороформа, поднесённого к носу жертвы на ватке или носовом платке.

4) Могло ли истязание ребенка явиться стимулом для удовлетворения извращенных половых потребностей? Ответ профессора Устинова оказался вполне предсказуемым, если не сказать очевидным. Эксперт согласился с тем, что подобные истязания могли являться стимулом для удовлетворения половых потребностей.

5) Имеется ли нечто общее в характере повреждений, причинённых Рае Рахматуллиной, и повреждениями на шее Вовы Петрова, и если да, то в чём это сходство выражается? Подтекст данного вопроса вполне очевиден – старший оперуполномоченный искал доказательство того, что в обоих эпизодах действовал один преступник.

Профессор Устинов указал на общие черты, присущие травмированию Рахматуллиной и Петрова: 1) поверхностное расположение повреждений в верхних слоях кожи на лице первой и шее второго, 2) использование для причинения травм схожего остроконечного орудия, типа кончика ножа или шила, 3) множественность ранений, причиненных в обоих случаях, 4) наличие у Рахматуллиной двух поверхностных линейных ран на шее и аналогичных им трёх царапин на шее Петрова, в обоих случаях длина ранок колебалась в пределах от 0,5 до 1 см и, наконец, 5) наличие кровоподтёков в области левого лобного бугра у Петрова и в районе правого глаза у Рахматуллиной, позволяющих предположить, что «указанные повреждения могли быть причинены перед истязанием с целью оглушения жертвы в обоих случаях».

6) Существует ли какая-то система в распределении повреждений, нанесённых Рае Рахматуллиной, и что общего в этой системе с ранениями, обнаруженными на теле Петрова? Эксперт при ответе на этот вопрос указал на наличие синяка на лбу Петрова и кровоподтёка под глазом Рахматуллиной, но заявил, что «выявить определённую систему в распределении повреждений нет возможности». Что, в общем-то, вполне ожидаемо, принимая во внимание очевидную ограниченность статистической выборки всего двумя эпизодами.

7) Брагилевский задал очень важный для следствия вопрос о состоянии половых органов и заднепроходного отверстия Раи Рахматуллиной, из чего можно понять, что он допускал возможность если не полового акта, то каких-то сексуальных манипуляций со стороны преступника, но профессор Устинов остановил все рассуждения на эту тему следующим образом: «В истории болезни описания наружных половых органов у Рахматуллиной не имеется, а судебно-медицинской экспертизе девочка подвергнута не была». Если говорить совсем точно, то формальное судебно-медицинское освидетельствование состоялось, о чём в своём месте написано достаточно подробно, акт за №1705 от 17 мая 1939 г. подшит к следственным материалам и прекрасно сохранился. Вот только освидетельствование это проводилось формально, по больничной истории болезни, без непосредственного осмотра и опроса потерпевшей, потому и толку от этой бумажки чуть. Вопрос Брагилевского – вполне оправданный и в самом деле важный для правоохранительных органов – повис в воздухе, и профессор Устинов ничем помочь в данной ситуации не мог. Безответственность и лень, проявленные его подчинёнными пятью месяцами ранее, вышли тут, как говорится, боком.

8) В каком положении находилась Рахматуллина во время нанесения ей телесных повреждений? По мнению судмедэксперта, девочка могла находиться в самых разных положениях, за исключением такого, при котором исключалось бы травмирование правой стороны головы, то есть её не могли прижимать, например, к стенке или доске правой частью головы. Прямо скажем, смысл этого вопроса не совсем понятен, поскольку сама Рая довольно ясно описала обстоятельства нападения и Брагилевский должен был понимать, что объяснения потерпевший звучат вполне убедительно и достоверно.

Больше всего вопросов (всего 11) возникло у Брагилевского по эпизоду, связанному с нападением на Алевтину Губину. Это преступление и в самом деле можно отнести к разряду самых запутанных и необычных, прежде всего по причине удивительной скрытности преступника, оставшегося незамеченным, и невероятной везучести сохранившей жизнь жертвы.

Вопросы Брагилевского касались следующих аспектов случившегося:

1) Каковы характер и тяжесть телесных повреждений Али Губиной? Профессор Устинов указал на многообразность полученных жертвой повреждений – это и кровоподтёки, и ссадины, и царапины, и ранения холодным оружием, которые по своей тяжести должны относиться к тяжким.

2) Каким оружием пользовался преступник при ранении скуловой области справа и подвздошной области справа? Чем причинялись царапины подвздошной области справа? Какое орудие было использовано при причинении раны подвздошной области через одежду? В последнем случае, строго говоря, никакого ранения не причинялось, там имел место единственный прокол платья лезвием шириною 8 миллиметров (в своём месте об этом сказано достаточно), но мысль Брагилевского, в общем-то, понятна – он хотел услышать мнение судмедэксперта о возможном оружии. Выше уже упоминалось, что орудие это ввиду узости лезвия не могло быть обычным ножом и походило на карманный складной ножичек (перочинный). Устинов ответил на этот вопрос – распадавшийся фактически на три – следующим образом: ранения скулы справа и нижнего века правого глаза, описанные как «рваная рана», причинены тупым орудием. Другими словами, это мог быть кастет, кулак, рукоять ножа. Царапины причинены остроконечным орудием типа кончика ножа, шила и т.п. Резаная рана брюшной стенки могла быть причинена ножом или заточенным шилом.

3) Что общего в ранениях правой подвздошной области Губиной и повреждениях лица Рахматуллиной и трупа Петрова? Какого рода орудие использовалось для причинения царапин во всех трёх указанных случаях? Судмедэксперт посчитал, что упомянутые эпизоды сходны множественностью поверхностных повреждений, не проникающих в глубину кожи. В качестве орудия, использованного для причинения ранений, мог служить нож, шило и т.п.

4) На удалении около 50 м от места нападения на Алю Губину располагалась компания людей. Какими средствами мог воспользоваться преступник для того, чтобы воспрепятствовать крику жертвы? Брагилевский наверняка сам прекрасно знал, какие действия должен был предпринять нападавший, чтобы девочка не закричала, но его интересовало суждение медицинского специалиста. Профессор Устинов ответил безукоризненно: «Препятствовать крику девочки Губиной преступник мог: 1) оглушив ребёнка ударом тупого орудия в правую височную область; 2) зажав отверстие рта и носа ладонью своей руки; 3) сжав рукою боковые поверхности шеи, следствием чего и явились кровоподтёки на указанных областях…»

5) Брагилевский обратил внимание на вялость и апатичность, отмеченные у Рахматуллиной, и аналогичные симптомы, наблюдавшиеся у Губиной, а потому спросил без лишних экивоков: «…не даёт ли это основание предполагать, что в том и другом случае было применено какое-то средство для усыпления ребёнка – хлороформ?» Судмедэксперт ответил иносказательно, избежав однозначности. Он указал на то, что состояние Губиной «может быть объяснено шоком, общим тяжёлым состоянием в результате большой потери крови…» Другими словами, версию про использование убийцей хлороформа профессор Устинов не поддержал, хотя в случае с Рахматуллиной сам же допустил возможность применения усыпляющего средства.

6) Следующий вопрос старшего оперуполномоченного Брагилевского касался очень деликатной области – состояния половых органов и заднего прохода Алевтины Губиной. Подтекст понятен – имело ли место покушение на половую неприкосновенность ребёнка? Устинов ответил очень интересно, процитируем: «…высказаться по этому вопросу не представляется возможным за отсутствием данных в материалах дела, а также за отсутствием судмедэкспертизы девочки Губиной». Ответ судмедэксперта обескураживает, к нему, как говорится, ни прибавить – ни отнять. Как и в случае с Раей Рахматуллиной, формальное заключение судмедэксперта летом 1939 г. основывалось на больничной истории болезни и невнятном рассказе самой жертвы, освидетельствование девочки не проводилось. Конечно, сексуальный мотив нападавшего казался вполне очевиден – это следовало из самого факта раздевания жертвы, но ничего более определённого нельзя было утверждать. В общем, перед нами ещё одна явная недоработка как свердловских пинкертонов, не настоявших на полноценной экспертизе раненого ребёнка, так и судебных медиков, не пожелавших проявить разрешаемую законом инициативу и ограничившихся при исполнении обязанностей лишь формальным минимумом.

7) Могли ли повреждения, причиненные Губиной, явиться стимулом для удовлетворения извращенных половых потребностей? В какой последовательности эти повреждения могли наноситься? Как и в случае с нападением на Рахматуллину, профессор Устинов признал, что проявленный преступником садизм являлся стимулом для удовлетворения полового чувства: «…мучения, испытываемые жертвой, вид крови, могли явиться моментами, возбуждающими половую деятельность предполагаемого преступника», – заключил судмедэксперт. Высказываясь о последовательности травмирования, Порфирий Устинов предположил, что нападение началось с попытки душения, после которой на шее жертвы остались кровоподтёки размерами 2 х 3 см. Душение осуществлялось голыми руками. Девочка, скорее всего, потеряла сознание в процессе душения и последующие повреждения она получила в бессознательном состоянии. Этим до известной степени может быть объяснено и то, что находившиеся неподалёку на пикнике люди не слышали криков жертвы. Последней, по мнению Устинова, была нанесена проникающая рана брюшной полости, сопровождавшаяся выпадением части кишечника и сальника.

8) Сколько времени могло потребовать нанесение ранений, описанных в истории болезни Губиной? Тут профессор Устинов остался верен себе и написал то же, что и ранее в ответах на аналогичные вопросы – от полуминуты до нескольких минут.

9) Могла ли жертва с описанными повреждениями самостоятельно передвигаться, и как долго могла прожить без оказания медицинской помощи? Вопрос интересный, хотя и не очень важный, поскольку сугубо умозрителен. Мы знаем, что Аля Губина не перемещалась и место её обнаружения явилось местом нападения, – на это однозначно указывает снятое с девочки платье, найденное на удалении от неё менее метра. По мнению профессора Устинова, девочка после получения ранений сохранила возможность самостоятельно передвигаться и могла бы прожить без медицинской помощи «несколько часов».

10) В каком положении находился ребёнок во время причинения ему телесных повреждений? Судмедэксперт вполне ожидаемо ответил, что при нанесении последних ранений, то есть брюшной стенки и груди, Губина находилась в положении «лежа на спине», то есть лицом к нападавшему. Кстати, если бы профессор Устинов продолжил свою мысль, то ему бы пришлось написать, что преступник для причинения ран в описанном положении должен был держать нож в левой руке, то есть убийца – леворукий. Но – увы! – профессор ничего подобного не написал, а старший оперуполномоченный нужного вопроса не задал, хотя они оба подошли очень близко к важному открытию. Но видимо, обоим не хватило профессионализма, смекалки и наблюдательности.

11) Каково происхождение кровоподтёков на шее Али Губиной? Есть ли нечто общее в этих кровоподтёках с теми, что отмечены на шеях трупов Петрова, Савельева, Ханьжиной и Сурниной? Профессор Устинов посчитал, что кровоподтёки происходят вследствие сдавления шеи руками преступника. Аналогичные следы присутствуют на трупах Савельева и Ханьжиной. У последней на шее остались также следы ногтей пальцев рук. Следы ногтей имеются и на шее трупа Вовы Петрова, хотя следы самих пальцев не выражены. Кроме того, на телах Петрова и Сурниной присутствуют поверхностные повреждения кожи, оставленные неким остроконечным орудием вроде шила.

Относительно телесных повреждений Лиды Сурниной старший оперуполномоченный Брагилевский сформулировал 7 вопросов. Все они достаточно интересны и показывают, что лейтенант явно склонялся к тому, чтобы рассматривать хотя бы часть из известных ему преступлений как эпизоды преступного пути одного и того же лица. Рассмотрим внимательнее, что же это были за вопросы:

1) Имеется ли аналогия между телесными повреждениями Сурниной и теми повреждениями, что были зафиксированы при осмотре трупа Грибановой? Аналогично ли травмирование Сурниной тому, что получила Губина? Если ответ положителен, то в чем выражается аналогия? Можно ли считать, что во всех трёх случаях преступник применял тождественное колото-режущее орудие? Вопрос, конечно, очень объемный, и сам по себе заслуживающий отдельной экспертизы, но профессор Устинов подошёл к поставленной задаче очень ответственно: не только дал ответ, но и объяснил свою точку зрения весьма дотошно. По его мнению, убийства Герды Грибановой и Лиды Сурниной, а также ранение Али Губиной действительно имеют общие черты, а именно: у всех трёх часть поверхностных ранений нанесена прижизненно остроконечным орудием типа шила; часть ранений нанесена Сурниной и Грибановой посмертно; на шеях Сурниной и Грибановой имеются глубокие резаные раны; колото-резаные раны на трупах Сурниной и Грибановой причинены орудием, имеющим один острый край и второй – закругленный, что хорошо видно по ранам на груди Сурниной и в черепе Грибановой; имеется схожесть в резаных ранах брюшной стенки Сурниной, Губиной и Грибановой, заключающаяся в одинаковой ориентации разрезов (вдоль живота) и схожей длине (до 15 см); помимо этого разрезы брюшной стенки на трупах Сурниной и Грибановой не имеют кровоизлияний в толще кожно-мышечных слоев, а значит, являются посмертными; несмотря на разрезы брюшных стенок во всех случаях, преступник не повреждал органы брюшной полости; можно допустить, что во всех указанных случаях применялось тождественное по форме колюще-режущее орудие.

2) Имеют ли поверхностные надрезы на коже трупа Герды Грибановой что-то общее с надрезами, обнаруженными на телах Сурниной, Петрова и Ханьжиной, а также повреждениями, причиненными Рахматуллиной и Губиной? По мнению судмедэксперта, во всех поименованных эпизодах имелись множественные поверхностные ранения, часть из них, в тех случаях, если жертва умирала, наносилась посмертно.

3) Какова связь между кровоизлияниями около гортани и повреждениями сосудов шеи Сурниной? Ранение левой сонной артерии является абсолютно смертельным повреждением, но если остальные повреждения на теле Сурниной наносились тотчас же за наступлением смерти, то они по своему виду могут быть неотличимы от прижизненных. По мнению профессора Устинова, ранение гортани Сурниной являлось прижизненным и кровоизлияния в мягких тканях шеи есть лишь следствие прижизненности её повреждения.

4) Прижизненно или посмертно вводился в заднепроходное отверстие Сурниной посторонний предмет, если только это в действительности имело место? Судмедэксперт, понимая, что затронут важнейший для следствия вопрос, ответил весьма обстоятельно. Согласно его точке зрения, в случае прижизненного введения инородного предмета остаточное зияние заднепроходного отверстия было бы не очень большим ввиду эластичности тканей. Кроме того, наблюдались бы повреждения травматического характера, хотя бы в виде трещин с кровоизлияниями или ссадин слизистой прямой кишки, чего осмотр в ходе вскрытия тела не выявил. Поэтому можно допустить, что посторонний предмет вводился в заднепроходное отверстие жертвы, причём происходило это после наступления смерти. Отмеченные детали, как особо оговорил профессор Устинов, полностью относятся и к случаю Грибановой.

5) Труп Сурниной был найден в положении «лежа на спине» с широко раздвинутыми бёдрами, можно ли в таком положении осуществить анальный половой акт? Честно говоря, вопрос до некоторой степени даже наивен, и странно, что старший оперуполномоченный общесоюзного Отдела уголовного розыска задал его. Порфирий Васильевич обстоятельно ответил, что половой акт вполне осуществим, если учитывать возможность приподнять таз жертвы рукою.

6) Сколько времени могло понадобиться преступнику для причинения телесных повреждений, обнаруженных на трупе Сурниной? Профессор Устинов ответил так же, как отвечал на аналогичные вопросы ранее – от полуминуты до нескольких минут.

7) В каком положении тела могли быть причинены повреждения, обнаруженные на трупе Сурниной? Это тоже вопрос из числа тех, что имеют предсказуемый ответ. По мнению судмедэксперта, поскольку повреждения наносились на боковую и переднюю поверхности тела, девочка находилась лицом к убийце.

Наконец, завершающая часть из девяти вопросов Артура Брагилевского относилась к убийству Риты Ханьжиной и деталям судебно-медицинского осмотра её трупа, проведённого Грамолиным. Именно по поводу этой работы Грамолина следователь по важнейшим делам Краснов давал ранее предписание уточнить информацию по интересовавшим его вопросам. Как Грамолин выполнил это поручение, мы уже рассказывали. Теперь подошла очередь Брагилевскому разбираться с мутным потоком мыслей городского судмедэксперта, но старший оперуполномоченный благоразумно решил адресовать свои вопросы профессору Устинову, очевидно, рассудив, что толку от этого будет больше.

Итак, вопросы Брагилевского:

1) Непонятно происхождение одинаковых по форме и размерам отверстий в различных частях тела Ханьжиной, в которых развивались личинки. Могли ли эти отверстия образоваться вследствие воздействия на кожу червей / личинок / мух? Профессор Устинов, очевидно, не отказал себе в удовольствии слегка пнуть коллегу по цеху, чья работа вызывала столько нареканий, а потому начал свой весьма пространный – почти на машинописную страницу – ответ такими словами: «Протокол вскрытия трупа Ханьжиной от 5/VII-39 г. составлен чрезвычайно кратко и поэтому не даёт ясной картины…» Припечатал, так сказать, мягко, но весомо. По существу же затронутой темы Порфирий Васильевич высказался так: «…эти отверстия одинакового размера и характера, вследствие чего трудно допустить возможность причинения таковых как бы по «особому заказу» личинками насекомых …в случае происхождения отверстий от личинок, {наблюдались бы} отверстия различного размера ввиду огромного количества самих личинок». Кроме того, судмедэксперт обратил внимание на то, что нельзя говорить о резком гнилостном разложении трупа жертвы, хотя в протоколе вскрытия и зафиксированы гнилостные изменения. Тело было забросано камнями и ветками, что до некоторой степени предотвращало циркуляцию тёплого июльского воздуха вокруг тела. Это, по мнению профессора Устинова, также опровергает утверждение Грамолина о заметном разрушении кожных покровов насекомыми и червями всего за 4 дня. Развивая свою мысль, Порфирий Васильевич привёл такое наблюдение из личной практики: «…обыкновенно личинки насекомых (мух) на трупах начинают развиваться в области уголков рта, отверстий носа и около глаз… вследствие чего представляется труднообъяснимым заключение эксперта (Грамолина – прим. А. Р.) о причинении данных отверстий на трупе Ханьжиной личинками мух избирательно на лбу только в одном месте и на туловище, больше слева, а на остальных частях тела, включая углы рта, отверстия носа… и глаза таких отверстий не оказалось». Вывод оказался вполне ожидаем и, кстати, абсолютно верен с точки зрения современных естественнонаучных представлений: «В силу сказанного выше можно предполагать, что указанные отверстия на трупе Ханьжиной… могли быть причинены одним и тем же орудием механического характера, а не биологического».

2) Вследствие чего образовалась полоса жёлтого цвета на животе трупа Ханьжиной длиною 20 см? Прижизненное это явление или посмертное? Профессор Устинов и тут не отказал себе в удовольствии боднуть коллегу: «Ввиду того, что в протоколе вскрытия трупа Ханьжиной нет точной характеристики жёлтой полосы на животе, а также и окружающих её тканей, можно думать, что это полоса посмертного происхождения и относится к категории пергаментных посмертных пятен, тем более, если этот участок кожи был влажным или подвергался давлению, например, камнями, хворостом и т.п.»

3) Сколько ударов было нанесено Рите Ханьжиной в голову? Напомним, что в области левого теменного бугра, в правой теменной области и на затылке были описаны три кровоподтёка размерами 2 х 2 см, 1 х 2 см и 0,5 х 1 см. Поэтому можно было предположить, что ударов было три, но на самом деле их, по мнению профессора Устинова, могло быть и меньше, даже один. Такое было возможно в том случае, если нападавший держал в руке камень с несколькими гранями.

4) Последовательность действий преступника в процессе убийства Ханьжиной, что было первичным – удары по голове или душение? По мнению эксперта, первыми были удары в голову, в результате чего жертва была приведена в бессознательное состояние, после этого последовало сдавление рукою гортани и смерть от асфиксии.

5) Слом правого верхнего резца имеет ли отношение к нападению или произошёл ранее? Каково происхождение пятна на нижней губе, характер ссадин возле рта, их количество и размеры? Тут, как несложно догадаться, опять досталось сумбурной работе Грамолина. Вот цитата из текста Устинова: «Ввиду того, что в протоколе вскрытия трупа Ханьжиной перелом правого верхнего резца не описан подробно, в частности, нет характеристики поверхности излома, а также состояния окружающих мягких тканей, не представляется возможность сказать, имеет ли отношение перелом зуба к происшествию или резец был сломан ранее…» Тем не менее профессор Устинов склонился к той точке зрения, что повреждение зуба никак не связано с нападением на девочку. На это косвенно указывали кариозные повреждения соседнего зуба и отсутствие повреждений на внутренней поверхности верхней губы. Относительно происхождения жёлто-бурого пятна пергаментной плотности на нижней губе эксперт высказал предположение, что оно посмертное. На вопрос о ссадинах возле рта жертвы Порфирий Васильевич ответил так: «Что касается вопроса о характере ссадин у рта, их количества и размеров, то не представляется возможным на него ответить, т.к. в протокольной части вскрытия трупа Ханьжиной об этом нет никаких указаний». В очередной раз остаётся развести руками и признать, что городской судмедэксперт Грамолин являлся настолько грамотным специалистом, что из его текстов даже другие грамотные специалисты мало что могли понять.

6) Является ли зияние заднепроходного отверстия трупа Ханьжиной следствием действия гнилостных газов или иной причины, например, введения инородного предмета? Вопрос, безусловно, очень важный для следствия, а потому суждение профессора Устинова исключительно ценно, тем более что тело Сурниной подверглось заметным посмертным изменениям, в отличие от тех эпизодов, когда трупы убитых детей удавалось отыскать через сравнительно небольшой отрезок времени с момента похищения. Приведем ответ Порфирия Васильевича без купюр: «Так как труп Ханьжиной был в состоянии не резкого (относительно) гнилостного разложения, причём „кишечник был умеренно вздут“, можно предположительно сказать, хотя для этого и нет достаточного основания из-за плохого описания в протоколе состояния заднепроходного отверстия на трупе – нет указания, насколько оно зияло и каково было его расширение – о том, что в данном случае нельзя исключить введения инородного предмета в заднепроходное отверстие посмертно, как это имело место и в случаях с Грибановой, Сурниной и др.»

7) Если допустить возможность введения мужского полового члена в заднепроходное отверстие Ханьжиной и остальных убитых жертв, то являлось ли таковое действие прижизненным или посмертным? Отвечая на этот вопрос, судмедэксперт обратил внимание на значимые детали: трупы Грибановой, Ханьжиной, Камаевой, Сурниной и Савельева имеют общие особенности состояния прямой кишки и заднепроходного отверстия, а именно: ненормальное расширение, отсутствие даже самых поверхностных повреждений, значительный просвет, свободно пропускающий 1-2 пальца взрослого человека. При этом микроскопические исследования содержимого прямой кишки на наличие спермы во всех случаях проведения таковых исследований дали отрицательный результат. В своём ответе профессор Устинов упомянул об «экспериментах, произведенных с детским трупным материалом судебно-медицинской экспертизой», но не раскрыл характера этих экспериментов, возможно, сделав необходимые пояснения устно. Исходя из изложенного выше, Порфирий Васильевич аккуратно заметил, что всё это «даёт основание предположить, но отнюдь не утверждать, что введение постороннего предмета в заднепроходное отверстие указанных детей было посмертным». Важный нюанс этой формулировки состоит в том, что хотя поставленный вопрос напрямую связан с мужским половым органом, профессор Устинов высказался о «постороннем предмете» вообще и проигнорировал то обстоятельство, что вопрос сформулирован был довольно узко и специфично.

8) В каком положении могла находиться Ханьжина в момент нанесения ей телесных повреждений? По мнению эксперта определённо ответить на этот вопрос не представляется возможным, т.к. удушение руками возможно при различных положениях жертвы относительно преступника.

9) Что есть общее при наружном осмотре заднепроходного отверстия и прямой кишки трупов Грибановой, Ханьжиной, Камаевой, Сурниной и Савельева? Отвечать на этот вопрос профессор Устинов не стал, отослав к ответу, данному через один вопрос выше. В принципе, логичное решение, поскольку тема эта уже была обсуждена всесторонне и новые рассуждения ничего существенного добавить не могли.

В самом конце своего весьма объемного экспертного заключения Порфирий Васильевич указал на одну любопытную деталь, которую Брагилевский явно упустил из вида, хотя она заслуживала внимания. Процитируем Устинова: «…необходимо отметить, что у всех вышеуказанных трупов является общей чертой и то обстоятельство, что в области кистей рук никаких следов насилия обнаружено не было». Другими словами, на кистях рук и предплечьях не оказалось тех повреждений, которые могли бы там быть в том случае, если бы детишки прикрывали голову руками. Отсутствовали и порезы или уколы – это означало, что дети не шевелили руками в то время, когда преступник наносил ножом или шилом чудовищные ранения торса и шеи. Не подвергались жертвы и связыванию, видимо, преступник в этом не испытывал необходимости ввиду очевидного физического превосходства. Хотя связывание помимо чисто функционального назначения могло являться средством запугивания жертвы и своего рода элементом «садистской игры», убийца к нему не прибегал. В данном случае мы видим, что профессор Устинов вышел за рамки экспертизы и обратил внимание на немаловажный поведенческий нюанс.

Отсутствие любого рода повреждений на кистях рук и предплечьях могло означать только одно – преступник в самом начале нападения лишал жертву возможности двигать руками, оглушая её ударами по голове.

Анализируя экспертизу профессора Устинова, следует признать, что она имела безусловную практическую ценность. Из её содержания видно, что судмедэксперт доказательно связал в единую цепь несхожие на первый взгляд нападения на Губину, Рахматуллину и Петрова. Их объединили, по его мнению, поверхностные раны на голове или шее. Это и в самом деле весьма специфичное травмирование, которое вряд ли может быть случайным, и наблюдательности профессора нельзя не отдать должное.

Нельзя и не отметить того, как опытный судмедэксперт всякий раз уклонялся от использования словосочетания «мужской половой орган», когда речь заходила о возможном совокуплении с жертвой (неважно, прижизненном или посмертном). Даже когда Брагилевский прямо поставил вопрос о возможности введения мужского полового органа в ректальное отверстие, профессор Устинов в своём ответе упомянул об «инородном предмете», но пенис обошёл полным молчанием. Эта деталь может быть не совсем понятна нашим современникам, и странная уклончивость Порфирия Васильевича может показаться кому-то неоправданной, но на самом деле тут скрыта знаковая недоговорённость.

Дело заключается в том, что сексуальные убийцы очень часто придают телам своих жертв непристойные позы и вводят им в полости всевозможные предметы – от тех, что попались под руку, до заблаговременно принесённых с собою. Для них это одна из форм «игры с телом», о которой уже упоминалось выше. И глава областной судмедлаборатории, разумеется, был хорошо знаком с такого рода деталями. Поэтому следует отдать должное объективности и точности его умозаключений: убийца детей мог пользоваться для своих игрищ неким посторонним предметом, поскольку объективных указаний на то, что он совершал полноценный половой акт, не существовало.

Следует отметить и то, что как со стороны задающего вопросы, так и со стороны отвечающего ничего не было сказано о возможном левшизме преступника и связанных с этим нарушениях нервной деятельности (заикании, несимметричности лица, неконтролируемом слюноотделении, нарушениях рефлексов и т.п.). Выше приведено немало соображений, дававших серьёзные основания подозревать в убийце либо явного левшу, либо переученного, но с заметными проявлениями левшизма, либо, наконец, амбидекстра, то есть человека с одинаковым развитием правой и левой сторон тела. Увы, профессору Устинова для подобного предположения явно не хватило наблюдательности и опыта, хотя он довольно близко подошёл к этой догадке, когда высказывался о возможном положении Раи Рахматуллиной во время причинения ей ранений. Тогда он написал, что положение тела жертвы могло быть самым разным, «за исключением такого, при котором исключалось бы травмирование правой стороны головы». То есть эксперт обратил внимание на локализацию ран на голове с правой стороны, но.., последующего логического вывода не сделал.

Ну что ж, наверное, этот выход оказался бы слишком простым и тогда бы эта история закончилась по-другому.

Из текста, подготовленного профессором Устиновым, видно, что для него вопрос о существовании в Свердловске убийцы детей с некрофильскими наклонностями не является предметом дискуссии – такой убийца действительно проживает в городе и имеет свою уникальную, хорошо узнаваемую манеру действия. Понятно, что и старший оперуполномоченный союзного Отдела УР Брагилевский в этом сомнений не испытывал. Могла ли помочь последнему экспертиза Устинова, сказать сегодня невозможно – вопрос этот не просто дискуссионный, но и совершенно абстрактный.

Реальные обстоятельства сложились так, что Брагилевский направил своё постановление руководителю областной лаборатории СМЭ 26 сентября 1939 г., а ответ оказался подготовлен лишь 20 октября. За те три с лишком недели, что потребовались профессору Устинову на подготовку экспертного заключения, произошло много важных событий, которые не то чтобы обесценили эту экспертизу, но – выразимся деликатнее – заставили уголовный розыск действовать без оглядки на неё.

Потому что уже 2 октября исчез ещё один малолетний ребёнок.

 

Глава III. Эта музыка будет вечной…

Тася Морозова, родившаяся 10 августа 1935 г., к своим полным четырём годам оформилась в девочку умную, развитую и сообразительную. Мама её – Евдокия Ивановна Морозова – работала в санатории райздравотдела на улице Нагорной в Свердловске, где видела много разных начальников и членов их семей, а потому была в курсе городских новостей. Евдокия знала о многочисленных случаях исчезновения детей в последние месяцы и как всякая ответственная мать не могла не беспокоиться о безопасности собственной дочери. Несколько раз она заговаривала с Тасей о возможных опасностях, подстерегающих маленьких детей на улице, объясняла, почему нельзя брать из рук незнакомцев конфеты или мороженое, почему нельзя заговаривать с чужими людьми и уходить с ними от дома. Девочка вроде бы всё понимала, кивала, давала правильные ответы на вопросы, которые мама задавала ей с целью проверки. Тася знала, что нельзя уходить от дома, что следует быть осторожной и недоверчивой, но…

Около 17 часов 2 октября 1939 г. она исчезла прямо с порога собственного дома №22 по улице Плеханова. Мать хватилась её примерно в 18 часов, осмотрев окрестные дворы и зайдя ко всем знакомым дочери, она направилась в 9-е отделение милиции с намерением подать заявление об исчезновении девочки. Там она оказалась в начале девятого часа вечера. В отделении не только приняли заявление от встревоженной женщины, но тут же позвонили в ОУР и сообщили о происшествии, а уже через полчаса из областного управления прибыла дежурная автомашина, которая доставила Евдокию Морозову на допрос к Брагилевскому. Нельзя не оценить, сколь расторопно стала работать свердловская Рабоче-Крестьянская милиция – ещё тремя месяцами ранее гражданку погнали бы из отделения вон, дабы она не портила своими заявлениями отчётности и не отвлекала занятых сотрудников от их важной работы, а теперь: «Минуточку, присядьте, сейчас прибудет машина, вас отвезут к руководству, повторите там свой рассказ». Эвона как бывает в стране советской, когда «следаки-важняки» из Москвы приезжают! Дежурные милиционеры в своём искреннем желании помочь аж со стула подскакивают.

Старший оперуполномоченный союзного угро действительно допросил Евдокию Морозову в тот же вечер, то есть тогда, когда со времени исчезновения ребёнка минуло всего лишь несколько часов. Подобная быстрота принятия решений позволяла без промедлений развернуть интенсивные розыски и давала некоторый шанс если не найти самого ребёнка, то хотя бы обнаружить по горячим следам свидетелей происшествия. Евдокия сообщила Брагилевскому, что её соседка Александра Шамова видела Тасю уже после 17 часов возле дома №20 по улице Плеханова. Это означало, что девочка отошла от дома и отправилась гулять по окрестностям, что ей категорически запрещалось. Шамова утверждала, что Тася была одна – рядом с ней свидетельница не заметила ни детей, ни взрослых. В конце допроса Евдокия Ивановна сделала очень примечательное заявление, процитируем эту часть протокола дословно: «Я не думаю, чтобы моя дочь могла пойти с кем-нибудь из незнакомых людей, т.к. посторонних людей она боялась. Я слышала, что в городе пропадают дети, и в связи с этим говорила дочери, чтобы она ни в коем случае не ходила с чужими людьми и не принимала от них никаких гостинцев».

Карта Свердловска с указанием мест исчезновения детей в 1938-1939 г. Обозначено: 1 – похищение 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытка похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушение на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищение 12 июня 1939 г. Али Губиной; 5 – похищение 30 июня 1939 г. Риты Ханьжиной; 6 – похищения 22 июля 1939 г. Вали Камаевой; 7 – похищения 27 июля Лиды Сурниной; 8 – похищение 20 августа 1939 г. Ники Савельева; 9 – исчезновение 12 сентября 1939 г. Вовы Петрова; 10 – исчезновение 2 октября 1939 г. Таси Морозовой от дома №22 по ул. Плеханова в посёлке Верх-Исетского завода (ВиЗ). Бросается в глаза, что активность похитителя в началу октября 1939 г. была локализована на трёх сравнительно небольших участках – в Сталинском районе (4 эпизода), посёлке ВиЗа (4 эпизода) и в Пионерском посёлке (2 эпизода). Из этого можно было сделать вывод, что преступник в своих действиях руководствуется некоторым лимитом времени, которым может свободно располагать и за границы которого не может выходить. Зная, что похититель молод и вряд ли живёт самостоятельно, органам следствия можно было предположить, что ищут они не уличного подростка, а школьника, либо учащегося, находящегося под плотным родительским надзором. Время последних похищений, имевших место после окончания школьных каникул (Вова Петров – после 12 часов и Тася Морозова – около 17), прекрасно соответствует такому предположению. Принимая во внимание, что преступник будет стремиться постепенно расширять район своей активности, к чему его будет подталкивать осторожность и рост уверенности в своих силах по мере набора опыта, органы следствия могли обоснованно предполагать, что новые похищения произойдут в северных или южных районах Свердловска. Именно там – в посёлках: Уралмаш, Сталькан, Хладокомбинат – правоохранительным органам можно и нужно было ждать новых похищений. Подобный перспективный анализ позволял правоохранительным органам сработать на упреждение и принять меры к задержанию злоумышленника с поличным.

Слышать такое Брагилевскому, конечно же, было неприятно, но по совести говоря, мать пропавшей девочки была права: дети исчезают и потом их находят убитыми, и кому, как не старшему оперуполномоченному знать об этом лучше других! И какая в таких разговорах может быть антисоветская пропаганда, если это чистая правда?! Тут впору задуматься над тем, нет ли антисоветчины в бездействии органов защиты правопорядка.

Несмотря на поздний час – дело шло к полуночи – в районе пересечения улицы Плеханова с улицами Кочегара Махнева, Плавильщика Колмогорова, Листокатальщиков, Интернационала, Финских Коммунаров, Спартака, Свободы, Старшины Калинина (какие дикие для русского слуха названия!) началась полноценная поисковая операция. До 40 милицейских патрулей с привлечением кинологов с собаками-ищейками проводили осмотр жилых зданий, надворных построек (там, где они были), дворов и придомовых территорий. Отдельная группа милиционеров осматривала территорию лесозавода к востоку от застроенных кварталов и неблагоустроенные в то время окрестности Городского пруда.

Осмотр весьма значительной по площади территории затянулся до утра – тщательному осмотру подверглись участки суммарной площадью около одного квадратного километра. Ночная поисковая операция получилась весьма шумной и произвела настоящий фурор. В самом деле, на придомовую территорию входят милиционеры, будят жильцов, задают вопросы о присутствии посторонних детей, осматривают с собаками подвалы и чердаки, дровяные сараи, сортиры, мусорные кучи, при этом по улице вдоль домов стоят другие милиционеры и не позволяют никому ни войти в дом, ни выйти из него! Понятно, что сотни свердловчан стали свидетелями этой крайне необычной милицейской активности, и потому поток сплетен и разного рода домыслов на эту тему был обеспечен на многие месяцы вперёд. Тем не менее итог ночи со 2 на 3 октября оказался обескураживающим – ребёнок домой не вернулся, тело не найдено и местонахождение пропавшего неизвестно.

Никто не может сказать, что думал Артур Брагилевский в те часы, но, очевидно, мысли его одолевали мрачные. Вряд ли опытный сыскарь сомневался в том, что Тасю Морозову живой уже никто не увидит. Убийца, набравшийся к октябрю 1939 г. опыта и практических навыков, менял районы своих нападений, что представлялось логичным, но из города не уходил. Достаточно посмотреть на карту Свердловска, чтобы понять логику перемещений преступника: 30 июня от дома по улице Ивана Каляева в посёлке Красная Звезда, что в двух километрах севернее дома Морозовых, он похищает Риту Ханьжину, а 12 сентября от площади Коммунаров, что примерно в 1,8 километра южнее дома Морозовых, похищает Вову Петрова. А теперь объект его посягательства оказывается проживающим практически посередине между этими точками! Похититель явно избегал совершать преступления два раза подряд в одном районе.

На следующий день, 3 октября, на допрос к Брагилевскому была доставлена Александра Евграфовна Шамова, соседка семьи Морозовых, та самая, что встретила Тасю накануне после 17 часов. По её словам, она увидела Тасю Морозову примерно в 17:30 у дома №20 по улице Плеханова, то есть фактически по соседству с домом, в котором девочка проживала. Ошибки быть не могло – Тася подошла к Шамовой и обратилась к ней по имени, что делала всегда при встрече вместо приветствия. Рядом с девочкой никого не было – ни взрослых, ни детей, в общем, думай что хочешь.

Тотальный опрос населения, проживавшего в прилегавших к улице Плеханова кварталах, результата не принёс – никто не видел, куда и с кем ушла девочка. Планомерные поиски в весьма протяжённом жилом массиве, продолжавшиеся 3 дня, оказались бесплодны. Было проверено алиби всех лиц, попадавших ранее в поле зрения правоохранительных органов и вызывавших хоть какие-то подозрения. По результатам этой работы стало ясно, что никто из них не мог находиться во второй половине дня 2 октября в районе улицы Плеханова.

Полный тупик по всем направлениям.

К 5 октября никакого детального плана относительно того, что делать далее и как вести расследование, не появилось. В этой обстановке начальник Управления РКМ Александр Михайлович Урусов решился на меру чрезвычайную, непопулярную и в каком-то смысле даже опасную. Он решил вывести на улицы все возможные силы милиции, чтобы охватить плотной сетью наружного наблюдения весь город и задержать преступника либо во время похищения жертвы, либо непосредственно в момент покушения на жизнь. Надлежало взять под плотный, но скрытный контроль все перемещения людей с малолетними детьми, при малейших подозрениях на то, что ребёнка ведёт посторонний ему человек, надлежало немедленно проводить задержание с последующим выяснением обстоятельств в отделении милиции. Вопрос о том, чтобы накрыть Свердловск «сеткой» наружного наблюдения, плотной настолько, чтобы ни одна попытка похитить с улицы ребёнка не осталась незамеченной, уже дискутировался около недели на уровне партийного и милицейского руководства области.

Хотя концепция казалась на первый взгляд здравой, её практическая реализация могла оказаться серьёзно затруднена. Прежде всего, она потребовала бы колоссального напряжения сил личного состава Управления РКМ, ведь никто из сотрудников не мог произвольно прекратить исполнение прямых служебных обязанностей и отправиться в патруль. Высвобождение личного состава для многочасового патрулирования улиц означало серьёзное перераспределение функций внутри подразделений и перегрузку остающихся на рабочих местах сотрудников. Патрулирование должно быть пешим и осуществляться много часов с максимальной бдительностью и ответственностью за результат, а это немалая физическая и психоэмоциональная нагрузка. Никаких гарантий того, что задуманное мероприятие принесёт успех, не существовало. Ошибка одного или нескольких сотрудников, утрата внимания, халатное отношение к порученным обязанностям, наконец, банальная усталость, – всё это грозило свести на нет огромную работу по организации масштабной и скрытной операции. Если бы такая операция получила санкцию областного руководства, а преступник всё равно совершил бы очередное похищение и убийство, то это привело бы к серьёзным и притом обоснованным сомнениям в компетентности начальства областного УНКВД. После такого «прокола» Урусов и Вершинин, наверное, очень быстро расстались бы со своими местами. Подобная операция являлась крайней мерой, и на самом деле никто не спешил столь масштабную задумку реализовывать.

Но жизнь заставила этим заняться.

После обсуждения всевозможных деталей руководство РКМ склонилось к следующей схеме практической реализации плана. На улицы города ежедневно выходят 1 100 человек в составе «скрытых» патрулей, то есть несущих дежурство в штатском и не раскрывающих свою принадлежность к правоохранительным органам. Патрулирование одиночное по замкнутому маршруту, который рассчитывается таким образом, чтобы каждый сотрудник в штатском постоянно оставался в зоне прямой видимости не менее чем одного сотрудника, движущегося по соседнему маршруту. Схемы движений подбирались таким образом, чтобы «скрытые» патрули расходились в противоположных направлениях и не двигались в одну сторону – это увеличивало охват территории. Помимо сотрудников в штатском к патрулированию привлекались милиционеры в форме из штатного состава всех 9 территориальных отделений РКМ, существовавших в то время в Свердловске. Таковых должно было быть на улицах не менее 350-400 человек каждый день. Задача милиционеров в форме была двоякой: с одной стороны, они демонстрировали присутствие на улицах защитников правопорядка, с другой – контролировали надлежащее исполнение своих обязанностей сотрудниками в штатском, а с третьей – осуществляли проверку документов всех подозрительных лиц и их сопровождение в территориальное отделение милиции. «Скрытые» патрули не должны были раскрывать себя, им было запрещено останавливать и проверять документы подозрительных лиц, вмешиваться в «уличные» разборки и т.п. Заметив нечто подозрительное, сотрудник в штатском должен был условным сигналом сообщить об этом милиционеру в форме, а тот далее принимал необходимые меры, разумеется, при подстраховке своих незаметных товарищей. Сотрудник, находившийся в «скрытном» патруле, мог «расшифровать» себя перед окружающими только в одной ситуации – если возникала угроза человеческой жизни. Нетрудно понять, чем было вызвано столь жесткое требование по сохранению полной секретности – преступник мог стать случайным свидетелем сцены «расконспирации» и на долгие месяцы прекратить всякую активность на улицах города. Подобный исход операции был равнозначен её провалу. Все-таки главная задача разработанного Урусовым плана заключалась не в том, чтобы напугать убийцу, а в том, чтобы поймать его с поличным.

Все сотрудники, заступавшие в «скрытые» патрули, получали оружие, но с одним-единственным условием его применения – в обстановке, создающей реальную угрозу жизни гражданского населения либо самому сотруднику.

Отдельно обсуждался вопрос о привлечении в помощь Рабоче-Крестьянской милиции так называемых «бригадмилов». Это необычное для слуха сокращение родилось от словосочетания «бригада содействия милиции», так назывались группы передовых рабочих и студентов, занятых в часы досуга оказанием помощи милиции в её непростом ремесле по поддержке правопорядка. «Бригадмильское» движение появилось благодаря постановлению Совета Народных Комиссаров РСФСР от 29 апреля 1932 г., но родилось оно отнюдь не на пустом месте. Предтечами «бригадмильцев» являлись «осодмильцы» (это диковинное слово происходит от названия «Общество содействия милиции»). «Осодмильцы», кстати – это чисто уральское изобретение, появившееся в виде комсомольской инициативы в Нижнем Тагиле ещё в 1930 г. Когда вопрос организации скрытого патрулирования перешёл в практическую плоскость, возможность включения в состав патрулей «бригадмильских» добровольцев по результатам обсуждения была отклонена. Хотя многочисленные помощники на общественных началах могли без особых проблем обеспечить необходимую массовость, их привлечение грозило моментальной оглаской цели и методов проводимого мероприятия. Это был бы гарантированный провал задуманной операции, от неё разумнее было вообще отказаться, нежели проводить её с участием «бригадмильцев».

Уже 7 октября в первое патрулирование заступила половина расчётной численности милиционеров, в последующие дни процент рос, достигнув запланированной численности в полторы тысячи одиночных патрулей (в форме и штатском) 10 октября. Смены продолжались с 9 часов утра до 9 вечера – как свидетельствовала статистика, преступник не похищал детей ранее и позднее указанного интервала времени.

Одновременно с начавшейся операцией продолжались поиски тела Таси Морозовой в районах, всё более удалённых от места её проживания. Помимо обжитых территорий, осматривались пустыри, бросовые земли, парковые и лесные зоны. Поскольку сил одной только милиции на подобные мероприятия не хватало, широко привлекались работники жилищно-коммунального хозяйства, студенты и служащие. Поисковая операция была замаскирована под разного рода общественные мероприятия по уборке территорий, приуроченные к грядущему государственному празднику 7 ноября – годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Такого рода кампанейщина под лозунгами вроде «22-й годовщине Октября – 22 ударных стахановских недели» была вполне в духе эпохи и не вызывала подозрений жителей. Заводских рабочих к поисковым работам не привлекали, поскольку они традиционно проводили «субботники» и «красные пятницы» на своих производствах и их участие в общегородских мероприятиях могло дать пищу нежелательным кривотолкам.

К середине месяца всем, причастным к расследованию, стало ясно, что убийца, по-видимому, вывез Тасю Морозову из города. Конечно, нельзя было утверждать, что город обыскан на все 100% – подобный осмотр был невозможен просто ввиду громадности его территории – но предположение о вывозе тела девочки за пределы Свердловска казалось всё более правдоподобным. Технически проделать подобное преступнику было вполне по силам. Дело заключалось в том, что район ВИЗа (Верх-Исетского завода), на территории которого находилась улица Плеханова, с севера огибала ветка железной дороги, которая тянулась от вокзала в западном направлении, на Пермь. Последние дома по улице Плеханова, имевшие номера 101 и 104, строго говоря, стояли на самом краю её полосы отчуждения. Если преступник, похитивший девочку, увёл её к железной дороге, убил и изнасиловал в пустынной полосе отчуждения и забросил тело ребёнка на платформу проезжавшего мимо товарного состава, то труп мог быть обнаружен за десятки и даже сотни километров от города.

Рассматривая такую версию как весьма вероятную, 14 октября 1939 г. начальник свердловского ОУР Евгений Вершинин подготовил циркулярное письмо за №20-3447, которое гласило:

«Совершенно секретно. Воздух! Срочно.

Всем начальникам Горрайотделений Рабоче-Крестьянской милиции Свердловской области.

2 октября 1939 г. пропала без вести проживавшая совместно с родителями в г. Свердловске по адресу: улица Плеханова, д. №22, кв. 3 – Таисия Морозова, 4-х лет, приметы которой: рост нормальный, лицо полное, смуглое, фигура полная.

В день исчезновения ребёнок был одет в серое на вате пальто до колен, на голове зелёная шаль с белыми цветочками, на ногах новые коричневые чулки и хромовые жёлтые ботинки, на руках коричневые рукавицы, под пальто бумазеевое платье голубого цвета, зелёные штанишки и голубой купальный костюм.

Сообщая об изложенном выше, предлагаю принять меры к розыску пропавшего ребёнка, произвести проверку в больницах, в пунктах скорой помощи, в моргах.

О результатах проверки сообщите.

Начальник ОУР УРКМ УНКВД по Свердловской области – старший лейтенант милиции Вершинин.

Ст. опер. уполномоченный ОУР ГУРКМ НКВД СССР – лейтенант милиции Брагилевский.

Верно: секретарь Отдела УР УРКМ Ракитина».

Секретарю отдела пришлось лично отстучать на печатной машинке 54 письма, из которых 45 спецкурьеры доставили в районные отделения Свердловской области, а 9 – в городские отделения РКМ крупнейших городов (Ревды, Нижнего Тагила и пр.). А уже на следующий день аналогичные письма ушли по адресам начальников отделов уголовного розыска управлений РКМ соседних со Свердловском областей: в Пермь, Новосибирск, Омск, Киров, Куйбышев (ныне Самара) и Казань. Логика в их рассылке была простой: если тело убитой девочки на железнодорожной платформе покинуло пределы области, то его могли найти в соседних регионах. Быть может, оно неопознанным лежит уже несколько дней в каком-нибудь морге, а местная милиция не догадывается, что прибыло оно из Свердловска!

Тут самое время взять небольшую паузу и вспомнить о событиях в Нижнем Тагиле, где 6 августа 1939 г. таинственным образом исчезла Рита Фомина, девочка в возрасте 2 лет 5 месяцев. Тамошние пинкертоны предприняли попытку расследовать подозрительный инцидент, да так ничего и не добились. На протяжении сентября велись весьма неторопливые поиски Марии Малых, гипотетической свидетельницы, которая якобы могла что-то по факту случившегося знать. Эпитет «гипотетический» в данном случае является не фигурой речи, а подразумевает буквальное понимание. Мария Малых оказалсь воистину мистическим персонажем – она нигде не работала, нигде не жила, родственников не имела и появлялась лишь время от времени в очередях за разного рода дефицитными товарами. Просто Летучий Голландец какой-то с нижнетагильской спецификой. В сентябре уголовное дело обогатилось стопкой справок из жилищных комитетов различных коммунальных организаций, извещавших, что Мария Малых не проживает по такому-то адресу, и сбором этих бумажек, судя по всему, розыск Риты Фоминой и ограничивался.

Выждав некоторое время и убедившись, что новостей более не будет, оперуполномоченный 1-го отделения РКМ Нижнего Тагила товарищ Костырев решил предпринять вторую попытку закончить подзатянувшееся и бесперспективное расследование. 4 октября на половинке стандартного листа формата А4 – бумагу в стране Советов принято было экономить, поэтому писали порой на самых немыслимых огрызках! – он накропал по-настоящему эпическое «Постановление о прекращении дела». Дабы читатель мог насладиться эпистолярными потугами доблестного стража соцзаконности, процитируем самую существенную часть этого беспомощного как по форме, так и по содержанию документа: «…принимая во внимание, что принятыми мерами розыска девочки Фоминой Маргариты 2-х лет 5 м-ев, а также кто мог похитить последнюю, установить не удалось, а поэтому на основании вышеизложенного, руководствуясь ст. 204 УПК, постановил производство дознания по настоящему делу прекратить, а материал направить в горотдел РКИ для штампа».

То, что оперуполномоченный потерял в своей бумаженции части предложения, простить ему можно. То, что он перепутал расследование уголовного дела с дознанием, тоже (напомним, что по факту исчезновения Фоминой 13 августа было возбуждено уголовное расследование). В конце концов, институт доследственного дознания вплоть до Великой Отечественной войны многими советскими правоведами рассматривался как избыточный, не нужный в практической работе органов защиты правопорядка, и поэтому неудивительно, что низовые работники на местах употребляли профессиональные термины, значение которых не до конца понимали. Плохо другое. Если оперработник с умным видом ссылается на статьи Уголовно-процессуального кодекса, содержания которых не знает, то это опасный сигнал, указывающий на его профнепригодность. Дилеммы тут никакой нет: либо пусть не ссылается, либо пусть уходит с работы.

О чём речь? Товарищ оперуполномоченный сослался на статью 204 Уголовно-процессуального кодекса, которая касается возобновления по решению суда расследования, остановленного ранее, что никак не относится к настоящему случаю. По смыслу Костырев должен был сослаться на статью 202 УПК, она как раз касается вопроса прекращения предварительного следствия при необнаружении виновного, либо на статью 4, которая также рассматривает условия прекращения уголовного преследования на всякой стадии, но гражданин оперуполномоченный запутался в трёх соснах. Причём буквально! Из трёх статей УПК – 4, 204 и 202 – он выбрал единственную, никак не относящуюся к содержанию написанного им документа!

Можно сказать, что человек описался. Наверное так описаться действительно можно, от перегрузки, от недосыпа, с ежедневного перепою, наконец. Интересно, допускал ли товарищ оперуполномоченный описки при отправке почтовых отправлений родственникам? Или же, зная, что ошибка в написании адреса грозит утерей посылки, товарищ оперуполномоченный таких ошибок не допускал?

Забавно, кстати, и другое. Один дурак написал глупость, а другой – его начальник – с этой глупостью согласился. На рапорте красуется резолюция начальника 1-го отделения милиции: «Согласен». Ясно, что Уголовно-процессуальный кодекс не знал ни тот, ни другой. Мало того, что они его не знали, так они даже в руки его не брали, чтобы уточнить маленькие казуистические детали. А зачем? Он не для них написан, они же научились работать без него, кодекс – сам по себе, а они – сами. За этим маленьким случаем можно видеть системную проблему советской милиции. Так она и работала в реальной жизни, увы.

Итак, расследование исчезновения Риты Фоминой нижнетагильские шерлоки холмсы благополучно закрыли. Но как показали последующие события, они находились в самом низу административной цепочки, а потому приняли решение принципиально неверное в обстановке тех дней. Ну в самом деле, вся милиция столицы Урала буквально стоит на ушах, пытаясь изловить таинственного убийцу детей, а товарищи из города по соседству легкомысленно закрывают расследование по аналогичному случаю. Нет ли в этом скрытой антисоветской провокации?

Поэтому уже 8 октября 1939 г. – через четыре дня с момента закрытия следствия – начальник Отделения уголовного розыска при горотделе РКМ лейтенант милиции Кузнецов собственноручно написал постановление, в котором кратко обрисовал инцидент с Ритой Фоминой и далее подвёл такой итог: «…по этому делу производилось расследование 1 отд. РКМ, которое прекращено 4/X-39 г. за необнаружением девочки. Принимая во внимание, {что} следствием недостаточно добыто данных о фактах исчезновения Маргариты, а также не установлен преступник… постановил приступить по сему материалу к производству расследования». Таким образом, вся эта нерадостная история оказалась запущена на второй круг.

В тот же день лейтенант милиции Кузнецов допросил мать пропавшей девочки Софью Фомину. Потерпевшая сообщила довольно любопытную деталь, ранее неизвестную, вернее, не попадавшую в милицейские документы. Она утверждала, что некий незнакомый мужчина лет сорока проявлял интерес к её дочери, разговаривал с Ритой, просил почитать стишки. Вот фрагмент протокола, посвящённый рассказу о таинственном любителе детских стишков (стилистика оригинала сохранена): «До того, как потерялась Рита, один пожилой мужчина в очках ходил из завода к ресторану, который часто интересовался много моим движением и главным образом моей дочери, ласкал её за частушки, и как только Рита исчезла, то и его я не стала видеть на территории завода. Он обычно этот мужчина шёл мимо нашей комнаты часов в 5 вечера, а после этого я старалась его увидеть, но его уже не видела. Приметы его: высокого росту, худощавый, в роговых очках, возраст лет 40, брюки серые в клетку, в серой рубахе, жёлтый кожаный пиджак, волосы чёрные, глаза чёрные, обут в чёрных туфлях».

Если сделать поправку на сумбурную речь матери и её сумбурное изложение в протоколе, то картина получалась и в самом деле подозрительной: пока ребёнок спокойно проживал в доме с матерью, таинственный мужчина регулярно появлялся и общался с девочкой, а как только Рита исчезла, то и мужчина пропал. Изменил маршрут своего движения от завода к ресторану. Тут рождались сразу два вопроса: во-первых, откуда мужчина узнал об исчезновении ребёнка? А во-вторых, почему незнакомец столь странно себя повёл и постарался дистанцироваться?

Во время того же самого допроса 8 октября Софья Фомина сообщила, что вечером 6 августа, то есть спустя считанные часы после исчезновения дочери, ходила в дом семьи Слобцовых, где потребовала разрешить ей осмотреть комнаты, дабы убедиться в отсутствии Риты. Ей позволили это сделать. Но во время общения с родней Германа, отца Риты, она обратила внимание на отсутствие его младшего брата Виктора, 16 лет. Когда она поинтересовалась, где же Виктор, ей никто ничего ответить не смог. По мнению матери девочки, последний непосредственно участвовал в похищении ребёнка, и в то самое время, когда Софья Фомина находилась у него дома, он мог вывозить Риту из города либо прятать малышку в неизвестном месте. Начальник уголовного розыска попытался установить алиби Виктора Слобцова, но это оказалось невозможно сделать. Виктор нигде не учился и не работал, был замечен в хулиганских выходках, пьянстве, и при том образе жизни, который вёл юноша, точно сказать, чем он занимался два месяца назад, никто уже не мог. Единственная более или менее ценная информация, связанная с ним, заключалась в том, что Виктор Слобцов не имел классического костюма, а предпочитал одеваться в спортивном стиле: летом он носил рубашки-тенниски, лёгкие светлые брюки, а в холодное время года облачался в лыжные костюмы и короткие куртки.

Прошла целая неделя, пока начальник угро добрался до Марии Карповой, той самой женщины, что ещё два месяца назад рассказывала про Марию Малых. Карпова к тому моменту, по-видимому, уже здорово была напугана милицейской активностью и тем обстоятельством, что из-за своего рассказа она сделалась важнейшим свидетелем в весьма серьёзном расследовании. Теперь женщина в своих словах оказалась чрезвычайно аккуратна и ничего нового к прежним показаниям не добавила, правда, оговорилась, что «Малых», быть может, вовсе не фамилия, а кличка. Видимо, она была осведомлена о том, что женщину с такой фамилией отыскать не удалось, и попыталась как-то эту деталь объяснить.

Кузнецов вызвал на допрос и Анисию Семёновну Приходько, утверждавшую, будто она видела подозрительного мужчину с малолетней девочкой на руках. До этого свидетельницу не допрашивали (непонятно почему), хотя она не скрывалась и сама поделилась с матерью похищенной девочки своими наблюдениями. Анисия Семёновна оказалась внушающей полное доверие женщиной 39 лет, бухгалтером в Доме матери и ребёнка, в который милиция и больницы направляли беспризорных детей и подкидышей. Софья Фомина приходила в это учреждение в середине августа во время самостоятельных розысков дочери, тогда же она и познакомилась с Приходько. Анисия Семёновна была допрошена лейтенантом Кузнецовым 15 октября. Согласно её утверждениям 7 или 8 августа около 16-17 часов она видела в магазине «Бакалея», расположенном на пересечении улиц Ленина и Красноармейской, неизвестного ей мужчину с девочкой примерно 3-х лет на руках. Пара показалась Приходько подозрительной из-за того, что (далее воспроизведём слова свидетельницы) «ребёнок был одет чисто по-рабочему низкооплачиваемо, по-бедному одет, без головного убора, цвет волос – русый, а мужчина по одеже судить приличный, одет в дорогой костюм…» Несмотря на косноязычную передачу слов Приходько допрашивавшим её Кузнецовым, смысл сказанного свидетельницей понять можно. Чем же занималась странная парочка в магазине «Бакалея»? Ещё раз процитируем протокол допроса: «Мужчина спрашивал девочку, что ей купить, указывал на дорогие сорта конфект, она ему показывала на дорогие конфекты, и он ей покупал». Куда же ушёл таинственный обладатель дорогого костюма с девочкой на руках? А никто этого сказать не мог – Анисия Семёновна сама вышла из магазина и забыла про эту историю до того момента, пока не услышала рассказ Фоминой об исчезновении девочки.

Начальник уголовного розыска решил поговорить с отцом девочки – Германом Ивановичем Слобцовым – и озаботиться проверкой его алиби. У Слобцова имелся весьма понятный мотив устранить из своей жизни собственную дочь, дабы не платить её матери весьма немалые алименты, а кроме того, он предлагал Софье Фоминой передать девочку на воспитание его родственникам. В общем-то, всё указывало на Слобцова, вплоть до того, что, получая зарплату более тысячи рублей в месяц, тот вполне мог позволить себе дорогие вещи, и хороший костюм был ему по карману.

Лейтенант Кузнецов поручил участковому доставить ему на допрос Германа Слобцова, и тут начальника нижнетагильского уголовного розыска ожидало в высшей степени пренеприятное открытие! Выяснилось, что проживавший в доме №14 по улице Тельмана гражданин Слобцов выехал с вещами в неизвестном направлении несколькими днями ранее. Буквально 10 октября собрал вещички, раскланялся с соседями и – исчез! Как будто почуял, что уголовный розыск им займётся.

Но не надо забывать, что это был 1939 год, уже шла Вторая мировая война, уже вовсю в Советском Союзе действовала лучшая в мире система паспортного и воинского учётов, режим прописки, весьма формализованные и единообразные правила трудовых отношений, а потому так просто собраться и уехать неведомо куда советскому человеку было весьма и весьма проблематично. Как минимум, Слобцову надо было уволиться с завода, получить трудовую книжку в отделе кадров, сняться с учёта в райвоенкомате – неужели он убежал из города, ничего из этого не сделав?!

Лейтенант Кузнецов направил подчинённых по месту работы и в военкомат. Те принесли обескураживающие ответы. Выяснилось, что Слобцов уволен 7 октября по статье 47/1 Кодекса законов о труде РСФСР по инициативе работодателя ввиду реорганизации предприятия и уменьшения объема работ. Другими словами, не по собственной инициативе и не ввиду ненадлежащего исполнения служебных обязанностей, а в силу обстоятельств, от него не зависящих. Нареканий к нему по месту работы не имелось. Кстати, местом работы Германа Ивановича являлся завод №56 Народного Комиссариата боеприпасов, то есть человек вроде бы крепил обороноспособность Родины и от честного пролетарского труда не прятался, чай, не на продуктовой базе отирался, а на серьёзном военном производстве пот свой рабочий проливал. С воинского учёта снялся с полным соблюдением закона, представил справку об увольнении, в его формуляре и приписном свидетельстве сделаны соответствующие записи. В общем, ничего не нарушил, ему даже в вину поставить нечего.

По наведённым у родственников Германа Слобцова справкам получалось, что он, скорее всего, уехал в Казахстан к дяде, который работал крупным начальником на большой стройке и мог помочь племяннику с трудоустройством. Но ведь родственники могли и соврать, умышленно направив розыск по ложному следу. Кассир в одной из железнодорожных касс припомнил, что Слобцов покупал билет до Свердловска. Это не противоречило версии его отъезда на стройку в Казахстан, но и не подтверждало её, поскольку из Свердловска разыскиваемый мог направиться куда угодно – хоть к родне в Хабаровск или Владивосток, хоть прямо в обратном направлении – на Западную Украину и Белоруссию, только-только присоединённые к СССР в ходе известных сентябрьских событий 1939 г. У него на руках имелся полный комплект документов, он мог официально устроиться работать в любом месте огромной страны, и прошли бы годы, прежде чем об этом стало бы известно нижнетагильскому угро.

Лейтенант Кузнецов чуял сердцем, а может, и иным каким местом, что дело с отъездом Слобцова нечисто. Возможно, Кузнецов уже записал его в преступники, и поспешное, как казалось лейтенанту, исчезновение отца пропавшей девочки не могло оказаться случайным совпадением. Как бы там ни было, отъезд в неизвестном направлении Германа Слобцова побудил начальника нижнетагильского уголовного розыска разослать 16 октября в отделы и отделения уголовного розыска Свердловской области спецсообщение за №50/C, в котором он информировал о проводимом расследовании исчезновения Риты Фоминой и подозрениях в адрес её скрывшегося отца. В спецсообщении содержалась просьба информировать нижнетагильское ОУР о появлении Германа Ивановича Слобцова на территории ответственности получившего это спецсообщение отдела или отделения уголовного розыска.

В тот же самый день, 16 октября, участковый 1-го отделения городского отдела РКМ Ходырев, сменивший на этом почётном посту участкового Мезенцева, занимавшегося поначалу поисками Риты Фоминой, совершил довольно странное со всех точек зрения действие. В сопровождении Софьи Фоминой, матери без вести пропавшей девочки, он сходил на огородный участок, которым владела Фомина, а также обошёл дома, расположенные неподалёку от дома Фоминой. Что искал участковый, непонятно, наверное, труп девочки, но его он, разумеется, не нашёл, зато по факту своих безрезультатных блужданий написал косноязычный и безграмотный рапорт начальнику 1-го отделения. Отчитался, так сказать, о своей бесцельной, бесполезной и сугубо формальной работе. Смысл этого странного во всех отношениях похода по окрестностям объяснить невозможно. Предположение, что девочка могла уйти от дома на знакомый ей огородный участок, вполне логично, но проверять его следовало в первые часы с момента исчезновения ребёнка, а никак не спустя почти 70 дней со времени инцидента. Тем более, что мать наверняка за это время уже сбегала на огород сотню раз. Осмотр прилегающей территории и окрестных домов – это вообще первоочередная мера при любом нормально организованном поиске пропавшего человека.

Что делал участковый? Зачем он бродил по окрестностям с умным видом? Что искал? Что нашёл? Ответ знает только ветер. Единственный смысл в появлении этой странной бумажки – а документом этот рапорт назвать сложно ввиду его бессодержательности и отсутствия всякой связи с предшествующими и последующими документами – может заключаться лишь в том, что таким вот корявым образом милицейское начальство подстраховалось от возможных в будущем обвинений в бездействии. Тот самый начальник 1-го отделения, что буквально пару недель назад санкционировал прекращение расследования, узнав, что розыск возобновлен городским уголовным розыском, решил имитировать активное участие в поисках девочки и направил своего «шнурка» – участкового в поход по огородам и подвалам.

Большевики в Советской России очень любили глумиться над Россией дореволюционной, императорской, огромными тиражами переиздавали книги Гоголя и Салтыкова-Щедрина, ибо социальная сатира этих великих писателей обличала пороки современного им общества, но.., честное слово, очень жаль, что Гоголь, Чехов и Салтыков-Щедрин не увидели своими глазами Рабоче-Крестьянской милиции! Очень жаль. Численность жандармерии и полицейских сил в Царской России была примерно в десять раз меньше довоенного сталинского НКВД, а работали они не в пример профессиональнее. Тот, кто от чистого сердца смеялся над «унтером Пришибеевым», просто не читал подлинных документов, вышедших из-под пера советских милиционеров и матёрых защитников соцзаконности из рядов госбезопасности времен Ягоды-Ежова-Берии.

Лейтенант Кузнецов с привлечением агентурного аппарата угро сумел-таки раздобыть информацию, представлявшую немалый оперативный интерес.

Некая Юрченкова Татьяна Васильевна, 72-х лет, знакомая с Софьей Фоминой и её пропавшей дочерью, на допросе 19 октября пересказала услышанный в магазине рассказ одной из женщин, стоявшей в очереди. Если верить рассказу, то некую босоногую девочку, ходившую около магазина «Гастроном» вечером 6 августа, после дождя, мужчина в сером костюме взял на руки и отнёс к школе №7. Там к нему подошёл ещё один мужчина и три женщины, и вся компания удалилась в неизвестном направлении. Юрченкова утверждала, что рассказчица не знала фамилии пропавшей девочки, но довольно подробно описала её приметы, так что Татьяна Васильевна узнала Риту.

Дальнейший розыск среди женщин, ходивших в окрестные магазины, позволил сотрудникам уголовного розыска установить ещё одного весьма важного свидетеля, которого ранее обнаружить не удавалось. 21 октября лейтенант Кузнецов допросил Анну Старцеву, 42-летнюю медсестру местной поликлиники №1, сообщившую крайне интересные сведения. Заявила она следующее: «…после сильного дождя – это было 6-го августа сего года – часов в 5 вечера я шла из квартиры в каменный дом, понесла брезент гр-ну Ахри… (фамилия полностью не читается – прим. А. Р.), с которым мы часто ловим рыбу. {Видела, как} мужчина взял в руки идущую девочку маленькую около магазина „Гастроном“ и с ней пошёл за магазин „Гастроном“. Девочка была босиком, в чёрном платье, мужчина был одет в костюм, в какой – не заметила, т.к. не обратила внимания». Неизвестного мужчину свидетельница описала в таких выражениях: «На вид ему лет 30, среднего роста, других примет не помню».

Показания Старцевой заслуживали, безусловно, самого пристального внимания. Прежде всего, она правильно описала девочку, поскольку согласно рассказу матери 8 октября, во время её допроса лейтенантом Кузнецовым, Рита в день исчезновения была одета в «чёрное платье и белый лифчик, а более ничего на ней не было», то есть девочка бегала босиком. Таким образом, вполне возможно, что именно Риту Фомину неизвестный мужчина взял на руки на глазах Старцевой. По словам последней, это произошло рядом с магазином «Гастроном», а мать девочки признавала, что Рита прежде уходила без спроса от дома: один раз она ушла именно к магазину «Гастроном», а в другой – на почту. То есть Рита могла уйти знакомой ей дорогой, а путь к этому магазину был ей прекрасно известен. Наконец, в показаниях свидетельницы присутствует ещё один любопытный момент – она рассказала о мужчине в костюме, но о мужчине в костюме с девочкой на руках прежде уже сообщали и Анисия Приходько, и Татьяна Юрченкова! Важно было и то, что Старцева с абсолютной уверенностью называла дату увиденной ею сцены – 6 августа – и подтверждала точность своего рассказа упоминанием сильного дождя в тот день.

Тогда же, 21 октября, лейтенант Кузнецов допросил Феклу Никаноровну Пьянкову, соседку семьи Слобцовых. Молодая женщина 28-и лет, комсомолка, дежурная сетей и подстанций Уралвагонзавода, Фекла явно относилась к погрязшим в мещанстве соседям с неодобрением и в лице начальника уголовного розыска нашла благодарного слушателя. Кузнецов задал множество вопросов о быте и отношениях между собою членов семьи Слобцовых, из которых можно понять, что к этому времени он рассматривал их в качестве основных подозреваемых в похищении Риты Фоминой. Особо уточнил время последнего приезда в Нижний Тагил Веры Ивановны Слобцовой, старшей из четырёх сестёр, жившей в Хабаровске. В этом вопросе свидетельница помочь лейтенанту Кузнецову не смогла – она помнила, что Вера приезжала в этом году, то есть в 1939-м, но когда именно, сказать не смогла. Ничего она не знала и о месте пребывания Германа Слобцова, выехавшего из Нижнего Тагила в конце первой декады октября.

Заслуживает упоминания вопрос Кузнецова о том, как семья Слобцовых отнеслась к исчезновению Риты Фоминой, которая как-никак являлась дочерью Германа, а значит – их кровной роднёй. Пьянкова простодушно ответила, что те «ведут себя спокойно и никогда о потере ничего не говорят». Что тут сказать? Хороший вопрос и хороший ответ: если члены семьи не беспокоятся о судьбе родственника, значит, им его судьба известна. Это логика любого сыскаря, вполне обоснованная, кстати, и проверенная многократно на практике. Так что лейтенант милиции Кузнецов в каком-то смысле услышал от свидетельницы то, что хотел услышать, то есть получил косвенное подтверждение своих подозрений в адрес семьи Слобцовых.

Таким в общих чертах представлялось положение дел с расследованием исчезновения Риты Фоминой. Нижнетагильские пинкертоны считали, что взяли след, и намеревались по нему идти далее. Шансы на успех представлялись немалыми, имелась неплохая вероятность не только изобличить Германа Слобцова в организации похищения дочери, но и вернуть девочку матери.

В Свердловске тем временем вся милиция была занята поиском таинственного похитителя малолетних детишек. До полутора тысяч человек ежедневно патрулировали город, оперсотрудники всех подразделений были ориентированы на получение информации, способной помочь установлению личности убийцы и его розыску. К сбору слухов, сплетен, пересказов была привлечена агентура не только уголовного розыска, но и БХСС, и даже госбезопасности. Последнее представлялось особенно важным, поскольку подразделения госбезопасности располагали мощнейшей осведомительской сетью, никак не связанной с милицейской. Их глаза и уши могли увидеть и услышать такое, что в другой ситуации ускользнуло бы от внимания милиции. Начальник Управления РКМ Александр Урусов, должно быть, не без внутреннего напряжения каждое утро брал в руки сводку происшествий за минувшие сутки, которую ему надлежало завизировать и передать в секретариат начальника Управления НКВД для представления в Обком партии. Исчезновение или убийство очередного ребёнка могло означать лишь то, что затея со скрытым патрулированием улиц провалилась и бродивший по улицам города хищник чувствует себя по-прежнему вольготно. А стало быть, работа Рабоче-Крестьянской милиции, свердловского уголовного розыска и лично товарища Урусова не стоит и ломаного гроша!

17 октября оперсотрудники транспортной милиции сообщили, что имеется «источник», сообщающий неизвестные прежде сведения об исчезновении детей. Таковым оказался 54-летний проводник пассажирских поездов Петр Иванович Кулагин, мужчина во всех отношениях положительный, член партии с 1920 г., переживший все чистки и обмены партбилетов, если и допускавший идеологические колебания, то лишь вместе с генеральной линией ВКП(б). В общем, уважаемый в трудовом коллективе работник, пользующийся полным политическим доверием, как говорили в те времена. Кулагина допросил старший оперуполномоченный ОУР Старков, и убеждённый ленинец-сталинец рассказал историю про то, как 26 августа около 15 часов видел мужчину 30 лет с девочкой на руках. Старков его обогнал и пошёл по своим делам дальше.

Такая вот история. Только к чему она? К последней декаде октября уголовный розыск уже знал, что исчезновений детей 26 августа не фиксировалось, а Валя Камаева, чей труп был найден 30 августа, была убита много ранее 26 числа. В общем, ясно было, что рассказ Петра Кулагина никак не коррелирует с полученной в ходе расследования информацией. Кулагина даже свидетелем назвать нельзя, поскольку свидетель – это человек, который видел или слышал нечто значимое для проводимого расследования, а то, что рассказывал Кулагин, к расследованию не относилось.

Тем не менее пустой и бессмысленный протокол был составлен, его подшили к делу сугубо для обеления самих себя перед вполне возможным трибуналом или судом в ближайшем будущем. Наличие подобного документа – яркий симптом безволия и перестраховки, неверия рядовых сотрудников в успех общего дела и неявной подготовки каждого из них к шапочному разбору. Никто не хотел принимать на себя ответственность за принятие решений, дабы в последующем не объяснять, почему было принято именно такое решение, а не иное. Проще было написать ворох пустых, бессодержательных бумаг и утверждать впоследствии, что все сообщения фиксировались. Делу это никак не помогало, зато жизнь и карьеру могло спасти. Именно из этой несуразной перестраховки и выросло золотое правило работы советской милиции: чем больше бумаг – тем чище жопа. Звучит, конечно, грубо, ну да из песни, как известно, слов не выкинуть!

20 октября лейтенант Артур Брагилевский получил экспертное заключение профессора Порфирия Устинова и увидел в нём то, что подозревал прежде. Убийца, охотившийся в Свердловске за малолетними детьми, существует объективно, это не фантом, не выдумка, не симптом паранойи. Этот человек убил по меньшей мере шесть детей и попытался убить ещё двух.

Никаких реальных выходов на него у следствия не имелось. Вся оперативная информация содержала непреодолимые внутренние противоречия, сообщения свидетелей указывали на абсолютно несхожих подозреваемых, в круг которых попадали: взрослые мужчины, женщины, подростки. Этот кошмар мог длиться ещё очень долго, возможно, он бы растянулся на годы. Как поёт свердловская рок-группа «Наутилус Помпилиус»: «Эта музыка будет вечной». Воистину.

Что тут сказать? Дело было дрянь, хорошего ждать не приходилось.

 

Глава IV. Сколько верёвочке ни виться…

В ночь на 24 октября в Свердловске и пригородах начался сильный снегопад. Поутру город проснулся в зимнем убранстве, и, зная специфику уральской погоды, можно было не сомневаться, что снег пролежит до конца марта. В город пришла настоящая зима. Но если для взрослых это означало холода, короткий световой день, бытовые неудобства и неизбежную зимнюю депрессию, то дети могли ликовать, поскольку свежевыпавший снег сулил им новые затеи: катания на санках, лыжах, коньках, игры в снежки, в «царя горы», выкапывание снежных нор и массу иных развлечений.

Для семьи Волковых, жившей в доме №6 по улице Культуры, 24 октября обещало стать маленьким семейным праздником. Глава семьи – Николай Ефимович Волков – работал главным механиком Уральского завода тяжёлого машиностроения (УЗТМ), прославленного на всю страну, был чрезвычайно загружен по работе, но в этот день впервые за долгое время взял отгул, чтобы побыть с близкими. В семье было трое детей: 4-летняя Рита, Слава в возрасте 2 лет 9 месяцев и 10-месячная Марина. Супруги отпустили домработницу, чтобы весь день провести вместе. Около 14 часов они стали собираться на прогулку с детишками, ведь нужно было слепить снежную бабу, покатать малышей на санках, да и самим подышать свежим воздухом. Родители сначала одели старших детей – Риту и Славика – и отправили их на улицу, после чего стали одеваться сами и кутать младшенькую дочку.

Слава Волков с отцом и матерью.

Не прошло и пяти минут с того момента, как Рита и Славик вышли из квартиры, как в дверь постучали. К великому удивлению родителей на пороге они увидели старшую из детей Риту, которая деловито осведомилась: «Зачем вы меня звали?» Но девочку никто не звал! После короткого расспроса выяснилось, что к стоявшим у подъезда Рите и Славику подошёл молодой человек, который сказал, что его «зовут так же, как и вашего папу, и живёт он в этом же доме», после чего добавил, что Риту ждёт мама, чтобы сказать что-то важное. Рита простодушно направилась домой, в квартиру №14, а Славик остался у подъезда.

Тамара Петровна Волкова, мама всех троих детишек, полностью одетая к тому времени, сразу же бросилась на улицу и, не найдя сына у подъезда, обежала дом кругом. Славы нигде не было видно. Женщина помчалась к ближайшему магазину, где обычно было многолюдно и могли находиться свидетели того, как кто-то уводил Славика от подъезда. Тамару Петровну и её детей знали многие работники и посетители магазина, однако никто ничем помочь ей в поисках не смог. В это же время Николай Ефимович обратился к соседям и, попросив их приглядеть за Ритой и Мариной, полуодетым устремился следом за женой. Он осмотрел подвал дома, затем забежал на чердак и проверил там. После этого бегом помчался на рынок, находившийся в конце улицы.

Все поиски оказались безрезультатны.

Дом, в котором жила семья Волковых. Стрелкой указан подъезд, возле которого мама оставила сына на несколько минут.

Примерно через 50 минут со времени исчезновения Славы отец вернулся домой и позвонил в 9-е отделение милиции, сделав устное заявление об исчезновении сына. После этого нормально, наконец, одевшись, он отправился в милицию, чтобы подать письменное заявление.

Там Николая Ефимовича внимательно выслушали, приняли заявление и попросили подождать, сказав, что из областного управления выехала автомашина с сотрудниками уголовного розыска, которые будут заниматься расследованием инцидента. Около 15:30 в отделе действительно появилась машина с оперативниками, которые тут же вместе с Волковым направились к дому, от которого исчез ребёнок.

Карта Свердловска с указанием мест исчезновения детей в 1938-1939 г. Обозначено: 1 – похищение 12 июля 1938 г. Герды Грибановой; 2 – попытка похищения 10 февраля 1939 г. Бори Титова; 3 – покушение на убийство 1 мая 1939 г. Раи Рахматуллиной; 4 – похищение 12 июня 1939 г. Али Губиной; 5 – похищение 30 июня 1939 г. Риты Ханьжиной; 6 – похищение 22 июля 1939 г. Вали Камаевой; 7 – похищение 27 июля Лиды Сурниной; 8 – похищение 20 августа 1939 г. Ники Савельева; 9 – исчезновение 12 сентября 1939 г. Вовы Петрова; 10 – исчезновение 2 октября 1939 г. Таси Морозовой. Место проживания и похищения Славика Волкова – дом №6 по ул. Культуры – обозначено 11 . Можно заметить, что преступник после августовского похищения Ники Савельева в центре Сталинского района, где не раз демонстрировал свою активность прежде, вновь стал действовать ближе к окраинам города. После похищений Петрова и Морозовой ( 9 и 10 ), он ещё более отдалился от «эпицентра» в Сталинском районе и похитил ребёнка в посёлке Уралмаш. Перед нами традиционное для серийных преступников и вполне предсказуемое расширение «ареала» активности, связанное с ростом криминального опыта и уверенности в своих силах. Дальнейшим следствием этого процесса явились бы похищения детей на юге города и в ближайших пригородах.

Николай Ефимович не знал, что в районе Рабочего посёлка и городка Уралмашзавода, на границе которых располагалась улица Культуры, должны были находиться более полутора сотен сотрудников милиции в штатском, и требовалось выяснить, кто и что из них видел, а если никто ничего не видел, то как такое стало возможным? Кроме того, сотрудникам уголовного розыска следовало организовать и провести розыск ребёнка по горячим следам, до захода солнца. Улица Культуры одним своим концом выходила к площади, где находилось трамвайное кольцо, а другим – к тому самому лесу у озера Шувакиш, в котором 4 июля было найдено тело Риты Ханьжиной. То есть похитителю детей эти места были хорошо знакомы и, казалось очевидным, что именно в этом лесу надо начинать поиск похищенного мальчика.

В это же самое время курсант Свердловской школы Рабоче-Крестьянской милиции Иван Попов осуществлял скрытое патрулирование в районе остановки «Медный рудник». Она находилась в малонаселенной тогда северо-восточной части Свердловска на границе двух крупных жилых массивов, известных под названиями городок Уралмашзавода (позднее – просто Уралмаш) и посёлок Электромашины (впоследствии Эльмаш). Рядом с трамвайной остановкой находились длинные одноэтажные склады завода «Уралэлектроаппарат» и лесная зона. Хотя в последней и были пробиты просеки и проложены дорожки, район в целом оставался диковатым, малонаселённым и мрачным.

В рапорте, написанном несколькими часами позже, Попов так описал события, развернувшиеся в районе его дежурства во второй половине дня: «…24 октября с. г. около 15 часов, находясь на посту около остановки трамвая „Медный рудник“, я увидел вышедшего из вагона трамвая, прибывшего с УЗТМ (то есть со стороны конечной остановки в городке Уралмашзавода – прим. А. Р.), неизвестного молодого мужчину, который вёл за руку ребёнка лет 3-х. Я обратил на этого неизвестного внимание и за ним пошёл. Неизвестный с ребёнком шёл по шоссейной дороге в сторону посёлка Электромашины. Я следил за ним, по шоссе навстречу этому неизвестному шёл старший нашей команды тов. Кыштымов, который был одет в форму милиции. Видимо, увидев идущего навстречу работника милиции, неизвестный мужчина с ребёнком свернул с шоссе и пошёл стороной мимо магазина к складу дров. Я остановился с тов. Кыштымовым и доложил ему о подозрительном мужчине, который в это время уже уходил в лес. Кыштымов ушёл к остановке трамвая, а я пошёл за неизвестным».

Как видим, милиционер в форме не стал преследовать подозреваемого с ребёнком, дабы не спугнуть, а отправился к остановке, чтобы «прикрыть» её, поскольку Попову пришлось оставить свой участок патрулирования. Немалую практическую пользу в этой ситуации принесла высокая плотность скрытых патрулей. Пройдя совсем немного, Попов повстречал своих товарищей по школе милиции – Крылова и Ангелова, которые также участвовали в это время в несении дежурства и были в штатской одежде. На минутку Крылов и Попов остановились, разговаривая, а Ангелов продолжил движение вслед за удалявшимся мужчиной с ребёнком. Проделано это было для того, чтобы не вызвать лишней тревоги у подозреваемого – пусть тот думает, что за ним идёт всего один человек, причём на большом удалении. Затем Попов и Крылов разошлись – первый отправился к месту несения дежурства у остановки, а второй последовал за Ангеловым.

Вот как изложены последующие события в рапорте курсанта Крылова (стилистика оригинала сохранена): «Я и тов. Ангелов за неизвестным повели наблюдение, следуя за ним на расстоянии до 300 м. Неизвестный, продолжая нести ребёнка на руках, стал уходить вглубь леса. Товарищ Ангелов следовал впереди меня, а я был от Ангелова метрах в 100. Удалившись за неизвестным вглубь леса, видимость стала плохой, т.к. лес был густой. Я догнал Ангелова, и мне последний сказал, что неизвестный зашёл в чащу леса и он его из вида упустил».

Этот момент оказался в высшей степени драматичным, поскольку в ту минуту курсанты уже почти не испытывали сомнений относительно того, с кем им довелось повстречаться, – им явно попался тот самый похититель детей! Проявив в высшей степени похвальное самообладание, курсанты решили, как надлежит действовать дальше – разделившись, они осмотрят разные части леса и в случае проведения задержания один подаст сигнал другому выстрелом из пистолета.

Последовавшие события Крылов в своём рапорте описал в следующих выражениях: «Пройдя лесом метров 200, я увидел свежий след ноги взрослого человека… пошёл по нему, на некотором расстоянии я нашёл рядом с этим следом след ноги ребёнка. Здесь я убедился, что неизвестный с ребёнком шёл именно по этому месту и здесь он ребёнка с рук снял и вёл его, видимо, за руку. Пройдя ещё… метров 200 вглубь леса, я увидел впереди себя метрах в 30-ти висевшее на сучке дерева пальто. Внимательно присмотревшись, я увидел в небольшом углублении неизвестного мужчину, который был без пальто, стоял на коленях, а между коленями у него лежал ребёнок. Ребёнок был раздет, дошка меховая была подостлана под ребёнком, шапка лежала у головы его – ребёнок не издавал никаких звуков и не плакал. Неизвестный держал ребёнка своими руками за горло и его душил».

Место задержания Владимира Винничевского в лесу у трамвайной остановки «Медный рудник».

Процесс задержания Крылов описал просто и даже буднично: «Я быстро подбежал к неизвестному, предложил ему немедленно встать и поднять руки вверх, что неизвестный и сделал». Никакого пафоса!

Скромный курсант, видимо, из деликатности опустил один заслуживающий упоминания момент. Когда он подскочил к злоумышленнику с «наганом» наперевес и как следует гаркнул над ухом, у напавшего на мальчика негодяя приключился приступ медвежьей болезни. Сдёрнув штаны, преступник присел буквально в шаге от своей жертвы и навалил здоровенную кучу, и это не шутка, не анекдот и не попытка автора унизить пойманного с поличным подонка. Через несколько часов группа сотрудников Отдела уголовного розыска, прибывшая в лес для осмотра места совершения преступления, зафиксировала в своём протоколе кучу свежего человеческого кала. Воистину точна русская поговорка: молодец среди овец, а против молодца и сам овца! Убийца детей, некрофил и садист на поверку оказался трусливым дристуном.

Памятуя о том, что преступник носит с собою нож, Крылов приказал ему вывернуть карманы, после чего ощупал висевшее на сучке пальто. Во время обыска ребёнок заплакал – это был хороший знак, значит, он был жив и оставался в сознании. Убедившись, что ножа под рукой у преступника быть не может, курсант приказал задержанному поднять ребёнка с земли, закутать его в собственное пальто и только после этого произвёл выстрел из револьвера. Немного успокоившись, Крылов приказал неизвестному надеть на ребёнка шапку и доху, а также одеться самому. После этого он начал конвоировать задержанного к дороге. Курсант Ангелов, появившийся минут через 5 после выстрела, забрал ребёнка у преступника и понёс его далее.

Оказавшись на руках, ребёнок плакать перестал. На шее его к этому времени стали отчётливо заметны осаднения кожи, оставленные ногтями неизвестного в процессе душения.

Выйдя из леса к шоссе, курсанты остановили легковую автомашину и доставили задержанного вместе с малышом в здание областного Управления РКМ. В здании они появились в 16 часов. Ребёнок оставался неконтактен, и узнать от него имя и фамилию не представлялось возможным. Но задержанный, очевидно всерьёз опасаясь расправы или жёстких мер физического воздействия, не стал отмалчиваться или выдумывать небылицы, а честно признал, что похитил малыша от дома №6 по улице Культуры. В то самое время в квартире Волковых уже находились сотрудники уголовного розыска – им позвонили из управления, сообщили об обнаружении ребёнка и попросили узнать у родителей особые приметы.

В общем, всё скоро выяснилось – родители сообщили приметы, они совпали с отмеченными на теле жертвы нападения, и ситуация сама собой разрядилась. Николая и Тамару Волковых привезли в управление, где они тут же официально опознали сына. Любопытный момент, заслуживающий упоминания в этой связи – преступник пребывал в твёрдой уверенности, что похитил девочку. Его ошибка означала лишь то, что половая принадлежность похищаемого ребёнка не имела для преступника значения, главное, чтобы попалась малолетка. Малый возраст потенциальной жертвы в глазах преступника являлся главным критерием выбора объекта посягательства.

Прежде чем передать малыша родителям, его осмотрел судмедэксперт Грамолин. В результате освидетельствования он обнаружил припухлость около щитовидного хряща, выше на 1,5 см находилась горизонтальная ссадина с неровными краями размером 1,3 х 0,3 см. Ниже этой ссадины находилась вторая, подобная ей, величиною 1,0 х 0,1 см, чуть левее – третья ссадина размером 1,2 х 0,4 см. Психо-эмоциональное состояние спасённого мальчика Грамолин описал словосочетанием «несколько подавленное». Других повреждений или отклонений в поведении или нервных реакциях не имелось. Судмедэксперт констатировал, что «повреждения причинены ногтями рук при сдавлении шеи и относятся к разряду лёгких».

Следы душения на горле Славы Волкова.

В тот же день место задержания осмотрели начальник ОУР Вершинин, начальник 1-го отделения уголовного розыска Лямин, эксперт научно-технического отделения Анциферов и группа оперативников. Расположение места нападения в протоколе было описано так: «На расстоянии 1,5 км от посёлка Уралэлектромашина в сосновом лесу, в 15 метрах от просеки и межевого столба УЭМ метка 40/75». В снегу были найдены обёртки от четырёх различных шоколадных конфет, направление к врачу детской поликлиники на 08:30 следующего дня, то есть 25 октября, и 25 копеек мелкими монетами. Все эти мелкие предметы выпали из одежды задержанного, когда тот выворачивал карманы под дулом револьвера Крылова.

Задержанным оказался Винничевский Владимир Георгиевич, 16-летний учащийся 7 «б» класса школы №16 г. Свердловска. Проживал он вместе с родителями в доме №21 по улице Первомайской. Дом этот располагался рядом с тем самым домом №19, в котором жила Герда Грибанова, девочка, убитая и расчленённая в июле 1938 г. Задержанный оказался соседом жертвы, возможно, знал саму девочку и её семью – это первое, что приходило на ум всякому, кто был осведомлён о деталях расследования убийств малолетних детей. Впрочем, это могло быть всего лишь совпадением, но совпадением из числа тех, которые называют «говорящими», оно наводило на определённые размышления и требовало самого внимательного исследования.

Винничевский Владимир Георгиевич. Фотография сделана вечером 24 октября 1939 г. после ареста.

При обыске задержанного, который проводился в присутствии начальника Управления РКМ Урусова и начальника ОУР Вершинина, в карманах одежды было обнаружено: денег 20 рублей 27 копеек, обёртки от конфет «Шоколадные трюфели» и «Ананасная», часть разорванной обёртки плитки шоколада «Спорт», измятая конфета «Спорт» в обёртке, клочок обёрточной бумаги, резиновая пробка для бутылки 0,5 литра, три листа нот с песнями «За Родину», «Сулико» и «Герой Хасана», обложка справочника «Метрическая система мер» с карандашными записями, не поддающимися прочтению, белый носовой платок, детская батистовая косынка с кружевами по одному из краёв, ношеные коричневые перчатки, вязаная продуктовая сумка («авоська»).

Деньги и мелкие предметы в карманах.

Вязаная продуктовая сумка «авоська» и белый носовой платок.

Интересная деталь – в «Протоколе личного обыска», составленном 24 октября 1939 г., зафиксировано, что при задержанном имелось 20 рублей 27 копеек денег, а на обратной стороне документа присутствует расписка Винничевского в том, что он получил обратно 20 рублей 52 копейки. Это означает, что к найденным при обыске деньгам при возврате добавили те 25 копеек, что оказались обнаружены на месте задержания.

Винничевский по прибытии в здание областного Управления НКВД был подвергнут медицинскому освидетельствованию, которое провёл тот же самый судмедэксперт Свердловска Грамолин, что перед тем осмотрел его жертву – Славу Волкова. Процитируем существенную часть документа, вышедшего из-под пера Грамолина – он очень важен и заслуживает пристального внимания: «Освидетельствуемый физически развит удовлетворительно. Кожные покровы и видимые слизистые оболочки несколько бледноватые, питание немного понижено. На верхней губе пушок, оволосение в подмышечных впадинах и на лобке хорошо выражено, волосы густые, на концах завиваются. Половые органы сформированы правильно; головка полового члена полностью закрыта, но крайняя плоть легко сдвигается; на головке и в борозде значительное количество смегмы („творожной массы“); уздечка повреждений не имеет. На теле повреждений не обнаружено. На руках также никаких повреждений не имеется. Ногти на пальцах рук отращены, концы их неровные, выступают над мякотью пальца. За ногтями грязи нет, незначительное количество грязи за ногтями больших пальцев и указательного пальца правой руки; грязь взята для микроскопического исследования на кровь».

Владимир Винничевский после ареста.

Документ любопытный. Обращают на себя внимание несколько моментов.

Прежде всего, заслуживает быть отмеченным то обстоятельство, что Грамолин почему-то не озаботился проверкой возможной гомосексуальности Винничевского. Это представляется тем более странным, что задержан тот был во время совершения сексуального преступления и по умолчанию предполагалась его проверка на причастность к другим преступлениям против малолетних детей, совершённых ранее в Свердловске. Извращенный характер этих посягательств не оставлял сомнений в склонности преступника к тяжёлым парафилиям (половым извращениям). Хорошо известно, что подавляющее большинство педофилов сами в детском или юношеском возрасте становились объектами сексуальных посягательств – эта истина открыта вовсе не вчера, она была хорошо известна и в середине прошлого века. Если Винничевский действительно совершал те преступления, в которых его подозревали, то логично было предположить, что на каком-то этапе своей весьма непродолжительной жизни он сам стал жертвой растления (насильственного или нет в данном контексте не имеет никакого значения). А потому подозревать гомосексуальную связь, в которой Винничевский играл роль пассивного партнёра, вполне логично. Грамолин просто обязан был провести соответствующее обследование.

Судебно-медицинская наука – советская и мировая – к концу первой трети 20 столетия установила весьма богатый набор симптомов, проявляющихся у пассивного партнера при регулярных анально-генитальных контактах. Каждый из симптомов в отдельности не является специфичным именно для такого рода сексуальной активности, но их совокупность, а также медицинская информация об обследуемом лице, позволяют опытному судебному медику с очень высокой точностью сделать необходимое заключение. Причём проверка эта достаточно проста и не заняла бы много времени, она свелась бы к осмотру перианальной области и проверке тонуса сфинктера посредством введения пальца. Это заняло бы от силы три минуты. Что помешало Грамолину выполнить необходимый минимум, сказать невозможно. Единственный ответ, который приходит на ум – некомпетентность. А сотрудники свердловского уголовного розыска никаких вопросов на эту тему эксперту почему-то не задали, значит, и они оказались некомпетентны тоже.

Дактокарта Винничевского.

Очень жаль, потому что предположения о возможной гомосексуальности Винничевского, как мы увидим из дальнейшего, вполне разумны, не лишены оснований и в дальнейшем возникнут сами собой.

Следующий интересный вывод, который можно сделать из прочтения составленного Грамолиным документа, состоит в том, что Винничевский не занимался онанизмом. На это однозначно указывает обилие смегмы, зафиксированное при освидетельствовании. Данная деталь могла бы показаться смешной или совсем незначительной, если бы речь не шла о человеке, подозреваемом в серийных убийствах. Юношество – это пора гормонального бума и гиперсексуальности, когда сексуальные раздражители воспринимаются чрезвычайно обострённо и всё, связанное с интимными деталями, вызывает крайний интерес. Мастурбация до известной степени снимает связанное с этим психоэмоциональное напряжение, помогает лучше управлять собой и делает юношу более адекватным. Можно высказать предположение, разумеется, бездоказательное и сугубо умозрительное, что если бы Винничевский занимался онанизмом, то ему бы не пришло в голову нападать на детей – своё сексуальное напряжение он снимал бы иначе. То обстоятельство, что задержанный не грешил рукоблудием, на чём, кстати, и сам Винничевский впоследствии постоянно настаивал, наводит на мысль о наличии у него регулярных поллюций, то есть самопроизвольных семяизвержений, происходящих обычно во сне или при крайнем физическом напряжении (во время лазания по канату, подтягиваний, борьбы и т.п.). Такова мужская физиология, её не обманешь, компоненты спермы постоянно продуцируются в организме юноши, и их избыток принудительно сбрасывается в актах поллюции. Очевидно, что следы таких семяизвержений на одежде и постельном белье должны были постоянно попадаться на глаза матери молодого человека. Всё написанное не предположение, а аксиома, запомним её, поскольку к этому вопросу в дальнейшем придётся обращаться и следствию, и нам.

Ну и наконец, ещё один интересный момент, связанный с освидетельствованием, проведённым Грамолиным, касается отсутствия у Винничевского следов побоев. Это означает, что ни при задержании, ни позже его не били. Безусловно, имело место некое вербально-эмоциональное воздействие, но оно не переросло в рукоприкладство. Это косвенно подтверждает точность рапортов курсантов школы милиции, производивших задержание Винничевского.

Чтобы более не возвращаться к судебно-медицинскому освидетельствованию Владимира Винничевского, добавим, что исследование подногтевого содержимого следов крови в нём не обнаружило.

Что происходило далее?

После того, как Грамолин закончил освидетельствование, начался допрос задержанного, который проводил, собственноручно заполняя протокол, старший оперуполномоченный уголовного розыска союзного Главка РКМ Брагилевский. Можно не сомневаться в том, что при допросе присутствовал начальник свердловских милиционеров Урусов и глава областного уголовного розыска Вершинин, но последний, видимо, на некоторое время отлучался, поскольку выезжал для осмотра места задержания.

В этом месте необходимо пояснить, что Винничевский заикался, но степень выраженности этого дефекта не до конца ясна. Родители предпринимали попытки лечить заикание, но без особого успеха. Забегая немного вперёд, можно сказать, что в январе 1940 г., отвечая на вопрос о том, насколько успешной оказалась борьба с дефектом речи, Винничевский высказался в том духе, что «я всегда так говорю», то есть никакого улучшения или ухудшения речи за последние годы он субъективно не отмечал. Причём сам ответ можно истолковать двояко: либо он всегда говорил хорошо и заикался почти незаметно, либо прямо наоборот, он всегда говорил с тяжёлым, явно выраженным заиканием, которое исправлению не поддавалось. Врачи, обследовавшие Винничевского, акцента на упомянутом дефекте почему-то не делали, и это очень странно, поскольку заикание является серьёзной нервной болезнью, влияющей на социализацию и поведенческие стереотипы человека. Для правоохранительных органов заикание разыскиваемого преступника является отличным демаскирующим признаком, способным серьёзно облегчить опознание. В своём месте мы самым придирчивым образом рассмотрим медицинские документы, связанные с Винничевским, но уже сейчас можно сказать, что его заикание должным образом не задокументировано и судить о том, насколько же сильно была поражена его речевая сфера, мы не можем.

Что же рассказал задержанный о себе? Володя Винничевский родился 8 июня 1923 г., на момент ареста ему исполнилось полных 16 лет и он учился в 7 «б» классе школы №16. Образование тогда было семилетним, и юноши в его возрасте школу уже заканчивали, но Владимир однажды оставался на второй год, так что ученичество его подзатянулось. Кстати, на второй год он оставался вовсе не по глупости или лени, а по причине гораздо более экзотической, о чём далее будет рассказано подробно, во время же первого допроса эти детали не особенно интересовали Брагилевского.

Практически каждое предложение на первых страницах протокола любопытно тем, что оно не соответствует действительности. Судя по словоохотливости задержанного, данное обстоятельство связано вовсе не с его попытками обмануть следствие, а с манерой Брагилевского весьма избирательно записывать услышанное. Посмотрим прямо в текст: «В городе Свердловске я проживаю совместно с отцом и матерью с 1924 г. В течение всего времени живу по указанному мною на обороте адресу». Это утверждение не соответствует действительности, поскольку семья Винничевских первоначально проживала в доме №19 по улице Первомайской, в том самом, в котором жила убитая Герда Грибанова. Задержанному незачем было скрывать эти детали, можно не сомневаться, что он давал исчерпывающие ответы, но Брагилевский решил сократить текст до одного предложения и сократил!

Читаем далее: «Отец мой, Георгий Иванович, в течение трёх лет работает в театре музкомедии. Мать, Елизавета Ивановна, нигде не работает». Это вроде бы и правда, но не совсем. Дело в том, что Георгий Иванович Винничевский полтора десятка лет отдал службе в ЧК-ГПУ-ОГПУ, в 1930-х гг. работал в фельдъегерской службе, но в 1936-м был уволен оттуда по компрометирующим обстоятельствам. Мать задержанного тоже работала по чекистской линии, по крайней мере некоторое время в 1920-х гг. и в начале 1930-х, и тоже была уволена. Сын мог не знать деталей биографии родителей, но общее представление о роде их занятий он, безусловно, имел. В этом можно не сомневаться, поскольку в своё время он украл у отца служебный револьвер и отдал другу на хранение – об этой презанятной истории ещё предстоит особый разговор. Так что следует признать как факт – сын прекрасно знал, кто его родители и, оказавшись на допросе перед суровыми мужчинами в галифе, не стал этого скрывать.

Но вот Брагилевский услышанного не записал! Ограничился указанием на то, что отец арестанта три последних года работает в театре. Запомним этот момент – он очень живо демонстрирует манеру старшего оперуполномоченного обращаться с фактами. То, что в его голове укладывается и кажется целесообразным, он в протокол заносит, что представляется непонятным или потенциально опасным – пропускает мимо ушей. Это нормально для советской милиции: тут слышу – а вот тут не слышу, это вижу – а вот этого видеть не хочу.

Теперь перейдём к содержательной части документа. Текст Брагилевского по смыслу передаёт прямую речь задержанного: «Я признаю себя виновным в том, что на протяжении около двух лет совершал убийства маленьких детей. Делал я это из-за того, что убивая детей, получал удовольствие, заключавшееся в том, что в момент убийства у меня из полового органа выделялось семя. Кроме того, мне было очень приятно их резать. Этим и объясняется большое количество ранений, наносимых мною». Последняя пара предложений являются чистой отсебятиной Брагилевского – не мог советский семиклассник так выражаться. Далее следует очень интересный пассаж, на который нельзя не обратить внимание: «Случалось так, что когда я душил ребёнка, у меня происходило выделение семени, но немного… Мне особенно было приятно, когда я видел перед собой голого ребёнка, поэтому детей, которых я похищал, раздевал, и когда они были голые, я их гладил руками по животу и очень недолго между ногами. Производя такие манипуляции, мой половой орган был „твёрдым“, и когда я начинал чувствовать, что у меня начинается выделение семени, я руками брал за шею ребёнка и душил его, а иногда наносил ранения ножом».

Школа, в которой учился Винничевский. Здание, кстати, сохранилось, хотя и сильно перестроено. Кто-нибудь из екатеринбуржцев узнает?

Вот правильный ответ. Здание школы Винничевского стало правым крылом сей чудной постройки.

Это очень важное с точки зрения криминальной психологии признание, по сути, перед нами описание поведенческой модели преступника самим же преступником. Образ его действий до некоторой степени соответствует тому, что можно восстановить по анализу криминалистически значимых улик: преступник действительно сначала раздевал жертву – это был значимый для него момент, который предшествовал причинению телесных повреждений, затем осуществлял некие сексуальные манипуляции, возбуждался, входил в состояние неистовства, за которым следовало убийство. Вот только убийства посредством удушения и нанесения ударов ножом с точки зрения поведенческой модели преступника являются разными типами убийств. И они не совмещаются в одном преступнике, другими словами, он либо душит, либо – кромсает жертву ножиком. Это очень важный нюанс, на который надо сейчас обратить внимание, поскольку в дальнейшем мы к нему вернёмся и проанализируем столь ценное признание самым придирчивым образом.

Нельзя не отметить и следующее утверждение Винничевского, имеющее принципиальный характер: «Половых сношений с женщинами я никогда не имел, и желания к этому у меня не имеется. Когда начинаю думать о половых сношениях, у меня появляется брезгливое чувство». Эту декларацию он будет повторять в дальнейшем неоднократно на разные лады и не отступит от сказанного ни на йоту. Утверждение это очень странное, и для 16-летнего юноши, мягко говоря, нехарактерное. Во время юношеской гиперсексуальности всё, что связано с половыми отношениями, представляется чрезвычайно интригующим и интересным. Неосведомлённость сверстников и недоступность девушек подобный интерес только разжигает. И вдруг мы видим юношу, испытывающего ко всей этой сфере «брезгливое чувство». Очень странно!

Итак, задержанный объяснил в общих словах свою мотивацию, и далее последовало перечисление преступных посягательств (орфография подлинника сохранена): «Желание к совершению убийств появилось у меня внезапно летом 1938 г. после того, как мне исполнилось 15 лет. В один из дней июля 1938 г., сейчас хорошо вспоминаю, что это было 12 числа, вечером от 8 до 9 часов, я зашёл во двор дома №19 и увидел живущую там девочку по имени Гера, фамилия её Грибанова, жила она там с родителями по указанному мною адресу. Увидев Геру, я зашёл в куст черёмухи, растущий во дворе, откуда позвал Геру к себе, она подошла ко мне, и я, укрывшись с ней в кустах, снял с неё всю одежду, помню, что на ней была красная шапочка, другой её одежды я забыл. Когда на Гере одежды не было, я руками пощекотал между ног, она не плакала, а наоборот, смеялась. В то время, когда я её щекотал, мой половой орган был возбуждён, и мне казалось, что начинается выделение семени, но в действительности этого не было. Пощекотав Геру, начал давить ей шею руками, в этот моменту у неё из носу пошла кровь. После этого я нанёс Гере много ранений ножом в туловище и голову, отрезал ей руку и ногу. Нанося Гере ранения в голову, конец ножа, которым я её резал, сломался».

На вопрос Брагилевского, зачем преступник отрезал руку и ногу девочке, и сделал ли он это прижизненно или посмертно, Винничевский ответил, что совершил это, потому что «получал удовольствие от самого процесса резания, сделал я это тогда, когда Гера была мёртвая». Вопрос в явном виде является наводящим, поскольку ни один разумный преступник – а Винничевский, как мы увидим из дальнейшего, оказался очень разумен и по-своему хитроумен – не скажет, что расчленял жертву заживо. Вопреки любым фактам и аргументам он будет настаивать на том, что осуществлял расчленение тогда, когда жертва умерла, либо он подумал, что жертва умерла, поскольку такого рода оговорки делают его изуверство чуточку менее изуверским. Далее задержанный пояснил, что нож, кончик которого отломился во время убийства Герды Грибановой, находится у него дома, в кармане пиджака, кончик его лезвия заточен у неизвестного ему уличного точильщика.

Далее последовал интересный пассаж, который нельзя не процитировать: «совершив убийство Геры, я оставил её в положении лёжа на животе в кустах черёмухи, труп её укрыл снятой с ней одеждой и засыпал землёй. Ничего из одежды, бывшей на Гере, я себе не взял… Говорили, что у Геры пропала шапочка, но я её не брал, её, по всей видимости не смогли найти, т.к. она была завалена землёй. В момент обнаружения и поднятия трупа Грибановой я присутствовал».

В эти несколько предложений Винничевский умудрился вложить целую россыпь в высшей степени любопытных признаний, которые наводят на интересные размышления.

Во-первых, мы знаем, что труп был найден в положении «лёжа на животе» – тут задержанный высказался в полном соответствии с фактами, думается, опять-таки, не без наводящего вопроса Брагилевского, но это недоказуемо, поэтому не станем фиксироваться на этой детали. Гораздо интереснее то, что расположение трупных пятен однозначно указывает на длительное (не менее 12 первых часов с момента наступления смерти) пребывание трупа в положении «лежа на спине». Это аксиома, которая не может быть изменена никакими волюнтаристскими соображениями «следственной целесообразности» или хитростями составления милицейских протоколов. Однако то обстоятельство, что труп переворачивали, Брагилевский и присутствовавшие в кабинете милицейские чины, скорее всего, либо не знали, поскольку не читали целиком акт судебно-медицинского исследования трупа Герды Грибановой, либо знали, но забыли за давностью, ведь со времени убийства минуло 15 месяцев. Винничевский, может быть, и признался бы в переноске трупа, но Брагилевский наводящего вопроса на эту тему не задал, и указанный ляп попал в документ, где благополучно и сохранился до наших дней без всякого объяснения.

Во-вторых, мы видим, что Винничевский весьма уверенно в двух местах упоминает о засыпании трупа землёй, что вообще-то не лезет ни в какие ворота. Труп не был засыпан землёй, мы это знаем абсолютно точно из рапорта оперуполномоченного ОУР Неволина, имеющегося в следственных материалах. В своём месте все эти детали должным образом были рассмотрены. Напомним, что рядом с телом девочки были уложены отрезанные части руки и ноги, а также ботиночки жертвы, находившиеся в вертикальном положении. Их тоже убийца засыпал землёй?! То есть Винничевский брякнул в этом месте полнейшую отсебятину, а допрашивавший его старший оперуполномоченный акцента на ошибочном утверждении не сделал, скорее всего, потому, что сам этих деталей не знал. Либо посчитал незначительными, но это вряд ли.

Далее задержанный признался в том, что в декабре 1938 г. во дворе одного из домов по улице Мамина-Сибиряка предпринял попытку задушить маленького мальчика. Тот возился с санками, Винничевский пообещал прокатить малыша, и далее события развивались следующим образом: «…он сел в санки, и я повёз его вглубь двора и там снял с санок и начал давить ему шею руками. В момент, когда я это делал, недалеко проходили люди, я бросил мальчика в снег и ушёл. Уходя, я видел, как мальчик хрипел и видел, как он руками и ногами проделывал разные движения». То есть, насколько можно понять, ребёнок остался жив. Об этом инциденте правоохранительным органам ничего известно не было.

В скором времени последовало новое нападение, но уже за пределами Свердловска. 3 января 1939 г. жена дяди Винничевского – Мария Александровна Мелентьева – отвезла его на железнодорожную станцию «Гора Благодатная», где проживала некая бабка-знахарка, умевшая «заговаривать» от заикания. Там Винничевский прожил 6 дней и примерно за двое суток до отъезда на одной из улиц посёлка повстречал маленького мальчика, игравшего в одиночестве. Злоумышленник спросил у малыша, где находится уборная, и тот простодушно повёл его в нужном направлении. Винничевский завёл малыша в сколоченную из теса кабинку, принялся его душить, не раздевая, после чего нанёс в голову несколько ударов рукояткой ножа. Считая, что ребёнок убит, он бросил тело в выгребную яму уборной. Об этом преступлении областному уголовному розыску также ничего не было известно.

Далее, согласно показаниям Винничевского, последовало нападение на девочку возле Дворца пионеров 1 мая 1939 г. Преступник помнил, что девочку звали Рая. О нападении он рассказал так: «Находясь с этой девочкой в уборной, я нанёс ей удар в область глаза рукояткой ножа, затем острием ножа в голову и лицо. Рая сильно плакала, я пытался её душить и для этой цели давил ей шею руками, но, видимо, делал это неудачно, т.к. она продолжала плакать. Я лишить её жизни не смог и поэтому, не получив желаемого удовлетворения, отпустил её и ушёл». Как несложно понять, в показаниях Винничевского речь шла о нападении на Раю Рахматуллину.

На этом преступник отнюдь не остановился. Следующая вылазка пришлась, если верить показаниям Винничевского, на июнь, точную дату он припомнить не смог. Во второй половине дня в Пионерском посёлке он увидел возле магазина и поманил за собой девочку лет трёх или четырёх. Та соблазнилась обещанием прокатиться на трамвае. Жертву он завлёк в лес и там совершил нападение. Вот его дословное описание: «Находясь с девочкой в лесу, я, не снимая с неё одежды, разрезал ножом ей живот и лицо. Её же я имел намерение задушить, но сделать этого не смог, т.к. недалеко от места, где совершалось мною преступление, кто-то проехал на лошади». Очевидно, что перед нами рассказ о похищении и попытке убийства Али Губиной, имевших место 12 июня 1939 г. Но Винничевский в своём рассказе допустил весьма странную ошибку – он заявил, что не раздевал жертву, а это действительности не соответствовало. Как мы точно знаем из результатов осмотра одежды потерпевшей, преступник сначала аккуратно проткнул ножом её платье, не повредив при этом нижней сорочки и кожи ребёнка (на теле не оказалось соответствующего ранения), а затем разорвал платьице и нижнюю сорочку руками, сделав это так, что линия разрыва прошла несколько в стороне от места прокола. То есть манипуляции злоумышленника были не одномоментные, а расчётливые и даже до некоторой степени аккуратные. Более того, сняв с ребёнка одежду, преступник не отбросил её небрежно куда-то в кусты или на дерево, а уложил рядышком, на расстоянии вытянутой руки. Мог ли Винничевский забыть об этом, если только он действительно совершал это преступление?

По словам задержанного, следующее преступление он совершил 30 июня 1939 г. в районе ВИЗа. Название улицы он не помнил, но твёрдо знал, что свою новую жертву он увёл из квартала многоквартирных домов, называвшихся в те времена «стандартными». Девочке на вид было около 4-х лет, одета она была в красное платье в белый горошек и фуфаечку. Свою жертву Винничевский завёл далеко в лес, раздел, задушил и скрыл тело в небольшой яме, забросав сверху хворостом и камнями. Одежду убитой девочки, которая была новой и хорошего качества, он унёс с собою, спрятал во дворе и продал на рынке через пять дней незнакомым женщинам, выручив за неё 20 рублей. По совпадению большого числа деталей в этом описании без труда угадывается похищение и убийство Риты Ханьжиной, одежда которой так и не была найдена. Колото-резаных ран Ханьжина, напомним, не имела и погибла от асфиксии, то есть рассказ Винничевского был точен во всех упомянутых деталях.

Очередное преступление задержанный совершил в июле, точную дату вспомнить не мог. Девочку, чей возраст он оценил в 3 годика, Винничевский увёл от одного из домов по улице Февральской революции, пообещав покатать её на трамвае. Далее последовала встреча с женщиной, которая эту девочку знала, то есть в этом рассказе можно без труда узнать детали похищения Вали Камаевой, произошедшего 22 июля. Вот как Винничевский пересказал свою встречу с Анной Аксеновой, остановившей его на улице в момент похищения маленькой Валечки: «Проходя с этой девочкой по улице 9-го Января, я встретил незнакомую женщину, которая, по всей вероятности, знала шедшую со мной девочку. Женщина эта при встрече со мной спросила, куда это я веду ребёнка, я ответил, что приехал в гости к родным этой девочки. Не подозревая меня ни в чём, женщина ушла…» Как видим, допрашиваемый не выказал никаких эмоций, ни малейших упоминаний о пережитом волнении или страхе быть разоблачённым! Многозначительная деталь, дающая до некоторой степени представление о психических реакциях молодого человека. Разойдясь с Аксеновой в разные стороны, Винничевский довёл девочку до Площади 1905 года, там сел в трамвай маршрута №4 и доехал до 4-й Загородной улицы, далее увёл жертву в лес, где раздел и задушил. Тело скрыл аналогично тому, как ранее поступил с трупом Риты Ханьжиной – поместил его в небольшую ямку, завалил хворостом, придавил камнями, да и отправился восвояси.

Через несколько дней, всё в том же июле, Винничевский совершил похищение ребёнка в Пионерском посёлке. Девочку лет четырёх он просто взял за руку и повёл, затем поднял на руки. Само убийство описал так: «…завёл далеко в лес, снял бывшую на ней одежду, нанёс ей большое количество ножевых ранений в разные части тела, порезал лицо, вскрыл потом живот и шею, предварительно задушив руками. Труп девочки оставил на меcте, где было совершено убийство, сложил возле него снятую до этого одежду и, завалив его сухими ветками, скрылся». Несложно понять, что речь идёт об убийстве Лиды Сурниной, произошедшем 27 июля 1939 г.

Однако в этом рассказе обращают на себя внимание некоторые странности: Винничевский почему-то не смог припомнить название улицы, с которой похитил девочку, хотя он ориентировался в Свердловске отлично, чём, кстати, во время следствия прямо скажет его мать, посылавшая сына за покупками во все концы города. Есть и ещё кое-что, мягко говоря, озадачивающее. В протокол попала презанятная оговорка Винничевского, процитируем её дословно: «…поднял к себе на руки {девочку} и понёс в лес, находящийся недалеко от Пионерского посёлка».

Формально Пионерский посёлок действительно находится на границе леса, но даже по прямой линии от дома, в котором проживала семья Сурниных, до леса было более 1,2 км, а с учётом того, что похититель отправился в лес не прямиком, а изобразил нечто похожее на латинскую букву L, то пройти ему пришлось много больше. Одно только плечо этой фигуры, ведущее к лесу от улицы Алексея Толстого, превышало 800 м. Похититель потому-то и взял девочку на руки, что идти она уже не могла, расстояние для ребёнка оказалось слишком большим. Кстати, ни в одном из предыдущих эпизодов преступнику с похищенной уже жертвой не приходилось преодолевать пешком такие расстояния! И сказать «лес неподалёку» мог только тот, кто на самом деле понятия не имел о точном месте похищения девочки.

Помимо того, история похищения Лиды Сурниной особенна тем, что нашлось несколько свидетелей, хорошо рассмотревших преступника и даже преследовавших его. Брагилевский не мог не задать вопросов по поводу последнего, и вот что ответил на это Винничевский: «Когда я шёл с этой девочкой в лес, меня никто не преследовал, я никому кулаком не грозил и язык не показывал». К сожалению, эти странности в рассказе Винничевского были пропущены допрашивающими мимо ушей. Единственное тому объяснение, которое приходит в голову – банальная неосведомлённость следователей о конкретных деталях различных эпизодов. Ну и, конечно, невнимание, хотя оно вторично.

Впрочем, вернёмся к признательным показаниям задержанного. В том же августе 1939 г. Винничевский похитил от дома №55 по улице Мамина-Сибиряка мальчика по имени Ника, отвёл его к остановке трамвая №2, далее этим маршрутом доехал до Пионерского посёлка и повёл в лес. Но до леса не довёл, напал по дороге, раздел, и в неистовом возбуждении задушил. Ножевых ранений не наносил, тело бросил в небольшую яму. Убийца вспомнил, что блузка мальчика была заколота английской булавкой. На самом деле булавкой был заколот ворот пальто, причём к булавке была привязана нитка с соской, но таких деталей Винничевский, очевидно, не припомнил. Сообщаемые задержанным детали соответствовали известным данным об исчезновении 20 августа Ники Савельева, жившего в доме №50 по улице Мамина-Сибиряка.

Далее последовал рассказ о похищении в сентябре мальчика, гулявшего у барака, расположенного возле Московского тракта. Точного адреса Винничевский назвать не мог, по смыслу речь шла о площади Коммунаров, действительно расположенной чуть севернее Московского тракта. О последующем убийстве задержанный рассказал в таких выражениях: «Ребёнка этого я завёл в лес Московского торфяника, так же, как и в предыдущих случаях, снял с него всю одежду, ударил его чем-то в область лба, после чего, пользуясь ножом, царапал несколько раз шею, резал ноги у колен и потом, посредством сдавления шеи руками лишил его жизни. Труп бросил лицом вниз в болотистое место и для того, чтобы было „крепче“, наступил ему ногой на спину». Из вещей убитого он взял с собою шарфик и чулки (носки), которые в тот же день отдал незнакомым ребятишкам. Рассказ этот вполне соответствовал деталям похищения и убийства Вовы Петрова.

Наконец, следующее похищение произошло, по словам Винничевского, в начале октября, когда он из района ВИЗа, от каменного дома, адрес которого не знал, похитил девочку по имени Тася. По смыслу речь шла о похищении Таси Морозовой, исчезнувшей 2 октября и на момент проведения допроса ещё не обнаруженной. С девочкой злоумышленник поступил следующим образом: «Тасю я завёл в уборную, которая находится недалеко от двухэтажных бараков, снял с неё пальто и шаль, после чего сдавил шею руками, вследствие чего она скончалась. Труп её бросил в выгребную яму уборной. Пальто и шаль я бросил в „садик“ (то есть палисадник у дома – прим. А. Р.) на расстоянии полквартала от места, где убил Тасю».

Дом, в палисадник которого Винничевский бросил одежду Таисии Морозовой, уходя с места преступления.

Сортир явившийся местом убийства и сокрытия трупа Таисии Морозовой.

Информация эта являлась исключительно важной, ведь судя по всему, тело до сих пор находилось в выгребной яме! Да и выброшенные вещи должен был кто-то обнаружить.

Труп Таси Морозовой в морге.

Про последнее похищение ребёнка, закончившееся для Винничевского задержанием, юноша рассказал предельно просто и буднично: «Сегодня, 24 октября, я по поручению своей матери поехал в район Уралмаша для того, чтобы купить сахара. Проходя по одной из улиц, заметил двух девочек, к которым подошёл, и, взяв одну из них за руку, сказал другой, что её зовет мама. Она мне поверила и ушла». Далее всё оказалось ещё проще – сел с ребёнком в трамвай, проехал к лесу, зашёл в лес подальше, снял пальто, стал душить, но был задержан в момент совершения преступления.

Под конец этого в высшей степени любопытного допроса Винничевский лаконично заявил: «Кроме описанных мною убийств детей я никаких преступлений не совершал».

Запомним это категорическое утверждение! Как и следующее, не менее значимое: «О преступлениях, которые рассказаны мною следствию, я никому ничего не говорил. Категорически и правдиво заявляю, что соучастников по этим преступлениям у меня не было». Именно так – «категорически и правдиво».

Трудно сказать, какие мысли, сомнения и подозрения терзали души милиционеров, проводивших допрос Винничевского вечером 24 октября. И тем более невозможно представить, в какие дебри могло бы забрести следствие, если бы задержанный признал вину лишь за единственный эпизод похищения Славика Волкова и занял твёрдую позицию полного отрицания своей причастности ко всем прочим преступлениям, но гадать на эту тему незачем, потому что Володя Винничевский повёл себя так, как изложено выше.

Вечером 24 октября начальник 1-го отделения Отдела уголовного розыска Лямин оформил «Постановление об избрании меры пресечения», в котором зафиксировал обвинение Винничевского в похищении и попытке лишить жизни Славу Волкова и сделал любопытную приписку: «Кроме того, Винничевским совершён ряд детоубийств в гор. Свердловске». Категоричность этого утверждения кажется несколько преждевременной, правильнее было бы написать что-то вроде «Винничевский дал признательные показания о совершении ряда убийств», но не станем придираться к словам. Задержанный должен был содержаться под стражей весь период следствия, что представляется вполне ожидаемым, учитывая, что он наговорил во время допроса, но отнюдь не это самое интересное в рассматриваемом нами документе. Самое занимательное, как это часто водится у настоящих бюрократов, запрятано в конце «Постановления», где сообщается, что Винничевский обвиняется по статье 59.3 Уголовного Кодекса РСФСР. И это очень интересно, поскольку все прочие расследования по фактам убийств детей возбуждались совсем по другой статье – 136 УК. И это было полностью оправданно, поскольку под статью 136, пункт «е»: «Умышленное убийство, совершённое с использованием беспомощного положения убитого» – вполне очевидно подпадает убийство ребёнка. Тут, как говорится, и к бабке не ходи!

Но вот пойман преступник, который вроде бы сознаётся в убийствах детей, совершённых ранее в Свердловске, и статья чудесным образом изменяется. Вместо 136, пункт «е», появляется статья 59.3, относящаяся – внимание! – к той главе Уголовного кодекса, которая рассматривает преступления против порядка управления. Конкретно же эта статья касается бандитизма и в редакции от 6 июня 1927 г. звучит так: «Бандитизм, то есть организация вооружённых банд и участие в них и в организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения или отдельных граждан, остановках поездов и разрушении железнодорожных путей и иных средств сообщения и связи, влечёт за собой лишение свободы на срок не ниже трёх лет, с конфискацией всего или части имущества, с повышением, при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до высшей меры социальной защиты – расстрела, с конфискацией имущества». Казалось бы, какие в данном случае нападения на учреждения, какие остановки поездов? Что за разрушения железнодорожных путей и иных средств связи инкриминируют 16-летнему Винничевскому?! Что это за бред такой?

Но нет – это не бред! Это выстрел с дальним прицелом. Задержанному молодому человеку инкриминируют то, за что можно расстрелять, ибо по обвинению по статье 136 расстрел невозможен в принципе – максимальное наказание по ней «всего лишь» 10 лет лишения свободы. Конечно, и 10 лет в сталинском ГУЛАГе – это очень много и очень страшно, но это не расстрел. Винничевский отсидит «десятку» и выйдет на свободу в 26 лет!

Казалось бы, абсурд полный, никак не «пришить» преступления против порядка управления человеку, который похищал малолетних детей, а затем их убивал и совершал совокупления с трупами. Но в советском правосудии «пришить» можно было многое и многим, в этом сталинским правоохранителям и судейским чиновникам помогала замечательная статья 16 Уголовного кодекса. Она заслуживает того, чтобы её текст выбили аршинными буквами на одном из тех памятных знаков, что устанавливаются в местах захоронения жертв репрессий той поры. Вчитайтесь: «Статья 16. Если то или иное общественно-опасное действие прямо не предусмотрено настоящим кодексом, то основание и пределы ответственности за него определяются применительно к тем статьям кодекса, которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления».

Вот так, всё просто! Казалось бы, нет в Уголовном кодексе состава преступления, а стало быть, и деяние преступным не является, но.., всегда можно придумать, на что оно кажется похожим. Вот посчитали свердловские правоохранители, что действия Винничевского «прямо не предусмотрены настоящим Кодексом», при этом цинично проигнорировав статью 136, пункт «е», и решили квалифицировать его преступления как бандитизм по статье 59.3. А что такого? Право у них такое есть, сталинское правосудие – или точнее, кривосудие – им такое право дало, предусмотрительно снабдив Уголовный кодекс изумительной статьей 16. И точка.

При визуальном изучении «Постановления об избрании меры пресечения» нельзя не обратить внимание на отсутствие на документе важных реквизитов. Прежде всего, вышестоящий начальник должен санкционировать решение нижестоящего заключить подозреваемого под стражу, то есть наложить на документ разрешительную резолюцию. Проще говоря, такое «Постановление» подписывается двумя должностными лицами. Это правило соблюдено при оформлении всех аналогичных документов, имеющихся в следственных материалах.

Скажем, решил начальник 1-го отделения ОУР Кузнецов в июле 1938 г. арестовать Грибанова, деда убитой девочки, оформил соответствующее «Постановление», тут же сам его подписал и начальнику своему Цыханскому отнёс, который мало того что подписал, так ещё и резолюцию наложил: «Арест санкционирую». Но на «Постановлении» об аресте Винничевского нет резолюции начальника Управления РКМ Александра Урусова, хотя в левом верхнем углу отпечатано: «„Утверждаю“ Нач. УРКМ – Пом. нач. УНКВД по Свердловск. области – капитан милиции /А. Урусов / _____ 1939 г.». Иными словами, документ подготовлен, а вот резолюции шефа почему-то нет, хотя Урусов присутствовал при первом недокументированном допросе Винничевского, в этом не может быть никаких сомнений.

«Постановление» это вообще выглядит очень чистым и аккуратным, обычно документы, которые передвигались по столу и передавались из рук в руки, вид имеют несколько более потрёпанный. Интересна и другая деталь – Владимир Винничевский подписал «Постановление», что означает, что оно ему было объявлено, но не поставил дату, хотя для этого на документе имеется соответствующая графа и по процессуальным нормам арестант вписывает дату ознакомления своей рукой. Но в данном случае строчка эта пуста.

Это заставляет нас предположить, что подшитое в следственных материалах «Постановление» совсем не тот документ, который был подготовлен и предъявлен Винничевскому вечером 24 октября 1939 г. Тот документ исчез, и вместо него спустя несколько недель, примерно во второй декаде ноября 1939 г., появился этот. Понятно, что при всех этих манипуляциях начальник Управления милиции Урусов не присутствовал, потому-то его подписи и резолюции на «Постановлении» нет, а подделать их в силу очевидных причин никто не решился. Разумеется, никто не позволил арестанту указать истинную дату, когда он ставил свою подпись. Строчку с датой вообще могли прикрыть листом бумаги, чтобы Винничевский её не увидел и вопросов не задавал – эти фокусы с прикрыванием документов вполне в стиле затейников из сталинского НКВД. Для чего это было проделано? Цель была одна – скрыть, что изначально Винничевскому инкриминировалась та самая статья 136, пункт «е», по которой и должно было возбуждаться и проводиться расследование, а вот затем статью изменили на более тяжкую, расстрельную.

Помимо описанных выше мелочей, существует ещё одно весомое доказательство подделки «Постановления об избрании меры пресечения». 25 октября, то есть на следующий день после задержания Винничевского, за подписью Урусова, Брагилевского, Вершинина появилось постановление о заключении под стражу Винничевского в качестве обвиняемого по статье 59.3, о чём надлежало просить санкцию областного прокурора. Документ этот явно рабочий, у него потрёпанные края, видно, что его сгибали пополам, бумага с дефектами, на нём даже присутствует затёртый след резолюции некоего Цыганкова (кто такой – неизвестно), которую, похоже, стёрли ластиком. В общем, именно так и должен выглядеть документ, который носили из кабинета в кабинет, передавали из рук в руки и т.п. Полный контраст с девственно-чистым и аккуратным «Постановлением об избрании меры пресечения». Важный момент, на который нельзя не обратить внимание: Винничевский этого документа не видел ни 25 октября, ни позже. Другими словами, про обвинение по статье 59.3 УК РСФСР он в первые дни и недели после ареста ничего не знал. Деталь эта очень важна для нашего повествования и в своём месте станет ясно почему.

Пока же продолжим разбираться с бумажками. Санкция исполняющего обязанности облпрокурора Козлова была получена в тот же день, то есть 25 октября 1939 г., на что указывает проставленная его рукой дата, но речь сейчас не об этом, а немного о другом. Винничевского не могли арестовать по статье 59.3 до соответствующей санкции прокурора, а санкция эта появилась лишь на следующий день. И это означает, что «Постановление», в котором указана статья 59.3, – липа. Для того, чтобы маленький милицейский фокус не особенно бросался в глаза, эти два документа – то есть «Постановление об избрании меры пресечения» и «Постановление о привлечении в качестве обвиняемого» – спрятали в буквальном смысле этого слова. Их поместили в разные части следственных материалов: первое из поименованных постановлений вшито в 1 том (стр. 20), а второе – в 4 том (стр. 9), хотя по смыслу и хронологически они должны помещаться рядом, более того, «Постановление об избрании меры пресечения» должно находиться после «Постановления о привлечении в качестве обвиняемого».

Какое красноречивое хитроумие!

Таким образом, можно считать доказанным, что допрос Винничевского начинался с предъявления ему обвинения по статье 136, пункт «е», что представлялось вполне логичным в отношении задержанного с поличным похитителя ребёнка, пытавшегося задушить жертву. После формального выдвижения обвинения Винничевскому было объявлено, что он арестован и после допроса отправится в КПЗ Управления РКМ. Вполне тривиальное начало, вроде бы. Но после весьма впечатляющего рассказа, услышанного во время допроса, сталинские правоохранители решили: «Этого молодца надо под „вышку“ подводить, расстреливать без разговоров, десять лет лагерей ему мало!» И поэтому расследование сделало незаметный такой кульбит и его стали вести как дело о бандитизме, подразумевая расстрел подследственного. При этом сам подследственный ничего об этом не знал и находился в твёрдой уверенности, что ему по-прежнему инкриминируется статья 136, пункт «е».

Кто-то может решить, что автор совершенно напрасно углубился в эту юридическую казуистику и нагружает читателя информацией, которая не имеет ни малейшей познавательной ценности. Но – нет! – такое мнение ошибочно. Перед нами очень важный момент, без объяснения которого многое в последующем расследовании останется непонятным. О проделанном милиционерами и прокурорами фокусе с подменой обвинения надо будет помнить постоянно, поскольку он будет оказывать серьёзное влияние на события и нам в своём месте ещё придётся к нему вернуться. Можно сказать так: товарищи милиционеры перехитрить-то Винничевского перехитрили, благо проделать это было совсем несложно, но эти игры в псевдозаконность выйдут им боком и помешают провести нормальное расследование. Эту мысль автор в своём месте постарается объяснить с максимальной полнотой.

К полуночи допрос был закончен, руководители розыска обсуждали неотложные меры, которые следовало принять в ближайшие дни: «выводку» преступника на местность, дабы тот закрепил свои признательные показания и указал места совершения преступлений, необходимость назначения и сроки проведения психиатрической экспертизы, розыск тела Таси Морозовой и т.д. Дел на самом деле было много, следовало определиться с наиважнейшими и определить круг лиц, которым предстояло поручить их исполнение. За всей этой суетой и плохо скрытой радостью от поимки маньяка, мучившего последние месяцы весь город, оказалась упущена из виду одна мелочь, совершеннейший, казалось бы, пустяк. Никто не обеспокоился тем, каково же родителям Винничевского?

Между тем, родители не находили себе места и уже после полуночи отец арестанта отправился во 2-е отделение милиции, на территории ответственности которого располагалась улица Первомайская. Там он составил и вручил дежурному следующую бумагу: «Заявление. 24 октября с. г. в 11 ч. дня мой сын Владимир Винничевский, 16 лет, ушёл в магазин и сказал, что „если нет сахарного песку в магазине по ул. Ленина, дом 41, тогда я уеду на Уралмашзавод“. И вот уже 1:15 ночи, а его всё ещё нет. Приметы его следующие: рост средний, шатен, в чёрном пальто с коричневым воротником, брюки чёрные, шапка-пилотка (так в те годы называли утеплённые кожаные шлемы лётчиков – прим. А. Р.), чёрные полуботинки, носки чёрные. Прошу принять меры к розыску». Заявление в отделе милиции, разумеется, приняли, поскольку никто из «низовых» сотрудников не знал, что же творится в ОУР. Наверное, даже посочувствовали и от души постарались поддержать.

Волнение отца и матери Володи Винничевского понять можно. Ведь они на целую ночь оказались в положении тех родителей, у которых похищал детей их собственный сын. До известной степени ужас трагической неопределённости коснулся теперь их самих. Юный Володя наводил страх на сотни тысяч людей, но последними его жертвами невольно оказались его же собственные родители. Какая странная гримаса судьбы! Сюжет, достойный Достоевского.

 

Глава V. «Его душа не в этих признаниях…»

Мы не знаем, как провёл свою первую ночь в неволе Владимир Винничевский: удалось ли ему заснуть? О чём он думал, вытянувшись на шконке? Чего ждал от будущего? Но известно, что в следственном изоляторе Управления РКМ арестант содержался в условиях относительного для столь невесёлого места комфорта – его поместили в одиночную камеру, хорошо кормили, рядом с камерой поставили отдельный пост, на котором дежурили одетые в форму конвойных опера уголовного розыска. Последние выполняли двоякую роль – с одной стороны, личным присутствием обеспечивали безопасность Винничевского, а с другой, призваны были внимательно следить за высказываниями и пожеланиями арестанта, и если тот пожелает передать кому-то какое-то сообщение (устное или письменное – неважно), пообещать в этом деле помочь.

Но даже самая долгая ночь с неизбежностью заканчивается, и утро нового дня сулило Владимиру много хлопот и массу впечатлений. Утро 25 октября началось с «выводки» Винничевского по местам, связанным с преступлениями, о которых тот столь обстоятельно рассказывал накануне. В эту поездку помимо конвойного взвода в форме и дюжины оперативников уголовного розыска в штатском вместе с арестантом отправились начальник Управления РКМ Урусов, начальник ОУР Вершинин и главный прокурорский начальник – исполняющий обязанности облпрокурора Кабаков. Первым местом, с осмотра которого начался следственный эксперимент, явился барак №1 на площади Коммунаров, возле которого преступник увидел и похитил 12 сентября Вову Петрова. После этого Винничевский, согласно протоколу «повёл далее по дороге к мыловаренному заводу, где и показал место убийства мальчика Петрова». Адрес проживания жертвы и место совершения преступления соответствовали имевшемуся следственному материалу.

После этого все участники следственного эксперимента направились в район ВИЗа, где арестованный «после долгих отысканий» (так в протоколе) указал на дом №22 по улице Плеханова, возле которого он 2 октября познакомился с Тасей Морозовой. Винничевский восстановил маршрут движения с жертвой, отвёл сопровождающих к грубо сколоченному сортиру возле дома №20 по улице Первомайской в районе ВИЗа (это не та Первомайская, на которой жил сам убийца!) и заявил, что сбросил тело девочки в выгребную яму под ним. Опасаясь, что тело не утонет и будет быстро обнаружено, он снял с жертвы шубку и шаль, которые выбросил неподалёку в палисадник возле одного из домов. Точный адрес этого дома он не знал, но смог указать его. Оказалось, что это дом №1 по улице Финских Коммунаров. Сотрудники милиции тут же постучали в дом и осведомились у хозяйки (некоей Кадочниковой), известно ли ей что-либо об обнаружении детских вещей в палисаде перед окнами? Оказалось, что сама Кадочникова и отыскала некоторое время назад ношеную детскую шубку и шаль, которые тут же и выдала сотрудникам правоохранительных органов. Таким образом, эта важная деталь в показаниях Винничевского получила полное подтверждение.

Далее путь участников следственного эксперимента лежал к Дворцу пионеров, точнее, к улице Шевченко, что проходила позади прилегавшего к Дворцу сада. Подойдя к забору, огораживавшему сад, Винничевский прошёл в калитку и далее показал, как, увидев 1 мая 1939 г. гулявшую в одиночестве Раю Рахматуллину, увёл её к дощатой уборной в дальней части двора и там нанёс девочке ранения.

После этого арестант привёл сопровождавшую его колонну милиционеров к дому №109 по улице Луначарского и сообщил, что именно отсюда в феврале 1939 г. похитил мальчика на санках. Винничевский показал путь своего бегства сначала к улице Шарташской, потом по этой улице к фасаду Дворца пионеров, рассказал о погоне матери и о том, как бросил ребёнка в сугроб у забора, огораживавшего сад у Дворца. Речь шла о похищении Бори Титова, о котором накануне Винничевский не сказал ни слова. Что побудило его дополнить свои показания новым эпизодом – непонятно, никаких видимых причин для этого не существовало. Более того, сам этот эпизод оставался неизвестен тем должностным лицам, что занимались расследованием похищений и убийств детей. В экспертизе профессора Устинова, текст которой тот вручил лейтенанту Брагилевскому 20 октября, то есть менее чем за неделю до описываемых событий, об инциденте с Борей Титовым нет ни слова.

Как вариант, можно предположить, что Винничевского что-то напугало или сильно встревожило уже во время «выводки», может, кто-то из милицейских начальников сказал что-то грозное или весомое настолько, что арестант струхнул и решил таким образом вызвать расположение к себе. Данное предположение чисто умозрительное, оно не имеет никаких фактических оснований. Непонятно, что могло подвигнуть Винничевского на абсолютно лишнюю в его положении откровенность, но именно после его рассказа о случившемся документы об инциденте с Борей Титовым по приказу руководителя свердловской милиции Урусова стали восстанавливать в авральном порядке. В последующие дни были допрошены свидетели, мать похищенного мальчика, а причастные к событиям февраля милиционеры написали рапорты. Все эти документы были собраны, подшиты к следственным материалам, в которых благополучно сохранились до наших дней. Куда же подевались оригинальные, датированные февралём 1939 г. документы – неизвестно.

Уже в конце этого весьма затянувшегося действа Володя Винничевский привёл сопровождавшую его многочисленную группу к дому №70 по улице Мамина-Сибиряка и сообщил, что именно во дворе этого дома он в первых числах января 1939 г. попытался убить маленького мальчика. Довести задуманное до конца ему помешало появление двух мужчин, он бросил ребёнка и ушёл. Об этом эпизоде, как и прочих, кроме похищения Бори Титова, он упоминал на допросе накануне вечером.

В тот же самый день состоялся осмотр выгребной ямы у дома №20 по улице Первомайской в районе ВИЗа, куда Винничевский, по его словам, сбросил тело последней жертвы. Выгребные ямы под уличными уборными делались весьма вместительными – на 5-8 кубометров – и очищались вручную один-два раза в год. Занимались этим неприятным ремеслом особые бригады ассенизаторов, которые вычёрпывали фекалии вручную специальными ковшами с длинными рукоятками и на приспособленных соответствующим образом телегах с цистернами вывозили в места сброса нечистот на окраинах города. Понятно, что на телеге невозможно было за один раз вывезти несколько кубометров нечистот, поэтому очистка даже одной выгребной ямы требовала нескольких ходок и растягивалась на целый день. В данном случае подобная технология не годилась. Было решено привлечь пожарных, которые имели в своём распоряжении лестницы, багры, брезент и воду для обмывания извлечённого из фекалий тела. Всю необходимую работу проделал личный состав 7-й городской пожарной команды под руководством её начальника Белозерова. Тело нашли путём прощупывания выгребной ямы баграми, извлекли на поверхность и обдали водой.

В составленном по окончании этой операции акте найденное тело описано так: «Труп женского пола одет в серые трусы, синего цвета рубашку, коричневые чулки, жёлтые ботинки. В правой руке рукавичка жёлтого цвета, которая после обливания водой направлена в морг».

Хотя район был оцеплен милицейскими патрулями для исключения наплыва зевак, скрыть от жильцов близлежащих домов происходившее было невозможно. Понятно, что действия милиции по извлечению детского трупа из выгребной ямы потрясли горожан и дали богатейшую пищу для разного рода домыслов, пересудов и обсуждений. С середины лета в Свердловске и без того говорили об исчезновениях и убийствах детей, а тут – такое! Власти замалчивали всякую негативную информацию, но даже в сталинскую эпоху её утаивание было возможно лишь до известного предела, попытка выйти за который приводила к эффекту прямо обратному.

Свердловск полнился слухами независимо от властных потуг, поскольку сам образ жизни горожан, проводивших время в переполненных коммунальных домах и квартирах, бесконечных очередях, в пригородных «рабочих поездах» и общественном транспорте, в цехах заводов и на стройках с огромным числом работников, способствовал постоянным контактам людей малознакомых или незнакомых вовсе. Социологи называют такого рода контакты горизонтальными связями. В урбанизированной скученности населения исключить их было невозможно. Во время мимолётных разговоров горожане неизбежно повторяли сплетни и генерировали новые. Закрытость расследования лишь усиливала ощущение мрачной таинственности происходящих в городе преступлений, и бравурный тон радиопередач и газетных передовиц не мог помочь это ощущение преодолеть. Люди словно жили в двух реальностях, не связанных между собою: официальная была радостна и лучезарна, бытовая – мрачна и безысходна.

В этот же самый день, 25 октября, сотрудники уголовного розыска пришли в дом Винничевских. Для родителей арестованного это, должно быть, явилось по-настоящему страшным ударом – ещё с утра они переживали о судьбе сына, думая, что тот стал жертвой преступления, а к обеду узнали, что он сам является несомненным убийцей, пойман с поличным и даёт признательные показания. Было тут отчего схватиться за голову!

Семья Винничевских занимала квартиру №4 в доме №21 по улице Первомайской, по соседству с тем самым домом №19, в котором проживала убитая в июле 1938 г. Герда Грибанова. Употребление слова «квартира» вводить в заблуждение не должно – это была комната площадью 18 метров с высотой потолка два метра. Упомянутые детали достоверно известны из жилищной переписи 1932 г., когда эта «квартира» уже была занята Винничевскими. То есть речь идёт об обычной комнате в типично советской «коммуналке». Строение по адресу Первомайская, 21 физически состояло из двух отдельно стоящих деревянных зданий – собственно жилого дома общей площадью 123 м2 (из них жилой 97 м2) и флигеля площадью 69 м2 (из них жилой – 61 м2). И там, и там были прописаны по 17 жильцов, то есть всего 34 человека. Нельзя сказать, что жильё Винничевских было как-то особенно убого – нет, всё вполне в духе того аскетичного и небогатого времени. Самая маленькая «квартирка» имела площадь 15 м2, самая большая – 30 м2, площадь остальных колебалась в районе 20-21 м2. Всего же на 9 семей приходилось 12 комнат. Как несложно догадаться, Владимир спал в той же комнате, что и родители, имел свою кровать. Если приезжал на постой кто-то из родни, то спать приходилось на «полатях». Трудно понять, что представляли из себя «полати» в комнате с высотой потолков два метра, видимо, это было нечто вроде второго этажа под потолком, где могли лечь несколько человек.

Эти детали кажутся нам немаловажными, поскольку позволяют составить объективное представление как о бытовой стороне жизни самого Винничевского, так и обустроенности среднего жителя предвоенного Свердловска.

Итак, начальник 1-го отделения ОУР Лямин утром 25 октября 1939 г. быстренько оформил «Постановление о проведении обыска» по месту проживания обвиняемого Винничевского Владимира Георгиевича, на его основании выписал ордер, и целая орава милицейского руководства отправилась по адресу. Правда, с адресом товарищ Лямин ошибся, вместо дома №21 написал №31, но когда такие пустяки мешали работникам ведомства щита и меча? Всё равно эти постановления о назначении следственных действий в Советском Союзе отродясь никто не читал, а даже если и читал, то значения прочитанному не придавал. Какая разница, какой именно адрес обыскивать? Обыскивать всё равно будем тот, который нужен, а не тот, что в «Постановлении…» указан. Таковы они – суровые будни Рабоче-Крестьянской милиции и её уголовного розыска!

Обыск проходил под личным руководством начальника Управления РКМ Урусова и участии начальника ОУР Вершинина и его подчинённых. Что же было изъято сотрудниками угро? Их внимание привлекли вещи, принадлежавшие арестованному Винничевскому: серый костюм в синюю полоску, старые чёрные брюки, лыжный костюм (рубашка и брюки) синего цвета, чёрные шевиотовые брюки, синяя рубашка с отложным воротником, сильно выгоревшая на солнце, голубые трусы, серая перчатка (без пары, на какую руку – в «Протоколе обыска» не указано), 3 пары ношеных ботинок – чёрные, жёлтой кожи и брезентовые, 9 фотокарточек Винничевского (по-видимому, все, имевшиеся в доме), отвёртка, перочинный нож с чёрной ручкой и двумя лезвиями, маленький перочинный с костяной накладкой на ручке, сапожный нож, грязная тряпка, оторванная от полотенца. Вот и всё! Как видим, никаких рубашек и штанов с подозрительными или замытыми пятнами, никаких тайных дневников с признаниями, ничего похожего на порнографические фотографии, ничего иного, потенциально компрометирующего, в доме ужасного убийцы отыскать не удалось. Да и с ножами оказалось негусто.

Личные вещи Винничевского изъятые для обследования на наличие следов крови.

Обувь Винничевского.

Отвёртка, перочинный нож с чёрной ручкой и двумя лезвиями, маленький перочинный с костяной накладкой на ручке, сапожный нож.

Все изъятые в ходе обыска вещи были отправлены на судебно-химическую экспертизу с целью поиска следов крови и спермы. Далее о результатах этих исследований будет сказано особо.

В Отделе уголовного розыска областного Управления РКМ знали о проводимом в Нижнем Тагиле расследовании исчезновения Риты Фоминой. Поскольку возраст пропавшей девочки соответствовал возрасту жертв Винничевского, а расстояние от Свердловска до Нижнего Тагила можно было преодолеть поездом всего за 3 часа, то представлялось логичным предположить причастность арестанта и к этому случаю. 25 октября заместитель начальника ОУР областного Управления РКМ Крысин направил в адрес начальника Тагильского городского отдела милиции лейтенанта Синицкого спецсообщение следующего содержания: «Срочно. Секретно. В спецсообщении от 16/X-39 г. за №50/C Вами сообщалось об исчезновении ребёнка – 2-летней Маргариты Фоминой – дочери гр-ки Фоминой Софии Михайловны, причём указывалось, что имеется подозрение в хищении ребёнка Слобцовым Германом Ивановичем – сожителем Фоминой. Просим сообщить, в каком положении находится расследование данного дела…» На следующий день лейтенант Синицкий «спустил» это сообщение своему подчинённому, начальнику городского уголовного розыска, о чём свидетельствует резолюция на документе.

Но события развивались столь стремительно, что тагильские товарищи ничего в Свердловск ответить не успели. Правильный ответ на загадку исчезновения Риты Фоминой в столице Урала узнали без них. В материалах дела нет свидетельств допроса Винничевского во второй половине дня 25 октября, то есть после следственного эксперимента с выездом на местность, но какой-то допрос или разговор без протокола всё же имел тогда место. Об этом можно говорить с абсолютной уверенностью, поскольку следующий допрос обвиняемого, проведённый во второй половине дня 26 октября, начался как раз с отсылки к нему.

26 октября вообще оказался днём чрезвычайно насыщенным. В течение суток следствие получило столько разноплановой информации, сколько никогда не получало ранее. Не станем, впрочем, забегать вперёд, а разберёмся со всеми событиями того дня по порядку.

Допрос Винничевского старшим уполномоченным союзного уголовного розыска Брагилевским начался в 14:00, о чём в протоколе сделана соответствующая запись. Это первый случай, когда в следственных документах указано точное время, хотя при оформлении протокола любого допроса полагается указывать время его начала и окончания. Но из сотен протоколов – этот первый. Брагилевский сразу же взял быка за рога и потребовал от арестанта: «Расскажите об обстоятельствах, при которых Вами совершено убийство в г. Н.-Тагиле». То есть очевидно, что какой-то разговор на эту тему состоялся ранее и Винничевский сделал некое признание. Вот как его признание отражено протоколом (орфография документа сохранена): «Примерно в августе месяце 1939 г. я находился в Тагиле. В бараках недалеко от молочной увидел девочку лет 2-х, я дал конфетку и повёл по направлению к Вагонзаводу в парк. Там я положил её на землю, раздел догола и руками сдавил ей горло. Она умерла. Ранений ножом не наносил. После этого положил на труп сверху одежду и забросал хворостом».

Собственноручно нарисованная Винничевским схема района похищения и убийства Риты Фоминой в г. Нижний Тагил.

В Нижнем Тагиле проживал дядя обвиняемого, брат матери, Оленев Василий Алексеевич. Поездка, как попытался припомнить Винничевский, имела место с 20 по 30 июля, так что ему пришлось поправиться и сказать, что убийство маленькой девочки произошло не в августе, а в июле. В этом месте сразу же оговоримся, что со сроками этой поездки следствие полной ясности так и не добилось – все допрошенные называли разные даты. В конце концов, уголовный розыск склонился к тому, что Винничевский выехал из Свердловска в Нижний Тагил 2 или 3 августа и пробыл в гостях у дяди до 11 числа.

Потом допрос перешёл в плоскость общего обсуждения мотивов нападений, причём Винничевский давал весьма сумбурные ответы, которые ответами, строго говоря, не являлись. Вот весьма выразительная выдержка из протокола:

«Вопрос: Совершая убийство, Вы душили ребёнка, резали, раздевали и т.д. Что же Вам было необходимо для удовлетворения?

Ответ: Самым важным для меня было удушение. Я удовлетворялся только тогда, когда душил.

Вопрос: Почему же Вы наносили много других ранений?

Ответ: У меня в половом органе появлялось напряжение. Я наносил ранения и резал труп для удовлетворения своего желания».

Легко заметить, что одна фраза явно противоречит другой. Сначала Винничевский заявляет о том, что способен испытывать удовлетворение только от душения жертвы, а буквально через предложение утверждает, что наносил ножевые ранения и резал тела «для удовлетворения своего желания». Интересно, что ближе к концу допроса, коснувшись деталей похищения и попытки убийства Славика Волкова, последнего преступления Винничевского, обвиняемый заявил, что ножа с собою в тот день не имел. То есть он пошёл убивать, изначально не рассчитывая наносить раны ножом. Опять всплывает то же самое противоречие! Но Брагилевский, похоже, этого не заметил либо пропустил мимо ушей.

Заслуживает упоминания следующая деталь, которую обвиняемый впоследствии подчёркивал не раз: «Выделение семени за все совершённые убийства происходило лишь 3 раза… В тех случаях, когда я резал, выделения семени не было». Отвечая на вопрос о продолжительности нападения, Винничевский заявил, что обычно укладывался в четыре минуты, лишь в случае с убийством Герды Грибановой ему пришлось затратить «минут 15».

Если верить Винничевскому, никакой особой подготовки преступления не требовали, просто он чувствовал, что появляется сексуальное желание, и для него это являлось своеобразным индикатором готовности убивать. Ещё один любопытный фрагмент протокола допроса:

«Вопрос: Вас не подозревали в убийстве Грибановой?

Ответ: Нет.

Вопрос: В доме, где Вы живёте, есть дети?

Ответ: Да, есть. Двух с половиной и четырёх лет. (Речь о соседских детях, у самого Винничевского братьев и сестёр не было – прим. А. Р.)

Вопрос: Как Вы к ним относились?

Ответ: У меня не было желания совершить с ними такое преступление.

Вопрос: Чем это объяснить?

Ответ: Я их не трогал потому, чтобы меня не заподозрили в преступлении».

Всё логично! Молодой человек вполне адекватен и способен мыслить перспективно, просчитывая наперёд последствия своих поступков. Не мог Брагилевский оставить без внимания и то обстоятельство, что с момента убийства Герды Грибановой в июле 1938 г. до следующей вылазки в январе 1939 г. прошло почти полгода. С точки зрения современных представлений о серийной сексуальной преступности можно сказать, что перерыв в 5-6 месяцев не является чрезмерным, многие известные преступники на протяжении длительного времени сохраняют активность на уровне 1-2 убийств в год. Но это вполне зрелые мужчины, как правило от 30 лет и старше. Для тех серийных преступников, что помоложе, такая размеренность нехарактерна, они более активны, предприимчивы и, если угодно, бесшабашны. А потому старший оперуполномоченный союзного угро задал вполне обоснованный вопрос: «Чем объяснить, что, совершив преступление в отношении Герды Грибановой, другое преступление Вы совершили через 6 месяцев?». И Винничевский невпопад ответил: «У меня не было желания. Я даже не пытался похитить ребёнка, хотя видел их много». Звучит как-то недостоверно, полгода не испытывать сексуального желания для 16-летнего гиперсексуального подростка – это как-то слишком завирально, но.., Брагилевский в эту тему не стал углубляться и перескочил совсем на другое. Ещё цитата:

«Вопрос: Были ли в Вашей преступной деятельности случаи, когда у Вас отбирали похищенных Вами детей?

Ответ: Нет.

Вопрос: Чем объяснить, что Вы разбрасывали трупы в разных местах в окрестностях города? (Вопрос этот подразумевает до такой степени предсказуемый ответ, что нельзя не удивиться тому, зачем Брагилевский его вообще задал? – прим. А. Р.)

Ответ: Я использовал ближайшие к месту похищения леса.

Вопрос: Время года имело для Вас какое-либо значение?

Ответ: Нет, время года значения не имело».

После этого последовало ещё несколько хаотичных вопросов, которые, быть может, были призваны сбить допрашиваемого с толку, но на роль «вопросов с подвохом» никак не тянули. Вместо детального обсуждения тех многочисленных эпизодов, в которых Винничевский уже сознался, мы видим какие-то галопирующие скачки с темы на тему.

Наконец, вроде бы Брагилевский решил подкинуть значимый вопросец, из тех, что явно были выписаны им перед началом допроса в числе первостепенно важных:

«Вопрос: Чем объяснить, что Тасю Вы не повели в лес? (Речь о Таисии Морозовой, жертве похищения 2 октября – прим. А. Р.)

Ответ: Я торопился домой, т.к. на улице уже темнело».

Этот допрос, продолжавшийся 1 час 10 минут (время окончания согласно протоколу 15:10), оставляет довольно странное впечатление своей непоследовательностью и бесцельностью. Это разговор обо всём сразу и ни о чём конкретно. Но концовка его любопытна, строго говоря, это самый интересный момент документа. Итак, последняя цитата:

«Вопрос: Вы помните места похищений и места убийств детей?

Ответ: Помню хорошо, за исключением случая в Пионерском посёлке, когда девочку взял от дома. Плохо помню эту девочку и место, где я её оставил».

Внимание! Перечитайте ответ Винничевского ещё раз! Он говорит об эпизоде, связанном с похищением Лиды Сурниной от дома №29 по улице Пионеров. На предыдущем допросе Винничевский неосторожно обмолвился, что место похищения находится недалеко от леса, что действительности никак не соответствовало – от этого дома до леса напрямую около 1,2 км! А похититель отправился к лесу отнюдь не напрямую, а сначала прошёл по улице Алексея Толстого 560 метров, при этом попал в поле зрения семьи Голиковых, мимо дома которых вёл девочку, и только после этого повернул к лесу – это ещё 1,3-1,4 км. Теперь от обвиняемого несётся новая порция чепухи – выясняется, что он не помнит жертву, не помнит адрес, где её похитил, и, наконец, не помнит место, где совершил убийство. Знаете, на что это похоже? На то, что Винничевский вообще не бывал в тот день в Пионерском посёлке, не похищал Лиду Сурнину и не уводил её в район железнодорожной станции «Аппаратная».

И если мы вспомним, что многочисленные свидетели рассказывали о смуглом похитителе с чёрными длинными волосами и сотрудники уголовного розыска предъявляли им для опознания фотографию азербайджанца, то следует признать обоснованность такого предположения. В своём месте нам ещё предстоит разговор о свидетелях и опознаниях, мы внимательно присмотримся к любопытным деталям, но этот предварительный вывод следует запомнить уже сейчас. Разного рода мелочи и нестыковки будут постоянно нарушать стройную картину официальной версии, и надо будет не закрывать на них глаза, а внимательно запоминать.

И в какой-то момент внимательный читатель с несокрушимой ясностью осознаёт, что всё в этой запутанной истории происходило совсем не так, как утверждала Рабоче-Крестьянская милиция и Прокуратура Свердловской области. А вот как же именно – мы постараемся понять самостоятельно.

Ну, а что же старший оперуполномоченный Артур Брагилевский? Он ведь должен хорошо знать «фактуру» этого расследования, ориентироваться во всех деталях: датах происшествий, фамилиях жертв и свидетелей, основных уликах, расстояниях, адресах. Он-то что сказал обвиняемому после его столь странного ответа? Ведь разумно же уточнить, почему гражданин убийца плохо помнит именно этот эпизод. Пьяный был? Керосина нанюхался? Голова болела из-за активного солнца? Почему память отшибло как раз по тому эпизоду, по которому более всего имеется у следствия свидетелей?! Нет, ничего такого лейтенант Брагилевский у допрашиваемого не спросил. Есть такое странное ощущение – сугубо субъективное и бездоказательное, на уровне интуиции – что старший оперуполномоченный союзного уголовного розыска просто не хотел ловить обвиняемого на нестыковках. Вот не хотел почему-то и всё! А потому вопросов неудобных не задавал.

Кстати, довольно интересно взглянуть на этот допрос глазами Винничевского. И такая возможность у нас есть. Через некоторое время состоялась встреча арестованного с помощником облпрокурора по спецделам Небельсеном, во время которой последний поинтересовался тем, как проходили допросы в уголовном розыске? Говоря о единственном допросе, который провёл лейтенант Брагилевский, арестант выразился так: «Когда меня допрашивал товарищ Брагилевский, он мало меня спрашивал, а больше смотрел, что {по} документам, и написал в протоколе, что я резал девочку из Пионерского посёлка, а я совсем не помню, как именно её убил {…}» Так что товарищ Брагилевский больше смотрел в следственные материалы и переписывал фактические данные оттуда, дабы не наплодить лишних противоречий. А то ежели слушать арестованного, то он такого нагородит, что потом концы с концами не сойдутся! Обратим, кстати, внимание на то, что Винничевский так и не отступил от своего утверждения, будто по упомянутому эпизоду похищения и убийства в Пионерском посёлке ничего не помнит.

В тот же день 26 октября оперативный дежурный ОУР допросил Татьяну Евгеньевну Кадочникову, ту самую домохозяйку, в чей палисад Винничевский забросил пальтишко и шаль Таси Морозовой. Протокол носил характер чисто формальный – женщина выдала милиции упомянутые вещи ещё накануне, и тогда ею были даны необходимые пояснения. Во время допроса Кадочникова заявила, что сделала находку «дней десять тому назад», то есть в середине октября, показывала вещи соседке Александре Подкорытовой, дети которой часто играли возле дома Кадочниковой, а также другим соседям. Разумеется, возник вопрос о том, почему хозяйка дома не сообщила о подозрительной находке в отделение милиции или хотя бы участковому милиционеру, на что был дан исчерпывающий ответ: «Пальто сильно поношенное, особой ценности не представляет, поэтому я даже не предъявила его в органы милиции». И то сказать – советская милиция настолько тепло и радушно встречала заявителей, что отбивала на всю оставшуюся жизнь желание лишний раз обратиться в это мрачное учреждение! И осудить советских обывателей за их нелюбовь к РКМ, честное слово, язык не повернётся.

Примерно в то же самое время в секционной морга 1-й горбольницы судмедэксперт Борис Борейко проводил вскрытие трупа Таисии Морозовой, извлеченного из выгребной ямы накануне. Рост трупа – 109 см (удивительно, но из всего числа описанных в этой книге судебно-медицинских исследований трупов это, пожалуй, второй раз, когда свердловские судебные медики догадались приложить рулетку к телу и озаботились измерением его роста!), жертва частично одета. На трупе бумазейное синее платье, под ним рубашка в синюю полоску, трикотажные рейтузы, чулки выше колен, коричневые ботинки на шнурках. Вся одежда мокрая, грязная, с запахом кала.

Труп нормального телосложения, хорошего питания, кожные покровы грязно-зелёного цвета, покрыты разведёным калом (каловым илом). Кожа ладоней рук и ступней ног легко снимается вместе с ногтевыми пластинами (мацерация). Состояние внешних покровов указывает на далеко зашедшее разложение мягких тканей и пребывание тела во влажном месте без циркуляции воздуха.

На внешнем осмотре установлены следующие телесные повреждения:

– в области лба справа 10 ссадин размером от 0,4 до 1,5 см;

– на переносице ссадина длиною 1 см;

– в области угла нижней челюсти справа кровоизлияние сине-зелёного цвета размером 1,0 х 1,5 см; кончик языка прикушен;

– на шее спереди слева 2 ссадины полулунной формы серо-зелёной окраски.

Девственная плева без надрывов, задний проход раздут гнилостными газами, видимых повреждений не имеет, надрывов и кровоподтёков в перианальной области не обнаружено.

При вскрытии выявлено следующее состояние внутренних органов: в правой половине сердца большое количество жидкой крови, на поверхности сердца точечные кровоизлияния («пятна Тардье»), лёгкие раздуты, на поверхности лёгких и между долями точечные кровоизлияния, ткани лёгких на разрезе тёмно-красного цвета, полнокровны. Слизистая в дыхательном горле синюшно-красного цвета, слизистая пищевода гладкая, также синюшно-красная. В щитовидной железе справа кровоизлияние, в мягких тканях шеи слева спереди кровоизлияния 1,0 х 1,0 см. Мозговые оболочки полнокровны, кровеносные сосуды мозговых оболочек расширены. В кишечнике до 200 гр. кашеобразной, частично переваренной пищи, брюшина гладкая синюшно-розоватого цвета.

Причина смерти – удушение руками, на что указывает полнокровие внутренних органов, «пятна Тардье», кровоизлияния в мышцах шеи и щитовидной железе, следы ногтей на коже шеи. Давность наступления смерти – 3-4 недели, жертва была брошена в выгребную яму мёртвой.

Мазки из половых органов и прямой кишки были направлены в судебно-химическую лабораторию для проведения анализов с целью выявления семенной жидкости. Язык вместе с дыхательным горлом был сдан в музей судебной медицины как классический образчик симптомов асфиксии.

Самым интересным и значимым следственным действием, произошедшим 26 октября, явилось судебно-психиатрическое освидетельствование Винничевского, проведённое заведующим кафедрой психиатрии Свердловского медицинского института профессором Малкиным и врачом областной психиатрической больницы Возжениковым. На основании этого освидетельствования Малкин впоследствии подготовил и представил экспертное заключение, в котором более полно высказался по некоторым апектам, затронутым в акте освидетельствования. Если следовать хронологии событий, то нам бы надлежало рассматривать экспертизу и освидетельствование в разных местах, поскольку их разделяет весьма заметный промежуток времени – примерно два с половиной месяца, но для удобства восприятия информации объединим их содержание, тем более, что они довольно близки и ничем принципиально не различаются.

Кадр из небольшого документального фильма, посвящённого вводу в строй нового здания Уральского государственного медицинского института. Фильм датирован 1940 г., хотя киноматериал, возможно, отснят несколько ранее. Некоторые кадры этого фильма запечатлели профессора Малкина в числе сотрудников возглавляемой им кафедры психиатрии. На этой фотографии Пётр Фаддеевич крайний справа.

Сразу подчеркнём, что вопрос о психолого-психиатрическом статусе Винничевского исключительно важен для оценки его поступков, поэтому к работе психиатров надлежит отнестись с максимальным вниманием. Итак, каким же увидели специалисты юного убийцу-изувера, сознавшегося к моменту встречи с ними уже в десятке случаев нападений на малолетних детишек?

Соматическое состояние Винничевского: высокого роста, астенической конституции, то есть такого телосложения, для которого характерно развитие тела и конечностей преимущественно в длину (про таких людей говорят, что они «тонкой кости). Лица астенической конституции имеют длинные конечности, длинную шею, у мужчин обычно выражен кадык, отложения подкожного жира незначительны. Психиатры отметили у Винничевского лёгкий экзофтальм, то есть выпячивание глаз из глазниц. Это не самостоятельное заболевание, а симптом целого ряда весьма несхожих заболеваний. Истинный экзофтальм часто связан с отклонениями в работе эндокринной системы, но помимо этого причиной может быть аневризм артерии глазницы, варикозное расширение вен глазницы, некоторые заболевания крови и пр.

Также у Винничевского было отмечено незначительное отхождение правого глазного яблока при конвергенции. Это явление медицинские специалисты никак не объяснили, а между тем оно заслуживает того, чтобы сказать о нём несколько слов. Речь идёт о так называемом симптоме Мёбиуса, названном так по имени немецкого невропатолога, открывшего его в конце 19 столетия. Это внерассудочное, неуправляемое отхождение глаза в сторону при фиксации взгляда на близком предмете, приближаемом к кончику носа. Каждый из нас наверняка подвергался такого рода тестированию – врач-невролог сначала двигает свой молоточек перед лицом справа налево, проверяя способность сопровождать глазами предмет, а затем не спеша приближает его к кончику носа. У всех нормальных людей не возникает проблем с сопровождением взглядом движущегося предмета, для нервной системы здорового человека это совершенно тривиальная задача. Однако для некоторой части людей она абсолютно непосильна. У них при приближении наблюдаемого объекта к кончику носа глазное яблоко откатывается наружу, при этом возникает временное косоглазие, которое исчезает при взгляде на предмет, расположенный на нормальном расстоянии или большом удалении. Это и есть симптом Мёбиуса.

Как можно понять из акта Малкина и Возженикова, у Винничевского наблюдалось незначительное отхождение правого глаза, другими словами, посмотреть на собственный кончик носа он не мог при всем желании. Это симптом тиреотоксикоза, чрезмерного синтезирования гормонов щитовидной железой. Причины аномальной активности щитовидной железы могут быть различны, в большинстве случаев это Базедова болезнь или болезнь Пламмера, но возможны и иные причины. Для их выявления требуются специальные исследования, которые в отношении Винничевского проводить никто не стал. При тиреотоксикозе наблюдаются резкая смена настроений, чрезмерная возбудимость, снижение веса, тремор, субъективные ощущения перебоев в работе сердца, одышка, выпученность глаз. Как видим, кое-что из этих симптомов хорошо соответствует облику Винничевского (выпученность глаз, сниженный вес).

Также были отмечены сглаженность правой носогубной складки и отклонение языка влево, то есть заметная несимметричность лица. Это довольно интересные признаки, косвенно указывающие на нарушения в так называемом паллидарном отделе экстрапирамидной системы мозга. Экстрапирамидная система объединяет моторные пути, ответственные за поддержку и распределение мышечного тонуса, и регулирует автоматические (неосознаваемые) движения человека. С точки зрения филогенетики это один из древнейших отделов мозга, доставшийся человеку от его давно вымерших беспозвоночных предков. Нарушения в паллидарном отделе мозга приводят к изменениям речи (заиканию), несимметричности мышечного тонуса, а также сказываются на активности движений, позе и походке человека. У Винничевского, как видим, наблюдалось и заикание, и несимметричность лица, а потому было бы очень интересно узнать о специфических изменениях позы и походки (речь идёт о статической и динамической атаксии, то есть нервно-мышечном заболевании, выражающемся в нарушении согласованности работы различных групп мышц опорно-двигательного аппарата. Это генетическое по своей природе заболевание выявляется с помощью довольно простых тестов, во время которых проверяется способность сохранять равновесие в различных позах, совершать повороты в движении, бежать и пр. Методика выявления атаксии была полностью отработана уже в начале 20 века). К сожалению, психиатры почему-то не подумали о том, чтобы проверить обследуемого на наличие статической и динамической атаксии, хотя это заболевание часто выявляется у лиц с нарушениями в работе паллидарного отдела мозга. Эти тесты с легкостью могли бы подтвердить или, наоборот, отвергнуть высказанное предположение об имевшихся у Винничевского нарушениях в работе мозга.

Эксперты зафиксировали лёгкий горизонтальный нистагм, то есть ритмические колебания глазных яблок, указывающие на рассеяный склероз, а также понижение глоточного рефлекса. Последнее свидетельствовало о снижении проводимости рефлекторной дуги, ответственной за глотание, кашель и рвоту. Диагностическая ценность этого признака не очень высока, поскольку снижение и даже отсутствие глоточного рефлекса встречается порой у здоровых людей.

Жалоб на состояние здоровья Винничевский не высказывал.

Личность обследуемого была охарактеризована в следующих выражениях: малообщителен, угловатый, медлительный, на вопросы отвечает тихим, мало модулированным голосом, очень медленно. Эмоционально холоден. С 1937 г. отмечает непреодолимое влечение к удушению маленьких детей без различия пола. В процессе душения переживает половое возбуждение с сопутствующей эрекцией, иногда за этим следует семяизвержение. Сопротивление и плач жертв усиливают сексуальное возбуждение. В последующем будто бы испытывает жалость к жертвам. Интерес к половой жизни или онанизму отрицает категорически. В остальном никаких личностных или поведенческих отклонений не демонстрирует.

Тут нельзя не сказать несколько слов об успеваемости и социальной адаптации Винничевского. До 4-го класса он учился хорошо, затем успеваемость упала, в 6 – 7 классах возникли жалобы на плохую память, головную боль, на то, что «ученье не даётся». При этом поведение в школе он демонстрировал отличное, был тих, послушен, замкнут и угрюм, по собственному признанию во время обследования «любит физическую работу», носит в дом воду, ходит по магазинам, за покупками для семьи разъезжает по всему городу. Юноша увлекался музыкой, частным образом брал уроки игры на фортепиано, кроме того, отдавал предпочтение пьесам и фильмам патриотического содержания, как он сам выразился, «про войну».

Психиатры сделали вывод о том, что Винничевскй был не особенно начитан, однако впоследствии школьные товарищи обвиняемого будут говорить о его привычке носить в школу приключенческие книги и читать в свободную минутку. Понятно, что речь идёт о довольно простых и невинных детских произведениях вроде «Приключений Робинзона Крузо», но подавляющее большинство его сверстников не носили с собой даже таких книг. Наверное, назвать Винничевского эрудитом действительно нельзя, но и привычку читать в свободное время игнорировать тоже будет неправильно.

Рассказывая о родителях, Винничевский употребил словосочетание «средние люди», а говоря о родственниках, заявил, что никаких душевных болезней ни у кого в роду по отцовской и материнской линиям не отмечалось. По его собственной оценке он рос и развивался нормально.

Из всего, изложенного выше, следует вполне ожидаемое заключение, процитируем его дословно:

«1. Гр. Винничевский В. Г. признаков формального душевного заболевания не проявляет.

2. Является психопатической личностью типа психопатов влечений (садист-умертвитель). Характериологически он является шизоидом типа гипоэстетичный («холодный аутист»).

3. Имеющиеся очень лёгкие изменения со стороны центральной нервной системы могут быть расценены как остаточные после банальных детских инфекций.

4. На основании указанного мы приходим к выводу, что Винничевский В. Г. совершил инкриминируемые ему преступления во вменяемом состоянии и подлежит ответственности на общих основаниях».

Ну вот примерно так и выглядит приглашение на казнь. Правда, Винничевский этого не мог понять 26 октября, поскольку тогда он пребывал в твёрдой уверенности, что инкриминируют ему статью 136 УК, а стало быть, смертного приговора не может быть даже в том случае, если он примет на себя все грехи этого мира. Посему вывод психиатров не имел для него никакой ценности, был непонятен, да и вообще вряд ли интересовал, поскольку на приговор суда в смысле его отягощения повлиять никак не мог.

Заслуживают внимания некоторые моменты, связанные с обследованием Винничевского и прозвучавшие впоследствии из уст профессора Петра Малкина. Вот, например, очень интересное заявление о причине различной протяжённости интервалов между похищениями детей: «{Винничевский} утверждал, что неравномерность промежутков между убийствами – от двух недель до трёх месяцев – в значительной степени объясняется трудностью найти подходящий объект {посягательства}». Любопытно, не так ли? Ведь несколькими часами ранее на допросе у Брагилевского обвиняемый объяснил полугодовой перерыв после убийства Герды Грибановой совсем иначе: «У меня не было желания. Я даже не пытался похитить ребёнка, хотя видел их много».

Вот ещё одна интересная оценка из текста экспертизы: «Спокойно и расчётливо он снимает своё пальто, причём не бросает его на землю, а вешает на сучок.., раздевает жертву, удобно укладывает и медленно, не спеша, умертвляет её… Осторожность и ещё раз осторожность доминирует во всём его поведении: то крики ребёнка, то приближение телеги и людей, то крики матери заставляют его прервать процесс умертвления и, оставив ребёнка, поспешно скрыться. Насколько спокоен, хладнокровен и расчётлив при этом Винничевский свидетельствует хотя бы тот факт, что в одном случае он не забыл воспользоваться рублём, найденным у убитого, во втором – платьицем и другими вещами, проданными за 20 рублей, и т.п.»

И наконец, неизбежный вопрос о самооценке содеянного. Понятно, что на искренность душегуба рассчитывать не приходится, да и жалеть он будет лишь самого себя, а вовсе не безвинно пострадавших от его похоти малышей, но без этого аспекта невозможно составить сколько-нибудь полное представление об этом человеке. Итак, увидели ли психиатры в глазах убийцы слезы? Услышали ли они слова раскаяния и сожаления о содеянном? Тут нам на помощь приходит ещё одна цитата из экспертного заключения профессора Малкина: «26 октября Винничевский, правда, не без некоторых наводящих указаний, заявил о том, что он даже рад аресту, так как сейчас всё „это прекратится“». То есть сам Винничевский так и не понял, какие слова надо произнести, ему дали «наводящие указания». Впрочем, продолжим цитирование Малкина: «Создаётся впечатление, что хотя внешне, рационально он осознаёт всю глубину и отвратительность совершённых им преступлений, однако эмоционально он этого не прочувствовал, что ядро его личности, его „душа“, как раньше, так и сейчас, не в этих признаниях, а в тех чувственных переживаниях, которые он получал при убийствах».

Профессор закавычил душу – такова была политическая ситуация в стране, душа считалась коммунистами не субъектной и не существующей объективно. Поэтому фраза получилась с одной стороны немного кривой и не совсем понятной, но с другой – на удивление глубокой и точной. Надо лишь внимательнее вчитаться в слова Малкина. Винничевский действительно сотрудничал со следствием, сознавался в чудовищных преступлениях, но сохранял при этом полное спокойствие, управлял собою, контролировал речь и действовал полностью рассудочно. Испуг, пережитый при аресте, миновал, он понял, что его не убьют, а даже напротив, будут кормить и охранять, в нём все заинтересованы, его расспрашивают, большой московский следователь обращается на «Вы» и даёт на подпись каждый лист протокола. Медики в белых халатах щупают нёбо, обстукивают молоточками коленки и интересуются здоровьем родителей – смехота, однако! На самом деле всё в тюрьме оказалось не так уж и плохо, и даже интересно. Так примерно мог рассуждать Винничевский вечером 26 октября 1939 г., вытянувшись на своей шконке и вперившись в темноту одиночной камеры на втором этаже милицейского следственного изолятора.

Да, он признавался в убийствах на допросах, он делал, что ему велели во время следственного эксперимента, он послушно выполнял дурацкие команды психиатров во время освидетельствования, но никакого раскаяния в этом не было и быть не могло. Это была сугубая необходимость. Душа Винничевского в те дни действительно заключалась не в этих признаниях, она была занята совсем другими переживаниями. Винничевский начал борьбу за собственное спасение, ибо на самом деле его душа хотела жить и умирать он отнюдь не собирался.

 

Глава VI. Трудно быть Богом! Сволочью проще…

Лихорадочная активность первых дней с момента задержания опаснейшего преступника постепенно сходила на нет. Винничевский сотрудничал со следствием, вроде бы не врал, не изворачивался, не включал «тупого», говорил даже более того, чего от него ждали, и это давало весомые основания для уверенности в том, что следствие пойдёт вперёд без особых осложнений. Был проведён обыск по месту проживания обвиняемого, вещи его изъяты и направлены на судебно-химическую экспертизу, глядишь, и объективные улики добавятся через пару-тройку недель. В общем, всё складывалось для свердловских правоохранителей вроде бы неплохо.

27 октября отцу Таси Морозовой, чьё тело было найдено в уборной возле дома №1 по улице Финских Коммунаров, официально предъявили для опознания некоторые из вещей девочки и сам труп. В том, что найдена именно Тася, сомнений не было, всё настолько сходилось, что какие-то совпадения или ошибки можно было исключить, тем не менее формальная процедура опознания должна была состояться. Её провели заместитель начальника ОУР Крысин и начальник 1-го отделения ОУР Лямин. Иван Иванович Морозов опознал как тело дочери, так и её одежду – платье и бумазейную майку, о чём и были составлены два «Протокола предъявления». Рутинная, но очень тяжёлая в эмоциональном отношении процедура прошла быстро и без сюрпризов.

В 16 часов 27 октября начался первый официально запротоколированный допрос матери обвиняемого – Елизаветы Ивановны Винничевской. Допрос проводил начальник Отдела уголовного розыска Евгений Вершинин. Кстати, примерно с этих октябрьских дней из следственных материалов полностью исчезла фамилия Брагилевский – старший оперуполномоченный союзного уголовного розыска удостоверился в том, что убийца малолетних детишек действительно найден, и с чувством честно выполненного долга вернулся в Москву. Так что с 26 или 27 октября расследование вели исключительно свердловские правоохранители.

Допрос Елизаветы Винничевской начался вовсе не с разговора о её сыне, а о предках и молодых годах женщины. Что полностью оправданно – следователи советской Рабоче-Крестьянская Красной милиции всегда выясняли «классовое» лицо того, кто оказался по другую сторону стола. Елизавета Ивановна сообщила, что родилась в 1903 г. в городе Верхняя Салда и проживала там до конца 1917 или начала 1918 г. И объяснила, почему уехала: «В 1917 г. отец, как заложник, при приходе красных был расстрелян. Дедушка при приходе красных скрылся, моего отца расстреляли, как заложника. Когда пришли белые, дедушка вернулся и снова приступил к торговле бакалеей и галантереей. Отца расстреляли без суда и следствия. Мы сами похоронили труп отца. После того, как белые {вторично} стали отступать, дедушка уехал и взял с собою меня, братьев Петра, Николая и мою мать Аполлинарию Константиновну. Мы уехали в Омск, где и проживали».

Неожиданный взгляд на историю Гражданской войны в России, не так ли?

Со своим будущим мужем Елизавета познакомилась в 1919 г. И на вопрос, где он тогда работал, ответила очень уклончиво: «Этого я не знаю. Позднее я видела его в военной форме. Он работал или в артскладе, или ЧК». Ответ любопытный, получается, что сначала Елизавета видела Георгия Винничевского в штатском, а потом уже в военной форме «красных».

Сразу сделаем пояснение, необходимое для правильного понимания ситуации: в ходе расследования преступлений Владимира Винничевского выяснилось, что в прошлом его отца имелись некие лакуны, не подтверждаемые никакими документами. Проверки, проведённые ещё в 1936 г. по линии партийного контроля и госбезопасности, показали, что та биография, которую Георгий Винничевский на протяжении многих лет рассказывал по месту службы, друзьям и знакомым, не вполне точна. Он утверждал, будто родился в Санкт-Петербурге в рабочей семье в 1895 г., после Октябрьского переворота 1917 года пошёл служить в Красную гвардию, попал на Урал, но при отступлении большевистских отрядов был ранен, оказался на территории белогвардейцев, перешёл на нелегальное положение, в последующем сумел легализоваться, перебрался глубоко в колчаковский тыл, устроился работать в уголовный розыск и какое-то время подвизался на этой ниве. Когда дела у Колчака пошли плохо и фронт покатился на восток, Георгий Винничевский снова перешёл на нелегальное положение, дождался прихода «красных» и заявил, что полтора года терпеливо дожидался «товарищей», скрываясь от белой контрразведки. Ему поверили и доверили создание уголовного розыска в Омске, и Винничевский даже был первым секретарём первой партийной ячейки красной милиции. В дальнейшем он перешёл на службу в ЧК, где занялся борьбой с контрреволюцией и саботажем. На этой работе себя не жалел, был даже исключён из партии за превышение власти, но затем оказался восстановлен как проверенный боец с высоким чувством классового самосознания. Биография вроде бы складная и героическая, но – увы – многие из этих утверждений действительности не соответствовали, а иные важные детали не упоминались вовсе. Даже по поводу ранения ясности не было. То ли Винничевский был ранен в Первую мировую войну, то ли уже в Гражданскую – достоверно выяснить спустя почти два десятилетия оказалось очень трудно. Из-за всех этих нестыковок в биографии, а также из-за того, что жена его происходила из семьи торговца – а сей факт Георгий Винничевский долгое время скрывал от товарищей по партии и «чекистской» когорте – его в феврале 1936 г. из ВКП(б) исключили. Так сказать, повторно и окончательно.

Как долго Георгий Винничевский подвизался на ниве защиты государственной безопасности в ЧК-ГПУ-ОГПУ не совсем ясно – из материалов дела можно сделать на сей счёт выводы, несколько различающиеся по срокам. Сам Винничевский утверждал, будто покинул спецслужбу в 1929 г., однако в следственных материалах имеются копии протоколов допросов родственников, из которых следует, будто его и Петра Мелентьева, младшего брата Елизаветы Винничевской, видели в форме сотрудников НКВД в 1930-х гг. Заслуживает упоминания и то, что во время жилищной переписи 1932 г. Георгий Винничевский сообщил, будто работает в типографии «Уральский рабочий», а жена его – кассиром. Однако не следует слишком полагаться на такого рода утверждения – это могла быть всего лишь легенда прикрытия для ушей любопытствующих соседей, подкрепленная соответствующими документами. Отметим лишь в этой связи, что изгнание из партии, скорее всего, имело и некоторый позитивный эффект, поскольку помогло Георгию Винничевскому пережить обширную зачистку времен «Большого террора». К тому моменту, когда Дмитрий Дмитриев плотным чёсом принялся прореживать ряды подчинённого ему Управления НКВД, Винничевский уже был за штатом, и те, кто изгонял его из партии, сами попали под следствие и отправились в расстрельные казематы. О нём просто позабыли, а те, кто помнил, заслуженно получили в свои затылки пули. Так дважды исключённый из партии Георгий Винничевский дожил до конца 1939 г. в условиях относительного спокойствия и даже достатка. На фоне того, что довелось испытать его прежним товарищам и коллегам по чекистскому цеху, судьба его казалась вполне сносной.

После этого совершенно необходимого отступления продолжим знакомство с текстом протокола допроса. Вот что Елизавета Винничевская рассказала о первых годах своих отношений с мужем: «После нашего с ним знакомства его из Омска перевели в Новосибирск, где он работал в ЧК. Поженившись, мы переехали в Новосибирск, через шесть месяцев снова вернулись в Омск, а через некоторое время поехали в Свердловск. Это было в 1923 г. В Свердловск мы приехали всей семьей, то есть приехали с нами моя мать и брат Петр. Устроились жить у сестры моей матери Булавиной Натальи Константиновны (она и её муж умерли) по ул. Первомайской, дом №19… Брат Петр живёт сейчас с нами, работает в {театре} музкомедии завскладом, до этого работал в культторге также по хозяйственной части».

Как видим, первоначально Винничевские жили в том самом доме №19, в котором впоследствии проживала семья Герды Грибановой. Мать Елизаветы Винничевской умерла в 1934 г., детей, кроме Владимира, в семье не было.

Далее последовали вопросы о поездках, об отлучках отца, но всё это как-то без конкретики и углублений в детали, словно бы формально. Затем понемногу вопросы Вершинина сфокусировались на личности сына допрашиваемой. Вот в каких выражениях Елизавета Ивановна описывала характер, здоровье и поведение Володи: «Я наблюдала, что он вял, необщителен… Таким он был с раннего детства. Здоровье у него было слабое. Три раза болел воспалением лёгких, был коклюш, корь, однажды была операция горла, операция аппендицита… У него было стремление к путешествиям, причём ему хотелось путешествовать без родителей. Он очень скрытен, молчалив, никогда ни о чём не рассказывал. Он бесстрашный, ничего не боялся».

Последняя фраза чрезвычайно любопытна, на ней следует остановиться особо. Профессор Малкин в ходе психиатрического освидетельствования, проведённого накануне, причислил Владимира Винничевского к категории психопатических личностей, не имеющих формальных признаков душевных болезней, но демонстрирующих устойчивую тенденцию к девиантному (отклоняющемуся от нормы) поведению. Для психопатов действительно характерна своеобразная удаль и даже бесшабашность поведения, они часто производят впечатление парней лихих и бесстрашных, эдаких рубак, которым и море по колено, и сам черт не брат. В своеобразной удали заключается секрет той симпатии, которую психопаты умеют внушать окружающим.

На самом же деле «удаль психопата» не имеет ничего общество с мужеством и бесстрашием в их изначальном понимании. Если смелость воина диктуется потребностью стать защитником семьи, Родины, патриотическим воодушевлением или какой-то иной высокой и осознанной мотивацией, то бесстрашие психопата проистекает из нарциссизма, гордыни, склонности к самолюбованию. Центр вселенной психопата – его собственное эго, прихоть, потребность получать удовольствие. Русская пословица «На миру и смерть красна» как нельзя лучше отражает восприятие им собственной смерти. По этой причине психопатические личности являются плохими солдатами, которые своим безответственным поведением и неконтролируемым стремлением к риску представляют немалую угрозу, прежде всего, для своих же товарищей. Впервые с этой проблемой массово столкнулись сапёры в годы Второй Мировой войны: одна категория военнослужащих не боялась мин и быстро погибала из-за собственной небрежности, а другие, осторожные и внимательные, выполняли основной объем работ по разминированию без единой царапины. Сапёры всех воюющих армий быстро поняли разницу между «бесстрашными» психопатами и «боязливыми» простыми солдатами. С простыми солдатами можно было выиграть войну, а с психопатами – никогда! Поэтому в последние десятилетия в развитых странах мира стало обязательным психологическое тестирование сотрудников правоохранительных органов, военнослужащих, кандидатов на должности, связанные с обслуживанием технологически опасных объектов транспорта, промышленности и энергетики. Причина проста: психопатические личности смело идут на риск и безответственно рискуют жизнями многих людей, связанных с ними в силу служебных отношений, что совершенно недопустимо.

Елизавета Ивановна Винничевская явно не понимала разницу между «бесстрашием» её сына и настоящей мужской отвагой. Собственно, куча, наваленная Володей Винничевским при задержании – лучшая иллюстрация его «бесстрашия», хотя об этой детали начальник свердловского угро, скорее всего, матери обвиняемого ничего не сказал.

После этого затянувшегося, но необходимого отступления, продолжим цитировать рассказ матери о собственном сыне: «Домашних животных – собак, кошек – он никогда не бил. Когда ему было 3 года, был случай, когда он и другие дети зарыли собаку в землю… С пятого класса он стал жаловаться на отсутствие памяти и говорил, что не хочет больше учиться, что у него есть желание работать. Но где он будет работать, он сам не знал. Читать он не любил. Его удовольствиями было ходить в зрелищные мероприятия, также он стремился к путешествиям».

Это тоже довольно красноречивое признание, хорошо согласующееся с диагнозом профессора Малкина. Психопаты ненавидят напряжение, они совершенно не переносят условия, в которых надо на чём-то сконцентрироваться и целенаправленно методично работать. Причём неважно, о какой работе идёт речь – тяжёлой физической, интеллектуальной или монотонной. Психопатические личности ненавидят любую работу, для них важна смена впечатлений: шутки, смех, весёлый пейзаж за окном – это им нравится. А вот сидеть, уткнувшись в микроскоп, или строчить бесконечные швы, склонившись над швейной машинкой, или набивать нескончаемый текст на пищущей машинке, для них страшнее гильотины. Так что неудивительно, что Володя Винничевский любил зрелищные мероприятия и поездки – всё в полном соответствии с диагнозом!

Но после этого в рассказе матери оказалась упомянута ещё более интересная деталь: «Когда сын учился в пятом классе, он с Сарофанниковым и Гапанович {ем} собирались куда-то ехать, и сын Володя похитил у отца револьвер. Это оружие нашли у Гапанович {а}. Этот случай Володя объяснил так: они все трое собирались ехать на Кавказ путешествовать, взять оружие его научил Гапанович, но для каких целей последний Володе не сказал. Этого мы так и не узнали».

Скандальную ситуацию «по-тихому» урегулировать не удалось, хотя Георгий Винничевский и явился лично к отцу Гапановича и предложил тому отдать оружие без лишней огласки. Кстати, Вова Винничевский украл из дома не только отцовский револьвер, но и 28 патронов к нему, килограмм пороха, дробь, а также серебряные деньги из копилки. О возврате всей этой чепухи речь не шла, Георгию Винничевскому важно было быстро вернуть револьвер, чтобы не предавать инцидент широкой огласке. Но Гапанович-старший упёрся, револьвер не отдал, в результате чего Георгию Винничевскому пришлось обратиться в милицию и возвращать оружие официальным путём, то есть сынок подставил отца по полной. Сам Володя после череды скандалов сначала был переведён на домашнее обучение, а затем направлен в другую школу и в конечном итоге остался в 5 классе на второй год.

Далее мама рассказала об увлечениях сына. Образ получился довольно странный, послушаем Елизавету Винничевскую: «Он очень любил музыку, для него было куплено пианино, к инструменту его очень влекло, но музыкального таланта у него не было, играл по нотам, импровизацией не увлекался. Играл большей частью весёлые вещи. Однако в жизни он был грустный, уединённый, подолгу сидел задумавшись. На мой вопрос: „О чём ты думаешь?“, отвечал, что ни о чём, „просто так“… С пятого класса он начал писать письма девочкам, мне казалось, что для него это ещё рано и бранила его».

Как видим, с самого начала полового созревания мама проявила бдительность, может быть, не вполне уместную, и принялась бранить и стыдить сына за его интерес к девочкам. Не отсюда ли берёт начало брезгливое отношение Вовы Винничевского к сексу с женщиной? Нельзя не признать, что мамины педагогические потуги достигли своей цели – сын в период юношеской гиперсексуальности перестал интересоваться сексом со зрелыми женщинами и девушками и переключил свое внимание на нечто иное.

Далее допрос перешёл к обсуждению физиологических деталей, без понимания которых расследовать половые преступления невозможно. Приведём любопытную выдержку из протокола:

«Вопрос: Вы не замечали, чтобы он занимался онанизмом?

Ответ: Я этого не замечала.

Вопрос: Поллюции у него были?

Ответ: Были два раза. Я замечала на постельном белье, на его белье не замечала. Белье стирала я сама, редко стирать отдавала.

Вопрос: Каких-либо пятен на белье Вы не обнаруживали?

Ответ: Нет. Однажды летом у него оказалась разорванной рубашка на правом плече, спина и шея поцарапаны. Он это объяснил тем, что катался на велосипеде и упал. Лично я не видела, когда он катался на велосипеде. В тот раз от него пахло водкой, он дал объяснение, что ездил один, купил водки, выпил и упал с велосипеда».

То есть никаких пятен, ничего подозрительного, обычный такой парнишка, но это-то и странно, поскольку половое влечение Владимир Винничевский должен был испытывать (и испытывал) чрезвычайно сильное, сильное до такой степени, что он даже собою соглашался рисковать ради его удовлетворения. И хотя внешне юноша казался безэмоциональным и хладнокровным, внутри у него бушевали страсти. Неужели мать ничего этого не чувствовала, ни о чем не догадывалась? Неужели она и впрямь считала своего сына таким нордичным?

Видимо, некое смутное подозрение смущало Елизавету Ивановну, и она сама невольно об этом проговорилась. Вот выдержка из её показаний: «Я однажды, когда у меня было подозрение в отношении его вида, я пошла за ним по другой стороне улицы, но он меня заметил, т.к. оглядывался». Вот те раз! Буквально страницей ранее Елизавета Винничевская убеждала, что никаких подозрительных пятен на одежде сына не замечала, белье постельное стирала сама, и тоже не видела на нём ничего «такого», и вдруг словно бы между делом проговаривается: «Когда у меня было подозрение в отношении его вида»… Что за подозрение? Почему оно возникло? Начальник ОУР не стал углубляться в эту тему, возможно, просто не заметил оговорки, но нельзя не признать, что в целом показания Елизаветы Винничевской производят впечатление недосказанности и нелогичности, мысль её постоянно «сползает» с темы вопроса и она говорит о деталях, не имеющих прямого отношения к предмету обсуждения.

В том же доме по улице Первомайской, в котором проживала семья Винничевских, жили маленькие дети – мальчик и девочка 3-х и 5-ти лет. Обвиняемый уже рассказал о том, что никаких преступных действий в их отношении не предпринимал, опасаясь быстрого разоблачения, но на эту же тему имело смысл спросить и Елизавету Винничевскую, может быть, она замечала в отношении сына к маленьким детям нечто необычное? Допрашиваемая ответила так (стилистика оригинала сохранена): «Он относился к ним хорошо, играл с ними, садил на колени, метал (видимо, подбрасывал – прим. А. Р.), дети, играя с ним, смеялись. Причём он больше любил маленьких детей, чем детей своего возраста. Я замечала, что он щекотал детей, они смеялись, я этому не придавала значения».

В этих словах мы видим хорошее объяснение тому, как Винничевскому удавалось быстро располагать детей к себе. Он понимал детскую психологию, имел необходимый навык общения, и хотя Владимир был в семье единственным ребёнком, бытовой контакт с соседскими малышами обеспечил ему необходимый разговорный тренинг. А потому он прекрасно понимал, что следует пообещать ребёнку, чем его заинтересовать, как расположить к себе.

Нельзя не процитировать довольно интересный рассказ Елизаветы Винничевской о событиях 22 октября, то есть произошедших буквально за двое суток до ареста сына: «…я послала его за хлебом, он быстро возвратился с хлебом и попросил у меня разрешения пойти к мальчику сделать уроки по алгебре и физике. Я его не отпустила, т.к. уехал отец. Это было часов в 9-10 вечера, в присутствии Дымшиц, Смирновых и др. соседей. Этот разговор был в кухне. Он ушёл в комнату и долго оттуда не выходил. Потом он подошёл к двери, просунул голову, руки были за спиной, и стал смотреть на меня, но ничего не говорил. Я и Маруся примерно полчаса говорили ему о необходимости учиться и т.д., а он всё смотрел и молчал, причём взгляд у него был такой, как будто бы он смотрит, а ничего не видит. Потом он ушёл в комнату, и я услышала, что он звенит деньгами. На мой вопрос о деньгах, он ответил, что это сдача с хлеба, и тут же попросил 2 рубля на приобретение немецкой книги. Я ушла в комнату и легла на кровать. Сын подошёл ко мне и стал гладить по голове. Я его спросила, что с ним, он стал меня целовать и заплакал, просил прощения, что так ко мне отнёсся при соседях, но больше ничего не сказал».

Интересно, поняла ли сама Елизавета Ивановна, чему же она стала свидетелем? Нормальное вроде бы настроение сына моментально испортилось, стоило отказать ему в вечерней прогулке. Причём сын остался до того возмущён, что допустил эдакий немой афронт, бессловесную демонстрацию своего раздражения в течение получаса. Выходка, надо признать, неординарная для юноши 16 лет, который должен уже управлять своими желаниями и эмоциями. Назвать подобное поведение обычным никак нельзя! Матери, конечно, стоило бы задуматься над тем, почему у сыночка происходит такая смена настроений, что это за странный друг, с которым Володя хочет учить алгебру и физику на ночь глядя? Неплохо было бы осведомиться у него на сей счёт, но мать никаких вопросов не задаёт, она ложится в кровать, а сынок начинает плакать у неё на плече. И что подумала после этого немого цирка мамочка? Ничего – никаких выводов, никаких подозрений, никаких мыслей. Нетрудно понять логику действий Владимира Винничевского, которому мать испортила планы на вечер, он явно уже испытывал половое возбуждение и намеревался совершить очередное похищение и убийство, но вот индифферентность Елизаветы Ивановны понять сложно.

Видимо, что-то подобное подумал и Вершинин, потому что следующий его вопрос касался обращения Елизаветы Винничевской к врачам по поводу поведения сына. Мать преступника признала, что в 1938 г. водила Владимира к врачу по нервным болезням в детскую поликлинику на улице Тургенева. Формальная причина обращения – жалобы сына на отсутствие памяти. Врач заявил, что это всего лишь издержки переходного возраста, и предложил лечение электрическим током. Владимир посещать назначенный курс отказался, и лечение на этом закончилось.

Елизавета Ивановна на вопрос о домашних побоях заявила, что один раз била сына, но отец ни разу не поднял на него руку. Затем последовал разговор на тему физиологии и нервных реакций. Процитируем небольшой фрагмент:

«Вопрос: Вы не замечали, чтобы он грыз ногти?

Ответ: Нет.

Вопрос: У него бывает обильное выделение слюны?

Ответ: Я заметила, но не придала этому большого значения.

Вопрос: Во время сна он бредил?

Ответ: Я наблюдала, что во время сна он что-то мычит. Вначале я будила его, спрашивала, что он видит во сне? Он отвечал, что ничего не видит.

Вопрос: Не замечали ли Вы у Вашего сына беспричинного смеха?

Ответ: Беспричинный смех у него бывает. На мои вопросы, о чём он смеётся, он отвечал, что вспоминает о школе, о ребятах-школьниках, о школьных делах».

Дальше стало ещё интереснее. Снова небольшая цитата из протокола:

«Вопрос: Не был ли Ваш сын свидетелем интимных сторон Вашей жизни?

Ответ: Нет. В одной комнате с нами он не находится уже три года тому назад».

Стенографист Балаханова, записывавшая допрос дословно, в последней фразе допустила смысловую ошибку, но тем не менее понять сказанное несложно. Елизавета Винничевская категорически заявила, что уже три года сын не находится с родителями в одной комнате, когда они занимаются чем-то интимным. Ответ очень странный, поскольку у Винничевских второй комнаты не было и они вынужденно спали в одной. Так было и три года назад, так осталось вплоть до момента ареста. Поэтому ответ Елизаветы Ивановны понять можно двояко: либо она с мужем не занимается сексом уже три года, и потому «интимных отношений» просто не существует, либо родители предаются плотским утехам в то время, когда сына нет дома гарантированно. Но из последнего предположения автоматически рождается вопрос: а что, раньше это было не так? Раньше вы занимались сексом при нём и лишь последние три года стали удалять его из комнаты?

Запомним этот странный ответ Елизаветы Винничевской, потому что впоследствии эта же тема всплывет во время допросов соседей этой семьи и появится замечательная возможность сопоставить ответы и сделать кое-какие любопытные выводы.

Однако в самом конце протокола присутствует несколько реплик, заслуживающих особого внимания. По мнению автора, это наиважнейший момент всего документа. Процитируем:

«Вопрос: Как Ваш сын реагировал на убийство девочки Герды в Вашем дворе? (объективности ради надо заметить, что убийство имело место всё же в соседнем дворе, тут явно описка стенографа – прим. А. Р.)

Ответ: На мой вопрос, не жалко ли ему Герду, он ответил одним словом «жалко».

Вопрос: Каково было его поведение в эти дни?

Ответ: Огорчённая этим убийством, я не присматривалась к сыну. Когда заходил разговор об этом убийстве, сын молчал и старался уйти».

Тут нас ждёт интересное открытие, ведь сам Владимир Винничевский во время допросов заявлял, будто убийство Герды Грибановой членами его семьи и товарищами не обсуждалось. И вдруг выясняется, что его спрашивала об этом мама, да и иные разговоры в его присутствии на эту тему велись. Странно, правда? Можно поверить в то, что Владимир об этом забыл, тем более что на память он жаловался давно и постоянно, но особенностью его памяти является то, что процесс забывания всегда очень избирательно затрагивал те моменты, которые могли выставить его в негативном свете. Чем выдумывать неловкие ответы на острые вопросы следователей, проще ответить, что «никто ничего не говорил» или «ничего не помню». Так, чтобы сразу пресечь возможность углубиться в неприятную тему.

Почему сейчас автор делает на этом акцент? Нюанс на первый взгляд кажется непринципиальным, ну, казалось бы, какая разница, говорили с Винничевским об убийстве Герды или не говорили, забыл ли он эти разговоры в действительности или просто наврал следователю? Но нет, эта деталь очень важна для понимания логики поведения арестованного. Мы внимательно рассмотрели два протокола допроса Владимира Винничевского, и в обоих он категорично и безапелляционно заявлял, что слова его искренни, а показания исчерпывающи. После первого допроса вдруг всплыл эпизод с похищением Бори Титова, о котором Винничевский, несмотря на всю свою искренность, почему-то забыл рассказать, а вот теперь вылезло совершенно очевидное враньё, связанно с обсуждениями убийства Герды Грибановой. Разговоры такие велись долгое время среди жителей улицы Первомайской – в этом можно не сомневаться. Следует помнить, что «информационное пространство» советских людей было чрезвычайно сужено цензурой и косной коммунистической идеологией, простому человеку читать советские газеты было невозможно – там просто не было ничего дельного, ничего кроме демагогических агиток и бессодержательных «рапортов с мест», в которых рассказывалось об успехах социалистического соревнования и невиданных достижениях социалистического строительства. А потому можно не сомневаться в том, что жители Свердловска были потрясены чудовищным убийством малолетней девочки и случившееся долгое время занимало умы и воображение обывателей. Уже изначально казалось очевидным, что обвиняемый наврал, но теперь об этом можно говорить совершенно однозначно, без всяких оговорок, поскольку собственная мать враньё же это и разоблачила.

Но если Владимир Винничевский уже на первых допросах врал в одном, то какая может быть гарантия, что он не врал в другом? Вспомним золотое правило «старины Мюллера» из «Семнадцати мгновений весны»: «Маленькая ложь всегда рождает большое недоверие».

Золотые слова! Запомним сейчас сделанное нами открытие: Владимир Винничевский с самого начала врал следователям угро и делал это осмысленно, целенаправленно и сообразуясь с некоей собственной логикой оптимального поведения. Что это была за логика, мы постараемся понять, и на этом пути нас ждут воистину удивительные открытия, потому что, прочитав внимательно уголовное дело и судебные стенограммы, мы увидим в них совсем не то, что видели мастера розыскного дела Урусов, Брагилевский, Вершинин и другие.

Но – всему своё время.

В тот же самый день 27 октября начальник свердловского угро Вершинин допросил и обвиняемого Владимира Винничевского. Протокол начался с обсуждения деталей неизвестного правоохранительным органам убийства ребёнка, якобы совершённого Винничевским в январе 1939 г. Обвиняемый повторил свои прежние утверждения, дополнив их некоторыми деталями, но так и не вспомнив ни имени жертвы, ни точного адреса, по которому он похитил ребёнка. Само нападение он описал буднично, совершенно безэмоционально и лаконично, уточнив лишь по требованию допрашивавшего, что половой акт с жертвой не совершал и семяизвержения не испытывал. Под конец своего весьма лаконичного рассказа добавил, что ударил ребёнка в лоб рукояткой ножа, после чего сбросил в выгребную яму. Своё повествование арестованный закончил просто: «После этого я вышел из уборной и пошёл домой, считая, что ребёнка я убил».

Преступник описал одежду жертвы, вид дома с улицы и расположение объектов во дворе, заверив, что без труда отыщет и укажет нужный адрес во время следственного эксперимента. Также Винничевский сообщил, что в Кушве и посёлке у железнодорожной станции «Гора Благодатная» он совершил только по одному нападению. На этом допрос был остановлен.

Милиция приложила большие усилия по проверке сообщения об убийстве или ранении ребёнка в районе к югу от улицы Ленина, однако информация эта так и не нашла подтверждения. Почему так случилось, можно только гадать. Как вариант, можно предположить, что вскоре после нападения на ребёнка семья покинула Свердловск. Но отъезд семьи представляется событием всё-таки маловероятным, мобильность советского населения в конце 1930-х гг. была уже скована жёсткими правилами паспортного учёта, много ездили по стране лишь военнослужащие. Кроме того, нападение на ребёнка и последующий отъезд его семьи наверняка запомнили бы соседи. Однако никто ничего подобного участковым и оперсотрудникам уголовного розыска не рассказал. Значит, происшествие – если только оно действительно имело место – от соседей скрыли. И сделано это было не без умысла. Скорее всего, обычными людьми двигало нежелание иметь какие-либо контакты с НКВД. Население боялось иметь дело с обладателями красивых малиновых околышей и бирюзовых петлиц, примеров нежелания обращаться к ним даже на страницах этой книги можно отыскать немало. Пословицы вроде той, что «Коготок увяз – всей птичке пропасть», не рождаются на пустом месте. И благоразумные родители прекрасно понимали, что если инцидент с ребёнком станет известен доблестным служителям щита и меча, то сами же родители первыми под подозрение и попадут. На примере семьи Грибановых мы уже видели, как работает это правило на практике.

Забегая немного вперёд и тем самым несколько нарушая хронологию событий, можно сказать, что 29 октября Начальник ОУР Вершинин ещё раз встретился с Винничевским и допросил последнего о деталях похищения и убийства ребёнка в Нижнем Тагиле. Обвиняемый обстоятельно рассказал и об этом эпизоде, вот фрагмент его показаний, в которых он описывает похищение Риты Фоминой: «В начале августа месяца 1939 г., числа 2-3, но во всяком случае не позднее 4 августа, я поехал с согласия родителей к своему дяде Оленеву Василию Алексеевичу, проживающему по улице Тельмана, дом №25, на Уралвагонзаводе в г. Н. Тагил… Числа 6 августа 1939 г. около 5 часов вечера я вышел из дома и решил идти в Парк культуры и отдыха, так как у меня пришло сильное желание кого-нибудь убить с тем, чтобы получить половое удовлетворение. Пошёл я в парк именно с тем намерением, что там легче было найти подходящего ребёнка, однако ребёнка я встретил ранее и до парка не ходил… Недалеко от молочного магазина возле барака я увидел ходившую одну девочку лет 2-2,5, одета она была в тёмное платьице, на голове ничего не было.., я подошёл к девочке, дал ей конфект, взял за руку и повёл, при этом с ней ни о чём не разговаривая. Дойдя до Парка культуры и отдыха, я пошёл вдоль забора паркового, и парк у меня остался вправо. Пройдя ещё немного, девочка сказала, что ей босиком идти больно и тогда я взял её на руки и понёс… Дорогой в лес пришлось перейти картофельные гряды (напоминаем, что на пути к лесной зоне были расположены огороды горожан – прим. А. Р.). Если считать от забора парка, вдоль которого я шёл вначале, до того места, где я впоследствии убил девочку, расстояние выразится в километра 1,5… Половое возбуждение у меня нарастало всё больше и больше, и я даже ощущал боль в члене. Я посадил девочку на землю и уже хотел её душить, как в этот момент увидел идущих с грибами двух мужчин и одну женщину. Я взял на руки девочку и пошёл в более безопасное место от глаз посторонних».

Обстоятельно и даже не без некоторого смака Винничевский описал само нападение, однако повторил свои прежние утверждения о том, что полового акта с жертвой не совершал. Преступник настаивал на том, что его возбуждал сам процесс убивания и сопутствующие ему страдания девочки. Описывая собственные манипуляции, арестант сообщил, что заталкивал в рот жертве землю – это была важная деталь, о которой мог знать только совершивший преступление. Окончание рассказа оказалось совершенно в духе Винничевского – никаких эмоций, ни малейшего сопереживания жертве, ничего, похожего на раскаяние: «Я встал, привёл себя в порядок и забросал её сухими ветками.., после чего пошёл в парк на стадион и смотрел там футбольный матч. Пробыл там до 8 часов вечера».

Рассказ получился исчерпывающим и достоверным. То, что говорил Винничевский, а главное, как он говорил, выдаёт в нём истинного психопата и не оставляет сомнений в том, что он описывает события, участником которых являлся в действительности. Рассказы серийных сексуальных преступников о содеянном схожи в той части, в которой они касаются физиологии изувера, все эти люди отлично помнят свои ощущения, полученное либо не полученное удовольствие, всевозможные детали, связанные с тем или иным эпизодом. Такого рода рассказы объединяет, с одной стороны, дотошное внимание к удовлетворению похоти, а с другой – полнейшее безразличие к жертве. Обратите внимание: во время допроса Винничевский не произнёс ничего похожего на «я стыжусь содеянного», «мне тяжело признаваться», «меня мучит раскаяние за причиненные ребёнку страдания». Ничего подобного нет в текстах ни этого, ни предыдущих и последующих протоколов допросов. Он ничего не стыдится, ни в чём не раскаивается и о причинённых страданиях не думает вообще. Даже в тех случаях, когда сексуальный хищник пытается добиться снисхождения и начинает демонстрировать раскаяние, получается у него это из рук вон плохо и совершенно недостоверно.

Такие люди, лишены эмпатии, неспособны сочувствовать и сопереживать, а потому все попытки имитировать эти эмоции режут слух и со стороны выглядят крайне неловкими. Рассказ психопата – это всегда рассказ о самом себе, он не видит в объектах посягательств живых людей, они для него всего лишь говорящие куклы. В этом отношении рассказ Винничевского об убийстве ребёнка даже текстуально близок тому, как рассказывали об аналогичных деяниях Сергей Головкин, Андрей Чикатило, Эдмунд Кемпер (Edmund Emil Kemper), Гэри Риджуэй (Gary Leon Ridgway) и сотни им подобных серийных убийц.

Когда несчастные Сергей Баранов и Василий Кузнецов летом 1938 г. выдумывали рассказ об убийстве Герды Грибановой, то их фантазия не шла далее примитивной схемы «выпил водки, а дальше плохо помню» именно потому, что они не понимали логику истинного сексуального хищника. А достоверно рассказать, а тем более, написать о том, чего ты не знаешь или не понимаешь, невозможно. Они писали чепуху, и их оговоры и самооговоры выглядели глупыми и недостоверными. Но лейтенанта Вершинина они устраивали, потому что тот тоже не понимал, с чем же ему довелось иметь дело, и искренне верил в то, что поймал настоящих убийц.

Винничевский не врал и в подтверждение правдивости своих слов в конце допроса 29 октября 1939 г. нарисовал схему местности в районе улицы Тельмана в Нижнем Тагиле, на которой показал место похищения девочки, маршрут движения с нею и место убийства. В нижнем левом углу, выполняя распоряжение начальника Отдела уголовного розыска, обвиняемый написал: «Этот план я начертил по убийству мною на Уралвагонзаводе. Винничевский». Схема эта должна была ориентировать милиционеров в розыске трупа, копию её тут же направили в Нижний Тагил.

Впрочем, упомянутая схема появилась лишь 29 октября, а 27 октября в помещении ОУР начальник 1-го отделения Лямин допросил Марию Мелентьеву, соседку и свойственницу Винничевских. Мария Александровна, молодая женщина (26 лет), являлась женой Петра Мелентьева, младшего брата Елизаветы Винничевской (он был младше сестры на 4 года). Как и в случае с Елизаветой Ивановной, допрос начался с выяснения социального происхождения Мелентьевой и её родственных связей. Оказалось, что отец её – Якушев Александр Федорович – проживал в Кушве и возглавлял базу «Заготзерна». В 1937 г. был арестован и осужден «самым гуманным судом в мире» на 15 лет лагерей и 5 лет поражения в правах. Кстати, дата вынесения приговора вовсе не означает, что Якушев стал жертвой «Большого террора» и осужден безосновательно. Система централизованного в масштабах страны сбора, хранения и распределения зерна, которую Комитет заготовок при Совете Народных Комиссаров СССР реализовывал через широкую сеть заготовительных пунктов и баз, была чрезвычайно коррумпирована и оставляла широкий простор для разного рода злоупотреблений. Там процветали приписки, обвесы, сговор представителей колхозов с принимающими весовщиками, разного рода махинации с отчётными документами, фиктивные списания под «порчу грызунами», «изменение сортности зерна», «гниение» и тому подобные бюрократические фокусы. Все разговоры на тему «при Сталине был порядок и учёт» являются не более чем демагогией. Как и во всякой мощной бюрократической системе, колоссальное мздоимство тогда правило бал и процветало на всех уровнях. К тому имелись как объективные, так и субъективные предпосылки, которые интересны сами по себе, но разбирать их сейчас вряд ли уместно. Просто подчеркнём, что осуждение члена ВКП(б) Александра Якушева в 1937 г. вовсе не означает, что он явился невинной жертвой массового террора.

Старший брат Марии – Владимир Александрович – подвизался на ниве советской торговли и, работая в свердловском универмаге «Пассаж», в 1935 г. был пойман на растрате. В результате отправлен в места не столь отдалённые на 5 лет и на момент описываемых событий оставался в заключении. Сама Мария жила на иждивении мужа, что по тем временам выглядело подозрительно, т.к. считалось, что молодые женщины должны работать, а жить на иждивении могут только жены узкого круга номенклатурных работников. Для рядовых советских семей неработающая жена и мать уже стала чем-то из разряда буржуазных пережитков – бюджет семьи при наличии всего одного работника просто «не сводился». Но у Мелентьевых с бюджетом всё было нормально, Петр работал завскладом театра музыкальной комедии, и его доходов хватало.

Лейтенант Лямин с большим вниманием расспрашивал Марию о родителях её мужа, и это может показаться до некоторой степени странным, ведь в тот же самый день на допросе побывала Елизавета Винничевская, и почему же о родителях не расспросили её саму? Но в этом, по-видимому, крылся некий особый расчёт – милиционеры хотели услышать не официальную семейную историю, отрепетированную детьми назубок, а её пересказ человеком со стороны. Вдруг он сообщит простодушно или с умыслом нечто такое, что дети постарались скрыть? В этом специфическом милицейском хитроумии чувствуется ставка на подлеца, на такого человека, который не откажется сказать какую-то гадость. С точки зрения ведения следствия в этом нет практического смысла, ведь отец Петра Мелентьева и Елизаветы Винничевской был расстрелян без вины и суда более двух десятилетий до описываемых событий, так какое отношение его судьба могла иметь к проделкам внука, которого он никогда не знал?

Мария Мелентьева, надо полагать, все эти милицейские приёмы понимала прекрасно, поэтому аккуратно сообщила, что с родственниками мужа отношений практически не поддерживает, в Верхней Салде, откуда тот родом, никогда не бывала. Про свекра она сказала лишь, что тот был рождён в бедной семье под фамилией Ермолаев, но в детстве его усыновил богатый купец Мелентьев, державший обширную торговлю в Верхней Салде. Вот от этого-то Ермолаева-Мелентьева и родились Елизавета, носящая ныне фамилию Винничевская, и Петр, муж Марии. А ничего более она не знает.

Рассказывая о муже, Мария сообщила, что тот прежде был судим за скупку краденого, был осужден на два года, но после трёхмесячного заключения ему удалось кассировать приговор, в результате чего он был освобожден вчистую. Петр явно владел искусством находить синекуры – до работы в театре был завскладом культторга, а такие удивительные места работы в советское время торгово-снабженческая мафия распределяла только в узком кругу особо доверенных лиц. Мария познакомилась с Петром в 1933 г., завязала с ним интимные отношения, тут же бросила работу счетовода и вот уже 5 лет жила на иждивении мужа. Вместе с Марией и Петром проживали их дети – мальчик в возрасте 4 лет 11 месяцев и девочка 3 лет, а также бабушка Петра.

После всей этой довольно продолжительной преамбулы лейтенант Лямин подступил к сути допроса, поинтересовавшись отношениями Мелентьевых с Винничевскими и Владимиром Винничевским в особенности. Мария ответила бесхитростно и даже обезоруживающе бесхитростно: «Отношения меня и мужа к Владимиру и его к нам были очень хорошими. Я, часто уходя в театр, детей оставляла с Владимиром, и он к ним относился лучше, чем (родная – прим. А.Р.) бабушка».

Далее последовало несколько довольно любопытных замечаний об образе жизни и досуга Владимира Винничевского: «Он каждый день учил уроки. Родители его в школе ничего не проверяли… Отношение родителей к Владимиру было хорошее, часто он ходил в театр музкомедии, в кино, ходил иногда с родителями, ходил и один… Владимир вообще очень скрытный, у него добиться в чём-либо признания бывало трудно. Были случаи, когда я сама замечала, что он ходит бледный, угнетенный, но причин этого мне узнавать не удавалось. Он жаловался, что у него плохая память и ему трудно усваивать уроки. Он просился, особенно нынче (по смыслу: в последнее время – прим. А. Р.), чтобы оставить учение и поступить куда-либо работать, но его в этом разубеждали и мы, и родители».

Разумеется, Марии был задан вопрос о друзьях Винничевского. Ответила она, в общем-то, ожидаемо, примерно так, как после отвечали на подобный вопрос многие: «Друзей у него никого не было, он не был общественником.., любил уединение. Но во дворе он иногда играл в мяч с Файбушевичем Владимиром, 15 лет, и его сестрой Розой, лет 12». Про отношение Винничевского к детям Мария Мелентьева ответила однозначно, без малейших колебаний: «Он к моим детям относился хорошо, иногда он читал {им} книги, рассказывал сказки, играл с ними. Никакого недолюбливания детей со стороны Владимира я не замечала».

Мария оказалась осведомлена об инциденте с похищением Винничевским револьвера отца и рассказала об этом происшествии следующее: «Когда Владимир учился в школе №14 в 5 классе, он познакомился с Сарафанниковым и Гапановичем. Эти мальчики были плохого поведения, Сарафанников был исключён из школы. Тогда Владимир похитил у отца револьвер и из дома сбежал, ночь не ночевал, ночевал он на ВИЗе у моей снохи Якушевой, а утром вернулся домой и револьвер возвратил. Он рассказывал нам, что договорился с Сарафанниковым и Гапановичем совершить кражу из военного склада, а после уехать на Кавказ. Револьвер он передал этим ребятам. Он по договоренности с ними о встрече ходил к Агафуровским дачам, где ждал Сарафанникова и Гапановича, но они не пришли. По его же словам, кража из склада у них не удалась, они сорвались с забора».

Поворот интересный! Оказывается, во всем виноваты «плохие друзья», но на место сбора приходит почему-то один только «тихоня» Винничевский, а «плохие друзья» в последнюю минуту включили «задний ход». Тут невольно задумаешься, кто же из этой троицы по-настоящему «плохой». Да и сама решимость совершить хищение с охраняемого склада тоже весьма примечательна. Учитывая, что предприимчивые ребятки озаботились добычей оружия – и раздобыли-таки револьвер! – попытка проникнуть на охраняемый склад могла закончиться убийством. Вот тебе и «тихоня» Винничевский!

Кроме того, Мария рассказала о ещё одной попытке Владимира убежать из дома. Вот этот фрагмент протокола: «В марте сего года Владимир.., тайно от родителей уехал из Свердловска. В Н. Тагиле его сняли с поезда, и он был в Тагиле два дня, и за ним в Тагил ездила мать. Его целью было уехать в Богословск, пойти работать. Всего он тогда отсутствовал дня 3-4, мне помнится, что мать за ним в Тагил выезжала 8 марта». Интересный сюжетный зигзаг! А ведь допрошенная в тот же день Елизавета Винничевская об этом маленьком приключении сына ничего не сказала!

Склонность к побегам из дома и бродяжничеству (так называемая дроромания) в большинстве случаев отнюдь не является следствием домашнего насилия или материальных трудностей, как может кто-то подумать. С точки зрения криминальной психологии это одна из форм девиантного поведения, имеющая не социальную, а психологическую природу. Склонных к дроромании лиц привлекает возможность жить по собственным правилам, не сообразуясь с ожиданиями близкого окружения: родных, друзей, коллег. Бродяги утверждают, что их влечёт свобода, но правильнее сказать, что дело тут вовсе не в свободе, а бесконтрольности и анархии, ну и само собой, возможности тунеядствовать. За кажущейся безобидностью этого явления кроются серьёзные социальные проблемы, создаваемые бродягами. Поскольку никто из них не склонен работать, они ищут нетрудовые источники доходов, тем самым создавая вокруг себя криминальную среду. С одной стороны, они становятся объектами преступных посягательств, а с другой – сами же продуцируют всевозможные виды незаконной деятельности от агрессивного попрошайничества и проституции до хищений, торговли краденым, грабежей и иных тяжких видов преступности. То, что Владимир Винничевский, проживая в крупном городе в родной семье в условиях относительного достатка, демонстрировал склонность к дроромании, является безусловно ненормальным. Данное обстоятельство следует рассматривать как серьёзное свидетельство девиантности его личности.

Отвечая на вопрос о проявлениях Владимиром Винничевским жестокости, Мария Мелентьева заявила, что ничего подобного никогда за ним не замечала, и даже рассказала, что ему купили кроликов, за которыми тот ухаживал, и все эти кролики живы до сих пор. Более того, Владимир даже просил, чтобы ему купили поросенка именно с целью ухаживать за ним, а не для последующего забоя на мясо.

Об отношениях Елизаветы и Георгия Винничевских, родителей арестанта, свидетельница высказалась любопытно, процитируем эту часть протокола: «Винничевский ревнует свою жену, и на почве этого у них бывали ссоры и раза два была драка. Я лично со стороны Винничевской причин для ревности не замечала… Винничевская говорила, что у них с мужем половые акты бывают очень редко, часто в 3 месяца раз. Но на половое бессилие мужа она мне не жаловалась. Но я сама видела пузырьки от лекарства от полового бессилия, и об этом я спрашивала Винничевскую… Я сама видела, как Владимир пошёл в аптеку за лекарством, и у него был пустой флакон от лекарства „спермаприн“». Получается, что мать отправила сына в аптеку за лекарством от полового бессилия. Странное, конечно, поведение, причём не без некоторой толики демонстративности. Такое ощущение, что Елизавета Винничевская умышленно хотела унизить мужа в глазах сына, который, разумеется, понимал, какое именно лекарство и для кого он купит в аптеке.

Далее последовал ещё один интересный пассаж: «Владимир спит в одной комнате с родителями. Я не раз на это обращала внимание Винничевской, что Вова уже взрослый и может быть свидетелем их полового акта. На это она мне говорила, что этого никогда не было и не будет».

Тут и комментировать нечего – даже человек со стороны обратил внимание на некоторую ненормальность семейного уклада Винничевских.

Протокол, конечно, получился весьма информативный, и хотя Мария явно старалась демонстрировать лояльность к родственникам, наговорила она много интересного. На следующий день – 28 октября – место Марии у стола напротив лейтенанта Лямина занял её муж, Мелентьев Петр Иванович.

Рассказывая о своём происхождении, свидетель упомянул, что отец его был усыновлен торговцем Мелентьевым уже в зрелом возрасте, после того, как отслужил действительную военную службу и устроился работать приказчиком в магазин купца. При появлении в городе «красных» Мелентьев скрылся, а отец остался, был взят в заложники в порядке «красного террора» и впоследствии расстрелян. Старший брат Николай умер в 1921 или 1922 г., Петр затруднился назвать точную дату. Рассказывая о родственниках, свидетель упомянул о том, что один из них – Александр Иванович Булавин, муж сестры матери – лечился от алкогольной зависимости в известной в те годы свердловской психиатрической больнице «Агафуровские дачи», где и умер в 1934 или 1935 г. Эта информация была следствию неизвестна, до этого все свидетели утверждали, что никто из родственников обвиняемого в лечебные учреждения психиатрического профиля не попадал. Лейтенант Лямин настойчиво расспрашивал о трудовом пути самого Мелентьева, местах работы, причине осуждения (выяснилось, что под суд Петр попал в 1930 г. за покупку краденого секундомера). Учитывая, что причина вызова свидетеля в уголовный розыск заключалась в сборе информации о племяннике, все эти дотошные уточнения, связанные с событиями многолетней давности, выглядят несколько нелепо и даже неуместно. Лямин долго расспрашивал Мелентьева о Георгии Винничевском, уточняя различные детали жизни последнего: когда тот познакомился с Елизаветой, будущей женой? Когда ушёл из ОГПУ? Когда исключён из партии? Цель подобных расспросов, честно говоря, непонятна – все нужные детали можно было выяснить запросив отдел кадров Управления НКВД и Обком ВКП(б).

Наконец, лейтенант Лямин добрался до вопросов о личной жизни семьи Винничевских вообще, и Владимира в частности. Рассказ Петра Мелентьева оказался обстоятельным, но очень аккуратным в оценках и, по-видимому, заблаговременно продуманным. Процитируем самые существенные его пассажи: «Взаимоотношения у нас {с Винничевскими} хорошие, хотя бывали мелкие ссоры, {но} это на почве исключительно мелких хозяйственных по дому неполадок, из-за дров.., по кухне… Винничевский человек очень вспыльчивый, нервный, всегда он чем-то недоволен, ругается, но это всё связано с незначительными мелочами. С женой у них на почве ревности бывали ссоры, Винничевский ревнивец. Сына Владимира Винничевский часто ругал, особенно нынче, и было у них это потому, что Владимир не хотел учиться и получал плохие отметки по школе. Винничевский говорил сыну, что если он не будет учиться, отдадим тебя в колонию».

На вопрос о половой слабости Георгия Винничевского допрашиваемый ответил так: «На эту тему у меня с ним никаких разговоров не было. Я лично об этом не слышал ни от своей жены, ни от жены Винничевского». Конечно, жена передавала ему свои разговоры с его сестрой – зная женскую натуру, в этом можно не сомневаться – но Петр Иванович решил скрыть свою излишнюю осведомлённость и дистанцироваться от неприятной темы. Весьма разумное поведение в таком месте, как кабинет следователя.

О Владимире Винничевском свидетель высказал довольно интересные и даже оригинальные наблюдения, которые здесь нелишне воспроизвести: «Владимир – человек замкнутый, он не увлекался ни музыкой, ни книгами. У него нет никого, друзей… К учёбе стремления у Владимира также нет… Я на эту тему много разговаривал с Владимиром, он своё нежелание учиться объяснял тем, что учёба у него нейдет, нет памяти… Как отец, так и мать Владимиру ни в чём не отказывали, ему куплено пианино, велосипед, одежда, всегда ему давали деньги на личные нужды. Я знаю, что у него одно время своих личных средств было в копилке 600 руб. Материально он был полностью обеспечен. Часто ходил в театр, в кино. Я ещё говорил Винничевским, что они испортят Владимира, давая ему много денег… Я сам замечал, что Владимир стремится уйти из дома, для этого он говорил отцу или матери, что вот он сходит в магазин, поищет сахару, за хлебом и т.д.»

Со слов Петра Мелентьева получалось, что дом родной для Владимира Винничевского был местом постылым и неприятным, откуда тот старался улизнуть под любым предлогом. Неожиданное замечание, не правда ли? Интересно, как отнеслась бы к этому Елизавета Винничевская? Наверное, подобное открытие её бы неприятно поразило.

Нельзя не процитировать ещё одно необычное наблюдение Петра Мелентьева: «Владимир любил слушать разговоры взрослых, кто бы где ни сидел или стоял, о чём бы ни разговаривали – он подойдёт и слушает. И надо отметить, что у него ни к чему никакого предрассудка не было, он ко всему относился равнодушно, и ему не давалось и учение, музыка и т.д.» В православии таких равнодушных ко всему людей обозначают весьма точно и многозначительно – «теплохладные». Это люди, не верующие в Бога и вместе с тем не убеждённые атеисты, люди равнодушные, без всякой искры в любом деле, вся жизнь для которых подобна движению по течению.

Уже в самом конце допроса Петр Мелентьев сделал интересное замечание о заикании Владимира Винничевского: «Было у него сильное заикание, теперь стало лучше». Деталь эта важна, ведь по меньшей мере два свидетеля утверждали, будто разговаривали с похитителем детей, но никто из них не упоминал о дефектах его речи. Любопытно и то, что в ходе психиатрического освидетельствования специалисты, указав массу весьма незаметных и специфичных симптомов, вроде «сглаженной справа носогубной ямки» и перекошенного влево языка, почему-то ни единым словом не упомянули о таком значимом для любого психиатра и притом явном дефекте, как заикание. Так что нам придётся самостоятельно собирать все замечания свидетелей на эту тему, чтобы понять, когда и в какую сторону менялась речь Владимира Винничевского.

На следующий день после допроса Петра Мелентьева состоялся повторный допрос его сестры Елизаветы Винничевской, о чём выше было уже рассказано. А в Нижнем Тагиле с целью проверки поступившей из областного уголовного розыска информации о причастности к похищению Риты Фоминой юноши, приехавшего летом из Свердловска в гости к родственникам, вызвали на допрос Оленева Василия Алексеевича, проживавшего по улице Тельмана, дом 25, квартира 7. Сразу скажем, что это был странный человек, чья роль в этой истории, вполне возможно, оценена совершенно неверно. Работал он на Уралвагонзаводе весовщиком электрических весов, и на момент описываемых событий ему уже исполнилось 59 лет. По тем временам его впору уже было называть дедом. Хотя Василий Оленев был женат, детей он не имел, что для нравов первой трети 20 века выглядело несколько необычно. Мужчины обычно уходили от тех жен, которые не могли родить здоровое потомство, если же такой вариант в силу каких-то причин являлся недопустимым, то бездетная чета усыновляла сирот.

Оленев являлся дядей Елизаветы Винничевской, то есть она была дочерью его родной сестры. Василий Алексеевич рассказал о взаимных поездках к Винничевским и Винничевских к нему. Странно, что говоря о приездах членов семьи Винничевских к нему, он заявил, будто последний такой визит имел место в 1927 г. Начальнику нижнетагильского угро Кузнецову пришлось даже задать специальный вопрос относительно того, бывал ли у Оленева в гостях Владимир Винничевский? Тут Оленев всё сразу вспомнил и уточнил, что Володя приезжал в Нижний Тагил и жил в его семье со 2 или 3 августа 1939 г. и убыл «числа 11». Этот момент, конечно, очень любопытен. С одной стороны, можно подумать, будто гражданин Оленев действительно забыл о приезде внучатого племянника, имевшем место два с половиной месяца назад, но с другой, в такую забывчивость не верится никак. Управление НКВД в те времена являлось местом до такой степени депрессивным и суровым, что играть с товарищами в синих галифе в «тупого и забывчивого» было чревато самыми печальными последствиями для собственной жизни и здоровья. Именно поэтому советские граждане с готовностью вспоминали в этих учреждениях даже то, чего на самом деле никогда не происходило. Примеры тому имеются даже в этой книге.

Василий Оленев явно попытался хитрить на допросе, но его тут же поставили на место. Дабы не зарывался. Гражданин Оленев правильно понял, что допрашивающему известно всё, а стало быть, «тупить» в такой ситуации – лишь здоровью вредить. Факт колебаний гражданина Оленева заслуживает быть отмеченным. Это один из тех крючочков, что плотно удерживают цепь событий всей этой немыслимой истории в жёстких пространственно-временных координатах, и нам придётся ещё не раз вспоминать и гражданина Оленева, и его странную семью, и удивительное поведение Василия Алексеевича на допросе, потому что ответив на одни вопросы, этот персонаж на самом деле задал другие. Безответные.

Процитируем самое окончание допроса гражданина Оленева, оно того заслуживает:

«Вопрос: В момент проживания у Вас Владимир Винничевский чем занимался?

Ответ: Владимир днями играл в футбол с ребятишками, которых он привозил с собой из города Свердловска, а вечерами уходил куда-то, говорил, в клуб центральный, находящийся около Парка культуры и отдыха.

Вопрос: Шестого августа чем он был занят днём, и когда, то есть во сколько времени, уходил из квартиры и когда возвратился?

Ответ: Точно не помню (было бы удивительно, если бы помнил! – прим. А. Р.), где он в этот день был или нет, но я был выходным и находился дома. А насчёт Владимира не помню, уходил {ли он} куда или нет, т.к. я на его отсутствие из моей квартиры {внимания} не обращал и не придавал особое внимание, считая его за ребёнка… У меня в квартире из ребят никого не было (по смыслу: не бывало – прим. А. Р.), на улице, я видел, он играл с ребятами в футбол, но с кем из них – не знаю, т.к. у меня детей своих нет и они меня не интересовали».

Это потрясающий пассаж, поскольку Василий Алексеевич умудрился наговорить в нескольких предложениях столько интересного, что даже диву даёшься – то ли это какая-то особенная глупость, то ли незаурядный умище? Ну в самом деле, он совершенно неожиданно упомянул «ребятишек, которых он {Володя Винничевский} привозил с собой из Свердловска». Фраза парадоксальная во всех отношениях, поскольку мать арестанта, его дядя Мелентьев и жена последнего, истово убеждали товарищей из свердловского угрозыска в том, что у Володи друзей нет и быть не может, ибо он «замкнутый». И вдруг такая странная оговорка! Но мы-то знаем, что Винничевский никого из Свердловска привезти в Нижний Тагил никак не мог по той простой причине, что приехал он в этот город вовсе не из Свердловска, а из Кушвы. Да и не было у него таких друзей, которые отправились бы в другой город, чтобы проведать Володю, во всяком случае следствие отыскать таковых не смогло, хотя и очень старалось.

Кроме того, заслуживает пристрастного внимания оговорка насчёт того, что Василий Оленев считал Владимира Винничевского «ребёнком». Это как-то совсем уж режет слух, в 1939 г. подростки в возрасте 16 лет вовсю прыгали с парашютных вышек и сдавали лыжные кроссы на 15 километров, а тут дяденька-весовщик называет такого почти готового солдата «ребёнком». Ха! пробежал бы он сам лыжный кросс, да прыгнул разок с привязного аэростата, тут бы мы и узнали, кто же считался ребёнком в Стране Советов. И конечно, совсем уж странна оговорка Василия Оленева насчёт того, что «дети его не интересуют». Это совершенно педофильская формулировка, в разных видах она встречается в показаниях самых разных преступников, совершавших преступления против детей. Нормальный человек не говорит о том, что его не интересует, он не делает на этом смысловой аффектации, потому что при отрицании чего-либо возникает потребность в позитивном признательном утверждении. Так устроен наш мозг: когда мы слышим тезис отрицания, то интуитивно продолжаем мысль в утвердительном ключе. Если Оленев не «интересуется» детьми, то кем он тогда интересуется? Стариками? Старушками? Инвалидами? Соседками? Для чего он подчёркивает отсутствие интереса к детям, если его об этом никто не спрашивает?

Оговорка Василия Оленева чрезвычайно любопытна. Она заслуживает того, чтобы её запомнили, поскольку сам этот персонаж очень странный, у нас ещё будут вопросы по поводу его взаимоотношений с Володей Винничевским. Выражаясь метафорично, скажем так, что в этом колодце очень и очень мутная водица.

В самом конце допроса Василий Оленев, видимо, узнал о причине задаваемых ему вопросов, о задержании внучатого племянника по обвинению в убийствах и посмертных изнасилованиях малолетних детей и тут тональность его демагогических рассуждений резко изменилась. Моментально! Просто процитируем последние слова гражданина Оленева, сказанные уже после того, как начальник уголовного розыска осведомился о том, хочет ли он дополнить свои показания. Василий Алексеевич захотел сам себя дополнить, и сделал это так, что его слова нельзя не процитировать: «Кроме того, могу добавить в отношении Винничевского Владимира, {что} он был у нас и вёл себя замкнутым, ни с кем лишнего не говорил, и от него много услышать было невозможно, т.к. он мало говорил, но вид его нас крайне смущал, какой-то наиособенный, то есть грубый и напоминал преступника. Больше добавить ничего не могу».

Вот так! К концу допроса Владимир Винничевский стал уже «напоминать преступника». А ведь всего лишь страницей ранее он казался свидетелю просто «ребёнком»! И ведь никакого смущения у гражданина Оленева по поводу явного противоречия самому себе не возникло. Воистину, по всему Советскому Союзу здания отделов и управлений НКВД обладали мистической силой – в них даже самые недалёкие люди обретали чудесный дар распознавать «преступников»!

Воистину, трудно быть Богом, а вот сволочью – проще! Родственники постараются.

 

Глава VII. Он испытал половой акт в уборной вагона, а с кем – не написал…

Первые допросы Винничевского обеспечили правоохранительные органы значительным материалом, требовавшим немедленной проверки. Заявление арестанта о похищении и убийстве Таси Морозовой можно было проверить прямо в Свердловске, однако некоторые из преступлений произошли в местах весьма удалённых от города.

Уже 27 октября 1939 г. в горотделе РКМ г. Кушвы, административном центре одноименного района на северо-западе Свердловской области, получили секретное письмо из областного уголовного розыска, в которой содержались ориентирующие данные о возможном совершении в минувшем марте убийства ребёнка. На территории Кушвы находится гора Благодатная – известное в то время «намоленное» место, куда в марте 1939 г. мать привозила Володю Винничевского для лечения заикания. Поскольку точный адрес проживания жертвы оставался неизвестен, как и дата преступления, требовалось проверить значительную часть жилой застройки с проживавшим там населением. Подлежала также проверке отчётность медицинских учреждений за март 1939 г. Наконец, следовало изучить содержимое выгребной ямы под уличной уборной возле дома на пересечении улиц Шиханова и Советской – строго говоря, это был единственный точный адрес, содержавшийся в ориентировке.

Работа кушвинских милиционеров не задалась с самого начала. Во-первых, выяснилось, что интересующий их угловой дом, в котором предположительно должна была проживать жертва, находится на капитальном ремонте и расселён. Все жильцы разъехались кто куда, буквально каждого из них надо отыскивать персонально, поскольку объекты жилого маневренного фонда были разбросаны по всему городу. Это грозило затянуть работу. Во-вторых, оказалось, что возле указанного дома находится вовсе не одна, а две уборных, а кроме того, большая мусорная яма. Данное обстоятельство не только увеличивало необходимый объём работ, но и рождало определённые сомнения в достоверности информации уголовного розыска. В самом деле, насколько можно полагаться на рассказ человека, который не запомнил таких деталей? В-третьих, оказалось, что из всех медицинских учреждений Кушвы вызовы на дом могла принимать лишь центральная поликлиника и ответственным за такие выезды в период с 1 марта по 30 мая являлся врач Сысков. Однако он не мог быть допрошен, поскольку выехал из Кушвы. Адрес его нового места проживания был известен, но розыск и допрос свидетеля также грозили затянуть проверку.

Вечером 27 октября была начата очистка выгребных и мусорной ям возле дома №1 по улице Шиханова. Работа проводилась штатным ассенизатором Балуевым под надзором помощника начальника райотдела милиции по политчасти Алексеева и оперуполномоченного Зорина. Малоприятная возня с нечистотами затянулась на 7 часов и закончилась лишь в 1 час ночи 28 октября. Согласно составленному акту «…человеческого трупа не обнаружено, а также не обнаружено признаков нахождения человека {в выгребных ямах}». Обескураживающее начало!

В течение 27-28 октября участковыми и оперативными сотрудниками РКМ было проверено большое число зданий в районе улиц Шиханова, Советской, Степана Разина и др. Рапорты о проделанной работе направлялись на имя начальника Кушвинского РОМ младшего лейтенанта милиции Колоколова и сохранились в материалах дела. Например, участковый инспектор Софронов на личном обходе проверил жильцов домов с 1 по 9 по улице Степана Разина, а также жильцов общежития в доме №17 по той же улице. Никакой информации о случаях исчезновения малолетних детей в ходе поквартирного обхода не получено. Старший участковый уполномоченный Подвольский сообщил о проверке жильцов зданий по улице Карла Маркса (чётных номеров с 82 по 102 и нечётных 79, 87, 93). Никаких сообщений об исчезновении малолетних детей. Участковый уполномоченный Коротких произвёл обход домов по улице Карла Либкнехта – нечётной нумерации с 73 по 91 и чётной: 82, 88, 94. Никаких заявлений жильцов об исчезновении детей не поступило. Участковый Смирнов (фамилия, возможно, ошибочна, т.к. плохо читается) проверил 43 дома по улице Ленина, перечислил их номера в своём рапорте и в резюмирующей части документа сообщил (стилистика подлинника сохранена): «Во всех проверенных домах мною было каждого хозяина спрошено и беседовал, но выявить таковых {случаев исчезновения детей} не удалось. О чём и доношу до Вашего сведения».

Но мелкая гребёнка тем и хороша, что даже вшу не пропустит. Предпринятый милицией «мелкий чёс» принёс-таки кое-какой положительный результат. Участковый уполномоченный Бурнышов обошёл все нечётные дома под номерами с 61 по 97 по улице Крестьянской и уже в самом конце обхода удача ему улыбнулась. Жительница дома №83 Таисия Смирнова, ранее проживавшая в доме №1 по улице Советской, припомнила, что в конце апреля 1939 г. дочь её соседа, некоего Ивана Лобанова, падала в выгребную яму уборной. Девочка говорила, будто её толкнул какой-то мальчик. Участковый Бурнышов установил, что Лобанов вместе с женой, сыном и дочерью выехал на родину в Кировскую область, Свечинский район, Тихоновский сельсовет, деревня Лобаново. При более обстоятельном допросе на следующий день Смирнова уточнила, что рассказанный ею инцидент имел место в конце марта, а не в апреле 1939 г.

Эта информация 28 октября получила подтверждение. Бывший муж Таисии Смирновой – 25-летний кочегар Серафим Щенников – в разговоре с сотрудником милиции полностью подтвердил рассказ бывшей супруги и дополнил странную историю кое-какими деталями. По его словам, Иван Лобанов оставил девочку на крыльце буквально на пару минут, сам же поднялся на второй этаж, дабы запереть замок входной двери. Выйдя на крыльцо и не найдя дочери, Иван быстро обежал окрестности, отыскал девочку в выгребной яме, откуда сам же её и вытащил. Девочка не была сильно травмирована, но отец вызвал «скорую помощь» и впоследствии несколько раз водил дочь в поликлинику на приём к врачу.

В Кушве была разыскана и допрошена Наталья Лаврентьевна Якушева, родственница Винничевских, у которой Владимир, согласно его показаниям, останавливался во время приезда в марте 1939 г. Женщина подтвердила факт проживания в её доме свердловской родни – Петра и Марии Мелентьевых с двумя детьми, вместе с которыми находился и Володя Винничевский. Согласно показаниям Якушевой последний находился в Кушве с 26 по 30 марта, в Свердловск он вернулся самостоятельно, поскольку его каникулы заканчивались и на следующий день ему надлежало отправиться в школу. От Кушвы до Свердловска 200 км, так что он как раз поспевал домой к вечеру. Пребывание арестованного в Кушве получило подтверждение.

30 октября Винничевскому были предъявлены фотографии нескольких домов и надворных построек, сделанных в районе Советской улицы в Кушве. Согласно «Протоколу предъявления фотокарточек» Винничевский заявил, что это Советская улица, находящаяся в г. Кушве, также показал дом, во дворе которого он нашёл свою жертву. Кроме того, среди предъявленных ему фотоснимков надворных построек Винничевский опознал и ту уборную, в которой он душил ребёнка, а затем бросил в выгребную яму.

Всё сходилось. Теперь следовало отыскать семью жертвы и узнать их версию случившегося. В Свечинский райотдел милиции от уголовного розыска Свердловской области был направлен запрос с просьбой отыскать и допросить Ивана Алексеевича Лобанова о деталях происшествия с его дочерью Валей. 4 ноября его допросили, и Лобанов в деталях восстановил события 1 или 2 апреля, когда, по его мнению, и произошёл странный инцидент. В тот день он собирался отправиться в фотоателье, ему надо было сфотографироваться на паспорт, заодно Иван решил заказать несколько постановочных фотоснимков дочери. В честь такого дела Валечка была нарядно одета, да и сам Иван облачился в лучшее. Он оставил дочь на крыльце не более чем на 2 минуты, сам же поднялся на второй этаж, чтобы передать ключ от двери соседу. Спустившись и не обнаружив дочери, он сначала бросился на улицу, но быстро вернулся во двор и услышал плач Вали. Выгребная яма имела глубину около 1,5 метров, но очищалась незадолго до описываемых событий, и потому была почти пуста.

Состояние дочери после происшествия Иван Лобанов описал лаконично: «Каких-либо больших повреждений девочка не имела, и только на лбу её была прорвана кожа и шла кровь». Поскольку интерес представлял рассказ девочки о тех событиях, Иван сообщил, что никаких объяснений о произошедшем от неё не слышал: «Сама ли Валя упала в уборную или кто её бросил, я даже до сегодняшнего дня и не интересовался, считая, что она упала сама, а другого что-либо и не имел в виду. Валя об этом мне ничего не говорила, и ничего особенного тогда не слыхал и я сам от соседей». Насколько искренен был Иван Лобанов в своих уверениях, будто не интересовался произошедшим с дочерью, каждый может судить самостоятельно.

Для нас же важно, что сообщенные им сведения были расценены как полностью подтверждающие заявление Владимира Винничевского о совершённой им в Кушве попытке убийства малолетней девочки. Получив от коллег из Кировской области телефонограмму о результатах допроса Ивана Лобанова, начальник свердловского областного ОУР Вершинин в тот же день – 4 ноября 1939 г. – подготовил и подписал постановление, в котором, в частности, были и такие слова: «Следствием установлено, что {как} указанные убийства и покушения на убийства детей в городе Свердловске, так и покушение на убийство Вали Лобановой совершены одним и тем же лицом – Винничевским Владимиром Георгиевичем – а потому, руководствуясь статьей 117 УПК, постановил оба названных дела объединить в одно производство».

В это же самое время своим чередом развивались события в Нижнем Тагиле, где началась проверка заявления Винничевского об убийстве 6 августа девочки, похищенной им от магазина на улице Тельмана. 31 октября и 1 ноября вдоль дороги от Парка культуры и отдыха к зданию новой больницы Уралвагонзавода, то есть по тому маршруту, которым прошёл похититель со своей жертвой, проводилась поисковая операция, цель которой заключалась в обнаружении трупа пропавшей девочки.

Малохоженная дорога протяженностью около двух километров пролегала через довольно густой хвойный лес, к тому времени уже укрытый снегом. В прочесывании местности участвовало до полусотни милиционеров, которые, встав цепью с интервалом в полтора-два метра, осматривали обе стороны дороги. На третий день поисков, 2 ноября, под снегом был найден обнажённый труп ребёнка.

В протоколе осмотра места обнаружения тела этот участок леса описан в следующих выражениях: «В одном километре на восток от новой больницы Уралвагонзавода и в одном километре от изгороди Парка культуры и отдыха в чаще леса, в 20 метрах от лесной дороги, малопроезжей, идущей с Уралвагонзавода на зональную станцию, около кучи хвороста обнаружен труп ребёнка на вид 2,5 лет, без одежды, полузанесённый снегом. Лес состоит из хвойных деревьев с редкой примесью березняка, место обнаружения защищено от дороги мелкой порослью хвойного леса, в 60 метрах.., в восточном направлении оканчивается лес и далее проходит открытая болотистая местность». Тело находилось в положении «лицом вверх», ноги раздвинуты, и казалось, что трупу умышленно придали неприличную позу, но при внимательном осмотре выяснилось, что тело повреждено каким-то животным вроде лисы или волка, которое волокло его по земле в попытке оторвать конечность, а потому об умышленности действий преступника в данном случае говорить не приходилось. Примерно 2/3 правой голени отсутствовали, судя по состоянию кожных лоскутов, нога была отгрызена каким-то животным не очень большого размера. При подъёме тела на его задней поверхности и грунте были обнаружены личинки мух, что однозначно указывало на смерть в тёплое время года. В затылочной части бросался в глаза дефект кожи размером 5 х 6 см, в результате которого обнажились кости черепа. Следов, указывавших на применение какого-либо оружия, при осмотре трупа найти не удалось.

Прилегающий к месту обнаружения тела участок леса подвергся тщательному осмотру, однако одежды ребёнка либо каких-то посторонних предметов, способных прояснить картину случившегося, найти не удалось. Труп был доставлен в секционную 1-й Советской больницы г. Нижнего Тагила, где вечером того же 2 ноября он был официально опознан как принадлежавший Маргарите Фоминой, исчезнувшей без вести 6 августа 1939 г.

Судебно-медицинское исследование тела проводилось утром следующего дня судмедэкспертом Горбуновым в присутствии начальника нижнетагильского уголовного розыска Кузнецова, главврача больницы Плотко и заведующего кожно-венерологическим диспансером Скалкина.

На внешнем осмотре установлено, что тело имело рост 86 см, соответствовавший возрасту 2,5 года. Трупное окоченение полностью разрешилось (то есть исчезло), на голове присутствуют остатки светло-русых волос длиною 5 см, которые легко вырываются, кожа на лице красно-бурая, веки и глазные яблоки гнилостно разрушены. Рот широко открыт, из полости рта извлечена земля, смешанная с хвоей, в количестве около горсти. Во рту 16 зубов, 5 из которых выпали. Десны подверглись гнилостному разрушению, уши и нос – сплюснуты, в ушных проходах – личинки мух.

В затылочной области дефект кожи размером 6 х 5,5 см, кости черепа на этом участке обнажены. В теменной области 4 кожных дефекта размерами 1,5 х 1,2 см, 1,4 х 1,0 см, 1,2 х 0,8 см и 1,2 х 1,0 см.

На задней поверхности шеи были обнаружены 5 округлой формы отверстий в коже величиной 1,5 х 0,7 см, 0,8 х 0,6 см, 1,1 х 0,7 см, 1,0 х 0,8 см и 0,3 х 1,0 см. На передней поверхности шеи в области гортани дефект кожи 2,5 х 2,0 см.

Грудная клетка сформирована правильно, без видимых повреждений. Верхние конечности без повреждений. Развитие половых органов соответствует возрасту, без следов грубой травмы (разрывов, трещин, потертостей), девственная плева частично разрушена гниением, в половой щели обнаружены личинки мух. В области правой пахобедренной складки – отверстие в коже 0,8х0,5 см, в области левой пахобедренной складки – аналогичное ему отверстие 0,5 х 0,2 см. Задний проход закрыт.

Левая нога – без повреждений. Правая голень со стопой, начиная от верхней трети, отсутствует.

Мягкие ткани в области крестца разорваны на участке 5 х 4,5 см, имеются поверхностные кожные повреждения. По-видимому, это следы укуса небольшого животного-падальщика.

На внутреннем осмотре отмечено нормальное расположение и развитие соответственно возрасту органов брюшной полости и грудной клетки. «Пятна Тардье» не обнаружены нигде, полости сердца крови не содержат. Лёгкие – полуспавшиеся, при разрезе – тёмно-красного цвета, при сжимании стекает небольшое количество кровянистой жидкости, просвет трахеи и бронхов – свободен.

Кости свода и основания черепа целы, вещество головного мозга размягчено в результате гниения.

В мышцах боковых и передней поверхности шеи кровоподтёков не обнаружено.

Язык и миндалины разрушены личинками мух. В желудке до 70 куб. см массы грязно-зелёного цвета.

Легко заметить, что классическая симптоматика смерти от удушения: «пятна Тардье», полнокровие внутренних органов, тёмный цвет крови в сердце и т.п. – в данном случае не наблюдалась. Поэтому заключение судмедэксперта Горбунова оказалось весьма уклончивым: «Гнилостные изменения ткани трупа лишают возможности высказаться определённо о причине смерти ребёнка… Обстановка, при которой обнаружен труп, а также отсутствие следов заболеваний, которые могли бы пресечь жизнь ребёнка, дают основание полагать, что не исключена возможность наступления смерти в данном случае от механической асфиксии, осуществлённой удавлением руками, что не противоречит данным следствия».

Последующее судебно-химическое исследование вагинального и ректального мазков не привело к обнаружению спермы.

Данные расследования исчезновения и убийства Риты Фоминой были переданы из Нижнетагильского отделения уголовного розыска в областной ОУР. 5 ноября старший лейтенант Евгений Вершинин подписал постановление об объединении расследований, почти идентичное тому, что днём ранее было принято в отношении «кушвинского эпизода», связанного с попыткой убийства Вали Лобовой. Теперь Владимир Винничевский официально считался обвиняемым также и в убийстве Риты Фоминой.

Своим чередом шла работа со свидетелями в Свердловске. 29 октября на допрос к начальнику 1-го отделения ОУР Лямину была вызвана Екатерина Якушева, жена Владимира Якушева, осужденного в 1935 г. за растрату в магазине «Пассаж». Именно в её коммунальной квартире Владимир Винничевский переночевал во время своего неудачного побега в 1936 г. Молодая женщина – а Екатерине на момент допроса исполнилось 29 лет – работала секретарём-машинисткой в магазине Роскультторга. С самого начала допроса она однозначно заявила, что никаких особо тёплых отношений с Винничевскими не поддерживает и общается с ними лишь постольку, поскольку поддерживает отношения с Мелентьевыми. Последний раз Екатерина Якушева заходила в гости на Первомайскую, д. 21 более двух недель тому назад – 13 октября. С Владимиром Винничевским свидетельница виделась очень редко, буквально раз или два в год, последний раз она видела его минувшим летом, когда тот приехал к её дому на велосипеде и вымыл велосипед во дворе.

Допрос, строго говоря, можно было бы вообще не упоминать как малоинформативный, если бы не то, что случилось после его окончания. Уже после того, как гражданка Якушева поставила свою подпись под заключительной стандартной фразой «записано с моих слов верно, мною прочитано, в чём и расписываюсь», последовал, судя по всему, какой-то обмен репликами между лейтенантом Ляминым и свидетельницей. Мы можем только догадываться, что именно и в какой форме произнёс сотрудник уголовного розыска, но после подписи Екатерины последовал текст, озаглавленный «Дополнительные показания Якушевой».

Процитируем самое существенное из того, что свидетельница вдруг надумала «дополнительно показать»: «В первом показании я сказала неправду, была я у Винничевских и Мелентьевых последний раз не 13 октября сего года, а была ещё раз 26 октября. Днём мне в магазин по телефону позвонил Винничевский Г. И. (отец арестованного Владимира – прим. А.Р.) и сказал, что у них неладно с Владимиром, его я ещё спросила: „Что, опять путешествовать уехал?“ Он мне на это сказал: „Нет, всё хуже“. И вечером я ездила к ним на квартиру и узнала, что Владимир арестован 24 октября, но за что арестован они не сказали, этого я не знаю и по настоящее время. Вчера же, 28 октября, ко мне в магазин заходил Мелентьев Пётр Иванович и в разговоре сказал, что с Владимиром ничего не выяснилось, и что Лиза, то есть мать Владимира, ушла вчера, и дома он её больше не видел… Скрыла это я без всякой цели, но сделала это умышленно».

Перед нами замечательный образчик истинного отношения простых советских людей к Рабоче-Крестьянской милиции. Свидетельница хотя и знала об аресте, но об истинной его причине не догадывалась, а потому, боясь навредить «невинно арестованному», постаралась отделаться ничего не значащими фразами. Дескать, и знать она ничего не знает, и видеть – не видела, с арестованным вообще встречалась раз в год, да и то не каждый год. Когда читаешь протоколы допросов свидетелей в этом уголовном деле, очень сложно отделаться от ощущения, что люди панически боялись сказать неосторожное слово, наверное, потому, что слово такое могло завести в те немилосердные годы очень далеко. Поэтому если верить рассказам некоторых свидетелей, то и друзей у Володи Винничевского не было – хотя на самом деле они были! – и книг он не читал – хотя на самом деле читал. С книгами вообще нюанс очень тонкий и, возможно, не всем из наших современников понятный.

Коммунистическая власть относилась к изданию и обороту книг с чрезвычайным вниманием, ибо художественная или историческая книга несёт немалую идеологическую нагрузку, а всё, что связано с идеологией, коммунисты на самотёк не пускали. В то дефицитное время книг хороших было мало, государственные издательства печатали в первую очередь политически выверенные сочинения, а потому интересную юношескую классику, вышедшую из-под пера Свифта, Дефо, Верна, Конан-Дойля, в Советской России отыскать было очень непросто. Из домашних библиотек такие книги чужим и малознакомым не давали, дать могли только другу. Поэтому логика в этом вопросе была проста: если ты, юноша, дал книгу Жюля Верна убийце и изуверу Володе Винничевскому, значит, ты его друг, товарищ и почти брат, правильно?

Поэтому хорошо информированные свидетели тех или иных событий свою осведомлённость всячески скрывали. За себя боялись и своих близких, понимали, что Винничевскому уже не поможешь, так хорошо бы и самим под чекистскую раздачу не угодить. Простому советскому человеку было априори ясно, что товарищи из НКВД много не думают, 1937 и 1938 г. показали, что думать они вообще не обучены. Если им ума хватало евреев записывать пачками в фашистские шпионы, то от таких сочинителей протоколов ожидать можно было чего угодно. Поэтому люди боялись, хотя, разумеется, страх всячески скрывали и в лживости своих утверждений не сознавались. Но вот у Екатерины Якушевой нервы по какой-то причине сдали, поэтому уголовное дело обогатилось её в высшей степени любопытным признанием.

В тот же самый день 29 октября арестованный Владимир Винничевский написал письмо своим родителям на трёх листах. К материалам расследования приобщена собственноручная записка начальника областного уголовного розыска Евгения Вершинина следующего содержания: «Справка. Письмо, написанное обвиняемым Винничевским в камере предварительного заключения УРКМ и переданное им для посылки по адресу, то есть своим родителям. 29.10.39. Нач. ОУР Вершинин». Записка эта предваряла текст письма, поясняя его происхождение. Мы знаем, что письмо было скопировано, оригинал передан родителям, а копия – приобщена к материалам расследования, где пронумерована как 66, 67 и 68 листы IV тома. Письмо значится в описи, но физически его нет, после 65 листа в IV томе сразу следует 69.

К слову сказать, это не единственный документ, вышедший из-под пера (точнее, карандаша, поскольку арестант пользовался карандашом) Винничевского.

В деле Владимира Винничевского, по мнению автора, спрятано очень много. Нам ещё только предстоит разобраться, кто что именно и почему прятал. Пока же просто запомним, что 29 октября обвиняемый написал объемное – три листа! – письмо родителям, это письмо было скопировано, приобщено к материалам расследования и впоследствии удалено.

Изучая, очевидно, сообщения матери Винничевского о разъездах сына по стране, начальник свердловского ОУР Вершинин обратил внимание на поездку Елизаветы Винничевской с сыном летом 1938 г. в г. Верхнюю Салду. 29 октября начальнику Нижне-Салдинского отдела РКМ Четыркину за подписью Вершинина было направлено совершенно секретное распоряжение, в котором, в частности, говорилось: «Родственники Мелентьевых в данное время проживают в зав. В.-Салда. Винничевская со своим сыном Владимиром ездила в гости к родственникам в В.-Салду летом 1938 г. С получением сего – лично сами (подчёркнуто – прим. А. Р.) тщательно проверьте, не было ли в з. В.-Салда, Н.-Салда случая исчезновения детей в возрасте 2-5 лет… Установите через допрос родственников и лиц, знающих Мелентьевых, когда была Винничевская со своим сыном Владимиром в з. В.-Салда, сколько они там жили, с кем Владимир там был знаком, его поведение, отсутствие из дома. В г. Свердловске в данное время проживает сын расстрелянного Мелентьева – Мелентьев Петр Иванович, рождения 1907 г., на которого также вышлите справки о соцпроисхождении и установите, когда он последний раз был в зав. В.-Салда».

Как видим, старший лейтенант Вершинин всерьёз рассматривал вероятность причастности Петра Мелентьева, дяди Владимира Винничевского, к похищениям детей. Сам по себе такой ход мысли не казался совсем уж параноидальным, предположение о наличии сообщника или хотя бы вдохновителя представляется разумным – уж больно здраво и хитроумно действовал несовершеннолетний преступник. Дабы не возвращаться к этому вопросу, сразу сообщим, что в данном случае бдительность уголовного розыска никакого результата не принесла – ни в Нижней, ни в Верхней Салде малолетние детишки во время приезда матери и сына Винничевских не исчезали, но кое-какую любопытную информацию допрос родственников принёс.

Временный начальник Верхне-салдинского горотдела РКМ Белобородов 4 ноября 1939 г. допросил в качестве свидетельницы Анну Федоровну Лунёву, двоюродную сестру Елизаветы Ивановны Винничевской. Анна ничего не могла сказать о поведении Владимира Винничевского летом прошлого года в Верхней Салде, поскольку в то время жила на юге Свердловской области, в рабочем посёлке Атиг Нижне-Сергинского района. Но тем летом мама и сынок Винничевские приезжали и к ним тоже, а потому кое-какое впечатление Анна Федоровна составить смогла. Её рассказ о поведении Владимира Винничевского содержал довольно неожиданные детали, весьма непохожие на те, что можно было услышать от ближайших родственников обвиняемого на допросах в Свердловске.

По словам Лунёвой, двоюродный племянник летом 1938 г. прожил у них на квартире в посёлке городского типа Атиг недолго, дней 6-7, и показал себя далеко не с лучшей стороны. Так, Володя пил спиртное, а напившись, уходил в райцентр Нижние Серьги – это примерно 7 км от дома Лунёвой. И так он вёл себя несмотря на прямой запрет Анны. То есть юношу тянуло на подвиги, и он просто игнорировал тётку.

Лунёву удивила хорошая материальная обеспеченность Володи Винничевского: у него было при себе во время пребывания в Атиге 110 рублей, он ни в чём себе не отказывал, и даже при отъезде у него оставалось ещё рублей 60. Поведение Владимира Винничевского показалось Лунёвой до такой степени недопустимым, что она испугалась дурного влияния Володи на собственного сына, который был с Винничевским одногодкой. В 1938 г. Анна отправила Гену в Свердловск для обучения в 8 классе, там он жил у родственников, в том числе и в семье Винничевских, но затем мать забрала его в Верхнюю Салду. Причина этих переводов Геннадия из школы в школу заключалась как раз в том, что Анна Лунёва опасалась дурного влияния Володи Винничевского и постаралась максимально отдалить сына от него.

Но самая интересная часть показаний Лунёвой заключается отнюдь не в этих деталях, хотя они сами по себе довольно любопытны. Процитируем нужную нам часть протокола допроса: «Владимир {Винничевский} написал письмо Геннадию, что он испытал половой акт в уборной {железнодорожного} вагона, и советовал испытать {то же самое} Геннадию. А с кем был половой акт – не объявлял, и когда это письмо я читала, сын, увидев, что я держала его в руках, выпросил {его у меня}, и я таковое отдала, якобы не зная содержания… {Сын Гена} назвал Владимира дураком и это письмо порвал… Летом 1939 г. я говорила с ней {Елизаветой Винничевской} о поведении Владимира и приводила ей пример тот, когда Владимир ездил зимой 1938-39 гг. в гости в Кушву {и} в вагоне поезда, в уборной, совершил половой акт с кем, мне было неизвестно, о чём написал моему сыну. Елизавета Ивановна возразила, что он этого не позволит {себе}, и я на этом настаивать не стала, что мальчик такого поведения».

Как видим, мама Володи Винничевского пребывала в твёрдой уверенности, что её сынок не «такой», а вот двоюродная сестра на сей счёт особых иллюзий не питала. Просто прозорливица какая-то!

После такого рассказа нельзя было не допросить Гену Лунёва, сына Анны. Но удивительное дело – на допросе 3 ноября 1939 г., который проводил лично товарищ Белобородов – временно исполнявший обязанности начальника городского отдела милиции (не мелочь какая-то, а самый большой милицейский начальник в городе!), Геннадий Эммануилович Лунёв начал чудить, принялся «включать тупого». Фактически он стал выгораживать своего троюродного братца Володю.

Вот как Гена Лунёв ответил на вопрос о письме, в котором Винничевский рассказывал о поездке в Кушву: «Он написал мне письмо в марте с.г., в котором писал, что доехали (с семьёй Петра Мелентьева – прим. А. Р.) хорошо, слал привет и больше ничего. Я так и не ответил ему. Письмо где, я не знаю, не сохранил и подробностей содержания его позабыл уже». Гена Лунёв, не зная того, что содержание упомянутого письма известно его матери и та уже сообщила на допросе все необходимые детали, попытался в меру своей наивности избавить Володю Винничевского от компрометации. Поэтому про то, что Володя «слал приветы» он помнил, а про то, что тот описывал половой акт в туалете – позабыл, и все остальные подробности тоже позабыл, и то, что письмо разорвал – тоже позабыл. Гена, скажем прямо, сильно рисковал, ибо НКВД – это такая организация, где память восстанавливали на раз, причём настолько успешно, что люди вспоминали даже то, чего с ними никогда не происходило. Наверняка Гена думал, что поступает очень ловко, и чтобы совсем запутать главного салдинского милиционера, решил добавить в свой рассказ немного негативной информации о Винничевском. Для правдоподобия, так сказать, а то ежели всё время хорошо говорить, то это покажется подозрительным, верно?

И вот находчивый ученик 9-го класса Гена Лунёв сообщает товарищу Белобородову следующее: «Я знаю его {Владимира Винничевского} плохую сторону в том, что он нестойкий мальчик, больше {склонный} находиться в одиночестве от других». Подтекст ясен, Володя – нестойкий, а вот он сам, Гена Лунёв, вполне стойкий! «Стойкий», наверное, в том смысле, что на допросе друзей не предаст. Так мог его понять младший лейтенант Белобородов, прекрасно знавший, что же именно Гена Лунёв пытался от него скрыть. Подобную наивную болтовню юноше следовало припасти для комсомольского собрания, а в НКВД такого рода демагогия никого обмануть не могла.

Младший лейтенант Белобородов не показал виду, будто заметил ложь допрашиваемого, поскольку следствие проводил не он, а областной уголовный розыск, а стало быть, только там могли оценить важность такого поведения юноши. Результаты проведённой проверки, протоколы допросов и собранные справки он переправил 22 ноября в Свердловск, возможно, сопроводив документы телефонным звонком с необходимыми устными пояснениями. Последствия не заставили себя ждать – наивный Гена Лунёв получил повестку, обязывавшую его явиться 29 ноября в здание Управления РКМ по Свердловской области для допроса в качестве свидетеля. И это явилось для него немалым шоком – он-то с 3 ноября пребывал в уверенности, будто проявил на допросе «стойкость» и перехитрил глупенького вр. и. о. начальника Верхне-Салдинского ГОМ. А вышло вон как!

О том, как запел на допросе 29 ноября Геннадий Лунёв, мы ещё скажем в своём месте, сейчас же, дабы не нарушать общую хронологию повествования, вернёмся к событиям последних дней октября и начала ноября 1939 г.

30 октября начальник 1-го отделения областного ОУР лейтенант Лямин провёл допрос Владимира Файбушевича, 15-летнего юноши, жившего в том же доме, что и Винничевский. Потенциально этот свидетель мог быть очень интересен, как-никак, сверстник, менее чем на год младше Владимира, на протяжении многих лет рос рядом с ним, должен же он что-то видеть такое, чего не замечали другие! Файбушевич постарался максимально дистанцироваться от Винничевского и заявил, что с последним не дружил, за все годы «бывал у него в квартире всего два раза», добавил, что учились они в разных школах, и ничто их не связывало. Опять в протокол попали слова про то, что «учеба не давалась» Володе и «память у него плохая», в общем, все эти песни в уголовном розыске уже слышали не один раз. Чтобы окончательно отбить всякий интерес к собственной персоне, Володя Файбушевич подчеркнул, что «лето нынешнего года я был в лагерях, и что тут делал Владимир, я не знаю». Дескать, не видел и не слышал, не спрашивайте.

Всё в рассказе Файбушевича звучало вроде бы логично, допрос получился коротким и, скажем прямо, бессодержательным.

Гораздо более важным событием того дня явился допрос Георгия Ивановича Винничевского, отца обвиняемого. Это был его первый официальный разговор с представителями следствия, хотя с момента ареста сына уже минуло почти 6 суток. Елизавета Ивановна, мать обвиняемого, официально допрашивалась уже дважды – 27 и 29 октября – а вот Георгия Ивановича в уголовный розыск не вызывали. Пауза была неслучайной, всем было ясно – и самому Винничевскому в первую очередь – что от отца следует ждать очень важных признаний, ведь в большинстве случаев сын психологически более привязан к отцу, которого он копирует, порой даже неосмысленно, и который является для него героем и объектом особого почтения. К отцу несовершеннолетнего преступника правоохранительные органы всегда будут иметь много вопросов по поводу воспитания, тем более в тех случаях, когда речь идёт о расследовании сексуальных преступлений. Так что Георгия Ивановича Винничевского руководители следствия немного «помариновали», оставили на несколько дней наедине с собственными размышлениями, дабы тот настроился на нужный лад.

Заодно взятая пауза была использована для негласного сбора информации как о самом Винничевском, так и его семье. То, что Георгий Иванович прежде служил в ЧК-ОГПУ, фактически выводило его из-под юрисдикции уголовного розыска. По существовавшей в Советском Союзе практике правоприменения органы милиции не могли осуществлять в отношении него следственные действия без согласования с территориальным подразделением госбезопасности. То, что Винничевский был уволен из «органов» по компрометирующим основаниям, ничего не значило – эта деталь могла быть всего лишь элементом его «легенды», и госбезопасность могла продолжать использовала его в своих оперативных комбинациях как агента-провокатора или даже резидента, то есть руководителя агентурной сети. Для того, чтобы получить разрешение вызвать Георгия Винничевского на допрос, уголовному розыску следовало подготовить хорошо мотивированное ходатайство и дождаться его рассмотрения руководством местного Управления госбезопасности, входившего вместе с УРКМ в состав областного УНКВД. Рассмотрение не могло быть быстрым, поскольку требовалось изучить не только мотивировку товарищей из уголовного розыска, но и «поднять» в отделе кадров личное дело сотрудника, изучить его, узнать мнение руководителей оперативных подразделений о допустимости допроса. И только проанализировав ситуацию с разных сторон, руководство Управления госбезопасности могло дать санкцию на вызов Винничевского для допроса. Все эти бюрократические телодвижения не могли уложиться в день или два, они должны были потребовать большего времени, так что как раз к концу месяца начальник ОУР Вершинин все эти формальности успешно утряс.

Винничевского допрашивал сам Вершинин, начальник областного уголовного розыска. Понятно, почему допрос малозначительного Файбушевича можно поручить подчинённому, а вот отца обвиняемого, перспективного с точки зрения получения важной информации, в чужие руки отдавать нельзя! Согласно утверждениям, сделанным в начале допроса, Георгий Иванович Винничевский родился 23 апреля 1895 г. в Санкт-Петербурге, служил в Императорской армии с 1915 по 1917 год, получил чин унтер-офицера. В Белой армии не служил, в коммунистическую партию вступил в 1917 г., исключён в 1936-м. На момент допроса работал уполномоченным эксплуатационного бюро театра музыкальной комедии в г. Свердловске, сейчас бы его должность назвали «директор по снабжению» или как минимум «инженер отдела снабжения», поскольку «уполномоченный» – это не тот, кто гайки крутит и вентиля в кочегарке поворачивает, а занимается снабжением и имеет право осуществлять закупки в рамках отведённого ему лимита. По советским временам «снабженец» – это хорошее ремесло, ибо при социализме поставлять и распределять материальные блага было много выгоднее, чем их производить.

Итак, закончив с анкетой, Вершинин перешёл к содержательной части протокола. И тут понеслась душа в рай! Уже первая фраза, доверенная бумаге, перевернула картину с ног на голову. Предоставим слово гражданину Винничевскому (стилистика оригинала сохранена): «Родился я в бывшей Полтавской губернии Лохвицкого уезда местечка Варва, а не в гор. Ленинграде, как я говорил и как указано у меня в паспорте. Причина этой разницы заключается в том, что я хотел числиться из рабочих, а не из крестьян, тогда как отец у меня никогда не был никем в гор. Ленинграде, как я об этом говорил, и естественно не работал на Путиловском заводе… Хозяйство у него (у отца – прим. А. Р.) было бедняцкое, имел всего 3/4 десятины земли на семью в 10 человек. В 1912 г. вся наша семья переехала на жительство в Акмолинскую обл., Петропавловский район, посёлок Ярки».

Немного косноязычно, но – понятно. Никакого Путиловского завода, никакого пролетарского происхождения, эдакий середнячок-хитрячок. Разумеется, Винничевский сознался не потому, что в октябре 1939 г. он стал весь из себя честный парень (до этого же он врал почти 20 лет и не краснел!), а по причине гораздо более прозаичной – у Вершинина явно была справка на гражданина свидетеля, предоставленная отделом кадров Управления госбезопасности областного УНКВД, а там все эти нюансы биографии Георгия Ивановича были подробнейше изложены.

Поэтому Георгий Иванович и начал сразу с саморазоблачения. У коммунистов это называлось «идеологический противник разоружился».

Весьма живописно Винничевский изображает свои дальнейшие похождения – призыв в царскую армию, окончание учебной команды, направление на фронт в звании старшего унтер-офицера, участие в боевых действиях на Юго-Западном фронте в 1916 г. – знаменитый «Брусиловский прорыв»! – ранение в ногу и направление в Санкт-Петербург на излечение. Далее участие в Февральской революции, демобилизация, работа на заводе, членство в красногвардейской заводской дружине, увольнение и возвращение в Ярки. Там Георгий Винничевский вступил в 1-й кавалерийский эскадрон под командованием товарища Савельева, который в июле 1918 г. выступил против белочехов и был быстро разбит. Винничевский вместе с двумя товарищами бежал и спрятался на хуторе под Омском. Там его обнаружили, взяли агентом в губернский уголовный розыск. В ноябре 1919 г. после ухода колчаковских войск Винничевский вместе с рядом других работников перешёл на сторону «красных» и принял участие в организации рабоче-крестьянского уголовного розыска, в котором и работал до июля 1920 г. Ещё любопытная цитата из рассказа Винничевского о той горячей поре: «В 1919 г., ещё работая в Угрозыске, я и Линевич поступили в РСДРП, но стаж был указан с 1917 г. Это получилось потому, что отдельные товарищи знали меня по эскадрону и знали также, что до эскадрона я был в г. Ленинграде в Красной гвардии при заводе». То есть Георгий Иванович банальнейним образом приписал себе два года партийного стажа! И ссылка на неких товарищей, которые, мол-де, что-то там знали, – не более чем фигура речи. Ни одной фамилии не названо, да хоть бы и были названы – это не отменяет факт обмана при вступлении в партию.

Надо сказать, что партстаж для коммунистов той поры – это нечто святое, на уровне фетиша, партстажем гордились, большой партийный стаж был ценнее ордена и любого подарка. Коммунисты с дореволюционным стажем всегда считались «совестью партии», градации существовали очень чёткие – вступившие до Февральской революции 1917 года, в период с февраля по конец октября 1917 г., и те, кто вступил в партию после Октябрьского переворота. Даже «Большой террор» 1937 и 1938 гг., изрядно проредивший ряды «старых большевиков», не девальвировал исключительную ценность дореволюционного партийного стажа.

Как видим, Георгий Винничевский долгие годы врал о своих заслугах – выдавал себя за рабочего, хотя рабочим отработал менее года, писал в анкетах, что в партию вступил до революции, а по факту – приписал себе два года партстажа, присутствовала в его биографии какая-то мутная история со службой в колчаковском уголовном розыске, везде какое-то вранье или недосказанность! С июля 1920 по август 1921 г., опять-таки если верить рассказу самого Георгия Ивановича, он работал окружном артиллерийском управлении – это какой-то непонятный зигзаг в его биографии – потом перешёл на службу в штаб командующего войсками ВЧК по Сибири, дислоцировавшийся тогда в г. Новосибирске. И должность занял весьма нерядовую – комендант штаба! Под комендатуры в ЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД традиционно маскировались расстрельные команды, то есть Винничевский фактически стал штатным палачом Сибири.

В 1922 г. с Георгием Ивановичем приключилась неприятность – его исключили из партии «за превышение власти». Сам Винничевский рассказал об этом инциденте так: «Я, работая комендантом ОГПУ, привёл один приговор в исполнение, между тем как тех лиц надо было отправить в ссылку. Вскоре я был восстановлен в рядах партии». Получается, что расстрелял группу людей ошибочно, но – ничего страшного! – его быстро простили. На этой ответственной должности он подвизался вплоть до 1923 г., а потом заболел, по его словам, «нервным расстройством» и болел аж даже 2 месяца. «Нервное расстройство» чекистских комендантов – это тривиальная белая горячка, поскольку на нервной и кровавой работе пить приходилось постоянно и водкой комендантские команды снабжались без лимита. После поправки пошатнувшегося здоровья Георгий Иванович попросил об отставке из ГПУ, но, по его словам «получил назначение в Омск». Оттуда в мае 1923 г. перебрался в Свердловск, где работал в железнодорожном отделе ОГПУ, затем был переведён в отдел связи. Потом опять непростая, но почётная должность коменданта Представительства ОГПУ. В 1929 г. по заключению врачей со службы в ОГПУ уволен. Иными словами, в 34 года Винничевский пить больше не мог, здоровье совсем пошатнулось.

С 1929 г. он официально числился в издательстве «Уральский рабочий» уполномоченным по распространению литературы, в 1937 г. устроился в театр музкомедии. Вторично из партии Винничевский был уволен в 1936 г. за то, что родственники его жены являлись торговцами, а также за его добровольную службу в царской армии и «за то, что я не мог подтвердить документами, где я был в 1919 г.».

Любопытна следующая деталь, ярко характеризующая Винничевского, – он не поддерживал отношений с родственниками, хотя его семья состояла из 10 человек. Во время допроса он признался, что узнал о смерти отца спустя несколько лет после того, как это произошло – брат Василий рассказал, разыскав Георгия в Свердловске и приехав в 1939 г. проведать. Кроме этой единственной встречи с братом никаких контактов с родней Георгий Иванович не поддерживал с момента вступления в ряды Красной армии в июле 1918 г. Ну, опять-таки, если верить ему на слово.

Честно говоря, за всеми этими деталями ощущается какая-то недосказанность, совершенно очевидно, что эта «версия жизни» Винничевского весьма неполна. Но даже в таком варианте жизненный путь Георгия Ивановича сам по себе, без всякой связи с судьбой его сына, заслуживает отдельной книги.

Вершинин предложил Винничевскому дать «исчерпывающую характеристику» сыну Владимиру. Георгий Иванович ответил так: «Прежде всего, он очень скрытен, молчалив и угрюм. Любит уединение. Его любимым занятием была физическая работа – любил носить дрова, колоть их, носил воду и т.п.».

После этого допрос был прерван. Фактически тогда, когда речь только-только зашла о Владимире Винничевском. Причина остановки кроется, по-видимому, в том, что начальник ОУР Вершинин посчитал необходимым согласовать полученные от Георгия Винничевского ответы с руководством. Всё-таки в ответах допрашиваемого прозвучало много таких деталей, которые в большей степени относились к компетенции госбезопасности, нежели уголовного сыска – упоминались расстрелы, проводившиеся комендатурой ОГПУ, искажения партийного стажа, содержалась информация о послужном списке допрашиваемого в рядах спецслужбы. Это были такие детали, которые, вполне возможно, следовало бы удалить из милицейского протокола. Старший лейтенант Вершинин взял паузу и передал протокол начальнику УРКМ Урусову, который в свою очередь отправил его коллегам из Управления госбезопасности для ознакомления и принятия решения. После того, как чекисты изучили документ и ничего особо предосудительного в нём не увидели, его вернули обратно в Отдел уголовного розыска. Протокол был подшит в следственные материалы и благополучно сохранился до наших дней.

Все эти путешествия по этажам секретной иерархии заняли почти неделю, поэтому допрос Георгия Винничевского был продолжен лишь 5 ноября. Но прежде произошли немаловажные события, о которых следует упомянуть до того, как рассматривать содержание интересующего нас документа по существу.

Начальник 1-го отделения ОУР Лямин 30 октября допросил Марию Белокурову, преподавателя школы №14 г. Свердловска. Мария Флегонтовна была классным руководителем того самого 5 класса, в котором Владимир Винничевский учился до февраля 1937. Учительница оказалась очень аккуратна в выражениях, и её показания по большому счёту выглядят малозначительными. Вот самое важное из сказанного ею: «Винничевский по виду был тихий, скромный ученик, но поведение у него было временами удовлетворительное (понимать надо так, что на „троечку“, то есть не „отличное“ и не „хорошее“, а именно „посредственное“ – прим. А. Р.). Недисциплинированность его выражалась в том, что он разговаривал во время уроков с учениками… Характер, особенности его, наклонности Винничевского я описать не могу, этого я не помню и достаточно его не изучила». Даже об истории с попыткой побега Винничевского, Гапановича и Сарафанникова бывшая классная руководительница толком ничего не сказала, заявив, что забыла фамилии товарищей Владимира. Можно подумать, что из школы №14 побеги из семей с похищением пистолета и денег происходят каждую неделю, а потому запомнить их все, ну никак невозможно. Мария Флегонтовна, по-видимому, боялась навредить Винничевскому своими рассказами, поэтому старалась сказать как можно меньше.

Если бывшая классная руководительница ничего существенного о Владимире Винничевском сказать не смогла либо не захотела, то вот с другим свидетелем, допрошенным в тот же день, лейтенанту Лямину повезло куда больше. Кондратий Андронович Андрианов, сосед Винничевских и Мелентьевых, сообщил массу прелюбопытнейших деталей о быте и привычках этих жильцов дома №21 по улице Первомайской. На серьёзный разоблачительный лад настраивают уже первые фразы молодого (28 лет) и явно активного кандидата в члены ВКП(б) Кондратия Андрианова: «Семья Винничевских, так же, как и Мелентьевых – это лица, живущие только для себя. Ни в какой общественной работе они не участвуют. Материально они, а в особенности Винничевские, обеспечены очень хорошо. Сам Винничевский человек неуравновешенный. (…) он страшно жену свою ревнует. Были случаи, когда кто-либо из знакомых его жены при прохождении по улице отдаёт приветствие ей, {а} он уже начинает ругать, ревновать». Далее последовала образная характеристика отношений отца и сына: «У Владимира есть велосипед, он на нём ездит редко, а причина тому та, что отец после каждой поездки заставляет чистить {велосипед} и так, чтобы понравилось ему». В общем, не отец родной, а лютый ефрейтор какой-то.

Любопытные бытовые зарисовки, однако, этими наблюдениями отнюдь не были исчерпаны. Андрианов следующим образом описал Володю Винничевского: «Владимир часто читал, это особенно летом. Как-то я сам лично видел у Владимира книжки, которые он читал, одна из них была о анонизме (так в оригинале – прим. А. Р.), другая – название сейчас не помню, но там тоже по половому вопросу. Мне Владимир как-то летом показывал фотографические карточки порнографического порядка, это снимки половых сношений мужчины и женщины в разных формах. Я тогда ещё сказал Владимиру, что об этих карточках скажу твоему отцу, но этого не сделал, считая Владимира уже взрослым».

Надо безусловно сказать Кондратию Андрианову большое спасибо за его весьма выразительный и образный рассказ, благодаря которому мы, пожалуй, впервые увидели в убийце живого человека. Наконец-то нашёлся свидетель, который сказал, что Владимир, вообще-то, часто читал книги, причём книги для советской поры весьма необычные и редкие, явно не из районной детской библиотеки. Кто-то же ему их давал, где-то Владимир раздобыл неприличные фотокарточки – ещё один дефицит в реалиях тех по-пуритански строгих лет. И то, что 16-летний подросток продемонстрировал эти фотографии 28-летнему мужчине, тоже наводит на некоторые размышления. Неожиданно выясняется, что если Володя Винничевский доверяет собеседнику, то и держит себя с ним раскованно и смело. Можно даже сказать, инициативно. И в такие минуты он предстаёт перед нами вовсе не замкнутым и угрюмым, а вполне контактным молодым человеком. Его явно интересует сексуальная тематика, и он ищет собеседника, готового разделить с ним этот интерес, причём ищет его среди лиц мужского пола гораздо более старшего возраста.

В дальнейшем мы увидим, что Кондратий Андрианов был вовсе не единственным мужчиной, с которым юный Володя Винничевский искал контакт на почве общности сексуальных интересов. И это заставляет самым серьёзным образом задуматься над тем, что следствие в поисках интимных партнеров жестокого убийцы, быть может, смотрело вовсе не в ту сторону? Уголовный розыск проверял все упоминания – даже самые невинные – о возможных сексуальных отношениях Винничевского с женщинами или девушками, но может быть, следовало тщательно отработать предположение о таковых отношениях с мужчинами? Очень странно, что тема гомосексуальности в ходе расследования вообще не возникала, хотя мы увидим в последующем немало признаков, делающих предположения о гомосексуальной предрасположенности убийцы не лишёнными оснований.

Свердловская областная судебно-медицинская лаборатория 31 октября получила для экспертизы 16 предметов, изъятых уголовным розыском в ходе обыска места проживания Владимира Винничевского. Впрочем, если быть совсем уж точным, то в лабораторию СМЭ передали 15 предметов, а шестнадцатую позицию из описи («ботинки жёлтой кожи») доставили только 2 ноября, о чём имеется запись на обратной стороне сопроводительного письма. Напомним, изъятие всех этих вещей произведено во время обыска в комнате Винничевских ещё в первой половине дня 25 октября. Почему передача этих вещей затянулась на 6 суток и где вещи находились всё это время – непонятно. В этой связи нельзя без удивления читать постановление начальника ОУР о направлении вещей на экспертизу, в котором содержится категорическое требование: «Исследование направленных вещей произведите под углом обнаружения кровяных пятен, мазков, полового семени. Тщательно исследуйте пятна на серых брюках, левой их половине. Исследование прошу провести в самый кратчайший срок и акт выслать в ОУР УРКМ».

Даже пересылка документов из Нижнего Тагила или Кушвы в Свердловск не занимала более суток – нарочный садился в поезд с пакетом и без всяких проблем приезжал в областной центр. Что помешало отправить нарочного из здания уголовного розыска в дом №37 по улице Розы Люксембург, где помещалась в те годы областная лаборатория СМЭ, непонятно. Курьеру с опечатанной коробкой не нужен был даже мотоцикл, он спокойно преодолел бы расстояние чуть более километра за четверть часа неспешным шагом. То, что начальник ОУР требует провести исследования «в кратчайшие сроки», а сам при этом 6 суток – почти неделю! – «маринует» вещи в собственном сейфе, не может не наводить на размышления.

Старший лейтенант Вершинин показал себя истинным знатоком сыскного дела, внимательный читатель помнит ту комедию, которую устроил Евгений Валерианович с обнаружением и последующей утратой кинжала с отломанным кончиком, который якобы хранился в сундуке Сергея Баранова. Своей цели он добился, улики, правда, не нашёл, но зато придумал, как органично ввести в расследование «свидетелей», которые смогли бы заявить в суде, будто видели «тот самый» повреждённый нож, которым якобы была убита Герда Грибанова. В данном случае ситуация повторялась – в вещах Владимира Винничевского были обнаружены 3 ножа (два перочинных и один сапожный), но ни один из них отломанного кончика не имел. Да и на изъятых костюмах и трёх парах обуви никаких пятен крови не было заметно, а потому оставалось совершенно непонятным, как убийца мог ложиться на детей сверху, наносить удары ножом и при этом избегать попадания крови. То есть все эти вещи, изъятые у Винничевского, уликами могли так и не стать. И как же тогда быть следствию? Что же делать?

Вот над этими вопросами, скорее всего, начальник уголовного розыска и ломал голову шесть дней. Искусство фабриковать улики зародилось чуть ли не ранее самой криминалистики – науки, которая напрямую связана с обнаружением, фиксацией и изучением следов преступлений. В условиях скудности материальной базы криминалистических лабораторий и несовершенства научных представлений улики можно было подделывать без особых затруднений. Уколол палец иголкой, провёл по линии входа в карман на брюках подозреваемого – вот, пожалуйста, кровавый мазок. И пусть бедолага твердит на допросах, будто он никак не мог очутиться на месте преступления, экспертиза покажет, что человеческая кровь на его брюках присутствует! А можно дать посмотреть вещь, принадлежавшую жертве, и спросить, узнает ли он её? Обвиняемый покрутит её в руках, заявит, будто видит в первый раз, а отпечатки-то пальцев останутся. И даже если подозреваемый заподозрит подвох и откажется взять вещицу в руки, то всё равно можно сделать так, что возьмёт. И таких приёмов и фокусов в арсенале профессионального сыщика десятки.

Кстати, такими пустяками, как определение групповой принадлежности крови, найденной на улике, светлые умы советских пинкертонов себя вообще не утруждали. Читатель, наверное, помнит тряпицу со следами крови, найденную в потолочном перекрытии голубятни Василия Кузнецова, – эта тряпка считалась важнейшей уликой, доказывавшей виновность молодого человека в убийстве Герды Грибановой. Товарищи из уголовного розыска носились с нею, как тот дурак с писаной торбой из русской пословицы. Так вот лейтенанту Вершинину в голову не пришло поставить перед областной лабораторией СМЭ задачу определить групповую принадлежность крови на тряпке. Более того, ни в одном из многочисленных постановлений о назначении экспертиз такого рода, что имеются в материалах этого расследования, задача установления группы крови перед судмедэкспертами не ставилась. Вообще! Такое ощущение, что могучие умы советских сыскарей просто-напросто понятия не имели об эритроцитных антигенах и не понимали доказательную значимость их совпадений, хотя медицинская наука уже широко использовала переливание крови, и у любого больного, поступавшего в больницу, определялась её групповая принадлежность и резус-фактор. Определялись они и для выживших жертв Винничевского, что видно из их историй болезни. Кстати, раз уж пришлось вспомнить злосчастную окровавленную марлю из голубятни Василия Кузнецова, то нелишне припомнить и другую связанную с ней деталь. То, сколь упорно Василий Кузнецов доказывал, будто в его доме вообще никогда не имелось марли, наводит на мысль, что тряпицу в его голубятню банально подложили перед обыском. Или во время обыска. Сначала подложили, потом «нашли», вот вам и «улика»!

Старший лейтенант Вершинин шесть суток не передавал вещи Винничевского в лабораторию, и это, повторимся, выглядит очень странно и никак не может быть объяснено чрезмерной загруженностью работой или забывчивостью. Причина явно заключалась в чём-то ином, хотя мы никогда не узнаем доподлинно, что же именно побудило начальника областного угро попридержать упомянутые вещи.

В тот же самый день 31 октября следственные материалы обогатились характеристикой, данной администрацией школы №16, в которой обучался Владимир Винничевский. Это два листика на бумаге в клетку из ученической тетради, исписанные от руки. Документ довольно любопытный, причём с самого первого предложения. Начинается он так: «Характеристика на бывшего ученика VII „б“ класса школы №16 Винничевского Владимира». Как видим, с момента ареста Винничевского минула неделя, и он стал уже «бывшим учеником». В рамках тогдашней идеологической парадигмы, кстати, это выглядит вполне логичным: советская Рабоче-Крестьянская милиция, как известно, никогда не ошибается и невиновных под стражу не заключает, если «взяли» Володю за что-то, значит, виноват, а потому учиться в советской средней школе недостоин. В общем-то, с этим даже и не поспоришь.

Из характеристики можно узнать, что в 16 школе обвиняемый учился с сентября 1938 г., то есть закончил шестой класс и два неполных месяца отучился в седьмом. Поведение демонстрировал «отличное», а если дословно, то «ненормальностей в его поведении не было». Некоторые интонации кажутся даже умилительными: «Винничевский мальчик воспитанный, застенчивый, скромный, послушный, тихий и замкнутый. На уроках вёл себя хорошо, редко имел замечания. Никаких особых наклонностей и повадок не проявил». Так и написано – «повадок не проявил».

Разумеется, сказано несколько слов об успеваемости: «Работал очень добросовестно, домашние задания выполнял по всем предметам. Ответы давал не блестяще, особенно там, где нужно логическое мышление. Винничевский относился к числу посредственных, но успевающих учеников». В 7 классе он имел проблемы с успеваемостью по физике и немецкому языку, однако подтянулся и даже брал дополнительные занятия с репетитором. В 7 классе у Владимира начались проблемы по зоологии, но исправить этот огрех ему уже не доведётся.

Согласно записям в классном журнале за период с 1 апреля по 23 октября 1939 г. Винничевский пропустил один учебный день – 5 мая – кроме того, пропустил по одному уроку 15 апреля, 27 апреля, 11 сентября и опоздал на урок 11 октября.

Характеристика была составлена с учётом мнений семи преподавателей – все они были перечислены пофамильно – но также подчёркивалось, что два преподавателя, знавшие Винничевского, не участвовали в подготовке документа, поскольку в школе уже не работали.

Тогда же к следственным материалам была приобщена характеристика на Владимира Винничевского, выданная в школе №14, в которой он обучался до перевода в школу №16. Документ написан рукою завуча начальных классов Цецеговой, чью подпись заверила директор школы Окунева. Директор словно бы дистанцировалась от содержания, вот, дескать, подлинность подписи заверяю, а насчёт точности ничего сказать не могу. Очевидная перестраховка – директор, видимо, боялась оказаться вовлечённой в непонятную для неё историю с Винничевским.

Сам документ лаконичен. Завуч Цецегова сообщила, что «Винничевский Владимир пришёл в школу №14 в 1936 г. вместе с классом школы №58, где он учился в четвёртом классе». Далее весьма скупо обрисовала облик юноши, обошлась буквально четырьмя-пятью лаконичными фразами: «С товарищами жил дружно, жалоб на него не поступало. Характер же имел угрюмый, молчаливый. Учился неплохо и был переведён в пятый класс». В общем-то, всё это на разные лады Вершинин уже знал от самых разных людей. Самая любопытная деталь документа находится ближе к его концу, процитируем этот фрагмент, сохранив стилистику и орфографию оригинала: «В средине учебного года Виничевский (именно так, с одной «н» завуч начальных классов и писала его фамилию – прим. А. Р.) вместе со своими товарищами Гапанович и Дробининым явились в школу выпивши (или причина – точно не помню, т.к. дело разбирали директор т. Зуева – нынче умершая). После разбора этого дела директор решила разбить эту группу ребят и предложила родителям Виничевского перевести его в другую школу и он был помещён…» Тут мы прервём цитирование, поскольку никуда Винничевский помещён не был. Его не удалось перевести в феврале 1937 г. в другую школу, и он до конца года оставался дома, занимаясь по школьным учебникам с матерью. Этих деталей завуч Цецегова либо не знала, либо сделала вид, будто не знает.

1 ноября около полудня Георгий Иванович Винничевский явился в кабинет Ивана Пустовалова, ответственного редактора главной региональной газеты, официального печатного органа Свердловского обкома ВКП(б) «Уральский рабочий», и вручил ему в руки письмо. Кое-что, видимо, он пояснил на словах, но рассказ его, как и сам текст письма, до такой степени поразили Пустовалова, что тот позвонил сначала в обком партии, а затем – начальнику областного Управления РКМ Александру Урусову. По просьбе последнего оригинал письма был на следующий день передан в секретариат начальника управления, а оттуда спустился в ОУР.

Текст, написанный почти без наклона крупными, хорошо читаемыми буквами, похожими на палки, гласил (орфография оригинала сохранена): «Редактору газеты „Уральский рабочий“ от гр-н Винничевского Георгия Ивановича и Винничевской Елизаветы Иван. Мы, родители того негодяя, указанного в отделе происшествий от 1-го ноября 1939 г., окончательно убедившись в его сугубо-кошмарных преступлениях, мы как родители отрекаемся от такого сына и требуем применить к нему высшую меру наказания – расстрела! Таким выродкам в советской семье жизни быть не может. Убедительная просьба поместить наше пожелание в газете „Уральский рабочий“». Под текстом – подписи Георгия и Елизаветы Винничевских. И дата – 1/X 1939 г., легко заметить, что автор этого косноязычного сочинения ошибся на месяц, ведь ноябрь – одиннадцатый по счёту, ну да ладно, с этим-то как раз всё ясно – это описка.

Гораздо интереснее то, что аналогичное письмо получил и начальник ОУР Вершинин, с той только разницей, что в нём отсутствовала фраза, содержавшая «убедительную просьбу» опубликовать его в газете «Уральский рабочий».

Для советской идеологии и политической культуры тех лет бранить врага всякими непотребными словами и призывать на его голову всевозможные проклятья и ужасы являлось нормой. Всевозможные массовые мероприятия – митинги и демонстрации – с лозунгами, содержащими призывы «раздавить гадину», «уничтожить змеиное гнездо», «сжечь дотла» или «отрубить щупальца» являлись мейнстримом агитации и пропаганды. Если уж такими и им подобными эпитетами и метафорами разбрасывались советские прокуроры и общественные обвинители на судебных процессах, то простой призыв расстрелять можно было счесть верхом корректности, культуры и сдержанности. Но это в тех случаях, когда речь шла о расстреле зиновьевых-каменевых-радеков и прочих абстрактных «уклонистах» и «гидрах контрреволюции». А вот призыв расстрелять собственного несовершеннолетнего сына – это даже по советским меркам как-то того, совсем по-людоедски… это перебор.

Единственная аналогия, которая в связи с письмом Винничевских приходит на ум, – это довольно известная история о том, как Георгий Пятаков, известный советский партийный и государственный деятель, попросил у Сталина разрешения лично расстрелять собственную жену, заподозренную товарищами из НКВД в связях с оппозиционерами. Произошло это вроде бы в конце лета или в начале осени 1936 года, Пятаков ещё сохранял свою должность и подобным шагом надеялся, видимо, продемонстрировать абсолютную преданность «генеральной линии партии» и «лично товарищу Сталину». Возможно, перед нами исторический анекдот, поскольку об этой просьбе известно со слов Сталина, разговор происходил в достаточно приватной обстановке и при минимальном числе свидетелей, во всяком случае, никаких письменных следов такого обращения не сохранилось. Но поверить в подобный разговор можно – со стороны Пятакова было вполне по-коммунистически продемонстрировать презрение к нормам общечеловеческой морали и продемонстрировать готовность следовать «классовому чутью» и «классовой справедливости». И то, и другое являлись для большевиков фетишами, священными категориями, обращение к которым оправдывало любую гнусность.

Ирония судьбы заключается в том, что подлая инициатива Пятакова не спасла его бесполезную жизнь, и он получил пулю в затылок даже скорее, чем его жена, та самая Людмила Дитятева, которую он с таким пафосом был готов убивать лично (она пережила своего мужа почти на пять месяцев). Но речь в данном случае идёт всё же не о Пятакове, а о Винничевских.

Думаю, мало кто усомнится в том, что родителей сподвигли написать письмо с призывом расстрелять собственного сына вовсе не тягостные думы о «советской семье» и не искреннее возмущение от содеянного им. Они не могли возмущаться его проделками просто потому, что ещё ничего о них не знали, поскольку Вершинин никак не мог давать им читать его показания. Протоколы допросов Винничевского помощник облпрокурора по спецделам Небельсен прочитал только 2 ноября, о чём и сделал записи на последних листах этих документов, а до тех пор, т.е. пока их не брал в руки прокурор, на эти бумаги никто из посторонних вообще не мог даже взгляд бросить. Даже и после прочтения прокурором признаний Винничевского расследование не утратило гриф «совершенно секретно» (правила секретного документооборота таковы, что категория секретности подшивки документов не может быть ниже той, что имеет самый секретный из включенных в неё документов. Поскольку совершенно секретная сопроводительная переписка по этому делу не выделялась в особую единицу хранения, а подшивалась прямо в тома следственных материалов, стало быть, все они могли быть доступны только лицам, имевшим допуск к работе с совсекретной документацией. Очевидно, что Георгий и Елизавета Винничевские такого допуска в конце 1939 г. не имели).

Поэтому родители знали о преступлениях сына только в пересказе Вершинина. И любые нормальные отец и мать имели все основания сомневаться в объективности, точности и даже честности начальника ОУР. Что бы тот ни говорил, как бы ни убеждал родителей в «чистосердечном» признании сына, однако нет у него права подменять собою суд. Да и суд советский может ошибаться, как показали события «Большого террора» 1937-1938 гг. и волна реабилитаций, прокатившаяся по стране в 1939-м!

Георгий Винничевский просто-напросто испугался за свою жизнь. Его напугал допрос в кабинете Вершинина, во время которого много внимания было уделено прошлому Георгия Ивановича, и то, как начальник угро внезапно прервал допрос, пообещав продолжить его в ближайшем будущем. Нервы Винничевского-старшего не выдержали, подумав день-два, он изобрёл отличный, как ему казалось его комендантскому уму, способ доказать советской власти свою лояльность. Так родилось его пафосное, но безграмотное письмо с призывом расстрелять собственного сына. Бывший чекистский палач показал свое истинное лицо. Он поспешил отречься от сына, даже не имея точных свидетельств вины последнего. Это предательство, которое не может быть объяснено никакими рациональными доводами, перед нами реакция труса, испугавшегося прежде всего за собственную шкуру.

Вот уж воистину шекспировские страсти кипели в Свердловске поздней осенью 1939 г.!

 

Глава VIII. Неизвестный Неизвестный

Георгия Ивановича Винничевского вторично вызвали на допрос лишь 5 ноября, на шестой день с момента предшествующего допроса. На этот раз с отцом обвиняемого имел дело не начальник областного уголовного розыска, а сотрудник рангом ниже – лейтенант Лямин – и вопросы, которые он задавал, более не касались мрачных тайн прошлого Георгия Ивановича. Лямин был конкретен и сосредоточился на обстоятельствах жизни Владимира Винничевского.

Отец рассказал, что сын стал ходить рано – уже в 8 месяцев, а заговорил и того раньше – примерно в полгода. Однако затем с маленьким Володей приключилась неприятность: «На девятом месяце простудил ноги и не ходил до 1 года 2 месяцев, после стал на ногах неустойчив и часто падал, ударяясь головой о камни. В трёхлетнем возрасте упал в кадку с водой и чуть не захлебнулся. Вторично в скором времени упал в яму глубиной в рост человека, очень испугался и после этого сильно заикался». То есть заикаться Володя начал в раннем детстве, причём советская медицина лечить его отказывалась до 8-и лет, несмотря на обращения родителей.

Весьма выразительно Георгий Винничевский описал некоторые привычки, которые трудно не назвать странными. Дадим слово отцу: «Играл он всегда один.., несколько раз из садика убегал домой. До школьного возраста был чистоплотен, а потом стал неряшлив – вымыть руки, шею или ноги всегда приходилось заставлять, особенно он не любил, когда ему стригли ногти, были случаи, что {он} даже плакал… Одеваться хорошо не любил, говорил „мне всё равно как ходить – чистым или грязным“. В пище также не разбирался, ему было безразлично, {что} кушать – белый или чёрный хлеб, с солью или без соли». Перед нами недвусмысленное указание на патологическую неряшливость, которая является свидетельством отклонений от нормы в эмоционально-волевой сфере человека. Само по себе отвращение к чистоте не является болезнью, но должно расцениваться как симптом психопатологий весьма широкого спектра – от шизофрении и деменции до органических поражений лобных долей мозга.

Подробно рассказал Георгий Иванович об обстоятельствах попытки побега его сына на Кавказ в компании с Гапановичем. Тогда из дома помимо револьвера исчезли патроны, 10 кг дроби и копилка с 25 рублями серебряными монетами по 50 копеек (внимательный читатель наверняка помнит изложенную в этой книге историю исчезновения из оборота в Советском Союзе серебряных денег. А потому следует иметь в виду, что фактическая цена 50 монет в ценах чёрного рынка была много выше номинальных 25 рублей). Любопытно, что даже после провала побега и бесславного возвращения домой Владимир ничего не сказал родителям о совершённом хищении из дома, а лишь заявил, что отцовский пистолет потерял во время похода в театр. То есть сынок, которому на тот момент было всего 13 лет, до последнего лелеял надежду всех перехитрить и запутать. Перед нами нюанс, говорящий сам за себя.

Однако из школы Володю выгнали не за этот проступок. Через несколько дней, убедившись, по-видимому, что гроза миновала, участники неудачного побега напились в школе вина. После этой выходки было принято решение «разбить» славную компанию и Владимира Винничевского из школы №14 отчислили. Устроиться в другую школу не удалось, и до конца учебного года он просидел дома. Георгий Иванович признался на допросе, что после этой пьянки в школе ударил сына несколько раз ремнём – это был единственный случай в жизни, когда он поднял на сына руку.

В сентябре 1937 г. Владимир отправился в другую школу – №168 – и там повторно прошёл курс пятого класса. Но через год он попал в неприятную ситуацию уже в этой школе. Какие-то школьники потребовали, чтобы он отдал им свой велосипед, угрожая в противном случае его убить. Георгий Винничевский отправился на переговоры с отцом одного из хулиганов, и проблема вроде бы была урегулирована, однако Володя заявил, что боится расправы, и попросил перевести его из этой школы. Родители серьёзно отнеслись к просьбе сына и сумели пристроить его в школу №16, в которой тот и учился вплоть до ареста.

Георгий Иванович рассказал о попытке побега из дома, предпринятой сыном в марте 1939 г., то есть за полгода до описываемых событий: «Числа 5 или 6 марта Владимир ушёл в баню и больше домой не явился. Тогда же исчезли двое брюк и из копилки облигации Госзайма на 600 рублей. Я об исчезновении сына заявил во 2-е отд. милиции, где посоветовали съездить в места, где есть родственники… Жена поехала в г. Тагил, где живёт наш родственник Оленев. Владимир был найден ею в линейном отделении милиции ст. Тагил, он был снят с поезда. 9 марта жена его привезла домой».

Винничевский перечислил все случаи отъезда сына из дома, как со взрослыми, так и в одиночку. Понятно, что по всем адресам его пребывания требовалось провести проверку, дабы выяснить, не совершались ли там преступления против малолетних детей.

В очень интересных выражениях Георгий Иванович рассказал о бесстрашии сына, его супруга по этому поводу, кстати, также высказывалась. Вот что сказал отец: «Он был бесстрашен, ходил один по вечерам в баню, возвращался из школы в 11-12 часов ночи (когда учился во вторую смену – прим. А. Р.), на наши разговоры о том, что тебя ночью могут раздеть, убить, он отвечал: „Всё равно когда-нибудь умирать придётся“». В данном случае нам интересна не «храбрость психопата», про которую ранее было написано уже достаточно, а нечто иное. Кажется удивительным мимолетное упоминание отца о походах сына в баню по вечерам. Дело в том, что советские бани являлись таким местом, куда в вечерние часы лицам, не знакомым с царившими так традициями, лучше было не заходить. Автор должен честно признаться, что собственного сына в советскую общественную баню вечером в одиночку не отпустил бы. Да и в дневное время тоже. Не то это место, где следует отираться подростку, да и контингент там не такой, чтобы позволять сыну бесконтрольно с ним общаться. Мы постоянно натыкаемся на упоминания различных странностей в поведении Владимира Винничевского и поэтому обречены в своём месте (глава X: «Те, чьё имя не называем…») собрать их воедино и проанализировать. Сейчас разного рода причудливые странности убийцы имеют вид рассыпанной мозаики, но когда все фрагменты встанут на свои места, картина получится очень необычной и во многом неожиданной для читателя. Найдётся в ней место и для этих необычных вечерних походов в баню.

Был задан Георгию Винничевскому вопрос о половом воспитании сына. Отец высказался по этому поводу следующим образом (грамматика и стилистика оригинала сохранены): «Я говорил ему, чтобы он остерегался и особенно женщин, их в Свердловске много больных. Никаких подробностей по половому вопросу я ему не говорил, и никогда не было случая, чтобы он задал мне какой вопрос на тему о половой жизни… В обществе девушек он не был и старался избегать… Я никогда не видел у Владимира фотокарточек порнографического характера. Не видел и книг, в частности, об анонизме».

На вопрос о том, обсуждалось ли в их семье и вообще среди жильцов дома убийство Герды Грибановой, совершённое в соседнем дворе, Георгий Винничевский ответил развёрнуто. Ответ этот интересен, его имеет смысл процитировать без купюр: «Я знаю со слов Мелентьевой Марии о том, что Владимир видел труп Грибановой, когда его обнаружили. На похоронах Грибановой Владимир не был, так как в это время уезжал в гости в Атиг. Я лично ни до убийства, ни после убийства Грибановой никаких особенностей в поведении Владимира не замечал. Я и жена после убийства Грибановой часто вели разговоры {на эту тему}, очень жалели Герду, при этих разговорах бывал и Владимир, но он держался совершенно спокойно. В последующем, когда становилось нам известно о других случаях убийств детей в городе, я с женой также об этом разговаривал и при этом ничего {нельзя} было заметить за Владимиром». Георгий Винничевский подтвердил показания своей жены, также заявлявшей, будто Владимир являлся свидетелем разговоров об убийстве Герды Грибановой. Напомним, что сам обвиняемый это категорически отрицал.

Родители не оговаривали сына, поскольку подобный оговор не имел для них ни малейших резонов, следовательно, их показания достоверны. А это означает, что с самых первых допросов Владимир Винничевский вполне осмысленно вводил следствие в заблуждение, настаивая на том, что никогда не слышал обсуждений убийства Герды Грибановой. Может показаться странной логика, согласно которой он признается в тяжких преступлениях, но при этом почему-то запирается в сущих мелочах, но эта странность вовсе не отменяет существования в голове убийцы некоего замысла или, лучше сказать, образа действий, который тот считал оптимальным и которому пытался следовать. Как нам станет ясно позднее, Владимир Винничевский не собирался умирать и защищал свою жизнь весьма и весьма разумно. А то, что замысел молодого человека мог поначалу казаться странным или откровенно глупым, вовсе не отменяет его наличие.

Помимо допросов родителей и школьных учителей, а также изучения школьных характеристик на обвиняемого, интерес для следствия представляли и друзья Владимира Винничевского. Учитывая замкнутость обвиняемого, логично было предположить, что товарищи, друзья и однокашники видели его совсем не с той стороны, нежели учителя и родители.

В числе первых на допрос оказался вызван тот самый Владимир Иванович Гапанович, что в январе-феврале 1937 г. замышлял вместе с Винничевским побег к отрогам солнечного сытого Кавказа. Владимир Гапанович был почти на год старше своего друга, и, если честно, не совсем понятно, как это он умудрился попасть в один класс с Винничевским (не надо забывать, что последний сам пошёл в школу с задержкой в год). Скорее всего, Гапанович к пятому классу уже успел остаться на второй год – иное в голову не приходит, но протокол его допроса данное обстоятельство никак не проясняет.

На момент допроса Владимир Гапанович работал электриком в.., тут читателю можно предложить тест на сообразительность – правильно! – в том самом театре музыкальной комедии, в котором трудились уже известные нам Георгий Винничевский и его свойственник Петр Мелентьев. Удивительное совпадение, что и говорить! Так прямо и просятся в строку слова Олега Митяева: «Как хорошо, что все мы здесь сегодня собрались». На самом деле, список интересных персонажей, связанных с этим театром, отнюдь не исчерпывается перечисленными выше. В этом оазисе культуры трудился ещё один очень любопытный для нас человек, чья роль в истории свердловских убийств, по мнению автора, до конца так и не выяснена. Просто на момент описываемых событий – то есть начало ноября 1939 г. – следствие о нём ещё ничего не знало, поэтому и мы не будем его поминать, дабы не нарушать хронологию повествования. Но сам по себе факт, что театр музкомедии притянул к себе стольких участников этой истории, заслуживает быть отмеченным.

Как видно из вступительной части протокола допроса, отец Володи Гапановича был директором магазина, его репрессировали в 1937 г., и сын не знал, жив ли тот. В ноябре 1939 г. он проживал с матерью и её новым мужем, а также младшей сестрёнкой. Рассказывая о планировавшемся в 5 классе побеге, Володя Гапанович уточнил, что группа беглецов состояла из трёх человек: его самого, Винничевского и Липцева. Последняя фамилия прозвучала в этом деле впервые, до этого третьим участником побега называли других одноклассников – кто Сарафанникова, кто – Дробинина. Инициативу побега Гапанович приписал Винничевскому, что выглядит вполне логично – тот уже арестован за что-то серьёзное, а коли влип, так пусть и отдувается за всех и вся! Также Володя Гапанович не стал церемониться и с Липцевым, заявив, что тот «обещал достать колбасы, ветчины, сосисок, это он хотел украсть из склада, который находится в одном дворе с квартирой Липцева». О своей же роли Гапанович высказался предельно лаконично: «Я лично хотел денег попросить у отца под предлогом покупки костюма себе».

Замечательное распределение обязанностей, при котором преступления совершают все вокруг, а сам Володя Гапанович предстает в роли ангела и разве что крылышками за спиной не шелестит для пущей убедительности. Поэтому очередной вопрос следователя его, должно быть, неприятно поразил: «Расскажите следствию, где и при каких обстоятельствах вы с Винничевским и Липцевым пытались совершить кражу из воинского склада?»

Почуяв, что дело запахло жареным, Гапанович мгновенно выдал очередную порцию воспоминаний: «В нашей школе также в 5 классе была вторая группа учеников, которые также собирались поехать в Крым. В эту группу входили: Капралов Борис, Вишняк, Незнаев Роман. И я слышал от Незнаева, что они пытались совершить кражу со склада оружия, но их заметили, и была за ними погоня».

Читая такое, не знаешь, чему удивляться больше: безудержной предприимчивости свердловских детишек или их полной безмозглости. Автор должен сознаться, что ему в детстве нравилась книга «Тимур и его команда», но погружение в гущу отечественной истории не оставило ни малейшей толики уважения к той политической «заказухе», что столь деятельно и не без таланта кропал Аркадий Гайдар. Согласитесь, в этой книге можно найти немало жизненных примеров, позволяющих посмотреть на предвоенное поколение без тех розовых очков, что так старательно советские писатели пытались нацепить на глаза читателей.

Характер и поведение своего бывшего друга Володи Винничевского словоохотливый свидетель описал следующим образом: «Винничевский вообще очень тихий, и его ученики часто толкали, смеялись над ним, и делалось это потому, что он не мог противодействовать этому. На уроках же он вёл себя плохо, занимался разговорами, рисовал… Он рисовал плохо, я видел, что он рисовал головы людей – мужчин и женщин… Он любил читать приключенческие книги, видел я у него „Робинзон Круз“, „Том Сойер“, он читал эти книги иногда и во время уроков». Интересно, правда? А отец Володи считал, что тот не любит читать книги, а интересуется только газетными заметками, в которых описываются военные действия.

Гапанович категорически заявил, что никогда не пил с Владимиром Винничевским спиртное, но знает, что тот однажды, сбежав с урока физкультуры, купил бутылку красного вина, которую унёс домой и выпил там. Рассказывая о случае, после которого Винничевский был отстранён от занятий в школе, Гапанович подчеркнул, что в тот день спиртного никто из однокласнников с Винничевским не употреблял, тот пришёл на урок пьяный, и его банально развезло. Кроме того, свидетель подчеркнул, что Сарафанников не дружил с ним и Винничевским, а будучи самым сильным в классе, попросту избивал их. Другом Винничевского являлся Дробинин, а более никто из юношей товарищеских отношений с арестованным не поддерживал. Но и Дробинин с Винничевским никогда спиртного не пил. В общем, если верить Гапановичу, цепочка тех событий получалась немного не такой, как показывали другие свидетели, но в ноябре 1939 г. это уже особого значения не имело.

Пожалуй, важнейший вопрос лейтенанта Лямина касался того, встречались ли Гапанович и Винничевский после того, как родители и педагоги приняли принципиальное решение их разделить. Свидетель заявил, что после ухода Винничевского из школы встречи прекратились, за более чем два с половиной года, минувшие с той поры, он видел своего бывшего друга всего два раза, да и то мельком, без всяких разговоров – один раз тот ехал на велосипедах с матерью, а в другой – сидел в проезжавшем трамвае.

В общем, показания Гапановича имели, разумеется, некоторую познавательную ценность, но ничего не добавляли к фактическому материалу, накопленному к тому времени следствием. Был допрошен и соученик Винничевского по 7 «б» классу Краскомир Фёдоров, с которым арестованный сидел за одной партой в 6 и 7 классах. Чудное имя являлось аббревиатурой словосочетания «Красный коммунистический мир» – в те времена самые оголтелые коммунистические активисты упражнялись в изобретении для своих отпрысков новых экзотических имён. Отец Фёдорова Николай, очевидно, был из числа таких вот поражённых коммунистической агитацией.

Краскомир Федоров, судя по всему, дружеских чувств к своему товарищу по парте не испытывал. Ничего существенного он о Володе Винничевском не сказал, сидели, дескать, вместе, поведение у него хорошее, а успеваемость – удовлетворительная. Володя хотел бросить учебу и пойти работать, чтобы дома из-за плохих оценок не устраивали нагоняй. В гостях у Винничевских Краскомир не бывал, как, впрочем, и Владимир в его доме тоже. Молодой человек отметил, что Винничевский был всегда при деньгах, покупал в буфете что хотел и «вообще был обеспечен хорошо».

Разыскали сотрудники уголовного розыска и Матрёну Берсеневу, 15-летнюю девушку, проживавшую летом 1939 г. в том же доме, что и Владимир Винничевский. Кондратий Андрианов упомянул во время допроса, что молодой человек вроде бы интересовался Мотей и воду набирать всегда ходил в её обществе. Сообщение это показалось интересным, и его решили проверить.

Матрёна Никитична Берсенева, закончив 6 класс, пошла работать на фабрику «Уралобувь». На вопрос о профессии ответила с исчерпывающей полнотой и точностью – «работница». В доме №21 по улице Первомайской Матрёна проживала некоторое время в 1937 г., а затем с апреля по 17 сентября 1939 г., то есть Володю Винничевского девушка наблюдала на протяжении довольно длительного времени. Ответы Моти Берсеневой выдают в ней девушку простодушную и незатейливую, чтобы много не рассуждать на эту тему, просто процитируем самое значимое из сказанного ею: «Были случаи, что я вместе с Владимиром ходила за водой к водоразборной будке. Он воду носил себе, почему он ходил за водой {со мною}, я не знаю. Бывало, мы виделись с ним во дворе – разговаривали… Иногда мы разговаривали с ним о школе, учёбе. Он говорил, что ему не хочется учиться, но почему – я этого не спрашивала… В квартире я у Винничевских никогда не бывала, не был Владимир Винничевский и в квартире у нас. Я с Владимиром ни в сад, ни в театр, ни в кино не ходила и не бывало вообще случая, чтобы вместе с ним ходила гулять».

На вопрос о наличии у Владимира порнографических фотографий Мотя категорически заявила, что никогда таковых у него не видела, хотя он показывал ей фотооткрытки с артистами и сценами из художественных фильмов.

Вот, собственно, и вся содержательная часть допроса. Мотя Берсенева явно не имела с обвиняемым доверительных отношений, по её рассказу видно, что она простодушна и прямолинейна – такая не стала бы наводить тень на плетень и выгораживать убийцу.

В те же самые дни начала ноября уголовный розыск по негласным каналам получил весьма интересное сообщение. От кого-то из соседей Винничевских поступила информация, будто арестованного Владимира видели в компании с проживавшим в соседнем доме Борей Селиверстовым. Молодые люди были заняты непотребным делом, каким именно осведомитель сказать не мог, но у подростков были спущены штаны, а местом их уединения являлся сарай, расположенный в глубине двора, который использовался жильцами в качестве кладовой. Постройка эта была разделена на мелкие клетушки, запираемые на замки, там хранился всякий хлам, дрова на зиму и малоценное имущество, не находившее места в жилых комнатах. Сарай этот являлся местом малопосещаемым и вполне подходил для коротких интимных встреч. Боря Селиверстов проживал в доме №116 по улице Луначарского, имевшем с домом №21 по улице Первомайской общий двор. Хотя Борис был на год с небольшим младше Владимира Винничевского, подростки были знакомы и нередко вместе играли в футбол. Данное обстоятельство заставляло со всем вниманием отнестись к рассказу осведомителя.

Селиверстов был допрошен лейтенантом Ляминым 2 ноября 1939 г. в присутствии матери. Юноша подтвердил, что учился с Винничевским в школе №168 и отношения поддерживал с ним вполне нормальные, хотя подчеркнул, что «дружбы с ним не было». Затем вышел какой-то неприятный инцидент во время игры в футбол, Винничевский набросился на Селиверстова, который из-за разницы в возрасте уступал ему в силах, и принялся его бить. В происходившее пришлось вмешаться матери Бориса, которая запретила ему впредь когда-либо иметь дела с Владимиром. Аналогичный запрет имел место и со стороны родителей Винничевского.

Узнав, с чем связан интерес к его персоне со стороны уголовного розыска, Селиверстов категорически заявил, что никогда не уединялся с Винничевским в сарае и они никогда не снимали друг другу штаны. В силу понятных причин лейтенант Лямин не мог раскрыть источник своей осведомлённости и ему оставалось лишь записать слова свидетеля. Дальнейшие события полной ясности в эту историю так и не внесли.

Разумеется, был вызван на допрос и Николай Липцев, тот самый участник группы, готовившейся бежать на Кавказ, который вызывался обворовать продуктовый склад и раздобыть ветчину и колбасу. Допрос проводился 4 ноября. На тот момент Николаю ещё не исполнилось 16 лет, он оставил школу и работал учеником слесаря на фабрике металлоизделий. Коля рос в нужде, воспитывала его одна мать, и по всему видно, что ему совсем было не до учебы. Уже первые его ответы позволяют составить вполне определённое представление об уровне его развития: «…я учился в школе №171 в 7 классе, но проучившись месяц, я за неуспеваемость был переведён в 6 класс. В 6 классе я до этого был два года». Николай обстоятельно рассказал о подготовке к побегу, группа, по его словам, состояла из 4 человек: он, Винничевский, Гапанович и Дробинин.

Все участники группы воровали у родителей деньги и покупали на них необходимые припасы – консервы, хлеб, Винничевский украл у отца порох и дробь, кроме того, купил порох в охотничьем магазине. Сам Коля Липцев изготовил «самопал», который мог стрелять дробью. Помимо этого он вместе с Дробининым украл при разгрузке колбасу. Побег провалился по нескольким независимым причинам: во-первых, Липцева на автобусной остановке встретили мать и тетка, которые увели его с собою, а во-вторых, отец Гапановича отобрал у сына револьвер и не выпустил беглеца из дома. «Так у нас поездка и не состоялась», – философски закончил свой обстоятельный рассказ Липцев.

Наивности молодого человека нельзя не удивляться. Вот в каких выражениях он описывал планы беглецов на будущее: «Винничевский и Гапанович говорили мне и Дробинину, что когда будем в пути, то кого-нибудь ограбим, добудем денег и заведём ружья. Мы хотели быть охотниками, чтобы убивать зверей и сдавать пушнину, жить хорошо где-нибудь в тайге». Что тут сказать, бизнес-план очаровывает своей простотой – кого-нибудь ограбим, добудем денег… Кстати, опасность малолетних придурков недооценивать не следует, с револьвером в руках, с «самопалом» да ножами они могли наворотить немало дел. Малолетние преступники легко идут на обострение конфликтов и демонстрируют совершенно неадекватную жестокость, поэтому решившись на ограбление, они могли зайти очень далеко. Так что никаких поправок на малолетство и слабосилие делать не следует, самые злобные и пакостные преступники в советское время – это именно малолетняя шпана.

Признав кражу колбасы с продуктового склада, Николай, однако, категорически заявил, что никаких хищений с воинских складов они не готовили и даже не обсуждали подобных планов. Кражу оружия пыталась осуществить другая группа беглецов – и Липцев назвал их поимённо – но они к этому отношения не имели. В этом показания допрашиваемого полностью совпали с теми, что ранее дал Гапанович.

Но вспоминая о совместном распитии спиртных напитков, Липцев поведал историю, отличавшуюся от рассказанной Гапановичем. По его словам, красное вино принёс в школу Винничевский и все участники неудачного побега: Гапанович, Дробинин, Винничевский и сам Липцев – его выпили. Это заметили их одноклассницы, которые тут же сообщили об этом учительнице, ну и.., дальше известно. Так что пьяными на самом деле были они все, но пострадал один Володя.

На вопрос о его нынешних отношениях с Винничевским допрашиваемый ответил дословно так: «Сейчас я не видел его уже месяцев пять, и где он сейчас, что делает, совершенно не знаю». Из этого можно заключить, что даже к концу второй недели со времени ареста случившееся оставалось тайной для подавляющего большинства горожан.

Из числа допрошенных друзей и знакомых Владимира Винничевского особый интерес представляют показания Эрнста Неизвестного, будущего известного скульптора. Эрнст был на два года младше обвиняемого, но ввиду того, что последний пошёл в школу с опозданием на год и дважды проходил программу 5 класса, юноши в школе №16 учились вместе. На время допроса 17 ноября 1939 г. Неизвестный жил в доме №13 по улице Физкультурников, который был удалён от места жительства Винничевского примерно на 900 метров. Каждый день Эрнст выходил из дома, встречался с Володей и они вместе шли до школы, расположенной в доме №11 по улице Свердлова – это ещё примерно 400 метров. Понятно, что такие прогулки были бы невозможны при отсутствии симпатии между подростками. Отец Эрнста – Иосиф Моисеевич – работал врачом железнодорожной поликлиники, мать – Белла Абрамовна – заведовала химлабораторией завода «Металлист», семья была интеллигентная, и со стороны родителей вряд ли могли существовать препоны дружеским отношениям юношей.

Не совсем ясно, знали ли родители Винничевского о его хороших отношениях с Эрнстом Неизвестным. Скорее всего, знали, поскольку после истории с бегством на Кавказ и дружбы с Гапановичем сын не мог не оказаться под самым пристрастным надзором родителей, тем более таких взыскательных и строгих, как Георгий и Елизавета Винничевские. То, что они не упоминали на допросах Эрнста Неизвестного, свидетельствует, по мнению автора, об их нежелании втягивать в грязную историю людей посторонних, дабы от преступлений сына не страдали те, кто относился к нему хорошо. Ничего также не сказали о дружеских отношениях Эрнста и Владимира и другие свидетели, например, учительница математики школы №16 Лариса Зарганкова или Краскомир Федоров. Похоже, что люди не хотели «стучать» и доставлять неприятности другим. По мнению автора, перед нами классический пример пассивного сопротивления репрессивной машине НКВД, которую к концу 1930-х гг. в Советском Союзе боялись уже все без исключения. Другого объяснения такому упорному замалчиванию дружеских отношений Володи Винничевского и Эрнста Неизвестного найти невозможно, поскольку трудно представить, что они могли успешно скрывать от одноклассников взаимную симпатию.

Тем не менее всеобщее молчание не избавило Эрнста Неизвестного от внимания уголовного розыска. Как говорится, мир не без добрых людей и длинных языков.

О своих отношениях с Владимиром допрашиваемый сообщил следующее: «Я с Винничевским часто бывал вместе, он очень часто бывал у меня в квартире, утром, идя в школу, он заходил за мной. Иногда вместе с ним ходили в кино, в театр музкомедии». Ни в чём подобном никто из ранее допрошенных сверстников арестанта не сознавался. Начало, что и говорить, весьма любопытное, но далее показания Эрнста Неизвестного становятся ещё любопытнее: «Я могу сказать, что он был мальчик очень смирный, стеснительный, любил бывать один, часто в школе он станет где-либо в угол у стенки и стоит. Бывая с ним вместе, я вёл разговоры о девочках, он всегда отзывался о них с какой-то брезгливостью и говорил, что он половых сношений не любит и никогда не имел». Подросток в возрасте 16 лет, отзывающийся о девочках с брезгливостью и заявляющий, что он «не любит половых сношений», выглядит не просто странно, а очень странно.

Юношеская гиперсексуальность – это не вымысел, не абстрактное понятие, выдуманное педагогами с целью объяснить сложности так называемого переходного возраста – это следствие вполне объективной трансформации юношеского организма в мужской. Сами мужчины прекрасно понимают, о чём идёт речь, а потому неудивительно, что ими на тему гиперсексуальности сложено множество анекдотов разной степени приличия. Эрнст Неизвестный потому-то и заострил в своих показаниях внимание на заявлениях Винничевского, что выглядели они неуместно и диссонировали с тем, что и как говорили на эту тему его ровесники.

Интересны и другие наблюдения Эрнста о странностях поведения Винничевского: «Я лично часто замечал за ним, что он, уходя в уборную, оставался там очень долго, что он там делал, мне неизвестно. У меня дома есть сестра 5 лет, Винничевский, бывая у нас, брал её себе на руки. Я и сейчас помню случай, когда Винничевский был у нас в квартире, сидел на диване, сестра моя бегала тут же. Я в это время одевался, {а} когда я вышел к Винничевскому, то увидел, что с Винничевским что-то неладно. Он стоял, и вид у него был какой-то странный, и тело его передёргивалось. Впечатление было такое, как его „ломает“. Я ещё спросил: „Что с тобою?“. Он ответил: „Ничего“, – и сел на диван». То есть что-то с Владимиром произошло в те минуты, когда он остался наедине с 5-летней девочкой, но что именно подросток в силу своей неискушенности понять не смог.

На самом же деле подтекст странного инцидента довольно прозрачен. Очевидно, что Винничевский был чрезвычайно чувствителен к сексуальным раздражителям, пусть даже в глазах окружающих таковые вовсе и не казались сексуальными. Но из протоколов его допросов нам известны его признания о сильном возбуждении, которое он переживал ещё даже до начала душения жертвы, то есть во время переноски ребёнка на руках, до перехода к «активной фазе» нападения. В те минуты, когда он расстегивал штаны и начинал душить ребёнка, его член уже находился в состоянии сильной эрекции. Очевидно, что нечто подобное произошло и в те минуты, когда он остался наедине с сестренкой Эрнста. Винничевский не пытался её душить – подобное скрыть не удалось бы – но сильно возбудился из-за близости объекта вожделения. Именно для того, чтобы скрыть эрекцию, он и сел на диван – в противном случае неприлично выпирающие брюки без слов рассказали бы о его эмоциях всё.

Есть в показаниях молодого Эрнста Иосифовича ещё один интересный момент, мимо которого нельзя пройти без комментария. Процитируем нужный фрагмент:

«Вопрос: Часто Винничевский носил с собой конфеты?

Ответ: Нет, часто конфет я у него не видел, но семечки у него были всегда в карманах, и он часто ими угощал».

Для понимания поведенческой модели преступных посягательств Винничевского в этих двух предложениях содержится очень любопытная информация. Из протокола личного досмотра задержанного мы знаем, что в его карманах были найдены как конфеты, так и обертки от шоколадных конфет. Понятно, что угощение всевозможными сладостями – шоколадными конфетами, пастилой, засахаренными орешками, шоколадкой и т.п. – является прекрасным способом познакомиться с ребёнком, расположить его к себе и увести от дома, пообещав ещё купить подобную вкусняшку. Тем более если речь идёт об очень скудных в материальном отношении довоенных годах и детях из неблагополучных семей. Ну в самом деле, какой ребёнок устоит перед обещанием получить ещё одну конфету, если одну ему уже дали? Ни один не устоит, как бы мама его ни учила отказываться от конфет.

Но носить конфеты «с запасом» в карманах неудобно – они тают, слипаются с обёрткой, на них налипает всякий мусор, который всегда имеется в карманах мальчишеских брюк. Поэтому конфеты надо либо всегда носить с собою и постоянно их есть, тем самым обновляя запас, либо конфеты надо покупать непосредственно перед целевым использованием. Фактически Эрнст Неизвестный сказал допрашивавшему его лейтенанту Лямину следующее: Володя Винничевский не был сладкоежкой, он не носил в карманах запас конфет, он грыз семечки, как и все «нормальные пацаны». Кстати, при задержании в карманах Винничевского семечек не оказалось вообще.

Это означает, что обвиняемый вовсе не был спонтанным, плохо управляющим собой убийцей, напротив, он заблаговременно планировал свои нападения, покупал конфеты только перед нападением и, возможно, совершал в течение одного дня несколько попыток похищений. Подходил к одному ребёнку, угощал конфетой, заговаривал, если что-то настораживало его и казалось опасным, тут же отходил и принимался искать новую жертву. Таких подходов в течение дня могло быть несколько – пять-семь-десять – пока оставались в карманах конфеты, либо пока попытка похищения не приводила к успеху.

Перед нами серийный убийца в своём кристально чистом, если угодно, эталонном виде.

Мы должны быть благодарны Эрнсту Иосифовичу Неизвестному – он очень много рассказал нам о своём друге, много больше, чем остальные сверстники, и явно больше, нежели сам мог предположить. Через десятилетия этот рассказ был услышан самыми благодарными слушателями – читателями этой книги.

Уже после написания первого варианта нашей книги стало известно о смерти Эрнста Неизвестного, последовавшей 9 августа 2016 г. Месяцем ранее – 7 июля 2016 г. – автор передал через посредника, уважаемого человека, доктора наук, профессора американского университета, 16 вопросов, на которые, как предполагалось, Эрнст Иосифович не откажется ответить. Его суждения как свидетеля, имевшего возможность непосредственно наблюдать Винничевского в неформальной обстановке, представлялись исключительно интересными и могли обогатить книгу уникальным материалом. Более того, автор считает, что ответы Неизвестного могли показать тайную историю Винничевского в очень неожиданном ракурсе и сильно поколебать официальную версию событий. Во всяком случае, расспрашивать Эрнста Иосифовича предполагалось о тех деталях, которыми лейтенант Лямин во время допроса не интересовался. К сожалению, не хватило времени, совсем немного, и от этого очень досадно, поскольку книга потеряла целый пласт важной информации, которую автор предполагал использовать в соответствующем месте для обоснования собственной версии событий, сильно отличающейся от той, которую выработало следствие в 1939 г.

В тот же самый день, когда был допрошен Эрнст Неизвестный – 17 ноября 1939 г. – в кабинете лейтенанта Лямина оказалась Зарганкова Лариса Александровна, учительница математики у того самого 7 «б» класса школы №16, в котором обучался Владимир Винничевский. Лариса Александровна уже давала показания 30 октября, но об этом факте мы не упоминали ввиду его совершенной незначительности, учительница явно не хотела говорить ничего плохого о Володе Винничевском либо действительно не знала ничего такого, что представило бы хоть малейший интерес для следствия.

Однако к 17 ноября появилось сразу два повода для повторного допроса учительницы, причём оба повода весьма весомых. Но чтобы правильно их понять, необходимо некоторое пояснение.

В первой половине ноября 1939 г. произошло важное событие, к которому в той или иной форме нам в дальнейшем придётся возвращаться не раз. Предоставим слово Елизавете Ивановне Винничевской, поскольку она довольно полно рассказала об этом в своём письме на имя Михаила Ивановича Калинина, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, написанном много позже указанных событий – в августе 1940 г.: «Мой муж написал отречение от сына и сам просил применить ему высшую меру наказания – расстрел, в чём расписалась и я. Но через некоторое время {я} стала просматривать его тетради, в которых обнаружила нечто подозрительное, по моему мнению. Например: в одном черновике было написано несколько фамилий и номеров телефонов, в другом про Пелагею Нестеровну и Липочку, на одном листке было написано „чем вызвано замедление? телеграф“ и номер телефона 11-23, {а также в} одной тетради с рисунками написано „урок №8“. Некоторые слова написаны не его рукой и ещё ряд подозрительных черновиков, которые были мною сданы начальнику уголовного розыска тов. Вершинину. Возможно, что я ошибаюсь, но по всем признакам его (то есть Владимира Винничевского – прим. А. Р.) кто-то учил всему этому. Об этом я говорила следственным органам, которые на это, видимо, не обратили внимания…»

Итак, Елизавета Винничевская нашла в бумагах сына нечто такое, что показалось ей очень подозрительным. Зная его школьную программу, она поняла, что странные записи не имеют к ней ни малейшего отношения.

Любопытно, что на эти записи не наткнулись товарищи милиционеры, нагрянувшие с внезапным обыском к Винничевским утром 25 октября, сразу после ареста сына. В этом обыске, напомним, участвовали самые, с позволения сказать, светила сыска: Урусов, Брагилевский, Вершинин, и масса «шнурков» рангом пониже. Получается, что вся эта компания профессионалов не удосужилась внимательно ознакомиться с книгами арестованного и его рукописными записями. Что тут скажешь? Не в первый уже раз свердловские пинкертоны показали удручающе низкий уровень профподготовки. К слову сказать, их коллеги из управления госбезопасности во время обысков изымали все рукописные материалы, дабы их внимательно изучить в спокойной обстановке, независимо от того, идёт ли речь о блокнотах или записях на полях газет. Вывозили всё! Но то – госбезопасность…

Итак, Елизавета Винничевская, абсолютно убеждённая в том, что у сына нет друзей, вдруг с удивлением обнаружила в его непонятных записях какие-то телефоны, даты, странные фразы. Собрав находки, женщина отправилась на приём к начальнику областного угро Вершинину, допрашивавшему её прежде, и передала их для изучения. Несложно догадаться, что Евгению Валериановичу очень не понравился ход мысли матери обвиняемого – та стала подозревать наличие соучастника, выдумывать какие-то усложнённые схемы, дескать, кто-то подучил её любимого сыночка-душегуба, сам-то он мальчик хороший, не додумается до плохого, в общем, городить огород – а это всё было не нужно следствию. Следствие прекрасно шло своим чередом – Владимир Винничевский «кололся», всё признавал, никаких фортелей не выкидывал, так чего ж тут рака за камень заводить? Советская милиция так не работает, теории заговора ей неинтересны.

Поэтому Вершинин принял все эти бумажки без всякого оформления и не выразил ни малейшего интереса. Нет никаких описей, текстовых или фотографических копий этих подозрительных бумаг. Скорее всего, Вершинин по-тихому уничтожил бы всё, принесённое Елизаветой Винничевской, и никто бы никогда вообще не узнал о существовании этих бумаг, если бы не одно «но». Дело заключалось в том, что на одном из кусочков бумаги были проставлены какие-то цифры и рядом с каждой какие-то непонятные слова – обязательно одна из двух букв – либо «м», либо «д». Последовательность записей в целом совпадала с последовательностью нападений на детей. Дабы читатель понял, о чём идёт речь, воспроизведём текст странной записки: «I – Ц. П. К. и О. дец II – дец III – ряд. с шк. дец IV – сад. м V – гор. Благ. м VI – увоз м VII – шарташская ул. дец VIII – пион. пос. д IX – виз д».

Зашифрованные записи убийцы связанные с его нападениями, своеобразный «дневник» преступника, или, выражаясь точнее, персональный мартиролог. Как и подавляющее большинство серийных убийц Винничевский испытывал неконтролируемую потребность фиксировать преступления, дабы ничего не забыть.

Уж на что Вершинин не хотел заниматься этой чепухой, но тут ему пришлось задуматься. Титаническим напряжением ума он понял, что перед ним шифр, каким-то образом связанный с проводимым расследованием. Идут вроде бы порядковые номера и указаны географические названия или ориентиры: «Ц. П. К. и О.» – это Центральный парк культуры и отдыха, «гор. Благ.» – это гора Благодатная, «шарташская ул.» вообще разъяснять не надо, да и с «пион. пос.» тоже всё ясно – это Пионерский посёлок. В некоторых из этих мест Винничевский совершал нападения, о которых правоохранительным органам уже было известно. Но почему-то пунктов в записке всего 9, хотя Винничевский сознался уже в большем числе нападений, и непонятно, что означают приписки «дец», «м» и «д». Наверное, это какие-то условные сокращения, вот только что они сокращают?

Это единственная улика, с которой уголовный розыск в конце-концов стал работать, но если не знать предыстории, описанной выше, из следственных материалов понять её происхождение невозможно. Вообще! Её никто не находил, официально не приобщал к следственным материалам, не оформлял никакой справки, никакого постановления – записка эта словно бы сама собой материализовалась из воздуха.

Ещё раз подчеркнём, что точная дата появления этой бумажки в распоряжении следствия неизвестна. Но известно, что это произошло до 17 ноября. Потому что во время допроса 17 ноября лейтенант Лямин прямо спросил учительницу математики Ларису Зарганкову о возможном использовании условного шифра учениками её класса (читай, Винничевского). Судя по реакции допрашиваемой, та не поняла о чём идёт речь, но сразу постаралась дистанцироваться от опасной темы: «Случая обнаружения в школе у бывшего ученика Винничевского Владимира какого-либо шифра я не знаю. Мать его я совершенно не знаю, и мне она ни о каком шифре также не говорила. Ученики нашей школы, в частности 7 класса, пользуются иногда азбукой Морзе – это в большинстве мальчике в переписке между собой».

Ну что ж, преподаватель отрицает свою осведомлённость о любых деталях сокрытия Владимиром Винничевским содержания своих записей, хорошо!

Другой вопрос, требовавший разъяснения во время допроса Ларисы Зарганковой, касался возможного наличия у обвиняемого алиби на время похищения и убийства Таисии Морозовой 2 октября 1939 г. Изучение сотрудниками уголовного розыска классного журнала 7 «б» показало, что Владимир Винничевский в октябре 1939 г. учился во вторую смену и 2 октября присутствовал на всех уроках. Но, как известно, в тот же самый день в 17 часов либо несколько позже этого времени была похищена Тася Морозова. Однако, если Винничевский учился в школе во вторую смену, то у него железное алиби! Значит, не он похищал Тасю, не он убивал и не он сбрасывал её труп в выгребную яму барака №29 по улице Первомайской в районе ВИЗа.

Итак, что же припомнила учительница математики на допросе 17 ноября? Дословно Лариса Александровна о событиях того дня рассказала так: «2 октября сего года Винничевский учился во вторую смену, в этот день первые два урока были по математике и проводила оба урока я. Я не помню случая, чтобы Винничевский отсутствовал на {моих} уроках. Случаи опозданий у него были. В части 2 октября сего года я, проверяя себя, разговаривала с учениками этого класса, и никто не сказал, чтобы Винничевский в этот день сбегал с уроков».

Очевидно, что свидетельство Ларисы Александровны достоверно, поскольку учительница восстанавливала события того дня, уточняя детали у учеников. Даже спустя полтора месяца вспомнить детали конкретного урока можно, имея перед глазами записи, сделанные в тот день, а у школьников таких записей хватало. Вряд ли ученики стали бы покрывать бегство Винничевского с уроков – тот уже три недели как находился под арестом, и всем было ясно, что влип он в какое-то очень скверное дело. Выгораживать его – значит подставлять самого себя, а кому это надо? Так что к словам учительницы математики можно относиться с доверием – они точны.

Но что это означает?

Уроки во вторую смену начались в тот день в 14 часов 30 минут, то есть два академических часа по 45 минут и 5-минутный перерыв между ними не могли закончиться ранее 16:05. Даже если считать, что Винничевский сбежал с 3-го и последующего уроков – что Зарганкова отрицает, хотя, разумеется, и не может гарантировать – то из школы он ушёл примерно в 16:10. Как нам известно, мать заметила исчезновение Таси Морозовой в 17 часов, хотя соседка впоследствии утверждала, что «несколько позже 17 часов» видела девочку возле соседнего дома (ул. Плеханова, д. 20). Хорошо, положим, что соседка видела девочку в 17:10. Это означает, что у Винничевского на движение от школы по адресу ул. Якова Свердлова, д. 11а до дома №20 по улице Плеханова оставался примерно час. Расстояние по прямой между этими адресами – 2,2 км. Погода в тот день была на удивление тёплой, днём воздух прогрелся почти до +11° С, осадков не было. Начало октября 1939 г. оказалось в Свердловске вообще весьма комфортным, заморозки ударили только после 7 числа.

Прямиком пройти от школы к улице Плеханова было невозможно, поскольку этому мешал Г-образный выступ Городского пруда. Обойти его можно было как с севера, так и с юга.

Карта центральной части г. Свердловска с указанием возможных маршрутов движения Владимира Винничевского от школы к дому Таси Морозовой 2 октября 1939 г. Как гласит народная мудрость, нет ничего невозможного для того, кто не должен это делать сам. Именно поэтому свердловские пинкертоны не особенно ломали голову над правдоподобием многих деталей из показаний Винничевского. Например, никто из глубокомысленных сыщиков не поставил под сомнение физическую возможность обвиняемого преодолевать большие расстояния по пересечённой местности с похищенным малолетним ребёнком на руках. Однако, даже ленивые умом сотрудники уголовного розыска не смогли игнорировать явное несоответствие рассказа Винничевского о похищении Таси Морозовой 2 октября 1939 г. фактическим данным о его пребывании в школе, полученным во время следствия. Приведённая схема поясняет возникшую коллизию. Обозначено: 1 – здание школы №16 по адресу: ул. Якова Свердлова, д.11а; 2 – место похищения Таси Морозовой, ул. Плеханова, д.22; пунктирная линия – возможный маршрут движения от школы к дому жертвы с огибанием Городского пруда с севера; шрих-пунктирная линия – возможный маршрут от школы к месту похищения с огибанием пруда с юга. Расстояние от 1 до 2 по прямой чуть более 2,5 км., длина «северного» маршрута – около 2,9 км. и он полностью пешеходный, а «южного» – 4 км. или чуть более, но большую его часть можно было преодолеть на трамвае. Занятия в школе проводились 2 октября во вторую смену и учительница математики уверенно утверждала на допросе, что первые два урока Винничевский находился в классе. Это заявление, на точности которого учительница Зарганкова настаивала категорически, сильно сужало «окно возможностей» Винничевского покинуть незаметно школу с целью совершения убийства. Обвиняемый должен был оставаться в школе до 16:05, а Тася Морозова исчезла в 17 часов или самое позднее – в 17:10. Это означало, что в распоряжении Винничевского имелось всего-то 55-65 минут на то, чтобы добраться до посёлка ВИЗа, отыскать одинокую девочку и похитить её. Мог ли он действительно уложиться в этот интервал?

В первом случае следовало пройти мимо городской мельницы, через подъездные железнодорожные пути, далее дорогой вдоль пруда и через мост-плотину у так называемых Генеральских дач попасть на территорию бывшего деревообрабатывающего завода, ставшего позднее Парком железнодорожников. С южным маршрутом дело обстояло ещё хуже – двигаясь этим путём, следовало пройти всю улицу Челюскинцев, далее мимо ипподрома выйти на улицу Кирова и от неё отправиться прямо на север – на улицу Бебеля. Последняя была параллельна улице Плеханова, так что можно было считать, что преступник попадал к месту совершения преступления. Длина первого маршрута – то есть с огибанием пруда по северной стороне – составляла 2,9 км, а второго – при подходе к месту похищения девочки с юга – 4,4 км. Правда, обвиняемый мог воспользоваться общественным транспортом: трамвай маршрута №2 шёл от улицы Якова Свердлова в район ВИЗа.

Мог ли Винничевский успеть преодолеть такое расстояние за 60 минут? Да, мог, но для этого ему следовало убежать с третьего урока и более в школу не возвращаться. А это противоречило как записям в классном журнале, так и сообщениям одноклассников.

Ситуация вырисовывалась очень интересная, возникала явная «логическая вилка»: либо ошибаются школьные педагоги и соученики Винничевского, либо… либо врёт сам Винничевский. Разобраться в возникшем дуализме следовало непременно, но лейтенант Лямин интереса к показаниям Ларисы Александровны Зарганковой не проявил ни малейшего. В последующие дни не были вызваны на допросы учителя, проводившие 2 октября третий и четвёртый уроки, не появились в кабинете лейтенанта Лямина и ученики 7 «б» класса. То есть, какие-то опросы, быть может, и проводились с целью разбить алиби Винничевского, но поскольку разбить его не получилось, про них забыли. Опытные свердловские сыскари сделали вид, будто ничего не было: ни классного журнала, подтверждавшего присутствие обвиняемого в школе, ни показаний Зарганковой, ни самого алиби.

Другим педагогом, мнение которого об обвиняемом чрезвычайно интересовало следствие, оказалась преподаватель по классу фортепиано Антонина Владимировна Булыгина. Разумеется, следствие интересовала вовсе не абстрактная тяга Винничевского к прекрасному, а намного более прагматичный вопрос: замечала ли Антонина Владимировна на открытых частях тела или одежде ученика следы крови или грязи, следы борьбы или нечто такое, что указывало на недавнее нападение, совершённое Винничевским? На одном из допросов он заявил, что совершил убийство по пути на урок музыки, после чего явился на занятие, благополучно оттарабнил гаммы и отправился домой с чувством честно выполненного долга.

Поиски Булыгиной оказались до некоторой степени анекдотичны. В начале ноября выяснилось, что Антонина Владимировна выехала из Свердловска в Ленинград к своей матери Ксении Николаевне Рудаковой, и потому 3 ноября начальник областного угро Вершинин «накатал» целый опус в адрес ленинградского уголовного розыска, в котором предложил отыскать Булыгину и задать 20 вопросов о её бывшем ученике Винничевском. Все вопросы содержались в тексте письма, причём особое умиление доставляет его последнее предложение: «Допрос Булыгиной прошу поручить опытному оперативному работнику и материал срочно выслать нам». Почему умиление? Да потому, что на самом деле Булыгина находилась отнюдь не в Ленинграде, а уже выехала обратно в Свердловск. Здесь её через 3 дня благополучно и допросили. И никто, разумеется, не сообщил в Ленинград, что прежнее обращение утратило актуальность и незачем тратить силы и время на розыск учительницы музыки.

Ленинградские сыщики добросовестнейшим образом провели свою часть работы – совершенно бесполезную – и отписали в Свердловск то, что там и так уже знали: в городе на Неве Антонины Владимировны нет, она, дескать, отправилась обратно в столицу Урала. И деликатно напомнили товарищу Урусову, что тот ещё в середине сентября посылал в Питер алармистское письмо с просьбой помочь в расследовании и заняться розыском похитителей детей. Каковы оказались результаты работы питерских сыщиков, мы не знаем – да это сейчас и неважно! – но важно другое: в Ленинграде случайно выяснили, что похититель детей в Свердловске уже найден, а их никто об этом не предупредил. Получалось очень некрасиво: товарищ Вершинин раздавал поручения направо и налево, но при этом не считал нужным передать «отбой», чтобы сотрудники не тратили силы и время на выполнение ставших ненужными заданий. Заместитель начальника ОУР Ленинграда младший лейтенант Веселов в письме от 17 ноября 1939 г. на имя начальника свердловского УРКМ Урусова не без скрытого раздражения попенял за подобную бесцеремонность: «На основании присланного Вами отношения от 14/IX-39 г. нами производится розыск преступников о хищении малолетних детей. В настоящий момент вами задержан и арестован Винничевский В. Г., а поэтому просим сообщить, дальнейший розыск продолжить или же прекратить».

Впрочем, не станем более углубляться в таинства бюрократической переписки, а вернёмся к интересующей нас учительнице музыки. Антонина Булыгина, родившаяся в 1915 г., являлась студенткой Свердловской консерватории, и уроки Володе Винничевскому давала неофициально, то есть занималась репетиторством. До 1932 г. Антонина жила в Ленинграде, но в том году вышла замуж за командированного в город на Неве чиновника Народного Комиссариата путей сообщения и отправилась с мужем по месту его жительства в город Свердловск, где и проживала до лета 1939 г. Муж Антонины до июля 1939 г. занимал крупную должность в управлении железной дороги им. Кагановича, женат он был вторым браком и от первого имел 15-летнюю дочь. Проживала семья в квартире 12 дома №14 по улице Шевченко – это был новый 5-этажный дом для номенклатурных работников, там, в своём узком мирке обреталась новая советская элита. На первый взгляд, всё вроде бы складывалось у четы Булыгиных неплохо: молодая жена-студентка, муж – важный функционер, всем обеспеченный, живи да радуйся! Однако важный чиновник оказался запойным алкоголиком, лечился несколько раз в психиатрической больнице в Ленинграде, а также в Свердловске. Брак явно пошёл под откос, и после того, как в августе 1939 г. мужа направили на работу на Дальний Восток, в бухту Нагаева, Антонина поехала не к нему, а к матери в Ленинград. В Свердловск она вернулась 4 ноября.

Лейтенант Лямин, допрашивавший Антонину, углубился в обсуждение не только её социального происхождения, но и семейной и даже половой жизни, вытащил из уст допрашиваемой рассказ об аборте, сделанном ещё до официального запрета в Советском Союзе такого рода операций, попросил назвать поименно подруг, с которыми Антонина общалась в Свердловске. Протоколы допросов многих десятков молодых женщин подшиты к делу, но ни в одном нет столь пристрастного интереса к подобного рода деталям личной жизни. Это до известной степени даже сбивает с толку: что хотел услышать Лямин? Что он заподозрил? Или заподозрил не он, а его шеф Вершинин, а лейтенант Лямин лишь выполнил поручение и задал вопросы? После того, как были записаны имена подруг жены и друзей мужа, допрос коснулся репетиторства и Лямин предложил назвать всех учеников, бравших у Антонины Булыгиной уроки по классу фортепиано. Покончив и с этим, добрались-таки до Винничевского.

Владимир попал к Антонине по рекомендации другого педагога, занимавшегося с Винничевским ранее. Булыгина согласилась работать с юношей при одном условии – чтобы он приходил к ней домой, а не наоборот. Между домами 600 метров, и учителя, приходящие на дом к ученику, обычно берут большую плату, но Антонина Владимировна ценила свои комфорт и время больше каких-то там копеек. Так что к Винничевским она никогда не ходила.

Услыхав такое, лейтенант Лямин задал довольно неожиданный вопрос: «Как смотрел ваш муж на эти уроки, не было ли на этой почве ссоры, ревности?». Булыгина в ответ заявила, что «муж был не против этого, а наоборот – он этим был доволен, и никогда никаких ссор у меня с ним на этой почве не было».

Зимой 1937-1938 гг. Антонина занималась с Винничевским по рабочим дням два раза в пятидневку. Занятия начинались в 12 или 13 часов и продолжались 30 минут. Винничевский после этого шёл в школу ко 2 смене. После летнего перерыва – то есть с осени 1938 по весну 1939 г. включительно – занятия проводились в четвёртый день пятидневки и начинались либо в 15, либо в 16 по договоренности. Занятия прекратились в мае. Булыгина подчеркнула, что на каждом уроке делала записи в тетрадях учеников, поэтому точные даты занятий установить очень легко. Также она подчеркнула, что Винничевский всегда приходил один.

Антонина Владимировна дала ему такую характеристику: «Винничевский и в прошлый год, и нынче уроки пропускал, но указать точную дату пропусков я не могу, но повторяю, что это можно узнать из тетради Винничевского… Стучал он в дверь очень тихо, и было несколько случаев, когда его видели мои соседи стоящим у нашей двери, но он боялся постучать. Я ему об этом несколько раз говорила». На самом деле это больше похоже на то, что молодой человек подходил к двери и слушал доносившиеся через неё звуки, кстати, интерес его могла вызывать вовсе и не квартира Булыгиных, а кого-то из соседей. Но манера поведения, конечно, примечательная.

О чистоплотности ученика Антонина Владимировна высказалась следующим образом (стилистика оригинала сохранена): «Я его ругала один раз за неряшливый вид, и это {было} по отношению его верхней одежды… Руки у него были часто грязны, за что я ему также неоднократно говорила и не один раз я его заставляла у себя же вымыть руки и сама же остригала ногти на руках». Как видим, урок музыки приравнивался к посещению маникюрного салона! Насчёт наличия пятен крови на видимых частях тела или одежде Булыгина высказалась однозначно: «Пятен крови или похожих на это пятен ни на руках, ни на его одежде я никогда не замечала».

Характер и поведение Владимира Винничевского учительница музыки обрисовала очень ёмко и образно, процитируем эти фрагменты её показаний: «Я с первых дней встречи с ним отметила в нём большую застенчивость, молчаливость, равнодушный взгляд. Иногда у него {начинается} ненормальный, беспричинный смех. Я его иногда об этом совершенно неуместном и беспричинном смехе спрашивала – он тушевался, краснел и говорил, что вспомнил какой-то прошлый {поступок или} смешной рисунок. Вообще, я его находила ненормальным человеком и имела по этому поводу разговор с его матерью, высказав своё мнение, что не занимается ли он онанизмом? На это мать мне ответила, что она сама всё время следит за ним… У меня среди учеников были и девицы лет 15-16 – Винничевский никакой дружбы с ними не вёл, редко разговаривал, если они его о чём спросят, он покраснеет, смутится, и если начнёт отвечать, то заикается… я приказывала {себе} быть с ним строгой, но он продолжал оставаться таким же равнодушным, со своей, мягко сказать, глупой улыбкой и полусогбенными плеч {ами}».

Антонина Булыгина рассказала, что узнала об убийстве Герды Грибановой на следующий день после того, как было найдено тело девочки. По её собственному признанию, дело это её чрезвычайно взволновало и заинтересовало, зная, что Винничевский живёт в соседнем доме, она заводила разговоры об убийстве как с самим Владимиром, так и его матерью. На вопрос о поимке преступников Владимир отделался лаконичным ответом: «Нет, не нашли», а Елизавета Ивановна рассказала, что арестован был дед девочки. В другой раз она сообщила об аресте каких-то подростков, но в конце-концов все подозреваемые оказались выпущены и убийца не найден. Антонина Владимировна описала поведение Винничевского во время разговоров об убийствах детей, которые иногда происходили в его присутствии: «Он про это говорил с опущенными вниз глазами. Разговоры {эти}, по-моему, он вёл неохотно и вообще старался их избежать».

Что ж, показания Булыгиной интересны и очень образны. Но уголовный розыск мало интересовал абстрактный образ Винничевского. Строго говоря, сотрудники уголовного розыска могли наблюдать его хоть 24 часа в сутки, как во время допросов, так и в перерывах между ними, речь в данном случае шла не о простом человеческом любопытстве. Следствию нужен был свидетель, готовый показать, что ему довелось видеть юного убийцу в крови жертв или, на худой конец, со следами борьбы – с расцарапанным лицом, порванным рукавом рубашки и т.п. В этом отношении преподаватель фортепиано Булыгина помочь следствию не смогла. Или не захотела.

И это было очень плохо, ибо несмотря на признание убийцы и его всемерное сотрудничество со следствием, с уликами у правоохранительных органов дело обстояло очень и очень туго.

 

Глава IX. Бесцельные экспертизы, забытые улики и бесполезные опознания

«Всяк Семён про себя умен», – гласит русская пословица, и эта народная мудрость заслуживает того, чтобы её выбили на фронтонах всех мест лишения свободы. Не только отечественных, но и по всему миру. Потому что места эти являются своеобразными концентраторами психопатов. Или фильтрами, если угодно. Если в обычном человеческом коллективе число людей с явными девиантными отклонениями колеблется в пределах 3-5%, то в местах лишения свободы процент этот увеличивается на порядок – 40-50% лиц, находящихся в заключении или под следствием, демонстрируют в своём поведении серьёзные девиации. При этом сами себя они не считают придурками, разгильдяями, моральными уродами или отщепенцами, напротив, они искренне верят в то, что знают всё лучше всех обо всём и в любой обстановке. Известны тысячи совершенно анекдотичных и абсолютно достоверных случаев, когда такого рода умники пренебрегали советами адвокатов и начинали защищать себя сами, в результате чего умудрялись попадать в тюрьму при условиях заведомо для себя выигрышных.

Психопат – существо безнациональное, вне границ и времени. Психопатия в понимании криминальной психологии – это не психическая болезнь, это расстройство поведения, нежелание объективно здорового человека управлять своими волевыми импульсами. Хотя психопаты в большинстве своём плохо учатся, неправильно считать их людьми необразованными и глупыми. Их проблема не в том, что они являются дураками в обывательском понимании этого слова, а в том, что дураками они считают всех окружающих.

2 ноября 1939 г. Владимир Винничевский неожиданно запел. Эта фраза не является метафорой, её следует понимать буквально. Оперуполномоченный уголовного розыска Нетунаев, дежуривший возле камеры Винничевского под видом обычного сотрудника конвойной службы, 2 ноября написал и представил по команде рапорт следующего содержания: «Доношу, что в момент нахождения меня в коридоре камеры предварительного заключения УРКМ по охране агрессивного детоубийцы Винничевского Владимира Георгиевича, последний часто пел в камере песни нецензурного характера. В одно из моих наблюдений за Винничевским в «волчок» камеры, последний меня спросил, не интересуют ли меня эти песни, и сказал, что он их может переписать. Я на это предложение согласился, и через некоторое время он их мне передал. Данные песни, написанные рукой Винничевского, при рапорте представляю».

Арестант Владимир Винничевский в конца октября 1939 г. числился за УР и до начала декабря содержался в одиночной камере изолятора Управления РКМ. В начале декабря 1939 г. его по предложению прокуратуры перевели в изолятор областного управления госбезопасности. Логика этого решения была довольно прозрачна – в изоляторе УГБ проще было обеспечить как безопасность подследственного, так и исключить возможность негативного влияния на него других арестантов. Последние могли, по крайней мере теоретически, подтолкнуть подростка как к самооговору, так и полному запирательству. И то, и другое было крайне нежелательно для следствия, не располагавшего практически никакими уликами. Не вызывает сомнений, что арест и последующие события в немалой степени потрясли Винничевского, бывшего по большому счёту, домашним мальчиком. Изоляторы НКВД – будь то РКМ или УГБ – являлись местами крайне мрачными и по-настоящему депрессивными, пребывание в них способно было поколебать твёрдость даже очень искушенных и закалённых людей. Тем удивительнее выглядят то спокойствие и даже оптимизм, что продемонстрировал Винничевский после первой недели пребывания в застенке. Похоже, что удалое пение арестанта в немалой степени поразило и видавших виды сотрудников УР.

К материалам дела подшит стандартный конверт, в котором находятся четыре листа в косую линейку и один – в простую, каждый исписан с обеих сторон узнаваемым почерком Винничевского. Стихами назвать эти эпистолярные потуги сложно, так, стишата на уровне 6 или 7 класса современной очень средней школы. Вот, например, начало стихотворения «Матросик с Балтики»:

А вот последнее четверостишие этого опуса:

Ненормативной лексики в записанных Винничевским стихах практически нет. Если быть совсем точным, то в стихотворении «Лука Мудищев» Винничевский в двух местах такие слова оставил. Но это скорее исключение, в других местах там, где по смыслу должно присутствовать нецензурное словцо, арестант деликатно ставил многоточие. Примерно так:

Среди записанных стихотворных текстов оказались и три четверостишия «Катюши», да-да, тех самых, что вышли из-под пера Михаила Исаковского. Без всяких переделок авторского текста. В «Википедии» написано, будто эту песню впервые исполнили 27 ноября 1939 г., но как видим, за четыре недели до этого стихотворение уже было хорошо известно Володе Винничевскому. По современным представлениям все написанные арестантом тексты довольно безобидны. Особенно, если принять во внимание, что вышли они из-под пера молодого человека, которому шёл 17-й год. Назвать такое нецензурщиной или порнографией у нашего современника язык не повернётся. Сейчас достаточно выйти на пять минут в интернет, чтобы отыскать много больше похабщины, значительная часть которой продуцируется нынешними сверстниками Винничевского или лицами, лишь немногим старше.

Этот эпизод мог бы показаться совсем незначительным и не заслужил бы сейчас упоминания, если бы не одно соображение, не связанное напрямую с тематикой песен. Винничевский мог запеть всё что угодно, даже «Гимн СССР», важным для следствия была вовсе не тема, а сам факт пения. Он означал, что по окончании первой недели со времени ареста Владимир преодолел шок, связанный с задержанием и лишением свободы, и приспособился к тюремным условиям. Он успокоился, решил внутри себя все мучительные вопросы и наметил некий план, который гарантировал ему спасение жизни. В этом можно не сомневаться – если бы арестант испытывал сомнения в том, останется ли жив, он бы петь не стал. Вообще же, для такого интроверта, ригидного и угрюмого человека, как Винничевский, запеть весёлые песенки про «аборты» и «мед под белой юбочкой» – это нечто по-настоящему необычное.

Песенные потуги арестанта, зафиксированные 2 ноября оперуполномоченным Нетунаевым, объективно убеждают нас в том, что к этому дню Винничевский стал чувствовать себя спокойно и даже комфортно. Никто его не обижал, ведь как раз для полной безопасности его и поместили в отдельную камеру! Кормили Винничевского достаточно, а к еде он был равнодушен, как мы точно знаем из показаний его родителей, он даже не замечал, посолена пища или нет. В школу ходить ему не требовалось, соответственно, и голову напрягать зубрежкой более не приходилось. Наконец, отец перестал проедать плешь своим брюзжанием. Где-то в первых числах ноября Винничевскому разрешили встречу с матерью, они вместе поплакали, поговорили о чём-то таком, что убедило Елизавету Ивановну простить сына и приступить к самостоятельным поискам злого подельника, вовлекшего бедного Володю в приключившуюся с ним беду (об этом будет сказано особо). В общем, куда ни кинь – сплошные плюсы!

Областная лаборатория судебно-медицинской экспертизы, получившая 31 октября вещи, изъятые по месту жительства Винничевского (жёлтые ботинки, напомним, нарочный доставил в лабораторию 2 ноября), провела исследования вне очереди уже 5 ноября. Ещё через несколько дней, 10 ноября, акт №553/б, содержавший описание исследований и их результаты, был представлен в уголовный розыск.

Перед судебными медиками была поставлена одна задача – проверить представленные предметы на наличие человеческой крови. Каков же оказался результат?

1) Костюм мужской, суконный, в серую клетку, ношеный: пятен, похожих на кровавые, визуальным осмотром не обнаружено. Последующим судебно-химическим исследованием следов крови также не выявлено. Микроскопическим исследованием следов спермы также не выявлено.

2) Костюм лыжный, синего цвета. На брюках обнаружены бурые пятна от отдельных точек до участков 0,8 см в диаметре. На обоих обшлагах куртки пятна размером 0,2-0,3 см. Судебно-химическое исследование показало, что данные загрязнения оставлены не кровью. Проведённое микроскопическое исследование не выявило на лыжном костюме следов спермы.

3) Рубашка мужская, сатиновая, синяя: пятна, похожие на кровавые, визуально не определяются. Судебно-химическое исследование не проводилось ввиду отсутствия подходящего материала (то есть явных или замытых пятен). Микроскопическое исследование с целью обнаружения следов спермы также не проводилось ввиду отсутствия подлежащего такому исследованию материала.

4) Тряпка, загрязнённая желтоватыми пятнами размерами до 1,0 и 0,5 см: пятен, похожих на кровавые, не обнаружено. Судебно-химическим исследованием доказано отсутствие на тряпке следов крови. Микроскопическим исследованием следов спермы на тряпке не найдено.

5) Брюки суконные, чёрного цвета, частично порванные, с заплаткой сзади: пятен, похожих на кровавые, визуальным осмотром не выявлено. Судебно-химическое исследование не проводилось ввиду отсутствия подходящего для этого материала. Микроскопическое исследование также не проводилось по той же причине.

6) Брюки синие, суконные, стиранные, заплатка сзади: пятна, похожие на кровавые, визуально не определяются. Судебно-химическое исследование не проводилось ввиду отсутствия подлежащего исследованию материала. Микроскопическое исследование следов спермы на синих брюках не выявило.

7) Носовой платок белый, чистый: у края розово-жёлтое пятно размером 0,3 см. Судебно-химическое исследование показало, что указанное загрязнение произведено не кровью. Микроскопическое исследование показало, что следы спермы на носовом платке отсутствуют.

8) Трусы трикотажные, голубые, загрязнённые, на правой половине вверху два пятна желтоватого цвета в 1,0 и 3,0 см: пятен, похожих на кровавые, визуальным осмотром не обнаружено. Судебно-химическим исследованием установлено, что следы крови на трусах отсутствуют. Микроскопическое исследование с целью обнаружения следов спермы не проводилось ввиду отсутствия подходящих участков загрязнения.

9) Мужская перчатка серая, загрязнённая: у мизинца и большого пальца желтовато-бурые пятна размером 0,2 см. Судебно-химическое исследование показало, что следов крови на перчатке нет. Микроскопическое исследование с целью обнаружения следов спермы не проводилось ввиду отсутствия подходящих участков загрязнения.

10) Ботинки мужские чёрные, ношеные: пятен, похожих на кровавые, визуальным осмотром не выявлено. Судебно-химическое (с целью обнаружения следов крови) и микроскопическое (с целью обнаружения следов спермы) исследования не проводились ввиду очевидного отсутствия подходящих участков загрязнения.

11) Ботинки серые, брезентовые, рваные, внутри плесень и паутина: пятен, похожих на кровавые, визуальным осмотром не выявлено. Судебно-химическое (с целью обнаружения следов крови) и микроскопическое (с целью обнаружения следов спермы) исследования не проводились ввиду очевидного отсутствия подходящих участков загрязнения.

12) Ботинки жёлтой кожи, рваные: пятен, похожих на кровавые, визуальным осмотром не обнаружено. Судебно-химическое (с целью обнаружения следов крови) и микроскопическое (с целью обнаружения следов спермы) исследования не проводились ввиду очевидного отсутствия подходящих участков загрязнения.

13) Стамеска столярная, ручка деревянная: на лезвии жёлто-бурые пятна. Судебно-химическим исследование доказало, что на стамеске нет следов крови.

14) Нож сапожный длиною 15 см: на лезвии буро-жёлтые пятна. Последующее судебно-химическое исследование показало, что следов крови на ноже нет.

15) Нож перочинный с роговой желтовато-прозрачной ручкой размером 8 см: на лезвии ножа и на металлических частях под накладной костяной ручкой присутствуют жёлто-бурые пятна. Судебно-химическим исследованием установлено, что на ноже следы крови отсутствуют.

16) Нож перочинный с чёрной костяной ручкой, с 2 режущими лезвиями, с отвёрткой, шилом, ключом для открывания консервов, сломанным штопором: на всех металлических частях присутствуют пятна желтовато-бурого цвета различной величины. В процессе осмотра и частичной его разборки обнаружены 2 человеческих волоса, происходящих с головы, длиною 1 и 2 см. Концы волос имеют косые срезы. На ноже обнаружена кровь, но ввиду её незначительности, определить видовую принадлежность – то есть принадлежит ли эта кровь человеку или животному – не представилось возможным.

Что же означали все эти результаты с точки зрения подтверждения виновности Владимира Винничевского? Следствию оставалось лишь развести руками – ничего эти результаты не подтверждали. Ни единой улики в распоряжении правоохранительных органов не имелось. Даже перочинный ножик с двумя налипшими волосками ничего не доказывал, ибо происхождение крови на нём от человека так и не было установлено. Впрочем, даже если бы происхождение крови и удалось установить, то это ничего не означало, поскольку любой законопослушный гражданин может порезаться о собственный нож.

Всё, что имелось в распоряжении следствия, – это рассказы самого арестанта.

Не надо думать, будто в свердловском уголовном розыске сидели гении семи пядей во лбу – вовсе нет! – эти люди мало походили на Шерлока Холмса или Ивана Путилина, героев популярных дореволюционных детективных рассказов. Но и наивными глупцами их мог считать только Володя Винничевский, таковыми обладатели бирюзовых петлиц вовсе не являлись. Евгений Валерианович Вершинин, прочитав заключение лаборатории судебной медицины, получил серьёзный повод крепко задуматься. Как профессионал, он прекрасно мог просчитать дальнейшее развитие событий, например, что после передачи Винничевского в прокуратуру, тот мог совершенно спокойно объявить, что оговорил себя, опасаясь запугиваний со стороны сотрудников Рабоче-Крестьянской милиции. Свою же осведомлённость о местах сокрытия ещё ненайденных трупов (Риты Фоминой – в Нижнем Тагиле и Таси Морозовой – в Свердловске) Винничевский объяснил бы простейшим стечением обстоятельств, скажем, ехал в трамвае и подслушал разговор, в котором один урка другому рассказывал об убийствах детей и спрятанных трупах. Враньё, скажете? Конечно, враньё, а вот докажи, что этого не было.., то-то же!

Так что на Винничевского после всех его немыслимых признаний не то чтобы имелось мало материала, а, правильнее сказать, вообще ничего не имелось. Между тем прокуратура живо интересовалась ходом расследования и ожидала в ближайшие недели передачи обвиняемого ей для проведения собственного следствия и подготовки по его результатам обвинительного заключения.

17 ноября 1939 г. оперуполномоченный областного ОУР Седельников организовал и запротоколировал процедуру официального опознания Тамарой Петровной Волковой – матерью того самого Славика Волкова, что явился последней жертвой Винничевского – куска белой ткани с каймой по одной стороне. Этот кусок был найден в кармане Винничевского при его задержании, преступник заявил, что взял эту тряпицу у похищенного им ребёнка, то есть у Славика. Когда за уточнениями обратились к матери мальчика, та сообщила, что Славик действительно имел белую косынку, но после похищения она пропала. В составленном Седельниковым «протоколе предъявления» зафиксировано, что (стилистика оригинала сохранена) «посмотрев на предъявленную косынку, гр-ка Волкова заявила, что эта косынка принадлежит им. Которая была одета на голове моего сына Славика в момент его похищения 24 октября 1939 г.» Автор полагает, что к эпистолярным безумствам советских милиционеров читатель уже привык, а потому научился понимать казённые тексты, продираясь сквозь частокол косноязычных формулировок. В общем, факт изъятия преступником этой тряпицы у Славы Волкова можно было считать доказанным. С таким доказательством можно было даже идти в суд.

Победа, правда, была не очень велика, учитывая, что Винничевский был задержан с поличным и то, что он уводил ребёнка в лес, могли подтвердить по меньшей мере 4 милиционера. Суд поверил бы им без всяких косынок и «протоколов предъявления». Так что в данном случае уголовный розыск ломился, что называется, в открытые ворота, доказывал то, что доказательств вовсе и не требовало.

Но ничего другого свердловские пинкертоны доказать не могли. Вообще!

8 ноября 1939 г. произошло любопытное событие, кажущееся, на первый взгляд, не совсем понятным. Начальник областного уголовного розыска Вершинин подготовил и предъявил Винничевскому в присутствии помощника облпрокурора Небельсена постановление о привлечении в качестве обвиняемого по статье 59, пункт 3 Уголовного кодекса РСФСР. Как же так, удивится внимательный читатель, а на основании чего Винничевский «сидел» в СИЗО до этого? На самом деле, первое постановление, в котором фигурирует обвинение по ст. 59.3 появилось 25 октября, его успел подписать, кстати, ещё Артур Брагилевский, после этого благополучно отбывший в Москву. Но то постановление Винничевский не видел, под ним нет его подписи, а потому он всё это время мог пребывать в твёрдой уверенности, что обвинять его будут по ст. 136, той самой, по которой максимальное наказание 10 лет лишения свободы. «Постановление о избрании меры пресечения», в котором также фигурировала статья 59.3, автор считает фальсифицированным и добавленным в материалы уголовного дела много позже второй декады октября 1939 г. Об этом достаточно подробно написано в главе «Сколько верёвочке ни виться…»

Итак, 8 ноября старший лейтенант Вершинин вдруг надумал суммировать всю известную ему статистику преступлений Винничевского и на основании этого обвинить последнего в убийствах по ст. 59.3 УК РСФСР. Причём проделано всё это было в присутствии Небельсена, начальника 2 отделения Отдела по специальным делам областной прокуратуры, которое осуществляло надзор за предварительным следствием по расследованию в структурах РКМ особо тяжких преступлений. В «Постановлении» были перечислены все эпизоды, которые, по мнению следственных сотрудников отдела уголовного розыска, были связаны с Владимиром Винничевским, а именно:

1) убийство Герды Грибановой 12 июля 1938 г.;

2) похищение Бори Титова 10 февраля 1939 г.;

3) нападение в последних числах марта 1939 г. на Валю Лобанову в Кушве;

4) нападение и ранение Раи Рахматуллиной 1 мая 1939 г.;

5) похищение и тяжёлое ранение Али Губиной 12 июня 1939 г.;

6) похищение и убийство Риты Ханьжиной 30 июня 1939 г.;

7) похищение и убийство Вали Камаевой 22 июля 1939 г.;

8) похищение и убийство Лиды Сурниной 27 июля 1939 г.;

9) похищение и убийство Риты Фоминой в Нижнем Тагиле 6 августа 1939 г.;

10) похищение и убийство Коли Савельева 20 августа 1939 г.;

11) похищение и убийство Володи Петрова 12 сентября 1939 г.;

12) похищение и убийство Таси Морозовой 2 октября 1939 г.;

13) похищение и попытка убийства Славы Волкова 24 октября 1939 г.

Все эти деяния квалифицировались как совершенные «на сексуальной почве – из садистических побуждений» (так в оригинале).

Винничевский подписал заранее отпечатанный для него пункт: «Постановление мне объявлено» и проставил дату – 8 ноября 1939 г. То есть в данном случае мы видим, что всё сделано по букве закона. Оно и понятно, в кабинете присутствовал прокурор по спецделам Небельсен, который также подписался ниже, а значит, позже Винничевского. Далее последовал краткий допрос, опять-таки, в присутствии Небельсена, в ходе которого Винничевский заявил следующее: «В предъявленном мне обвинении виновным себя полностью признаю. Все, перечисленные в „Постановлении о предъявлении обвинения“ случаи убийств детей и покушений на убийства, действительно совершены мной. Ранее данные мною показания по настоящему делу подтверждаю полностью». И опять подписи: Винничевский, Вершинин, Небельсен.

И уже после этого допроса последовало предъявление нового «Постановления о избрании меры пресечения», в котором Винничевскому сообщалось, что в отношении него остаётся в силе ранее избранное содержание под стражей. Теперь с процессуальной точки зрения всё было проделано безукоризненно – Винничевскому объявили, в чём его обвиняют и по какой статье УК квалифицируют его действия, а после этого объявили, что он будет оставаться под стражей вплоть до суда либо изменения меры пресечения. Именно по такому алгоритму должен был происходить арест 24 или 25 октября (там возможны были некоторые нюансы, например, сначала мог быть оформлен не арест, а временное задержание, но для нас эти детали интереса не представляют). То, что данная процедура была проделана лишь 8 ноября, подтверждает высказанное прежде предположение, что 24 октября этим никто не занимался.

Ради чего автор всё это пишет? Кому интересна эта бумажная волокита и все эти бюрократические ужимки сталинского правосудия? – может спросить самый нетерпеливый читатель. Но не следует спешить, на самом деле описанные детали очень важны, поскольку налицо их явная синхронизация с результатами исследований областной лаборатории СМЭ.

Исследования, как мы знаем, были закончены к 5 ноября. Хотя упоминавшийся выше акт №553/б поступил в ОУР 10 ноября, понятно, что Вершинин не ждал бы этого момента флегматично пять дней. Да и областной судмедэксперт Порфирий Устинов, осведомлённый о важности расследования, не стал бы тянуть и, получив итоговые результаты, сообщил бы о них в ОУР по телефону, не дожидаясь оформления акта и его доставки из одного здания в другое. Поэтому можно не сомневаться в том, что 5 или, самое позднее, 6 ноября начальник областного угро Вершинин узнал, что улик у него в отношении Винничевского нет никаких. 7 ноября – годовщина Великой Октябрьской социалистической революции – являлся праздничным днём с военным парадом, демонстрацией трудящихся и праздничным вечерним концертом, так что руководство РКМ оказалось занято другими делами, но вот на следующее утро Евгений Валерьевич развил бурную деятельность – он организовал встречу Небельсена с Винничевским под предлогом ознакомления последнего с обвинением по статье 59, пункт 3, и избранием меры пресечения в виде продолжения содержания под стражей.

С этим можно было не спешить, все процедурные вопросы вполне можно было решить поближе ко времени передачи обвиняемого от уголовного розыска в прокуратуру, но Вершинин, по-видимому, умышленно пошёл на обострение ситуации. Расчёт его был вполне разумен – если Винничевский планирует отказаться от своих признаний, то пусть сделает это сейчас, а не через полтора месяца в кабинете прокурора и не в суде. После передачи обвиняемого в прокуратуру он станет для уголовного розыска недосягаем, поэтому если у него припасены какие-то фокусы и фортели, то пусть начинает их демонстрировать сейчас, пока он остаётся ещё во власти Вершинина. Если бы арестант закатил истерику, то присутствие ответственного работника прокуратуры оказалось бы очень кстати – пусть последний своими глазами увидит, с каким фруктом уголовному розыску приходится иметь дело. А после того, как товарищ прокурор покинет стены Управления милиции, с обвиняемым можно будет начать совсем другой разговор, по-плохому, так сказать. Если же Винничевский от сделанных признаний отказываться не станет, то пусть прокурор Небельсен услышит это своими ушами, а не прочитает в протоколе.

В общем, старший лейтенант Вершинин решил ситуацию обострить и посмотреть на реакцию арестанта. В тот момент она оказалась нейтральной, то есть Винничевский подписался, где ему было велено, повторил под запись добровольность сделанных ранее признаний и на том замолчал. Никакого экстравагантного фокуса не выкинул. Скандала не последовало. И то ли Винничевский в самом деле оказался дурачком, который не понимал, что его «подводят под расстрел», то ли, напротив, его пассивность явилась следствием не по годам расчётливого ума, и обвиняемый решил тянуть с отказом от признаний до последнего момента, возможно даже до суда.

Как бы там ни было, события 8 ноября ничуть не добавили в копилку уголовного розыска улик, способных объективно доказать вовлеченность Винничевского в те преступления, в которых он сознавался прежде. Поэтому через неделю – 15 ноября – было устроено предъявление обвиняемому ножей, найденных в его вещах при обыске. Владимиру в ходе этой процедуры надлежало указать, какими именно ножами он пользовался при совершении преступлений. Из текста «Протокола предъявления» можно видеть, что (стилистика оригинала сохранена) «Винничевский Владимир совершенно точно указал, что им убийство Герды Грибановой, а также совершённые им последующие убийства и ранения детей, совершены перочинным ножом с чёрной костяной ручкой с двумя лезвиями и отвёрткой, причём при убийствах и ранениях применялось большое лезвие этого ножа, конец которого при убийстве Герды Грибановой сломился, и им, Винничевским, это лезвие было заточено за плату 50 коп. у неизвестного точильщика. Другие два ножа, изъятые при обыске, им при совершении преступлений не применялись».

Предъявление проводилось начальником 1 отделения ОУР Ляминым в присутствии помощника областного прокурора Небельсена и начальника ОУР Вершинина. Документ отпечатан на пишущей машинке и подписан всеми присутствовавшими лицами. Это означает, что процедура была растянута во времени: сначала Винничевского доставили в кабинет, объяснили, что и каким образом будет происходить, затем показали лежавшие на отдельном столе ножи, задали необходимые уточняющие вопросы, после чего Лямин, советуясь с руководством, набросал карандашом черновик протокола, в который попали такие детали, как обращение к точильщику и плата в 50 копеек. Затем Лямин отправился в канцелярию ОУР, там продиктовал секретарю Ракитиной текст «Протокола» и с ним в руках вернулся обратно в кабинет для подписи. Если считать, что никто во время данного процессуального действия не бегал, не прыгал, а секретарь не сидела с заранее заправленным в пишущую машинку чистым листом бумаги, дожидаясь, когда ей начнут диктовать, то растянулось описанное мероприятие минут на 10 минимум, а скорее всего, даже поболее.

Это очень интересно и очень важно. Потому что после того, как «Протокол предъявления» был напечатан и лейтенант Лямин вернулся с ним в руках, Винничевский вдруг сделал неожиданное заявление. Он посчитал нужным уточнить, что ранения жертвам наносил не тем лезвием, что побольше, а тем, что поменьше. Ещё раз подчеркнём – он это сказал не во время осмотра предъявленных ножей, не во время рассказа об обломанном кончике, который ему якобы устранил некий мастер-точильщик за 50 копеек, нет! – он вдруг заявил об этом уже после того, как лейтенант Лямин принёс отпечатанный текст документа. И поэтому ниже пяти машинописных абзацев появилась сделанная рукой Винничевского приписка: «Как я вспоминаю теперь, сломался конец не у большого лезвия этого ножа, а у маленького». И подпись.

Что это такое? Что за несуразица перед нами? Фактически перед нами свидетельство того, как Винничевский, сделав одно признание, отказался от него через 10 или 15 минут и сделал другое. Можно не сомневаться, что при предъявлении ножей он ответил на большое количество уточняющих вопросов и, разумеется, сообщил, что резал именно большим лезвием, а не маленьким. Кроме того, у этого ножа был обломан выкидной штопор, и Винничевского наверняка спросили, не был ли он сломан в процессе нападения? Поскольку в черепе Герды Грибановой остался обломанный кончик лезвия, задавали вопрос и об устранении этого хорошо заметного дефекта – потому-то в «Протокол» попали упоминания о точильщике и плате последнему в размере 50 копеек. То есть все эти нюансы были проговорены, согласованы, внесены в текст черновика, с которым Лямин и вышел за дверь. Но после этого товарищ Небельсен взял в руки этот перочинный ножик, стал его внимательнее рассматривать и усомнился в том, что у большого лезвия когда-либо обламывался кончик. По той простой причине, что лезвие имело нормальную длину и контур, а извлечённый из черепа Герды Грибановой фрагмент был довольно большим, миллиметров примерно 12-13, другими словами, никакой точильщик скрыть подобный дефект лезвия не смог бы.

Товарищ Небельсен, наверное, сказал что-то вроде: «Гражданин Винничевский, что за чушь вы тут несёте?!», – товарищ Вершинин тут же рыкнул на обвиняемого: «Ты врать надумал?! Ну-ка, вспоминай!» – и Винничевский сразу всё «правильно» вспомнил. К тому моменту, когда лейтенант Лямин вернулся из канцелярии с отпечатанным текстом, арестант уже точно помнил, что ранения он наносил маленьким лезвием, оно же у него и сломалось. Почему мы можем быть уверены в том, что именно Небельсен, а не Вершинин, обратил внимание на явную лживость утверждений об обломанном длинном лезвии? Да потому что Вершинин имел возможность крутить этот нож в руках с 25 октября по 31 октября, то есть до отправки его в лабораторию СМЭ, а затем – с 10 по 15 ноября, то есть после получения из лаборатории СМЭ вещдоков и акта о проведённых исследованиях. Если бы начальник Отдела уголовного розыска хотел разобраться в указанном нюансе, он бы разобрался, времени у него было на это предостаточно.

Нож с отломанным кончиком должен был явиться уликой, способной накрепко связать своего владельца с убийством Герды Грибановой. Поэтому задача отыскать такой нож являлась первоочередной для уголовного розыска. Мы помним, что один раз лейтенант Вершинин этот нож уже «находил», правда, тогда он был «кинжальчиком», а вовсе не перочинным! Между кинжалами (или кинжалоподобными орудиями) и перочинными ножами разница огромная и легко определяемая на глаз: кинжал – это колющее оружие, часто не имеющее нормальной режущей кромки; а у лезвия перочинного ножа односторонняя заточка, противоположая сторона клинка является обухом. Кроме того, лезвие кинжала гораздо шире того, что имеет самое большое лезвие многолезвийного перочинного ножа, у которого оно не превышает 10-12 мм. В 1938 г. «кинжальчик» с обломанным лезвием якобы был найден в сундуке Сергея Баранова, правда, он тут же исчез, и Вершинин вместе с группой милиционеров даже два дня был занят его поиском. Теперь, как мы видим, Вершинин вторично решил сыграть в эту игру. Он всерьёз взялся доказывать, будто обнаружено новое орудие убийства, правда, у него нет обломанного кончика, но это лишь потому, что некий точильщик ножей заточил повреждённый участок.

И всё было хорошо, но вмешался Небельсен со своей сверхбдительностью, и ситуацию пришлось спасать уже по ходу процедуры предъявления орудия убийства. Быстро сориентировавшись, пришлось уточнять, что ломался кончик не у длинного лезвия, а у короткого. Винничевский упрямиться не стал, признал всё, что от него требовалось, а Небельсен сделал вид, будто не понял смысла произошедшего на его глазах инцидента.

Почему это важно для нашего повествования? Да потому, что перед нами явное свидетельство того, что не было на ноже Винничевского, которым он якобы резал жертвы, того самого дефекта, на котором настаивал уголовный розыск в лице его начальника, старшего лейтенанта милиции Вершинина. Перед нами явная – причём очень грубая! – попытка выдать за улику то, что уликой не являлось. А то, что на ноже оказалась кровь и два человеческих волоса, ну, что ж! учитывая, что с момента изъятия во время обыска до передачи в лабораторию судебно-медицинской экспертизы нож находился неизвестно где 6 суток, удивляться этому не следует. Удивительно тут, скорее, наличие всего двух волос, их ведь запросто могло оказаться и двенадцать и даже двадцать два.

История с перочинным ножом на этом отнюдь не закончилась. Стремясь закрепить успех, начальник уголовного розыска постановил провести его техническую экспертизу, то есть доказать факт изменения геометрии лезвия. Понятно, что причинами такого рода изменений могли стать разные факторы, например, обычное стачивание ножа в процессе эксплуатации, чрезмерная заточка, ну и само-собою, откол лезвия. Возможно, кстати, что на необходимость подобной экспертизы указал помощник облпрокурора Небельсен, который посмотрел на фокусы главного свердловского пинкертона, на странное улучшение памяти Винничевского и испытал некие сомнения в правдивости того, что пытался доказать уголовный розыск.

Как бы там ни было, 1 декабря 1939 г. в присутствии начальника Отдела уголовного розыска Вершинина был проведён экспертный осмотр перочинного ножа и того самого отколотого куска лезвия, что был извлечён из черепа Герды Грибановой. Экспертиза призвана была решить вопрос о возможности скола кончика короткого лезвия предъявленного ножа и принадлежности отколотого кусочка именно этому ножу. Для участия в экспертизе были приглашены заведующий машиностроительной секцией Дома Техники уральского Индустриального института Федор Казаринов и заведующий кабинетом технического осмотра Госавтоинспекции Управления РКМ Семён Воронин. Два инженера, вооружённые лупами, должны были рассказать старшему лейтенанту Вершинину историю представленного им ножа.

Процитируем самое существенное из описательной части составленного ими акта (стилистика оригинала сохранена): «1. Нож имеет следующие инструменты: два ножа (малый и большой), консервный ножик, отвёртка, шило, а также остатки пробочника. 2. Нож имеет очень ветхий вид, производства частной фирмы (название установить не удалось). Лезвия ножей значительно сточены. Фаска на малом ноже сохранилась, тогда как фаска на большом ноже почти совсем истёрлась. Малый нож имеет более или менее нормальную длину. Большой ножик, судя по корпусу, короче своей первоначальной длины. Осмотр большого ножа через лупу (увеличение десятикратное), обнаруживает значительные следы заточки, как по обушку, так и со стороны лезвия, особенно резко следы заточки выступают у кончика. Форма большого носика ненормальна».

Могучие советские технические специалисты, вооружившиеся 10-кратной лупой, почему-то не догадались просто измерить нож: длину лезвий, длину сделанных для них углублений, общую длину и ширину рукояти и т.п. Мы даже не говорим про фотографическую съёмку с линейным масштабом, которую российские криминалисты широко использовали уже за сорок лет до описываемых событий – для советской милиции 1939 г. это самая настоящая космическая технология, на подобные технические чудачества у Управления Рабоче-Крестьянской милиции не было ни фотоплёнки, ни фотобумаги. Но взять в руки штангенциркуль и измерить нож, казалось бы, сам Бог велел! Но нет, у Казаринова и Воронина, судя по всему, имелась только лупа.

Ладно, оставим на совести Вершинина технический примитивизм проведённой экспертизы и вчитаемся в её резолютивную часть (а там есть что почитать!): «Исходя из внешнего осмотра, а также из осмотра большого ножа лупой (несоответствие его по длине с корпусом, отсутствие фаски, сточка обушка у носика, большая и неоднократная заточка лезвия), можно прийти к выводу, что нож подвергался значительной механической обработке в целях придания ему острого конца и, в частности, в целях выведения излома на его конце. Осмотр внешний и под лупой малого ножа не даёт оснований к выводу о предшествовавшем изломе его конца. Предъявленный кроме того дополнительно для осмотра кусочек (кончик) ножа по своей форме и внешнему виду относится к перочинному ножу. Однако данных для утверждения, что не принадлежит ли этот кусочек к предъявленному ножу, у экспертизы нет».

Если продраться через дебри этого косноязычного и местами просто безграмотного текста, то понять можно следующее: на маленьком лезвии, которым Винничевский якобы убивал и расчленял Герду Грибанову, Риту Ханьжину, Колю Савельева и наносил чудовищные ранения Рае Рахматуллиной, Але Губиной, никаких следов отколовшегося кончика не имеется. Длинное лезвие вроде бы кажется укороченным относительно своей первоначальной длины, но откалывался ли от него кончик или нет, сказать невозможно. И глядя на кончик ножа, извлечённый из черепа Герды Грибановой, невозможно утверждать, что он откололся именно от этого ножа. Экспертиза, мало того, что даже в предположительной форме не признала, что отколотый кончик может происходить от ножа Винничевского, но вступила в прямое противоречие с результатом предъявления ножа 15 ноября, ведь тогда обвиняемый заявил, будто все ранения наносил именно коротким лезвием. Причём, можно не сомневаться, что старший лейтенант Вершинин до начала работы экспертов соответствующим образом их «накачал», рассказав о том, что убийца был взят с поличным, во всём признался, нож опознал, подтвердил, что кончик отломился именно от этого ножа, это дело верное, и сомнений в его словах быть не может и т.п., другими словами, ввёл Казаринова и Воронова в курс расследования и постарался до известной степени предопределить их вывод. Но даже такая предварительная «накачка» не сподвигла специалистов написать явную чушь. И потому их аккуратное заключение «однако данных для утверждения… нет» надо понимать так, что таких данных вообще нет ни в каком виде, ни с какими оговорками.

Как ни натягивал старший лейтенант Вершинин сову на глобус, она не натягивалась. Тут бы Евгению Валерьевичу самое время всерьёз задуматься над тем, что Винничевский вообще никого не резал ножом. Так думать имелись основания, никак не связанные с отсутствием орудия убийства, то есть ножа с отколовшимся кончиком. Например, в тех эпизодах, к которым Винничевский был причастен безусловно, и где он сумел указать никому не известные места нахождения трупов – это убийства Риты Фоминой в Нижнем Тагиле и Таси Морозовой в Свердловске – ножевых ранений на телах жертв не оказалось. Другим доводом, подтверждавшим привычку Винничевского душить детей, а не резать их, являлось то обстоятельство, что при нападении на Славика Волкова, то есть в последнем эпизоде, преступник вообще не имел при себе холодного оружия – нож остался дома и был изъят в ходе обыска на следующее утро.

Совершенно непонятно, как преступник мог наносить жертвам тяжёлые ранения, сопровождавшиеся обильным кровотечением, умудряясь при этом не запачкать одежды. Объяснение, будто он предусмотрительно снимал пальто и вешал его на сучок в сторонке, нельзя назвать убедительным, оно скорее анекдотично. Наконец, имелось соображение общего, так сказать, порядка, не связанное непосредственно с Владимиром Винничевским – использование ножа и склонность душить жертву являются двумя совершенно разными моделями криминального поведения. Другими словами, преступник не душит и режет одновременно, такое бывает только в случае борьбы с равным по силе (или приблизительно равным) противником. Понятно, что малолетние дети таковыми не являлись.

В общем, у начальника областного угро имелось немало поводов задуматься над тем, насколько же верно он понимает картину преступлений, и безрезультатная экспертиза перочинного ножика была лишь одним из многих доводов в пользу того, чтобы сместить фокус расследования с Винничевского на его окружение. К сожалению, Вершинин не захотел направить расследование в эту сторону. Явилась ли тому причиной его некомпетентность и непонимание специфики поведения сексуальных убийц, либо сработали какие-то другие соображения, вроде политической целесообразности завершить следствие в кратчайшие сроки, сказать трудно. Очевидно лишь то, что старший лейтенант Вершинин не ставил под сомнение признания Винничевского, и даже отсутствие доказательной базы не побуждало его оценить эти признания сколько-нибудь критично.

После предъявления 15 ноября предполагаемого орудия убийств обвиняемому и опознания им в качестве такового перочинного ножа, старший лейтенант Вершинин озаботился следующим важным процессуальным действием. Начальник уголовного розыска организовал опознание Винничевского свидетелями, видевшими похитителя Лиды Сурниной в Пионерском посёлке. Напомним, что следствие располагало отличными свидетелями этого преступления: Маргарита Голикова продолжительное время гналась за похитителем, державшим на руках девочку, а Антонина Шевелева разговаривала с этим человеком несколькими днями ранее и узнала его в день совершения преступления. 17 ноября было проведено опознание, правда, Шевелева в тот день по повестке не явилась.

Опознание проводилось в присутствии помощника облпрокурора Небельсена, также присутствовала Елизавета Голикова, мать несовершеннолетней Маргариты. Девочка Винничевского не опознала, что и неудивительно, поскольку похищал Лиду Сурнину человек, похожий на южанина, смуглолицый брюнет, на роль которого бледный русоволосый астеничный Винничевский никак не подходил.

Антонину Шевелеву, не явившуюся на опознание, пришлось разыскивать. Выяснилось, что девушка выехала к матери на станцию Баженово Белоярского района Свердловской области. Начальнику районного отдела РКМ Апполонову было приказано разыскать Антонину, обязать её повесткой явиться в здание Управления РКМ в Свердловске в кабинет №37 и разъяснить, что «расход по проезду будет ей оплачен». Девушка приехала в Свердловск 2 декабря, и в тот же день было устроено опознание, в ходе которого Антонина Шевелева не опознала в Винничевском похитителя Лиды Сурниной.

В самую пору было задуматься над тем, что это преступление тот действительно не совершал, но для Вершинина подобное направление мыслей было совершенно неприемлемо. Ведь из этого следовало, что похититель и убийца Лиды Сурниной до сих пор на свободе и его ещё только предстоит отыскать! Ну в самом деле, к чему лишняя возня, если Винничевский всё признаёт и берёт вину на себя?

Если говорить начистоту, то имелись у Евгения Валерьевича и иные поводы для тягостных раздумий. 16 ноября 1939 г. в ОУР была представлена справка администрации школы №16, согласно которой «1 мая 1939 г. средняя школа №16 выходила на демонстрацию в составе 5, 6, 7, 8 и 9 классов полностью». Эта справка создавала Винничевскому алиби на время нападения на Раю Рахматуллину. Если школьная колонна начинала движение от дома №11а по улице Якова Свердлова в 10 часов утра, то это означало, что в то же самое время Винничевский никак не мог оказаться во втором дворе сада у Дворца пионеров, в 700 метрах от школы. И соответственно, он не мог совершить нападение на Раю.

Сейчас, спустя более 70 лет, можно много спорить о том, насколько строгим был в то время учёт участников демонстраций, найдутся те, кто станет утверждать, будто прогулка в праздничной колонне являлась сугубо волеизъявлением простых советских людей; найдутся и те, кто заявит, что любая демонстрация и митинг были мероприятиями абсолютно бюрократизированными и не допускавшими ни малейшего своеволия рядового участника. Отчасти будут правы и те, и другие. Только следует иметь в виду, что колонны советских демонстрантов строились по территориальному признаку, то есть каждый городской район выводил на центральную площадь города свою колонну, но внутри районной колонны шли «коробки» производственных, учебных и общественных организаций, расположенных на территории района. Посторонний человек не мог «пристроиться» к той организации, в которой он не работал, за порядком следили специально назначаемые для этого люди, как правило, из руководящего состава организации. Они знали своих работников, учащихся и служащих в лицо и выполняли двоякую роль – отсекали посторонних и следили, чтобы не разбегались «свои». Способ контроля был прост и эффективен – после прохождения праздничной колонны перед трибунами следовала повторная проверка списочного состава. Кроме того, надлежало сдать те транспаранты и портреты, что участники держали в руках на всем протяжении движения колонны. Их, кстати, раздавали не произвольным образом, а особо отличившимся «правофланговым», «передовикам» и «застрельщикам соцсоревнования», и право нести портрет какого-нибудь Кабакова или Кагановича считалось серьёзным поощрением. Во время торжественного шествия нельзя было переходить из одной «коробки» в другую, а уж попытка сбежать грозила самыми крупными неприятностями, поскольку позволяла поставить вопрос о политической благонадёжности беглеца. И неважно, что беглецу могло быть всего 14 или 15 лет, в то время малолетство не служило оправданием политической ошибки.

Поэтому интуитивно автор склонен доверять справке, представленной 16 школой. Никто не покрывал Винничевского, никто из учителей не ошибался, пересчитывая учеников перед и после первомайской демонстрацией, никому из школьной администрации и в голову не приходило обманывать уголовный розыск, в те годы подобный обман был чреват самыми тяжкими последствиями.

Винничевский действительно стоял в одной из шеренг учащихся седьмых классов и, возможно, даже нёс выкрашенное красной краской древко транспаранта с каким-нибудь лозунгом типа: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». А это означало, что в сад Уралпрофсовета со стороны улицы Шевченко проник кто-то другой.

Трудно отделаться от ощущения, что порой Винничевский попросту издевался над уголовным розыском. Во время одного из ноябрьских допросов – в следующей главе мы скажем об этих допросах подробнее – обвиняемый рассказал, как поступил с вещами, взятыми у убитого 12 сентября Вовы Петрова. Напомним, что шарф и чулочки мальчика не были найдены. Винничевский заявил, что чулочки отдал детворе, встреченной на обратном пути от места совершения убийства, а шарф подарил дяде, брату отца, Василию Ивановичу Винничевскому, гостившему у них около месяца. Разумеется, такую зацепку уголовный розыск пропустить не мог, и старший лейтенант Вершинин срочно отбил в Омск, где проживал Василий Винничевский, спецсообщение, в котором просил отыскать дядю, допросить его о происхождении шарфа, а сам шарф изъять. Вот тут, казалось бы, и появится «железная» улика, накрепко связывающая Владимира Винничевского с одним из эпизодов.

Но розыск коллег-омичей принёс обескураживающий результат. Уголовный розыск установил, что в начале ноября 1939 г. Василий Винничевский выехал из города в неизвестном направлении. Его разыскивали, но так и не нашли, его судьба по материалам расследования не прослеживается. Вместе с ним канула в безвестность и ценная улика. Если она, разумеется, вообще существовала.

Последняя оговорка вовсе не случайна. Дело в том, что Елизавета Винничевская впоследствии утверждала, что ей ничего неизвестно о дарении шарфа. Интересен и не до конца понятен другой момент: вернувшегося после убийства сына обыскал отец и шарфа не нашёл. Зачем отец обыскивал сына – неясно, Владимир Винничевский во время допроса обмолвился об этом мимоходом и не сделал разъяснений на этот счёт. Кроме того, не совсем понятно, как можно спрятать шарф под пиджаком так, чтобы его не заметили (конечно, имеет значение, каким этот шарф был, если тонкое шёлковое кашне, то спрятать можно, но вряд ли маленький мальчик из бедной семьи мог носить такую вещицу).

В общем, и с этой уликой ничего у Вершинина и его подчинённых не получилось. На языке так и вертятся слова из известной песенки: «Что они ни делают – не идут дела!»

Внимательный читатель наверняка помнит, что уголовного розыск располагал весьма важной уликой, оставленной преступником на теле Вовы Петрова, похищенного и убитого 12 сентября 1939 г. Речь идёт о довольно чётком отпечатке ноги, оставленном на пояснице и части спины трупа. Отпечаток этот был измерен, и хотя нам ничего не известно о рисунке подошвы, всё же интересно было бы узнать о том, насколько размеры отпечатка соответствовали размерам обуви Винничевского? Всё-таки три пары его обуви были изъяты во время обыска по месту жительства, а четвёртая находилась на ногах обвиняемого во время задержания, так что, казалось бы, материал для сравнения имелся.

Однако никто из сотрудников уголовного розыска подобной чепухой не озаботился. Точнее, в следственных материалах нет документов, подтверждающих проведение такого рода сравнения. И это невнимание к деталям можно объяснить двояко: либо старший лейтенант Вершинин и его подчинённые действительно позабыли об имеющихся в их распоряжении данных об отпечатке обуви убийцы, либо ничего они не забывали и упомянутое сравнение произвели, только результат его оказался до такой степени не отвечающим задачам следствия, что о нём поспешили забыть. Второе предположение кажется более достоверным. В условиях полнейшего отсутствия всяческих улик, изобличающих Винничевского, Вершинин не мог пренебречь возможностью хоть как-то подтвердить обвинение, пусть даже таким далеко не корректным способом. Выше мы видели, что уголовный розыск припомнил даже о куске ткани с каймой по краю, который оказался косынкой Славика Волкова, что было зафиксировано в ходе специально проведённой процедуры его предъявления матери мальчика. Это мало что добавляло обвинению, но в условиях полнейшего отсутствия улик следствие не стало пренебрегать даже такой мелочью.

Поэтому вряд ли обувь Винничевского действительно была забыта, её наверняка тщательно осмотрели и замерили отпечатки подошв. Но они даже отдалённо не соответствовали размеру того следа, что остался на коже трупа, в противном случае мы бы обязательно увидели в материалах расследования очередной косноязычный «акт» или «протокол», в котором эксперты с 10-кратной лупой городили бы огород из маловразумительных оговорок и допущений. Но размер обуви Винничевского даже близко не подходил тому, что носил настоящий убийца. Кстати, как отмечалось в своём месте, размер обуви преступника оказался очень маленьким – тридцать пятым! – что соответствовало очень невысокому подростку или мужчине. Винничевский был явно выше, хотя (и это тоже очень странно!) в следственных материалах нет точных данных о его росте, весе и размере обуви.

Говоря о сравнении отпечатков обуви Винничевского и убийцы Вовы Петрова, нельзя не отметить один значимый момент. Даже если бы их размеры идеально совпали, это отнюдь не доказывало причастность обвиняемого к убийству. Для того, чтобы говорить об идентичности обуви, необходимо было выявить индивидуальные особенности, присущие конкретной паре в силу специфики технологии производства и повреждений, полученных в процессе ношения. Для этого следовало сделать плановый снимок отпечатка, то есть строго перпендикулярно поверхности съёмки с приложением линейки.

Правила криминалистической фотосъёмки мест преступлений и улик оформились ещё в начале 20 века, и в школах начсостава милиции об этом рассказывали и даже проводили соответствующие практические занятия уже в 1920-х гг. Разумеется, сотрудники свердловского уголовного розыска все эти нюансы знали. Поэтому нельзя исключать того, что на самом деле необходимый фотоснимок (или фотоснимки) после обнаружения тела Вовы Петрова был всё же сделан. Но в следственных материалах такой фотокарточки нет. Если она проводилась, но фотоснимок в последующем был изъят, то объяснить это можно только тем, что запечатлённый отпечаток подошвы совершенно не соответствовал обуви Винничевского. И дабы это обстоятельство не вызывало лишних вопросов и не наводило на вполне очевидные выводы о непричастности Винничевского к этому преступлению, опасную фотографию (или фотографии) из дела попросту удалили.

И о самом отпечатке как бы позабыли.

Для того, чтобы узнать о его существовании, следовало внимательно прочитать всё дело – а это тысяча листов! Хотя следственные материалы приходят в суд, судьи ввиду чрезвычайной загруженности обычно их не читают, ограничиваясь обвинительным заключением. Поэтому об отпечатке обуви на трупе Вовы Петрова и его несоответствии обуви Владимира Винничевского никто ничего не мог и не должен был узнать.

Помимо эпизода, связанного с похищением Лиды Сурниной, следствию было известно о свидетелях похищения Вали Камаевой, произошедшего 22 августа 1939 г. Уголовный розыск провёл необходимые опознания. Анна Аксенова во время официальной процедуры предъявления, проведённой 21 ноября, опознала в Винничевском человека, уводившего Валю Камаеву от дома на улице Февральской революции, в котором девочка проживала. Через пять дней – 26 ноября – Винничевского опознал и Борис Горский, который, как и Аксенова, знал убитую девочку и видел её уходящей вместе с неизвестным подростком.

Этими опознаниями доказательная база по делу фактически исчерпывалась.

Если бы Владимир Винничевский не принялся на самом первом допросе сознаваться в многочисленных преступлениях, максимум, что ему смогли бы вменить доблестные уральские пинкертоны – это похищение и попытка убийства Славика Волкова, во время которого Винничевский был задержан, и похищение и убийство Вали Камаевой. Всего два эпизода! Всё остальное, выражаясь метафорически, оказалось бы вынесено за скобки.

Среди многих загадок истории Винничевского, пожалуй, одна из центральных – тайна его признаний. Что толкало его признаваться в тех преступлениях, виновность в которых никто бы не смог доказать? Более того, что побуждало Винничевского сознаваться даже в тех эпизодах, о которых правоохранительным органам вообще ничего не было известно? Очевидная причина, как кажется, кроется в психологическом давлении Вершинина и малодушии Винничевского. Наверное, такое объяснение отчасти правильно – начальник областного уголовного розыска действительно «давил» на обвиняемого и Винничевский действительно оказался отнюдь не самым мужественным узником милицейских застенков. Но 2 ноября 1939 г. Володя запел в своей камере разбитные песенки, а это означает, что к тому моменту он вполне оправился от первоначального шока и почувствовал себя психологически комфортно. Комфорт, конечно, был весьма относительным, но очевидно, что никакой паники и ужаса перед будущим он к этому времени уже не испытывал.

Нет, объяснение странному на первый взгляд поведению Винничевского, по мнению автора, никак не связано с запугиванием и лежит совсем в иной плоскости. Теперь, когда общая хронология преступлений и их расследования изложена с достаточной подробностью, мы можем постараться самостоятельно разобраться в подлинных тайнах Владимира Винничевского. Тех самых тайнах, которые он так удачно маскировал своими признаниями.

 

Глава X. Те, чьё имя не называем…

Известный американский режиссер индийского происхождения Найт Шьямалан в кинофильме «The Village» (в отечественном прокате – «Таинственный лес»), снятом в 2004 г., изобразил странную на первый взгляд жизнь глубоко патриархальной деревенской общины, существующей многие десятилетия в полной изоляции от окружающего мира, словно бы вне времени и пространства. Жителей объединяли две сильных и искренних страсти – глубоко укоренившееся религиозное чувство и страх. Страх олицетворяли некие ужасные животные непонятной природы, обитавшие в окружающих деревню лесах. Эти антропоморфные существа огромного роста с бивнями и клыками потрошили домашний скот, убивали неосторожных жителей деревни, дерзнувших войти в лес, и творили иные ужасы, запечатлевшиеся в коллективной памяти маленького сельского сообщества. По мнению селян, существа эти были непобедимы и имели сакральную природу. Дабы не привлекать их неосторожным упоминанием имени, в деревне существовало правило: не говорить о них и никак не называть. Если же всё-таки необходимо было упомянуть таинственных чудищ, то селяне выражались иносказательно: те, чьё имя не называем.

На первый взгляд, фильм Шьямалана является сугубо фантастическим, с элементами хоррора. Но это только сюжетная оболочка, под ней спрятана замечательная социальная сатира на тоталитарное общество. В небольшой сельской общине находится место всем – и энергичным энтузиастам, искренне и даже жертвенно служащим высокой цели, нейтральным и слабым духом обывателям, просто соглашающимся плыть по течению, умным и циничным вождям, искусно манипулирующим и теми, и другими. И даже «те, чьё имя не называют» оказываются важнейшими участниками социальной политики, поскольку страх перед ними цементирует всё сообщество.

Любое тоталитарное общество всегда стремится к самоизоляции, ибо только самоизоляция может гарантировать его выживание на сколько-нибудь долгом отрезке времени. Тоталитарные сообщества стремятся возводить стены как в буквальном смысле, так и в переносном – в сердцах и умах адептов. Лучшая стена из всех возможных – это страх. Тоталитарные сообщества – это не только религиозные секты. На самом деле, крупнейшие в мировой истории тоталитарные сообщества прикрывались отнюдь не флером сакрально-мистических откровений, а брутальной идеологией «диктатуры пролетариата». И на всех этапах существования Советского Союза в нём обретались «те, чьё имя не называли».

21 ноября 1939 г. началась последняя серия больших допросов Владимира Винничевского. Если верить следственным материалам, предыдущий допрос состоялся почти двумя неделями ранее, 8 ноября, но такой большой перерыв представляется маловероятным. По-видимому, с 8 по 21 число имели место неоднократные встречи старшего лейтенанта Вершинина с обвиняемым, но в силу неких причин они либо не протоколировались, либо протоколы этих допросов из дела были удалены.

В следственных материалах есть любопытный документ, косвенно подтверждающий предположение о допросах Винничевского в указанный промежуток времени. Оперуполномоченный Отдела уголовного розыска Седельников в период с 17 по 20 ноября занимался поиском жертвы и свидетелей предполагаемого нападения Винничевского на 2-летнего мальчика в первых числах февраля 1939 г. в районе улицы Мамина-Сибиряка. А это значит, что до 17 ноября какая-то ориентирующая информация по этому эпизоду попала в уголовный розыск. Процитируем рапорт Седельникова на имя начальника 1 отделения ОУР лейтенанта Лямина, благо документ этот короток и умещается в один абзац (стилистика и орфография оригинала сохранены): «Настоящим доношу, что согласно Вашего задания мною в продолжении 3 дней, то есть с 17-го по 20-е ноября 1939 г. были проверены исключительно все квартиры по ул. М.-Сибиряка, начиная от ул. Ленина до Первомайской и от ул. Первомайской до ул. Тургеневской, то есть весь квадрат этих улиц, с целью установления случая покушения на убийство мальчика в феврале месяце 1939 г. Установить этого и чей был этот мальчик, не представилось возможным, т.к. этого случая совершенно никто припомнить не может. Следует придти к заключению, что ребёнком о происшедшем с ним случае родителям своим сказано не было».

Одновременно проверялся и другой эпизод, имевший место якобы в середине апреля 1939 г., когда Винничевский попытался задушить 6-летнюю девочку в уборной в парке возле Дворца пионеров (не путать с нападением на Раю Рахматуллину, речь идёт о разных преступлениях). Когда обвиняемый успел рассказать об этом деянии – непонятно, в тех допросах, что проводились до 8 ноября включительно, эпизод, связанный с апрельским нападением на девочку, не фигурировал. Однако в середине ноября уголовный розыск уже взялся проверять эту информацию, и 21 числа лейтенант Лямин рапортовал начальнику ОУР Вершинину: «Согласно показаний арестованного за убийства детей Винничевского Владимира была произведена проверка в Дворце пионеров с целью установления девочки, которую Винничевский весной 1939 г. в женской уборной Дворца пионеров пытался задушить. Надо полагать, что девочка была из числа посетителей парка и о произошедшем с нею случае никому из обслуживающего персонала Дворца пионеров не говорила, возможно, не говорила и своим родителям, т.к. заявления по этому случаю в органы РКМ не поступало».

Считая, что высказанное предположение о допросах Винничевского справедливо, нам легко будет понять, почему в 21 час 21 ноября Винничевский без всякого внешнего повода начал вдруг каяться: «К данным мною показаниям ранее я хочу добавить ещё несколько случаев, которые я тогда скрыл от следствия».

Но вместо рассказа о новых преступлениях Владимир вдруг заговорил о человеке, сильно повлиявшем на его представление о сексе и общий кругозор. Это был друг семьи Винничевских по фамилии Карпушин, работавший в театре музыкальной комедии, подобно Георгию Винничевскому, Петру Мелентьеву и Володе Гапановичу. Вот в каких выражениях обвиняемый рассказал о Карпушине: «Вполне удовлетворивший меня ответ на этот вопрос (о рождении детей – прим. А. Р.) я получил только примерно в 1937 или начале 1938 гг. от одного знакомого нашей семьи Карпушина Николая, проживающего в данный момент в гор. Свердловске где-то на Загородной улице. Карпушин был женат, лет ему примерно 40, он очень любил выпивать, и я часто, когда он приходил к нам в гости, с ним ходил в магазин за вином. Карпушин был всегда словоохотлив, и я решил его спросить, откуда именно появляются дети, и он со всеми подробностями всё мне рассказал».

Далее обвиняемый перешёл к описанию своего взросления, появлению эрекции, приятных ощущений в пенисе и связанных с этим эмоций. А затем опять вернулся к своему старшему другу: «Помня разговоры с Карпушиным, я никак не мог дождаться того момента, когда у меня будут из полового органа выделяться „живчики“, как это называл Карпушин, причём он говорил, что когда происходит их выделение, то это бывает самой приятной минутой в жизни мужчины. Встретившись ещё раз с Карпушиным, я спросил его, а что если поймать где-нибудь за городом в лесу девушку и изнасиловать её, за это что-нибудь будет? На это Карпушин мне ответил: „В этом случае тебя могут поймать, и кроме того, девушки очень памятливы, и тебя потом могут узнать“. Одновременно с этим он мне заметил, что „вообще опасное дело – иметь близкие отношения с женщиной, так как может быть ребёнок“».

Что на такое скажешь? Очень странным выглядит поведение зрелого мужчины, взявшегося просвещать чужого сына в столь деликатной сфере. Такое поведение, вообще-то, называется растлением, и ни один нормальный человек – будь то мать или отец – не пожелают, чтобы с его ребёнком велись такого рода разговоры каким-то непонятным пропойцей. Но помимо самого факта таких бесед, вдвойне странным кажется их содержание. Вчитайтесь в то, что говорит Карпушин своему юному другу – фактически он отговаривает его от секса с женщиной: насиловать нельзя, потому что поймают или опознают, а по согласию заниматься сексом тоже нельзя, потому что возможна нежелательная беременность.

И после такого в высшей степени необычного рассказа Винничевский, словно спохватившись, что сказал лишнего, делает очень примечательную оговорку: «Каких-либо советов от Карпушина я не получал».

Вот оно как, значит! Какой предусмотрительный юноша! Как Винничевский побеспокоился насчёт того, чтобы Карпушина не заподозрили в подучивании убийцы. Удивительная забота и, как мы увидим из дальнейшего, совсем не случайная.

Допрос был закончен в полночь, и на следующий день, 22 ноября, в 11 часов начался новый. Винничевский обстоятельно изложил ход своих мыслей, который в конечном счёте привёл его к идее совершать нападения на малолетних детей: «Так как по натуре я крайне стеснителен, то я не допускал даже мысли, чтобы предложить какой-нибудь девушке вступить со мною в половую связь – это с одной стороны, а с другой стороны, была у меня боязнь, что {результатом интимных отношений} может быть ребёнок. Одновременно с этим, также из разговоров с ребятами, я знал, что есть проститутки, которые без особых уговоров вступают в половую связь с мужчинами за деньги, но я ими брезговал… Мне под руку попала книга „Онанизм и его последствия“, которую я прочитал с большим интересом, но склонности к занятию онанизмом у меня не было. Не появилось и впоследствии, за исключением одного раза, когда меня уговорил проделать {это} вместе с ним мой товарищ Файбушевич. Это было уже в 1939 г., но в этот единственный раз извержения семени не произошло…»

Интересный поворот, правда? Владимир Файбушевич – это тот сосед Винничевского, которого в уголовном розыске допрашивали 30 октября, и тогда он ничего не сказал о столь необычном досуге в компании обвиняемого. Совместное занятие мастурбацией никак нельзя назвать для подростков обычным явлением, это серьёзный сигнал нарушения правильности выбора объекта сексуального влечения, свидетельство того, что в поведении подростка сильны гомосексуальные тенденции. С одной стороны, неправильно думать, будто все подростки, которые занимались в юности онанизмом с друзьями, вырастут и станут гомосексуалистами, но с другой, подавляющее большинство гомосексуалистов в юности практиковали онанизм с компаньоном либо в составе группы. И вот теперь мы видим, что Володя Винничевский грешил подобным, точнее, однажды согрешил.

Далее обвиняемый рассказал, как в начале мая 1938 г. пришёл к мысли совершить первое нападение на ребёнка: «…у меня с утра появилось необычайно сильное желание к совершению полового акта, это желание длилось до самого вечера, и вечером я задумал во чтобы то ни стало изнасиловать какую-нибудь девочку… Я решил так: сначала убить, потом затащить в какое-нибудь уединённое место и там уже совершить половой акт. Придя к твёрдому решению сделать именно так, а это было 6-7 часов вечера, на улице было темно, я потихоньку от родителей взял пестик от ступки и пошёл на улицу под предлогом погулять». Вот так просто, взял пестик от ступки, пошёл убивать девочку. Обратите внимание, Винничевский с самого начала намеревался осуществить половой акт с трупом, ему даже в голову не пришло, что заниматься подобным с мёртвым телом чудовищно, противно всем человеческим представлениям и глубоко неправильно.

Далее он описал нападение: увидел девочку лет семи, шедшую по улице Мамина-Сибиряка от улицы Ленина, пристроился следом, дождался, когда она повернула на малолюдную Шарташскую, там догнал её и ударил латунным пестиком по голове и плечу. Девочка сознание не потеряла, закричала и заплакала, что повергло сексуально озабоченного юношу в панику. Винничевский бросился бежать, но благоразумно побежал прочь от дома. Душегуб описал возникновение сильного возбуждения в те мгновения, когда бил девочку и она кричала, он явно почувствовал связь между грубым насилием и похотью и признался, что неудача его сильно раззадорила: «После описанного мною неудавшегося случая тяготение к половому сношению у меня ещё более выросло и, 31 мая 1938 г., на следующий день после открытия Парка культуры и отдыха, я решил идти именно в парк, чтобы там подыскать наиболее подходящего ребёнка и на этот раз уже совершить половое сношение».

В парке Винничевский отыскал подходящую жертву, девочку лет трёх, потерявшую своих подружек, попытался её раздеть, но натолкнувшись на плач и сопротивление, разозлился и принялся душить. Убийству помешало появление ребятишек, преступник бросился бежать и опомнился только в трамвае. Подводя итог своему рассказу, Винничевский признал, что «именно этот случай… положил начало способу умерщвления детей путём удушения их руками, так как когда я душил, то именно в этот момент я впервые испытал неописуемо приятное чувство. (…) Мне было так приятно смотреть на лицо ребёнка, который стонал и извивался и постепенно умирал от моих рук на моих глазах. (…) С этого именно случая все последующие мои жертвы были мною удушены». Последняя фраза весьма примечательна, из разряда «оговорок по Фрейду». Обратите внимание, что Винничевский ничего не сказал об использовании холодного оружия!

Далее Винничевский поведал об убийстве Герды Грибановой, уточнив, что в вечер совершения преступления родители находились в театре, а он выпил три кружки пива с дядей, Петром Мелентьевым, и Николаем Карпушиным. Описывая пережитое вечером 12 июля половое возбуждение, Винничевский заявил, что эрекция была такой силы, что он даже испытывал боль. Во время допроса 22 ноября обвиняемый впервые признал, что осуществлял с жертвами половой акт, правда, говоря об эпизоде, связанном с убийством Герды Грибановой, он заявил, что не может припомнить, вводил ли он член в половой орган жертвы или задний проход. Свою слабую память Винничевский объяснил алкогольным опьянением.

Вообще, картина преступления в его рассказе получилась весьма запутанной. Сначала он душил девочку, после того, как жертва потеряла сознание, Винничевский для чего-то начал наносить ранения ножом, так толком и не объяснив причину этих действий. Затем ему показалось, что кто-то приближается к кустам, и он был вынужден отбежать и спрятаться. После этого вспомнил, что оставил возле жертвы перочинный ножик, вернулся к телу, но вместо того, чтобы забрать нож и скрыться, принялся наносить удары ножом в голову, затем отрезал руку и ногу. Рассказ об этих действиях чрезвычайно сумбурен, нелогичен и не вполне понятен. Хуже всего то, что Вершинин, записывая показания Винничевского, не структурировал текст, поэтому действия обвиняемого выглядят безмотивными, нелогичными и лишёнными смысла. Честно говоря, автор испытывает сильные сомнения в том, что безэмоциональный и немногословный Винничевский действительно произнёс перед начальником уголовного розыска столь живой и наполненный экспрессией монолог. В этом рассказе Вершинина больше чем Винничевского.

Заслуживают упоминания некоторые детали показаний Винничевского. Например, он заявил, будто переворачивал труп и наносил удары в спину, что не соответствует действительности. Рассказал, что испытывал затруднения с отделением руки и ноги, поэтому конечности не только резал, но и выкручивал. Упомянув о таких деталях, он почему-то забыл сообщить о попытке отделить голову жертве – как мы знаем, это убийце сделать не удалось, однако на шее осталась опоясывающая рана, свидетельствующая о такой попытке.

По-настоящему забавна в этих показаниях деталь, связанная с отломанным кончиком ножа. Винничевский на голубом глазу заявил, что было сломано малое лезвие перочинного ножа – в этом он убедился, когда, возвратившись домой, принялся мыть нож на кухне. Напомним, что допрос проводился 22 ноября, а экспертиза ножа, доказавшая, что малое лезвие не ломалось, только 1 декабря. Вкупе с отмеченными выше странностями эта деталь позволяет обоснованно поставить под сомнение весь рассказ Винничевского об убийстве Герды Грибановой. Даже если он и убивал девочку или являлся соучастником убийства, преступление это происходило совсем не так, как это зафиксировано в протоколе допроса.

Следующее преступление Винничевский, по его словам, совершил в сентябре 1938 г. Уйдя из школы во время большой перемены после второго урока, он отправился на поиск жертвы и забрёл на улицу Анри Марти. У ворот во дворе одного из домов он увидел девочку примерно полутора лет возрастом, завёл её в пустой двор, далее в сарай, там повалил, стал душить. Винничевский пребывал в твёрдой уверенности, что задушил девочку и, опасаясь быть застигнутым на месте преступления, быстро замаскировал тело, уложив его в большой короб и засыпав сеном. Преступник вернулся в школу ещё до конца большой перемены и даже успел вымыть перед началом урока руки.

22 ноября допрос Винничевского закончился в 23 часа, а уже на следующий день начался в 11 утра. Обвиняемый признался в попытке убийства ребёнка в возрасте около двух лет, которую он предпринял в первых числах января 1939 г. во дворах домов по улице Мамина-Сибиряка. В тот день преступник был послан матерью за мукой и вышел из дома около 16 часов. Имея в виду отыскать подходящую жертву, Винничевский пошёл не по улице, а дворами. Увидев мальчика на санках, предложил его прокатить, отвёз в уединённое место, принялся душить. Всё могло бы закончиться очень плохо, но преступнику помешали двое мужчин, внезапно зашедшие во двор. Перепуганный Винничевский бросился бежать и вышел на улицу Тургенева, далее дошёл до улицы Ленина, где и купил муки. По его признанию, удовольствия от этого нападения он получил «немного», так как ему помешали в самом начале.

Вечером 10 февраля 1939 г. он испытывал сильное сексуальное возбуждение и решил, что совершит убийство, отправившись на урок музыки, который был запланирован на 19 часов. «Этого часа я ждал с нетерпением», – простодушно пояснил Винничевский. На улице Луначарского он увидел двух детей с женщиной, последняя на глазах преступника вошла в дом. Следом за ней пошёл и один ребёнок, второй же остался стоять возле санок. Усадив малыша в санки, Винничевский покатил его, повернул на улице Шарташской в сторону Дворца пионеров, там бросил санки и взял ребёнка на руки, так было легче подниматься в гору. На ходу преступник стал душить малыша и для этого сорвал мешавший ему шарф. Затем, несмотря на погоню, Винничевский уложил ребёнка в снег и сам лёг на него сверху, рассчитывая добиться семяизвержения.

Поразительна, конечно, настойчивость преступника, которого даже преследование не заставило отказаться от задуманного. Дело тут, конечно, не в смелости, не в уверенности в собственных силах и даже не в тонком расчёте. Перед нами яркий пример ригидности мышления Винничевского, его инертности, неспособности быстро переключаться и перестраиваться в меняющейся обстановке. Засевшая в голове идея или потребность могла завладеть его мышлением до такой степени, что он становился неспособен критически осмысливать свои поступки и умудрялся игнорировать явную опасность быть пойманным. Безусловно, Винничевский в такие минуты становился неадекватен.

Задушить ребёнка, однако, преступнику не удалось. Он слышал крики женщины, бежавшей следом, и, поднявшись, отбежал к ограде сада у Дворца пионеров, где бросил малыша в сугроб и засыпал сверху снегом. Казалось бы, мог оставить ребёнка и убежать, но – нет! – хотелось именно убить, довести начатое до конца. Такая бессмысленная настырность является ещё одним проявлением вязкости мышления.

А дальше произошёл очень любопытный поворот сюжета. Винничевский после урока музыки вернулся домой и собрался пойти в баню. Время было около 22 часов. Далее процитируем протокол допроса: «Меня очень интересовало, там ли ребёнок (то есть в сугробе у забора – прим. А. Р.) или они его уже нашли, и поэтому я пошёл вдоль забора, у которого бросил ребёнка. Проходя около того места, я ребёнка не нашёл и решил, что его нашли. Когда я отходил от забора, то меня дежурный милиционер, стороживший около главного входа во Дворец пионеров, остановил и спросил, что я делаю около забора. Я ответил, что просто шёл, на вопрос куда, я сказал, что в баню, и показал ему свёрток белья, после чего он мне больше ничего не сказал и ушёл».

Преступник вернулся на место совершения преступления буквально через три часа! Это довольно распространённый стереотип, подобную ошибку часто совершают малоопытные преступники, и речь сейчас не о том. Преступник был замечен и, в принципе, его можно было бы опознать. Внимательный читатель помнит, что в истории похищения Бори Титова 10 февраля 1939 г. фигурировала девочка, утверждавшая, будто она хорошо рассмотрела похитителя ребёнка и может его опознать. На нее не обратили внимания, и она исчезла. Очень жаль, что бестолковые милиционеры не обратили внимания на важнейшего свидетеля, единственного, кто заявил, что хорошо рассмотрел злоумышленника! Если бы этот инцидент был «отработан» милицией как должно, если бы к свидетелю отнеслись с подобающим вниманием, а через несколько часов задержали бы подозрительного юношу, зафиксировали его данные, предъявили для опознания свидетелю, то многие жизни оказались бы спасены. И не произошла бы вся эта трагическая история!

Но сослагательного наклонения, увы, история не знает.

Следующее нападение Винничевский совершил в Кушве, городе у горы Благодатная, куда он в марте 1939 г. ездил для излечения от заикания. О продолжительном розыске потерпевшей – ею оказалась Валя Лобанова – и показаниях её отца в своём месте рассказано достаточно, поэтому не станем сейчас останавливаться на этом эпизоде.

В середине апреля 1939 г., после того, как занятия в школе были отменены из-за болезни учителя, преступник решил отыскать жертву для очередного нападения в саду Уралпрофсовета у Дворца пионеров. Он обошёл весь сад, не увидел подходящего ребёнка и уже хотел было уйти, как его внимание привлекла девочка лет шести, которая шла по дорожке в сторону уборной. Убедившись, что девочка вошла в уборную, Винничевский зашёл в отделение для мальчиков, оставил на окне свой портфель и сразу же прошёл в отделение для девочек. Там он принялся душить девочку, но к его удивлению та сумела вывернуться и бросилась бежать к зданию Дворца. Перепуганный преступник метнулся за портфелем и помчался далее в противоположном направлении, он покинул парк, преодолев ограду, выходившую на улицу Шевченко. Переполнявшие его эмоции Винничевский выразил в таких словах: «Меня стало злить, что всё так получается, что я никак не могу получить полное удовлетворение, и я решил, что надо действовать решительнее и сильнее сжимать горло руками».

Этот допрос был закончен в 14 часов 23 ноября.

Примерно в то же самое время начался допрос Николая Александровича Карпушина. Мужчина оказался несколько младше, нежели сказал Владимир Винничевский, на момент допроса ему исполнилось 35 лет. Карпушин был женат, но детей не имел, последние три месяца работал упаковщиком в магазине культторга, но до середины августа 1939 г. он подвизался грузчиком в театре музкомедии. Согласно его утверждениям он не был судим и никогда не задерживался правоохранительными органами. Интересная деталь: допрашивавший его лейтенант Лямин не задал Николаю ни одного вопроса о родне, о перемене мест работы, о роде занятий до и после Гражданской войны, о семейной жизни и т.п. Принимая во внимание, сколь дотошно советские следственные органы вызнавали такого рода детали у других свидетелей, подобное отсутствие интереса не может не бросаться в глаза. Буквально в те же самые ноябрьские дни – 17 и 26 ноября – Елизавету Винничевскую вызывали в уголовный розыск и спрашивали не только о родне, но и религиозных предпочтениях отца и деда, уточняли, была ли в доме молельная комната и принимали ли родители староверческих паломников. Подчеркнём, что речь шла о событиях, имевших место до 1917 г. совсем в другом городе и притом до рождения Владимира Винничевского.

Карпушин знал Петра Мелентьева с 1926 г., и они, судя по всему, крепко дружили. Своё знакомство с обвиняемым Николай объяснил следующим образом: «Бывал в квартире Мелентьева, в момент выпивки иногда к нам подходил сын Винничевских – Владимир. Были случаи, когда Мелентьев Петр угощал его вином или пивом, Владимир пил. Если тут же присутствовала мать Винничевского, то он пить стеснялся, но были случаи, когда он по её разрешению выпивал кружку пива». Видно, что Карпушин очень хотел ограничиться такого рода малозначительными фразами, но когда понял, что «гражданин начальник» хорошо информирован, то пришлось ему с крайней неохотой коснуться той самой деликатной темы, из-за которой он и оказался в здании Управления РКМ. «Было это (разговоры на сексуальные темы – прим. А. Р.) всегда тогда, когда я в комнате у них оставался один, при Мелентьеве этих разговоров он не заводил… Я ему о половом акте рассказывал подробно и вещи называл своими именами. Владимир с 1938 г. мне стал говорить, что у него есть большое желание к совершению половых актов, но он боится знакомиться с девушками. Спрашивал меня, как я совершаю половые акты с женой, интересовался тем, а как бывает тогда, когда жена не пожелает на совершение полового акта… Владимир мне говорил, что у него часто по утрам половой член напряжён, бывает возбуждённое состояние и ему хочется иметь половое сношение». Как видим, Винничевский не только расспрашивал, но и рассказывал, причём высказывался очень откровенно.

Карпушин во время допроса скромно опустил маленькую, но значимую деталь о том, что имел привычку ходить с Винничевским в магазин за выпивкой. Если читать протокол допроса, то может сложиться впечатление, будто разговоры на сексуальные темы имели место лишь от случая к случаю и были мимолетны. Но из показаний Винничевского мы знаем, что на самом деле это было не так – разговаривали они обстоятельно и времени на это имели достаточно.

Вот ещё интересная выдержка из воспоминаний Карпушина: «Я рассказывал ему, что от сношений с проститутками можно заболеть венерической болезнью и надо будет ходить лечиться. Я ему также говорил, чтобы не заразиться, а также избежать беременности надо покупать в аптеке презервативы. Об этих презервативах Владимир говорил, что у его отца в шкафу их лежит много». Наставления Николая были весьма детальны, и он сам же был вынужден это признать, хотя подобное признание шло вразрез с его интересами. Но не зная толком, что же именно Винничевский поведал об их сексуальных дебатах, Карпушин был вынужден признавать то, в чём добровольно вряд ли сознался бы: «Он меня расспрашивал и о том, как совершается сам акт совокупления, и я ему об этом рассказывал подробно. Был разговор и о том, что можно половой акт произвести в квартире у себя, можно на квартире у девушки, а можно и где-либо в саду или другом укромном месте. Владимир спрашивал меня и о том, что такое онанизм и как им заниматься. Разговор этот был также в прошлом году. Я ему рассказал, что человек, который занимается онанизмом, он человек больной, в результате будут болеть руки, ноги и т.д.»

А далее последовало интересное признание, из которого следовало, что Карпушин несколько раз ходил с юным Володей Винничевским в баню и там имел возможность рассмотреть его половой орган, о чём первый и сообщил. В данном случае интересно всё – как сам факт неоднократных походов юноши в баню без отца в сопровождении чужого ему мужчины, так и фиксация последнего на юношеском пенисе. У нормальных гетеросексуальных мужчин не принято в банях рассматривать чужие интимные места, за такое поведение можно не только замечание получить, но и пострадать физически. Карпушин же не только рассматривал, но даже признался в этом на допросе, хотя лейтенант Лямин не спрашивал его об этом. Вот уж воистину оговорился по Фрейду!

Да и после этого Николай удивлять не перестал, заявив: «Я считал, что раз он так интересуется половым вопросом, то, следовательно, имел уже половые сношения. Я Владимира никогда не видел в компании с какой-нибудь девушкой, всегда он один или сидел со взрослыми мужчинами».

Всё это очень любопытно и немного странно. Мы уже слышали о привычке Володи ходить в баню поздно вечером как от Георгия Винничевского, так и самого Владимира. Теперь вот об этом же заговорил и Карпушин. Правда, теперь выяснилось, что такие походы не всегда совершались в одиночку, оказывается, у Володи была душевная компания. Вдвойне интересно то, что сам Владимир о своём старшем спутнике на допросе не упомянул. Про баню рассказал, а про того, кто его веничком ласково охаживал, как-то позабыл.

Какая, однако, избирательная амнезия!

Затем последовало ещё одно неоднозначное признание Карпушина. Он сообщил лейтенанту Лямину, что Владимир Винничевский бывал у него дома, правда, всего один раз, принёс больному отцу Карпушина базилик. Очень трогательная деталь, но она нам неинтересна, а интересно совсем другое: Владимир Винничевский во время допроса 21 ноября постарался сделать вид, будто ему неизвестно место проживания Карпушина. «Где-то на Загородной улице», – так неопределённо он высказался на сей счёт. Теперь же выясняется, что Володя прекрасно знал адрес своего старшего товарища, который на самом жил совсем в другом месте – на улице Машинной, в доме №16. Загородная улица – это нынешняя улица Василия Ерёмина, её переименовали в январе 1959 г. Одного взгляда на карту города достаточно, чтобы понять – Загородная и Машинная улицы находятся в разных частях города, первая – севернее реки Исеть (Городского пруда), вторая – гораздо южнее, расстояние между ними более 3,5 км.

Винничевский явно хотел продемонстрировать свою неосведомлённость о месте проживания Николая Карпушина. Возникает вопрос: а ради чего он ломал эту комедию? Старшего товарища он и так сдал, что называется, с потрохами, впутал в дело.., так что же он ещё думал скрыть? Видимо, нечто такое, что в глазах милиционеров могло выглядеть куда более предосудительным, чем разговоры про половые сношения и презервативы.

На следующий день, 24 ноября 1939 г., Винничевскому устроили новую «выводку», то есть следственный эксперимент с демонстрацией на местности обстоятельств преступления. Обвиняемый привёл следственную группу во главе с начальником ОУР Вершининым к дому №12 по улице Анри Марти и сообщил, что именно во дворе этого дома находится сарай, в котором в сентябре 1938 г. он совершил убийство маленькой девочки, тело которой закопал в большой кормушке для скота с сеном. Последующий опрос жителей дома показал, что подобный инцидент действительно имел место, потерпевшую звали Нина Плещева, но девочка не умерла.

После этого Владимир Винничевский отвёл следственную группу в парк у Дворца пионеров и показал в одной из аллей каменный флигель, служивший общественной уборной, в котором в середине апреля 1939 г. он безуспешно пытался задушить девочку лет шести. Как отмечалось выше, предпринятая ранее уголовным розыском попытка отыскать потерпевшую, а также свидетелей, что-либо знавших об этом инциденте, оказалась безуспешна. Хотя никаких подтверждений показаниям обвиняемого получить не удалось, эпизод этот в конечном счёте оказался включен в общий список преступлений, совершённых Винничевским.

Работа по проверке заявлений обвиняемого не прекращалась ни на один день. Уже упоминавшийся оперуполномоченный областного уголовного розыска Седельников, ответственный за оперативную проверку, 25 ноября представил на имя своего начальника, лейтенанта Лямина, очередной рапорт. Процитируем самую существенную его часть: «Согласно Вашего задания мною сего 25-го ноября 1939 г. была произведена проверка в Парке культуры и отдыха с целью установления девочки, которой были нанесены телесные повреждения детоубийцей Винничевским летом в 1938 г. Произведённой тщательной проверкой выявить, чья была девочка, не представилось возможным, ввиду того, что случай был в 1938 г. и как администрация парка, также и жильцы, проживающие на его территории, припомнить этот случай с девочкой не могли».

Вечером того же дня, в 21 час 25 ноября, начальник ОУР старший лейтенант Вершинин вновь вызвал на допрос Винничевского. Последний начал, точнее, продолжил рассказ о своих криминальных похождениях с эпизода, связанного с нападением на Раю Рахматуллину утром 1 мая 1939 г. По его словам, потребность совершить убийство он испытывал с самого пробуждения. Идя в школу на демонстрацию, он высматривал по сторонам подходящую жертву. Раю он увидел стоявшей возле забора, отделявшего сад Дворца пионеров от улицы Шевченко, девочка стояла возле калитки. Владимир вошёл в калитку, обратился к девочке со стандартной просьбой «показать уборную» и повёл в нужном направлении, сунув в ладошку 20 копеек. Надо сказать, что показания Винничевского в их записи Вершининым снова звучат несколько сумбурно. Сначала его можно понять таким образом, что уборную он из-за забора не видел и месторасположение её не знал, но пройдя через калитку, сразу заметил. По его словам, уборная находилась рядом с домом, и именно поэтому плач раненой жертвы заставил преступника бежать. Однако на самом деле уборная отстояла от дома на расстоянии 60 метров, к ней вела тропинка среди кустов, и место вообще было довольно глухим. Трудно понять, как сочетается одно с другим. К сожалению, в материалах дела никаких карт или фотографий, способных дать представление о том, каким же был в то время сад Уралпрофсовета (он же парк Дворца пионеров) и каким же в действительности было взаимное расположение калитки, уборной, жилого флигеля и других объектов, не содержится.

Винничевский заявил, что душил Раю Рахматуллину одной рукой, а другой держал перочинный нож, которым наносил ранения в лицо. По его словам, он уложил жертву на спину, так что они находились лицом к лицу. Убить девочку он не успел, так как та заплакала и преступник был вынужден бежать. По утверждению Винничевского, он явился в школу, где и отмыл от крови руки и нож.

Следующее нападение, по его словам, имело место 12 июня 1939 г. Это был выходной день. Родители в полдень ушли в Парк культуры и отдыха, он с ними не пошёл, имея намерение посвятить свободное время убийству ребёнка. Виннический направился в Пионерский посёлок и возле продуктового магазина на улице, название которой не помнил, увидел девочку «лет 2-2,5». Понаблюдав за ней и убедившись, что на девочку никто не обращает внимания, он подошёл к ней, спросил её имя – она ответила, что зовут её Аля – дал 5 копеек и пообещал купить мороженое. Разумеется, мороженое он девочке покупать не стал, а сразу повёл в лесную зону, до которой было очень далеко. По словам Винничевского, они прошли около 1,5 км. Сразу подчеркнём, что это расстояние слишком велико и никак не согласуется с материалами уголовного расследования. На самом деле пройти они должны были метров 500 или 600 (максимум).

Нападение Винничевский описал так: «Я достал свой перочинный нож и нанёс несколько ранений в голову и, кажется, в лицо, а потом несколько приподнял {девочку} и сделал разрез живота {…}, но моё сильно приятное ощущение было испорчено появлением невдалеке ехавшей подводы. Я быстро вскочил и побежал по направлению к Пионерскому посёлку {…} я дорогой заметил, что на одной штанине моих брюк было немного крови и, кажется, были маленькие брызги на майке, но всё это было малозаметно. Насколько мне помнится, девочку Алю я не раздевал».

Телесные повреждения, полученные Алевтиной Губиной 12 июня 1939 г., довольно подробно описаны в книге I в главе «Паника», любой может вернуться, перечитать и убедиться, насколько показания Винничевского расходятся с той картиной, что наблюдалась на самом деле. То, что обвиняемый заявляет, будто не раздевал жертву, – а, напомним, Аля была полностью обнажена, причём одежду преступник пытался сначала разрезать ножом, но потом разорвал руками от воротника до подола, – заставляет самым серьёзным образом задуматься над тем, действительно ли Винничевский совершал то, о чём говорит? Или его показания на допросе являются пересказом чьих-то слов?

Допрос был прерван в 23:30 25 ноября, но уже на следующий день в полдень Владимир снова сидел перед начальником уголовного розыска Вершининым и продолжал свой казавшийся бесконечным рассказ. Начал он свои показания с событий 30 июня, когда была убита Рита Ханьжина. В тот день Винничевский ушёл из дома якобы в Театр имени Луначарского, где должны были выступать украинские артисты. Билет был куплен заблаговременно, родители знали о планах сына, так что никаких проблем с долгим отсутствием дома возникнуть не могло. Согласно показаниям Винничевского он с самого утра испытывал сильное половое возбуждение, а потому, продав билет у входа в театр, он направился в посёлок Верх-Исетского завода, где прежде нападений на детей не совершал. «Выбор нового места мною был сделан потому, – пояснил обвиняемый в ходе допроса, – что я боялся, что на прежних местах меня могли узнать и задержать». Что ж, предосторожность вполне разумная, все серийные убийцы совершают первые преступления сравнительно недалеко от места проживания, но с набором опыта постепенно расширяют географию нападений.

Винничевский заявил, что не помнит точного адреса дома, на крыльце которого увидел девочку примерно двух лет. Девочка была одна. Он заговорил с нею, задал свой традиционный вопрос про уборную, потом предложил пойти к маме и повёл будущую жертву прочь от дома. Шли они довольно долго, в двух местах перешли железнодорожные пути, Винничевский заверил, что помнит путь следования и может его показать. По его оценке, они прошли около трёх километров, ему пришлось нести девочку на руках, и, по словам Винничевского, он «заметно устал». Описав процесс нападения и убийства, Винничевский признал, что испытал оргазм, а общую продолжительность нападения оценил в десять минут. Далее преступник описал, как собрал хворост и камни, штук 10, замаскировал труп и покинул место совершения убийства, прихватив красное платье и туфельки убитой девочки для того, чтобы продать их на рынке. «Они мне очень понравились», – признал Винничевский.

Рассказ обвиняемого об обстоятельствах убийства Риты Ханьжиной очень подробен и содержит массу деталей, придающих ему достоверность. Он сообщил, например, что увидел в лесу велосипедиста, объяснил, как спрятал во дворе дома под кустом сирени вещи убитой девочки и т.п. Говоря о том, что он не знает номер дома или названия улиц, он обязательно сообщает, что вспомнит эти детали на месте, если окажется там снова. Подобная обстоятельность сильно контрастирует с теми эпизодами, во время которых Винничевский использовал нож, например, при нападении на Алю Губину или при убийстве Лиды Сурниной.

Далее последовали показания о похищении девочки от дома на улице Февральской революции, это был эпизод, связанный с убийством Вали Камаевой 22 июля. Виннический рассказал, как ушёл из дома, заявив, что ему нужно купить ноты, и даже попросил у матери 3 рубля на их приобретение, хотя знал, что нужных нот в магазинах нет. Преступник долго бродил в посёлке ВИЗа и никак не мог отыскать одинокого ребёнка. В конце-концов он наткнулся на девочку у дома на улице Февральской революции и сразу подошёл к ней с предложением прокатить на трамвае. Похищение едва не сорвалось в самом начале – как только Винничевский с намеченной жертвой свернули за угол, его остановила какая-то женщина и стала допытываться, куда это он повёл девочку. Преступник подробно описал разговор с Анной Аксеновой и свои последующие действия. Он с девочкой дошёл до Площади 1905 года, сел на трамвай №4 и доехал до его конечной остановки на 4-й Загородной улице. Оттуда они дошли до леса, где Винничевский задушил жертву, уложив её спиной на пенёк. После умерщвления девочки он замаскировал её тело в ямке, находившейся, по его словам, в шагах четырёх от указанного пенька.

Следующее преступление, по его утверждению, имело место в конце июля. 27 июля, как мы помним, в Пионерском посёлке была похищена Лида Сурнина. Преступник признался, что забыл адрес дома, от которого похитил девочку, и её имя. Также Винничевский категорически отверг факт погони Маргариты Голиковой и заявил, что во время совершения преступлений никогда никому не грозил кулаком и не показывал язык. Описание преступления в устах обвиняемого звучало предельно скупо, чтобы читатель составил сам представление на сей счёт, приведём красноречивую цитату: «Я зашёл в лес и, пройдя сравнительно немного лесом, сделал остановку. Дальше я смутно вспоминаю, что её {девочку} раздел, лег на неё. Душил и резал, но как резал, как душил и вводил ли я ей свой половой орган, не припоминаю. Также не могу вспомнить, в чём она была одета». Тут только руками остаётся развести и удивиться тому, как странно работает память Винничевского! Причём резкое ухудшение памяти мы видим в тех эпизодах, когда преступник использует нож.

Допрос был остановлен в 15 часов, но в 20 часов того же 26 ноября 1939 г. возобновился.

Винничевский заявил, что следующее преступление совершил 6 августа в Нижнем Тагиле, во время приезда в гости к своему дяде Оленеву. Прежде данные по этому эпизоду подробные показания преступник дополнить не смог.

После этого, утром 20 августа он с самого утра «почувствовал нестерпимое желание кого-нибудь задушить». Ничего не сказав родителям, он ушёл из дома в 11 часов и, пройдя сравнительно немного, буквально метров 220-250, у дома №50 по улице Мамина-Сибиряка заметил одиноко стоявшего мальчика, назвавшегося Никой. Это был Коленька Савельев. Преступник предложил мальчику покататься на трамвае, тот согласился, и они прошли к остановке на улице Толмачева, где сели в трамвай маршрута №5. Доехав до Пионерского посёлка, вышли и направились в лес. Далее произошло неожиданное: «Дорогой нам попались две женщины, которые нас остановили и у мальчика спросили, как меня зовут. Он им ответил, что Ника (мальчик просто не понял вопроса и решил, что спрашивают о его собственном имени – прим. А. Р.). Тогда женщины сказали: „Ну идите, а то мы думали, что это чужой мальчик тебя несёт“. В этот момент я очень испугался».

Преступник в деталях описал процесс убийства: «Я… расстегнул свои брюки и обнажил свой половой орган, а затем стал его {мальчика} раздевать, снял коричневый пиджачок, а дальше он заплакал и снимать с себя больше ничего не дал. Тогда я его сразу же посадил в яму с водой, сам наклонился к нему и в воде начал его душить, испытывая при этом знакомое мне приятное чувство. Сначала он бился ножками, затем перестал, и я увидел, что он уже мёртв. Тогда я взял камень, лежавший рядом, и положил его на живот мальчика, и он несколько погрузился в воду. Заметна была только одна голова, но очень немного». Сравните с тем, как Винничевский описывает преступления, в которых использовался нож – степень детализации несопоставима!

Примерно через три недели преступник снова ощутил знакомый и ставший привычным позыв убивать. 12 сентября, проснувшись в 7 часов утра, он уже знал, чему посвятит этот день. Из дома ему удалось выскользнуть в 10 утра под предлогом покупки контурных карт. Пешком он отправился в посёлок ВИЗа и потратил на безрезультатные поиски жертвы 2 часа. Отчаявшись, он уже двинулся в сторону дома и, идя вдоль Московского тракта, увидел у крайнего барака маленького мальчика. Какая-то женщина, проходившая мимо, спросила малыша: «Вова, почему не идёшь домой?» – и ушла. Винничевский тут же воспользовался открывшей перед ним возможностью: «Я подошёл ближе и встал за бараком, оттуда поманил {малыша} к себе, называя при этом по имени. Вова подошёл ко мне, и я позвал его покататься на трамвае, и он согласился. Я взял его за руку и пошёл сразу же по улице, всё время делая повороты в попадавшиеся мне улицы с целью, чтобы меня не могли найти… Таким образом я прошёл не менее 8 кварталов… Дорогой я увидел у Вовы зажатый в руке бумажный рубль, который взял себе, а его спросил, откуда у него рубль, он мне ответил, что ему дал папа».

Карты злоумышленнику, уже добравшемуся до Московского торфяника, едва не спутала неожиданная встреча: «Дойдя до леса, я сделал остановку и начал раздевать Вову, мне кажется, что я его раздел донага, но вдруг увидел идущего мужчину и я быстро начал Вову одевать. Мужчина прошёл мимо, нас видел, но ничего не сказал». Так равнодушие случайного свидетеля обрекло маленького мальчика на мучительную смерть… «Задушил я его очень быстро», – констатировал Винничевский, – «а половое удовлетворение я ещё не получил. Тогда я достал перочинный нож и ударил рукояткой ножа в висок и стал наносить ранения. Помню, что я несколько раз резал горло, но добиться выделения семени не смог, и со злости изрезал ему под коленкой, и ткнул ножом в пятку».

У убитого им мальчика Винничевский забрал шарф и пару чулок, рассчитывая их продать. Затем он от этой мысли отказался – чулочки отдал каким-то мальчишкам на пути к дому, а шарф спрятал и впоследствии подарил брату отца, своему дяде, Василию Ивановичу Винничевскому, приехавшему из Омска. Интересно, что в тот день Владимира сильно ругали дома за долгое отсутствие, а отец даже обыскал его, правда, шарф не обнаружил. Что побудило Георгия Винничевского обыскивать сына, что он хотел или ожидал найти в результате обыска, из материалов дела понять невозможно. Старший лейтенант Вершинин почему-то в эту тему углубляться не стал и никаких вопросов не задал, а жаль, есть у автора стойкое ощущение, что услышать мы могли очень любопытный ответ.

В 23 часа 26 ноября допрос был прерван, но на следующий день в полдень продолжен. Владимир Винничевский перешёл к заключительной части саги о самом себе. Он в деталях объяснил, как же 2 октября ему удалось совершить похищение и убийство Таси Морозовой, создав видимость своего пребывания в школе. Напомним, что согласно классному журналу, а также показаниям учительницы математики Ларисы Зарганковой Винничевский занимался в тот день во вторую смену, абсолютно точно присутствовал на первых двух уроках, да и на остальных – тоже. Последнее утверждение делалось со ссылкой на одноклассников обвиняемого. Учитывая, что занятия начинались в 14:30, приходилось признать, что эти показания создавали Винничевскому надёжное алиби.

На допросе арестованный объяснил, что «по окончании 2-го урока я из школы ушёл, оставив в классе свой портфель с тетрадями, а также и пальто на вешалке… Я сел на первый проходивший трамвай, который оказался маршрутом №2 и поехал на ВИЗ». После убийства девочки преступник поспешил обратно в школу, стремясь вернуться до окончания занятий, но опоздал. Вот как он описал дальнейшее: «Придя в школу, {я увидел, что} занятия уже закончились, я оделся, то есть надел оставленное мною на вешалке пальто и пошёл на дом к ученику Сельменскому Виктору, с которым я сидел {тогда} за одной партой. Я его встретил около его дома, и он вынес мне мой портфель, который захватил из школы. Он меня спрашивал, куда я уходил с уроков, и я сказал, что ходил в кино».

Сельменский был допрошен лейтенантом Ляминым 30 ноября и в целом подтвердил показания Винничевского. Правда, в деталях рассказ Виктора отличался от того, что говорил обвиняемый. Сельменский утверждал, что не уходил с портфелем Винничевского домой, собственно, вот его слова: «Я в то время сидел с ним за одной партой. Портфель с книгами он оставлял в парте. Когда кончились уроки, я взял портфель Винничевского и вынес на улицу, я видел в окно, что Винничевский стоит у школы. Я ему портфель отдал…» Как видим, имеются некоторые разночтения в деталях, но их можно объяснить тем, что согласно показаниям свидетеля Винничевский свой фокус с уходом после первых уроков проделывал неоднократно, поэтому перед нами следствие наложения воспоминаний от разных эпизодов. Один из участников запомнил одно, другой – другое, но в целом объяснение Винничевского можно считать удовлетворительным и достоверным. То, что именно он убивал Тасю Морозову, подтверждается его осведомлённостью о местах сокрытия трупа и части одежды жертвы.

Последнее похищение ребёнка Винничевский совершил 24 октября. Всё было, как и прежде: с утра сильное половое возбуждение, потребность поскорее уйти из дома. В 11 часов утра он отправился «за сахаром» в посёлок Уралмашзавода, мама дала ему на покупку 20 рублей. «Доехав до конечной остановки УЗТМ, я сошёл с трамвая и зашёл в книжный магазин, где купил три песенки-ноты», – простодушно уточнил свой маршрут Винничевский. А далее: «На одной из улиц УЗТМ, около, кажется, большого 3-х этажного дома, у крыльца, я увидел двух стоявших девочек». Дальнейшее известно, одной из этих «девочек» оказался Славик Волков, которого преступник сумел увезти в другую часть города и наверняка бы убил, если бы совершенно неожиданное появление курсанта школы милиции Крылова не спутало его карты.

В ходе этих многодневных допросов показания Винничевского приобрели свою окончательную форму, от которой обвиняемый впоследствии не отходил. В самом конце допроса Владимир сказал несколько слов, которые можно с известной натяжкой расценить как раскаяние: «Я очень рад, что избавился от совершения этих преступлений, вернее, что меня остановили, так как мне бы самому этого не сделать, ибо сам я после каждого преступления говорил себе, что это последнее, но затем у меня вновь появлялось желание, которое оказывалось сильнее всего другого и побеждало». В общем, Винничевский после месячного пребывания в одиночной камере понял, что надо бы изобразить некое страдание и переживание от содеянного, но поскольку никаких страданий он на самом деле не испытывал, то попытка его высказаться на эту тему оказалась такой вот косноязычной и бессодержательной.

Некоторые детали, сообщенные Винничевским в ходе заключительного цикла допросов, требовали проверки. О допросах Николая Карпушина и Виктора Сельменского уже было сказано, но этими свидетелями следствие не ограничилось. На повторный допрос был вызван и Владимир Файбушевич, сосед Винничевского, занимавшийся вместе с ним онанизмом. Весь допрос, проведённый 26 ноября, оказался посвящён исключительно этой теме, и надо думать, Володя Файбушевич в тот день пережил немало неприятных минут. В высшей степени мучительно читать наукообразные тексты лейтенанта Лямина, строчившего сложносочинённые и сложноподчинённые предложения с вопиющими ошибками в падежных окончаниях, выдуманными словосочетаниями, путаницей в родах и числах, но продравшись сквозь лексические дебри, можно понять, что утверждения Винничевского нашли полное подтверждение.

Сначала допрашиваемый рассказал, где и когда познал тайную науку рукоблудия, затем перешёл к эпизоду, связанному непосредственно с Винничевским. Рассказ Файбушевича был очень косноязычен и невнятен, что легко объяснимо волнением и неловкостью ситуации. Допрашиваемый явно чувствовал себя в роли нашкодившего котёнка, пойманного с поличным на чём-то очень постыдном и непростительном, вполне возможно, что и лейтенант Лямин ещё до начала допроса сделал юноше строгое внушение, дескать, вместо расследования преступлений мы тут время теряем из-за ваших забав. И пригрозил юному хитрецу веско и лаконично, отбив всякую охоту темнить на допросе. Как бы там ни было, Володя Файбушевич подтвердил, что занимался с Винничевским онанизмом и дал детальное описание того, где и как именно это происходило. Тем самым устранил всякие сомнения в реальности эпизода.

А 29 ноября на допрос к лейтенанту Лямину прибыл Гена Лунёв, троюродный брат обвиняемого, приехавший из Верхней Салды. Как мы помним, в начале ноября его допрашивал временно исполнявший обязанности начальника тамошнего городского отдела РКМ Белобородов и Гена повёл себя довольно легкомысленно, попытавшись выгородить Винничевского. Сказанное им тогда противоречило показаниям его же собственной матери, и эта деталь не могла не заинтересовать товарищей из областного угро. Ко времени появления в Свердловске настроение Гены Лунёва радикально поменялось: он, по-видимому, здорово струхнул, от прежнего пафоса не осталось и следа. Теперь, вместо ничего не значащих ответов, он оказался готов сразу перейти к интересующей оперативников конкретике.

Допрос начался бодро: «Живя на квартире Винничевского (речь идёт о событиях осени и зимы 1938 г., когда Гена Лунёв жил в Свердловске – прим. А. Р.), мы с Владимиром одно время спали вместе на полатях. Однажды зимой 1938 г. Винничевский, проснувшись, показал мне, что у него трусы и постель были мокрыми. Он удивился этому и сказал об этом матери, мать посмотрела и дала Владимиру другие трусы. Я сказал Владимиру, что у него была поллюция…» После такого начала свидетель с готовностью рассказал о том самом письме, о существовании которого не смог вспомнить во время допроса в Верхней Салде: «В марте месяце 1939 г. Винничевский Владимир мне прислал в Атиг письмо, в котором он написал, что у него в вагоне, в уборной, произошло то же, что было и на полатях. И написал: «Я узнал, что это самое прекрасное в жизни». Это письмо читала и моя мать. Она предположила, что Владимир имел сношение с женщиной, я же знал о поллюции у Владимира на полатях и предположил, что у него снова была поллюция».

В общем, с приключением Винничевского в вагоне поезда следствие вроде бы теперь разобралось.

Однако интересные наблюдения Гены Лунёва за поведением Володи Винничевского отнюдь не были исчерпаны изложенными выше рассказами. Припомнил Гена кое-что ещё: «Живя на квартире Винничевских, я с Владимиром читал книгу Ги де Мопассана, в которой были рассказы о жизни проституток, о том, как они продают свое тело за деньги разным мужчинам. Мне Владимир говорил, что он читал книгу о половом влечении человека. Книги эти Владимир читал тайно от родителей, где он их брал, я не знаю». Следствие этого, кстати, тоже не знало и почему-то не пыталось узнать. Более того, уголовный розыск даже не озаботился поиском ответа на вполне уместный вопрос, куда же обвиняемый подевал свои интимные сокровища, так и не найденные при обыске? Выбросить их он не мог, все эти книжки и порнографические фотографии представляли в глазах подростков того времени большую ценность, стало быть, он их либо кому-то передал, либо спрятал. С точки зрения ведения следствия представлялось очень важным отыскать доверенного друга обвиняемого либо его интимный тайник. Но – увы! – свердловские пинкертоны не задумались над этими вопросами, и потому расследование многое упустило из виду.

Родители, как мы точно знаем, о существовании «взрослых» книг действительно понятия не имели. Они вообще многого о собственном сыночке не знали, несмотря на все попытки держать его под контролем. Хотя многим людям, особенно из тех, кто постарше, казалось, что Винничевский – мальчик малоразвитый и читать не любит, это, как мы уже убедились, не вполне справедливое суждение. Он где-то добывал дефицитные приключенческие книжки, книги по «половому вопросу» и даже порнографические фотографии.

Нам не уйти от разговора о сексуальности Владимира Винничевского хотя бы потому, что перед нами очень необычный сексуальный преступник и его действия невозможно понять, не разобравшись в природе управлявшего им мотива. Первое, что обращает на себя внимание в его действиях – выбор объекта посягательства. Очень немногие серийный преступники в качестве объекта вожделения выбирают малолетних детей 2-4 лет. Каким бы извращенным умом ни обладал преступник, он все же будет искать привлекательную в его собственных глазах жертву. Существует даже такое понятие «диапазон приемлемости», которое включает в себя набор качеств, необходимых потенциальной жертве, чтобы привлечь внимание преступника. К ним относятся половозрастные и внешние данные, их совокупность должна делать жертву в глазах сексуального хищника привлекательной. Малолетние детишки являются нетипичным объектом посягательства серийного убийцы. Они могут стать жертвой такого преступника, например, в том случае, если ребёнок находится рядом с матерью, сделавшейся объектом покушения, но эти случаи крайне редки.

То, что Винничевский неоднократно выбирал объектом удовлетворения своей похоти малолетних детей, однозначно свидетельствует о наличии у него серьёзного дефекта (расстройства) влечения. Причём расстройство это устойчивое, закрепленное полутора десятками эпизодов нападений. Винничевский оправдывал выбор жертв тем, что маленькие дети не могли оказать сопротивления и являлись легкой мишенью, но это такое объяснение, которое скорее маскирует истинный мотив, нежели его объясняет. В этой связи особенно интересно то, что он ни разу не попытался склонить к занятию сексом девушку или женщину, другими словами, он даже не пытался быть сексуально адекватным.

Винничевский утверждал, что ему было всё равно с кем осуществлять половой акт, его, дескать, интересовал только процесс мучения и умирания жертвы и связанное с этим половое возбуждение, но, обратите внимание, Винничевский почему-то не пытался совокупляться с животными, скажем, с собаками. Ну в самом деле, если объект неважен и значение имеет только его доступность, уводил бы в лес собачек и убивал их там. Такое поведение тоже, разумеется, ненормально, но речь не об этом. В конце-концов, зоофилов много больше, чем принято думать, но они не убивают детей. Винничевского не интересовали собачки или иные животные – нет! – в качестве сексуальных объектов его привлекали именно малолетние дети. Поэтому объяснения Винничевским своего выбора тем, что он покушался на детей лишь в силу их доступности, по мнению автора, являются отговорками, призванными замаскировать чудовищную ненормальность выбора жертв, причём сам Винничевский эту ненормальность прекрасно сознавал и стыдился её признать.

Другой интересный аспект, подтверждающий нашу мысль, связан с чрезвычайной сексуальной возбудимостью Винничевского. Он неоднократно повторял, что часто начинал испытывать приятные ощущения ещё до того, как переходил к активной фазе нападения, скажем, когда нёс ребёнка на руках, то есть в относительно невинных ситуациях. К тому же моменту, когда убийца начинал душить жертву, у него была сильная эрекция, и оргазм наступал быстро. По его собственным оценкам, процесс умерщвления ребёнка укладывался в 3-4 минуты, за это время Винничевский успевал получить, как он выражался, «высшее наслаждение». Такая сверхвозбудимость нервной системы возможна только с сексуально притягательными партнёрами, каковыми для Винничевского являлись дети. Это подтверждает наше предположение о сильных педофильских наклонностях убийцы, который даже не искал сексуальных контактов с женщинами или девушками – они ему были неинтересны в принципе (хотя на допросах он не признавал этого, но язык дан человеку для сокрытия мыслей, что Винничевский и подтверждал неоднократно во время следствия).

Однако, убедившись в том, что Винничевский являлся педофилом, мы автоматически подходим к другому важному аспекту проблемы, связанной с его половой ориентацией. Аспект этот заключается в том, что педофилы как никакие иные сексуальные преступники склонны к однополым контактам. Это связано с тем, что гомосексуализм, как и педофилия, не является болезнью – это расстройство влечения, девиация в выборе сексуального объекта, которая не связана с психическими или физиологическими патологиями. То есть в медицинском отношении эти люди здоровы. Причём интересна следующая особенность, своего рода универсальное правило, наблюдаемое на протяжении многих лет в разных странах – если 1/2 или даже 2/3 педофилов (в разных регионах по-разному) считает приемлемыми однополые отношения, то число гомосексуалистов, допускающих сексуальные отношения с лицами, не достигшими «возраста согласия», много ниже и не отклоняется от существующей социальной нормы. Другими словами, значительная или даже большая часть педофилов являются гомосексуалистами, но лишь абсолютное меньшинство гомосексуалистов являются педофилами.

Даже при первом ознакомлении с материалами расследования преступлений Винничевского бросается в глаза определённая искушённость убийцы: ну в самом деле, похитить малыша, убить его и совершить анальный половой акт – это не самая простая и очевидная модель сексуального преступления. А уж с поправкой на советскую специфику конца 1930-х гг. так и вообще очень даже изощрённая. По мере того, как следственные документы постепенно накапливались, пазл складывался, появлялись недостающие элементы и вырисовывалась причудливая, но интуитивно очень достоверная картина.

Владимир Винничевский любил ходить в баню к закрытию. Это очень необычная привычка, поскольку в советских общественных банях к вечеру пара уже не было, все шайки по десять раз прошли через чужие руки, скамьи в предбаннике были мокры, на криво положенном кафельном полу стояли лужи и т.п. – в общем, кто видел своими глазами советские бани, тот согласится безоговорочно, что позорнее выглядели только общественные туалеты. Настоящие любители бани ходили всегда с самого раннего утра – это так и называлось «к первому пару». Тогда и парок крепкий можно наподдать, и в предбаннике воздух свежий, да и в бане относительная чистота. А к закрытию бань приходили завсегдатаи определённого сорта – гомосексуалисты.

Как известно, долгое время в Советском Союзе гомосексуализм не преследовался. Магнус Хиршфельд (Magnus Hirschfeld), известный немецкий врач, сторонник сексуальной толерантности и декриминализации однополых отношений, в 1928 г. даже назвал политику Страны Советов в этом вопросе образцом терпимости. Однако всё изменилось 17 декабря 1933 г. с опубликованием Постановления ВЦИК, вводившего уголовную ответственность за мужеложство. В марте следующего года эту норму ввели в Уголовный кодекс РСФСР (статья 154, пункт «а»). Хотя статья эта формально карала за половое сношение «с применением насилия или зависимого положения потерпевшего», то есть вроде бы не посягала на добровольные отношения, трактовать её можно было очень широко. Да и протоколы нужного содержания бойцы невидимого фронта строчить умели, поэтому при необходимости «подвести» под статью можно было любого сторонника однополой любви.

Важная деталь: гомосексуалисты традиционно «числились» за госбезопасностью, то есть Рабоче-Крестьянская милиция с ними не работала. Связано это было с тем, что данная категория лиц могла быть как объектом шантажа, так и орудием шантажа. Поэтому к прореживанию рядов гомосексуалистов ОГПУ, а затем и Управление госбезопасности НКВД подходили очень избирательно: интересных в оперативном отношении людей оберегали и продвигали, а всех прочих – судили по всей строгости закона.

Понятно, что гомосексуалисты пытались максимально маскироваться. В крупных городах появились специфические «тусовки», на которых люди схожих сексуальных предпочтений искали новых партнеров. В силу очевидных причин это были места, где присутствие мужчин всегда выглядело оправданным – общественные туалеты, бани, площадки в парках, где собирались любители шахмат и домино и тому подобные места. Сложилась определённая система неявных сигналов, по которым незнакомые люди могли понять, что перед ними человек «нужной ориентации» – это были необычные элементы одежды (перламутровые пуговицы, шарфы и т.п.), детали внешности (отрощенный ноготь, отпущенные бачки и пр.), определённые рукопожатия, специфические приёмы закуривания папирос и прочие нюансы, которые со стороны не привлекали особого внимания, но несли важную информацию для тех, кто «в теме». В советское время практически все гомосексуалисты были женаты – это был важный элемент «маски нормальности», которую люди нетрадиционной ориентации были вынуждены носить. На холостяков в те времена смотрели с крайним подозрением, главенствовал принцип: если холостой, то либо больной, либо дурак; отсутствие жены автоматически отсекало в любой профессии возможность роста выше определённого (сравнительно невысокого) уровня. Поэтому гомосексуалисты сплошь были женаты, но, как правило, их браки оставались бездетны. Интересная деталь заключается в том, что зачастую жены ничего не знали об истинных пристрастиях мужей.

Гомосексуализм оказался вытеснен на периферию общественного сознания, а сами сторонники однополой любви превратились в шьямалановских «тех, чьё имя не называют». Они вроде бы и существовали, про них даже знали и помнили, но на многие десятилетия эти люди оказались лишены человеческой сущности и превратились в своеобразный жупел, воплотивший общественные страхи, предрассудки и агрессию.

Бани являлись для гомосексуалистов идеальным местом встреч, и таковыми они оставались на всём протяжении социалистической эпохи. Автор хорошо помнит свою студенческую юность в 1980-х гг. в Ленинграде и шуточки про многоэтажную баню у Балтийского вокзала, которая располагалась в нескольких сотнях метров от общежития Ленинградского Механического института. У нас была группа иногородних студентов, замечательных ребят, отличных спортсменов – Военмех того времени, кстати, вообще был богат на крепких мужчин – которые имели традицию ходить в эту баню по вечерам. Их походы являлись нескончаемым источником всевозможных шуток, эпиграмм и даже номеров студенческой команды КВН. И если подтекст классических шуток, вроде: «В баню идёте? Молодцы, заодно и помоетесь», житель современной России понять ещё может, то иные специфические афоризмы, например: «Идя вечером в баню у Балтийского вокзала, не забудь два куска мыла», без пояснения в 21 веке уже будут не понятны. Просто потому что эпоха сменилась.

Впрочем, вернёмся к Винничевскому.

Гомосексуалисты знали, что все истинные любители «первого пара» постараются заявиться в баню пораньше, а потому они пропускали вперёд всех, кто торопился с работы или на работу и добровольно шли последними, соглашаясь на грязный пол, сырой предбанник и остывающую печь. Винничевский не мог не видеть специфической публики, приходившей в баню поздними вечерами. Тем более, что рядом с ним был Карпушин. А это был человек, который все нюансы Володе мог правильно объяснить.

Ну в самом деле, неужели кто-то думает, что Винничевский, обсудив с Карпушиным возможность изнасилования девушки, не поговорил о возможном сексе с мужчиной? Такого просто не может быть, они, разумеется, поговорили обо всём. Нашлось время и для гомосекса.

Николай Карпушин вёл себя как абсолютно аморальный растлитель, строго говоря, его самого следовало бы привлечь к ответственности. Ибо поведение у него в отношении Владимира Винничевского было совершенно неподобающим для 35-летнего мужика. Не должен разумный мужчина допускать таких разговоров с чужим ребёнком – у последнего есть отец и мать, пусть они занимаются просвещением сексуально озабоченного дитяти. А когда оказалось, что Карпушин ходил с Винничевским в баню по вечерам, то у автора в связи с этим остался только один вопрос: знали ли об этих походах родители Володи? Судя по следственным материалам, о наличии взрослого компаньона они даже не догадывались.

При первом ознакомлении с материалами расследования мы обратили внимание на довольно необычную аргументацию Георгия Винничевского, заявившего, что его сын очень смелый, потому что не боялся из бани возвращаться поздно вечером. Признаемся, первая мысль, возникшая в голове после прочтения этого пассажа, свелась примерно к такой формуле: папа, похоже, сильно глупый человек, коли не подумал, что его сыночка из бани провожает любовник. Затем эта мысль ушла, мы стали читать документы далее, но вскоре вдруг встретилось упоминание о совместных походах в баню Володи Винничевского и Николая Карпушина. И тут в голове щёлкнуло – вот он любовничек! Всё встает на свои места. Карпушин жил на юге города, гораздо южнее улицы Первомайской, и, возвращаясь по вечерам, само-собой, провожал Володю до дома. Володя в его обществе ничем не рисковал, ну, разве что задницей, извините за брутальность, но это была жертва, скажем так, осознанная и даже желанная.

В поведении Владимира Винничевского нельзя не отметить странный интерес к общению с мужчинами гораздо старше возрастом и проявляемые при этом смелость и даже дерзость. Вспомните, к соседу Кондратию Андрианову он подступает с откровенными разговорами и порнографическими фотографиями, что трудно назвать иначе, как провокация.

Володя Винничевский просит мать отпустить его одного пожить в доме маминого дяди, Василия Оленева, женатого, но бездетного мужчины 59 лет. Показания на сей счёт Елизаветы Винничевской в деле присутствуют. Любящая мама, не заметив в просьбе ничего подозрительного, сыночка отпустила, и тот прожил у Оленева 9 дней в начале августа 1939 г. (со 2 по 11 число). Именно тогда, кстати, им была убита Рита Фомина. Причём Василий Оленев во время допроса постарался максимально дистанцироваться от внучатого племянника и рассказал, что его практически не видел, поскольку тот играл в футбол и неизвестно где гулял (причём Оленев во время допроса допустил любопытную оговорку, явно сболтнув лишку: «Владимир днями играл в футбол с ребятишками, которых он привозил с собой из города Свердловска…»; к сожалению, фраза эта не вызвала интереса сыщиков, поэтому мы не знаем, кого же привозил с собой из Свердловска Винничевский, но в своём месте мы её ещё припомним). И получается странная картина – Владимир прямо-таки рвался пожить у маминого дяди в Нижнем Тагиле, а тому, как выяснилось, и сказать о внучатом племяннике нечего, мол, не знаю, не видел, без понятия.

Из этой же категории странные дружеские отношения Владимира Винничевского со старшим братом отца Василием. Последний жил холостяком в Омске, детей не имел, работал сторожем на заводе. Он приезжал в Свердловск погостить у брата в сентябре 1939 г., буквально за полтора месяца до ареста племянника Володи. Поведение Василия Ивановича не понравилось Георгию и Елизавете, правда, в чём причина возникшей неприязни, из материалов дела понять невозможно. А вот племянник Володя к дядюшке неожиданно проникся симпатией и даже подарил ему шарф, снятый с одной из жертв. Но речь сейчас не об этом.

Когда Василия Винничевского принялся разыскивать свердловский областной уголовный розыск с целью допросить и узнать судьбу подаренного шарфа, выяснилось, что в начале ноября Василий получил какое-то письмо и, уволившись с работы, исчез в неизвестном направлении. Его так и не нашли, дальнейшая судьба Василия Винничевского неизвестна. Если принять во внимание, что в конце октября Георгий Винничевский надумал написать в главную свердловскую газету «отречение от сына», то выглядит вполне логичной и отправка соответствующего письма старшему брату. А Василий, получив от Георгия письмо с описанием обвинений в адрес племянника, вдруг сорвался с места и перешёл на нелегальное положение. На что это похоже? Чего он испугался? Того, что Владимир расскажет на допросе нечто, угрожающее благополучию дядюшки? А что такого ужасного он мог рассказать?

Что бы это ни было, испуг Василия Винничевского оказался настолько велик, что он пустился в бега.

Причём нельзя не отметить любопытную деталь – и Кондратий Андрианов, и Василий Оленев, и Николай Карпушин были женаты, но не имели детей. Андрианову 29 лет, в этом возрасте в Советском Союзе семейные люди уже заводили как минимум одного ребёнка. Карпушину, во время близкого общения с Володей Винничевским, – 34 года, Оленеву – почти 60. И все бездетны. Бездетным был и Василий Винничевский, более того, он к тому же ещё и неженат был (объективности ради следует отметить, что из материалов дела непонятно, был ли он вдов, разведён или всю жизнь прожил бобылём; также неизвестен его точный возраст).

Заметили ли сотрудники уголовного розыска странную тягу обвиняемого к бездетным мужчинам? Конечно, заметили. Именно поэтому они чрезвычайно заинтересовались браком учительницы музыки Булыгиной. Напомним, она 7 лет состояла в браке с мужчиной, который был намного старше неё, но детей у них не было.

Смелость Винничевского в общении с мужчинами можно понять, если допустить, что Николай Карпушин объяснил ему правила функционирования гомосексуальной «тусовки». Рассказал, на кого надо обращать внимание, как вести разговор, какие «контрольные» вопросы задать и какие ответы получить.

Следующий любопытный момент, невольно наводящий на мысль о скрытом гомосексуализме Винничевского, связан с его негативными отзывами о девушках и женщинах, а также возможности половых актов с ними. Тому, что Владимир неоднократно высказывался подобным образом, в уголовном деле найдётся немало свидетельств, причём в данном случае имеются в виду как заявления самого Винничевского, так и пересказ его слов другими людьми. Может показаться забавным, что о неприятии секса с женщиной заявляет юноша, никогда этим не занимавшийся, но на самом деле это вовсе не смешно. Перед нами в чистом виде подсознательная психологическая установка, присущая гомосексуалистам, которые видят в женщинах сексуальных конкурентов (ведь пассивные гомосексуалисты в половом акте принимают на себя роль женщины). В любом случае, заявления вроде того, что «сама мысль о половом акте с женщиной мне противна» и т.п., из уст гиперсексуального юноши звучат очень странно. Это всегда повод для того, чтобы присмотреться к такому подростку повнимательнее.

Разумеется, в этой связи нельзя оставить без комментариев совместное занятие онанизмом Винничевского и Файбушевича. Можно повторить ещё раз, что такое поведение нельзя расценить как норму для подростков. В пубертатном возрасте формируется то представление о сексуальной норме, которое в последующие годы станет определять границы допустимого. Хотя процесс этот индивидуальный, всё же у подавляющего большинства членов социума представления эти оказываются очень схожими и интуитивно понятными. Даже в нынешнее время, отличающееся от 1930-х гг. куда большей свободой нравов, границы интимных отношений очерчены весьма строго и однозначно. Предложение заняться совместной мастурбацией вызовет в лучшем случае иронию и насмешки, а в худшем будет расценено как оскорбление, потому как подобное развлечение явно выходит за рамки товарищеских отношений и вторгается в ту интимную область, где уже приходится говорить о «сексуальном партнёрстве» или «сексуальном взаимодействии». Не все молодые люди могут чётко сформулировать эту мысль, но все юноши интуитивно это понимают. Для предвоенной поры подобное предложение выглядело ещё более недопустимым в товарищеских отношениях.

То, что Файбушевич обратился к Винничевскому с подобным предложением и последний ответил согласием, однозначно свидетельствует о том, что диапазон сексуальной нормы у обоих заметно отличался от общепринятого. Если бы речь шла о подростках лет 12-13, это можно было бы до известной степени списать на «глупость» и «юношеские эксперименты» – хотя, строго говоря, это никакое не оправдание – но перед нами уже 16-летние молодые люди. Если они в 16 лет не понимают, что заниматься такими делами в компании не годится, то стало быть, они вообще не понимают, где заканчивается норма и начинается девиация.

Согласно следственным материалам Файбушевич и Винничевский утверждали, будто занимались онанизмом вместе всего один раз. Этим заявлениям можно верить, а можно не верить, автор предлагает читателю выработать мнение по этому вопросу самостоятельно. Следственные материалы содержат большое количество свидетельств того, что Винничевский не был до конца откровенен и его искренность носила весьма избирательный характер.

Каждая из перечисленных выше особенностей поведения Винничевского, безусловно, может быть объяснена совершенно невинными обстоятельствами, да хоть обычными совпадениями. Вместе с тем само количество таких странностей и то, что они отмечены в поведении серийного убийцы малолетних детей, не позволяет пренебречь ими или ограничиться простым перечислением. Перед нами разные грани одной большой поведенческой проблемы, которую обвиняемый пытался всячески скрыть. И в конечном счёте, насколько можно судить по результатам расследования, скрыл.

Проблема эта – гомосексуализм Владимира Винничевского.

Автор считает, что убийца некоторое время являлся пассивным партнером какого-то взрослого и опытного гомосексуалиста. В принципе, на эту роль очень хорошо подходит Николай Карпушин. Из материалов дела видно, что он исполнил роль так сказать вербального растлителя – это очевидно и не может быть поставлено под сомнение, но кроме того, автор считает, что имело место и растление физическое. Карпушин дал Винничевскому прочувствовать прелести однополой любви, ввёл молодого Володеньку в «гомосексуальную тусовку», показал изнутри, как работает эта «кухня». При этом Карпушин как старший и более опытный принимал на себя роль лидера, Винничевскому же приходилось довольствоваться участью пассивной стороны. Молодой человек попал в область «взрослых отношений», причём глубоко тайных, скрытых от всех, он почувствовал себя причастным к чему-то такому, о чём мало кто знал и уж точно не догадывался о его вовлечённости. Это хорошо объясняет, почему его мало интересовали сверстники и почему он любил слушать мужчин старше – интересы у него с некоторых пор стали совсем иными, чем у сверстников.

Карпушин утверждал, будто в конце 1938 или начале 1939 г. их дружеские отношения с Владимиром «оказались расстроены» и последний начал его «избегать». Так ли это было на самом деле, сейчас сказать невозможно, следствие вообще не стало интересоваться такими деталями. Но независимо от того, как в действительности развивались отношения «друзей», Винничевский мог и должен был вести поиск других партнеров. Хотя бы для того, чтобы воспроизвести модель прежних отношений в новом качестве, то есть примерив на себя роль «лидера». Через эту метаморфозу рано или поздно проходит абсолютное большинство гомосексуалистов – сделавшись в юности жертвами растления, они, взрослея, сами превращаются в растлителей. Кроме того, существует ещё одна причина, по которой молодые гомосексуалисты стремятся привлечь к своим забавам товарищей. Речь идёт о заказе старших «партнеров», стремящихся расширить круг сопричастных и увеличить возможности выбора.

Автор считает, что Владимир Винничевский нашёл такого «юного друга», возможно, своего сверстника или чуть младше, и в своём месте постарается обосновать это мнение.

В новейшей истории России имеется «свой Винничевский», преступник и убийца, о котором следует вспомнить в контексте затронутой темы. Речь идёт об Игоре Анатольевиче Иртышове, совершившем в Санкт-Петербурге с декабря 1993 по сентябрь 1994 г. 8 нападений на мальчиков в возрасте от 7 до 15 лет. Рождённый в семье алкоголиков в августе 1971 г., Иртышов в 10 лет попал в тяжёлое ДТП и получил закрытую травму мозга. Впоследствии судебно-психиатрическая экспертиза диагностировала у него олигофрению умеренной степени дебильности. Родители, переехавшие в Мурманск, отдали ребёнка в интернат, где тот был изнасилован и на протяжении нескольких лет оставался в роли пассивного партнёра. Затем Игорь поступил в ПТУ, где его сексуальный статус сохранялся. Выучившись на повара, Иртышов после распада Советского Союза перебрался в Петербург и устроился работать в кафе, которое по иронии судьбы располагалось напротив здания УКГБ и ГУМВД (в начале 1990-х гг. оба ведомства делили «Большой дом» на Литейном проспекте, 4). Работу поваром Иртышов совмещал с промыслом гомопроститутки. Несмотря на то, что во время нападений Иртышов угрожал жертвам ножом, он не пускал его в ход, предпочитая душить детей руками. Один из мальчиков был задушен, другой получил тяжелую травму, связанную с разрывом перианальной области и отрывом части толстого кишечника, и умер спустя 4 года после многочисленных операций в США. На его лечение собирали деньги всем городом, история похождений Игоря Иртышова вообще наделала очень много шума, став одной из самых мрачных примет того времени. Разоблачению преступника способствовал один из сексуальных партнеров Иртышова, увидевший в его вещах детский рюкзак, который преступник забрал у последней жертвы.

Поведение Иртышова интересно тем, что гомосексуалист, мирившийся на протяжении многих лет с ролью пассивного партнера, в процессе нападений принимал на себя роль активного. Другими словами, неправильно думать, будто «пассивный» гомосексуалист – это некая жертва обстоятельств; нет, при распределении ролей имеет место добровольное принятие каждой из сторон своих функций. Важной является и другая поведенческая черта, хорошо прослеживаемая в действиях Иртышова – даже имея нож, он не стремился им воспользоваться и основные телесные повреждения причинял голыми руками. Кстати, благодаря этому самому старшему из потерпевших, 15-летнему подростку, удалось оказать тщедушному насильнику сопротивление и успешно скрыться.

Вернёмся, впрочем, к следственным материалам по делу Винничевского. Иногда документы интересны не только тем, что в них написано, но и тем, о чём в них умалчивается. Тема гомосексуальных отношений в любом виде, даже самом абстрактном, в уголовном деле Владимира Винничевского никак не затрагивается. Вообще! Такое ощущение, что этой области сексуальной активности для расследовавших преступления Винничевского как бы не существует. С точки зрения современных представлений наличие такой «зоны умолчания» выглядит очень странным, поскольку имеется целый ряд принципиальных вопросов, которые должны были быть заданы как самому Винничевскому, так и некоторым из свидетелей. Однако вопросы эти так и не прозвучали.

Почему так случилось? На ум приходит только один заслуживающий внимания ответ. «Гомосексуальный вектор» явно выходил за тогдашние рамки компетенции уголовного розыска и вторгался в область, прерогатива работы в которой принадлежала госбезопасности. Все свердловские гомосексуалисты, так же как ленинградские или московские, не отправившиеся к концу 1939 г. в «места не столь отдалённые», «крышевались» местным Управлением ГБ. Не следует думать, будто это завиральная фантазия или паранойя – нет, это реалии советской эпохи. Подобный подход существовал и в отношении валютной проституции, и в отношении валютных спекулянтов. Эти виды противозаконной деятельности никогда полностью в Советском Союзе не уничтожались, хотя технически проделать это можно было без особых проблем. Все сообщества валютных проституток и спекулянтов во всех крупных городах СССР насквозь были пронизаны агентурой госбезопасности. Их активность искусственно поддерживалась на некотором приемлемом с точки зрения власти уровне. Этой «шушере» не давали особенно разгуляться, но и корчевать её под корень никто никогда не собирался. Потому что эти люди входили в специфическую прослойку, которую принято было называть «богемой».

Советская «богема» – это творческая интеллигенция, всякого рода нувориши, золотая молодёжь, члены семей ответственных работников совпартаппарата. Значительная часть советской «богемы» имела гомосексуальные наклонности, и вести оперативную разработку этих лиц с учётом упомянутой специфики представлялось рациональным и оправданным.

Об одном таком расследовании – точнее, разбирательстве с привлечением ресурсов советской госбезопасности – упоминается в воспоминаниях Ивана Александровича Серова «Записки из чемодана (Тайные дневники первого председателя КГБ, найденные через 25 лет после его смерти)». Серов возглавлял Комитет госбезопасности с момента его основания в 1954 г. до декабря 1958 г., а в систему советских спецслужб попал в 1939 г. по партийной путёвке. В главе «Первые шаги в НКВД. 1939 год», автор рассказывает о весьма любопытной истории, в которую оказался вовлечён как он сам, так и подчинявшийся ему Секретно-Политический отдел (СПО) Главного управления государственной безопасности НКВД. Воспоминания эти тем более интересны, что относятся к событиям осени 1939 г., т.е. тому же самому периоду советской истории, что и наше повествование.

Итак, предоставим слово Серову: «Ко мне поступила телеграмма из Узбекистана, адресованная Сталину, от инженера-узбечки Аминовой (в те годы чуть ли не единственной женщины-узбечки с высшим образованием). Она коротко извещала Сталина, что ввиду создавшихся ненормальных отношений с секретарем ЦК Узбекистана Юсуповым она кончает жизнь самоубийством. Труп её можно найти в реке Чирчик. На телеграмме была резолюция Сталина выяснить это дело и найти Аминову.

Учитывая, что таких заданий от Сталина не так-то много поступало в отдел, мной были приняты все меры к его выполнению.

НКВД Узбекистана доносило, что Аминова действительно бросилась в реку, и что принятые меры к розыску трупа не дали положительных результатов. Я всё же решил на место послать старшего оперуполномоченного Харитонова, чтобы всё выяснить, так как мне намекнули, что узбеки могут не сказать правду, так как Юсупов пользуется там большой властью и против него никто не посмеет сказать.

И действительно, через две недели мой старший оперуполномоченный донёс, что в одном районе у колхозника он обнаружил живую Аминову. Я приказал привезти её в Москву.

(…)

Когда её доставили ко мне, то ей я, видимо, показался недостаточно солидным (мне было 34 года и на петлицах всего два ромба). Первая беседа фактически была официальной, и она мне ничего существенного о своих похождениях не сказала, очевидно, рассчитывая попасть к солидному начальнику.

Когда после обеда её вновь привели ко мне, она была уже более покладиста и попросила удалить Харитонова, с тем чтобы мне всё рассказать. В течение двух дней я выслушивал её любовные похождения с секретарём ЦК Юсуповым. Она меня уже стала называть «джан», что означает «друг» или «брат». Закончила тем, что Юсупов променял её на «бачу» (мальчика). И она решила отомстить ему таким способом, послав телеграмму Сталину.

Для меня такое дело было первым, где фигурировал в столь непристойном виде 1-й секретарь ЦК Узбекистана, и я, закончив беседу, не знал, что дальше делать, хотя сомнений в правдивости этой истории у меня не было, так как я кое-что сумел проверить.

Наконец, я решился доложить об этом наркому (внутренних дел Лаврентию Берия – прим. А.Р.), который проявил интерес и приказал доставить её к нему, где она всё подтвердила. Затем пришлось составить протокол допроса и каждую страницу закрепить её подписью, так как протокол пойдёт к Сталину. Когда всё было сделано, через несколько дней я получил указание отправить Аминову домой.

(…)

Как потом мне стало известно, Сталин устроил сильный нагоняй за это Юсупову, который, смутившись, сказал Сталину: «Меня чёрт попутал», и на этом, как ни странно, дело закончилось».

Перед нами маленький, но очень живописный штришок, весьма выразительно подчёркивающий традиции и нравы советской партийно-хозяйственной элиты в предвоенные годы. Руководитель Компартии Узбекистана мало того, что поддерживает отношения с любовницей – что не есть хорошо, но всё же простительно по меркам советской морали – так он ещё выступает в роли педофила, гомосексуального растлителя! Несколькими годами ранее – летом 1934 г. – из Наркомата иностранных дел СССР с позором были изгнаны и в последующем подверглись репрессиям советские дипломаты нетрадиционной сексуальной ориентации во главе с Дмитрием Флоринским (последний был расстрелян в феврале 1939 г.). А тут товарищ Сталин простил преступление товарща Юсупова, значит, будем считать, что преступления как бы и не было. Воистину, жизнь по Оруэллу, все животные равны, но есть более равные!

Поэтому уголовный розыск эту публику трогать не мог. Как гласит народная мудрость: каждый сверчок знай свой шесток. Старший лейтенант Вершинин, начальник областного уголовного розыска, знал свой, и поэтому гомосексуальная тематика при расследовании преступлений Винничевского не всплыла ни под каким видом. Даже в форме простейших предположений. В эту сторону следствие не смотрело принципиально.

И любители однополой любви в этой мрачной, полной трагизма истории оказались «теми, чьё имя не называют». В прямом смысле! Их действительно не назвали.

 

Глава XI. Billa vera!

[13]

Закончившиеся 28 ноября многодневные допросы Винничевского придали расследованию уголовного розыска тот «канонический» вид, в соответствии с которым следственные материалы надлежало передать областной прокуратуре. Поскольку обвиняемый никаких фортелей не выкидывал, от своих заявлений не отказывался, идиота не симулировал, содержимое из параши в голову не втирал, мыла не ел, булавок не глотал и вроде как добровольно просовывал голову в петлю, то расследование надо было заканчивать в кратчайшие сроки и готовиться встречать новый 1940 год победными рапортами. Оставались формальности, которым начальник областного уголовного розыска Вершинин и посвятил некоторое время.

28 ноября состоялся очередной следственный эксперимент – «выводка» Владимира Винничевского на местность, – в ходе которого обвиняемому предстояло показать места, связанные с похищениями и убийствами Риты Ханьжиной, Алевтины Губиной и Лиды Сурниной. В этом следственном действии участвовали помимо самого обвиняемого начальник областного угро Вершинин и помощник облпрокурора Небельсен. Винничевский в целом справился с поставленной перед ним задачей.

Будучи доставленным в посёлок ВИЗа, обвиняемый согласно протоколу «быстро нашёл стандартный дом №62», возле которого он 30 июня познакомился с Ритой Ханьжиной. Далее он показал путь, которым вёл девочку от места знакомства к месту убийства, и даже показал это место. Если верить тексту милицейского протокола, то всё в показаниях Винничевского совпало с деталями, объективно зафиксированными в ходе расследования. Это если читать милицейские бумажки невнимательно. А если внимательно, то можно было обнаружить странное противоречие – Винничевский во время допросов утверждал, будто, уводя Риту от дома, он дважды пересекал линию железной дороги, а во время выводки он перешёл через железнодорожные пути один раз и затем только удалялся от них. Но чтобы заметить это противоречие, документы надо было прочесть как минимум внимательно и желательно не один раз, а кто, скажите на милость, станет такой чепухой заниматься в самом конце следствия?!

После этого Винничевского отвезли в Пионерский посёлок, где он показал дом №29 по улице Пионеров, от которого он похитил Лиду Сурнину, и последующий путь с девочкой по улице Алексея Толстого и далее в лес, по направлению к станции «Аппаратная». Правда, к самому месту преступления решили не ходить (ибо далеко!), а предложили обвиняемому показать направление движения. Тот и показал, рукой махнул, в протоколе так и написано без лишних премудростей: «дошёл по улице Пионеров до ул. им. Алексея Толстого {и} указал по ней направление налево…» Всё правильно, ещё бы он указал направо! Там леса быть и не могло, поскольку в 1939 г. в том направлении уже стоял город.

После этого обвиняемого отвели по другому адресу – к пересечению улиц Флотской и Буденного всё там же, в Пионерском посёлке, где Винничевский указал на будку мороженщика, возле которой увидел Алю Губину, и также рукой указал направление, в котором он её увёл. Вот такой следственный эксперимент.., непонятно, для чего его вообще проводили. С таким же успехом можно было во время допроса Винничевского приказать ему «указать направление рукой» прямо в кабинете и он бы точно так же указал. Для чего куда-то ехать? Посмотреть на будку мороженщика? Так ведь свидетелей похищения девочки не было, поэтому Винничевский мог указать любое другое место и сказать: «Вот теперь я вспоминаю, что это было здесь». И как бы это доказывало виновность Винничевского? Да никак! Объективной возможности проверить его слова у следствия не имелось, поскольку не имелось свидетелей похищения, но такая возможность появилась бы в том случае, если бы обвиняемый привёл следователей к местам нападений в лесу. Поскольку места эти были известны в точности и осведомлённость арестованного можно было проверить объективно. Подобные следственные действия как раз и проводятся с целью удостовериться в том, что обвиняемый не оговаривает себя и действительно ориентируется на местности, сообщает точные детали и узнаёт обстановку, что может сделать лишь преступник.

Но именно это во время «выводки» Вершинин и Небельсен проверять не стали. В общем, важное следственное действие было превращено в фикцию.

А вот аналогичная «выводка», совершённая 30 ноября, была проведена уже правильно. Винничевский отвёл группу сотрудников уголовного розыска, в числе которых находились начальник ОУР Вершинин и начальник 1-го отделения Лямин, к местам убийств Вали Камаевой и Ники Савельева. Пришлось, конечно, походить по лесу, помесить снежок, но тут уж выбирать не приходилось – работа такая! Небельсен во время этого следственного эксперимента не присутствовал.

2 декабря начальник областного угро Евгений Вершинин оформил постановление, которым список инкриминируемых Винничевскому эпизодов нападений на детей увеличивался с 13 до 18. Добавлялись новые случаи:

1) нападение в начале мая 1938 г. на улице Шарташской на неизвестную 7-летнюю девочку;

2) нападение 31 мая 1938 г. в Парке культуры и отдыха на неизвестную 3-летнюю девочку;

3) нападение в начале сентября 1938 г. на Нину Плещеву (в других документах её назвали Плещеева) во дворе дома №12 по улице Анри Марти;

4) нападение в первых числах января 1939 г. на неизвестного мальчика примерно 2-х лет во дворе дома №70 по улице Мамина-Сибиряка;

5) нападение в середине апреля 1939 г. в детской уборной в парке Дворца пионеров на неизвестную девочку 6-ти лет.

Легко заметить, что в четырёх из пяти эпизодов потерпевших и свидетелей, а также улик, доказывающих объективность названных преступных посягательств, отыскать не удалось. О них известно лишь со слов Винничевского. Между тем первейшая обязанность любого следователя заключается в том, чтобы в самом начале своей работы убедиться в объективном наличии фактов нарушения закона или охраняемых законом интересов. Если таких фактов нет, отсутствует потерпевшая сторона и свидетели, то и расследовать нечего. Голословные утверждения обвиняемого могут делаться по самым разным причинам, самооговор – совершенно обыденное явление для лиц, находящихся под следствием или в местах лишения свободы. Интересно даже, а если бы Владимир заявил, будто в уборной Дворца пионеров он напал, скажем, на дочь американского президента или, например, панамского, то Вершинин тоже инкриминировал бы это «преступление» Винничевскому или всё же понял бы несуразность своих действий и попытался бы хоть немного подумать?

Вопрос, разумеется, риторический. Просто перед нами очередной яркий образчик самодеятельности советских правоохранителей конца 1930-х гг., который нельзя не прокомментировать.

В тот же день обвиняемый был кратенько допрошен, протокол уложился в полторы страницы. Винничевский подтвердил, что ознакомился с дополнительными обвинениями и виновным себя признал полностью. При допросе присутствовал работник отдела облпрокуратуры по спецделам Небельсен. Через пару минут старший лейтенант Вершинин объявил обвиняемому об окончании предварительного следствия и представил заранее отпечатанный на пишущей машинке протокол. Из его текста следовало, что расследование, проводившееся уголовным розыском, закончено, а все его материалы в четырёх томах на 895 листах предоставлены Винничевскому для ознакомления.

Тома уголовного дела.

Тот и ознакомился. Находившийся здесь же, в кабинете Вершинина, Небельсен в самом конце протокола сделал приписку от руки: «При ознакомлении Винничевского с делом присутствовал». Сколько времени обвиняемый читал дело, мы не знаем – час, может быть, два – вряд ли ему дали бы рассиживаться в кабинете начальника сколько-нибудь долгое время. Что за это время Винничевский успел прочесть и смог понять из содержания четырёх томов, решайте сами.

По-видимому, в тот же день или ближайшие дни Винничевский был переведён из следственного изолятора Управления милиции в тюрьму Управления ГБ. Причин тому было несколько, и все они проистекали из необходимости перевода обвиняемого из отдельной камеры в общую ввиду окончания проводившегося уголовным розыском расследования. Такой перевод грозил самыми неожиданными последствиями, с Винничевским, например, могли расправиться сокамерники, либо, напротив, они могли подучить его отказаться от признательных показаний. Учитывая скудность доказательной базы, собранной свердловским пинкертонами, подобный отказ грозил развалом всего расследования. Кроме того, в тюрьме госбезопасности было больше элементарного порядка и пригляда, нежели в СИЗО Рабоче-Крестьянской милиции. Не следует забывать, что следствие было строго секретным, о преступлениях Винничевского знал очень ограниченный круг лиц, а через сокамерников могла произойти утечка информации. В этом отношении тюрьма госбезопасности гораздо лучше обеспечивала нужную строгость режима сохранения тайны. Поэтому с начала декабря Винничевский находился в камере ГБ, хотя формально числился за прокуратурой и госбезопасность к его следствию отношения не имела (подобная практика, кстати, повторялась в советское время не раз во время проведения особо резонансных расследований; так, например, в изоляторе КГБ после ареста содержался Андрей Чикатило в 1990-1991 гг.).

Домовая книга дома №21 по Первомайской улице, в котором проживала семья Винничевских, с данными жильцов и занимаемых ими помещений. Винничевские идут под №8, а их ближайшие родственники – Мелентьевы – под №9. Ранее Винничевские проживали в доме №19 по Первомайской улице, в том самом, где жила убитая мальяком Герда Грибанова. Владимир был знаком с девочкой, как впрочем и с другими детьми из этого двора. Некоторые из них жаловались на странное поведение «дяди Вовы», тот иногда начинал «в шутку» их душить. Впрочем, информация эта не представила интереса для УР в 1938 г. и об этих рассказах вспомнили только после ареста юного душегуба.

В последующие дни следственные материалы, переданные из ОУР в отдел по спецделам областной прокуратуры, пополнялись некоторыми документами, в частности, полученными из Омского областного УРКМ (там, напомним, безуспешно искали Василия Винничевского), из Ленинградского УРКМ, где был допрошен врач Ратнер, выезжавший для осмотра Ниночки Плещевой в сентябре 1938 г., а также некоторыми другими. Приобщили, кстати, и протокол судебно-медицинского освидетельствования Плещевой, проведённого 2 декабря 1939 г., то есть спустя 15 месяцев после имевшего места инцидента. Понятно, что освидетельствование явилось чистой воды формальностью. В этой книге достаточно подробно описана работа городского судмедэксперта Грамолина, поэтому иллюзий насчёт того, что этот специалист мог обнаружить нечто полезное для следствия, питать никто не должен.

Дом, в котором проживала семья Винничевских – №21 по улице Первомайской. По соседству с тем самым домом №19, в котором жила Герда Грибанова, первая жертва маньяка. Под окнами Винничевских шагает мужчина в чёрном пальто и шляпе. Фотография сделана в 1950-х гг. Дом, в котором проживали Грибановы, расположен ближе к левом срезу фотографии. Этот же самый участок Первомайской улице запечатлён под другим ракурсом на фотографии во 2-й главе.

Все эти бумаги собрались у Небельсена к 20 декабря, тот их рассмотрел и, найдя, что «дело расследовано с достаточной полнотой, не требует производства дополнительных следственных действий», в тот же день формально «принял дело к своему производству». Было подготовлено постановление о привлечении Винничевского в качестве обвиняемого по пункту 3 статьи 59 УК РСФСР («бандитизм»), с которым он был ознакомлен в тот же день.

После этого последовал четырёхчасовой допрос (начат в 20.00, окончен в 24.00). Винничевский в самом начале допроса заявил: «Я признаю себя виновным во всём, что написано в постановлении, которое мне сегодня объявлено». С этих слов допрос фактически начался. Обвиняемый подробно рассказал обо всех 18 эпизодах, инкриминируемых ему, ничего не добавив к тому, что прежде говорил в кабинете начальника уголовного розыска. После этого заявил, что других преступлений против малолетних не совершал, никто, кроме него, в них не участвовал, а также заверил, что никто его не подбивал и не подговаривал заниматься подобным.

Винничевский категорически заявил – трижды повторив своё утверждение при ответах на три вопроса – что не занимался с убитыми анальным сексом. Дословно он выразился так: «В передний орган я вводил член не всякий раз – раз пять-шесть, а в задний проход никогда не вводил». Тут мы видим очевидное противоречие данным судебно-медицинских экспертиз. Объяснил обвиняемый и смысл найденной матерью в его вещах зашифрованной записки, текст её приводился ранее. Винничевский признал, что это был список его первых преступлений, с указанием места нападения и пола жертвы. Слово «метр» означало, что преступник нападал на мальчика; «дец», то есть дециметр, – на девочку.

Отвечая на вопросы Небельсена, обвиняемый охарактеризовал работу допрашивавших его сотрудников уголовного розыска: Брагилевский «больше смотрел по документам и написал, что я резал девочку из Пионерского посёлка, а я {говорил, что} совсем не помню, как именно её убил», Вершинин же «писал всё правильно и с моих слов».

После окончания допроса Винничевскому было предложено ознакомиться с двумя постановлениями: об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей и окончании следствия. Обвиняемый оба подписал.

Поскольку никаких фокусов от обвиняемого не последовало, далее процесс пошёл по хорошо накатанным рельсам. Уже 25 декабря прокурор Свердловской области Сидоркин подписал обвинительное заключение. В нём утверждалось, что Винничевским «совершены из садистических побуждений 8 убийств и 10 покушений на убийство малолетних детей, связанных с жестоким их истязанием».

Доказательная база строилась на сообщениях Винничевского о местах сокрытия трупов, неизвестных правоохранительным органам на момент допроса, то есть тела Таси Морозовой в выгребной яме и Риты Фоминой в лесу возле Уралвагонзавода в Нижнем Тагиле. Обнаружение тел в указанных местах объективно подтверждало осведомлённость обвиняемого о деталях преступлений. Также в копилку обвинению пошли опознания Винничевского свидетелями Анной Аксёновой и Борисом Горским, видевшим, как он уводил от дома Валю Камаеву.

Прокуратура записала в категорию физической улики перочинный нож Винничевского, которым тот якобы наносил ранения некоторым из жертв, проигнорировав очевидное противоречие между заключением экспертизы и результатами предъявления ножа (в своём месте мы разобрали эту «улику» достаточно подробно). Уликой областной прокурор посчитал и записку с зашифрованным текстом, в котором якобы перечислялись жертвы Винничевского. Правда, прокуратура сделала вид, будто не заметила странное расхождение – Винничевского обвиняли по 18 эпизодам, а в записке-«мартирологе» почему-то были указаны только 10 (казалось бы, если для прокуратуры это заслуживающая доверия улика, то тогда пусть прокуратура и обвиняет Винничевского по 10 эпизодам – ан нет! – прокуратура в одном верит улике, а в другом – не верит и считает её неполной; такое расщепление сознания называется шизофренией).

Разумеется, в «копилку» доказательств пошли все признания Винничевского, в том числе и голословные, ничем не подтверждённые. По подавляющему большинству эпизодов прокуратура никаких реальных улик представить так и смогла. С известными оговорками Винничевского можно было связать лишь с четырьмя эпизодами: убийством Вали Камаевой (когда его видели и впоследствии опознали свидетели), убийствами Таси Морозовой и Риты Фоминой (Винничевский продемонстрировал осведомлённость о местах сокрытия их трупов) и попытке убийства Славика Волкова. Всё! Причём, как уже отмечалось выше, даже осведомлённость о местах сокрытия трупов Таси Морозой и Риты Фоминой можно было логично объяснить, не признаваясь в их убийстве. Из упомянутых четырёх эпизодов единственный, который Винничевский действительно не мог бы «отвести», был связан с событиями 24 октября 1939 г., то есть с похищением Славика Волкова и последующим задержанием при попытке убийства мальчика.

К обвинительному заключению прилагался список свидетелей, которых прокуратура считала необходимым вызвать в суд. Таковых набралось аж 17 человек! Но после предварительного заседания из 17 свидетелей осталось только 4 – их-то и вызвали в конечном счёте для дачи показаний суду. И подобное сокращение числа «свидетелей» следует признать совершенно оправданным – дело в том, что вычеркнутым из списка просто нечего было сказать суду по существу обвинения. Все эти родственники жертв ничего не видели, не слышали и знать не знали. Что это за свидетель, если он не способен свидетельствовать по существу разбираемого дела? Был вычеркнут из числа свидетелей и Николай Карпушин, тоже, кстати, вполне оправданно – после его единственного допроса органы следствия ничего не сделали для доказательства его осведомлённости о преступлениях юного друга, а без этого допрос Карпушина лишался смысла.

Трудно сказать, с какими мыслями и чувствами встречал Владимир Винничевский новый 1940 год. Может быть, он следил за событиями на советско-финском фронте, ведь военная тема его всегда живо интересовала, а может быть, он ничего о начавшейся войне и не знал. В одном мы почти уверены: начало нового года он встречал внутренне спокойным и даже, по-видимому, довольным собою. Уверенность эта основывается на документах суда, зафиксировавших вопрос о степени заикания обвиняемого и ответ Винничевского, заявившего, что он давно уже заикается «примерно как сейчас, то есть не очень сильно». У заикающихся людей проблемы с речью усиливаются при волнении или внутреннем напряжении, причём реакции эти неконтролируемы. Если Винничевский несильно заикался на суде и задолго до суда, то значит, чувствовал он себя в это время спокойно и довольно комфортно. Автор убеждён, что Винничевский не понимал смысла обвинения по статье 59/3 и твёрдо рассчитывал на тюремный срок лет в 10 или даже меньше. Кто, когда и как запудрил ему мозги, мы никогда не узнаем, но ничем иным, кроме неосведомлённости, спокойствие обвиняемого объяснить невозможно.

В какой-то момент (примерно через 10 дней после ареста) подследственный Винничевский почувствовал себя очень спокойно и принялся распевать непристойные песни. А сотруднику уголовного розыска, общавшемуся с ним под видом обычного ДОПР-овского контролёра, он даже написал и подарил несколько матерных стишат.

Разумеется, не собственного сочинения, а типа «народных». В положении человека, сознающегося с тягчайших убийствах, которому грозит наказание весьма жестокого Советского Правосудия, столь низкий порог тревожности представляется весьма странным и даже неожиданным. В этом необычном поведенческом «вывихе» по мнению автора содержится указание на скрытую игру, затеянную Винничевским со следствием. Арестованному казалось, что он весьма успешно реализует выбранную линию защиты, но в конечном итоге самонадеянность и недостаток жизненного опыта сыграли с ним очень и очень злую шутку.

4 января 1940 г. Судебная коллегия по уголовным делам Свердловского областного суда собралась на подготовительное судебное заседание. Такие предварительные заседания в те времена также называли «распорядительными». Они были призваны решить несколько задач, важнейшей из которых, согласно статье 236 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР 1923 г., являлось рассмотрение вопроса об обоснованности предъявленного обвинения данными, приведёнными в описательной части обвинительного заключения. Выше отмечалось, что из 18 инкриминируемых Винничевскому эпизодов с известными оговорками и натяжками можно было счесть доказанными лишь 4. Остальные 14 вообще ничем не подкреплялись, кроме признательных показаний обвиняемого. Если бы в Советском Союзе в 1940 г. действительно существовала справедливая и гуманная правовая система, то после распорядительного заседания 4 января дело вернулось бы на доследование без всяких оговорок. Ибо судить человека по обвинению в 18 нападениях, из которых 14 вообще не подкреплялись доказательствами, ни один ответственный суд не стал бы. Но, как известно, «у советских – собственная гордость».

Председательствовал на заседании зампредседателя облсуда Герасимович, членами коллегии являлись судьи Бусыгина и Холкин. Герасимович сделал краткий доклад о предстоящих слушаниях по делу. Представитель обвинения – а им являлся начальник отдела областной прокуратуры по спецделам Кабаков – на заседание не явился, что понятно, ибо мероприятие было сугубо протокольным. Из сообщения докладчика можно было узнать, что «в голове убитой девочки… был найден осколок перочинного ножа, а нож был обнаружен у Винничевского, у него же был обнаружен блокнот с записями совершённых им преступлений». Тот, кто внимательно прочитал эту книгу, знает, что осколок из тела убитой девочки никак не подходил к перочинному ножу Винничевского, а пресловутого блокнота с записями вообще никогда не существовало, но эта мелочь лишь показывает степень понимания деталей судьей Герасимовичем. Тот хотя бы дело видел – нет, не читал, конечно же! – но видел, возможно, даже полистал и поглядел некоторые из фотографий… Остальные члены коллегии вообще об этом расследовании ничего не знали и воспринимали информацию на слух.

Ныне у нас в стране находятся демагоги – любители поговорить о сталинском правосудии и социальной справедливости в позитивном, так сказать, ключе. Дескать, такой был мудрый Вождь и всё под его чутким и заботливым руководством работало как швейцарские часики, разве что не тикало. Читаешь такое и диву даёшься – то ли люди истории не знают, то ли знают, но врут сознательно. Не хочется желать плохого даже плохому человеку, но, честное слово, было бы, наверное, справедливо отдать таких вот любителей «сталинского правосудия» в руки самого этого правосудия. Чтобы они вручили свою будущность в руки такому вот зампреду облсуда Герасимовичу. Получился бы очень любопытный и поучительный социальный эксперимент.

Решение судебной коллегии оказалось лаконичным и наверняка продуманным заблаговременно. Процитируем: «Дело принять к своему производству, назначить слушания в закрытом судебном заседании в гор. Свердловске с участием сторон, с вызовом свидетелей: Аксёновой, Горского, Плещевой и Гусинской, вызвать эксперта-психиатра тов. Малкина». Аксенова и Горский – это свидетели, видевшие Винничевского во время похищения Вали Камаевой, а Плещева и Гусинская – матери детей, на которых обвиняемый совершал нападения (Нины Плещевой и Бори Титова соответственно).

Забавно, что в определении суда, оформленном на отдельном бланке, перепутаны падежные окончания фамилий свидетелей, отчего Аксенова и Плещева (или всё-таки, Плещеева?) вдруг сделались мужского пола. Милая небрежность, кому какая разница, мужчиной или женщиной является свидетель? Фамилия и инициалы указаны – вот пусть приходит в суд и даёт показания.

Предварительное заседание судебной коллегии проводилось без вызова обвиняемого. 7 января он получил на руки копию обвинительного заключения. Согласно расписке это было произведено в здании областного суда в доме №2б по улице Малышева в кабинете №64.

В т.н. «доме юстиции» по адресу: ул. Малышева, 2 б, построенном в 1932 г., в конце 1930-х гг. размещались областные суд и прокуратура. Владимир Винничевский в декабре 1939 г. – январе 1940 г. неоднократно бывал в этом здании как в помещениях отдела по специальным делам на шестом этаже, так и в залах суда. Это один из немногих объектов, связанных с делом Винничевского, сохранивших свою аутентичность до настоящего времени.

Судебный процесс начался 15 января 1940 г., председательствовал Чепёлкин, председатель Свердловского областного суда, народными заседателями являлись Зладостев и Самойлов, обвинителем выступал Кабаков, начальник Отдела по специальным делам областной прокуратуры, заместитель облпрокурора, защитником являлся Мокроусов, член ОКЗ (областной коллегии защитников).

Думается, ведение процесса неслучайно досталось председателю облсуда. Михаил Андреевич Чепёлкин считался очень компетентным специалистом. Родившийся в 1907 г., он в возрасте 23 лет закончил Ленинградский институт совстроительства и права, после чего на протяжении почти 6 лет трудился на различных судейских должностях районного, городского и краевого уровней в северных областях СССР. В марте 1936 г. возглавил правовую школу в Архангельске. В сентябре 1939 г. последовал перевод в Свердловск на должность председателя областного суда, приступил к исполнению обязанностей с 1 октября того же года. В этой должности пробыл вплоть до февраля 1948 г., за свою работу был удостоен орденом «Знак Почёта». Затем последовал перевод на Ставрополье, где Чепёлкин возглавил краевой суд и два с половиной года оставался в этой должности.

Чепёлкин Михаил Андреевич

В августе 1950 г. Михаил Андреевич был назначен председателем Ленинградского городского суда, перевод был связан с зачисткой города в рамках известного «Ленинградского дела». На новом месте Чепёлкин проработал немногим более двух лет и скоропостижно скончался осенью 1952 г. в возрасте 45 лет, то есть будучи ещё сравнительно молодым мужчиной.

Впрочем, вернёмся к событиям января 1940 г. Судебное заседание по обвинению Владимира Винничевского в 18 эпизодах похищений и нападений на малолетних детей открылось 15 января в 18:35. После решения процедурных вопросов – удостоверения самоличности обвиняемого, предупреждения свидетелей об ответственности за дачу ложных показаний, получения их подписок в этом и удаления из зала – сторонам были заданы вопросы о наличии ходатайств. Винничевский ходатайств не заявил, а вот прокурор попросил допустить в качестве эксперта профессора Устинова. Адвокат не стал возражать, и суд постановил удовлетворить ходатайство обвинения. Далее последовало разъяснение прав сторон – возможности задавать вопросы, давать объяснения, заявлять отвод составу суда – после которого началось рассмотрение дела по существу.

После оглашения прокурором Кабаковым обвинительного заключения, председательствующий обратился к Винничевскому с вопросом, понимает ли тот сущность выдвинутых обвинений и признаёт ли себя виновным? Винничевский ответил интересно (стилистика оригинала сохранена): «Предъявленное обвинение считаю правильным и виновным себя признаю. Только в обвинительном заключении записано 6 случаев, где потерпевшие не установлены, а я говорил 4 случая». То есть Винничевский фактически обвинил прокуратуру в приписке ему двух эпизодов. Из дальнейшего хода судебного процесса понять невозможно, какие же именно эпизоды были «приписаны» Винничевскому – то ли вопрос этот вообще не поднимался в ходе заседаний, то ли его обсуждение в силу неких причин не попало в стенограмму. Автор не считает себя вправе навязывать собственное понимание этого инцидента и предлагает читателю самостоятельно обдумать эту странную историю.

После того, как Винничевскому было предложено рассказать о преступлениях в свободной форме, тот перечислил все те эпизоды, что не раз уже описывались и упоминались в этой книге. В конце своего рассказа сам же обвиняемый и подвёл итог: «Я совершил 8 убийств, 10 покушений на убийство… Я сознательно душил ребят, это мне было приятно, я чувствовал, что делаю преступление. При удовлетворении половой потребности я чувствовал себя нормально и всё прекрасно помню». То есть, с какими случаями, упомянутыми в обвинительном заключении, он не был согласен при открытии судебного процесса, неясно.

Далее последовали вопросы председательствующего и заседателей. Винничевский отвечал предельно откровенно. По-видимому, он оставался совершенно спокоен. Приведём несколько цитат, дабы читатель мог получить представление об ответах обвиняемого суду: «Мне было приятно, когда я душил, когда мучился ребёнок… Когда я душил Герду, я на неё ложился, но не раздевался, при убийстве мне её не жаль было, а вот когда её нашли убитую и я смотреть ходил на неё – было жаль, не потому жаль, что знакомая, а как ребёнка… После убийства детей у меня было нормальное состояние, никто не замечал, чтобы я волновался… в пьяном виде я ребят не убивал, единственно, когда я убил Герду Грибанову, я был выпивши… Вообще от природы я ровный, не нервный и не горячий… Я ведь грамотный, развитый, я безусловно понимал, что моё преступление наказуемо, я понимал, что моё поведение необычно, не так, как у всех, но я не боролся с этим… Я чувствую себя здоровым, аппетит хороший у меня, сон тоже нормальный, голова не болит. Даже тогда, когда я душил свою жертву, я отдавал себе отчёт в том, что я делаю, {но} ненормальным себя не считал».

Эти выступления в суде производят странное впечатление, кажется, что Винничевский то ли откровенный дурак, то ли явно неадекватен, другими словами, не ориентируется в обстановке и не понимает, где находится. Даже самые закоренелые и дерзкие преступники в суде сникают и начинают искать оправдания своим деяниям, вспоминают или придумывают разного рода смягчающие обстоятельства – тяжёлое детство, обман друзей, алкогольное опьянение, травма головы. Годится всё, потому как получить пулю в тюремном подвале и быть закопанным в безымянной могиле, как бездомная собака – это настолько безрадостная перспектива, что перед ней робеют даже самые отмороженные. А тут обвиняемый, не в пример более развитый, ведёт себя совершенно неблагоразумно и делает хуже самому же себе!

Но, как кажется, дело тут вовсе не в глупости Винничевского и не в его неадекватности. Причина столь неразумного, мягко говоря, поведения кроется, по мнению автора, в ином – он не верил в возможность вынесения смертного приговора либо считал, что такой приговор невозможен в принципе. Поэтому Винничевский видел свою задачу на суде в том, чтобы не дать оснований заподозрить существование неразоблачённого сообщника, поскольку наличие такового сразу привело бы к ужесточению наказания. В советском уголовном праве действия группы лиц традиционно квалифицировались как более тяжкие по сравнению с действиями одиночки. На снисхождение Винничевский не рассчитывал, понимая, что большое число эпизодов делает таковое невозможным, поэтому изображать раскаяние и искать оправдания он даже не пытался. Вопрос о том, кто внушил обвиняемому подобное понимание встающей перед ним перспективы остаётся открытым – по этому поводу можно гадать, но точного ответа мы не узнаем.

Адвокат, по всей видимости, не разъяснил обвиняемому, чем тому грозит обвинение по статье «бандитизм», возможно, даже умышленно ввёл его в заблуждение, заверив, что статья 59/3 – это та же самая статья 136, только в ней речь ведётся об убийствах вообще, а не только детей. А может быть, адвокат даже этого не разъяснял, убедившись, что сам обвиняемый Уголовный кодекс прочесть не догадался и не понимает тяжести ситуации. В любом случае, по мнению автора, Винничевский явно находился в плену иллюзий, а потому вёл себя в суде спокойно, раскованно и крайне неблагоразумно.

Вопросы, задававшиеся обвиняемому членами суда, поражают своей профессиональной беспомощностью. В зале суда не раздалось ни одного вопроса, действительно значимого для понимания механизма совершения преступлений. Никто не поинтересовался, почему в одних случаях обвиняемый детей душил, в других – наносил глубокие и длинные порезы, а в третьих ограничивался многочисленными неглубокими колотыми ранами? Никому в голову не пришло спросить, как это обвиняемый, скажем прямо, далеко не богатырского телосложения, умудрялся переносить на руках на большие расстояния детей весом 14-15 кг? При собственном весе 55-60 кг – а Винничевский вряд ли весил больше – взять на руки и долго нести ребёнка весом 1/4 от собственной массы весьма сложно. Очень бы хотелось посмотреть, как 15- или 16-летний школьник пробежит с такой нагрузкой метров 700 или 800, а Винничевский в некоторых эпизодах должен был преодолевать примерно такие расстояния (если не больше), причём не на стадионе, а по пересечённой местности. Подобные мысли советским судьям в голову не пришли, видимо, они сами детей никогда на руках не носили. Если же серьёзно, то весь допрос обвиняемого в суде совершенно чепухового содержания, на уровне не самого толкового классного часа в школе.

Какие-то вопросы о ножевых ранениях попытался задавать эксперт Устинов, но чисто формально, без всякой попытки «копнуть» действительно глубоко. Винничевский лаконично ответил: «Я наносил своим жертвам много ран ножом, но не глубоких, а поверхностных. Почему я так делал, я не могу объяснить». На вопрос об отрезании части ноги и руки Герды Грибановой обвиняемый сказал нечто такое, чего никогда прежде не говорил на следствии: «Это я сделал для того, чтобы лучше зарыть {жертву}, т.к. она не помещалась в яму, которую я для неё вырыл ножом». Это была чистой воды отсебятина и бессмыслица, хотя бы потому, что о выкапывании ямы ножом Винничевский прежде не сообщал, он говорил, что забросал тело землёй и листвой. Да и не было никакой ямы на месте обнаружения трупа, тело лежало на земле, прикрытое листьями лопуха. Кроме того, непонятно, почему правая нога мешала уложить труп в яму, а левая – нет, ведь ноги-то были одинаковой длины! Но на эту явную чушь никто внимания не обратил. Никто из судей материалов дела не знал и знать не хотел, в детали погружаться считал излишним, и потому ответы обвиняемого были сугубо формальны. Нет даже уверенности в том, что его кто-то действительно слушал. Вместо ответа Винничевский с тем же самым успехом мог повернуться к стене и похрюкать – на процессе познания судом истины такое поведение никак не отразилось бы.

Действительно интересной темой, затронутой в процессе допроса обвиняемого в суде, следует признать вопрос о его заикании, заданный адвокатом ближе к концу заседания. Винничевский ответил следующим образом: «Меня считают заикой, но я говорю всегда так, как сейчас, заикаюсь не особенно, выделения слюны не замечаю». Признание очень примечательное, поскольку свидетельств о нарушениях речи у Винничевского очень мало. Отмеченное выше утверждение обвиняемого противоречит словам Марии Мелентьевой, жены его дяди Петра, произнесённым во время допроса 16 ноября 1939 г., то есть всего двумя месяцами ранее: «Он {Владимир Винничевский} заикался и до поездки в Атиг {летом 1938 г.}, но это было не так заметно. После же приезда его из Атига он заикаться стал сильно, почти при каждом слове». В марте 1939 г. для лечения заикания мать повезла Владимира в Кушву, на гору Благодатная, к бабкам-знахаркам, но лечение не помогло. То есть вроде бы всё это время Винничевский должен был сильно заикаться. Но вот начинается суд и – странное дело! – мы видим, что заикание его почти незаметно. Исчезновение заикания, как уже отмечалось выше, является объективным свидетельством спокойствия обвиняемого, отсутствия стресса. Эту деталь следует запомнить, по мнению автора, она многое объясняет в поведении Винничевского, и в своём месте мы ещё к данному вопросу вернёмся.

Отвечая на вопросы, Винничевский повторил то же, что говорил в прокуратуре после передачи дела из уголовного розыска, а именно – он вводил пенис в половой орган девочек, но никогда не вводил его в анальное отверстие. Это очевидное противоречие с данными судебно-медицинских экспертиз также не вызвало ни малейшего интереса и было судом проигнорировано.

В общем, назвать эту комедию судом довольно сложно. О какой-либо состязательности сторон говорить вряд ли не приходится, такое ощущение, что адвокат вообще не находился в зале. Гражданин защитник дважды задавал своему клиенту какие-то совершенно беспомощные и бесполезные вопросы о силе полового влечения и перенесённых операциях, получил никчёмные ответы и на этом успокоился. Говорить о сравнении этой дурной комедии с современными ей судами с участием присяжных в странах Европы и Северной Америки просто не приходится. Удручающая картина.

Задавались Винничевскому вопросы о зашифрованной записке и тетради с фразой: «Чем вызвано промедление – телеграф?» Обвиняемый дал те же ответы, что и во время следствия. В зашифрованной записке, по его словам, перечислялись первые 10 случаев нападения с указанием пола жертв, а запись в тетради про задержку оставлена непонятно кем и когда, но точно не самим Винничевским и не его родителями. Смысл фразы, по словам обвиняемого, ему неизвестен.

После этого маловразумительного обмена репликами был объявлен перерыв на 10 минут, и второе заседание началось с вызова и заслушивания свидетелей.

Первой была приглашена Клавдия Плещева, мать Нины, той самой девочки, которую Винничевский пытался убить в сентябре 1938 г. Её тело он бросил в короб с сеном, где мать через некоторое время и нашла пришедшую в сознание дочку. Выбор свидетеля, честно говоря, непонятен – мать не видела Винничевского и вообще не подозревала криминала, по крайней мере, в милицию не заявляла, и чем она могла помочь суду – совершенно непонятно. Тем не менее Клавдию Гавриловну вызвали, выслушали её малосодержательный сбивчивый рассказ, потом поинтересовались мнением обвиняемого. Винничевский ограничился одним предложением: «Да, девочку Плещеву я взял на руки и унёс в конюшню, пообещав ей конфетку». Это, конечно, не судебное следствие – это пародия или издевательство над процессом установления истины.

Затем последовал вызов Фаины Гусинской, мамы Бори Титова, которого Винничевский пытался похитить 10 февраля 1939 г., и её рассказ о событиях того вечера. По словам матери, мальчик некоторое время был очень напуган и боялся людей, но к моменту суда уже полностью оправился от стресса и, по-видимому, забыл о случившемся. Винничевский свою вину лаконично признал, опять-таки, буквально в одном предложении. Профессор Устинов задал ему два вопроса, первый касался семяизвержения обвиняемого во время совершения преступления, а второй – мотива, побудившего его вернуться к Дворцу пионеров через несколько часов после инцидента. На первый вопрос Винничевский ответил, что семяизвержения у него не произошло, хотя он и испытал «приятное чувство», возвращение на место преступления объяснил предельно просто: «Меня интересовало, нашли ребёнка или нет». Вообще же, по содержанию его ответов чувствуется, что и во время второго заседания он оставался совершенно спокоен и особенно не ломал голову над тем, что и как говорить. Буквально молол всё, что Бог на душу положит. Поэтому когда профессор Устинов спросил, не пытался ли обвиняемый спасти жертве жизнь, Винничевский брякнул: «У меня никогда не было желания после удовлетворения половой потребности сообщить, что я там-то видел ребёнка, чтобы ребёнку спасли жизнь».

Тут комментарии излишни, всё сказано предельно откровенно.

Затем в зале судебных заседаний появилась Анна Аксёнова, та самая женщина, что остановила Винничевского в момент похищения Вали Камаевой. Она опознала в обвиняемом похитителя, а кроме того, опознала его одежду, предъявленную ей отдельно (одежда была изъята из квартиры Винничевского при обыске 25 октября 1939 г.). Сам Винничевский полностью подтвердил её рассказ.

После этого был вызван Борис Горский и процедура полностью повторилась. Свидетель рассказал о том, что видел, опознал обвиняемого и опознал его одежду. Обвиняемый подтвердил точность его рассказа.

Никаких вопросов свидетелям обвиняемый не задал. На этом 15 января 1940 г. судебное заседание было остановлено. На следующий день, в 11 часов утра судебное заседание началось с «заслушивания заключения экспертизы». Раз в ход пошли эксперты, значит, суд считает, что фактологическая база, собранная обвинением, выявлена полностью и объективно подтверждена уликами. Эта деталь заслуживает быть отмеченной особо – изучение обстоятельств совершения 18 (!) преступлений советский суд умудрился вместить в пять с половиной часов максимум, с учётом десятиминутного перерыва. Это, наверное, рекорд в общемировой истории судебных процессов со времен Цицерона – даже две тысячи лет назад при отсутствии криминалистики как науки и психиатрии как раздела медицины римские суды подходили к суждению о виновности обвиняемого намного ответственнее, чем товарищи из свердловского облсуда в январе 1940 г.

Профессор Малкин, завкафедрой психиатрии Свердловского мединститута, начал своё выступление несколько необычно – результирующую часть, которую следовало оставить напоследок, он пустил впереди основного текста. С одной стороны, это выглядит странно, экспертизы так обычно не представляют суду, но с другой – всё выглядит в высшей степени понятно и логично: «Вот вам готовый ответ, я его далее поясню, но кому неинтересно, может вздремнуть». С самого начала Малкин заявил, что Винничевский не является душевнобольным, а относится к категории глубоко психопатических личностей типа психопатов влечения. Тут он аппелировал к учению известного дореволюционного криминального психолога Сергея Викторовича Познышева, но автор сильно сомневается в том, что кто-то из сидевших в январе 1940 г. за судейским столом знал суть этого учения и понимал разницу между, скажем, убийцами «прирождёнными», «привычными» и «по страсти». Сам Познышев к тому моменту полностью исчез из научного информационного пространства, произошло это после того, как Сергей Викторович, глубоко религиозный по своему мировоззрению человек, во второй половине 1920-х гг. отказался написать учебник по криминальной психологии и судебной психиатрии с восхвалением марксистско-ленинской диалектики. Советская наука его не признавала, и на момент описываемых событий учёный с мировым именем, доктор уголовного права, академик Тулузской академии наук, влачил нищенское существование, перебиваясь репетиторством. В январе 1943 г. выдающийся русский учёный-психолог и юрист Сергей Познышев скончался в Москве в условиях крайней нужды и голода.

Вернёмся, впрочем, к суду над Винничевским. По мнению Малкина, показаниям обвиняемого можно было доверять, и его следовало признать ответственным за свои действия.

Малкин Пётр Фаддеевич – первый заведующий кафедрой психиатрии Уральского государственного медицинского института. Кафедра была создана в ноябре 1935 г. и для того, чтобы возглавить её, Малкину пришлось переехать из Перми в Свердловск. Выступал экспертом по делу Винничевского. В 1953 г. был уволен из института, т.к. в ходе кадровой проверки выяснилась его связь с партией анархистов в молодые годы. Вместе с женой, Людмилой Ивановной Толстоуховой, переехал в г. Куйбышев, где и скончался в 1971 г. Любопытно, что информация о Малкине, размещённая на официальном сайте Уральского государственного медицинского университета, несколько отличается от той, что приведена выше. Создатели сайта именуют Малкина Мироном Фаддеевичем, а время жизни определяют с 1890 по 1968 г. (насколько известно автору, Малкин родился в 1902 г., а умер в 1971 г.).

О психиатрической экспертизе в своём месте было сказано достаточно подробно, поэтому вновь останавливаться на ней вряд ли нужно. Единственным интересным дополнением к ней можно считать суждение профессора о возможном исправлении Винничевского в условиях исправительно-трудовой колонии. Психиатру был задан такой вопрос одним из заседателей, и Малкин ответил: «Я не могу ответственно заявить, можно ли устранить действия Винничевского в исправительно-трудовых учреждениях, так как это скорее компетенция социального, а не психического плана». После Малкина выступил профессор Устинов, заявив, что он «в основном согласен с мнением коллеги» и что Винничевский «является личностью, ответственной за свои действия».

Адвокат заявил ходатайство о вызове в суд родителей обвиняемого для их допроса о поведении сына в быту. Мотивировал свою просьбу защитник тем, что Винничевский является несовершеннолетним. Прокурор выступил против, объяснив, что Винничевскому уже 17 лет и его родители от него отреклись, потребовав через газету расстрела. Демарш прокурора Кабакова выходил за рамки его полномочий, и дело тут даже не в том, что Винничевскому на самом деле в тот момент ещё не исполнилось 17 лет, а в том, что, протестуя против вызова родителей, гражданин прокурор по спецделам покусился на исключительную прерогативу судьи. Согласно статьям 253 и 254 Уголовно-процессуального кодекса 1923 г. решение о вызове свидетелей в суд принимает исключительно судья, и он не вправе отклонить ходатайство лишь на основании того, что дело уже достаточно выяснено. Другими словами, адвокат Мокроусов, заявляя ходатайство, был, что называется, в своём праве, а вот прокурор явно вышел за рамки отведённых ему законом полномочий.

Как нетрудно догадаться, родителей обвиняемого в суд не вызвали. После этого объявили перерыв на 10 минут.

По окончании перерыва выяснилось, что в Управлении Рабоче-Крестьянской милиции имеется акт судебно-медицинской экспертизы по разбираемому делу. Суд решил акт истребовать и приобщить к делу, что и было исполнено – из уголовного розыска прислали акт экспертизы Устинова, которую последний проводил по поручению лейтенанта Брагилевского. Это тот самый акт, подробно изложенный и проанализированный нами в главе «Экспертиза профессора Устинова». Документ этот очевидно неполон – в нём нет анализа многих эпизодов, неизвестных на момент его составления, причём как раз тех, которые можно было действительно связать с Винничевским (то есть нападение на Славика Волкова и убийств Риты Фоминой и Таси Морозовой). Строго говоря, это был документ непонятно как относящийся к предмету судебного разбирательства, ибо связь жертв, чьё травмирование исследовалось экспертизой, с Винничевским оставалась недоказанной.

Очевидная абсурдность ситуации суд не смутила, текст экспертизы был оглашён, после чего было принято решение перейти к прениям сторон.

Начальник спецотдела областной прокуратуры товарищ Кабаков был лаконичен: «Преступления подсудимого доказаны.., квалификация по статье 59/3 правильна». Объективности ради следует подчеркнуть, что ни обвинительное заключение прокуратуры, ни стенограмма судебного процесса не приводят доказательств вины Винничевского в тех преступлениях, которые ему инкриминировали (за единственным исключением – задержание с поличным при нападении на Славика Волкова), но это обстоятельство ничуть не смутило прокурора. Его выступление в прениях – это не речь юриста, а демагогия трибунного болтуна. Про квалификацию убийств малолетних детей по статье 59/3 даже и говорить особо не хочется – ни в одном документе не приводится мотивировка подобного решения. Оно и понятно – объяснить такое невозможно, а прямо назвать истинную причину – необходимость расстрелять обвиняемого – не позволяли игры в «социалистическую законность».

Адвокат попросил суд сохранить обвиняемому жизнь, присовокупив к этому, что «если суд найдет недостаточным заключение экспертизы, то следует направить гр. Винничевского на судебно-психиатрическую экспертизу в институт им. Сербского».

Обвиняемый в своём последнем слове, очевидно, руководствовался правилом «Повинную голову меч не сечёт». Процитируем сказанное Винничевским целиком: «Я полностью признаю свою вину, я совершал преступления на протяжении полутора лет, я чувствую, сколько горя принёс матерям и отцам своих жертв, в том числе и своим родителям». Прозвучало это немного косноязычно, но общий посыл был предельно ясен. Очень жаль, что нет фотографий этого суда, хотелось бы увидеть, как выглядел Винничевский во время произнесения своего последнего слова.

Суд удалился для вынесения приговора, затем быстро вернулся в зал и огласил текст, явно составленный заблаговременно. Вот дословный текст приговора: «Винничевского Владимира Георгиевича по ст. 16 и 59/3 УК расстрелять. Вещественные доказательства по делу – рубашку, брюки и ботинки Винничевского – возвратить родителям Винничевского, перочинный нож направить в Областное управление милиции, обёртки от конфет – уничтожить, а остальные вещественные доказательства оставить при деле. Приговор окончательный и может быть обжалован в Верховный суд РСФСР в течение 72-х часов с момента вручения копии приговора осужденному и опротестован прокурором в течение 72-х часов с момента вынесения приговора».

Заседание было закрыто в 17:05 16 января.

Итак, на рассмотрение дела, в котором фигурировали 18 эпизодов нападений, из них 8 – со смертельным исходом, членам Свердловского областного суда потребовалось одиннадцать с половиной часов на протяжении двух дней. И это с учётом перерывов!

Уже 17 января Винничевский собственноручно написал кассационную жалобу и передал её администрации тюрьмы. Правда, начальник тюрьмы переправил её в областной суд лишь 19 января, причина подобной задержки с исполнением совершенно рутинной операции не совсем понятна. Возможно, рассматривался вариант с уничтожением этого документа «по-тихому», чтобы дело выглядело так, будто осужденный отказался от своего права обратиться в Верховный суд РСФСР. Иное, честно говоря, просто в голову не приходит. Не подлежит сомнению, что расстрельный приговор не явился полностью самостоятельным решением Чепёлкина, судьба юного изувера была известна в Обкоме партии, и там явно следили за дальнейшей судьбой Винничевского. Но в конечном счёте ситуация осталась в законном русле и кассацию осужденного передали по инстанции.

Винничевский исписал лист с обеих сторон, и по содержанию вышедшего из-под его пера текста легко заметить, сколь резко переменилось его душевное состояние. Выше приведены примеры безмятежной болтовни Винничевского во время судебного процесса, теперь же от этого настроения не осталось и следа. Из текста буквально брызжет паника, страх, истерика. Винничевский вдруг понял, что надо выдумывать какие-то смягчающие обстоятельства и благопристойные объяснения собственному поведению.

Начал приговорённый с рассказа о дурном влиянии Карпушина, но толком его не закончив, перескочил вдруг на себя любимого. Приведём несколько ярких образчиков эпистолярных упражнений Винничевского на тему «Почему я достоин жизни»: «Он (то есть Карпушин – прим. А. Р.) мне отвечал, что если ты найдёшь девушку и используешь её, то можешь заболеть, и может у девушки родиться ребёнок, и тебе попадёт. После этого разговора я начал заниматься зверскими преступлениями, я пользовал детей, но не с целью их смерти, а с целью своего удовлетворения, какая-то сила тянула, заставляла меня пойти на эти преступления…» Винничевский понял, что не следовало в суде рассказывать про хороший аппетит и здоровый сон, а надо было, наоборот, сетовать на расстроенное здоровье. Получилось это у него так: «При осмотре меня в кабинете следователя гражданина Вершинина профессором Малкиным признали меня здоровым, но, думаю, мало одного осмотра, мне надо лечиться».

«Я всячески старался прекратить свои преступления, – горестно причитал преступник далее. – Я не раз обращался к родителям с тем, чтобы они отдали меня в военное училище, с тем, чтобы быть образованным, но моё прошение было напрасно». Понял Винничевский и ловкую проделку правоохранительных органов с подменой инкриминируемых статей: «Граждане Верховного суда РСФСР, почему мне дали статью 59/3 как бандиту, если я совершал действия с целью садистического побуждения, по-моему, мне должна быть статья 136». Под конец кассации вообще пошли стон и слёзы: «Мне сейчас 16 лет, я ещё несовершеннолетний, и мои годы впереди, я не сознавал, что меня ожидает впереди. Отправьте меня в самую отдалённую колонию, я буду честно трудиться для советской страны».

Владимир Георгиевич Винничевский, один из самых странных и загадочных серийных убийц Советского Союза.

Фотографии сделаны 27 октября 1939 г. после оформления ареста.

Далее колесики административного механизма закрутились своим чередом. Уже 25 января Московская городская коллегия адвокатов поручила защитнику Николаю Флятсу принять в работу кассационную жалобу Винничевского и выступить в её поддержку в Верховном суде РСФСР. Адвокат живо взялся за работу и в тот же день запросил судебные материалы в Верховном суде. Прошение об отмене решения свердловского облсуда Флятс мотивировал ссылкой на универсальную статью 414 Уголовно-процессуального кодекса, согласно которой подлежат отмене приговоры, основанные на недостаточном и неправильно проведённом следствии. А таковым признается следствие – предварительное или судебное – не установившее обстоятельств, выяснение которых должно было повлиять на приговор. То, что обвиняемый не был подвергнут психиатрической экспертизе в условиях стационара, Флятс посчитал обстоятельством, способным повлиять на приговор суда. По мнению адвоката, экспертиза профессора Малкина не являлась полной, так как не исследовала вопрос о внушаемости Винничевского и не объяснила природу зарождения столь необычного способа удовлетворения полового влечения без всякого влияния других лиц.

Также Флятс указывал на допущенное областным судом грубое нарушение статьи 22 «Общих начал уголовной политики», которая запрещает применять расстрел в отношении лиц, не достигших 18 лет. По мнению адвоката, ссылка на закон от 7 апреля 1935 г., допустивший применение всех мер уголовного наказания к лицам, достигшим 12-летнего возраста, касается лишь статьи 12 Уголовного кодекса в редакции до 1935 г. (статья эта запрещала осуждать на исправительные работы лиц младше 16 лет). То есть, согласно логике Флятса, осужденного можно было приговорить к работам в ИТЛ, но нельзя было приговаривать к расстрелу, поскольку статья 22 «Общих начал уголовной политики» продолжала действовать и запрет на расстрельные приговоры для не достигших 18 лет сохранялся. В этом, кстати, гражданин адвокат глубоко заблуждался, как мы в своём месте выяснили, в довоенном Советском Союзе молодёжь младше 18 лет спокойно расстреливали, в том числе и в самой Москве, а не только по медвежьим углам и дальним окраинам.

Николаю Флятсу удалось озадачить Верховный суд РСФСР, заместитель председателя суда Громов распорядился отправить в институт имени Сербского материалы следствия по делу Винничевского и протокол судебного процесса с приложенными к последнему текстами судебно-медицинской и психиатрической экспертиз. В Научно-исследовательском институте судебной психиатрии имени профессора Сербского (так в те годы звучало полное название этого научного центра) документы были изучены, и на их основании 9 февраля 1940 г. комиссионно подготовлена заочная судебно-психиатрическая экспертиза. Комиссия в составе трёх человек: старших научных сотрудников Юсевича и Довбни, а также доцента Халецкого – предположила наличие четырёх различных причин отмечаемых у Винничевского отклонений в поведении, в том числе медленно протекающего шизофренического процесса. Ни одной из упомянутых причин отдать предпочтение в условиях заочной экспертизы не представлялось возможным. 11 февраля 1940 г. директор института Ципа Мейеровна Фейнберг подписала секретное отношение на имя Громова, в котором, в частности, сообщалось: «Комиссия Института приходит к заключению, что суждение о диагнозе и степени болезненных изменений, а также заключение о вменяемости в связи с чрезвычайной сложностью клинической картины не могут быть даны только на основании изучения материалов дела. Для решения этих вопросов необходимо наблюдение и изучение Винничевского в условиях судебно-психиатрического стационара (желательно в Институте имени Сербского)».

Через день, 13 февраля 1940 г., судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР под председательством Бочарова посчитала, что выводы психиатрической экспертизы профессора Малкина, представленные Свердловскому областному суду в январе 1940 г., не могут быть признаны исчерпывающими. Винничевский признавался подлежащим исследованию в условиях стационара, а приговор областного суда – отмене. Дело надлежало возвратить на новое рассмотрение в тот же суд в ином составе судей с обязательным направлением Владимира Винничевского на исследование в НИИ им. Сербского.

16 февраля материалы на Винничевского ушли из Верховного суда РСФСР в Верховный суд СССР, поскольку последний выполнял роль надзорного органа за верховными судами союзных республик. Но уже совсем скоро вдогонку полетело неожиданное дополнение – речь идёт о заявлении Елизаветы Ивановны Винничевской на имя Иосифа Виссарионовича Сталина, в котором она просила руководителя ВКП(б) разрешить ей «побеседовать» с ним лично. В те февральские дни Винничевская находилась в Москве, побывала в ЦК партии и в приёмной «Всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина. С ним она также добивалась личной встречи и столь же безуспешно. Из ЦК ВКП(б) письмо матери убийцы переслали в Верховный суд РСФСР, но поскольку дела Винничевского там уже не оказалось, письмо 21 февраля 1940 г. перекочевало в Верховный суд СССР.

Некоторые пассажи из этого заявления заслуживают того, чтобы их процитировали (стилистика оригинала сохранена): «Я никогда не видела его (то есть сына – прим. А. Р.) в крови и не представляю, какое может быть удовольствие убивать людей – это может сделать только сумасшедший или {человек} под чьим-либо влиянием. Иосиф Виссарионович! Умоляю Вас самим заинтересоваться этим делом! Нет ли тут чего-либо другого, более серьёзного? Возможно, он {действовал} не один, но только не знает никого, он очень скрытный, нужно добиться, чтобы он сказал всю правду». Слова на самом деле золотые, Елизавета Ивановна даже и не поняла, видимо, сколь замечательно выразила суть дела. Вот только к написанному просятся две ремарки: во-первых, она ошибочно думает, будто сын её никого не знал, на самом деле, это она толком не знала тех, кого знает её сын, скажем, того же Карпушина. А во-вторых, безусловно, очень важно было добиться того, чтобы сын сказал всю правду. Тут автор полностью солидарен с Елизаветой Винничевской, сын её всей правды не говорил, хотя толковый следователь должен был вывести его на разговор по душам. Но для этого следовало отказаться от всех фиглярских фокусов сталинского правосудия и снять бредовое обвинение в «бандитизме», на что судебная власть в силу очевидных причин пойти уже не могла. Власть ловко обманула 16-летнего дурачка, подвела его своими крючкотворскими фокусами под расстрел и теперь не могла рассчитывать на доверительное отношение.

Впрочем, тут мы несколько забегаем вперёд, а потому остановимся и процитируем ещё немного заявление Елизаветы Винничевской на имя Сталина. «Первое время, когда мы с мужем узнали о проделках своего сына, пришли в такой ужас, что не выразить словами и написали отречение: сами просили применить к нему высшую меру – расстрел, – писала далее в своём обращении мать убийцы. – Но когда мне дали свидание с сыном и {я} увидела, как он плачет, поняла, что мы {с мужем} были неправы и пришли к такому заключению, {что} или он больной, или был научен кем-либо… Но если он был кем-нибудь научен, им было бы на руку {казнить его}».

Колёса судебных жерновов вращались медленно, но неостановимо. 27 марта 1940 г. Владимир Винничевский, по-прежнему находившийся в свердловской тюрьме Управления госбезопасности, получил на руки определение судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР. Из него он мог узнать, что расстрел отменяется и впереди его ждёт поездка в Москву, в институт Сербского. Мучения последних месяцев приобретали смысл, и его расчёт, казалось, должен был оправдаться. Для тюремного сидельца поездка из Свердловска в Москву на экспертизу – это целое событие, это развлечение, сравнимое по яркости впечатлений с тем, что современные жители России испытывают при путешествии куда-нибудь на Бали или остров Пасхи.

«Жизнь прекрасна!» – мог воскликнуть Володя Винничевский и, скорее всего, воскликнул. И можно не сомневаться, что в те мартовские дни он опять запел в тюремной камере.

Старший следователь отдела по надзору за РКМ свердловской областной прокуратуры Губин 7 апреля оформил постановление, согласно которому заключённый Винничевский В. Г. подлежал этапированию в Москву в НИИ судебной психиатрии им. Сербского для проведения психиатрической экспертизы в условиях стационара, причём надлежало «на разрешение судебно-психиатрической экспертизы поставить следующие вопросы: 1. Являлся ли вменяемым обвиняемый Винничевский в момент совершения… преступлений. 2. Является ли Винничевский вменяемым в данный момент».

20 апреля Владимир Винничевский в мрачном «столыпинском» вагоне отбыл из Свердловска в Москву. В институт имени Сербского поступил 24 апреля. Наблюдение за спецпациентом продолжалось почти два месяца, акт №651 судебно-психиатрической экспертизы, приобщённый к материалам дела, датирован 16 июня 1940 г. Присмотримся к этому документу повнимательнее – это, безусловно, материал намного более объективный и заслуживающий доверия, нежели написанная «на коленке», всего после двух личных встреч, экспертиза профессора Малкина.

Итак, несколько цитат из акта №651: «…родился в состоянии временного удушья /асфиксия/. Рос физически слабым, болезненным, перенёс в детстве ряд инфекционных заболеваний, был дважды оперирован – по поводу аппендицита.., и в связи с аденоидами. Раннее его развитие протекало без задержек… Со стороны школы жалоб на его поведение не было – считался дисциплинированным… Испытуемый по своему физическому развитию соответствует своему возрасту, телосложение правильное». А вот при оценке состояния нервной системы члены экспертной комиссии отметили любопытные нюансы: «Ахилловы и коленные рефлексы неравномерно повышены /выше слева/. Отмечается неравномерность глазных щелей, асимметрия лицевой иннервации, некоторое уклонение языка влево. Реакция Вассермана в крови и в спинномозговой жидкости дала отрицательный результат. В спинномозговой жидкости имеется изменённая кривая Ланге».

Очень интересные наблюдения! Неравномерность рефлексов, так называемая анизорефлексия, объективно свидетельствует о повреждении центрального или периферического отдела рефлекторной дуги. Кривая Ланге показывает избыточное содержание глобулинов в белке спинномозговой жидкости, и её отклонения от нормы могут свидетельствовать о наличии у пациента нейросифилиса или рассеянного склероза. Но нейросифилисом Винничевской не болел – на это указывает отрицательный результат реакции Вассермана. Так что, убийца, судя по всему, страдал рассеянным склерозом и, жалуясь родителям на плохую память, ничего особенно не придумывал.

Нельзя не отметить и того, что анизорефлексия в каком-то смысле являлась указанием на левшизм Винничевского. Явления эти не обусловлены взаимно, то есть одно не следует из другого в обязательном порядке, но часто сопровождают друг друга и наблюдаются вместе. Здесь самое время припомнить, что в некоторых криминальных эпизодах преступник демонстрировал поведение, присущее левшам. Вместе с тем явный левшизм у Винничевского не зафиксирован, можно не сомневаться, что если бы таковой имел место, то две психиатрические экспертизы его обязательно бы выявили. В общем, полной ясности в этом вопросе нет, в том числе и потому, что никто из следственных и судебных работников вопросов такого рода перед экспертами не ставил, возможный левшизм преступника ими остался попросту незамечен.

Но почитаем текст экспертного заключения далее: «Со стороны психики: испытуемый в ясном сознании, правильно ориентирован в окружающей обстановке. Доступен, но насторожен, неискренен, неправдив. О своём прошлом даёт формальные, односложные сведения, видимо, обдумывает содержание ответов, многое скрывает». Как видим, психиатры поняли, что Винничевский многое скрывает, в этой связи интересен лишь один вопрос: вести себя подобным образом он начал только во время экспертизы или уже во время следствия?

Специалисты, разумеется, задавали преступнику вопросы о его деяниях. Вот как описаны его реакции на это: «На вопросы о правонарушении отвечает неохотно, всё же в основном подтверждает показания, данные им на предварительном следствии. Свои действия объясняет тем, что при истязании детей испытывал половое удовлетворение. Испытытуемый очень озабочен своей судьбой, при упоминании об ответственности краснеет, на глазах навёртываются слезы, даёт обещание „больше этого не делать“, так как за это расстреливают».

Весьма выразительна характеристика поведения Винничевского во время пребывания в институте: «В первые дни пребывания в отделении был заторможен, тосклив, малоподвижен. В дальнейшем эти явления сгладились, чувствуя себя вне сферы непосредственного наблюдения персонала, он был общителен, подвижен, оживленно беседовал с другими испытуемыми, играл с ними в настольные игры, при приближении же к нему кого-либо из персонала, в особенности врачей, настораживался, становился вялым, малоподвижным. За последний период пребывания в Институте испытуемый пытается произвести впечатление слабоумного человека, жалуется на „отсутствие соображения“, даёт нарочито неправильные ответы при проверке его школьных знаний. Однако путём ряда дополнительных исследований установлено, что запас его школьных сведений соответствует полученной им образовательной подготовке. Интеллект в переделах нормы. Работоспособность не нарушена».

Как видим, Владимир Винничевский во время экспертизы попытался «играть тупого», причём не с самого момента прибытия «в Серпы», а спустя некоторое время, то есть после первичной адаптации. Его наверняка подучили заключённые постарше, разъяснив, что от выводов экспертизы напрямую зависит его жизнь. Вот Винничевский и начал «тупить», делая это, разумеется, очень непрофессионально и явно для специалистов. Никого эти игры обмануть не могли.

Там, в Москве, в Кропоткинском переулке, Владимир Винничевский встретил своё 17-летие. Окружавшая его обстановка сильно отличалась от той, в которой он отметил предыдущий день рождения. Конечно, не о такой жизни мечтал юноша, но именно в те июньские дни он, скорее всего, имел основания смотреть в будущее с оптимизмом. В самом деле, один раз его уже хотели расстрелять, но не получилось, глядишь, и второй раз не получится! Но надежда эта затрещала как гнилое тряпьё уже буквально через неделю после дня рождения преступника.

Вывод экспертизы логично следовал из её содержания: «Винничевский В. Г. душевным заболеванием не страдает, но обнаруживает остаточные явления после перенесённого им в детстве мозгового заболевания, сопровождающиеся изменениями характера и склонностью к сексуальным извращениям. Однако степень указанных изменений психики не такова, чтобы можно было его считать неответственным. Как не душевнобольной Винничевский В. Г. в отношении инкриминируемых ему деяний, совершённых им вне какого-либо болезненного расстройства душевной деятельности, должен считаться вменяемым».

Другими словами, Винничевский был подсуден и должен был предстать перед судом вторично. Далее произошёл не до конца понятный из материалов дела момент – подсудимый, видимо, застрял в одной из пересыльных тюрем, поскольку в Свердловск к концу июня не вернулся. 2 июля из НИИ им. Сербского в облпрокуратуру пришёл оригинал экспертного заключения, и надзорный прокурор Губин стал искать заключенного. Однако выяснилось, что в Свердловской тюрьме его нет, в деле имеется справка за подписью начальника тюрьмы, датированная 10 июля 1940 г., из которой следует, что Владимир Винничевский выбыл 20 апреля. Мы не знаем, где отыскали преступника, но уже через неделю он находился в Свердловске, в знакомой ему тюрьме Управления госбезопасности, где подписал «Протокол объявления об окончании следствия и предъявлении следственного производства обвиняемому». В протоколе старшим следователем Губиным от руки сделана такая запись: «Лично Винничевским прочитано заключение судебно-психиатрической экспертизы в течение 15 минут». Владимир, прочтя этот документ, должен был понять, что попытка его играть с психиатрами окончилась полным провалом. Можно не сомневаться, ему стало в те минуты очень и очень горько, возможно, он даже заплакал от искренней и всеохватной жалости к самому себе.

История с судом грозила повториться.

Областной прокурор Сидоркин 20 июля утвердил обвинительное заключение, которое надлежало представить на повторном слушании дела. Оно практически один в один повторяло первый вариант, с которым прокуратура выходила в суд в январе 1940 г. Через два дня – 22 июля – документы были направлены председателю Свердловского областного суда. И уже 24 числа того же месяца состоялось подготовительное судебное заседание, во всем повторившее результаты аналогичного заседания в январе: слушание проводить в закрытом режиме, квалификацию преступлений по статье 59/3 признать верной, в суд вызвать четырёх свидетелей, тех же самых, что и на первом суде (Плещева, Горский, Аксенова, Гусинская).

Судебный процесс под председательством судьи Обухова и народных заседателей Брагиной и Носовой при участии обвинителя Небельсена и адвоката Браславского открылся 31 июля, однако не продлился долго. На первых же минутах заседания выяснилось, что Винничевский не получил для ознакомления копию обвинительного заключения, из-за чего слушание дела было перенесено на 5 августа. Это, разумеется, была чистой воды формальность. Сталинское правосудие совершенно спокойно смотрело на грубейшие нарушения в квалификации деяний, благодаря чему убийца детей превращался в бандита, обвиняло по эпизодам, по которым не имелось никаких улик и даже отсутствовали потерпевшие, допускало иные грубейшие попрания фундаментальных основ права, но при этом показно демонстрировало соблюдение ничтожных формальностей и ни на что не влияющих процессуальных норм.

Обвиняемый получил на руки злополучную копию обвинительного заключения 1 августа, и через 4 дня суд собрался опять. Правда, на этот раз состав суда полностью оказался заменен, с чем это было связано – непонятно. Председательствовал судья Каплан, народными заседателями явились Лучинкин и Портнов. Произошли и замена обвинителя, вместо Небельсена на суд явился Красс, защитник остался тот же.

Судебное заседание открылось в 11 часов утра 5 августа 1940 г. Выяснилось, что свидетели Горский и Гусинская не явились по причине выезда из Свердловска к новому постоянному месту жительства, также не явился профессор Малкин, находившийся на курорте. Защита заявила о необходимости присутствия профессора Малкина. Адвокат хотел услышать мнение психиатра относительно излечимости Винничевского, такое ощущение, что Браславский либо не читал заключения психиатрических экспертиз либо ничего в прочитанном не понял, поскольку никто подсудимого больным не считал и, соотвественно, излечивать было нечего. Прокурор на это не без сарказма заявил, что «вопрос ставится не об излечении Винничевского, а о преступлении, которое он совершил». Суд принял решение слушать дело в отсутствие профессора Малкина и свидетелей.

Винничевский во время судебного следствия повторил в общих чертах свои прежние показания. Правда, в отличие от показаний на предварительном следствии и первом процессе в них закралась масса шероховатостей. Например, теперь Винничевский не говорил уже о выкапывании могилы для Герды Грибановой, а вернулся к первоначальной формулировке о забрасывании тела землёй. Оказались в рассказе Винничевского и иные ляпы: так, он заявил, что дал Вове Петрову рубль, хотя на самом деле всё было прямо наоборот – преступник у мальчика рубль забрал. Чулочки Петрова, согласно новой версии событий, Винничевский не отдавал незнакомым ребятишкам, а повесил на сучок неподалёку от места убийства.

Впрочем, все эти нюансы никого не интересовали, да никто о них ничего и не знал. Любопытно, что обвиняемый в своём свободном рассказе ни единым словом не помянул Карпушина, что резко контрастировало с текстом кассации, в котором Карпушин упоминался уже буквально во втором предложении. Сейчас же Винничевский вспомнил о своём старшем друге лишь после вопроса адвоката, причём сделал это мимоходом, явно не желая делать лишний акцент на этой фамилии. Выразился он буквально так: «От Карпушина я слышал, что со взрослыми девушками не надо иметь близких отношений» – и всё, молчок! Перед нами явно осмысленная линия поведения, от которой обвиняемый не захотел отступать даже перед угрозой расстрела.

Далее последовали допросы свидетелей. Никаких сюрпризов они не принесли.

Прения сторон оказались чистой формальностью и уложились буквально в несколько предложений. Прокурор Красс заявил, что «для таких людей, как Винничевский, не может быть иной меры наказания, кроме расстрела». Адвокат Браславский невнятно заметил, что «не отрицает правильности квалификации преступления, но считает возможным не применять расстрел, учитывая, что подсудимый {как} во время совершения преступлений {так и сейчас} является несовершеннолетним…» Если бы адвокат действительно намеревался защищать обвиняемого, то первое, против чего ему надлежало выступать – это квалификация деяний Винничевского, которые никоим боком не подпадали под статью о бандитизме. Но понятно, что мы имеем дело вовсе не со свободным правосудием, а с игрой по определённым правилам, и адвокат в этих условиях являлся таким же игроком, что и все остальные участники процесса.

Процитируем последнее слово Винничевского: «Я полностью сознаю своё преступление, которое я совершал в течение полутора лет. Я об этом никому не мог сказать, боясь ареста. Если суд не вынесет мне высшей меры наказания, я сумею искупить свою вину, насколько бы она не была велика».

Жить захочешь – ещё не так раскорячишься!

Суд решил не предоставлять Винничевскому возможность искупить вину и приговорил его к расстрелу. Приговор буквально слово в слово повторил вынесенный в январе 1940 г., одежду осужденного надлежало вернуть родителям, злосчастный перочинный нож – в УРКМ. Копию приговора Винничевский получил на руки 6 августа и живо накатал жалобу, которая в отличие от кассации, растянувшейся почти на два листа, уложилась в один абзац. Винничевский здраво рассудил, что надо быть лаконичнее, ибо чрезмерная словоохотливость в судебных инстанциях зачастую только вредит. «Я осознал свою вину, – написал он, в частности, в жалобе. – Будучи под стражей, много пережил, в будущем подобных совершать преступлений не буду. Я ещё молод и если не буду подвергнут высшей мере наказания, то смогу честно искупить свою вину. Прошу оставить мне жизнь».

В тот же день адвокат Браславский подал жалобу в Верховный суд РСФСР. Содержание жалобы сводилось к двум моментам – во-первых, несовершеннолетие Винничевского являлось смягчающим вину обстоятельством, поскольку преступления совершались им в «переходный возраст, когда человеческий организм морально и физически ещё не окреп», а во-вторых, несмотря на принятый 7 апреля 1935 г. закон о применении всех мер наказания к несовершеннолетним, статья 22 Уголовного кодекса РСФСР, накладывающая ограничение на применение расстрела в отношении несовершеннолетних, «до настоящего времени не исключена из УК и не изменена».

Елизавета Винничевская, узнав о новом приговоре сыну, написала и послала почтой заявление на имя Калинина, Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Это была та инстанция, которая принимала решения о помиловании приговорённых к смертной казни. Елизавета Ивановна напомнила о своей поездке в Москву в начале года: «Я ездила в Москву с жалобой, ходила к Вам в приёмную, в то время Вы не принимали, меня направили в кабинет к одной гражданке, которая ничего существенного не могла сказать или что-либо посоветовать по этому поводу». Далее она изложила общий порядок движения дела, вынесение двух смертных приговоров, проведение экспертиз. В этом, правда, мать преступника солгала, она заявила, что по результату первой психиатрической экспертизы сын «был признан больным – глубоко психический шизоид» (так в оригинальном тексте). На самом деле, как мы знаем, та экспертиза ничего подобного не признавала, поэтому-то Винничевский и оказался в январе 1940 г. приговорён первый раз к смертной казни. Елизавета Ивановна в своём августовском заявлении на имя Калинина изложила всю сумму подозрительных деталей, которые, по её мнению, свидетельствовали о наличии у её сына подельника. В своём месте этот фрагмент заявления уже цитировался. Вкратце напомним доводы матери преступника: в его тетрадях она обнаружила упоминания о людях, имена и фамилии которых ей ничего не говорили, с указанием неизвестных ей номеров телефонов, имелась некая записка «про Пелагею Нестеровну и Липочку», тетрадь с непонятными рисунками и надписью «урок №8», а также некие записи, сделанные чужой рукой.

Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела жалобу Винничевского и его адвоката на заседании 26 августа 1940 г. Коллегия в составе трёх судей – Громова, Горбунова и Круглова – заслушав доклад последнего, объяснения по делу адвоката Флятса и заключение прокурора Хромова, предложившего оставить приговор в силе, вынесла следующее постановление: «Учитывая характер преступления, совершённого Винничевским, тяжесть последствий и социальную опасность его действий, действия Винничевского квалифицированы по статьям 16 и 59/3 УК РСФСР и мера наказания определены судом правильно. В силу изложенного и руководствуясь ст. 436 УПК, коллегия Верхсуда РСФСР определяет: приговор Свердловского облсуда от 5 августа 1940 г. оставить в силе, а касжалобу Винничевского Владимира Георгиевича без удовлетворения».

В течение суток или двух этот результат стал известен приговорённому, и уже 28 августа 1940 г. Винничевский подал в Президиум Верховного суда РСФСР новую жалобу, правда, в сопроводительном письме Управления Наркомата юстиции РСФСР по Свердловской области она именуется «заявлением о помиловании». Это немного странно, поскольку вопросы о помиловании смертников решал исключительно Президиум Верховного Совета СССР, а Винничевский 28 августа обратился в Верховный суд РСФСР. Тем не менее «заявление о помиловании», описав немалый зигзаг по административным этажам, угодило-таки именно в Президиум Верховного Совета СССР. Сразу подчеркнём, что ничего принципиально нового по сравнению с жалобой от 5 августа в этом заявлении нет – там всё то же самое, только в других выражениях и более многословно. Единственный нюанс – это сетования по поводу того, что «я боялся сказать кому-либо об этих преступлениях, а поэтому меня некому было остановить и мне трудно было прекратить свои действия».

Ровно два месяца прошение о помиловании бродило по властным уровням и дожидалось своей очереди на рассмотрение, пока, наконец, 29 октября 1940 г. его не рассмотрели на очередном заседании Президиума. В деле имеется выписка из протокола №7/84 заседания Президиума Врехновного Совета Союза ССР от 29.10.1940 с лаконичным постановлением: «Ходатайство о помиловании Винничевского В. Г. отклонить». Далее выписка была направлена в Верховный суд СССР, а оттуда 11 ноября её копии с грифами «совершенно секретно» были отосланы сразу по двум адресам – в Верховный суд РСФРС и председателю Свердловского областного суда Чепёлкину.

Ну, а далее всё произошло очень быстро, можно сказать, стремительно. В тот же самый день секретарь спецчасти Управления Народного Комиссариата юстиции по Свердловской области Татьяна Кузнецова оформила и подшила к делу справку следующего содержания: «Приговор судколлегии Свердловского областного суда от 5 августа 1940 г. над осужденным по ст. 16-59-3 УК к высшей мере наказания – расстрелу Винничевским Владимиром Георгиевичем ввиду утверждения его Верхсудом СССР приведён в исполнение 11 ноября 1940 г.»

Земной путь чудовищного убийцы закончился быстро и бесславно. Вот, собственно, и всё, в конце мрачной уральской саги была поставлена жирная кровавая точка.

Впрочем, нет, осталось ещё кое-что, сущий пустяк. 25 января 1942 г. профессор Устинов, глава областной лаборатории СМЭ, обратился к заместителю председателя облсуда Герасимовичу со следующей запиской:

«Прошу не отказать предоставить для научной разработки и для музея Облсудмедэкспертизы из архивного дела Винничевского:

1) все фотоснимки;

2) вещдок – клочок рисовальной бумаги с собственноручной заметкой В. об убийстве детей;

3) сломанный кончик перочинного ножа, обнаруженный в черепе Грибановой;

4) один из двух экземпляров показаний В. у т. Вершинина (4-й том дела);

5) письмо В. из тюрьмы матери».

На письме краткая резолюция, сделанная простым карандашом: «Выдано. 26/I – 42 г. Герасимович».

Вот теперь точно всё.

 

Глава XII. Противоречия и нестыковки – необъяснимые и необъяснённые…

Автор никогда бы не принял на себя труд написать эту книгу с единственной лишь целью пересказать историю поисков и разоблачения преступника, державшего летом 1939 г. в страхе весь Свердловск. Настоящая история Владимира Винничевского, по мнению автора, выходит далеко за рамки весьма условной схемы, нарисованной правоохранительными органами, и, несмотря на всю внешнюю занимательность, не может ограничиваться одним только детективным сюжетом. Именно желание разобраться в глубинных тайнах произошедшей в конце 1930-х гг. в Свердловске цепи чудовищных преступлений побудило автора приняться за работу.

В официальной схеме криминальной истории Владимира Винничевского огромное число нестыковок, умолчаний и откровенной лжи. На это уже не раз указывалось выше в самых разных частях повествования, но сейчас пришло время собрать и проанализировать всю in summa contra.

Итак, пойдём по порядку, от общего к частному:

1) Из всего числа нестыковок и противоречий первой по важности, пожалуй, является странное объединение в лице одного преступника – Винничевского – двух весьма несхожих моделей преступного поведения: душения и нанесения ран холодным оружием. Сексуальные преступники, как и всякие люди, склонны к стереотипным действиям, повторяющимся раз за разом с весьма незначительными вариациями. Поведенческие модели могут заметно варьироваться лишь в первых эпизодах, обычно уже третье или четвёртое по счёту нападение протекает в том «каноническом» виде, которому преступник станет следовать в дальнейшем. Доказавшие свою эффективность приёмы похищения жертвы, управления ею, перемещения к месту убийства, самого убийства и последующих постмортальных (посмертных) действий, принимаются преступником на вооружение и повторяются от одного преступного эпизода к другому, постепенно оттачиваясь и совершенствуясь, но видоизменяясь при этом очень незначительно. Именно подобная стереотипность поведения преступников – их индивидуальный «почерк», или modus operandi (манера действия), как иногда называют это явление криминалисты – и позволяет отличать деяния одного преступника от другого и в конечном счёте их успешно изобличать.

Криминалистами и криминологами давно подмечено, что для значительной части серийных убийц удушение является наиболее предпочтительным способом умерщвления жертвы. Такие убийцы, даже располагая пистолетом или бейсбольной битой, постараются жертву именно задушить. Для них использование оружия нежелательно и равносильно провалу замысла, поскольку преступник не получает того удовольствия, на которое рассчитывал. История криминалистики знает огромное число именно убийц-душителей, причём их склонность к определённому виду умерщвления никак не связана с сексуальной ориентацией. Среди душителей известны как гомосексуалисты: Джеффри Дамер, Джон Гейси и т.п., так и гетеросексуальные убийцы: «Бостонский душитель» Альберт де Сальво, «Рочестерский душитель» Артур Шоукросс, Рассел Джонсон, Гэри Риджуэй и т.д.

Василий Филлипенко (1936-1968 гг.) – советский серийный убийца, совершавший нападения в 1967-1968 гг. в районе Обводного канала в г. Ленинграде. Из-за географической локализации своей активности получил среди горожан прозвище «Душитель с Обводного». Менее чем за год совершил 6 нападений на девушек в вечернее и ночное время, совмещая во всех случаях изнасилования с последующим удушением. Душил Филлипенко обычно руками, однако, в одном из эпизодов заятнул на шее жертвы колготки. От рук сексуального маньяка погибли 5 девушек, одна осталась жива. Василий Филлипенко – классический убийца-душитель, хотя он носил с собою нож, в ход его не пускал, предпочитая удушение любому другому способу умерщвления. Расстрелян по приговору суда.

В криминальной истории Советского Союза и современной России также существуют свои душители: Завен Алмазян («Ворошиловградский маньяк», совершавший нападения в 1970 г.), Василий Филиппенко («Душитель с Обводного канала», период активности 1967-1968 гг.) и др. К их числу принадлежит и педофил Игорь Иртышов, упоминавшийся в главе «Те, чьё имя не называем…»

Вместе с тем объективно существование и другой большой группы сексуальных преступников, склонных совершать преступления с использованием холодного оружия, причём не только ножей, но и топоров, молотков и пр. И речь идёт не о каких-то исключительных случаях, а о весьма распространённом криминальном явлении, отмеченном в разных странах. «Йоркширский потрошитель» Питер Сатклифф во второй половине 1970-х гг. разбивал своим жертвам головы молотком, а спустя почти четверть века Юрий Гриценко, житель подмосковного Зеленограда, проделывал то же самое, даже не подозревая о существовании английского предтечи. Чудовищные ранения ножом причиняли своим жертвам всем известные лондонский «Джек-потрошитель» и его ростовский аналог Андрей Чикатило. Также хорошо известен другой любитель холодного оружия – «Таганский маньяк» Андрей Евсеев.

Андрей Евсеев (1955-1979 гг.) – советский серийный убийца, совершавший нападения в 1974-1977 гг. в г. Москве и Московской области. Считается, что Евсеев причастен более чем к 30 эпизодам убийств, покушений на убийства, грабежей, хищений и изнасилований. В октябре 1974 г. в течение одного вечера он совершил 3 нападения на женщин в районе Таганской площади в г. Москве, в ходе которых 2 женщины были убиты, а одна – тяжело ранена. Это преступление наделало немалый переполох в столице и впоследствии не раз упоминалось в сообщениях западных радиостанций «Свобода» и «Свободная Европа», осуществлявших вещание на территорию Советского Союза. Во всех эпизодах Евсеев пускал в ход заблаговременно припасённое холодное оружие – нож или отвёртку, – нанося жертвам большое число ранений с крайней, совершенно несоразмерной жестокостью. Во многих случаях преступник начинал с того, что наносил удары ножом без всякой попытки вербального контакта с выбранной жертвой. Андрей Евсеев классический серийный убийца, для которого использование холодного оружия во время нападения являлось не средством достижения цели, а самой целью. В большинстве эпизодов преступник не демонстрировал сексуального подтекста своих посягательств, лишь в двух последних эпизодах осенью 1977 г. совершил половые акты с убитыми женщинами. Половые акты с мёртвыми телами указывают на то, что потенция Евсеева была понижена, хотя во время следствия и суда он категорически этого не признавал. С этим преступником связывают убийства 9 человек и ранения 18, хотя возможно, что число жертв выше. Неопределённость в данном вопросе связана с тем, что Евсеев действовал продолжительное время на значительной территории, что объективно затрудняет выяснение всех обстоятельств его жизненного пути и деталей многочисленных поездок. Кроме того, криминальная активность Евсеева имеет значительные по продолжительности перерывы, что, вообще-то, нехарактерно для преступников этой категории. Расстрелян по приговору суда.

То, что многие серийные преступники активно используют при нападениях холодное оружие, не опасаясь криков жертвы или неизбежных следов крови, давно навело криминалистов на мысль, что потребность душить никак не связана с желанием злоумышленника замаскировать преступление и убить «по-тихому». Яркое тому подтверждение – преступления Сергея Головкина, который имел возможность в подвале под своим гаражом убивать похищенных детей любым способом, но он их именно душил и только после этого начинал свежевать тела, расчленять и т.п.

Дело тут вовсе не в потребности тишины. Изучение большого количества реальных преступников и совершённых ими преступлений позволило специалистам, анализирующим преступную активность, разобраться в том, что именно отличает «душителей» от «потрошителей». Водораздел между ними проходит в области мужской физиологии: преступники, склонные душить жертву, могут совершить полноценный половой акт, то есть имеют нормальную потенцию; те же, кто пускает в ход нож, топор или молоток, к половому акту либо неспособны, либо просто не стремятся – они либо подменяют его мастурбацией, либо некими иными суррогатными действиями (подразумевая эту особенность, криминальные психологи иногда говорят о таких преступниках, что им «нож заменяет пенис»). Зачастую, во время нападения такие преступники вообще не демонстрируют сексуальную активность, что может до некоторой степени сбивать правоохранительные органы с толку, поскольку такие нападения кажутся обусловленными не сексуальными, а иными мотивами. На самом же деле в случае подобных нападений реализация сексуального замысла носит отложенный характер – преступник занимается онанизмом после того, как покинет место совершения преступления и окажется в безопасной обстановке.

Данное наблюдение очень важно, оно несёт значимую для правоохранительных органов ориентирующую информацию. Те, кто орудуют ножами или иным холодным оружием, если и не являются явными импотентами, то все же имеют проблемы в интимной сфере, которые часто пытаются решить, обращаясь к врачам или покупая соответствующие лекарства. Таких преступников ищут в том числе и путём опроса врачей соответствующего профиля. При обысках у них нередко оказываются лекарства, стимулирующие сексуальную активность.

Как видим, в случае с Винничевским две очень разные поведенческие модели оказались совмещены в одном человеке. Такое совмещение нетипично, более того, можно утверждать, что в тех случаях, когда способ умерщвления сильно варьируется от эпизода к эпизоду, имеет место одно из двух: либо эпизоды ошибочно приписываются одному серийному убийце, либо преступник действует не в одиночку. Последнее встречается довольно редко, поскольку серийные убийцы по своей природе интроверты и единоличники, но всё же история криминалистики знает такого рода примеры.

В начале 1980-х гг. в Чикаго действовала группа из четырёх серийных убийц, прозванная журналистами «Чикагская бригада смерти» или «Чикагская команда душителей», демонстрировавшая весьма разнообразные модели криминального поведения – они душили свои жертвы лифчиками, резали ножами, отрезали некоторым из них груди, в одном случае сбросили тело жертвы с автомобильной эстакады, в другом – спрятали в кустах у пригородного мотеля, в третьем – оставили прямо у подъезда жилого дома и т.п. Именно это поведенческое разнообразие, чрезвычайно не характерное для убийц-одиночек, позволило криминалистам предположить, что убийц как минимум двое. Впоследствии показания выжившей жертвы позволили не только подтвердить эту догадку, но и сделать немаловажное уточнение – убийц оказалось трое. Расследование выяснило, что на самом деле их было даже четверо, но на убийства они обычно выезжали вдвоём или втроём.

Сложную поведенческую картину демонстрировали, например, и «Хиллсайдские душители» из Лос-Анджелеса. Хотя формально они убивали жертвы именно посредством удушения, применяемые ими пытки были чрезвычайно разнообразны, вплоть до внутримышечных инъекций стеклоочистителя. Также по-разному они поступали и с телами жертв – в одних случаях изощрённо прятали в неожиданных местах, например, в канализационном колодце или в багажнике сброшенной в каньон автомашины, а в другом – оставляли на виду у жилого дома. Ещё раз подчеркнём: подобная «размытость» поведения вовсе не означает, будто у серийных убийц нет стереотипов – напротив, она свидетельствует о том, что у разных преступников существуют разные и притом весьма устойчивые стереотипы, которые сталкиваются в процессе совершения преступления, в результате чего получается некий паллиатив, нечто промежуточное между предпочтениями компаньонов.

Питер Кюртен (нем. Peter Kurten, 1883-1931 гг.) – немецкий серийный убийца, совершавший нападения на детей и женщин в первой трети 20-го столетия. По его собственному признанию, он убил 69 человек, причём первыми его жертвами стали друзья, которых он утопил в 10-летнем возрасте. Поскольку многие эпизоды преступной деятельности Кюртена не были доказаны, официально он считается виновным в 9 убийствах. Не подлежит сомнению, что половая сфера преступника была глубоко дефектна, сам Кюртен признавал, что юношеском возрасте совершал половые сношения с животными и птицами, а также насиловал родных сестёр. Являясь выраженным ситуационным педофилом, Кюртен без долгих колебаний решался на изнасилования и убийства малолетних детей, порой даже проникая с целью их похищения в жилища. Дабы возбуждать меньше подозрений со стороны соседей и правоохранительных органов, преступник в возрасте 43 лет женился, но подобное хитроумие в конечном счёте его же и погубило. Жена, узнав о похождениях Питера, в мае 1930 г. донесла на него в полицию после чего он был арестован и осужден. Кюртен действовал исключительно жестоко, используя при нападениях холодное оружие – ножи, кастеты, молотки, топор. Даже в тех случаях, когда жертва не оказывала сопротивления и не могла стать свидетелем, Кюртен предпочитал убивать её, объясняя это тем, что без вида крови не получал необходимого удовлетворения. Многие современники считали девиантное поведение Кюртена неким научным феноменом, требовавшим тщательного изучения, поэтому после казни преступника 2 июля 1931 г. посредством гильотинирования, его голова была передана Дюссельдорфской медицинской академии для изучения. Ныне, распиленная пополам и лишённая мозга голова серийного убийцы является экспонатом музея судебной медицины при Университете Генриха Гейне.

В деле Винничевского мы почти не видим таких паллиативных или смешанных схем. Можно сказать, что все из описанных эпизодов, кроме убийства Герды Грибановой, чётко разделяются на две неравные части – большинство из них оказывается работой «Душителя», но некоторые преступления совершены человеком, отдававшим предпочтение холодному оружию. По мнению автора, это свидетельствует о том, что в 1938-1939 гг. в Свердловске и Свердловской области действовали два человека: один из них, условно говоря, «Душитель», другой – если опять-таки говорить условно – «Потрошитель».

2) Показания Винничевского, в которых он пытается рассказать о преступлениях «Потрошителя», полны совершенно очевидных несоответствий деталям, объективно зафиксированных следствием. Эти несоответствия буквально рассыпаны по страницам протоколов, их можно видеть всякий раз, едва показания касаются преступлений, совершённых с использованием ножа. Мы всякий раз обращали на это внимание, но можно в очередной раз напомнить, о чём идёт речь: рассказывая о покушении на убийство Али Губиной, преступник зявил, будто не раздевал её и даже объяснил почему: «Насколько мне помнится, девочку Алю я не раздевал, и случилось это потому, что ещё тогда, когда я её нёс на руках, мне казалось, что у меня уже происходит выделение семени…» Но из материалов дела мы знаем, что девочка была полностью раздета! Говоря о похищении Губиной, преступник утверждал, будто вёл её «примерно 1,5 км», в то время как на самом деле похитителю следовало пройти примерно 500, максимум 600 метров. Рассказывая о покушении на Раю Рахматуллину, преступник объяснил своё бегство тем, что жертва стала плакать и он испугался, что её услышат из рядом расположенного дома. Но когда залитую кровью Раю увидел сосед, девочка не плакала, а расстояние до дома составляло 60 метров! Рассказывая об убийстве Герды Грибановой, Винничевский заявил, будто переворачивал жертву и наносил удары ножом в спину, но по результатам судебно-медицинской экспертизы мы знаем, что девочка не имела ран на спине! Напомним также, что расчленение Герды преступник объяснил тем, что тело жертвы не помещалось в выкопанную для неё яму, но никакой ямы в саду не существовало и тело жертвы было замаскировано в кустах оборванными листьями лопуха. И что же получается? Винничевский «вспомнил» раны на спине Герды Грибановой, которых на самом деле не существовало, но при этом позабыл о попытке отделения головы, для чего вокруг шеи был сделан опоясывающий разрез. Честное слово, перед нами чистейшая отсебятина.

Вспоминая о похищении и убийстве Лиды Сурниной в Пионерском посёлке, преступник допустил странную оговорку: «…ведь лес там недалеко», – напрочь позабыв, что ему пришлось шагать до этого леса более полутора километров (если быть совсем точным, то 1,7 километра и ещё около 200 метров в лесу). Нельзя не отметить того, что подобный географический кретинизм касается только тех случаев, когда жертвам наносились ножевые ранения, в тех же случаях, когда жертвы погибали от удушения, Винничевский помнит все детали в точности. Единственное здравое объяснение тому, что преступник помнит одни эпизоды отлично, а другие – очень плохо, заключается в том, что первые он совершал сам, а о вторых рассказывает с чужих слов.

3) Следствие так толком и не разобралось с вопросом, кто же совершил нападение на Раю Рахматуллину около 10 часов утра 1 мая 1939 г. Это был не Винничевский, поскольку он в это время находился в колонне старшеклассников школы №16, построенной для демонстрации. В материалах уголовного дела имеются справки школьной администрации, подтверждающие факт прохождения школьной колонны без эксцессов и в полном составе. Фактически эти справки создают Винничевскому алиби на время совершения покушения на Раю Рахматуллину, и нет никаких оснований считать, что педагоги школы решились вводить следственные органы в заблуждение и создавать заведомо ложное алиби. Если Винничевский обманул педагогов и сумел незаметно покинуть школьную колонну, а затем, после совершения преступления, вернуться в строй, то следствие должно было выяснить, как именно это было проделано и кто помог преступнику в создании ложного алиби. Необходимо было разобраться с деталями движения школьной колонны – маршрутом, временем начала движения, хронометражем прохождения различных участков. Уголовный розыск вообще не стал углубляться в эти детали и проигнорировал представленные данные. Подобное безразличие явным образом контрастирует с мелочной дотошностью следствия по совершенно ничтожным вопросам, выяснение которых явно избыточно и ничуть не укрепляет доказательную базу (отличный пример такой мелочности – выяснение происхождения платочка, взятого Винничевским у последней жертвы, Славика Волкова). То есть мы видим, что ничтожные вопросы выясняются следствием с показной дотошностью и объективностью, а действительно важные и непроясненные обстоятельства упорно игнорируются.

Получив некоторое представление о том, как же работал советский уголовный розыск в те времена, можно предположить, что попытка опровергнуть алиби Винничевского подчинёнными лейтенанта Вершинина была всё же предпринята, но ничего толкового из этого не получилось. Поэтому в присущей свердловским пинкертонам манере они постарались сделать вид, будто алиби не существует. Тем более что сам Винничевский признал данным эпизод «своим». Но если мы желаем разобраться в этом деле объективно, то нам следует признать: ввиду того, что алиби Винничевского следствием не опровергнуто, последний не мог совершить нападение на Раю Рахматуллину.

4) Следствие не стало утруждать себя выяснением вопроса, кто же и когда перенёс тело Герды Грибановой в кусты, хотя отец девочки утверждал, что осматривал эти кусты дважды, в том числе с собакой, на следующий день после похищения дочери. Перед нами очередной пример странной профессиональной дихотомии свердловских законников – они видят одно и в упор не замечают другое. Из виду упускались – умышленно или нет, автор судить не берётся – важнейшие детали и обстоятельства, требовавшие безусловного выяснения в рамках любого расследования, претендующего на звание честного и беспристрастного.

5) Труп Герды Грибановой долгое время после убийства (не менее полусуток) оставался в положении «лёжа на спине», на что однозначно указывает расположение трупных пятен в области спины и на боковых поверхностях грудной клетки. Однако обнаружен труп был в положении «лицом вниз», что свидетельствует о посмертных манипуляциях с телом. Кем эти манипуляции осуществлялись? С какой целью и в какое время?

6) С убийством Герды Грибановой связана ещё одна странность, не нашедшая объяснения в следственных материалах. Как мы помним, убийца предпринял попытку расчленения трупа жертвы (отрезаны часть правой руки и правой ноги, плюс к этому – опоясывающая рана шеи, свидетельствующая о намерении отделить голову). Это довольно сложная и необычная манипуляция с трупом, никогда более не встречавшаяся в эпизодах, инкриминированных Винничевскому. Криминальное поведение серийных убийц способно до известной степени варьироваться и видоизменяться, обычно это происходит во время первых 3-4 нападений, когда преступник нарабатывает опыт и экспериментирует. Такого рода видоизменения криминального поведения всегда следуют в направлении его усложения, это связано с тем, что преступник смелеет, начинает проводить рядом с телом больше времени, «играет» с ним. Первые эпизоды всегда наиболее просты и скоротечны. Но в случае с убийством Герды Грибановой мы видим явное нарушение этого устоявшегося правила. Это преступление самое продолжительное из всех, приписанных Винничевскому, и наиболее сложное с точки зрения реализации замысла. Трудно поверить, что Винничевский сразу начал убивать в столь сложной манере.

7) Во время допроса 24 октября 1939 г. лейтенантом Брагилевским сделана запись слов, якобы сказанных Винничевским: «Для меня не имеет значения последовательность в душении и нанесении ранений ножом. Для получения желаемого удовольствия мне важно погладить голое тело ребёнка, задушить его и порезать – это всё то, что необходимо мне для удовлетворения». Фраза эта звучит довольно странно, поскольку поведение серийного убийцы определённым образом структурировано, последовательно и по-своему логично (другое дело, что посторонний человек может этих деталей не видеть и не понимать, как не понимал их Брагилевский).

Более того, криминальные психологи применительно к действиям серийного преступника до, во время и после посягательства даже употребляют словосочетание «ритуализованное поведение», указывая тем самым на присущую каждому серийному преступнику индивидуальную схематичность, потребность производить действия в определённом порядке и никак иначе. «Ритуальность» в данном случае не имеет ничего общего с религиозным или мистическим подтекстом – это просто указание на большую субъективную значимость для преступника тех или иных действий или их последовательность. Применительно к Винничевскому «ритуализованная» последовательность действий также имела место – сначала он раздевал жертву, гладил её, возбуждаясь, затем обнажал свои гениталии, укладывал ребёнка лицом вверх и ложился сверху сам и т.д. На всех этапах нападения Винничевский контролировал свои действия и управлял собою. Приведённой фразы – «не имеет значения последовательность в душении и нанесении ранений» – в протоколе просто не должно быть. Тем не менее она там присутствует, что свидетельствует об одном из двух: либо Винничевский говорил «от балды» то, чего на самом деле не понимал, либо Брагилевский какие-то весьма крупные куски протокола писал «от фонаря», то есть не сообразуясь с истинными ответами допрашиваемого. Это очень неприятный для следствия вывод, поскольку он ставит под обоснованное сомнение качество, честность и объективность расследования.

8) Нельзя пройти мимо того обстоятельства, что следствие не продемонстрировало интереса к обуви Винничевского. Мы помним, что три пары ношеной Владимиром обуви были изъяты при обыске в его доме, но её лишь проверили на следы крови и на этом успокоились. Это очень странно, учитывая, что на теле одной из жертв, Ники Савельева, остался чёткий отпечаток подошвы убийцы. Чёткий настолько, что его удалось даже измерить. И вот у следствия есть подозреваемый, пойманный с поличным, появляется его признание в совершении убийства Савельева, подозреваемый признается в том, что он наступал на тело жертвы ногой, имеется обувь подозреваемого, изъятая при обыске и что же? Где обмеры обуви, где сопоставление отпечатков, где подтверждение тому, что Винничевский вдавливал трупик мальчика ногой в лужу? А ничего этого нет! Следствие странным образом не пожелало сопоставить размеры обуви подозреваемого с размером отпечатка подошвы на трупе и это, заметьте, в условиях полнейшего отсутствия физических улик, когда следствию важна любая зацепка. Любой разумный человек не может не задаться вопросом: как же такое может быть, что означают эти милицейские фокусы? По мнению автора, ответ на все эти вопросы может быть только один – обувь Винничевского совершенно не соответствовала размерам отпечатка подошвы на пояснице убитого, а потому свердловские правоохранители с присущей им простоватой хитростью мелких мошенников предпочли «забыть» об имевшейся в их распоряжении улике. Несложно понять, почему это было проделано – отпечаток подошвы однозначно доказывал, что Винничевский не убивал Нику Савельева и не наступал на его труп ногой.

9) Из той же серии недомолвок пресловутая «экспертиза» ножа, которым Виннический якобы причинял жертвам тяжелейшие раны. Кончик его, напомним, по версии следствия остался в черепе Герды Грибановой. Ранее об этом ножике и его осмотре написано достаточно, сейчас лишь подчеркнём ещё раз, что нож этот не был надлежащим образом измерен и сфотографирован, а по имеющемуся невнятному описанию понять, какое же именно из двух лезвий было отломано, решительно невозможно. Фактически следствие предложило прокуратуре и суду поверить на слово, что перочинный ножик Винничевского – тот самый, которым была убита Герда Грибанова. Никаких объективных доказательств этого не существовало. Это означает, что уголовный розыск в действительности так и не нашёл орудие убийства Герды Грибановой и предпочёл в этом важнейшем вопросе положиться на голословные утверждения Винничевского, заявлявшего, что именно этим ножом он и совершил означенное убийство. Нелишне напомнить и то, что Винничевский при этом путался в деталях и не мог точно сказать, какое же из двух лезвий сломалось.

10) Что побудило Василия Винничевского, дядю Владимира, скрыться в неизвестном направлении в начале ноября 1939 г., после ареста племянника? Может быть, перед нами просто совпадение, а может, на побег его подтолкнула некая общая с племянником тайна.

11) Значительное количество эпизодов, вменённых Винничевскому, не нашло никакого объективного подтверждения во время следствия. Вся информация об этих преступлениях зижделась на словах Винничевского, правоохранительным органам не удалось отыскать потерпевших или подтвердить уликами реальность описанных обвиняемым фактов. Судить человека лишь на основании его признаний недопустимо – это аксиома любой беспристрастной правовой системы. То, что в Советском Союзе «самый гуманный суд в мире» умудрился признать преступления действительными основываясь лишь на словах обвиняемого, объективно свидетельствует об ущербности советской судебной системы, отсутствии в судебном процессе подлинной состязательности сторон и полнейшем бесправии обвиняемого. Советское правосудие в самом отвратительном виде повторило юридические фокусы инквизиционного следствия и суда, причём в их самой ублюдочной и циничной форме. (Современникам, живущим в 21 столетии, надо пояснить, что инкивизиционный трибунал никогда не санкционировал пытку и казнь в отношении обвиняемого, признающего вину. На таких людей накладывалась епитимия. Казни предавались лишь еретики, повторно впавшие в ересь.)

12) Владимир Винничевский не был опознан свидетелями, видевшими похитителя Лиды Сурниной в Пионерском посёлке. Это представляется логичным, если вспомнить, что и словесный портрет, сообщённый свидетелями ещё до изобличения Винничевского, мало на него походил. Рассказы Винничевского о похищениях Губиной и Сурниной в Пионерском посёлке грешат столь явным несоответствием следственному материалу, что невольно начинаешь задумываться о том, бывал ли обвиняемый в тех местах вообще? И в этой связи очень интересно поведение Вершинина, начальника уголовного розыска, курировавшего следствие. Похоже, что последний тоже испытывал некие сомнения, но не стал делать акцент на такой мелочи, а подыграл Винничевскому, иначе говоря, помог ему лгать. Именно поэтому во время «выводки» 28 ноября от обвиняемого не стали требовать, чтобы он показал места нападений на Губину и Сурнину, а ограничились лишь тем, что Винничевский «указал направление». С таким отношением к делу следственный эксперимент вообще можно было не проводить, Винничевский мог «показать направление» на карте города, не выходя из кабинета Вершинина.

13) Кажется очень странной фраза, произнесённая Василием Оленевым во время допроса: «Владимир днями играл в футбол с ребятишками, которых он привозил с собой из города Свердловска…» Что может означать сказанное? Понять слова Оленева можно лишь так, что у Володи Винничевского в Нижнем Тагиле появлялись некие друзья из Свердловска, по крайней мере, один друг, откуда-то же эти разговоры пошли. С сожалению, эта реплика не вызвала интереса допрашивавших, поэтому мы так и не узнаем, кого же привозил с собой из Свердловска Винничевский.

Что следует из всего изложенного выше? По мнению автора, Владимир Винничевский был ответственен за похищения детей и их убийства посредством удушения, но преступления с использованием ножа совершал не он. При этом Винничевский до некоторой степени был информирован об этих эпизодах и приблизительно представлял, когда и где они происходили, и какие именно повреждения ножом наносились. Подобная осведомлённость была связана с тем, что совершавший эти преступления человек был хорошо знаком Винничевскому и оба преступника имели возможность делиться впечатлениями от содеянного. Друзей, по мнению автора, объединяла не только тайная страсть к убийству, но и страсть иного рода – они являлись гомосексуальными партнёрами, и именно это обстоятельство предопределило их совершенно особые, глубоко доверительные и полностью скрытые от окружающих отношения. Их интимные отношения начались ранее того, как было совершено первое убийство, и именно сексуальная близость позволила любовникам откровенно делиться любыми тайнами и фантазиями. Когда один из любовников озвучил свои фантазии, связанные с малолетними детьми, другой с готовностью его поддержал, хотя его собственные фантазии несколько отличались от услышанного.

Первое преступление будущие убийцы совершили вместе, их жертвой, насколько можно судить, явилась Герда Грибанова. Именно участие в убийстве двух человек, малоопытных и не понимавших до конца, что именно и как они хотят совершить, придало этому преступлению столь необычный характер, этим обусловлены особенности, более не повторявшиеся. Герду и душили, и кромсали ножом, и отрезали ей руку и ногу. Первоначально тело замученной девочки было спрятано не в том дворе, что примыкал к дому №19, а в соседнем, у дома №21, подле дома Винничевского. Именно поэтому отец девочки, дважды в течение первых суток осматривавший кусты черёмухи, в которых потом отыскали труп Герды, тела не нашёл.

Преступники возвращались к трупу, очевидно, наблюдая за процессом разложения, возможно даже совершив с мёртвым телом половой акт. Кстати, нельзя исключить и того, что отделение руки и ноги было осуществлено не во время убийства, а именно при посещении тела некоторое время спустя. Им было интересно наблюдать за трупом и экспериментировать с ним. Для преступников это был первый опыт – они ещё не знали толком, чего хотят и что рассчитывают увидеть. По-видимому, на третий день, когда посмертные изменения сделали тело непривлекательным, они решили от него избавиться, что и было проделано простейшим образом – Винничевский в компании с подельником вернул тело убитой девочки вместе с её вещами во двор дома №19 по улице Первомайской и оставил в кустах. Это объясняет, почему уголовный розыск нигде во дворе не смог отыскать следов крови и почему отец Герды не нашёл труп на следующий день после исчезновения дочери.

Убийство, сошедшее подельникам с рук, оставило их, однако, до известной степени неудовлетворенными, что и понятно: убийца-«душитель» хочет реализовать одну фантазию, а «потрошитель» – совсем иную. Поэтому впоследствии Винничевский и его товарищ действовали раздельно, хотя оба не забывали делиться рассказами о своих «подвигах». Это подстегивало фантазии обоих и лишь усиливало ощущение собственной исключительности.

Почему Винничевский, пойманный с поличным, стал признаваться в преступлениях, которых не совершал? Для чего он взял на себя убийства, совершённые его сексуальным партнёром? Вопросы эти только на первый взгляд кажутся головоломными, тот, кто внимательно прочёл книгу, согласится, что в основе поведения Винничевского после ареста лежала железная, прямо-таки несокрушимая логика. Он знал, что за убийство ребёнка – одного, двух, пятерых, десятерых, неважно! – статья 136 Уголовного кодекса РСФСР предусматривает одинаковое наказание. Поэтому, сознаваясь в нескольких убийствах, он своё положение уже не ухудшал. Но при этом дальнейший розыск детоубийцы прекращался, а значит, разоблачение Винничевского другу ничем не грозило.

Но если бы Винничевский не стал принимать на себя вину за убийства, совершённые «Потрошителем», то розыск последнего продолжался бы и мог рано или поздно закончиться его поимкой. И после этого всё могло измениться. Следователи, узнав, что вторым убийцей оказался товарищ Винничевского, расценили бы их преступления как совершённые в составе банды, а в реалиях СССР это уже означало смертную казнь. Поэтому внутри собственной логической схемы действия Владимира Винничевского во время следствия всё время оставались оправданны – он принимал на себя вину другого, дабы не получить смертную казнь за убийства в составе банды. Другими словами, юный душегуб прекрасно понимал, что убивать в одиночку в точки зрения тяжести судебного приговора безопаснее, чем в составе группы,

Однако, как мы увидели в своём месте, расчёт его не сработал. По той простой причине, что советские правоохранительные органы трактовали и применяли закон весьма вольно, как говорили в те времена, «следовали не букве закона, но духу». Правоприменительная практика того времени пестрит вопиющими примерами попрания базовых принципов права, так что удивляться особенно нечему (чего только стоит «расстрельный» указ 1935 г., допустивший применение смертной казни в отношении несовершеннолетних). Поэтому благодаря маленькой уловке уголовного розыска и прокуратуры Винничевскому инкриминировали совсем не ту статью УК, которую следовало. Хотя детоубийца не занимался бандитизмом и не действовал в составе банды, ему вменили статью 59.3, причём проделали это тайно, так что Винничевский в первые недели с момента ареста даже не догадывался о том, что проходит по «расстрельной» статье. Он спокойно давал показания, когда его упрекали в том, что он не полностью откровенен, соглашался и сообщал о новых эпизодах. Сначала сознался в 10 преступления, потом в 13, затем список вырос до 18. Он шёл навстречу следствию, имея в виду главную задачу – не выдать товарища.

И в конечном счёте он её решил. Никто из следователей не заподозрил обвиняемого в возможной нетрадиционной сексуальной ориентации, никто не искал второго убийцу, лишь мать Винничевского почувствовала, что картина случившегося намного сложнее, чем это изобразили уголовный розыск и прокуратура. Но мнение матери никого не интересовало. Убийца пойман, убийца даёт признательные показания, что ещё надо?!

Даже когда Винничевский понял, что судить его будут по статье 59.3 УК РСФСР, он не изменил однажды выбранной тактике, очевидно надеясь на то, что суд не вынесет смертный приговор несовершеннолетнему. После того, как приговор в январе 1940 г. оказался всё же вынесен, убийца, должно быть, пережил настоящий шок, однако последующие события подарили ему немалую надежду. Приговор был отменён, и его повезли в Москву на психиатрическую экспертизу. Тут Винничевский мог признаться самому себе в том, что замысел сработал и далее всё сложится хорошо – никто его не расстреляет, отсидит он «десятку», а может, даже и «сидеть» не придётся, коли дураком признают.

Второй убийца, тот, которого мы условно назвали «Потрошителем», всё это время был тише воды, ниже травы. Он, разумеется, знал об аресте Винничевского, ведь в ноябре 1939 г. в уголовном розыске были допрошены не только ближайшие родственники пойманного убийцы, но и его школьные товарищи, учителя, соседи по дому. Вполне возможно, что и сам «Потрошитель» побывал на допросе и к делу приобщены его показания – подобное исключить нельзя.

То, что в городе прекратились нападения на детей, должно было укрепить правоохранительные органы в уверенности, что пойман настоящий преступник, который действовал в одиночку. Винничевский не разрушал эту иллюзию, убедившись в том, что тактика затягивания времени себя оправдывает. Он наверняка тешил себя надеждой, что второй суд не повторит приговор первого и дважды на расстрел его не осудят. Расчёт, однако, не оправдался, и мы знаем, чем закончился для Винничевского второй процесс.

Как представляется автору, история преступлений Винничевского и его разоблачения, изложена достаточно подробно и точно. Нам удалось обнаружить в этой истории лакуны, своеобразные области недоговорок и умолчаний и довольно точно понять, что же они могут в себе таить. Единственный вопрос, на который автор не может сейчас ответить, возобновились ли убийства малолетних детей в Свердловске и Свердловской области в 1941 и последующих годах. Такого рода статистика автору неизвестна; возможно, ясность в этом вопросе появится после сбора уральскими краеведами соответствующих данных.

На этом месте можно было бы поставить точку и закончить книгу, однако остаются два аспекта, по которым необходимо высказаться.

Первый касается личности таинственного товарища Винничевского, того самого «Потрошителя», которого правоохранительные органы не смогли отыскать в 1939 г., вернее, даже и не пытались. Имя, фамилию и род занятий этого человека спустя 80 лет определить крайне сложно, но можно сделать кое-какие предположения, сугубо на уровне интуиции. Это должен быть человек из той гомосексуальной тусовки, в ряды которой юного Володю Винничевского ввёл Николай Карпушин. Можно было бы заподозрить и его самого, но он не подходит по возрасту. Убийцу видели свидетели в Пионерском посёлке, и из их описания мы знаем, тот был очень молод, если и старше Винничевского, то незначительно.

Нам известно об очень хороших отношениях, связывавших некогда Винничевского с Гапановичем. После ухода первого из школы №16 эта дружба расстроилась, по крайней мере, в этом пытались уверить следствие и тот, и другой. Большой вопрос, насколько можно верить такого рода заявлениям. Гапанович работал в театре музыкальной комедии в котором часто бывал Владимир Винничевский, и он мог там бывать не как зритель, а как родственник работников театра – отец и дядя Владимира также работали в этом театре. Кстати, и Николай Карпушин тоже одно время работал в этом театре грузчиком. Таким образом, Гапанович и Винничевский имели замечательную возможность «случайно» встречаться, не вызывая особых подозрений. Даже если бы кто-то и увидел их вместе, встречу можно было объяснить тривиальным стечением обстоятельств. К сожалению, у нас нет фотографий ни Гапановича, ни других известных из материалов следствия друзей Винничевского, хотя было бы очень интересно посмотреть, насколько их внешность соответствовала описанию похитителя Лиды Сурниной. В число вопросов, которые предполагалось задать Эрнсту Неизвестному были включены и вопросы, касавшиеся внешности друзей Винничевского: Гапановича, Сарафанникова и др. К сожалению, Эрнст Иосифович, скончавшийся в августе 2016 г., не успел на эти вопросы ответить.

Второй момент, требующий комментария, связан с возможностью обнаружения таинственного «Потрошителя» правоохранительными органами. По мнению автора, вероятность того, что второго убийцу удалось-таки отыскать в 1940 или 1941 г. отнюдь не нулевая. Существуют по меньшей мере две причины, способные побудить Винничевского нарушить молчание после отклонения Президиумом Верховного Совета ССР его прошения о помиловании. Первая связана с желанием прийти к какому-то «договору», способному каким-то образом сохранить ему жизнь. Мы прекрасно понимаем, что в положении Винничевского неофициальный «договор» с властями – чистой воды фикция, но сам смертник мог питать надежду на снисхождение в случае оказания правоохранительным органам значимой помощи. В этом заблуждении, кстати, его вполне могли укреплять советы «добрых сокамерников», подсадку которых широко практиковало НКВД тех лет. Сам Дмитриев, прежний начальник Управления НКВД по Свердловской области, приговорённый к смерти, на протяжении многих месяцев выступал в роли внутрикамерного осведомителя – «наседки», о чём уже упоминалось. Если рядом с Винничевским в последние два месяца жизни находился такой вот «добрый советник», то мысль рассказать начистоту о скрытом подельнике могла быть успешно внедрена в сознание приговорённого к смерти. Не следует забывать, что Владимир оставался, в общем-то, довольно юным и наивным человеком; оказавшись в безвыходной ситуации, он мог хвататься за любую соломинку и довериться любому, даже самому подозрительному соседу по нарам.

Но мог Винничевский назвать фамилию и совсем по другой причине, причём отнюдь не добровольно. В сталинском НКВД широко использовалась практика «последнего допроса», проводимого в расстрельном подвале или каземате уже после объявления смертнику о скорой казни. В таких допросах принимали участие как члены расстрельной команды от комендатуры управления, так и кто-либо из следственной группы, знакомый с обстоятельствами дела, по которому проходил осужденный. Смертника разрешалось избивать как угодно и сколь угодно долго, после допроса он уже не возвращался в камеру, а расстреливался, так что его здоровье ничуть не беспокоило допрашивавших. Это был настоящий палаческий кураж. Пытки во время «последнего допроса» допускались чудовищные, строго говоря, они вообще не ограничивались, например, многолетнему секретарю Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) и Наркому земледелия СССР Роберту Индриковичу Эйхе перед расстрелом 2 февраля 1940 г. выбили левый глаз. Практика «последнего допроса» в отношении сколько-нибудь значимых для НКВД осужденных была чрезвычайно распространена, она скорее являлась правилом, нежели исключением. Известно, что в тех случаях, когда смертник мог сказать нечто компрометирующее или опасное для руководства партии и правительства, нечто такое, что не должны были слышать даже сверхнадёжные палачи НКВД, отдавался особый приказ «расстрелять без допроса». Так была расстреляна, например, Кира Симонич-Кулик, жена маршала Кулика. Оно и понятно, женщина знала много столь интимных тайн кремлёвской верхушки, что за осведомлённость в них пришлось бы потом расстреливать и саму расстрельную команду. Так вот, особый приказ о её расстреле без «последнего допроса», отдавал лично Берия.

Разумеется, Винничевский являлся фигурой куда менее интересной для НКВД, чем бывшие члены политической и административной элиты. Тем более если уголовный розыск действительно считал, что следствие проведено исчерпывающе полно и смертник уже ничего к сказанному не добавит, его могли расстрелять быстро и буднично, и такой исход оказался бы для смертника наилучшим из всех возможных. Но если всё же было сочтено необходимым устроить ему «последний допрос», то вряд ли Винничевский сумел бы не ответить правдиво на заданные ему вопросы.

В этой связи очень интересно узнать судьбу ближайшего окружения убийцы – как родителей, так и друзей. К сожалению, автор не располагает достоверной информацией на сей счёт, возможно, екатеринбургские краеведы, заинтересовавшиеся историей юного «Уральского Монстра», внесут в будущем ясность в этот вопрос. Если кто-то из товарищей Винничевского в конце 1940 или в 1941 г. странным образом безвозвратно исчез в застенках НКВД, можно предположить, что смертник всё же рассказал в последние минуты своей жизни настоящую правду о самом себе.

На этом автор считает свою миссию оконченной.

История себя рассказала.