Алесь сидел на корточках на кромке берега, ломал по закраинам подмытый водою лед, льдинки частью складывал в горку на берегу, точно намереваясь позже составить из них слово "вечность", частью же пускал плыть по течению. В зеркале очистившейся воды отражался цветущий шиповник. Волны, набегая на берег, лениво шелестели, выносили на песок белую пену, ил и кусочки янтаря.

– …белая пена – жизнь, а красная – смерть…

– Вы что, думаете, меня можно притянуть заклинанием, как козу за веревочку?

Алесь вздрогнул и резко встал. Отряхнул ладонью голенища сапог и колени.

Гивойтос спускался к нему с обрыва, придерживаясь за метелки травы, из-под ног с шорохом сыпались мелкие камешки. Это его превосходство в положении почему-то рождало в душе Алеся шершавый осадок – как от попавшего в горло песка.

– Все было проще. Жвеиса и его людей заманили в засаду, была драка в лодье и на берегу, много крови пролилось… Но совсем не здесь. Здешний замок князь построил для Эгле. Только от него мало что осталось.

Ужиный король улыбался. Зубы у него были неожиданно ровные, и улыбка красивая, только и она князя раздражала.

– Доброе утро, Алесь Андреевич.

– Не могу пожелать вам того же.

– Тогда зачем вы приехали?

– Требовать справедливости!

Гивойтос шагал впереди вдоль кромки берега, огибая холм, поросший навечно согнутыми ветром золотистыми соснами с раскидистыми вершинами. Запах хвои мешался с запахом шиповника, шуршал песок под сапогами. Витающий в воздухе сладкий аромат приводил Ведрича в ярость. Здесь всегда цветет шиповник. Ну конечно, как же иначе! А скудные крестьянские посевы пусть скручивает от внезапной жары, или выбивает градом… Открылась мраморная лестница, ведущая на обрыв. Щербатые ступеньки лезли вверх среди густых папоротника и крапивы, каких-то лохматых кустиков и юного чернолесья; перил вовсе не было. От крутизны перехватывало дыхание.

Наверху было много света. Так много, что хотелось какое-то время стоять зажмурившись. А потом взглянуть на разлапистый дом, стены которого были выложены серыми плитами, а стекла в частых переплетах казались черными, как бездонная вода. Фронтоны изгибались петушиными гребнями, крыша, увенчанная короной печных труб, была похожа на костлявую драконью спину.

Вдоль стен, обрамляя окна, тянулись кверху сухие плети дикого винограда, красно-коричневые листья загибались по краям. Дом выглядел неухоженным и прекрасным в своем увядании. Клумбу перед искрошившимся крыльцом устилало толстое одеяло палых листьев. Обе стороны крыльца вместо привычных львов украшали симарьглы – каменные псы с позеленевшими, как старые церковные шпили, медными крыльями. Они были похожи, как близнецы – с пятнистыми замшелыми спинами, приподнятыми цепочкой позвонков, с приоткрытыми черными губами и спаниельими ушами, падающими на глаза. И при этом оставались разными: один словно дремал, положив брылястую голову на лапы, прикрывшись крыльями и поджав пушистый, точно беличий, хвост. Второй приподнялся, в позе жадного любопытства осев на зад, правое ухо и правое крыло словно смахнуло в сторону ветром, а глаза, сделанные из ярких камешков, весело сияли навстречу гостю.

Присев на цоколь под мифологическим зверем, Гивойтос стал задумчиво набивать трубку. Ведрич взошел на крыльцо, наконец-то (наконец-то!) оказавшись выше хозяина, увидел расставленные вдоль балюстрады обрамлявшей дом галереи разноцветные герани в горшках. На фоне серых плит пола цветы казались охапками круглого пламени. Алесь вспомнил о находящейся где-то здесь Ульрике и кисло сморщился.

– Вы должны быть с нами, Ужиный Король.

– Племянница… Нетрудно догадаться, – так же неторопливо, как только что набивал трубку, Гивойтос выколотил ее о постамент, поднял на собеседника серые, словно гусиные перья, глаза: – Будьте добры, молодой человек, уточнить, кто такие эти "мы".

– Все честные люди. Патриоты Лейтавы.

– Вы не могли бы назвать имена?

Ведрич сжал в карманах кулаки, стукнул ногой по каменному столбику балюстрады, ушибив пальцы:

– Вы надо мной издеваетесь?

– Совершенно верно. Как много она вам рассказала?

Князь пожал широкими плечами.

– С детства меня учили, – произнес он с горечью, – что гонцы – лучшие среди людей, защитники и святые. Поборники веры и справедливости. Охранители соборности и державности. Приученные слушать тихий голос родной земли, и доносить его до тех, чей слух не столь тонок. Чувствовать ее заботы и тревоги. И ради нее пойти на виселицу, на дыбу, на плаху. И повести за собой других. Они были среди тех, кто превозмог татар под Койдановым и Крутогорьем, остановил при Грюневальде тевтонских рыцарей…

Он остановился, пораженный тихими икающими звуками, повернулся к Гивойтосу. Глаза у того были закрыты, уголки рта и щека дергались на запрокинутом к небу лице, казалось, Ужиный Король плачет. И лишь минуту спустя Алесь понял, что тот смеется, всхлипывая, едва удерживая в себе безумный гомерический хохот. Князь пнул ближайший горшок с геранью, тот опрокинулся и лопнул, выпуская из себя струйку земли. Упал набок скомканный розовый цветок.

– Не стоит, Ульрика обидится. Виселица, дыба… Интересный же путь вы предлагаете нашему народу.

– Я оговорился, – произнес Ведрич сухо. Опустился на колено, стал оттирать носок сапога от земли.

– И мы должны вас к этому вести.

Алесь крутанул головой, русые волосы заполоскались нимбом.

– Не считая, что гонцов осталось – пальцев одной руки хватит пересчитать. И это вы напели моей племяннице?

Ведрич глухо молчал. Тяжелые приспущенные веки прятали желтую искру внутри серых с зеленью глаз.

– Вас никто не просит входить в повстанческий комитет. Добывать для нас оружие или печатать литературу. Или произносить перед крестьянами речи, зовущие к восстанию. Но разве вы оглохли? Разве вы не слышите, как земля стонет под пятой завоевателей? Как рыдает по своим мертвым детям, лучшим из своих детей?! Тем, что не пожалели жизни, вступившись за нее. Вацлав Легнич был вашим лучшим другом, Мария – родной сестрой. Разве вам все равно, что их убили? Осиротив Юлю и Антосю. Пусть вам нет дела до остальных, но эти…

Лицо Гивойтоса было серым, почти черным, губы вздрагивали.

– Не надо меня винить, Алесь. Я делаю все, что могу.

– Значит, мало делаете!

Ведрич наконец присел на ступеньку, вдохнул ароматы хвои, цветов, увядающих листьев. Раздражение исчезло. Оставалось лишь ощущение близкой, мучительной, желанной победы.

– Я очень вам благодарен, – произнес князь проникновенно, – за то, что вы сделали для Северины, за то, что создали ее заново, что научили владеть собой. Эти умения ей очень пригодятся в ближайшем будущем.

– Нет, Алесь.

– Что? – Александру показалось, что он ослышался.

Гивойтос встал, снова оказавшись намного выше его, и произнес отчетливо:

– Это не та сила, с которой возможно справиться. Я не стану вам помогать.

– Но у Жвеиса был договор с Мореной…

– У Жвеиса были короны. И даже, несмотря на короны, Морена смогла его убить. Нет, Алесь. Вы хорошо постарались, вы узнали многое, если не все, но помогать вам уничтожать Узор я не стану. Один раз я ошибся, хватит.

– Нет никакого Узора! – отчаянно закричал Алесь, заступив ему дорогу. – Когда-то: да! А теперь… "В лето 1498 от Христова рождения чума, вспыхнув в Джинуэзе, распространилась по Эуропе через моряков и корабельных крыс, но едва прийдя к морским воротам Лейтавы, суда с заразой были задержаны, а после и обращены вспять вызванным гонцами противным ветром. На сухопутных рубежах случилось подобное. Так что Лейтаву обошли вонь горелой плоти и скрип мертвецких телег". Да в какую летопись ни глянь! Неудач меньше, урожай обильнее, начальство умнее. Не было войн за веру, доказной инквизиции, скот от ящура не подыхал… А теперь на что вы годные? Лень для родины жопой пошевелить…

– Что, неправда?! – захлебываясь слюной, орал Алесь. – Немочь бледная!! Кастрат! Думаешь, я не понимаю?! Эта девка просто влюбила тебя в себя. Она любого влюбит. Если не знать вот этого! – само собой прыгнуло в ладонь из кармана зеленое ожерелье, одарило колючей силой, сально взблеснуло под сентябрьским солнцем.

– Как бы ты ни силился, Ужиный Король, она всегда останется трупаком, предателем, навкой из могилы. Ну, что молчишь? Отбери!

– Вы дурак, Алесь.

– Что?

– Алесь, вы дурак. Извините.

Отвернулся и пошел в дом.

Пинком сшибив еще один горшок с Улькиной геранью, Ведрич уселся на верхнюю ступеньку, правой ладонью подперев щеку, и бездумно пропуская ожерелье Морены через левую. "Если… если он не желает, я должен его заставить". На горизонте громоздились тучи, расходившийся ветер пригибал сучья деревьев, мир утонул в лиственной рыжей замети. Придя к решению, Алесь пружинисто вскочил. Ногой растворил двери. У него за спиной молния золотым лосиным рогом прорезала небо. Зарокотал гром. Невидный отсюда шиповник у берега, теряя лепески, прилег к земле. Сырой ветер словно подтолкнул Ведрича в спину.

Свернув в левую галерею и проплутав по лестницам, Алесь вышел к парадным маршам, полого сбегавшим вниз. Травяного цвета дорожки с цветочным обрамлением были прижаты медными прутьями. Лестницы походили друг на друга, как два отражения. Подгоняемый нетерпением, Алесь даже не стал спускаться до конца, а просто перепрыгнул перила из тонких деревянных прутьев с позолотой на утолщениях. Миновав парадный вестибюль с ореховыми панелями и мраморными статуями в нишах, толчком распахнул резное, почти воздушное полотно из красного дерева со вставками-витражами. Испуганно запело солнечное стекло.

В квадратной зале с толстыми оштукатуренными стенами и тяжелыми выступающими балками, на которые опирались балконы, было сумрачно и очень тихо. Сюда не доходили громовые раскаты, сквозняки не качали подвески огромной люстры, закутанной в кисею; вниз молча свисали с мраморных балюстрад потускневшие штандарты, на которых невозможно было разобрать древние гербы. Лишь время от времени молнии, сверкая сквозь витражи узких окон под самыми сводами, чертили стремительный узор. Под этим узором терялся в колодце залы высокий человек в стародавней делии – выходец из потустороннего мира. Ужиный Король. Потомок Осинки-предательницы, гнилое яблоко от гнилого корня.

Серебряная оправа ружанца впилась в сжатый Алесев кулак.

– Повернись и говори со мной!

Гивойтос не шевельнулся.

– Хорь, трус, предатель, говори со мной! Ну, ты будешь говорить?!…

Праща из зеленых камней крутанулась в руке, как живая. Выплюнула в спину Антиному дядьке колючую шрапнель. Вскрикнув, пошатнулся Гивойтос – и уже в падении стал превращаться в невероятных размеров ужа. Заставляя стонать воздух, сжималось тугими кольцами и стремительно распрямлялось тело. Грубая чешуя, черная сверху, переходила в грязно-желтую на брюхе; из-под янтарных пятен, немыслимо похожих на корону, буравили врага древние злые глаза. Метался раздвоенный язык.

Алесь бросался туда-сюда, точно заяц, по скользкому от крови Гивойтоса паркету – но везде его настигали кольца ужиного тела или тупые удары головы.

Стиснутый в смертельном объятии, сдирающем кожу с костей, Ведрич искал пальцами хоть какое оружие. Но колдовское ожерелье, блеснув насмешливой зеленью, ускакало из руки.

Уже вылезали из орбит глаза, уже не помещался во рту распухший язык и гортань не могла протолкнуть внутрь раскаленный воздух, когда кончики пальцев дотянулись, поймали на поясе подаренный невестой нож. Янтарная рукоять согрела ладонь, рука выпуталась из захвата – и Алесь стал наносить удар за ударом, куда пришлось, куда хватало сил дотянуться.

Болели легкие от недостатка воздуха, болело все – а Ведрич бил. "Дед бил-бил – не разбил, баба била-била…"

На полу колотилось в агонии, извивалось ужиное тело. Алесь отошел, неуверенно, точно пьяный. Харкнул кровью. Его шатало, голова кружилась. Огнем горели примятые ребра. Он вытер кровь, текущую из носа и с разбитой губы, языком ощупал зубы. Правый глаз заплывал. Но странный звук сверху, с балкона, заставил Ведрича поднять тяжелую голову.

– Уль-ка… н-не…

Худенькая красавица в темно-золотом платье, с подобранными вверх русыми с проседью волосами – Алесь даже не сразу ее узнал – отшатнулась, метнулась назад, стала беспорядочно дергать запертую дверь.

– Уль… я объяс-ню…

Он двигался, как больной в лихорадке или пьяный, но все равно странно для себя быстро миновал залу, обойдя по дуге трепещущее тело Ужиного Короля, еще не сознавая совершенного. Сосредоточенно открыл витражные, с золотыми и вишневыми цветами двери, не заметив, что сзади с короткой вспышкой Уж превратился в человека и застыл, указуя вытянутой рукой Алесю в спину.

– Улю… пос… постой… – что ж она, не понимает, как тяжко дается ему каждое слово?

Оставляя за собой россыпь кровавых пятен, чувствуя, как рубаха неприятно холодит грудь, и не ведая этому причины, Ведрич карабкался по лестничным маршам, по ковру, похожему на цветущий луг, всей тяжестью опираясь на медовые перила. Голова кружилась все сильнее, он бранился сквозь зубы, чтобы заглушить боль. Они столкнулись с Ульрикой в зале с полукруглым окном, чуть ближе к арке, ведущей к мостику над лестницей с выходом на балкон, с которого она прибежала. В женских глазах расплескался ужас. Алесь почти поймал панну Маржецкую в растопыренные руки:

– Уль… я не… нарочно. Ничего тебе… Стой! Стой, дура!

Она метнулась назад в арку и, зная, что через балкон не выйти, животом легла на перила, валясь вниз, вниз…

"Вот тут… птице больно. Рвется!"

Золотая птица ухнула в колодец лестницы. Донесся влажный шлепок.