Дни на императрицыной яхте «Счастье» тянулись однообразнотоскливо. Делать было совершенно нечего. Матросы надраивали медяшки, которые и так сияли как солнце; буфетчик перетирал и без того чистую хрустальную и фарфоровую посуду; лакеи тщетно пытались выколотить из царских ковров хоть пылинку.
А вахтенному лейтенанту оставалось смотреть на берег, где шли люди, проезжали экипажи – кипела жизнь.
Ушаков ходил по яхте и злился.
Вот так привалило счастье, нечего сказать!
Еще две недели тому назад он был командиром боевого корабля, а теперь его словно исключили из флота: капитан превратился в какогото дворцового управителя.
Теперь у него на судне не пороховой погреб, а винный. Вместо склада парусов – царицын гардероб.
И даже запахи на яхте не морские, привычные – смола, пенька, порох, а какието чужие и неподходящие: духи да пудра.
Ушаков готов был презирать себя за это.
Шла первая неделя сентября. Стояли редкие в Петербурге ясные осенние дни – последние перед слякотью и ненастьем. Бабье лето.
И вдруг в один из таких дней бабьего лета к «Счастью» подвалила дворцовая шлюпка. Она доставила на яхту поваров и провизию, золотую посуду и свежие цветы из оранжереи: императрица собиралась завтра утром на прогулку по заливу.
На следующий день уже со второй ночной вахты все были в парадной форме, начеку. Ушаков ходил, придирчиво осматривая каждый уголок.
Но отдежурила вторая, заступила третья вахта, а императрица еще не изволила пожаловать.
Только когда пробило шесть склянок, показался императорский катер со штандартом.
Федор Федорович с интересом и некоторым волнением ожидал императрицу, – он ни разу не видал близко Екатерину II.
Чуть замелькали пышные дамские платья, шляпки, разноцветные зонтики, его уже заранее бросило в пот. Ушаков готов был лучше выдержать на яхте любой шторм, чем быть на ней в таком изысканном придворном обществе.
Спустили парадный, из красного дерева, трап.
Императрица легко поднялась на яхту. Ее поддерживал под руку какойто важный сановник с Андреевской звездой на голубом шелковом кафтане.
Ушаков, сняв шляпу, склонился в поклоне. Волна духов обдала его. Прошуршали шелка – и все удалилось.
Начиналось свое, любимое, привычное, настоящее дело: сниматься с якоря, ставить паруса.
Федор Федорович получил приказ идти к Петергофу. Яхта, распустив паруса, летела как легкокрылая, белая птица. Петербург убегал назад. Впереди все шире и шире расстилался залив.
В плавании день промелькнул быстро. Ушаков не уходил с юта. Снизу, из императрицыных кают, доносились французский говор и смех. Бегали, суетились камерлакеи. Пробегали камерпажи в роскошных светлозеленых бархатных мундирах, расшитых золотом. Чейто сердитый голос бурчал:
– Сказано, на двенадцать кувертов, бери двенадцать! А фужеры где?
Явно готовились к обеду.
Ушаков боялся: а вдруг оттуда явится один из этих щеголеватых пажей и скажет: «Ее императорское величество приглашает ваше высокоблагородие к столу!»
От одной этой мысли становилось не по себе.
Но, к счастью, о капитане яхты не вспомнили, и Ушаков с большим аппетитом и безо всякого волнения, на скорую руку, пообедал у Себя в тесной каюте. А потом вернулся на шканцы.
Настал тихий вечер.
Солнце заходило, с точки зрения сухопутных гостей, прекрасно. Ничто не предвещало на завтра большого ветра. Императрица и ее гости любовались закатом, даже вышли наверх.
На ночь было приказано бросить якорь в виду Петергофа.
На яхте зажгли фонари. В царицыных покоях – свечи.
Близилась полночь, а лакеи всё еще бегали с кофеем.
Ушаков потихоньку пошел к себе в каюту выпить чайку. Вестовой зажег свечу и принес чаю. Федор Федорович снял мундир, напился чаю и сидел, прислонившись к переборке. И незаметно уснул.
Проснулся он от тишины: кругом все спало. Яхта чуть покачивалась.
Через переборку доносился из кубрика храп матросов. Свеча догорела и готовилась потухнуть.
Ушаков вынул часы: было ровно три часа пополуночи. Он прислушался – сейчас должны пробить шесть склянок.
Но прошло минуты две, а колокола не слыхать.
Что это они, уснули там?
Он быстро надел мундир и шляпу и поднялся наверх.
Матрос у склянок топал на месте, зевая и, видимо, не собираясь бить.
– Какая склянка? – спросил, подходя, Ушаков.
– Шестая, ваше высокоблагородие.
– Почему не бьешь?
– Не велено.
– Кто не велел? – ничего не понимая, возмутился Ушаков.
– Приходил этот, как его… Захар Кистинтинич…
– Что такое? Какой еще тут Захар Константиныч? – окончательно вспылил Федор Федорович.
– Зотов. Камардин царицы. Не велел бить!
– Морской устав важнее всех твоих Захаров! – прервал его Ушаков. – Бей, как положено!
Матрос послушно ударил шесть раз в колокол.
– Бить и впредь! Чтобы все было по уставу, – приказал Ушаков и быстро пошел к шканцам узнать у вахтенного лейтенанта все подробности этой ерунды. Он подходил к шканцам, когда из императрицыной рубки вышла какаято женская фигура в белом. Ушаков с удивлением и ужасом узнал в ней императрицу.
– Господин капитан, что случилось? – с тревогой спросила Екатерина.
– На яхте все обстоит благополучно, ваше императорское величество, – почтительно ответил Ушаков, снимая шляпу.
– А почему звонил колокол? Это пожар?
– Никак нет. Это бьют склянки.
– Какие склянки? Кто бьет?
– Ваше величество, песочные часы называются поморскому – склянки. Пройдет полчаса, мы перевернем склянку и бьем в колокол.
– Аа, понимаю. Склянки – это Sanduhr22. Я не, знала, проснулась, – говорила, улыбаясь, императрица. – Раньше, кажется, их не били…
– Их бьют всегда, ваше величество. Так положено по уставу императором Петром, – объяснял Ушаков, а у самого, мелькнуло в голове: «Попал в историю, черт возьми эти склянки!»
– О, устав – большое дело. Его надо исполнять! – все так же улыбаясь, говорила императрица. – Продолжайте, пожалуйста, бить эти… склянки. Теперь я буду спать спокойно. Я накрою голову подушкой… Продолжайте, господин капитан!
И она ушла так же бесшумно, как и появилась.
Ушаков выждал, пока затихли шаги императрицы, и тогда накинулся на вахтенного лейтенанта Сорокина:
– Почему не доложили о том, что приходил камердинер царицы?
– Когда императрица ночует на яхте, никогда склянок не бьют. Это все у нас знают. Я думал, вас давно предупредили…
Склянки продолжали бить в эту ночь аккуратно каждые полчаса.
Наутро вся команда уже знала о ночном происшествии. Все смотрели на Ушакова как на обреченного.
А он был обычен: внешне спокоен и суров.
Как приказали с вечера, яхта «Счастье» к полудню благополучно прибыла к своей якорной стоянке на Неве.
Когда императрица шла к трапу, она взглянула на капитанлейтенанта Ушакова, склонившегося в поклоне, и ласково сказала:
– Спасибо, господин капитан, за удовольствие!
Это происшествие внесло оживление в монотонную жизнь яхты. О нем говорили все. Мнения офицеров разделились: старший помощник жалел Федора Федоровича и винил во всем вахтенного лейтенанта Сорокина.
Сорокин отрицал свою вину и осуждал Ушакова:
– Мужлан. Я сразу увидал: не годится к нам в капитаны!
Матросы говорили поиному.
– Одначе какой вспыльчивой, ровно фальшфейер23! – говорил матрос, стоявший тогда у колокола.
– Ежели хочешь знать, он прав!
– Да, но, как говорится: тянитяни, да и отдай! Как сама пришла, пусть бы уж больше склянок не бил!
– Если закон сполнять, тогда пришла сама, аль не пришла – все едино! Понимаешь?
– Э, что тут закон! Сказано: как, брат, ни пыжься, а выше клотика24 не влезешь! Надо было уступить. А теперь уберут, как пить дать уберут. А капитан он стоящий, крепкий!