По степи тарахтела ямская повозка. В ней ехал из Петербурга только что произведенный в капитаны 2го ранга Нерон Веленбаков. Последние годы он плавал на Балтийском, а теперь его назначили также в Херсон.

Уже на нескольких последних станциях перед Херсоном капитана предупреждали:

– Куда вы едете? В Херсоне – чума!

– Этак и в бой идти нельзя: ведь там убить могут! – шутил Веленбаков и неукоснительно подвигался к югу.

Только на последней станции, Богородицкой, он принял коекакие меры предосторожности: захватил с собою для лечения три штофа водки.

– Уксусом вытираться – ерунда! Не уксус помогает, а водка! Мой дядя в Москве спасся только ею, сердешной. Пил водку и маринованными в уксусе рыжиками закусывал. Рыжиков здесь нет, так я вместо них лучком буду!

Когда стали приближаться к Херсону, ямщик начал просить отпустить его, не доезжая до места.

– Смилуйся, ваше высокоблагородие! Христомбогом прошу: отпусти! Жена, дети! У тебя чемоданишко пустяковый, легкий – дойдешь! – со слезами на глазах умолял он.

– Ну, черт с тобой, уноси ноги, трус! – отпустил ямщика Веленбаков, когда невдалеке показались херсонские мазанки.

С чемоданчиком в руке он подошел к первой городской гражданской заставе. На заставе стоял толстый купчикармянин. Он попытался было не пустить Веленбакова, но тот не посмотрел на его вооружение – кинжал и пику, толкнул караульного в грудь и закричал:

– По указу ее императорского величества, государыни императрицы, сучий сын!..

И, пошатываясь, вошел в город.

– Исайка, пропусти! – крикнул купчик на соседний пост.

На следующем Веленбакова пропустили беспрекословно. Так он добрался до военных адмиралтейских караулов.

Тут уже спрашивал он сам:

– Где корабль номер четыре?

Он знал, что Федор Федорович – командир корабля № 4, и решил остановиться у своего друга.

– Прямо, ваше благородие. Иванов, пропусти их благородие!

– Их высокоблагородие! – раскатистым басом милостиво поправил Веленбаков и пошел дальше.

Но на ушаковской заставе дело оказалось сложнее. Еще издалека часовой зычно крикнул:

– Стой! Кто идет? – И сразу взял ружье на руку.

– Из Петербурга, капитан второго ранга Веленбаков, – ответил Нерон. – Покличь капитана Ушакова!

– Дядя Макарыч! – позвал часовой.

Через секунду перед Веленбаковым предстал боцман.

– Вот они спрашивают капитана Ушакова, – сказал часовой.

– Чего изволите, ваше высокоблагородие? – переспросил боцман.

– Я к Ушакову. Я его друг и товарищ. Приехал из Петербурга. Спать хочу…

Боцман вмиг прикинул: будить капитана – жалко, толькотолько лег. Опять же – хоть это и офицер, а неизвестно, откуда он. Стало быть, его хорошо бы продержать в карантине!

– Вот в этой мазанке переночевать можно было бы, – рассуждал он вслух, – да там больной мичман, господин Баташев лежат.

– Вот и хорошо. Я с мичманом, – согласился Веленбаков, и не успел боцман оглянуться, как Нерон шагнул к мазанке, толкнул дверь ногой и был таков.

Боцман и часовой только переглянулись: а ладно ли это будет?

Стояли, слушали: что дальше?

А в мазанке происходило вот что. Веленбаков, чертыхаясь, высекал огонь. Наконец высек и зажег свечу.

– Здорово, мичман!

– Здравия желаю. А вы кто? – спросил слабым голосом Баташев.

– Я капитан второго ранга Веленбаков. Приехал из Петербурга к вам, в эту дыру. А ты что, заболел?

– Да, трясет…

– Это ничего. Это лихоманка. Вот мы сейчас выпьем водочки, и все как рукой сымет. Согреешься!

Веленбаков поставил на стол чемодан, собираясь открыть его, но в это время мичмана начало тошнить.

– Э, брат, да ты гусь: и без моей водочки доклюкался до жвакагалса33. Слаб, если так. Меня отродясь не тошнило, а пью я как ярыга. Ежели ты так, тогда я ложусь, брат, на другой курс. Я буду спать в сенях.

Веленбаков взял чемодан и пошел в сени. Положил чемодан под голову, растянулся на тростнике и через секунду захрапел.

– Пусть спит. Завтра утром доложу. Из мазанки не выпускать! – строго приказал боцман и ушел спать. Боцман Макарыч поднял Ушакова чуть свет.

– Что, мичман умер? – вскочил Федор Федорович.

– Не слыхать чтото, ваше высокоблагородие. Без движимости находится. А только они не одни.

– А кто же еще заболел?

– Заболел ли, не знаю, а сам туда вскочил.

– Кто? – начал сердиться Ушаков.

Боцман рассказал о приезде Веленбакова. Ушаков только руками всплеснул от огорчения – вот история!

Он оделся и пошел с боцманом к мазанке Баташева. Заглянул в окно – мичман не двигался. Лица не было видно, но по свесившейся руке, по вытянутым, закостеневшим ногам было ясно: все кончено.

– Осталось куль да балластина! – вырвалось у боцмана Макарыча.

– Да. Вечная память, хороший был мальчик! – вздохнул Федор Федорович. – Сказать лекарю, чтобы немедля убрали? Языком не болтать! – приказал Ушаков и пошел к сеням.

Нерон спокойно спал врастяжку.

– Нерон, – позвал Ушаков. – Нерон!

Веленбаков проснулся и сел, сладко потягиваясь.

– А, Феденька, здравствуй! – хотел было подняться он, но Ушаков начальнически крикнул:

– Не вставай, погоди, выслушай!

Веленбаков слушал, почесываясь.

– Рядом с тобой в комнате лежит умерший от чумы мичман…

– Как – умерший? Да он со мной говорил!..

Нерон вскочил, шагнул через порог и попятился назад. Он был бледен, как стена мазанки. Стоял, растерянно моргая.

– Не волнуйся. Закрой дверь!

Веленбаков захлопнул ногой дверь из сеней в комнату.

– Ты трогал его?

– Нет.

– Ни его, ни его вещей?

– Да. Я только хотел угостить мичмана водкой.

– Счастье твое, что не угостил! Забирай чемодан, пойдем в карантин!

– А как же мой рапорт адмиралу о прибытии?

– Успеешь! – махнул рукой Ушаков. – Ты как себя чувствуешь? Голова не болит?

– Признаться, трещит с похмелья. Вчера я хватил порядком! – виновато улыбался Веленбаков.

– Если с похмелья – ничего.

– Я еще выпью – у меня осталось.

– Выходи, пойдем в карантин!

Веленбаков взял чемодан и вышел из страшной мазанки. Ушаков сам отвел его в карантинную мазанку и сдал лекарю.

– Сиди здесь, пока я не выпущу!

– Ладно! – покорился печальной участи Нерон.

В этот день Ушаков особенно тщательно осмотрел с лекарем всю команду. Больных и подозрительных, к счастью, не оказалось. Команды ушли на работу.

Около полудня в расположение корабля № 4 явилась страшная телега. Впереди нее ехал верхом казак. На пике у него трепыхался зловещий черный флажок.

Возле телеги шли три каторжника с длинными железными крючьями и мешками на плечах.

Ушаков видел, как они, надев на головы мешки, вытащили крючьями койку с бедным мичманом и бросили ее на телегу.

– Вещи его возьмите! Заберите все вещи! – приказал Ушаков.

Из вещей у Баташева был только сундучок. Каторжник спокойно взял его голыми руками и поставил на телегу.

Ужасная процессия двинулась в степь. Ушаков пошел вслед за телегой: он хотел заставить каторжников сжечь при нем же сундучок мичмана.

Было безветренно, но все встречные с испугом шарахались в сторону.

Телега направилась в степь, где сжигали всех умерших от чумы.

– Сбрось сундучок здесь! – приказал Ушаков, когда отъехали с полверсты.

Казак удивленно и недовольно глянул на капитана, но перечить не стал.

Сундучок сбросили с телеги.

– Нука, молодцы, зажигайте сундучок! – властно сказал Ушаков каторжникам.

– У нас огнива нет, – ответил один из них, повидимому старшой.

– Я те поговорю! Зажигай! – побагровел Федор Федорович.

– Зажигай, Копыто, слушайся их высокоблагородия! – миролюбиво сказал казак. – Мы с Гришкой поедем, а вы вдвоем тут управьтесь поскорее!

Телега тронулась. Каторжники собрали сухой травы, бурьяна и зажгли костер. Один разломал сундучок. Из него посыпалось белье, какието письма. Каторжник медлил бросать всё в огонь, явно думал: зря пропадет добро.

– Вали в огонь, чего смотришь! – крикнул Ушаков.

Каторжник бросил мичманские пожитки в костер. Огонь жадно лизал сухое дерево сундучка.

Ушаков стоял печальный, глядя на пламя.

«Вот и следа не останется от человека… Ветер развеет и его по степи…»

– Слыхал, сегодня поутру на базаре бабу укокали? – спросил старшой у товарища.

Ушаков прислушался.

– Насмерть?

– А, неужели так!

– Молодую?

– Да не очень.

– За что?

– Говорят, чуму по ночам разносила. Вся в синяках и язык как у змеи…

Ушаков дальше не слушал. Он рванул крючки ворота и быстро зашагал к городу. Каторжники удивленно переглянулись.

– Эх, жалко, поздно ушел: ничего не осталось, – поворошил старшой железным крюком золу.

– Нет, вот пуговица. Может, золотая, – прибавил второй, выгребая мичманскую медную пуговицу.

Ушаков бежал.

Неужели так и случилось, как он тогда полушутяполусерьезно подумал, когда услыхал эту наивную, детскую сказку о чуме?

Легенда ходит повсюду. Он сам слыхал, как ее рассказывали корабельные плотники. Ее знает не один Федор.

Мало ли как могло случиться. Заподозрили, что каждую ночь кудато ходит. Остановили. Осмотрели. На теле – синяк, а на конце языка – ложбинка. Вот и готово!

Холодело, замирало сердце. Он подбежал к первой городской заставе.

– Ваше благородие, стой, куда? – остановил его дедкараульщик.

– Пусти! Тут сегодня женщину убили?

– Убили старуху Егоровну.

– Ты точно знаешь, что ее?

– Как не знаю. Перекупка она, в Кривом переулке жила.

– За что убили?

– Шла на базар, просыпала какоето зелье. Сказывают, чуму разбрасывала…

Отлегло. Ушаков снял шляпу, вытер вспотевший лоб.

– Фу ты!.. Повернулся и пошел домой.

Федор Федорович вошел к себе в комнату и остановился. На скамье сидела улыбающаяся, живая, любимая Любушка.

– Здравствуй, Феденька, я тебя жду! – кинулась она к Ушакову.

– Не подходи. Я сейчас. Федор: уксус, мундир, белье!

Он вышел в сени, облился уксусом, надел все чистое.

– Выколоти и высуши на солнце, – приказал он Федору.

Федор собрал одежду и ушел.

– А я тебя сегодня уже хоронил, – сказал, обнимая Любушку, Федор Федорович.

– Ты, верно, услыхал, что убили женщину?

– Да.

– Мне как сказали, я сразу побежала к тебе предупредить, что я жива.

– Убили ведь старуху.

– А я разве не старуха? Мне уже тридцать лет!

– Нет, ты еще у меня молоденькая, пригоженькая, – сиял Федор Федорович.