На кораблях Севастопольской эскадры шла горячая работа. Весна была не за горами, и приходилось готовиться к следующей кампании, – турки не успокаивались.
Минувший 1790 год прошел славно – побили турок в Керченском проливе и у Тендры, и корабли требовали ремонта: изорвались паруса, вытянулись снасти, из щелей повылезла конопать, южное горячее солнце выварило из палубы и снастей всю смолу.
И команды работали не покладая рук.
Плотники стучали топорами, такелажники ходили измазанные смолой и дегтем. Конопатчики, как мухи, облепили весь корабль сверху донизу.
Ушаков ненавидел канцелярские дела, но хозяйственные любил и умел ими руководить.
– Следите, чтоб смола не перекипела, а то будет сильно крошиться, – предупреждал он в одном месте.
В другом обратил внимание на пеньку:
– Гнильем пахнет. Десятник, почему взял второй сорт?
Так он ходил сегодня целое утро и смотрел, как ремонтируют, корабли и фрегаты, а теперь возвращался домой.
Федор Федорович был доволен, что кончается еще один зимний день, что скоро весна и скоро опять в море…
На берегу не было того раздолья, как в море.
Он вошел в прихожую и остановился: из приемной доносились чьито спорящие, голоса.
– Не надо, маменька, я один, – умолял молодой, незнакомый голос.
– Я пойду с тобой, адмирал меня хорошо знает, – возражал женский голос, который Федор Федорович сразу узнал.
– Но ведь я не маленький. Я – мичман!..
Ушаков быстрыми шагами пошел через приемную к себе в кабинет, делая вид, что не замечает сидящих у окна посетителей.
Он снимал шинель, а руки у него дрожали.
«Это Любушка с сыном. Неужели Егорушка уже мичман? Так скоро? Хотя после встречи в Херсоне прошло – подумать только! – восемь лет. Значит, восемь лет не видались!»
Как часто Федор Федорович вспоминал ее, думал о ней! Ждал этого часа, когда опять увидит ее все озаряющую улыбку, услышит ее милый голосок.
И вот она здесь.
Федор Федорович сел за стол. Машинально перебирал какието бумаги из Адмиралтействколлегии, а думал о своем.
Вошел секретарь, подпоручик Федор Чалов:
– К вам, ваше превосходительство.
– Кто?
– Из Петербурга прислан мичман Метакса. С ним его мать. Просит принять вместе.
– Проси! – сказал, стараясь говорить посуше, адмирал.
Он не смотрел на дверь, делая вид, что занят бумагами, но с нетерпением ждал: когда же, когда она войдет!
В кабинет шагнул молодой черноглазый мичман. Сзади, радостно улыбаясь, шла Любушка.
Адмирал поднял глаза. Он не смотрел на Любушку, но успел заметить, что она както похорошела.
– Честь имею явиться, ваше превосходительство. Мичман Егор Метакса. Прибыл в ваше распоряжение! – отчеканил молодой человек давно заученную речь и подал рапорт.
Федор Федорович взял рапорт.
– Прошу садиться, сударыня! – вежливо обратился он к Любушке.
Они впервые встретились глазами. Федор Федорович порозовел. Любушка смотрела на него восторженно.
Ушаков окинул мичмана взглядом с ног до головы. Черноглазый Егорушка был, видимо, больше похож на отца. Лицо серьезное. «Хороший паренек».
– Когда окончил?
– В июле прошлого года.
– Которым?
– Четвертым, ваше превосходительство.
Ушаков улыбнулся:
– Я тоже когдато окончил четвертым. Где плавал? Конечно, до Готланда?
– Точно так.
– Эволюции морские учили по иезуиту Госту?
– Да, по Павлу Госту.
– И читали «Книгу полного собрания об эволюции», перевод с французского господина капитана Семена Мордвинова?
– Точно так.
– Пятьдесят лет учат всё тому же, – с грустью покачал головой Ушаков, уже спокойнее глядя на Любушку и улыбаясь. – Ну, господин мичман, у нас научишься воевать не по французским или английским образцам, а по русским!
– Рад стараться, ваше превосходительство!
– Морское дело любишь?
– Люблю, ваше превосходительство.
– И знаешь его? Подходя к кораблю, не будешь приставать носом к корме, а?
– Что вы, ваше превосходительство! Извольте проэкзаменовать!
– Покажика руку!
Мичман протянул руку. Ладонь и пальцы были в мозолях от вытягивания снастей.
Адмирал ласково улыбнулся. Он вспомнил, как в такие же годы думал только о выкраивании парусов, вооружении мачт и отакелаживании рей. И любимой музыкой для него было завывание ветра в снастях.
– А может, лучше на бережку, чем на корабле? Вон и маменька, повидимому, собирается просить об этом адмирала…
Мичман вспыхнул:
– Ваше превосходительство, я – моряк, а не пехотинец!
«Самолюбив, обидчив. Хорошо!»
Мичман начинал нравиться адмиралу.
– Ну, ладно, ладно! Знаю, что наш брат, моряк, не жалует пехоты. Мы в корпусе, бывало, звали пехотного офицера «бубновый валет», а кавалерийского – «пиковый валету. А у вас, интересно, как?
– У нас точно так же, – улыбаясь, ответил уже неофициальным тоном мичман.
– Будь покоен. На берег тебя я сам не пошлю. А вот куда же тебя назначить: на линейный корабль, фрегат или бриг? – спросил он и подмигнул Любушке, словно говоря: мол, посмотрим, куда молодой челочек гнет?
– Куда вам будет угодно, ваше превосходительство.
– Он знает турецкий язык, Федор Федорович, – вкрадчиво сказала Любушка.
Мичман сделал движение – был явно недоволен вмешательством матери.
Ушаков с еще большим интересом глянул на Метаксу.
– И хорошо знаешь турецкий? – спросил он юного толмача.
– Почти как русский, ваше превосходительство.
– Это нам пригодится. И на берегу и в море. Я беру тебя к себе в переводчики!
Любушка расцвела. Смотрела благодарными глазами.
– А числиться ты будешь на корабле «Владимир». Это флагманский корабль капитана генералмайорского ранга Павла Васильевича Пустошкина, которого Любовь Флоровна, вероятно, помнит…
– Как же! Пашенька Пустошкин! – отозвалась Любушка.
– Очень благодарен, ваше превосходительство! – радостно отвечал довольный мичман.
– Ступай отдохни с дороги. Подпоручик Чалов в канцелярии скажет, как и что делать.
– Есть!
Мичман четко повернулся кругом и вышел. Они остались вдвоем.
Ушаков поднялся изза стола навстречу Любушке. А она легкими шагами подбежала к нему и бросилась на шею.
– Феденька, милый мой, дорогой! Наконецто мы снова вместе. Сколько не видались! Я так стосковалась по тебе! – говорила она. – А знаешь, ты стал важный. Настоящий адмирал! Я вижу: Егорушка уже от тебя без ума!
– Это все молодые так. Помню, как я Алексея Наумовича Сенявина обожал… А сынок у тебя хороший. И ты сама все хорошеешь!.. – говорил, улыбаясь, Федор Федорович. – Что же это мы стоим? Садись, Любушка.
Они сели на диван.
– Я согласна, мальчик у меня неплохой: серьезный, неглупый… Да, прости, – я все говорю, а о главном чуть не позабыла. Поздравляю тебя, Феденька, с победой, с Георгием!
– Спасибо, дорогая!
– В Петербурге все сравнивают твои прошлогодние победы с Чесмой.
– Ну что ты, – смутился Ушаков. – До Чесмы далеко!
– Нет, нет, не говори. А как была рада тетушка!
– Настасья Никитишна еще жива?
– Жива.
– И домик у березы цел?
– Стоит.
Перед глазами Федора Федоровича мелькнули картины юности, невозвратного прошлого.
Они замолчали. Смотрели друг на друга.
– А где же вы были все эти годы? – спросил Федор Федорович.
– После Херсона мы устроились в Кронштадте. Павел не хочет больше работать на юге.
– Понятно, – усмехнулся Ушаков. – А как же ты приехала сюда?
– Я сказала, что не отпущу Егорушку одного.
– И ты будешь здесь?
– Буду, мой родненький, буду. Буду видеть тебя!
– У меня, Любушка, есть в Севастополе свой небольшой домик.
– Вот и чудесно. Я буду приезжать в гости.
– Милости прошу! А теперь, Любушка, тебе, пожалуй, надо уходить: неудобно так долго быть у меня – ведь там Егорушка ждет.
– Верно, Феденька. Я пойду!
Любушка поцеловала его и вышла.
Ушаков подошел к столу, сел. Листал бумаги, думал.
Все дни, все годы думал о других: о своих моряках, о флоте; а вот сегодня подумал о себе и Любушке.
Вся их жизнь, еще с Воронежа, изломана…
И невольно пришла на ум всегдашняя мичманская фраза, которую обычно говорят, когда хотят сказать, что все остается без изменения:
А Ивану Лежневу -
Быть попрежнему!
Эта фраза так подходила к их положению! Да, будет попрежнему! Не счастье, а только какието крохи счастья!..