Я не пекусь об удержании моего места, но единственно об одной справедливости и о удержании имени честного человека, чем бы я ни был.
Ушаков в письме Потемкину.
Разгромив столько раз турок на Черном море и отстояв Севастополь, Ушаков мог теперь с полным правом и гордостью писать: «благополучный Севастополь». Он так и ставил под всеми своими письмами. И это соответствовало действительности: Севастополь стоял прочно, рос и цвел. Все его враги – и ближние и дальние – были повержены.
В декабре 1791 года в Яссах был заключен мир. Турки подтвердили КучукКайнарджийский договор и навсегда отказались от Крыма.
Севастополь был благополучен.
Но неблагополучен был адмирал Ушаков: после смерти Потемкина у него все шло под гору.
Правда, в 1793 году он получил чин вицеадмирала, но это еще по представлению светлейшего. Это еще были отголоски Тендры и Калиакрии.
Неблагополучие началось очень скоро. Фаворит царицы Платон Зубов, который после смерти Потемкина был назначен на его место екатеринославским и таврическим генералгубернатором и которому вверялось управленце Черноморским флотом, снова вытащил на свет своего бездарного, но родовитого приятеля Николая Семеновича Мордвинова.
Мордвинова произвели в вицеадмиралы и вновь назначили главным начальником Черноморского правления.
– Держись теперь, Федор Федорович, – говорил Ушакову его старый приятель Кумани.
– Плохо, Николай Петрович, держаться, коли за Мордвинова сам Зубов. И в Адмиралтействколлегии у него всё свои – графы. Ворон ворону глаз не выклюет!
– А ведь Голенкин и Пустошкин – члены Черноморского правления, – вспомнил Кумани. – Они поддержат.
– Э, ерунда! Кто такие Пустошкин и Голенкин? Мелкопоместные. У Пустошкина всегонавсего одиннадцать душ крестьян, а у Голенкина – семь.
– Слов нет, Мордвинов – богач. У него только здесь, в Крыму, в Байдарской долине, имение в пятнадцать тысяч десятин. А ведь оно не единственное. Должно быть, в России еще есть родовое поместье. Конечно, Мордвинов с мелкопоместными не считается…
В 1796 году умерла императрица Екатерина. На престол вступил Павел. Мордвинову и это оказалось на руку: как же, ведь его не любил Потемкин! Из флота выгнал Потемкин! Теперь забыли о том, что Потемкин так много сделал для Крыма и флота. И помнили только одно: он был любовником Екатерины!
А Ушакову опять плохо: его ценил Потемкин, одного имени которого не переносил Павел.
Через год врагов у Ушакова стало еще больше: опять выплыл наружу «граф» Войнович, тоже «пострадавший» при Потемкине. Его назначили членом Черноморского правления. И также дали чин вицеадмирала. А за что?
– Пока я бил турок, они оба били баклуши, – горько шутил Ушаков.
Графы получали чины безо всякого труда. А Ушаков продолжал делать свое дело – укреплять Севастопольский флот. Это тем более было необходимо, что обстановка в районе Средиземного моря становилась напряженной. Революция во Франции закончилась победой крупной буржуазии, которая стала стремиться к захвату чужих земель.
В начале 1797 года французский генерал Бонапарт занял принадлежавшие Венеции Ионические острова. Отсюда прямой путь был к черноморским берегам.
Тотчас же пошли слухи, будто Франция намерена заключить военный союз с Турцией: ведь Франция в течение ста лет неизменно поддерживала на Черном море Оттоманскую Порту.
Тревогу усиливали известия о том, что в Тулоне, Марселе и других французских портах Средиземного моря идет спешная подготовка к какойто громадной морской экспедиции: собирается большой флот и десантные войска. В Петербурге предполагали, что удар будет направлен на наши черноморские берега.
И в феврале 1798 года Павел I приказал Ушакову усилить наблюдение за побережьем и привести Севастопольский флот в боевую готовность.
Спустя некоторое время Мордвинов прислал приказ о вооружении двенадцати кораблей. Бумага была написана так уклончиво, что из нее толком ничего нельзя было понять – чего же хочет главный начальник Черноморского флота. Он лавировал и так, и этак.
– Ваше превосходительство, я ничего не понимаю. Что же будем отвечать? – спросил флагкапитан.
– А вот так и надо написать. Он научился там, в Англии, всяким словесным эволюциям, а вот мы ответим ему почестному, порусски!
И Ушаков продиктовал ответ:
«Я все предписания вашего высокопревосходительства желательно и усердно стараюсь выполнять и во всей точности, разве что определено нерешительно или в неполном и двойном смысле, чего собою без спросу вновь исполнить невозможно или сумневаюсь».
Флагкапитан только усмехнулся.
– Ладно ли будет, Федор Федорович? – тихо спросил он.
– Ладно! С этими крючкотворами так только и говорить! – ответил адмирал и подписал письмо.
Ссора нарастала. И наконец разразилась гроза.
В начале мая в Севастополь прибыли два корабля, построенные в Херсоне оберсаарваером Катасановым по мордвиновским чертежам.
Мордвинов, бесславный и бесталанный кабинетный адмирал, решил попробовать свои силы в морском строительстве. Эти два корабля строились под его личным наблюдением. Мордвинов надеялся, что впредь все корабли Черноморского флота будут строиться по его образцам.
После спуска на воду их испробовали в лимане, и комиссия нашла, что они хорошие ходоки. Но требовалось опробовать их на море.
И несмотря на то что Мордвинов из зависти не переносил адмирала Ушакова, Мордвинову пришлось обратиться к нему.
В Севастополь прибыл (но не на «своем» корабле, а на фрегате старой постройки) сам Мордвинов, а с ним член Черноморского адмиралтейского правления вицеадмирал Войнович, командир Херсонского порта контрадмирал Голенкин, оберсаарваер Катасанов и несколько офицеров адмиралтейства.
Голенкин успел шепнуть Ушакову:
– Мордвиновские корабли никуда не годны: валки. Если б строил ктолибо другой, комиссия забраковала бы их на дрова!
– А как же смотрели? Почему в акте – «хорошие ходоки»?
– Мордвинов нарочно выбрал тихую погоду и нагрузил их меньше, чем положено.
– Как же это можно? – возмутился Ушаков.
– А что же делать? Сам хозяин: сам строил и сам принимал.
– Ну, у меня поблажки не будет! Я в свой флот хлама не допущу! – твердо сказал Федор Федорович.
Ушаков вышел с двумя мордвиновскими кораблями в море. Корабли оказались такими, как говорил контрадмирал Голенкин: очень валкими. Ходить по Черному морю на них было невозможно.
«Ну и построил кораблик! Рысклив, крутится то туда, го сюда. Под стать самому строителю!» – думал Ушаков.
Ушаков вернулся в Севастополь, который теперь по велению Павла I именовался Ахтиаром, хотя в нем ничто не напоминало о прежней жалкой деревушке.
Тотчас же в адмиралтействе собралась комиссия во главе с Мордвиновым.
Мордвинов сидел напудренный, в новом зеленом мундире, – Павел I ввел их вместо прежних белых. Со всеми, кроме графа Войновича, Мордвинов держался свысока, говорил медленно и некоторые слова произносил на английский манер.
– Как вы находите новые корабли? – стараясь не смотреть на Ушакова, спросил у него Мордвинов.
– Корабли совсем непригодны: они очень валки! – по обыкновению моряков, привыкших говорить на ветру, громко сказал Ушаков.
Войнович вытаращил бараньи глаза. Голенкин насторожился. Офицеры с интересом смотрели на начинающуюся перепалку.
– Вы находите? – сощурился Мордвинов, с ненавистью глядя на Ушакова.
Мордвинов говорил тихо: он, подражая во всем англичанам, старался сохранять хладнокровие.
– Да.
– Однако мы в Херсоне испробовали…
– Значит, проба была ненадлежащая, несерьезная, – перебил Ушаков.
Мордвинов стал бледен, как его парик: замечание было не в бровь, а в глаз.
– Что же, вы не доверяете мне? – прошипел он. – Не доверяете господам членам комиссии, вот – вицеадмиралу графу Войновичу?
– Я верю своим глазам, своему тридцатидвухлетнему морскому опыту, ваше превосходительство!
– Вы слишком самоуверенны! – терял английскую выдержку Мордвинов. – Вы плохо воспитаны, сударь!
– Я воспитывался дома, а не за границей! – подколол Ушаков.
– Вы плохо усвоили то, чему учил вас мой покойный отец!
– Я учился не у вашего отца, у него нечему было учиться: он повторял французские зады. Я учился у Петра Великого!
– Позвольте узнать всетаки, чем вы так кичитесь? – уже кричал, с ненавистью глядя на Ушакова, Мордвинов. – Что вы такое сделали, сударь?
– Я бил турок на море столько раз, сколько раз с ними встречался, ваше превосходительство!
– Ваши победы ничего не стоят: вам везло…
– Побейте их вы хоть раз так, как бил я! – вскочил с места Ушаков.
Он был красен от возмущения и обиды.
– Ваше превосходительство, уйдем, уйдем! Это страшный человек! – тянул Мордвинова за руку перепуганный Войнович.
– Мне больше не о чем говорить с вами, сударь, – дрожа от злобы, ответил Ушакову Мордвинов. – Уйдемте, граф, – обернулся он к Войновичу.
Мордвинов вышел вместе с Войновичем из залы. За ними шмыгнули херсонские офицеры и обиженный Катасанов.
За столом остались севастопольцы да Голенкин.
– Граафы! – сказал с презрением Ушаков.
Он вытирал вспотевшее лицо платком. Его давила обида. Он был возмущен, оскорблен, как никогда. Голенкин подошел к нему.
– Не стоило так горячиться, Федор Федорович! Теперь он разведет…
– Пусть! А портить флот я не позволю! Я сегодня же напишу обо всем императору!
Дальновидный Голенкин только вздохнул, но ничего не сказал.
Севастопольцы обожали своего адмирала. Они все были на его стороне и, расходясь, оживленно обсуждали происшествие:
– Ну, брат, и отхлестал наш Федор Федорович этого надутого английского милорда!
– Да, молодец! Прописал Мордвинову боцманских капель!
– Как говорят у нас на Полтавщине: «Списав спину, що и курци негде клюнуть», – хохотал капитан Чечель.
Ушаков до глубокой ночи писал письмо императору Павлу. Он просил царя позволить ему приехать в Петербург и лично рассказать о мордвиновских безобразиях. Ушаков жаловался, что Мордвинов всегда придирается к нему, что сейчас он придрался только потому, что Ушаков дал отрицательную оценку новым кораблям. Федор Федорович писал, а перед ним на столе лежал вновь присланный рескрипт Павла о выходе в море.
Это еще больше растравляло его рану, и Ушаков сильными, гневными строками закончил письмо:
«…При самом отправлении моем со флотом на море вместо благословения и доброго желания претерпел бесподобную жестокость и напрасные наичувствительнейшие нарекания и несправедливость, каковую беспрерывно замечаю в единственное меня утеснение. При таковой крайности не слезы, но кровь из глаз моих стремится. Смерть предпочитаю я легчайшею несоответственному поведению и служению моему бесчестью».
Горячая, честная натура Ушакова не могла отнестись иначе к вопиющему безобразию.