Утром Федор Федорович отправил с курьером письмо царю и тотчас же справился: сколько еще понадобится времени судам, чтобы запастись пресной водой для похода?
После тяжелого, неприятного разговора с Мордвиновым Федору Федоровичу, больше чем когда бы то ни было, не хотелось оставаться на берегу.
Выяснилось, что хотя корабли наливались уже двое суток, но раньше следующей ночи не успеть.
Приходилось маяться еще целый день в Ахтиаре.
Адмиралтейство с его рапортами, ордерами и промемориями казалось сегодня Ушакову противнее всего: это напоминало Федору Федоровичу о его зависимости от бездушного формалиста Мордвинова.
Хотелось отвлечься, и Ушаков, предупредив денщика, что будет обедать на своей даче, отправился в госпиталь: здоровье моряков было его всегдашней заботой, а каменный двухэтажный госпиталь – любимым детищем.
Ушаков вышел из адмиральского дома и остановился на крыльце. Утро было чудесное – теплое, солнечное.
Адмирал направился к пристани.
В яблоневой аллее у адмиральского дома преспокойно ходила чьято лошадь – щипала траву по обочине дорожки.
– Безобразие! Опять тут шатаются лошади и ломают деревья! – возмутился адмирал.
– И каждый раз, ваше превосходительство, неизвестно чьи, – прибавил идущий сзади ординарец.
– А вот мы сейчас найдем ей хозяина, – остановился Ушаков. – Вернись и скажи Чалову, чтобы ктолибо забрал ее и отвел к капитану над портом. Пусть повозят на ней камни для постройки, тогда хозяин наверняка объявится!
В госпитале командующего в эту минуту не ждали.
Главный доктор госпиталя фон Вилинг знал пристрастие Ушакова к медицине и всегда опасался его приезда: адмирал приезжал неожиданно и всякий раз находил какиелибо неполадки. Но сегодня никто в госпитале не мог бы и предположить, что нагрянет командующий: ведь флот собрался уходить в море.
А Ушаков как раз и явился.
У госпиталя сидели на камнях и просто на земле выздоравливающие, наслаждаясь теплом и солнцем. Коекто курил, несколько человек в сторонке играло в «свои козыри», а большинство просто разговаривало, глядя на раскинувшуюся внизу бухту, где чернели корабли. (Раньше корабли красили желтой краской, а Павел I велел красить тиром – в черный цвет.)
Зорким морским глазом следили за шнырявшими по бухте шлюпками, угадывали: куда и зачем они посланы. Лениво перекидывались словами:
– А всетаки веселее смотреть, когда корабли желтые.
– Да, теперь уж больно черны!
– Зато ночью и за кабельтов не разглядишь.
– Никак сам адмирал к нам жалует? – увидал ктото знакомую, крепкую фигуру Ушакова, который быстро шел к госпиталю.
Все заволновались:
– Где?
– А вон!
– Он самый.
– Вот поглядите, что сейчас тут начнется, – улыбаясь, покачал головой старый матрос, видимо не раз бывавший в госпитале.
– Ребята, прячь карты: адмирал с правого борту! – окликнули увлеченных карточной игрой товарищей: адмирал не любил карт.
Увидев подходившего адмирала, все встали.
– Здорово, братцы! – приветствовал Ушаков.
– Здравия желаем, ваше превосходительство! – нестройным хором ответили выздоравливающие.
– Ну, как вы тут?
– Пошло на поправку, ваше превосходительство! – ответил за всех пожилой матрос.
– Это хорошо. Не зря ведь сказано: солдат в поле умирает, а матрос – в море. Выздоровеете!
– А за зиму на бережку уже надоело, ваше превосходительство, – сказал пожилой матрос.
Федор Федорович расцвел: услышать, что в море лучше, чем на берегу, ему было приятнее всего!
– Не бойтесь – еще поплаваем! Набирайтесь только сил. А как же здесь вас кормят?
Матросы молчали. Ктото вполголоса высказывал свои соображения соседу.
– Ну, чего шепчетесь? Говорите, не стесняйтесь! – оглядывал Ушаков обступивших его моряков.
– Каша жидковата… – начал ктото.
– И маслица в ней не сыскать…
– Чухнин масло у себя на дому держит. Кладет – никто не видит сколь!
– Вот господин Чухнин идет к нам. Мы его сейчас и спросим про все, – сказал адмирал, увидев спешивших к нему дежурного штаблекаря Франца и госпитального комиссара Чухнина с одутловатым сусличьим лицом.
Ушаков выслушал рапорт дежурного штаблекаря о количестве и состоянии больных, а потом обратился к Чухнину:
– Вот больные жалуются, что у тебя каша жидка…
На толстое сусличье лицо Чухнина легла тень.
– Каша? Каша, ваше превосходительство, как следует быть!
– А скажика, сколько ты кладешь масла на одного больного?
– Девятнадцать золотников, ваше превосходительство, – облизывая сохнувшие от волнения губы, отвечал Чухнин.
– А может, на весь котел кладешь девятнадцать золотников? – продолжал с легкой усмешкой спрашивать адмирал.
– Никак нет, ваше превосходительство. Все по закону вешаю.
– А кто видел, как ты вешал масло?
– Жжена видала…
– А штаблекарь был при этом?
– Никак нет.
– Почему?
– Я вешал дома…
– Почему дома? А где же ты масло держишь?
– Держу у себя в погребе… В нем, ваше превосходительство, холоднее, чем на складе… Боюсь, как бы на складе не растаяло…
– Я думаю, у тебя на дому скорее растает!
В толпе больных ктото хихикнул.
Лицо адмирала утратило всякую веселость.
– Немедля взвесить масло! В присутствии дежурного лекаря. И отнести на склад. Ежели окажется больше, чем должно быть налицо, доложите мне!
И Ушаков быстро пошел к госпиталю. Рыжий штаблекарь Франц бежал сбоку, чтото объясняя адмиралу, а Чухнин отстал.
Он сморкался на землю, со злостью поглядывая на больных, которые только посмеивались.
Пробыв около полутора часов в госпитале, адмирал наконец ушел. Кроме госпитального комиссара досталось и дежурному штаблекарю: командующий нашел, что коридоры «обвесились паутиной» и на больных грязное белье.
Вернувшись из госпиталя, Ушаков на минуту заглянул к себе в канцелярию – нет ли чего непредвиденного. Но все оказалось в порядке, и он пошел обедать.
Встречные военные и гражданские почтительно приветствовали адмирала. А Ушаков шел, похозяйски осматривая город, для благополучия которого он так много сделал.
От его взора не ускользало ничто.
Вот у строящегося флотского магазейна вольнонаемные мастеровые, собираясь отдыхать в обеденный час, располагались на самом солнцепеке.
Федор Федорович подошел к ним.
– Здешнее солнце не ваше, костромское: поспишь на солнцепеке – голова разболится! Ложитесь в тени, неужели холодно? – сказал адмирал и зашагал дальше.
Потянулись дома семейных морских служителей.
Федор Федорович поглядывал: как живут его моряки, чисто ли содержат дворы?
У одного дома он увидал молодую женщину. Она стирала в корыте белье и тут же выливала в бурьян грязную воду.
Ушаков вошел во двор.
Женщина с удивлением смотрела на такого нежданного, важного гостя. Она смущенно обдергивала подоткнутую юбку.
– Здравствуй, красавица!
– Здравствуйте, ваше превосходительство.
– Чья такая?
– Боцмана Кочина жена.
– Это с «Владимира»?
– С «Владимира»…
– Что же ты, милая, делаешь?
– Стираю, – улыбнулась женщина.
– Почему не пойдешь на берег? Зачем же у себя во дворе грязь разводить?
– Да… на берег далеко…
– Ох ты какая ленивая! Муж расторопный, быстрый, а она как старуха. Вот я ему на тебя пожалуюсь! – пошутил Федор Федорович.
– Я больше не буду, ваше превосходительство! – покраснела женщина.
– Тото же! – погрозил ей пальцем адмирал и пошел дальше.
Федор Федорович шел и втайне надеялся, что сегодня его навестит Любушка.
Денщик Федор, конечно же, зашел утром к Любови Флоровне и рассказал обо всем: о вчерашней ссоре Ушакова с Мордвиновым, о том, что Федор Федорович всю ночь (денщик, разумеется, преувеличивал) писал, а поутру сказал, что обедать собирается на даче, где будет сидеть один, тучатучей… (Денщик уже изучил характер Ушакова. Если у Федора Федоровича какиелибо неполадки на флоте, если чемлибо обижают его матросов, адмирал выходит из себя, возмущается и кричит. Но если дело касается только его лично, он переживает все молча, в одиночку.)
И Любушка, конечно же, не выдержит – примчится на дачу. Сперва она возьмется готовить Ушакову обед (в таких случаях повар Парфен сам уступает ей бразды кухонного правления). А после обеда сядет рядышком с Федором Федоровичем, расспросит обо всем, поймет его лучше, чем кто бы то ни было, посочувствует, успокоит. И от ее участливых, ободряющих, дружеских слов, от тепла ее улыбки неприятность станет казаться меньше и легче…
Вот наконец и его беленький домик, весь в зелени и цветах.
Окна распахнуты. Сейчас можно увидеть, кто ходит там, в этих чистых, прохладных комнатах.
Вон мелькнула фигура денщика – Федор накрывает на стол.
И больше никого не видно.
«Неужели не пришла?»
Нет, вот показалась она, чтото оживленно говорит своим собеседникам – повару Парфену и Федору. Выглянула в окно: ждет! Увидала Федора Федоровича. Приветливо замахала ему рукой.
Ушаков улыбнулся в ответ, ускорил шаги.
Он шел к калитке и думал: «Какое счастье, что на свете есть она, верный, бесценный, нежный друг!»