Ветра почти не было - пламя свечи едва колебалось. Александр Васильевич сидел у себя в палатке и писал.

Он встал, как обычно, в третьем часу пополуночи. На густом украинском небе еще ярко горели звезды. Было тихо. Лишь в саду время от времени с глухим стуком падало на землю яблоко да по всему селу перекликались верные часовые - горластые петухи.

Александр Васильевич занимался хозяйственными делами. Сегодня уезжали назад подводы, привезшие вчера Варютины вещи и дворовых девок. Нужно было еще раз прочесть все письма и отчеты московского домоправителя и адъютанта поручика Кузнецова, которого Суворов звал просто Матвеичем, и корявые, смешные письма старост других суворовских вотчин и деревень.

После смерти батюшки (он умер в ту осень, когда родилась Наташенька, ровно четыре года тому назад) Александру Васильевичу приходилось самому заниматься постылыми хозяйственными делами. Раньше он не касался до этого, а теперь нужно было вникать во все.

Нужно было помнить, что в Рождествене мало заведено домашней птицы, в Ундоле - надо строить дом, а в Кончанском староста - видно по письмам - лжец и льстец, и, стало быть, от него нет житья мужикам, но проверить это пока что нельзя: в Кончанском Суворов еще ни разу не был.

Наконец, надо следить за всеми плутнями постоянного стряпчего Терентия Ивановича, известного болтуна и безвестного пииты, а прежде всего первостатейного прохвоста, которому Александр Васильевич два года назад как-то неосмотрительно доверил ведение всех своих дел. "Велеречивый юрист Терентий", как для себя называл его Александр Васильевич, всегда вел в суде какую-то тяжбу. Суворов прекрасно понимал, зачем это делается: затем, чтобы показать, что Терентий Иванович не зря получает в год пятьсот рублей ассигнациями.

Александр Васильевич не терпел всех этих хозяйственных дел: они напоминали ему те несносные годы, когда он был обер-провиантмейстером в Новгороде и комендантом в Мемеле.

Но делать было нечего: приходилось читать отчеты, думать о разных хозяйственных мелочах, хотя у Суворова и без них было о чем думать. Приходилось решать - решал-то Александр Васильевич быстро! - и, что скучнее всего, писать.

Александр Васильевич уже написал длинное письмо Матвеичу. Матвеич хороший, честный служака, но еще молод. В голове у него бог весть что, и если ему вовремя не напомнить, поди, все перезабудет.

Александр Васильевич напомнил ему о дровах-поколоты, сохнут ли? - о том, что надо наварить и зарубить в лед крепкого русского пива - пиво Суворов любил, - о том, чтобы насушить к зиме грибов, насолить огурцов, наготовить капусты белой и серой и кочанной.

Подумал и приписал:

Так же и всех земляных продуктов довольное число в запасе до новых.

– Кажется, все? Нет, еще о музыкантах и певчих.

В московской дворне осталось от батюшки довольно музыкантов и певчих. Александр Васильевич тоже любил и музыку и пение, но не мог примириться с тем, что теперь все эти люди сидят там ничего не делая. В прошлом письме он написал Матвеичу, чтобы все музыканты и певцы работали в огороде, в саду, на пашне - где захотят, чтобы сами добывали себе хлеб. Велел дать им коров, лошадей, семена, бороны, сохи. А Матвеич пишет, что не все взялись за хозяйство.

Конечно, дудить в трубу или петь легче, чем за сошкой ходить! Но от лени и праздности - одни пороки.

Написал:

Остающимся вокальным инструментам пахать и сеять.

"Вот теперь все. Только ответить на письмо старосты Пензенского села Никольского".

Староста хочет отдать бобыля в рекруты. Вспомнил - обозлился.

– А почему - бобыль? Почему допустили до того, что шатается по миру голодный?

С размаху ткнул пером в чернильницу. Мелко, бисерным почерком, быстро застрочил:

Бобыля отнюдь в рекруты не отдавать. Не надлежало дозволять бродить ему по сторонам. С получением сего этого бобыля женить и завести ему миром хозяйство. Буде же замешкаетесь, то я велю его женить на вашей первостатейной девице, а доколе он исправится, ему пособлять миром во всем: завести ему дом, ложку, плошку, скотину и прочее.

Даже кляксу посадил с досады.

Староста… Толстая морда! Самого бы его на место этого парня-бобыля! "Бобыль, бобыль!"

Да, он прекрасно знает, что такое бобыль. Таких бобылей у него в полках - сотни. Честные люди; Прекрасные, исполнительные, храбрые солдаты.

Александр Васильевич вскочил. Шагнул было по палатке, но в ней не разойдешься: шагнешь - и уже очутишься в саду. Схватил со стола табакерку. Понюхал и сморщился прислушиваясь.

Чихнул.

"Дрянь табачок. Ах ты, Матвеич, Матвеич, простая душа! - покачал он головой.- Добрый человек, а любой торгаш вокруг пальца тебя обведет: вот всучили какую-то дрянь! - Матвеич прислал с Варютой табаку, и, как всегда, присылал ли он чаю или табаку, все плохо. А к чаю и табаку Александр Васильевич был неравнодушен.- Сам не нюхает, а ведь не посоветуется со знающим человеком. Верит торговцу".

Суворов сел и, взяв перо, написал:

От нюхательного табаку, тобой присланного, у меня голова болит. Через знатоков надобно впредь покупать, смотри исправно внутрь, а не на обертку, чтобы не была позолоченная ослиная голова.

Задумался.

Вот и Варюта такая же, как Матвеич: все на обертку только смотрит, и оттого все у нее - "позолоченная ослиная голова". Притащила с собою этого франта-племянника.

Суворов фыркнул от досады.

"Дура!"

Думал: Варюта крепкая, из нее выйдет добрая мать-командирша, солдатская жена, товарищ в походе, в лагере, ан вышло не так. Вышло такое, что лучше и не говорить.

В это время издалека послышалось тарахтенье колес - ехали подводы, которым Александр Васильевич велел еще до света отправиться из села назад, в Москву.

Сколько раз он говорил Варюте, чтобы она, приезжая к нему в армию, не тащила с собой весь этот курятник - целую кучу ненужных дворовых девок.

Прозоровские век жили на широкую ногу, привыкли без толку сорить деньгами направо и налево. У них в доме всегда толкалось без дела пропасть народу - горничные, лакеи, разные кофишенки, музыканты, казачки. Приехала и сюда с этим выводком.

Александр Васильевич сам ни одного часу не сидел без дела и не переносил безделья и лени ни в ком. Потому он решил оставить при Варюте и Наташеньке одну горничную Улю, данную за Варютой в приданое, а остальных, двенадцать рождественских девок, немедля, сегодня же отправить восвояси в Москву. И отправить спозаранку, пока Варюта спит, чтобы меньше было слез и крику.

Подводы подъезжали. Уже, заслышав их, Прохор пошел будить девок собираться в дорогу. Нужно было кончать письма.

Александр Васильевич перечел еще раз все, что написал.

Приписал:

Пиши, Матвеич, кратко, да подробно и ясно, да и без дальних комплиментов.

Подписался, присыпал письмо песком и стал складывать толстый лист.

Сверху надписал:

Государю моему, моему младшему адъютанту его благородию Степану Матвеевичу Кузнецову в доме моем близ церкви Вознесения у Никитских ворот.

Достал сургуч и печать. Запечатал. В палатке приятно запахло сургучом. Посмотрел на печать - как получилось. Хорошо: знамена, пушки, сабли - четки, ясны. И легко можно прочесть вытисненный на печати суворовский девиз: Virtute et veritate. (Добродетелью и справедливостью.).