Это могло случиться со мной везде: на какой-нибудь улочке в Старом городе Градо или в цюрихском трамвае. Вдруг мелькнул вопрос: а почему меня окружают именно эти люди? Вот этот рыжеволосый мужчина с зелеными как у кота глазами, в непомерно большой шляпе; вот эта сгорбленная пожилая дама, у которой дрожит подбородок, словно ее трясет озноб; вот эти девочки-близняшки, неотличимые ни в одежде, ни в мимике; вот этот пьяный, что размахивает большим пальцем, изогнутым как серп; эта монахиня, что смотрит внутрь себя как в вечность; эта блондинка в блузке с откровенным вырезом; этот красный от крика младенец; эти молчаливые супруги, которые разговаривают только со своей собачкой. К чему эти встречи, эти мимолетные связи, эта краткая общность судьбы?

Спрашиваю себя, удивляясь. К удивлению примешивается и ощущение чуждости, словно я сама и не вполне причастна к ситуации.

Уже на молу в Триесте, на набережной Барколы меня охватывало это чувство. Я бодро вышагивала рядом с матерью, пляжное полотенце в левой руке, пробковый пояс в правой, и с интересом смотрела на американских солдат. Было ли мне страшно? Едва ли. Но я точно смотрела на них. И наблюдала за собой.

Недоверие?

Скорее я понимала жизнь как некую игру, в которой есть свой порядок. Причем в себе я видела не только фигуру, одну из многих, то есть пассивную и подвластную высшей воле, но и воображаемого режиссера. Пассажиров трамвая я давно уже наделила судьбами, как героев романа. Я придавала им одну из возможных форм, оставляя себе свободу интерпретации. Так я вырывала их из рук случая или того, что за него принимала.

Мне было девять и я ездила на одиннадцатом трамвае на занятия по религии, в церковь св. Антония. Четыре остановки, достаточно для наблюдений самого разного толка. Вот воркует молодая парочка, там гримасничает мужчина с остановившимся взглядом. Рядом с ним женщина, с выступающим вперед мясистым подбородком, голова ее с торчащими в разные стороны пучками черных волос раскачивается. Чудаков в одиннадцатом трамвае много; они – из клиники нервных болезней «Бургхёльцли», ездят иногда группами, иногда поодиночке. Не похоже, что «выход в свет» доставляет им большую радость. Они таращатся перед собой, взгляд отсутствующий, испуганный. Я не смею смотреть на них долго. И каждый раз надеюсь, что этого вообще удастся избежать.

Мне было трудно сосредоточиться на библейских историях. Они отступали в монотонном чтении, а в моем сознании в это время вспыхивали, искажаясь, лица сумасшедших. Наваждение оставляло меня лишь в церкви. Из круглой апсиды на меня спокойно смотрел Сын Божий, в окружении апостолов и святых, подняв руку для благословения. Значит, мир в полном порядке. Со всеми сумасшедшими, что разгуливают вокруг.

Только эта тьма! Уроки религии заканчивались в шесть, зимой в это время уже было совсем темно. Дрожа от холода, я стояла на остановке трамвая и хотела домой, только домой, и никаких лиц, никаких историй.

Были и другие замерзшие пассажиры, но они меня не интересовали. Они ехали домой, как и я, головы втянуты в плечи. Они сопели и чихали. И распространяли усталость.

И вот пришла весна, и в Фомино воскресенье у меня первое Причастие. На мне белоснежное платье христовой невесты, в волосах белый венок, а на шее золотая цепочка с крестиком. Всю службу я держала свечку в руке и внимательно следила за тем, чтобы не капнуть воском на свое воздушное платье. Нас было двадцать или больше? Слева девочки, справа мальчики. Викарий все время давал указания и пел монотонным голосом. Мы вторили ему. И вот торжественный момент: священник кладет нам на языки тонкие как бумага облатки. «Тело Христово» безвкусно и быстро растворяется во рту, так что грозное предупреждение «не жевать!» совершенно излишне.

Не знаю, как я должна была себя чувствовать. Произошло что-то священное, но так быстро, что я этого не поняла. Долгие приготовления (включая и исповедь) хоть и настроили меня на должный лад, на предвкушение чего-то светлого и радостного, но само событие как-то странно скомкалось. Едва начавшись, оно уже прошло, как слишком быстро прокрученный фильм.

К осознанию я пришла потом. Дома, в моем теперь уже ненужном платье, с обгоревшей свечкой в руках. Мама фотографировала меня, я улыбалась, но в душе у меня была печаль. Как будто счастье заглянуло ко мне и тут же ушло.

Что это было? Эта близость блаженства и отрезвления, небесного ликования и смертной тоски? Не обманули ли меня мои ожидания? Или рай всегда находится где-то в другом месте?

Я не хотела этого знать. Хотела только надеяться, радоваться, восхищаться, неистово, как неразумное дитя.

В этом смысле я оказалась неисправима.

О первом Причастии напоминали огарок пасхальной свечи и четки, которые я иногда по вечерам пропускала между пальцами. Маленькие бусины поначалу казались холодными, а потом вдруг теплели. Я читала «Радуйся, Мария, благодати полная» один раз, как нас учил викарий, потом второй. Это успокаивало. Молитва – это искупление, говорилось нам на уроках. Искупление чего? Моих грехов.

Я знала Десять заповедей. Я выучила, что такое вина. Но чувства мои знать это не хотели. Участвуя лишь против воли. При слове блуд я испытывала отвращение, но не в те ночи, когда я под одеялом занималась рукоблудием. Пока отец не застал меня однажды вспотевшей, разгоряченной и не погрозил мне пальцем. Я сжалась. И тогда пришел стыд. А потом и чувство вины. Наслаждение стало чем-то запретным. Но и наоборот: к запретному прилепилось что-то от наслаждения. Хорошенькое переплетение. Игра с огнем и угрызениями совести.

Я научилась скрытности. Постигала ее основательно, до непостижимости. Только в темной исповедальне выдавала я крупицы утаенного. Произносила фразы, словно это не я, а кто-то другой, шепотом, перед спасительной решеткой. И читала в конце концов десять раз «Отче наш» и пять раз «Радуйся, Мария». Это было самопознание. Но раскаяние?

Меня успокаивало, что Всемогущий там, наверху, все знал, перед ним мне не нужно было притворяться. И его грозящего пальца я не боялась. Лишь воля его была загадкой.

Что делали эти сумасшедшие в трамвае? Что я делала с сумасшедшими в том трамвае? Почему нам пришлось уезжать из Триеста, от моря? Почему на меня как дикие звери набрасывались мигрени? И почему от щекотки мой клитор напоминал о себе?