Моего учителя зовут господин С. У него мягкое рукопожатие, чувственные губы и белые волосы, он носит очки в металлической оправе и темно-серый китель. Мы – последний его класс, после нас он уйдет на пенсию.

С мальчиками господин С. строг. С девочками обращается мягче. И для меня у него всегда есть улыбка. Может быть, потому что я лучшая ученица по немецкому, и немецкий – самый любимый предмет господина С. У учителей тоже есть свои любимые предметы. И любимые ученики.

Это я, и я счастлива. Сама вызываюсь читать вслух, пересказывать. «Сокровища» Хебеля, например. И двор на переменах солнечный, только самый дальний угол в тени огромной сосны.

Из классной комнаты вид на заснеженные горы. Надо только повернуть голову налево и можно увидеть краешек озера и над ним вершины, целая цепь. Мы часто пялимся в окно, в полудетской задумчивости. Или следим за пылинкой, мушкой, танцующей в косом луче солнца. Волшебство исчезает, когда господин С. опускает шторы. Теперь взгляд довольствуется соседом. Синие тетради мало кому доставляют радость.

Слева от меня сидит непоседливая Элиана, справа – тихая Анжела, белокурый ангел бразильского происхождения. Мы образуем трио, к которому у господина С. особое отношение, он любит похлопывать нас по спине. Хотя дольше всего он задерживается возле меня. Я чувствую тепло его мягкой руки, которая становится все горячее. Иногда она осторожно подбирается к моей маленькой груди.

Физкультуру я не люблю. Лазаю как обезьяна, а в остальном – посредственно, посредственно. Даже кувырки меня пугали. И жесткие кожаные мячи, которые могли попасть в мою и без того больную голову. Господин С. относился с пониманием. Часто я просто сижу на деревянной скамейке и наблюдаю. Самой себе я кажусь ненужной. И немного себя стыжусь. Пока другие стараются изо всех сил: Ханс, Макс, Лео, Эва, Элиана, Регина, Анжела, Алекс, Додо. Играя в мяч, и в других занятиях. Минутная стрелка настенных часов движется очень медленно. Я слышу свой собственный пульс. Слежу за мухой. Думаю о монгольской принцессе из сказки «Восход луны» и, когда все отправляются в раздевалку, выхожу из зала самой последней.

Библейские уроки утешают меня в тоске по дальним странствиям, как и игра в «Географию». Красное море, Мертвое море, Галилейское море, Синайская пустыня, пустыня Негев, Иерихон, Иерусалим, Вифлеем, эти названия манят меня, как и цари, пастухи, пророки, ангелы, которые и делают эту святую землю святой. Несвято-святой, потому что войны и чудеса идут рука об руку. Каин убил Авеля, и с тех пор они убивают друг друга без устали. И Ирод велел убить всех младенцев, чтобы Иисус из Назарета не стал спасителем. А когда он все-таки стал им, его распяли на кресте.

Мои мысли блуждали. От бедуинов пустыни к бородатым книжникам, по Гефсиманскому саду. И как могло раздвинуться Красное море? И простер Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь и сделал море сушею, и расступились воды. И пошли сыны Израилевы среди моря по суше. А египтяне со всем войском утонули.

Бог всемогущ. Бог гневен. Бог справедлив. Бог желтый. Почему желтый? Я не знаю. Что-то во мне шепчет: Бог желтый.

Я стараюсь вообще его не представлять себе. Но это удается с трудом. Как с трудом удается не спрашивать, кто же создал Бога.

Что было до того? До начала? При слове «ничего» у меня темнеет в глазах. И я их закрываю.

Тут мое мышление отказывает.

Отказывает и язык. Мой спасательный круг, всегда выручавший в беде.

Однажды беда обретает имя. Смерть. Телеграмма из Орможа, от дяди Ганзека: Наша любимая Мария вчера скончалась.

Моя прабабушка, мужественная трубочистка, умерла.

Папа говорит: это рак легких. Сажа ее прикончила.

У меня снова темнеет в глазах, и слова, которые всегда так помогали, бросают меня в беде. Что-то давит и жжет, в горле, в груди, тело содрогается. И я плачу.

Больше никогда, рыдает что-то во мне. Ты больше никогда ее не увидишь.

Непостижимое и необратимое сплавляются в одно отрицание. Нет. Никогда. Ничего.

И никакого потом.

Когда господин С. две недели спустя задает нам сочинение на тему «Важное событие в моей жизни», меня прорывает. Я пишу о моей «первой смерти». Не о самой смерти моей прабабушки, не о похоронах, и то, и другое происходило без меня. Я описываю свои воспоминания о ней и чувства, которые во мне вызвала ее смерть. Я пишу об этом внезапном «больше никогда», упавшем гильотиной и расколовшем мир на до и после. Пишу о потрясении от собственного бессилия, так я пишу в первый раз. Что я не знаю, что-то во мне кружится и кружится, может быть, вокруг пустоты. Что мне грустно, когда я должна была бы злиться. Но злиться на кого?

Я написала восемь страниц. Наивысшая оценка шесть странным образом меня утешила.