В каморке я старалась не бывать, пропадая где-то целыми днями. В аудиториях Сорбонны, а чаще на улицах, на которые не могла насмотреться. Каждый шаг дарил сюрпризы, и парижское небо ранней весной было нежнейшего голубого цвета. Я считаю ворон, с угрозой для самой себя. И спотыкаюсь тоже. От жадности, стараясь ухватить все и вся. Рыночные палатки на улице Сены и крыши наверху, ландшафты кровель. Только взгляд отрывается от корзин с устрицами, обложенными фукусом, как натыкается на витрину книжного магазина («Livres russes», русские книги), на музыканта, играющего на волынке, и – внезапно – на ряды каминных труб. Неинтересного нет. Маленькая площадь Фюрстемберг тиха, как в сонной деревне. Но бесконечно привлекательна. Овалом мерцающих белых домов с благородными круглыми дверными ручками и опущенными жалюзи. О Триесте они напоминают лишь отчасти. Им не хватает томной меланхолии. И всего лишь в нескольких шагах отсюда грохочет бульвар. Ходить здесь означает отдаться течению, мимо газетных киосков, магазинов, кафе. Прохожие почти не встречаются взглядами, слишком многое отвлекает. На узких улочках по-другому. Соприкасаемся плечами, пардон, или просто улыбка. Сплошь магазины ковров и антиквариата, маняще прекрасные. Но не для моего кошелька. Голод я могу позволить себе утолить хот-догом, жажду – молоком с гренадином. В маленьком кафе с прелестным видом. Размешивание гранатового сиропа в молоке, пока оно не станет насыщенного розового цвета, не допускает спешки, если снаружи идет кино, «синема верите». Иногда я открываю свой блокнот и делаю набросок: лицо, здание. Потом меня тянет дальше. В Люксембургском саду свет как дурман: любители солнечных ванн сидят вокруг фонтана с закрытыми глазами, предавшись солнцу. Словно община на молебне. Я присоединяюсь к ним. Я изголодалась по свету. Воздух прохладный, пряный, слегка колышется. Я натягиваю берет поглубже и засовываю руки в карманы пальто. Дышать глубоко. «Постороннего» Камю я не достаю, не здесь. Мгновение самодостаточно. Светлы еще пока незаполненные чаши фонтана, светло-желт разровненный граблями песок парковых дорожек. На желтом песке танцуют тени деревьев, серо-фиолетовы. Кто не загорает, прогуливается по аллеям или стоит, небрежно облокотившись о парапет террасы. Статуи мерзнут, освобожденные от деревянной скорлупы. Полицейские наматывают круги, от решетки к решетке. Я направляюсь к Пантеону, на тенистую Рю Декарт. В магазинчиках уже горит свет. Восточные лавки источают соблазнительный аромат и приятное тепло. Я покупаю индийские курительные палочки и тунисские финики. Спускаясь с холма, один съедаю. Внизу, на другой стороне бульвара Сен-Жермен, манят восточные ларьки Латинского квартала. Ливанский пекарь с фисташковым и миндальным печеньем, халвой и пахлавой, сочащейся медом. У лавок голубые или светло-зеленые двери и вывески. Они примыкают к ресторанам или закусочным, где на вертеле готовят кебаб или целого поросенка. Внутри этого суматошного Востока есть и еще кое-что: книжный магазин Кокто, будка сапожника, театр на Рю де ля Арп, где изо дня в день идет «Лысая певица» Ионеско. И книжный магазин Жибера Младшего, где все студенты отовариваются книгами и тетрадями, и церковь Сен-Северен с прилегающим крестовым ходом и двором.

Это мой оазис. Я вхожу в него по главной лестнице, на которой почти всегда просят милостыню нищие. И внутри церкви хватает нищих и бездомных, они лежат на вентиляционных решетках, сквозь которые проходит теплый воздух, пока их не выставит ризничий. Церковь средних размеров, с готическим главным нефом и двумя боковыми нефами, соединенными полукруглой галереей, из-за чего она слегка напоминает холл. Самое красивое – это винтовая готическая колонна: находясь на одной зрительной оси с невысоким алтарем, она как пламенеющее дерево возвышается в конце нефа. Никаких скамеек, деревянные стулья. Тишина.

Снаружи у церкви совсем другое лицо: горгульи с демоническими гримасами бросают злорадные взгляды на прохожих, являясь непосредственными участниками жизни улицы. Я поворачиваюсь к ним спиной и спешу по Рю Сен-Жак к Сен-Жюльен-Ле-Повр. Эта небольшая церковь находится в парке, спряталась за деревьями. Наискосок от Нотр-Дама. Туда стремятся все, сюда не забредает почти никто. Мое гнездо, говорю я. Гнездо с романской апсидой, изящными колоннами, иконостасом, канделябрами, гнездо, в котором пахнет пчелиным воском и ладаном. Мельхиты совершают здесь свои богослужения, сирийские и ливийские христиане, следующие православному обряду. Я смотрю на строгие лица святых. Зажигаю свечу. Слушаю. Здесь больше Востока, чем я могла себе представить. Мой дом здесь.

У меня есть любопытство, и есть потребность в укрытии. Я и девятилетняя «великая путешественница», и ребенок с меховой варежкой. Мегаполис встряхивает меня, делает то большой, то маленькой, будит тягу к открытиям и ворошит старые страхи. Иногда я наслаждаюсь свободой анонимности, иногда боюсь в ней погибнуть. Настроения меняются как погода, а я не слишком устойчива к погоде. Не задубела, несмотря на кочевое прошлое. Просто их было слишком много, этих странствий, говорю я себе. Мне нужен домик, каморка, или хотя бы иллюзия. За фортепиано я чувствую себя в безопасности. За книгой, в свете лампы, кажется, что мир в порядке. В утробной округлости Сен-Жюльен-Ле-Повр я счастлива. Под крышей, которая не рухнет мне на голову.

Но вот я уже иду, по сонному Иль-Сен-Луи в Марэ, петляю по узким улочкам, от площади Вогезов к улице Рю де Розье, мимо кошерных мясных лавок и еврейских книжных магазинов, я ем у Гольденберга польский борщ, время ненадолго останавливается, пробираясь вдоль старой стены, трусь об нее, как кошка, спотыкаюсь о бордюр (но, к счастью, не падаю) и приземляюсь (вовремя, успев до проливного дождя) в книжном магазине «Shakespeare & Company». Я не успеваю опомниться, как меня усаживают на диван, обитый красным бархатом, между стопками книг до потолка и предоставляют самой себе. Изнеможению после моей маленькой одиссеи.

Туда, сюда, бежать, спастись в уюте, из читального зала на авеню, из библиотеки на ветреный берег Сены. Демонстраций нет, студенческие волнения наступят позже, это весна 1966 года, я изучаю французскую и русскую литературы. На семинаре по Достоевскому я встречаю Павла, который, как и я, никак не может оторваться от «Идиота». Мы «идиотничаем» два перерыва. Потом он спрашивает, не хочу ли я петь в русском церковном хоре. Ох. А где? На Рю Дарю, в кафедральном соборе Александра Невского. Я говорю: возьми меня с собой. Мы договариваемся на следующее воскресенье, на десять утра, у входа. Площадь перед церковью с золочеными куполами полна людей, которые оживленно общаются. Это «маленькая Россия», место встречи русской диаспоры. Я вижу блондинок с высокими прическами, бабушек в цветастых платках, бородатых мужчин, нарядно одетых щебечущих детей. Русский язык преобладает, но слышен и французский. Когда на церковной площади появляется диакон, вся толпа устремляется внутрь церкви. Она высокая внутри, завершается куполом, не шкатулка как Сен-Жюльен-Ле-Повр. Иконостас с множеством рядов икон отсвечивает золотом. И свечи везде, и руки, которые творят крестное знамение. Справа впереди певчие. Павел во втором ряду, баритон. Мне сразу становится тепло, едва только раздается первый запев. И это нескончаемое «Господи помилуй, господи помилуй, господи помииилуууууй». Звуки набухают и опадают, мягко, в миноре и в мажоре попеременно. Господи, помилуй. (Как Он может не помиловать при такой проникновенности.) Церковная служба убаюкивает, качаются бороды у священника и диакона, как и дым от ладана, поклоны, ектении и прошения. Мы не сидим, мы качаемся. В движении упоение. Согласие этого часа. Который длится. Даже самые маленькие не спрашивают, сколько еще.

Нравоучение? Нет, заклинание. Это священный спектакль. Это смешение русского хлевного тепла и возвышенной тяги к далекому. (Конечная станция – господь бог).

Конечно, говорю я Павлу, конечно, я буду петь. Представишь меня регенту? Он сидит в «Пьер Ле Гран», «Петре Великом», в кафе напротив, там после службы можно выпить водки и закусить. Ваше здоровье! Прослушивание? Как обычно, в среду в семь. Нотная грамота и русский язык, достаточно. Я самоуверенно добавляю: я пою чисто.

Ну, хорошо.

Так я в Париже начала петь в хоре.