Равнина утопала в густом тумане. Багровый краешек солнца показался над горизонтом и залил поля кровавым светом. Асперн догорал. Ветер по-прежнему тянул с пожарищ густые клубы едкого черного дыма. Вокруг бивачных костров, как муравьи, зашевелились люди. Полковник Сент-Круа осторожно потряс за плечо Массену, заснувшего между поваленных деревьев за пару часов до рассвета. Маршал отбросил серую шинель и вскочил на ноги. Он зевнул, потянулся и сверху вниз посмотрел на своего адъютанта: тот был примерно такого же роста, как император, только гораздо стройнее. Глядя на него, никто не мог и подумать, что этот светловолосый, безусый молодой офицер с нежным, как у девушки, лицом обладал невероятной энергией и волей.

— Господин герцог, нам только что подвезли боеприпасы и порох, — доложил адъютант.

— Прикажите раздать, Сент-Круа.

— Уже сделано.

— Ну, что? Возвращаемся в Асперн?

— 4-й линейный пехотный полк и 24-й полк легкой пехоты перешли малый мост и движутся на соединение с нами.

— Тогда вперед. Воспользуемся туманом, чтобы отбить церковь. Пусть Молитор соберет остатки своей дивизии.

Барабанная дробь возвестила общий сбор. Батальоны начали строиться. Хорошо обученные лошади приходили к месту построения даже без всадников. Массена остановил гнедую лошадь одного из гусар, погибших во время вчерашнего сражения, потрепал ее по холке и без посторонней помощи вскочил в седло. Подогнав поводья себе по руке, он неторопливо направился в сторону Асперна. Плохо выспавшиеся солдаты вставали, зябко кутались в шинели — под утро заметно похолодало — и неспешно разбирали ружья, составленные на ночь в козлы. Под гнетом усталости и чувства неизбежности они двигались почти бесшумно, как тени. Обычного гомона утреннего солдатского бивака не было и в помине. Батальоны на ходу вливались в колонну, что следовала за Массеной, а тот уже приближался к главной улице Асперна. Туман сильно ограничивал видимость: дальше десяти метров все затянула белесая пелена. Церковь, захваченная накануне солдатами из бригады барона Гиллера, тонула в дыму и тумане. Он, как пуховая перина, гасил все звуки. Кроме приглушенного стука копыт и шагов сотен ног ничего не было слышно. Массена вытащил шпагу из ножен и острием молча показал поредевшим колоннам вольтижеров Молитора направление движения. Пригибаясь, солдаты двумя цепями двинулись вдоль обугленных руин, оставшихся от некогда аккуратных сельских домов, в сторону церковной площади.

— Сент-Круа, вы видите то же, что и я?

— Да, господин герцог.

— Эти канальи разрушили ограду кладбища и стену вокруг церкви! Теперь нам придется атаковать их без прикрытия! Что скажете?

— Думаю, нам следует дождаться подхода войск Леграна и Карра-Сен-Сира, чтобы, по меньшей мере, иметь численное превосходство.

— К тому времени туман рассеется! Нет! Этот туман послужит нам защитой. Пусть дают сигнал к атаке!

Около тысячи невыспавшихся вольтижеров бросились к церкви, за ночь превращенной австрийцами в крепость. Они бежали в густом тумане с примкнутыми штыками, спотыкались о трупы и оступались, попадая в воронки от ядер. Австрийцы ждали эту атаку и встретили французов плотным огнем. Стреляли со всех сторон, даже с полусгоревшей колокольни. Солдаты один за другим падали на землю. В этот момент между могилами и обрушенной стеной появился австрийский майор верхом на лошади. В руке он держал флаг, обшитый золотой бахромой. Вокруг офицера тут же образовалась плотная группа. Прозвучал боевой клич, и австрийцы с ружьями наперевес помчались навстречу вольтижерам. В рукопашной схватке все средства хороши: одни орудовали ружьями, как дубиной; в руках других они превратились в косы или шпиговальные иглы. Люди с хриплым ревом выпускали друг другу кишки. Стоило кому-то упасть — и его тут же пригвождали к земле. Никто больше не обращал внимания на стоны раненых и предсмертные крики умирающих. Противники топтались по выпущенным кишкам, сталкивались, рвали друг друга ногтями, зубами и убивали, чтобы не быть убитыми.

Массена посмотрел на часы. От волнения Сент-Круа не находил себе места:

— Наши отступают, господин герцог!

Он махнул рукой в сторону откатывавшегося назад потрепанного отряда. Вольтижеры тащили на себе окровавленных раненых, и поддерживали тех, кто мог идти самостоятельно.

— Позвольте мне возглавить атаку, господин герцог! — настаивал Сент-Круа.

— Господин герцог, господин герцог! Отстаньте от меня с вашим «господин герцог»! Герцог чего, а? Итальянской деревушки? — оборвал адъютанта Массена, затем ехидно добавил: — Я же не называю вас без конца господином маркизом, милейший Сент-Круа!

Пальцы адъютанта сжали эфес шпаги с такой силой, что побелели. Его отец, действительно, был маркизом и при Людовике XVI возглавлял посольство в Константинополе, но юноша с обеспеченной дипломатической карьерой чувствовал склонность к военной жизни. Он очень рано оказался под началом у Талейрана и лишь позже, благодаря протекции, смог поступить на службу в один из полков, сформированных по распоряжению императора из выходцев старых аристократических семей и эмигрантов. Массена очень скоро заметил способного молодого офицера и забрал его к себе.

— Берегите нервы, если хотите командовать, Сент-Круа. Вы увидели сотню отступающих солдат? Я тоже.

— Я мог бы вернуть их в бой, если бы вы мне позволили!

— Я и сам мог бы сделать это, Сент-Круа.

Массена объяснил молодому полковнику, что в ожидании подкрепления стремится еще больше измотать австрийцев, и без того изнуренных почти сутками непрерывных боев. Пылкость и импульсивность двадцатисемилетнего офицера преобладали над его боевым опытом, однако он быстро учился. Сент-Круа испытывал настоящую тягу к славе. С раннего детства он был без ума от «Иллиады». Ему всегда хотелось быть таким, как Гектор, Приам, Ахилл, участвовать в их битвах у красновато-желтых стен Трои, когда сами боги приходили на помощь этим легендарным воинам — яростным, великолепным и стремительным, несмотря на тяжелые доспехи. Утром ему привиделся Ахилл в плаще из волчьей шкуры и шлеме, украшенном клыками дикого кабана, — величайший из героев, небылицы о котором так любила слушать Афина Паллада.

Сент-Круа услышал рокот барабанов и, обернувшись на звук, увидел, как из тумана появляются красные плюмажи киверов. Прибыли фузилеры генерала Карра-Сен-Сира.

Туман окутал Лежона плотным серым облаком, и это вызывало у полковника неприятное ощущение полной изоляции. Он больше не узнавал хорошо знакомой дороги от Лобау до Эсслинга: перед мордой лошади неожиданно возникали то деревья, то какие-то изгороди. И очень скоро Лежон понял, что заблудился. Он пустил лошадь шагом, внимательно прислушиваясь к каждому звуку. Непонятные шорохи, доносившиеся слева, со стороны невидимой в тумане равнины, насторожили его. Полковник осторожно вытащил из ножен шпагу и замер: неподалеку от него шевелилась какая-то темная расплывчатая масса. Ни на французскую, ни на немецкую речь она не отозвалась, и Лежон, отчаянно размахивая перед собой клинком, бросился в атаку. Но на поверку «неприятель» оказался большим кустом, и его ветки покачивались под порывами утреннего ветра.

Обсыпанный листьями и срубленными веточками, Лежон облегченно вздохнул, а заодно поблагодарил бога, что все произошло без свидетелей, и он не стал посмешищем в глазах посторонних. Полковник тронул лошадь и с обнаженной шпагой в руке поехал дальше. Неожиданно прямо перед ним в тумане тускло блеснул и тут же погас красный огонек. Сквозь прорехи в белесой пелене Лежон разглядел группу кирасир, затаптывавших бивачный костер.

— Солдаты, — сказал он, — я должен попасть в Эсслинг, это приказ императора! Покажите мне кратчайший путь до деревни.

— Вы заехали слишком далеко на равнину, — отозвался капитан кирасир с черными от густой щетины щеками. — Я дам вам пару человек, они проведут вас. Мои люди найдут дорогу до Эсслинга даже с закрытыми глазами.

Неподалеку — не далее, чем в сотне метров, — несмотря на строгий приказ, все еще горели бивачные костры. Капитан Сен-Дидье застегнул ремень и крикнул:

— Брюней! Файоль! И ты, и вы двое! Сходите к тем дурням и передайте, чтоб погасили костры!

— Я поеду с ними, — сказал Лежон.

— Как вам будет угодно, господин полковник. Потом они проведут вас до Эсслинга... Файоль! Оденьте кирасу!

— Он считает себя неуязвимым, господин капитан, — сказал Брюней, вскакивая в седло.

— Хватит нести вздор! — буркнул Сен-Дидье и уже тише добавил, обращаясь к Лежону: — Я не могу на них сердиться, смерть нашего генерала потрясла всех...

Файоль застегнул кирасу, и теперь Лежон узнал его. С этим типом ему уже приходилось иметь дело, когда тот грабил дом Анны. Заученным движением кирасир подобрал свой карабин и вскочил в седло. Полковника он, похоже, так и не признал.

Шесть всадников зарысили в сторону ближайших бивачных костров. Но когда до них оставались считанные метры, и силуэты людей стали видны более отчетливо, французы остановились, как вкопанные, узнав коричневую форму австрийского ландвера. Несколько солдат ели из одного котелка тушеную фасоль, другие чистили ружья тряпками и смятыми в комок листьями. Завидев французских кавалеристов, австрийцы вскочили на ноги и подняли руки, уверенные в том, что их окружили превосходящие силы противника. Но прежде чем Лежон успел произнести хоть слово, Файоль с воплем бешенства пришпорил свою лошадь, и та одним прыжком оказалась среди австрийцев. Выстрелом из карабина кирасир вышиб мозги одному из них, а другому молниеносным ударом сабли отрубил поднятую руку.

— Остановите этого сумасшедшего! — скомандовал Лежон.

— Он мстит за нашего генерала, — с ангельской улыбкой ответил Брюней.

Полковник дал своей лошади шенкеля и в ту же секунду оказался позади Файоля, который уже взметнул вверх саблю, готовясь обрушить блеснувший клинок на лежащего на земле австрийца. В ожидании неминуемой гибели тот сжался в комок и закрыл голову руками, но в последний момент Лежон поймал запястье Файоля и ловким движением вывернул его. Они снова оказались лицом к лицу, как и прошлый раз. Файоль ощерился:

— Мы не на балу, полковник!

— Успокойся или я пристрелю тебя! —Лежон приставил ствол пистолета к горлу кирасира.

— Ты снова хочешь выбить мне зубы?

— Горю желанием.

— Не стесняйся, ты старший по званию!

— Идиот!

— Сейчас или потом, какая разница.

— Идиот!

Файоль рывком высвободил руку, и его лошадь отскочила в сторону. Тем временем кирасиры согнали своих беззащитных пленников в кучку. В сумятице троим австрийцам удалось сбежать, но остальные не сопротивлялись, похоже, их вполне устраивала перспектива избежать предстоящего сражения и отсидеться в плену.

— Что будем делать с этими красавцами, господин полковник? — спросил Брюней, уплетая фасоль из чужого котелка.

— Отведите их в штаб.

— А разве вас не надо провожать до деревни?

— Мне не нужен целый отряд, а он знает дорогу, — Лежон кивнул на Файоля, понуро сидевшего в седле.

Проводив взглядом кирасиров и их пленников, полковник поехал вслед за Файолем сквозь колышущиеся ленты тумана. У подножия холмов им встретились батальоны тиральеров Молодой гвардии. С ружьями на ремне, в белых гетрах и киверах с высоким красно-белым плюмажем они выглядели безупречно. В полном молчании в сторону Мархфельдской равнины маршировала дивизия Германской армии. Под щелканье кнутов катились артиллерийские упряжки с зарядными ящиками, артиллеристы в светло-синих мундирах с красными эполетами тащили на руках десятки пушек. Мимо них шли бесконечные колонны пехоты под командованием генералов Тарро и Клапареда. Файоль натянул поводья и остановился, чтобы пропустить конных егерей, шедших на соединение с кавалерией Бессьера. Туман постепенно рассеивался, и вдали уже можно было различить обугленные руины Эсслинга.

— Дальше я не поеду, господин офицер, — сказал Файоль, не глядя на Лежона.

— Спасибо. Вечером мы отпразднуем победу, я тебе обещаю.

— А мне-то что с того, я всего лишь пушечное мясо...

— Да будет тебе!

— Когда я вижу эту разрушенную деревню, мне становится не по себе.

— Боишься?

— Мой страх какой-то не такой, господин офицер. Это не то, чтобы страх, скорее, скверное предчувствие.

— Ты чем занимался раньше?

— Да ничем... Или почти ничем. Был старьевщиком, но что палка с крюком, что сабля — никакой разницы, все та же грязная дешевая работа. Смотрите-ка, а вот и маршал Ланн...

Файоль смолк и повернул назад. А из Эсслинга, действительно, выезжал Ланн в сопровождении генералов Клапареда, Сент-Илера, Тарро и Куриаля.

Широко расставив ноги в запыленных ботфортах, император со скрещенными на груди руками стоял перед строениями черепичного заводика, где расположился его штаб. Он смотрел, как тает туман, и на его губах играла довольная улыбка. Иногда ему казалось, будто он повелевает стихиями, ведь плохая погода была его союзником. Наполеон и раньше умело использовал зимнее ненастье, реки, горы и долины, чтобы нанести противнику неожиданные сокрушительные удары. Сегодня, благодаря мутной пелене, затянувшей равнину, его армия преподнесет австрийцам сюрприз, внезапно появившись перед ними на пологом участке Мархфельда, что разделял две деревни. Лежон передал его приказы маршалу Ланну, и теперь можно было видеть, как массы пехотинцев, построенных в каре, выполняют предписанные маневры. В лучах восходящего солнца яркими бликами искрились клинки поднятых сабель, острия штыков, золотое шитье генеральских мундиров, орлы на полковых знаменах. Мерный рокот барабанов катился от одного полка к другому, ширился, нарастал, как раскаты грома, предвещавшего неизбежную бурю, менял свой ритм. Кавалерийские эскадроны шли во второй линии: варшавские уланы в синих мундирах, гусары, саксонская и неаполитанская легкая конница, вестфальские конные егеря. При виде этого зрелища Наполеону пришла мысль, что нет больше баденцев, гасконцев, итальянцев, немцев и лотарингцев, а есть одна упорядоченная сила, способная одним ударом смести ослабленные войска эрцгерцога Карла.

Незадолго до этого патруль кирасир привел пленных солдат ландвера в странных головных уборах, утыканных зелеными ветками. С помощью генерала Раппа — эльзасца, говорившего по-немецки, император лично допросил австрийцев, и те сообщили ему названия своих полков, отметив при этом как усталость солдат, так и их невысокий боевой дух. Наполеон тут же прикинул, что двадцати тысяч пехотинцев Ланна будет достаточно, чтобы вбить клин между гвардией Гогенцоллерна и резервным кавалерийским корпусом Лихтенштейна. Этого князя император предпочел бы видеть послом в Париже, чем противником на поле боя. Бертье доложил последние новости, только что доставленные нарочными. Церковь в Асперне удалось, наконец, отбить, и теперь Массена укреплял свои позиции. Перигор, примчавшийся с Лобау, подтверждал прибытие тридцатитысячной армии Даву и сообщал, что в настоящий момент она направляется к Эберсдорфу по правому берегу Дуная и не позднее, чем через час, начнет переправу через большой мост. Пока все шло по плану наступления, разработанному ночью. Шесть тысяч кавалеристов Бессьера ворвутся в брешь, пробитую солдатами Ланна, чтобы обойти противника с тыла; в это же время войска Массены, Буде и Даву ударят по крыльям австрийской армии. По оценке императора выходило, что к полудню французы будут праздновать победу.

Наполеон знал о своем авторитете в войсках и умело им пользовался, потому его решение проехаться вдоль колонн было отнюдь не случайным: при виде своего императора солдаты всегда воодушевлялись и преисполнялись храбрости. Он приказал подать его серую лошадь — она была самой спокойной, и, воспользовавшись маленькой раскладной лесенкой, забрался в седло.

— Сир, — сказал Бертье, — наши войска уже на марше, быть может, вы все же останетесь здесь, отсюда хорошо видно все поле боя...

— Я должен их вдохновить, это мое дело! Я обязан быть повсюду. Своих солдат я держу за сердце.

— Сир, я вас умоляю, не лезьте под огонь пушек!

— Вы уже слышите канонаду? Лично я — нет. Пушки разбудили нас на рассвете, но с тех пор они молчат. Видите эту звезду?

— Нет, сир, я не вижу никакой звезды.

— Выше, рядом с Большой Медведицей.

— Нет, я вас уверяю...

— Отлично, раз я один ее вижу, Бертье, то поступлю так, как хочу, и не потерплю никаких возражений! Вперед! Это моя звезда, я видел ее, когда мы с вами отправлялись в Италию. Я видел ее в Египте, при Маренго, Аустерлице, Фридланде!

— Сир...

— Вы мне надоели, Бертье, с вашими бабскими мерами предосторожности! Если бы мне было суждено умереть сегодня, я бы знал об этом!

Наполеон тронул лошадь и медленно поехал с отпущенным поводом, за ним на небольшом отдалении следовали офицеры свиты. В кулаке император сжимал каменного скарабея. С этим счастливым амулетом, найденным в гробнице какого-то фараона, он не расставался со времен своего египетского похода. Наполеон чувствовал, что фортуна на его стороне. Он считал, что сражение имеет много общего с мессой. Оно тоже требует соблюдения определенного ритуала: приветственные возгласы солдат, идущих на смерть, заменяли псалмы, а порох — ладан. Бонапарт дважды торопливо перекрестился, как это делают корсиканцы, когда им приходится принимать важные решения. Гренадеры Старой гвардии, выстроившиеся по обе стороны от штаба, встретили своего кумира приветственными возгласами, пробежавшими по рядам, подобно электрическому разряду. Генерал Дорсенн сорвал с головы треуголку и крикнул: «На караул!» Но старые ворчуны уже водрузили свои медвежьи шапки и кивера на штыки и, как один, во весь голос скандировали имя императора.

Расхаживая вдоль войск, выстроившихся побатальонно на краю равнины, маршал Ланн заканчивал инструктировать своих генералов:

— Погода проясняется, господа, возвращайтесь к своим полкам. Еще раз напоминаю диспозицию: Удино и его гренадеры располагаются на левом фланге, Клапаред и Тарро занимают центр, а вы, Сент-Илер, правый фланг перед Эсслингом.

— Разве мы не будем ждать Рейнскую армию?

— Она уже здесь. Даву должен подойти с минуты на минуту, чтобы поддержать нас.

Граф Сент-Илер пришпорил норовистую лошадь и твердой рукой направил ее к строю своих егерей в разномастной униформе, их объединяли лишь эполеты с зеленой гарусной бахромой. Строгим чеканным профилем генерал походил на портреты императоров с древнеримских монет: завитки коротких волос опускались ему на лоб, высокий воротник с золотым шитьем подпирал четко очерченный подбородок. Сент-Илер остановился перед шеренгой барабанщиков и, заметив среди них совсем юного паренька, почти ребенка, подозвал к себе их командира — настоящего великана в мундире, украшенном блестящим шитьем от воротника до сапог. За счет кивера с высоким султаном тамбурмажор казался еще больше.

— Сколько лет этому мальчику?

— Двенадцать, господин генерал.

— Ну и что с того? — пробурчал подросток.

— Что с того? А то, что тебе еще рано на тот свет. Или ты очень торопишься?

— Я был под Эйлау, играл к атаке при Ратисбоне и не получил ни малейшей царапины.

— Я тоже, — засмеялся Сент-Илер, но он слукавил, забыв упомянуть о ранении, полученном на высотах Пратцена под Аустерлицем.

Сидя в седле, генерал с минуту разглядывал мальчишку и его барабан — тот был не намного меньше своего хозяина.

— Твое имя?

— Луизон.

— Меня интересует имя, а не фамилия.

— Для всех я просто Луизон, господин генерал.

— Тогда доставай свои палочки, Луизон, и играй, как играл под Ратисбоном!

Паренек поднял палочки, выдержал паузу и резко опустил их на барабан. Тамбурмажор взметнул над головой трость с серебряным набалдашником, и все барабанщики заиграли в унисон со своим юным товарищем.

— Вперед! — приказал Сент-Илер.

— Вперед! — послышался в отдалении голос генерала Тарро.

— Вперед! — подхватил команду генерал Клапаред.

Войска шли по зеленому полю, втаптывая в землю сочные стебли пшеницы. Туман редел: в сплошной молочной пелене начали появляться прорехи, и австрийцы увидели пехоту Ланна, когда до нее было уже рукой подать. Сам маршал рысил в передних рядах наступающих рядом с Сент-Илером. Он поднял над головой шпагу, и дивизия ускорила шаг. Впереди всех шел Луизон с барабаном на перевязи, из-под его палочек раскатисто рассыпалась будоражащая кровь дробь, при этом паренек чувствовал себя если не маршалом, то уж наверняка генералом.

Солдаты Гогенцоллерна, захваченные врасплох неожиданностью и размахом атаки, встретили французов ружейным огнем, но егеря переступили через тела убитых товарищей и бросились в штыковую. Передовые линии австрийцев не выдержали мощного напора, дрогнули, а потом покатились назад. Из-за спин атакующей пехоты хищно выглядывали жерла десятков артиллерийских орудий, переваливших через гребень берегового склона.

В разгар боя Ланн забыл обо всем на свете. Маршал превратился в простого рубаку: орал, надсаживая глотку, знаками приказывал своим людям идти дальше, сам бросался вперед и увлекал их за собой. Удары сыпались на него со всех сторон — один даже сорвал с груди орден, — но Ланн мастерски отражал их, тут же рубил и колол в ответ. Его разгоряченная лошадь ни миг не оставалась на месте: то вертелась, как волчок, повинуясь властной руке всадника, то мчалась на вражеских артиллеристов или пехотинцев, построившихся в каре. И тогда раздавался его боевой клич, а шпага в руке превращалась в разящую без промаха молнию. Рассерженными шмелями гудели вокруг пули, однако Ланна это нисколько не заботило. Он выхватил у кого-то из рук древко знамени с изображением черного орла на желтом фоне и заостренным навершием, как копьем, пробил грудь оказавшегося рядом австрийского лейтенанта. На взмыленном коне на помощь примчался Сент-Илер и вонзил шпагу в спину гренадера в белом мундире. Прикрывая друг друга, генерал и маршал на пару продолжали разить врага. Вдохновленные таким примером, их солдаты усиливали натиск, и противник, который сначала отходил, сохраняя боевые порядки, запаниковал и кое-где обратился в беспорядочное бегство. Плотный строй австрийцев заметно поредел; то тут, то там в нем стали появляться обширные бреши.

— Мы побеждаем, Сент-Илер, — тяжело дыша, крикнул Ланн и указал шпагой в тыл австрийской армии: там, в сотне метров от передовой, офицеры палками гнали беглецов обратно в бой.

— Император был прав, ваше превосходительство, — отозвался Сент-Илер, не теряя бдительности.

— Да, император был прав, — повторил Ланн и окинул взглядом боле боя.

Оба с удвоенной яростью ринулись в гущу сражения, их шпаги снова разили без промаха и не знали пощады. Маршал и его генерал, казалось, были заговорены — их не брала ни пуля, ни клинок. Неожиданно на правом фланге появилась кавалерия князя Лихтенштейна, чтобы обеспечить отход австрийской пехоты и не дать ему окончательно превратиться в беспорядочное бегство, но французские егеря встретили ее плотным ружейным огнем, а кирасиры Бессьера заставили отступить. Издалека еще долго слышался металлический лязг от ударов сабель по кирасам. «Все как под Экмюлем! — мелькнуло в голове у Ланна. — Они используют кавалерию лишь для прикрытия отступающей пехоты. Мой друг Пузе, мой брат и учитель, сказал бы, что противник трусоват или не уверен в своих силах! Вечером мы отпразднуем в Вене победу!» Маршал подумал о красавице Розали, свежей постели, обильном ужине и сне без кошмаров. А еще он думал об оставшейся во Франции герцогине Монтебелло, видел перед собой ее лицо, ее улыбку. «Ах, Луиза-Антуанетта...» — шепнули его губы. И Ланн снова окунулся в битву.

Генерал-майор Бертье отправил Лежона навстречу Даву, чтобы поторопить его. Направляясь к коновязи, полковник подозвал своего ординарца:

— Ты едешь со мной на правый берег. Отправишься в Вену и передашь мадемуазель Краусс вот это письмо, — Лежон протянул ему конверт.

— Слушаюсь, господин полковник, — вытянулся в струнку ординарец, довольный тем, что не придется лезть под пули. Он расстегнул пуговицу доломана и сунул письмо за пазуху.

Они вскочили в седла. Не дожидаясь команды, ординарец пришпорил свою лошадь. Та захрапела, вскинулась на дыбы, а потом галопом понеслась к большому наплавному мосту.

— Не так быстро, ухарь!

Плеск волн заглушал голос Лежона, поэтому вырвавшийся вперед ординарец не слышал его. Несколько раз полковнику казалось, что этот дурень вот-вот свалится в воду вместе с лошадью и его письмом — Дунай нещадно трепал и раскачивал переправу. Однако все обошлось, ординарец уже выезжал на правый берег. Он повернулся в седле, отсалютовал полковнику и пустил лошадь вскачь навстречу войскам Рейнской армии. Сквозь поредевший туман Лежон разглядел на горизонте высокий шпиль колокольни собора Святого Стефана, и у него отлегло с души: наконец-то Анна получит его письмо. Полковник перевел взгляд на правый берег Дуная, где маршировали бесконечные колонны солдат Даву, катились артиллерийские упряжки, повозки с боеприпасами и обоз с провизией. Несколько конных егерей в темно-зеленой униформе и черных меховых шапках, надвинутых на лоб, первыми ступили на шаткий настил моста, испытывая его на прочность. Лежон дал своей лошади шенкеля и, пустив ее шагом, поехал навстречу разведчикам. Копыта животного твердо ступали по мокрым, кое-где расходящимся доскам.

Со вчерашнего вечера понтонеры и саперы несли круглосуточную вахту, чтобы защитить мост от стволов деревьев, бревен и брандеров, что сплавляли австрийцы по течению реки. Дежурная команда немедленно устраняла полученные при столкновении повреждения, и Лежон уже не обращал внимания на их работу, быстро ставшую рутинной. Он был уже почти на середине переправы, когда раздались громкие тревожные крики, заставившие его вздрогнуть. Егеря, ехавшие ему навстречу с правого берега, остановились и смотрели на реку вверх по течению.

Кричали плотники, спустившиеся в один из опорных понтонов для закрепления якорных тросов и цепей. Лежон соскочил с лошади и нагнулся к ним:

— Что случилось?

— Они собираются спускать на нас дома, чтобы сломать мост!

— Дома?!

— Ну да, господин полковник!

— Смотрите сами, — сказал усатый саперный офицер в распахнутом на груди мундире.

Он протянул Лежону подзорную трубу и указал куда-то в сторону Асперна с его почерневшей колокольней. Полковник приник глазом у окуляру, внимательно осматривая Дунай выше по течению. На лесистом островке он заметил людей в белой униформе, которые суетились вокруг большой водяной мельницы. Колеса с нее уже были сняты. Еще одна команда выстроилась цепочкой и передавала из рук в руки крупные булыжники.

Усатый офицер взобрался на мост рядом с Лежоном и пояснил:

— Их замысел предельно прост, господин полковник. И мне стало не по себе, когда я разобрался, что к чему.

— Объясните...

— Недавно они облили мельницу смолой, теперь собираются привязать ее к лодкам, груженным камнями. Видите?

— Продолжайте...

— Они пустят плавучую мельницу по течению и подожгут ее. Что тогда прикажете нам делать?

— Вы уверены в этом?

— Увы!

— Вы сами видели, как австрийцы обливали мельницу смолой?

— Еще бы! Она была из светлого дерева, а стала черная! Кроме того, вот уже несколько часов — с тех пор, как мы раскусили их замысел, — они бомбардируют нас зажигательными плотами, которые чертовски сложно перевернуть, чтобы потушить. А мельница слишком большая, с ней так не получится.

— Надеюсь, вы все-таки ошибаетесь, — сказал Лежон.

— За надежду денег не берут, господин полковник. Как бы я хотел ошибаться!

Но саперный офицер не ошибался. Лежон, озабоченный новой угрозой в виде мельницы высотой с трехэтажный дом, с растущей тревогой наблюдал за действиями австрийцев. Те добились своего, и вскоре деревянное сооружение уже покачивалось на волнах. Гренадеры в лодках вывели мельницу на середину реки, чтобы ее раньше времени не прибило к берегу, с помощью огнива зажгли заготовленные факелы и швырнули их к основанию облитого смолой сруба. Мельница вспыхнула в мгновение ока, а бурная река понесла ее вниз по течению.

Среди французов зародилась паника, вызванная ощущением бессилия: как остановить этот дьявольский плавучий костер? Тем временем, набирая скорость, мельница приближалась к большому наплавному мосту. Все, что раньше придумали саперы для остановки и отклонения брандеров с курса, в том числе цепи, натянутые поперек реки, не могли помешать движению объятого пламенем гигантского тарана. Тем не менее, солдаты с баграми и шестами в руках заняли свои места в лодках, связанных между собой пеньковыми тросами; все со страхом ждали неизбежного столкновения и не знали, выживут ли после него.

Лежон шлепнул ладонью по крупу лошади, направляя ее к острову. Бессильные чем-либо помочь, егеря столпились на правом берегу. Солдаты Даву, завороженные жутким зрелищем, молча стояли, опустив ружья к ноге. Расстояние между охваченной пламенем мельницей и мостом сокращалось, она раскачивалась на беспокойных волнах, но не опрокидывалась. Когда брандер оказался у самых лодок и натянутых цепей, несколько венцов сруба рассыпались, и горящие бревна с шипением упали в воду. Всю картину затянуло облаками пара. Тем не менее, мельница устояла и поплыла еще быстрее. Цепи не удержали ее ни на секунду, при этом лодки с людьми оказались притянутыми к пылающим стенам, мгновенно загорелись и скрылись в бурной воде. Солдаты, попавшие в смолу, горели заживо, пока безжалостная бездна разбушевавшегося Дуная не забирала их себе. Теперь уже ничто не стояло на пути брандера. Саперы прыгали в воду, потому что не успевали взобраться на мост и бежать к берегу, спасаясь от столкновения. Взбесившиеся волны швыряли их на понтоны, и люди шли ко дну с разбитыми головами, переломанными руками и ногами. Лежон почувствовал, как кто-то схватил его за рукав. Он оглянулся: все тот же усатый офицер тянул полковника назад, и они оба побежали в сторону острова Лобау. За спиной Лежона раздался оглушительный грохот, мост встряхнуло. Полковника и офицера-сапера швырнуло на мокрые доски настила. Сверху дождем сыпались обжигающие искры, но их тут же гасили волны, поднятые столкновением. Несколько понтонеров в горящих мундирах упали в реку. На поверхности воды они больше не появились. Приподнявшись на локтях, Лежон посмотрел назад: мост был разорван надвое, и его обломки уносило течением. Это была катастрофа. Полуразрушенный сруб мельницы ярко горел, огонь жадно пожирал тросы, балки, доски настила...

Двое молодых людей в темных суконных рединготах и шляпах с высокими тульями шагали по Йордангассе. Старший — ему можно было дать лет двадцать, не больше, — небрежно поигрывал тростью, стараясь выглядеть как можно более непринужденно. Его спутник, Фридрих Стапс, не ночевал в своей каморке в доме семейства Краусс и потому не знал, что в ней успел побывать глава венской полиции Шульмейстер, и что Анри Бейля — француза, квартировавшего этажом ниже, серьезно беспокоили его поведение, высказывания и странные обряды со статуэткой Жанны д’Арк.

Уже у самого дома, вместо того, чтобы распрощаться, Эрнст вдруг ускорил шаг и, не глядя на товарища, пробормотал: «Продолжаем идти, словно мы просто прогуливаемся, не оборачивайся...» Фридрих беспрекословно подчинился, поскольку приятель почуял какую-то опасность, но спросить у него о причине тревоги осмелился лишь на Еврейской площади. Они остановились перед швейной мастерской, делая вид, что рассматривают выставленные за окном товары.

— Что случилось?

— Напротив твоей двери стояла карета-берлина.

— Возможно.

— Я шпиков за версту чую.

— Полиция? Ты уверен? Но меня в Вене никто не знает.

— Надо сохранять осторожность. Наши друзья найдут тебе новое жилье, а в этот дом — больше ни ногой. Твои вещи остались там?

— Ну да...

Фридрих думал, прежде всего, о статуэтке, потому что нож был при нем.

— Это плохо, — сказал Эрнст.

— Плохо, — вздохнул юный Стапс, но его грядущие подвиги требовали жертв.

Он встретился с Эрнстом фон дер Сахала накануне вечером в уютном зальчике венской кофейни. Им даже не пришлось представляться, молодым людям хватило одного лишь взгляда и чувства духовной близости, чтобы узнать друг друга.

— Как поживает наш брат пастор Винер? — спросил Эрнст.

— Благодарю его за то, что он рекомендовал меня тебе!

Оба были немцами и лютеранами, но Эрнст входил в секту иллюминатов, а они, как и все остальные в то время — филадельфы полковника Уде, конкордисты, черные рыцари, — жаждали смерти тирана и называли Наполеона притеснителем народов. Юноши долго беседовали, внешне не проявляя никаких эмоций; звуки скрипки заглушали их голоса, и люди за соседними столиками не слышали, о чем шел разговор. Потом они отправились на городские укрепления, откуда открывалась широкая панорама на Мархфельдскую равнину, освещенную всполохами пожаров. Стапс рассказал о своей миссии, не забыл упомянуть и о том, как на рассвете удрал из дома, оставив отцу записку: «Я ухожу, чтобы исполнить веление Господа». Он считал себя избранным. Он слышал голоса. Он буквально проглотил, не отрываясь, «Оберон» Виланда — наивную средневековую поэму о том, как король эльфов помог Гуону де Бордо в его путешествии в Вавилон. С помощью чудесного рога и волшебной чаши Гуону удалось добыть волоски из бороды халифа, три его коренных зуба, а потом еще и жениться на красавице дочери. Но больше всего Стапс любил Шиллера, сентиментального Шиллера. Его «Орлеанская девственница» неизменно приводила Фридриха в неописуемый восторг. Дошло до того, что он стал отождествлять себя с Жанной д’Арк и мечтать о том, как по ее примеру избавит Германию и Австрию от «корсиканского чудовища». Именно с этой целью и был куплен нож.

Часы пробили восемь утра. Молодые люди рука об руку шли по улицам старого города и горланили песни, словно гуляки после ночной попойки. «Во время войны, — сказал Эрнст, — патрули не задерживают тех, кто возвращается домой навеселе». Они миновали церковь доминиканцев и, как по заказу, наткнулись на полицейский патруль. Однако стражи порядка лишь посмеялись над подвыпившими парнями и, действительно, не стали их останавливать. Когда патруль удалился, Эрнст увлек приятеля в неприметную крытую галерею. Пройдя с десяток шагов, они попали во двор, мощеный обтесанным булыжником. Из нескольких дверей, выходивших во двор, Эрнст безошибочно выбрал нужную, постучал условным стуком, и дверь отворилась, пропуская их в узкий коридор и дальше — в длинную комнату, тускло освещенную парой свеч. За столом сидел худощавый старик во всем черном и читал библию.

— Пастор, — обратился к нему Эрнст, — наш брат нуждается в приюте.

— Пусть внесет свои вещи. Марта проводит его в комнату на третьем этаже.

— У него ничего нет. Его нужно обеспечить всем необходимым.

— Необходимым? — переспросил старый пастор. — Послушайте, что говорит нам пророк Иеремия... — Он поднял библию и дрожащим голосом прочитал: — Ибо день сей у Господа Бога есть день отмщения, чтобы отмстить врагам Его; и меч будет пожирать, и насытится и упьется кровью их. Услышали народы о посрамлении твоем, дева, дочь Египта, и вопль твой наполнил землю; ибо сильный столкнулся с сильным, и оба вместе пали!

— Как прекрасно, — сказал Эрнст.

— Как правильно, — эхом отозвался Фридрих Стапс.

Наполеон был бледен, как полотно. Его гладкое, помертвевшее лицо не выражало никаких эмоций, словно превратилось в мраморную маску. Он посмотрел в небо, потом опустил пугающе пустые глаза к земле. Стоя у въезда на большой мост, император молча разглядывал то, что от него осталось — качавшиеся на волнах понтонные пролеты, прибитые течением к берегам, и догоравшую мельницу, остов которой нужно было убрать прежде, чем приступать к соединению уцелевших частей переправы. А для этого требовалось восстановить участок моста длиной не менее сотни метров, да еще в таком месте, где воды Дуная свивались в тугие пенящиеся струи и мчались со скоростью горного потока. Император выглядел скорее подавленным, чем раздосадованным. Заложив руки за спину, он сжимал хлыст в онемевшем кулаке и угрюмо молчал. А ведь с утра все складывалось как нельзя лучше: атака Ланна оказалась успешной, его войска обратили в бегство центр австрийцев и глубоко вклинились в их боевые порядки. Массена и Буде во главе своих дивизий ждали команды атаковать со стороны деревень. Но обычная стратегия Наполеона не срабатывала на бескрайних просторах Мархфельдской равнины. Факторы внезапности и стремительности он использовал при переброске своих войск с острова Лобау на левый берег Дуная и даже был в шаге от победы, но война — штука капризная, требует все больше пушечного мяса, все больше трупов, все больше железа и огня. Император в бессильной ярости смотрел на правый берег, где выстраивались столь нужные ему войска Даву с бесполезными теперь пушками, боеприпасами и провиантом.

За спиной Наполеона в беспокойстве и смятении застыли штабные офицеры во главе с Бертье, опасаясь нечаянным словом или жестом привлечь к себе внимание императора. Все надеялись на чудо, на блестящую идею, которая внезапно изменит ход событий. Лежон тоже был тут — без кивера, с растрепанными волосами и в порванном мундире. Продолжая пристально разглядывать остатки моста, оказавшегося таким длинным и таким хрупким, император, не оборачиваясь, позвал:

— Бертран!

Всегда сдержанный и бесконечно преданный ему, генерал Бертран шагнул вперед, по-уставному прижал треуголку локтем к боку и вытянулся по стойке смирно. И хотя император лично определил место для наведения моста и сам установил сроки его строительства, в этот момент он искал виновных, а граф Бертран командовал инженерными войсками.

— Sabotatore!

— Сир, я исполнял ваши приказания с точностью до буквы.

— Предатель! Взгляните на ваш мост!

— Сир, за одну ночь мы не могли построить лучшего на такой бурной реке.

— Предатель! Предатель! — Наполеон резко обернулся к остальным офицерам: — Ha agito da traditore! И вы тоже! Все! Вы предаете меня!

Среди офицеров царила гробовая тишина, отвечать было бесполезно. Императору требовалось излить свой гнев.

— Бертран!

— Сир?

— Сколько времени необходимо, чтобы исправить ваше вредительство?

— Не менее двух дней, сир...

— Два дня!

Хлыст императора свистнул, и на лице Бертрана вспух багровый рубец. Прерывисто дыша, Наполеон направился к своей лошади, нетерпеливым взмахом руки приказав Бертье следовать за ним.

— Вы слышали этого негодяя Бертрана?

— Да, сир, — ответил Бертье.

— Сорок восемь часов! Где сейчас эрцгерцог?

— В своем лагере в Бизамберге, сир.

— Мммм... Он скоро узнает о нашем несчастье.

— Через час или два, можете не сомневаться. И, пользуясь случаем, бросит против нас все свои резервы.

— Если только мы прекратим наступление, Бертье! У Ланна превосходное положение, он полностью дезорганизовал пехоту Гогенцоллерна!

— Но у нас не хватит боеприпасов.

— Даву может переправлять боеприпасы на лодках.

— В небольших количествах, сир, при этом существует опасность, что некоторые лодки перевернутся.

— Тогда командуем отступление.

— Если мы отступим, сир, войска эрцгерцога перегруппируются.

— А если мы не отступим, эрцгерцог атакует наши плохо защищенные фланги, и тогда все закончится резней! Нужно отходить.

— Куда, сир? На остров?

— Конечно! Не в Дунай же, идиот!

— Но мы не сможем быстро переправить пятьдесят тысяч человек с пушками и обозом. Австрийцы перехватят нас на берегу реки и ударят в тыл.

— Сначала мы без суеты отойдем на те позиции, которые занимали с ночи. Массена и Буде укроются в своих деревнях, Ланн будет держать под контролем прибрежную часть равнины. С наступлением ночи начнем отводить войска к Дунаю и переправляться на остров.

— Значит, нужно продержаться около десяти часов...

— Да!

Пригибаясь к шее лошади, полковник Лежон снова мчался по вытоптанным полям. Настроение у него было — хуже некуда, на сей раз он вез маршалу Ланну приказ об отступлении. Навстречу понуро брела колонна пленных австрийцев — целый батальон фузилеров без оружия и головных уборов, в основном легкораненые с перевязанными головами и руками, позади в окровавленных гетрах ковыляли отстающие. Возглавлял колонну юный Луизон: он вел пленных, будто стадо гусей, а большой барабан под его бойкими палочками гулко гремел импровизированной сарабандой. И хоть у Лежона на душе кошки скребли, он не смог сдержать улыбку. Это напомнило ему историю, приключившуюся с Генелеком после победы при Экмюле. Этот полковник вез пакет и неожиданно напоролся на заблудившийся ночью кавалерийский полк неприятеля. Австрийцы тут же сдались полковнику, что немало повеселило императора: «Значит, вы, Генелек, в одиночку окружили австрийскую кавалерию?» Однако сегодня пленных сопровождали встрепанные, угрюмые солдаты Ланна, одетые в разномастные мундиры, что делало их похожими на разбойников с большой дороги. Они несли связки отнятых у австрийцев ружей, полные зарядов лядунки, тащили за собой пять целехоньких пушек с зарядными ящиками и, — как весомое дополнение к своим трофеям, — продырявленное австрийское знамя.

Лежон, не останавливаясь, скакал к линии фронта, которая к этому часу сместилась далеко вперед: в отдалении виднелись конные егеря, обстреливавшие деревеньку Брейтенлее. Маршала Ланна полковник нашел сразу: тот сидел на снятой с колес пушке и руководил боем через своих адъютантов, отправляя их с приказами к генералам Сент-Илеру, Клапареду и Тарро.

При виде Лежона, слезавшего с лошади, Ланн нахмурил брови и воскликнул:

— Ага! А вот и полковник-катастрофа!

— Боюсь, вы не ошиблись, ваше превосходительство!

— Говорите.

— Ваше превосходительство...

— Да говорите же! Я привык выслушивать всякие ужасы.

— Вы должны остановить атаку.

— Что?! Повторите-ка мне этот бред!

— Наступление отменяется.

— Опять! Не прошло и часа, как ваш приятель Перигор потребовал от меня того же, сославшись на ремонт чертова моста, поврежденного горящим плотом! Ваш мост сделан из соломы, что ли?

— Ваше превосходительство...

— Вам известно, что здесь произошло, Лежон? При первой же передышке неприятель перегруппировал свои войска, и нам пришлось начинать прорыв заново. На поле остались лежать трупы наших людей, но мы снова рассеяли австрийцев! Что же теперь, сидеть и смотреть, как пехота Гогенцоллерна приходит в чувство?

— Император приказал отходить к Эсслингу.

— Не может быть!

— На этот раз все намного серьезнее.

Лежон вкратце рассказал Ланну о последних событиях. Маршал растерянно замолчал, потом взорвался:

— Победа была у нас в руках! Мы побеждали, говорю я вам! Еще час, поддержка Даву, и с эрцгерцогом было бы покончено... — Ланн взял себя в руки, подозвал адъютантов и распорядился: — Пусть Бессьер уводит кавалерию в просвет между деревнями. Сент-Илер и все остальные отходят в боевом порядке, но медленно, чтобы перемена в наших действиях не бросалась в глаза противнику. Пусть думают, будто мы следуем новому стратегическому плану: ждем подхода свежих сил или маневрируем с целью развертывания нашей артиллерии. Мы должны поставить австрийцев в затруднительное положение, а не тешить их.

Маршал встал с пушки и проводил взглядом адъютантов, увозивших генералам печальный приказ, потом посмотрел на Лежона.

— Спасибо, полковник. Можете возвращаться в штаб. Если останетесь живым и в один прекрасный день захотите поведать людям нашу попахивающую безумием историю, я разрешаю вам сказать, что вы видели маршала Ланна обезоруженным. Не в бою, конечно, а приказом. Достаточно одного слова, чтобы бросить тень на солдата. Что обо всем этом думает Массена?

— Не знаю, ваше превосходительство.

— Он должен прийти в ярость, как и я, но он не такой вспыльчивый и крикливый. Он держит свои эмоции при себе. Если только ему не наплевать на все... — Ланн глубоко вздохнул. — Я хочу, чтобы этот отход стал образцовым в своем роде. Передайте это его величеству.

Лежон уехал, оставив Ланна посреди вытоптанного пшеничного поля. Полковник думал о необычном характере этого сражения: оно слишком часто воодушевляло и разочаровывало его участников, а это сильно действовало на нервы. Что же до самого действия, то оно просто растворялось в эмоциях.

Припекало. Лежон поймал себя на мысли, что он не прочь вытянуться где-нибудь в тени и вздремнуть до вечера. Он безумно любил бы Вену, если бы приехал сюда простым путешественником! У него в ушах, словно наяву, звучал певучий голос Анны Краусс. Когда война закончится, они вместе пойдут в Оперу... Лошадь Лежона то и дело перепрыгивала через изуродованные, ко всему безразличные трупы.

Ординарец полковника Лежона поглощал куриную тушку с такой скоростью, словно не ел, по меньшей мере, дня три. Вручив письмо мадемуазель Краусс, он попал в руки Анри, и тот немедленно засыпал его вопросами. Ординарец был славный малый, но и враль — каких поискать. Он с удовольствием раздувал собственные заслуги и симулировал усталость от боев, хотя благополучно пережил их на острове Лобау вдали от свиста пуль и ядер. Но когда Анри спросил, не голоден ли он, пройдоха мигом просветлел лицом и потопал за ним на кухню, марая чистый пол забрызганными грязью сапогами. Там он уселся за стол, расстегнул мундир и бесцеремонно запустил пальцы в блюда, приготовленные из продуктов, втихаря поступавших из интендантства. В особо важных местах своего рассказа ординарец Лежона размахивал наполовину обгрызенной куриной ножкой и замолкал лишь для того, чтобы наполнить стакан молодым белым вином, причем происходило это едва ли не ежеминутно.

— Вчерашний день выдался тяжким, — говорил он с набитым ртом, — но полковник не получил даже царапины, клянусь! А сегодня утром, когда мы с ним расстались на большом мосту, к переправе начали стягиваться войска маршала Даву с пушками и припасами.

— Судя по вашему аппетиту, этих припасов вам чертовски не хватало!

— Вы совершенно правы, месье Бейль. Они прибыли вовремя. На острове уже почти не осталось дичи.

— А как дела на поле боя?

— Все идет в полном соответствии с планами его величества, как сказал мне полковник Лежон, месье. И, если судить по его уверенному тону, так оно и есть. Наши парни разошлись не на шутку и задали австрийцам хорошую взбучку. Так что, победа уже не за горами.

Анна Краусс вошла в кухню с письмом от Луи-Франсуа, написанным по-немецки, и замерла, не сводя глаз с прожорливого лейтенанта, который показался ей чересчур вульгарным. Присутствие доктора Карино, приехавшего навестить Анри и проверить, как тот принимает прописанные лекарства, оказалось весьма кстати: доктор вполголоса переводил девушке рассказ офицера. С каждым словом Анна бледнела, зябко куталась в вышитую шаль, а ее пальцы непроизвольно комкали письмо Лежона. Анри наблюдал за ней краешком глаза и никак не мог понять, почему она не радуется хорошим новостям. Он не сразу вспомнил, что мадемуазель Краусс была австрийкой и, возможно, ее отец сражается под знаменами эрцгерцога. Ее беспокойство было вполне естественным: победа одних означала поражение других, и ситуация в глазах Молодой женщины становилась невыносимой, независимо от исхода сражения. Все это противоречило теориям Анри о превосходстве любви над семейными узами и национальной принадлежностью. Он углубился в размышления, едва прислушиваясь к словам ординарца, который, расписывая военные подвиги, принялся уписывать паштет из заячьей печени. А что, если Анна не влюблена в Луи-Франсуа? Есть ли тогда шансы у него?

— Тогда, — продолжал лейтенант, запихивая в рот приличный кусок паштета, — император приказал наступать, и вся армия одновременно вышла из тумана...

«Ну да! — убеждал себя Анри, с трудом сдерживая улыбку. — Она не любит его!» Анна выглядела совсем несчастной, и безмолвно опустилась на стул, пока Карино продолжал переводить рассказ о наступлении войск Наполеона и бегстве полков Гогенцоллерна, превратившемся в изложении лейтенанта в окончательный разгром. На глазах Анны навернулись слезы, скомканное письмо выпало из руки, но она даже не заметила этого. Доктор ободряюще положил руку ей на плечо, и девушка горько расплакалась к превеликому удивлению лейтенанта, продолжавшего жевать паштет, как корова жвачку. Он налил полный стакан вина и встал, чтобы подать его рыдающей барышне.

— Она очень разволновалась, бедняжка. Немного вина пойдет ей на пользу...

Анри жестом остановил его, забрал стакан и выпил.

— Прежде всего, ей нужен отдых.

— Да, без привычки война плохо влияет на людей.

Лейтенант отрезал толстый ломоть паштета и продолжил свою болтовню:

— Уж поверьте, ей далеко до любовницы герцога Монтебелло. Она приехала на остров и даже спросила у меня, потому что я как раз был там...

— Спасибо, лейтенант, спасибо, — прервал разговорчивого ординарца Анри, намереваясь помочь доктору Карино проводить Анну Краусс в ее комнату, но девушка нервным жестом остановила его. Доктор извинился за нее, воздев глаза к потолку. Когда за ними закрылась дверь кухни, Анри подобрал письмо Лежона, разгладил его, но прочитать не смог.

— Вы понимаете по-немецки, лейтенант?

— Нет, месье Бейль, сожалею. Я малость говорю по-испански, что есть, то есть, и то благодаря участию в испанской кампании вместе с господином полковником, но немецкого не знаю, еще не успел выучить.

И он обрушил на Анри свои рассуждения по поводу неимоверных трудностей этого языка.

Винсенту Паради снились простые, бесхитростные сны. Их даже трудно было назвать сновидениями, они походили скорее на лубочные картинки, причем всегда одни и те же. Эти сны возвращали его в родную деревню, показывали знакомые с детства холмы, захламленный двор, где отец смешивал перегнившие листья с навозом, чтобы удобрить землю. Семья жила тем, что выращивала на своем наделе, и на протяжении многих лет этого было достаточно. В прошлом году забили кабана; такое редкое событие запоминалось надолго, тем более, что в нем участвовали соседи. Кабана разделали, а мясо сложили в кадку для засолки. Соль дал староста деревни. Он особенно не вникал в тонкости ведения отчетных книг и реестров, зато хорошо понимал, что надо прятать молодежь от господ из города, особенно от тех, кто носился с идеей осушения окрестных болот. Народ в деревне жил привычной, однообразной жизнью, рождался и умирал своей смертью, но однажды нагрянули жандармы с солдатами и забрали самых крепких парней на войну. Винсенту не повезло, как и старшему брату. Откупиться от рекрутчины тоже не удалось — в семье каждое су было на счету; а следовать примеру Брюа, дружка, ишачившего в деревенской дубильне, совсем не хотелось. Сообразительный Брюа нашел оригинальный способ откосить от армии. Широко улыбаясь беззубым ртом, он говорил: «Как видишь, я вырвал себе все зубы до единого. Без зубов картуш с порохом не разорвешь, а раз так, то армии ты не нужен!» Не пожелав расстаться с зубами, Винсент покорно побрел за сержантами.

— Эй, копуша! Подъем!

Башмак на деревянной подошве толкнул его в плечо. Рядовой Паради открыл глаза и широко зевнул: над ним возвышался санитар Морийон, командовавший солдатами, прикомандированными к полевому госпиталю. К ним, согласно приказу доктора Перси, со вчерашнего дня относился и Винсент.

Паради приподнялся, опершись на предмет, послуживший ему подушкой, и про себя равнодушно отметил, что это был труп. Винсента такое открытие нисколько не взволновало — уж чего-чего, а трупов за последнее время он насмотрелся предостаточно. Он лишь пробормотал себе под нос: «Покойся с миром, товарищ. Может, скоро свидимся...» Не чувствуя привычной тяжести оружия, Винсент налегке последовал за Морийоном, как когда-то за сержантами, явившимися по его душу. Санитарный батальон состоял, главным образом, из гражданских лиц — деревенских недотеп и городской шпаны, готовой на все ради звонкой монеты. Доктор Перси платил им из своего кармана и использовал по своему усмотрению. Их задача сводилась к одному: идти позади повозок с большими колесами и подбирать раненых. В каждую команду входили также два фельдшера. Они определяли серьезность ранения, и в соответствии с их решением тяжелораненых отправляли в полевой госпиталь, разбитый на опушке небольшой рощи, а всех остальных эвакуировали на остров Лобау.

Санитарные повозки проехали мимо лагеря для легкораненых, устроенного на берегу Дуная. Несколько сотен измученных, искалеченных людей прикрывались от палящего солнца пучками камышовых листьев. Кто-то из страдальцев подползал к самой реке и блевал в воду, кого-то трясло в судорогах; раненые стонали, кричали, хрипели в агонии, бредили, пытались схватить санитаров за одежду, проклинали все на свете. Среди них было немало и тех, кто хотел свести счеты с жизнью, поэтому у раненых отбирали оружие — сабли, штыки, ножи — все, чем можно было вскрыть вены и навсегда прекратить невыносимые страдания.

Повозки эвакуационных команд двигались вдоль реки до самого Эсслинга, где после отмены наступления заняла оборону дивизия генерала Буде. Со стороны равнины подступы к деревне перекрыла длинная баррикада из мебели, матрацев, разбитых бочек, телег и трупов. Бреши, пробитые ядрами в стенах кирпичных домов, солдаты за ночь заложили строительным мусором и досками, выломанными из уцелевших заборов. Последние раненые ожидали эвакуации в тени деревьев на главной улице. Люди терпеливо лежали и сидели на сочной траве, под некоторыми она постепенно краснела от крови. Пехотный капитан стоял, прислонившись спиной к стволу вяза, и прикрывал левый глаз окровавленным платком. Во рту он держал потухшую трубку и от боли с такой силой сжимал мундштук зубами, что казалось, вот-вот перекусит его. Винсент помог устроиться на повозке драгуну, получившему удар пикой в голову: наконечник вспорол кожу и повредил кость. Потом настал черед вольтижера с раздробленной лопаткой, но тот буквально взвыл, когда его положили на повозку. Морийон с видом знатока прокомментировал:

— Придется удалить поврежденные ткани по краям раны, чтобы очистить ее от мелких осколков кости...

— Вы тоже оперируете, месье Морийон? — спросил Паради, ошеломленный такой ученостью.

— Я ассистирую доктору Перси, и вы это хорошо знаете!

— Этот несчастный выживет?

— Откуда мне знать! Вперед! Нам надо поторапливаться!

Доносившиеся издалека звуки сражения постепенно приближались. Это могло означать только одно — австрийцы больше не отступали. Раненых уложили на повозке, и возница, вытянув кнутом медлительных першеронов, повернул к берегу Дуная. Паради вытер окровавленные липкие руки о траву. В ушах у него продолжали звучать стоны искалеченных людей, но Винсент гордился порученным ему делом: теперь доктор Перси и его ассистенты хоть кого-то спасут от прожорливых кладбищенских червей.

Малый мост был уже совсем близко, когда санитарному обозу преградила дорогу внушительная процессия: тиральеры несли на импровизированных носилках тело корчившегося от боли офицера.

— Ого! Не меньше, чем полковник, если судить по обилию золотого шитья на мундире! — заметил Паради.

— Это граф Сент-Илер, — неохотно сказал Морийон, знавший в лицо всех генералов империи.

Винсент забыл о раненых, которых они только что привезли, и подошел к двери полевого госпиталя. Солдаты перекладывали тело генерала на операционный стол доктора Перси.

— Ему оторвало ногу картечью...

— Вижу! — бросил хирург, разрезая остатки сапога, и рявкнул: — Корпию!

— Закончилась.

— Тогда кусок рубашки, тряпку, солому, траву, что угодно!

Паради оторвал полу своей рубашки и протянул доктору. Тот быстрым движением промокнул вспотевший лоб. Перси был в полуобморочном состоянии: он не отходил от операционного стола со вчерашнего дня, в глазах у него двоилось, ноги дрожали. Он каутером прижег рану генерала, чтобы убить нервы.

Когда доктор Перси приступил к ампутации уже начавшей чернеть ступни, Сент-Илер широко раскрыл рот, словно собирался закричать, но сдержался, сжался в комок, потом выгнулся дугой, рухнул на стол и затих. Доктор отложил пилу, приподнял веко пациента и угрюмо объявил:

— Господа, можете унести тело вашего генерала. Он только что скончался.

Паради не удалось выяснить, похоронят генерала Сент-Илера здесь или отвезут тело в Вену, поскольку Морийон отправил его и еще десять человек из обслуживающего персонала на кухню — заниматься бульоном для раненых. Команда неохотно побрела на работу, благо она была неопасной. Давно известно: воевать и выживать с пустым желудком — не с руки. Но продовольствие осталось на правом берегу Дуная в обозе у Даву, поэтому по приказу доктора Перси обслуга полевого госпиталя занималась поиском съестного для походных кухонь. Ночью госпитальные команды обшарили окрестности и нашли несколько убитых лошадей, животы которых уже начали вздуваться. Их привязали к клячам, позаимствованным у артиллеристов, и притащили на поляну рядом с госпиталем, где уже скопилась порядочная куча отходов: черепов, хвостов, копыт и костей. Теперь Винсенту и его новым сослуживцам предстояло разделать туши с помощью зазубренных сабель и солдатских тесаков. Куски мяса складывали в кирасы, споласкивали в мутной речной воде и ставили варить. Когда бульон был готов, его сдабривали порохом.

Паради возился с тушей, когда к нему подошли несколько изголодавшихся вольтижеров.

— Ты собираешься все отдать доходягам?

— У вас есть свои пайки, — ответил Гро-Луи, командовавший «мясниками».

— У нас есть пустые котелки.

— Мы тут не при чем!

Вольтижеры окружили их и угрожающе подняли штыки:

— А ну, прочь!

— Если хочешь пофехтовать, — саркастически бросил Гро-Луи, поднимая тесак, — то австрийцы заждались тебя!

— К тому же, — добавил Паради, — на равнине полно убитых лошадей.

— Спасибо, приятель, но нас вполне устраивает эта. Проваливай!

Вольтижер без долгих церемоний оттолкнул Паради в сторону и воткнул штык в шею серой кобылы. Гро-Луи одним ударом тяжелого тесака ловко сломал его. Сзади на него тут же набросились двое злых, оголодавших солдат и принялись выкручивать руки, обзывая паршивым штафиркой. Завязалась общая потасовка, но Паради предпочел не участвовать в ней и юркнул за куст, под которым лежал объект раздора — мертвая лошадь с остекленевшими глазами. Он видел, как один из солдат, улучив момент, отхватил от наполовину разделанной туши кусок мяса и сунул себе за пазуху...

Бессьер тяжело перенес несправедливый выговор императора и решил отныне не проявлять никакой инициативы. Теперь он лишь исправно исполнял приказы Ланна, независимо от того, соглашался с ними или нет, и даже не помышлял о том, чтобы оспорить их или внести какое-то изменение. Он делал все возможное, лишь бы сохранить свою кавалерию, и отправлял в бой ровно столько эскадронов, сколько у него просили. Отходим? Хорошо. Атакуем? Замечательно. Всю ночь он кипел от гнева, и это не давало ему уснуть. Маршал объехал свои войска, едва не загнал двух лошадей, а под утро перекусил в компании с гасконскими драгунами, угостившими его ломтем хлеба, натертого чесноком. Он все больше и больше разочаровывался в императоре, но старался не показывать этого. Их объединяло общее прошлое, ненависть якобинцев и презрение республиканцев, хотя своим положением маршал Бессьер был обязан образованию, на которое не пожалел средств его отец, семейному духовнику и наставникам коллежа святого Михаила в Каоре. Он понимал мотивы поведения Наполеона, и они вызывали у него глубокое недовольство: стоило ли раздувать вокруг столько ненависти и злобы, чтобы править людьми? Двумя годами раньше Ланн был уязвлен до глубины души, когда в последний момент его величество предпочел ему Бессьера, отправляясь на встречу с русским царем в Тильзит. «Своенравие плохо сочетается со здравым смыслом», — думал Бессьер, осматривая поле боя в подзорную трубу. Он видел, как австрийцы выдвинули вперед пушки и принялись засыпать картечью батальоны бедняги Сент-Илера, потянувшегося следом за упрямцем Данном. Неподалеку раздался одиночный выстрел, сухой и отчетливый на общем фоне грохота сражения. Стреляли в расположении эскадрона кирасир. Бессьер направил туда лошадь и стал свидетелем стычки двух спешившихся кавалеристов. У одного из них вся рука была в крови. Там же находился и капитан Сен-Дидье, но вместо того, чтобы разнять дерущихся, он помогал рослому здоровяку прижать к земле его брыкавшегося соперника.

— Что случилось, несчастный случай? — спросил Бессьер.

— Ваше превосходительство, кирасир Брюней попытался застрелиться, — доложил капитан.

— А я отвел его руку, — завершил Файоль. Упершись коленом в грудь приятеля, он не давал ему пошевелиться.

— Значит, несчастный случай. Перевяжите ему руку.

Бессьер не стал требовать наказания для солдата Брюнея, поддавшегося минутной слабости. Самоубийства в армии участились, как, впрочем, и случаи дезертирства. Нередко в разгар боя какой-нибудь отчаявшийся новобранец отбегал к ближайшим кустам и там вышибал себе мозги. Посчитав инцидент исчерпанным, маршал поехал к драгунам, чей полк расположился по соседству, и скоро скрылся из виду среди кавалеристов в блестевших на солнце медных касках, обернутых лентой из нерпичьей кожи и украшенных пышными черными султанами.

Тяжело дыша, Брюней приподнялся на локте. Один из кирасиров отрезал от подседельной попоны пару полос и перевязал ему руку: двух пальцев на ней как не бывало. Капитан Сен-Дидье вытащил из седельной кобуры фляжку с водкой, зубами достал пробку и поднес горлышко ко рту несостоявшегося самоубийцы:

— Пей и в седло!

— С такой рукой? — спросил Файоль.

— Чтобы держать саблю, левая рука ему не нужна!

— Но она нужна, чтобы держать повод.

— Пусть намотает его на запястье!

Файоль помог Брюнею вставить ноги в стремена, не обращая внимания на его ворчание.

— Наши лошади тоже больше не выдерживают.

— Если понадобится, мы будем гонять их до тех пор, пока они не свалятся! — отрезал капитан.

— Ах, господин капитан, умей лошади стрелять, они бы тут же застрелились! — Брюней с укоризной посмотрел на товарища: — Зря ты это сделал.

— Да ладно тебе...

Файоль не нашел, что сказать, да и не успел бы — горны снова заиграли построение, кирасиры в очередной раз обнажили сабли и рысью поскакали в направлении австрийских батарей.

Оставив позади пологий склон, кавалеристы выехали на равнину, где австрийские пушки продолжали перепахивать поля, но, когда прозвучал сигнал к атаке, кирасиры не смогли заставить измученных лошадей перейти на галоп. Недокормленные и ослабевшие животные продолжали идти крупной рысью. Для кирасир этот аллюр был самым тяжелым. От постоянной тряски стальная кираса натирала плечи, шею и бедра, кроме того, кавалеристам приходилось больше времени проводить под неослабевающим огнем вражеской артиллерии, по плотности напоминавшем ружейный. Тем не менее, несмотря на стальной дождь, кавалеристы Сен-Дидье продолжали атаку. Файоль думал, что несется навстречу неизбежной смерти, но на пути в ад его опередил скакавший рядом Брюней: ядро оторвало ему голову, и фонтан крови хлестанул из ворота кирасы. Сидя в седле, всадник без головы приближался к позициям австрийских артиллеристов; рука его по-прежнему была вытянута вперед, но сабля выпала из нее и болталась на темляке. Спустя мгновение другое ядро перебило ногу лошади Файоля. Несчастное животное развернуло на месте, и оно с жалобным ржанием рухнуло наземь. Файоль поднялся на ноги и, не обращая внимания на свистящую вокруг него картечь, с жалостью посмотрел на искалеченную лошадь, а та тянула к нему шею и пыталась лизнуть в лицо, словно прощалась навсегда. В глазах у кирасира потемнело, он раскинул руки и ничком упал в затоптанные хлеба. Грохот сражения и смерть растворились в тяжелом беспамятстве.

Наполеон остановился на краю равнины, которую без устали перепахивали ядрами двести австрийских орудий. Офицерам свиты удалось убедить его не ехать в Асперн, куда император направлялся, чтобы поднять боевой дух воинов Массены:

— Ваше величество, не стоит рисковать понапрасну!

— Если вас убьют, сражение будет проиграно!

— Вы дрожите от страха, как моя лошадь, — проворчал император, натягивая поводья, однако отправил в деревню гонца, чтобы узнать, каково там положение.

— Сир, Лавилль возвращается...

Молодой офицер в роскошном мундире гнал лошадь галопом. Чтобы скорее доставить известие, он перемахнул через изгородь на краю поля и, едва дыша, выпалил:

— Господин герцог де Риволи, сир...

— Убит?

— Он отбил Асперн, сир.

— Значит, ему пришлось отдать эту чертову деревню?

— Он ее отдал, но потом захватил снова, сир. Особенно отличились гессенцы из Рейнской конфедерации.

— И что теперь?

— Его положение выглядит достаточно надежным.

— Я спрашиваю вас не о том, как выглядит его положение, а о том, что он сам о нем думает!

— Господин герцог сидел на поваленном дереве и выглядел совершенно спокойным. Он заверил, что продержится еще сутки, если потребуется.

Император промолчал, молодой адъютант раздражал его. Резким движением Наполеон повернул лошадь и во главе свиты вернулся к штабу, где его ждал Бертье, моливший бога, чтоб шальное ядро не задело императора. Начальник штаба подал Бонапарту руку и помог слезть с норовистой лошади, на которую тот уже не раз жаловался.

— Бертье, отправьте генерала Раппа на помощь герцогу де Риволи, он нуждается в поддержке, — немедленно распорядился император.

— Но он генерал вашего штаба, сир.

— Я знаю!

— С какими войсками?

— Дайте ему два батальона фузилеров моей Гвардии.

По знаку императора два адъютанта развернули большую оперативную карту, и Наполеон углубился в ее изучение. Со вчерашнего дня ничего не изменилось: фронт изгибался дугой от одной деревни до другой, упираясь концами в разлившуюся реку. Нужно было сохранить эту диспозицию до наступления ночи, чтобы под покровом темноты всеми силами отойти на остров Лобау. Наполеон понимал: время раздумий прошло, пора было бросать в бой Гвардию, до сих пор находившуюся в резерве, и спасать положение. Бертье, закончивший инструктировать Раппа, доложил последние сведения:

— Буде забаррикадировался в Эсслинге, сир. Его люди заняли позиции для стрельбы, но пока ему ничто не угрожает. Эрцгерцог бросает основные силы против нашего центра. Он сам руководит наступлением двенадцати батальонов гренадеров Гогенцоллерна...

— Что со снабжением?

— Даву переправляет нам боеприпасы на лодках, но гребцы с трудом справляются с течением ниже острова.

— Как дела у Ланна?

— С докладом прибыл его адъютант, ваше величество, — Бертье указал на капитана Марбо.

Сидя на ящике, адъютант Ланна щипал корпию, чтобы перевязать рану на бедре. Рана кровоточила и окрашивала лосины в красный цвет. Император воскликнул:

— Марбо! Только адъютанты генерал-майора имеют право носить панталоны красного цвета!

— Сир, я претендую лишь на одну штанину!

— Что-то частенько вы на нее претендуете!

— Ничего серьезного, сир. Так, царапина...

— Что слышно у Ланна?

— Силами батальонов Сент-Илера он пробивается к Эсслингу.

— В лоб?

— Сначала венгерские гренадеры напугали наших новобранцев: им еще не доводилось видеть таких рослых и усатых молодцев, но его превосходительство успокоил молодежь: «Мы не хуже, чем при Маренго, а противник не лучше!»

Император недовольно поморщился, и его голубые глаза на несколько секунд стали серыми — у него, как у котов, цвет глаз менялся в зависимости настроения. Маренго? Ланн привел неудачный пример. Конечно, пехота Дезе одержала верх над гренадерами генерала Зака, теми самыми, которых вел сегодня в бой эрцгерцог Карл, но это отнюдь не решило исход сражения. Окончательную точку в битве поставила атака кавалерии Келлермана, но что было бы, подоспей вовремя армейский корпус австрийского генерала Отта? Наполеон подумал об опоздавшем Даву. От чего зависит победа? От опоздания, порыва ветра, капризов реки.

— Убедитесь сами, полковник.

Генерал Буде впустил Лежона в дощатый наблюдательный пункт, сколоченный из стенок шкафов и крестьянских ларей. Отсюда открывалась широкая панорама поля сражения; наблюдатель мог следить за всеми перемещениями вражеских войск, не подвергая себя излишнему риску. Лежон воспользовался предложением генерала и посмотрел через амбразуру на подступы к деревне.

Буде устало сообщил:

— Скоро на нас навалятся еще несколько полков. Эрцгерцогу не удалось прорваться через батальоны Ланна и эскадроны Бессьера, поэтому он решил ударить по Эсслингу, вполне обоснованно предположив, что его оборона слабее. Нас замучили бесконечные артиллерийские бомбардировки и ружейный огонь. Солдаты не выспались, голодны и начинают нервничать.

Лежон смотрел, как венгерские полки в атакующем порядке приближаются к деревне. Скоро они обрушатся на хилые баррикады и мощной волной сметут их вместе с немногочисленными защитниками. Сильно потрепанная дивизия генерала Буде не сможет оказать должное сопротивление превосходящим силам противника. В гуще пехоты, в окружении гусарских меховых шапок со знаменем в руке ехал сам эрцгерцог, лично возглавивший штурм Эсслинга. Молчаливые часовые из вольтижеров с подавленным видом наблюдали за развертыванием вражеских войск.

— Доложите об этом его величеству, — попросил генерал. — Вы все видели и поняли. Если в ближайшее время я не получу помощи, нам конец. Захватив Эсслинг, австрийцы обеспечат себе выход к Дунаю. За тем лесом в ожидании своего часа роет копытами землю кавалерия Розенберга, через эту брешь она сможет прорваться к нам в тыл и отрезать от основных сил. В окружении окажется целая армия.

— Я уеду, генерал, но что будете делать вы?

— Оставлю деревню. В конце аллеи стоит большой хлебный амбар с толстыми каменными стенами, узкими окнами и дверями, обитыми листовым железом. Я уже приказал снести туда остатки боеприпасов и пороха. Попробуем продержаться там, сколько сможем. Это настоящая крепость.

В нескольких метрах от них упало пушечное ядро и с шипением завертелось, как волчок. За ним последовало второе, потом третье. Стенка дрогнула и обрушилась. По крыше побежали рыжие язычки пламени. Генерал Буде провел рукой по осунувшемуся лицу.

— Поторопитесь, Лежон, начинается...

Полковник вскочил в седло, но Буде положил руку на стремя:

— Скажите его величеству...

— Да?

— Что видели все своими глазами.

Лежон пустил лошадь галопом и вихрем помчался по главной улице Эсслинга. Глядя ему вслед, Буде пробормотал:

— Скажите его величеству, что он мне осточертел...

Генерал собрал офицеров и приказал барабанщикам играть немедленное отступление. При первых же звуках барабанной дроби вольтижеры оставили свои посты на баррикадах, в церкви, в домах и беспорядочной толпой собрались на площади. Канонада усиливалась.

Полторы тысячи человек укрылись в огромном амбаре и готовились к осаде. Стволы ружей торчали из оконных проемов, наполовину прикрытых ставнями, и чердачных слуховых окон; в распахнутых дверях зияли жерла пушек, еще утром втащенных в помещения первого этажа. Несколько пехотных отделений заняли позиции вокруг амбара в заросших травой канавах, за невысокими каменными стеночками, толстыми вязами. Деревня горела, от баррикад мало что осталось — пушечные ядра уже все разнесли в щепы. Ждать пришлось не долго. Спустя полчаса в конце аллеи и на соседних полях показались солдаты в белых мундирах с ранцами за спиной. Буде узнал штандарт гренадеров барона д’Аспре. Не дожидаясь, когда австрийцы подойдут ближе, он отдал команду открыть огонь. Первую волну атакующих артиллерия обратила в беспорядочное бегство, но густые шеренги неприятеля продолжали наступать со всех сторон. Артиллеристам не хватало времени, чтобы откатить дымящиеся пушки и перезарядить их. Свинцовый град косил вражеских солдат, но место павших в строю занимали другие, и атаки продолжались, захлебываясь у каменных стен амбара, превращенного в неприступную крепость. Буде плотнее прижал к плечу приклад ружья и выстрелил в офицера в серой шинели, зычным голосом отдававшего команды своим гренадерам. Офицер выронил изогнутую саблю и упал, но ничто, казалось, не могло остановить солдат в белых мундирах. Некоторые из них несли топоры и, оказавшись у стен амбара, принимались крошить закрытые ставни и двери. А внутри осажденные французы задыхались от едкой пороховой гари. Несколько человек стали жертвами рикошета: влетавшие в окна пули отскакивали от стен и ранили людей, находившихся в местах, закрытых, казалось бы, от обстрела. Присев на корточки, вольтижеры перезаряжали ружья, потом подбегали к окну и, не целясь, палили в напиравшую толпу, словно в стаю скворцов. Промахнуться было невозможно. И так продолжалось раз за разом. Люди действовали, как механизмы.

Постепенно напор австрийцев стал ослабевать. С третьего этажа через приоткрытое окно Буде видел, что их ряды заметно редеют. Генерал скомандовал прекратить огонь, и когда пальба смолкла, все услышали знакомую барабанную дробь. Буде улыбнулся, потряс за плечи бледного, как полотно, молоденького солдата и закричал во все горло, не скрывая свой бордосский говор:

— Эй, ребята! Похоже, мы снова выкрутимся!

Вольтижеры распахнули ставни и сгрудились у открытых окон, с облегчением вдыхая свежий воздух. Из-за деревьев показались зелено-красные султаны фузилеров Молодой гвардии. Уланы бросали свои пики и выхватывали из ножен сабли, больше подходившие для ближнего боя. Сражение на глазах перемещалось в сторону деревни. С ружьем в руке Буде спустился вниз и вышел из амбара, чтобы встретить въезжавший во двор отряд кавалеристов. Офицер с пышным султаном на кивере спешился и доложил:

— Ваше превосходительство, генерал Мутон с четырьмя батальонами императорской Гвардии зачищает Эсслинг от неприятеля.

— Спасибо.

Переступая через лужи крови и трупы, Буде зашагал в сторону полуразрушенной церкви. Из-за кладбищенской ограды донеслись душераздирающие крики. Генерал вопросительно посмотрел на сопровождавшего его лейтенанта Гвардии, и тот ответил, что там режут глотки захваченным в плен венграм:

— Мы больше не можем обременять себя пленными.

— Но сколько их там?

— Семь сотен, господин генерал.

Боеприпасы подходили к концу у обеих сторон. Огонь ослабевал, отчего создавалось ложное впечатление затишья. На самом деле стычки по-прежнему продолжались по всему фронту. Противники сходились в убийственных рукопашных схватках, исход которых зависел от мастерства владения саблей, штыком или пикой. Однако в них уже не было прежнего размаха; противоборствующие стороны обменивались беспокоящим огнем, не давая окончательно угаснуть сражению, атаки потеряли остроту и, скорее, служили целям обороны или выравнивания линии фронта. Гренадерам Ланна стрелять тоже было нечем. Маршалу казалось, что вышедшая из берегов река предала его. В компании со своим другом генералом Пузе он прохаживался по небольшой ложбинке, защищенной от внезапных наскоков австрийской кавалерии плетнями, окружавшими соседние поля: на них лошади запросто могли переломать себе ноги.

Ланн расстегнул мундир. Солнце клонилось к горизонту, но жара по-прежнему стояла невыносимая. Маршал вытер мокрый лоб рукавом:

— Через сколько начнет темнеть?

— Часа через два или три, — ответил Пузе, щелкнув крышкой карманных часов.

— Мы не можем исправить положение.

— Эрцгерцог тоже.

— Значит, продолжаем умирать? Но зачем? Мы сражаемся уже тридцать часов кряду, Пузе, и я сыт этим по горло! Меня уже тошнит от войны.

— Тебя? Ты не получил ни царапины, и ты стонешь? Почти все твои офицеры ранены: Марбо с дыркой в бедре хромает, как утка, Вири получил пулю в плечо, Лабедуайеру картечина угодила в ногу, Ватвиль сломал руку, свалившись с лошади...

— Мы одурманиваем людей водкой, чтобы потом гнать на убой. Этот чертов Бонапарт нас всех тут угробит!

— Ты это уже говорил. Кажется, при Арколе?

— На этот раз точно...

— Ночью мы переправимся через Дунай на лодках и, если не опрокинемся, завтра утром будем в Вене.

— Пузе!

Вопль маршала перекрыл все другие звуки. Пузе с дыркой во лбу мешком рухнул на землю. Подбежавшие гренадеры лишь развели руками: у генерала не было никаких шансов, он умер мгновенно.

— Шальная пуля, — коротко констатировал один из них.

— Шальная пуля, — машинально повторил Ланн и, закрыв лицо руками, отошел от тела друга.

Бессмысленность этого сражения выводила его из себя. Маршала трясло от едва сдерживаемого гнева, когда он шагал в сторону штаба, расположенного в помещении черепичного заводика. Завидев канаву, заросшую густой травой, Ланн устало присел, потом вытянулся на спине и долго смотрел в высокое небо. Мимо прошли четверо солдат; на импровизированных носилках они несли накрытое шинелью тело убитого офицера. В нескольких шагах от Ланна они остановились и опустили носилки на землю, чтобы передохнуть. Порыв ветра откинул полу шинели с лица убитого, и маршал, узнав Пузе, как ужаленный, вскочил на ноги:

— Неужели это зрелище будет преследовать меня повсюду?

Один из солдат вернул шинель на место. Маршал в ярости отстегнул шпагу и швырнул ее на землю.

— Ааааааа! — хрипло завопил он, срывая голос, захлебнулся собственным криком и, сделав несколько шагов на подкашивающихся ногах, обессилено опустился на обочину дороги. Обхватив голову руками, Ланн отсутствующим взглядом уставился в пыльную траву. Солдаты унесли труп Пузе, и маршал остался один. Время от времени громыхали одиночные пушечные выстрелы.

Неподалеку в мощеную камнем дорогу врезалось небольшое трехфунтовое ядро и рикошетом угодило Ланну в колено. От шока тот сначала ничего не понял, попытался встать, но потерял равновесие и с проклятиями рухнул в траву. Все это произошло на глазах у находившегося рядом Марбо, и адъютант, прихрамывая, заторопился на помощь своему командиру.

— Марбо! Помогите мне встать!

Адъютант приподнял маршала, но тот снова упал: разбитое колено его не держало. Марбо закричал, и на его зов со всех сторон стали сбегаться солдаты. Совместными усилиями маршала подняли и понесли. Идти своими ногами он не мог. Раненый не жаловался, но его лицо стало белее мела. Шальное ядро раздробило ему левый коленный сустав и повредило правую ногу. Однако через несколько метров носильщикам пришлось остановиться: малейшее движение вызывало у маршала невыносимую боль. Марбо помчался на поиски какой-нибудь повозки или носилок — всего, что можно было бы использовать для транспортировки раненого. На глаза ему попались гренадеры, которые несли труп генерала Пузе.

— Отдайте мне шинель, быстро! Она ему больше не нужна!

Но когда он вернулся к Ланну с окровавленной шинелью, маршал узнал ее и твердо заявил:

— Это шинель моего друга! Верните ему! А меня тащите, как сможете.

Марбо обернулся к сбежавшимся гренадерам и кирасирам:

— Найдите пару жердей, нарубите веток и сделайте носилки! Быстро!

Солдаты с обнаженными саблями бросились к ближайшим деревьям, и вскоре импровизированные носилки были готовы. Со всеми предосторожностями Ланна доставили в полевой госпиталь Гвардии, где священнодействовали доктор Ларрей и его двое именитых коллег Иванн и Берте. Пока врачи перевязывали маршалу правое бедро, тот требовал:

— Ларрей, осмотрите также рану Марбо...

— Непременно, ваше превосходительство.

— Этому офицеру уделили мало внимания, и его состояние меня беспокоит.

— Я лично займусь им, ваше превосходительство.

После осмотра ран маршала Ланна, врачи отошли в сторонку, чтобы обсудить дальнейшие действия и план лечения:

— Пульс очень слабый...

— Коленный сустав правой ноги не задет, господа.

— Зато левый раздроблен почти полностью...

— И артерия перебита.

— Господа, — вздохнул Ларрей, — я считаю, что левую ногу надо ампутировать.

— При такой жаре? — с сомнением произнес Иванн. — Это было бы неразумно!

— Увы! — покачал головой Берте. — Уважаемый коллега прав. Что касается меня, то я настаиваю на ампутации обеих ног.

— Вы сошли с ума!

— Режем!

— Повторяю, господа, вы сошли с ума! Я хорошо знаю маршала, у него достаточно сил, чтобы поправиться без ампутации!

— Мы тоже знаем маршала, дорогой коллега. Вы видели его глаза?

— А что с ними?

— Они полны печали. Человек теряет силы.

— Господа, — подвел итог доктор Ларрей, — обращаю ваше внимание на то, что начальником этого полевого госпиталя являюсь я, и окончательное решение остается за мной. Мы ампутируем левую ногу.

Когда Эдмон де Перигор прибыл на бивак Старой гвардии, разбитый между малым мостом и черепичным заводиком, занятым под штаб, генерал Дорсенн проводил очередной смотр своим гренадерам. Он добивался от них безукоризненной выправки и чистоты. Его опытный глаз замечал пылинки на рукаве, недостаточно белую перевязь, плохо закрученный ус или слабо зашнурованные гамаши. В казарме генерал задирал на солдатах жилеты, чтобы проверить чистоту рубах. Он считал, что на войну надо идти, как на бал. Но следует признать очевидное: к собственному внешнему виду генерал относился с не меньшей требовательностью; он следил за собой так, словно вся его жизнь проходила перед зеркалами. По мнению женщин, Дорсенн был красив. Им нравились его черные вьющиеся волосы, бледный цвет кожи, тонкие черты лица. При дворе о нем ходили самые разные слухи, ни для кого не были секретом его шуры-муры с восхитительной мадам д’Орсе, супругой известного денди, о которой министр Фуше так любил рассказывать непристойные анекдоты. Перигор, несмотря на свою молодость, вел светский образ жизни и часто встречался с Дорсенном в театре или на концертах во дворце Тюильри. В отличие от большинства военных, оба с непринужденностью носили шелковые чулки и туфли с пряжками или же щеголяли в экстравагантной униформе, чтобы привлечь внимание придворных дам. И тот, и другой отличались неподдельным мужеством и любили выставлять его напоказ. По этой причине их поведение считали вызывающим, у многих они вызывали с трудом скрываемое раздражение.

— Господин генерал Гвардии, — учтиво поклонился Перигор, — его величество просит вас выйти на передовую.

— Чудесно! — ответил Дорсенн, натягивая белоснежные перчатки.

— Вам назначены позиции справа от кирасиров маршала Бессьера.

— Отлично! Считайте, что мы уже там!

Дорсенн стремительно взлетел в седло, отдал короткий приказ, и императорская Гвардия, всколыхнувшись, тронулась с места с музыкой и развернутыми знаменами, словно отправлялась не на войну, а на парад. Перигор полюбовался прохождением гвардейцев и, нигде не задерживаясь, поскакал докладывать Бертье о выполнении приказа.

С появлением на поле боя меховых шапок Гвардии австрийские пушки ненадолго замолчали, потом стрельба возобновилась с новой силой. Генерал Дорсенн лично контролировал построение своих гренадеров, выстроившихся в три ряда на краю равнины, которая за их спинами начинала полого спускаться к Дунаю. Сидя на лошади спиной к неприятелю, генерал следил за плотностью строя и его, казалось, совершенно не беспокоили пушки и пехота эрцгерцога. Когда ядро вырывало из строя одного из солдат, он командовал, сложив руки на луке седла:

— Сомкнуть строй!

Гренадеры оттаскивали убитого товарища назад и смыкали строй. Когда одному из знаменосцев ядром оторвало голову, на землю полетел дождь золотых монет — бедолага носил свои сбережения на шее. Но никто не осмелился нагнуться и подобрать их, опасаясь выговора начальства, хотя те, кто стоял рядом, все же косились на землю, где заманчиво поблескивали монеты. Ядра продолжали падать среди гвардейцев, и раз за разом звучала команда:

— Сомкнуть ряды!

Раздраженный неудавшейся попыткой окружить французов, эрцгерцог приказал усилить огонь. Рядом с гренадерами, застывшими в положении «на караул», под обстрелом стояли барабанщики; их барабаны мерно и грозно рокотали, заглушая свист ядер и картечи. Очень скоро живая стена гвардейцев заметно поредела. Чтобы закрыть выделенный участок фронта, Дорсенну пришлось построить своих людей в одну линию. Этот героический маневр, призванный произвести впечатление на австрийцев, едва не сорвали удиравшие от кавалерии Розенберга егеря и фузилеры из частей, приданных Ланну. Они бежали, поддерживая раненых, многие побросали оружие и ранцы, чтобы драпать быстрее. Неожиданно для себя часть беглецов оказалась между гренадерами и австрийскими батареями, продолжавшими засыпать их ядрами. И тогда старые ворчуны стали хватать запаниковавших солдат и отбрасывать их себе за спину. Оказавшись в относительной безопасности, некоторые падали на колени, другие, спятив от страха, катались по земле и бились в конвульсиях с пеной на губах, как эпилептики во время припадка. Узнав о беспорядочном бегстве нескольких батальонов, Бессьер с двумя капитанами из своей свиты поспешил собрать тех, кто сохранил при себе оружие.

— Где ваши офицеры?

— На равнине, все убиты!

— Тогда мы вместе идем за их телами! Заряжай! Стройся!

В сотне метров от них Дорсенн зычным голосом повторял снова и снова:

— Сомкнуть ряды!

Один из гренадеров получил осколок в икру. Упав, он изловчился и сгреб монеты погибшего знаменосца, своего бывшего соседа по строю, который прятал их в узелках белого шейного платка. Стараясь не привлекать к себе внимание, гренадер разжал ладонь, рассмотрел свое сокровище и сплюнул — оно больше ничего не стоило. Действительно, на собранных монетах красовался девиз «ЕДИНСТВО И НЕРАЗДЕЛЬНОСТЬ РЕСПУБЛИКИ», тогда как еще 1 января 1809 года император повелел убрать его с денег.

Сумерки рано сгустились над полем боя и остановили сражение, до сих пор не выявившее победителя. Наполеон в окружении свиты штабных офицеров отправился в свою палатку, разбитую накануне на зеленой лужайке в центре острова Лобау. Кортеж неспешно двигался по грунтовой дороге, усеянной пустыми ящиками и снятыми с лафетов пушками. На обочинах щипали травку пугливые лошади, оставшиеся без хозяев. В сопровождении санитаров медленно брели в сторону полевого госпиталя колонны ходячих раненых. У въезда на малый мост император побледнел. Сначала он увидел майора кирасиров, плечи которого сотрясались от беззвучных рыданий, потом узнал докторов Иванна и Ларрея, хлопотавших над пациентом на ложе из дубовых веток и шинелей. Это был Ланн, а Марбо приподнимал ему голову. Бледное лицо маршала искажала гримаса боли, со лба стекали крупные капли пота. Правое бедро стягивала окровавленная повязка. Император потребовал, чтобы ему помогли слезть с лошади, бросился к маршалу и присел у его изголовья:

— Ланн, друг мой, ты меня узнаешь?

Маршал открыл глаза, но ничего не ответил.

— Он очень слаб, сир, — шепнул Ларрей.

— Но он узнает меня?

— Да, я тебя узнаю, — чуть слышно произнес Ланн, — но через час ты лишишься своей лучшей опоры...

— Stupidità! Ты останешься с нами. Не так ли, господа?

— Да, сир, — вкрадчиво поддакнул Ларрей.

— Как будет угодно вашему величеству, — добавил Иванн.

— Ты слышишь их?

— Слышу...

— В Вене, — сказал Наполеон, — какой-то врач изготовил искусственную ногу для одного австрийского генерала...

— Меслер, — подсказал Иванн.

— Да, Беслер. Он сделает тебе ногу, и на следующей неделе мы отправимся на охоту!

Император обнял Ланна. И маршал зашептал ему на ухо так, чтобы никто другой не услышал:

— Прекрати войну, и как можно скорее, этого хотят все. Не слушай свое окружение. Эти льстивые псы гнут перед тобой спину, но ненавидят тебя. Рано или поздно они тебя предадут. Впрочем, они уже предают тебя, скрывая правду...

Вмешался доктор Иванн:

— Сир, его превосходительство господин герцог де Монтебелло очень слаб. Он должен беречь силы, ему нельзя много говорить.

Император встал и, нахмурив брови, некоторое время смотрел на простертое перед ним тело маршала Ланна. Не замечая пятен крови на своем жилете, он обернулся к Коленкуру:

— Едем на остров.

— Но, сир, малый мост еще не починили.

— Su presto, sbrigatevi! Быстро! Поторопитесь! Придумайте что-нибудь!

Наполеон, действительно, не мог воспользоваться малым мостом: работы по его восстановлению шли полным ходом, но саперам и плотникам мешал непрекращающийся поток раненых. Пытаясь перебраться на остров, эти несчастные толкались и устраивали потасовки за право ступить на настил переправы, они ругались, проклинали и затаптывали друг друга. Веревочные ограждения и оттяжки не выдерживали рывков сотен рук и рвались. Самые невезучие падали в воду и исчезали в темной глубине. Наиболее отчаянные, сохранившие своих лошадей, без колебаний направляли их в воду, рассчитывая добраться до острова вплавь. Коленкур приказал отвязать один из понтонов и, убедившись в его цельности и прочности, выбрал десять гребцов из числа самых крепких саперов, которым и было доверено перевезти императора на Лобау. Уже совсем стемнело, когда понтон с Наполеоном, так и не присевшим за время переправы, уткнулся в берег острова в двухстах метрах ниже по течению.

Бонапарт молча пересек прибрежный кустарник и песчаные прогалины, где скопились тысячи умирающих и тяжелораненых. Они тянули к нему руки, словно он мог излечить их одним прикосновением, но император смотрел прямо перед собой, а офицеры из свиты образовали вокруг него защитное кольцо. Впереди показался большой шатер из бело-голубого полосатого тика. Констан уже ожидал своего хозяина и привычно помог ему снять редингот и зеленый сюртук. Сбрасывая с плеч казимировый жилет со следами крови Ланна, император угрюмо бросил:

— Пишите!

Секретарь, сидевший в передней на диванной подушке, окунул перо в чернильницу.

— Маршал Ланн. Его последние слова. Он сказал мне: «Я хочу жить, если еще могу быть вам полезным...»

— Вам полезным, — пробубнил секретарь, скрипя пером по переносному пюпитру.

— Добавьте: «Как вся наша Франция»...

— Добавил.

— «Но я думаю, что не пройдет и часа, как вы потеряете того, кто был вашим лучшим другом...»

Наполеон шмыгнул носом и замолчал. Перо секретаря зависло в воздухе.

— Бертье!

— Его еще нет на острове, — отрапортовал адъютант, стоявший у входа в шатер.

— А Массена? Погиб?

— Мне об этом ничего не известно, сир.

— Нет, это на него не похоже. Немедленно послать за ним!