Июльская свежесть. — Нескончаемые козни. — Черные замыслы Их Величества относительно мсье де Вильпена. — Портрет последнего. — Стратегия Рака-Отшельника. — Под бедуинским шатром. — О добрых и злых тиранах. — Тинтин в Конго. — Преступление мсье де Веджиана.
Первое лето царствования начиналось под проливным дождем. По миру прокатились ураганы, наводнения и волны жары. Велогонка «Тур-де-Франс» бурно стартовала из Лондона, который не мог считаться в полной мере нашей территорией, и спортсмены, даже напичканные лекарствами, способными хоть кого превратить в сверхчеловека, не отважились пересечь Ла-Манш на двух колесах. Лебеди, настигнутые птичьим гриппом, чихали на мозельских прудах; нашим откормленным курам грозила та же беда, и они томились в страхе; почти в таком же ужасе, но вне наших границ жили жертвы нескольких войн, охвативших халифаты со столицами в Багдаде, Бейруте, Кабуле и Карачи. Демонстрируя неуклонную волю к миру, самолеты международных сил от души постреляли из пулеметов по школе, но даже самые впечатлительные граждане не возвысили свой негодующий голос: чего не показывали по телевизору, того не существовало. Время, люди и вещи — все было словно измочалено и переломано, казалось, медлительный обиход старого порядка отступил в туманную даль, а Наш Громокипящий Монарх словно бы восседал на троне уже годы и годы. Лишь одну традицию в империи хранили по-прежнему: первого июля одновременно повысились цены на все товары повседневного спроса (но не зарплата), а судя по зловещим предзнаменованиям, следовало ожидать их нового взлета к осени, несмотря на то что Его Величество хотел взбодрить потребление, ибо, если никто ничего не потребляет, не избежать краха. Что случится, ежели булочники перестанут продавать хлеб, банкиры — кредиты, а ювелиры — побрякушки? Хотя бы во имя гражданского долга следует отныне потреблять все, что ни попадя, пусть даже деньги у вас на исходе, надо же показать пример доверия к власти. Какие-то злобные биржевые игроки, наверняка иностранцы, завидуя той энергии, что излучал Наш Верховный Лидер, пытались ему внушить, что надобно прежде всего восстановить кредитоспособность империи, чего не добьешься одними заклинаниями, ведь государственные финансы обескровлены, неимоверно подавлена всякая деловая инициатива, и пока бремя долгов тяготеет над нами, нет надежды на облегчение. Император отложил решение этих фатальных вопросов на потом, коль скоро, по его словам, он унаследовал их от старого режима; однако ему пришлось-таки посетить денежных воротил из ближайших королевств, собравшихся вместе, чтобы потолковать об этой проблеме.
По возвращении Государя с этой говорильни газеты продемонстрировали нам жизнерадостного, победоносного Николя I, с ног до головы усыпанного лаврами, хотя на самом деле ему пришлось выслушать немало укоров, поскольку вместо того, чтобы заполнять провал своего долга, он углублял его, расточая щедрые дары, призванные помочь самым зажиточным стать еще богаче. Его честили мотом, слепцом, пагубно влияющим на жизнь соседних держав, где на него уже начали коситься с опаской, боясь, что дурной пример увязания в долгах окажется заразительным. Что бы он, Наш Чудотворный Повелитель, ни говорил для успокоения подданных, по сути, никакой отсрочки на оздоровление занедуживших финансов он не добился; однако ему было достаточно заявить обратное, и все поверили. По правде говоря, он там сводил другие, личные счеты, нашел иных противников, которых надлежало приручить или стереть в порошок. Среди последних фигурировал достославный герцог де Вильпен, Государь лелеял мечту обратить его в коврик у постели, чтобы всякое утро беспощадно попирать стопой, тем самым начиная день с правильной ноги. Или с помощью закрытого королевского рескрипта (пресловутого lettre de cachet) бросить его в темницу Венсенского замка, отреставрированного и укрепленного, — пусть сгинет там навсегда!
Все разделяло этих двоих. Мсье герцог был высоким хорошо сложенным мужчиной с крупным носом, с прядями преждевременно поседевших волос в густой шевелюре, с лицом, какого не забудешь, увидев хотя бы раз: в нем строгость сочеталась с учтивостью, серьезность — с юмором; в его чертах (как, впрочем, и во всем облике) явственно выражались душевная тонкость, ум и особенно благородство. Такому впечатлению в равной степени соответствовали манеры: непринужденность, легко передающаяся другим, хороший вкус того рода, что приобретается только в избранных кругах и в высшем свете, а в придачу естественный дар слова, красочного, жестковато-язвительного, но неизменно вежливого, отмеченного чувством благородной меры; речь герцога пленяла живостью, приятной легкостью, он мог все, что угодно, выразить ясно и определенно, чтобы быть понятым, да плюс ко всему этот человек хотел и умел никогда не казаться умнее собеседников — всех, кроме, разумеется, Его Величества, в котором он тоже видел свою полную противоположность.
Когда Наш Кипучий Лидер еще рыл каблуком землю у врат Дворца в нетерпении броситься на его приступ, когда он ни о чем не мог думать, кроме трона, куда намеревался воссесть, ему чудились вокруг сплошные козни, опасные, а то и смертельные, он захлебывался желчью при мысли о тех, кто норовит помешать его возвышению. Тут-то ему и представили герцога в качестве самого вероятного соперника: тот имел повадку наследного принца, предпочитал тонкие яства гамбургерам, поэмы мсье Борхеса калифорнийским телесериалам, а артистов — политикам, коих находил смертельными занудами. С той минуты каждый жест, всякое слово герцога раздражали Нашего Смятенного Венценосца до печеночных колик. Он не мог вынести, что ростом и красноречием мсье герцог походил на того самого мсье де Ламартина, одновременно поэта и государственного деятеля, впрочем весьма далекого от политики, который в 1848 году в парижской Ратуше, шестьдесят часов не смыкая глаз, притом не имея иного оружия, кроме пары пистолетов за поясом, один усмирил опасный мятеж. Государь также нашел несносной произнесенную мсье герцогом речь против американской экспедиции, задуманной, чтобы раздавить багдадского халифа (оратор считал ее губительной для некоторых народов и чреватой долговременными тяжкими последствиями). Предвидя, что фанфаронские обещания Джонни Уолкера Буша грозят обернуться бедствием, герцог воспел старушку Европу и уничтожающе раскритиковал Техас, за что делегаты всех стран мира рукоплескали ему стоя.
В те времена через своих людей, внедренных в важнейшие министерства, Наш Принц-претендент проведал о подковерной интриге, призванной его очернить. Он тотчас открыл душу барону Паскуа, бывшему тогда в отставке, но ранее вхожему в мерзкие закулисные потемки предыдущих царствований и на практике освоившему все обманные приемы политического фехтования, все ложные выпады и уловки. И действительно, в самых темных государственных закоулках имел хождение список, где фигурировали имена недостойных людей, державших за границей, от греха подальше, крупные суммы весьма сомнительного происхождения. Там рядком разместились промышленники, финансисты, высшие чины полиции и крупные госчиновники, начальство шпионских ведомств, преуспевающие актеры и политики, выходцы из самых разных кланов. Его Величество фигурировал в сем неблаговидном списке аж дважды под прозрачными псевдонимами. Не мешкая, он обвинил в оговоре своего блистательного соперника, ибо никого иного не мог представить зачинщиком этой аферы: «Он за все заплатит! Час настал! Узнает, почем фунт лиха!» Но барон Паскуа, вероятно, посоветовал ему выждать, пусть, мол, вредоносный плод клеветы сам созреет, сгниет, да и лопнет при ясном свете дня, явив миру потаенных манипуляторов. По его совету лишь через два года, перед самой коронацией, Его Величество обратился с серьезной жалобой в суд, тем самым нанеся герцогу фатальный удар и навсегда убрав его со своего пути.
А в чем, собственно, был виновен мсье герцог?
Когда некий человек, сохранивший свое имя и облик в тайне, подложил пресловутый список в его почту, герцог пробежал бумагу взглядом и, дойдя до жирно выделенного имени Его Величества, улыбнулся — да, если бы справедливость этого обвинения была доказана, главного претендента на трон выкинули бы за дверь. Но требовались серьезные подтверждения. Осмотрительный герцог приватно, в стороне от чьих-либо ушей и глаз, имел беседу с папашей Рондо, которому он некогда, служа камергером при дворе короля Ширака, давал кое-какие секретные поручения. Рондо, офицер высокого ранга, будучи отменным профессионалом, отличился на Балканах, ловя военных преступников, и во Франции, тайно выслеживая террористов, но в штатском облачении он выглядел более чем заурядно. Когда герцог поручил ему проверить подлинность сведений из ужасного листка, папаша Рондо почуял, что ввязывается не в свое дело. Все расплывалось в тумане, тем паче что он равно плохо разбирался как в информатике, так и в денежных аферах. Он не понимал ничего, а потому фиксировал все без разбора. Это был тот редчайший случай, когда тайный агент, не отсеивая труху от ценных сведений, отмечал все, что другие ему поведают или покажут. Он не брал примера с полковника Бланко, шефа шпионов в Испании, который, сидя в конспиративной квартире на Пуэрта дель Соль за столом со стеклянной крышкой, записывал на ней свои ежедневные встречи с агентами, а каждый вечер перед уходом стирал все тряпкой. Нет, папаша Рондо свято хранил свои кое-как зашифрованные записи и черновики. Оттуда, если верить свидетельствам из вторых рук, явствовало, что именно герцог интриговал, чтобы низвергнуть Наше Восходящее Величество, но действовал он по указанию короля Ширака. Когда все эти секретные каракули были извлечены на свет, герцога обвинили в том, что он-то и составил злополучный перечень. Услышав такое, он воздел очи горе и, вне себя от возмущения, возгласил, что никогда в жизни не опустился бы до подобных методов борьбы.
В первые же дни царствования случилось так, что герцог, возвращаясь после краткого отдыха в Андалузии, где ему вздумалось погреться под южным солнцем, вспоминал стихи Гарсия Лорки:
У дверей его парижского жилища мсье герцога подкарауливала бригада сержантов в штатском, но вооруженных, они перерыли его машину, заглянув даже в мотор и под сиденья, изъяли кейс, перебрали по листику все бумажки, обшарили ему карманы, затолкали его в дом и ввалились туда сами, перевернув вверх дном содержимое ящиков и шкафов, перетрясли матрацы, сгребли магазинные счета и письма и унесли их в запечатанных ящиках — они искали доказательств, подтверждающих важную роль мсье герцога в этом злоумышлении, призванном осквернить репутацию царственной особы. Коль скоро с ним обошлись, как с убийцей, мсье герцог с этих пор окружил себя адвокатами, ведь его, нимало не церемонясь, обвинили в злостной фабрикации длинного обличительного списка, где значился Наш Светозарный Венценосец.
Этот последний, даже утвердившись на вершине, не отозвал свою жалобу, а поскольку отныне он командовал высшими судейскими чинами Империи, то мог следить за продвижением досье с делом герцога по государственным меандрам, мечтая, как его враг будет пылать на костре из-за промахов папаши Рондо.
В таком приподнятом состоянии духа продолжал свои свершения Наш Властитель, получивший широчайшую поддержку народа, загипнотизированного его непрерывными прыжками во все убыстряющемся темпе — от темы к теме, из города в город, от завода в мастерские, из бутика на стадион, из страны в страну. То он тушит сосновые леса в Греции, то утешает отчаявшихся рыбаков, в сети которых не идет анчоус, то подбадривает и без того хвативших допинга велосипедистов, следуя за ними по горному шоссе в открытой машине, чтобы его было лучше видно, то обихаживает несчастных, страдающих болезнью мсье Альцгеймера, что с его стороны — верх добродетели, ибо это единственные люди, из-за потери памяти забывающие о его существовании не только после, но даже во время его посещения, ведь некоторые из них пресерьезно переспрашивают его: «А ты кто, мой мальчик?» Его Соболезнующее Величество жаждет стоять у каждого изголовья — после всякой автокатастрофы, кораблекрушения, засухи и градобития.
Именно тогда Наш Августейший Максималист впервые применил то, что историки и его агиографы потом назовут «стратегией Рака-Отшельника». Рак-Отшельник — это такой мелководный живчик, что с первого взгляда засекает самые красивые раковины, выселяет оттуда их обитателей, изгоняя оных или съедая, и занимает их место, таким образом возводя себя в высокий ранг ракообразных, причем как роскошнейший из них. Его Величество вел свою духовную родословную от этого маленького, но по-своему гордого существа: ведь он тоже не имел себе равных по быстроте, с какой отыскивал самые радужные, самые переливчатые раковины, коими умел воспользоваться, чтобы умножать свою славу в глазах целого света.
А тут еще представилась подходящая оказия.
Бедуинский вождь, несколько десятилетий царствовавший в Триполи, крикун с выводком тараканов в голове, вот уже восемь или девять лет держал в заложниках пять заслуженных медсестер из Болгарии; каждый день им угрожали виселицей, каждый день по его приказу их пытали и насиловали жестокие скоты-стражники, заставляли есть песок пустыни и пить гнилую воду из колодцев, предназначенных только для верблюдов. Что они сделали, чтобы заслужить этот ад? Да ничего, совершено ничего. Ухаживали за больными — и только. Но вот несчастье! Дети, которых они пестовали, подхватили дурной вирус, и часть из них умерла. Всему виной была никуда не годная гигиена местных клиник, но, чтобы этого не признавать и заодно выдать народу, уже роптавшему за спиной вождя, несколько мертвых голов, укрепить трон, а также заставить умолкнуть самые непокорные из племен халифата, Верховный Бедуин взял да и ткнул пальцем в бедных болгарок. В стране ему поверили, но за ее пределами заволновались, стали протестовать, потом торговаться. А Верховный Бедуин, которого долго костерили за былые прегрешения, ведь одно время по его приказу взрывались наши рейсовые самолеты, теперь желал снова задружиться с цивилизованными странами, чтобы потом с ними торговать. Он был богат, хотел много танков, самолетов, порядочный набор других видов оружия, причем самых новых. Вот за них он и собирался освободить медсестер. Итак, он уже склонялся уступить; снабженным высокими мандатами эмиссарам Союза Европейских королевств оставалось всего несколько дней, чтобы довести дело до конца, но тут — чудо! Видение свыше! Явился Наш Стремительный Властелин и в подражание Раку-Отшельнику протиснулся в чужую раковину, готовенькую, богато изукрашенную, чтобы, свернувшись калачиком, там обжиться, а потом ухватить чужую победу.
Вот как это случилось.
Кардинал де Геан был в курсе махинаций Верховного Бедуина, поскольку он близко (ну, почти…) знал его начальника над всеми шпионами. От Его Преосвященства не укрылось, что люди этого сорта действуют иначе, чем мы, им необходимо поиграть в великие козни, чтобы вызвать к жизни нужное решение, они должны нажать на курок… А у Его Преосвященства мозг устроен на манер каталога. С одной стороны, он знал, что Его Величество настоящий виртуоз по части козней, с другой — вспомнил, что давным-давно, в те поры, когда Верховный Бедуин служил банкиром для всех террористов планеты без разбора, в том числе для тех, кто надеялся взорвать дворец диктатора Маркоса с ним самим внутри, тот отправил к нему с Филиппин свою супругу Имельду, она похлопала ресницами, потанцевала животом, поворковала на тысячу ладов, чтобы вождь из Триполи согласился не подпитывать деньгами оппозиционеров. Зачарованный, как змея в корзинке заклинателя, Главный Бедуин осушил денежную реку, текшую в карманы филиппинской герильи, герилья выдохлась, и мсье Маркос смог спать спокойно в своем дворце. Так вот, теперь в шатер Бедуина была послана Императрица, она сыграла там роль Имельды с неменьшим успехом.
В газетах всего мира Наш Хитроумный Повелитель повторял, что пока тут и там без толку что-то болботали, доказывали, умоляли, грозили и всяко попусту суетились, он действовал, а потому и преуспел. Он выпячивал заслуги Императрицы, вывезшей медсестер в своем самолете, несущем на фюзеляже цвета нашего флага; в Болгарии ей воздавали почести, словно Мадонне, правда, заочно, поскольку она очень скоро ретировалась, чтобы не пропустить парижскую презентацию очередной модной коллекции на улице Сент-Оноре, ведь в Софии она не знала ни одного значительного кутюрье.
Итак, светозарного присутствия Императрицы, посетившей про клятый госпиталь, быстренько пробежав мимо гноищ, где разлагались неизлечимые больные, было достаточно, чтобы Верховный Бедуин, этот старый лис, согласился отпустить с миром невинных медсестер. Ах, какой благородный жест! Но кое-кто все-таки ворчал, хмурил брови, такое встречалось среди недобитых Левых, а еще в соседних странах. Граф д’Орсэ, хоть и не блистал талантом урезонивать недовольных, получил соответствующий приказ и разражался пламенной речью при малейшем сомнении в чистоте «божественной» операции, проведенной нашей Императрицей и Кардиналом. «Успех вызывает припадки зависти!» — презрительно усмехался граф. Суждение, справедливое для всех времен и обстоятельств, да только в Триполи его видели. Он там парафировал некое соглашение. Разве речь шла не о продаже атомного реактора, совершенно безопасного, так как он предназначался исключительно для опреснения морской воды? Граф д’Орсэ все отрицал: «Гипотеза о поставке реактора никоим образом не нашла подтверждения». Так что же он подписал под умильным взглядом Ее Величества и Верховного Бедуина, на развевавшейся накидке которого красовался бадж с картой Африки? Когда заговаривали о денежном выкупе, Наш Неподкупный Повелитель приходил в ярость: «Ни гроша! Мы не дали Верховному Бедуину ни одной медной монеты!» В действительности весьма значительную сумму выплатил друг Его Величества, эмир Катара, спящий на гигантских залежах газа, а теперь открывший свои сундуки безвозмездно, ибо был гуманистом, по крайней мере, за неимением иной информации приходится этому поверить.
А затем появились свеженькие (давным-давно подготовленные) контракты, выпущенные на свободу одновременно с медсестрами, — они дожидались только подписи Верховного Бедуина, по ним он отправлял нам несколько миллионов евро за противотанковые ракетные установки, систему связи на театре военных действий со всем программным обеспечением, военный заводик, годный для размещения в жилом доме, и много других милых приспособлений, превращающих убийство в занятие весьма комфортное. Бывший международный бандит, когда-то счастливо избежавший бомбардировки собственного дворца в наказание за причиненный всему миру вред, с этих пор почитался высокомудрым и почтенным сеньором, несмотря на темные очки, скрывающие его свирепые глаза хищного зверя.
С тех самых пор, как обрел свое высокое предназначение повелевать судьбами, Наш Властелин постиг очевидное: есть тираны хорошие и плохие. Первые сидят на нефти, газе или уране, тогда как вторые — только на собственном заду. С хорошими можно и нужно торговать чем ни попадя, плохим следует показывать зубы и бросать им в морду шариковые бомбы. Случались, конечно, и вариации; подобная доктрина не может быть слишком жесткой, если приходится заниматься живым делом. Когда Багдадский халиф был хорошим тираном и воевал вместо нас, давя, как клопов, ненавидящих нас тегеранских мулл-горлопанов, прочие его жертвы не значились в наших расходных книгах, не наблюдалось даже сколько-нибудь заметных демонстраций, когда он уничтожал подозрительные деревни вместе со всеми обитателями с помощью газа, ведь вертолеты были французские, а химия немецкая. Когда же он перегнул палку, перестал слушаться старших и задрал нос сверх всякой меры, в ту же минуту он сделался плохим тираном и получил соответствующий приговор. Хороший тиран, возомнивший себя сильнее своих поставщиков, тотчас становится плохим. Таков закон, и халифу пришлось ответить.
Его Величество изучал опыт предшественников в данных вопросах; шевалье де Гено подарил ему альбом мсье Эрже «Лапша на ухе» (о приключениях мсье Тинтина в джунглях), над которым он немало потрудился, держа его всегда под рукой. Так вот, там на страницах 33–34 автор подробно описывает традиционный способ продажи смертоносных вооружений ради пополнения собственных сундуков.
Взглянем на это поближе. К главе государства генералу Алькасару является с визитом некий мсье Шикле, весьма элегантный господин во фраке, шапокляке, крахмальном отложном воротничке, и сообщает буквально следующее: «Ну же, генерал, это стоит обдумать. В ваших интересах! Повторяю: вы объявляете войну Нуэво-Рико, аннексируете нефтеносные территории, и вашей стране отходят тридцать пять процентов с прибыли, полученной нашей Компанией, притом из этих тридцати пяти десять процентов — персонально вам…» Через некоторое время Алькасару наносит визит другой посетитель, он представляется: «Базиль Базарофф из „Викинг Арме Стил Лимитед“». По его словам, он здесь проездом и желает предложить вниманию генерала вот эти пушки, мощные и легкие в употреблении. Генерал делает заказ, Базарофф продает ему семьдесят пять первосортных стволов и шестьдесят тысяч снарядов к ним, а затем вылетает в столицу соседнего недружественного государства, где разыгрывается схожая сценка между ним и генералом Могадором, делающим такой же заказ. Война может начинаться. В любом случае Компания мсье Шикле сможет разрабатывать нефтеносные поля в Нуэво-Рико. Вот простенькая схемка, описывающая столь же несложную реальность, — таков обычный прием мсье Эрже.
Приключения мсье Тинтина явились для шевалье де Гено главным источником, питающим его политическую культуру, он узрел в них настоящий требник человека действия; вот почему в тот день, когда Его Величество решил отправиться с визитом к некоторым африканским лидерам из числа наиболее известных в нашей стране, шевалье, ни минуты не колеблясь, открыл «Тинтина в Конго», богато изукрашенное издание 1930 года, по его мнению, ни на йоту не устаревшее, ведь именно оттуда он чаще всего выкраивал пассажи для блестящих речей и тонких ответных реплик. Он надеялся, что Его Величество почерпнет там много полезного об африканском континенте, расположение коего шевалье для начала указал ему на географической карте. Наш Прилежный Лидер, хотя и сам все знал, последовал советам своего спичрайтера и составил общее, но в то же время четкое представление о землях, которые отправлялся осваивать. Итак, он открыл для себя, что Повелитель племени Бабаоро’м употребляет скалку в качестве скипетра, носит на голове что-то вроде короны (ободок из кружев), набедренную повязку из шкуры леопарда и гетры. Он также узнал, что тамошние туземцы едят антилоп без соуса барбекю. Еще он вызубрил для первого путешествия несколько фраз, нужных, чтобы наладить живой и внятный контакт с местным населением и возбудить в нем энтузиазм: «М’сью бел и ос-сень хитр’й», «М’сью бел’й нас спасать: сеньер лев теперь сбессился» и «Твоя хоросая бел’й, твоя согласалась стать великая голова всех Бабаоро’м», а на борту самолета, пока летел туда, выучил даже песню гребцов в пироге, что плывет по реке, полной крокодилов: «У-эле, у-эле, у-эле, ма-ли-ба ма-ка-си…» Запасшись таким багажом, Его Величество отправился производить ослепительное впечатление.
И так заблистал, что ослепил буквально всех.
Наш Красноречивый Лидер произнес в Дакаре основополагающую речь из разряда тех, что могли здесь прозвучать в начале предыдущего века, настолько она была исполнена вечных истин. Но из всех его выступлений, какими бы длинными и прекрасными они ни были, в памяти остался только следующий пассаж (к вящей досаде Его Величества породивший бесчисленные комментарии): «Драма Африки в том, что местный человек недостаточно вписался в Историю. Он никогда не устремляется навстречу будущему, никогда ему не приходит в голову, что пора перестать повторять одно и то же и найти себе новое предназначение». Это значило: «Ну-ка, пошевеливайтесь, сборище малахольных! За работу! Если вы не научитесь подражать хорошим белым, таким, как мсье Тинтин, вы так и останетесь оравой ничтожеств, прозябающих, словно трава на обочине!» Местные газеты не оценили его поучений, беспочвенных и далеких от действительности, поскольку люди в Африке умеют, не подражая никому, жить в свое удовольствие.
Короче, вопреки ожиданиями Его Величества, они не возгласили мощным хором формулировку, которой заканчивается столь фундированное творение мсье Эрже: «Подумать только, что в Европе все маленькие белые — хотеть быть такие, как Тинтин». Наш Харизматичный Лидер не является — таков его сознательный выбор — эрудитом, и он мощно продемонстрировал это передовому отряду молодых интеллектуалов Африки, которым почудилось было, что возвращается эпоха колоний. У них нет Истории? Шевалье де Гено забыл упомянуть, что на протяжении веков здесь правил род Фатимидов, имелись королевство Бенин, Империя династии Яруба, государства Конго и Ашанти…
Его Величество видел Африку черно-белой, а не цветной. На следующий день после своей речи, столь приподнятой и так прискорбно не оцененной африканцами, он вылетел в королевство Габон, чтобы заключить в объятия вождя Бонго, здешнего долгожителя, пересидевшего пятерых французских монархов и преследуемого парижской юстицией, потому что он там приобрел много недвижимости отменного качества неизвестно на какие деньги. Наш Беспристрастнейший Суверен этим фактом пренебрег и, обойдя молчанием бестактность наших судей, прямо у борта самолета обменялся с вождем Бонго сердечными приветствиями, тут же промаршировал эскадрон рослых солдат, оркестр грянул что-то бравурное на мотив: «Ах, мы с моей блондинкой…» Вождь Бонго задержал гостя у себя дольше, чем было запланировано, и ему пришлось еще прогуляться по тропическому лесу, изнемогая в притворном экстазе перед его красотами. По дороге Наш Повелитель встретил мадам Джейн Гудолл, специалистку по приматам, которая предложила обучить его языку обезьян, и он охотно подчинился, чтобы не разочаровать гостеприимного хозяина. Тут мадам Гудолл согнулась пополам и принялась испускать смешные отрывистые вскрики, тихонько раскачиваясь, извернулась вбок, показала зубы, затопталась, подражая обезьяне, отчего стала походить на Джонни Уолкера Буша, когда он выходит из джипа, еще покрутилась на месте и пояснила, что надо предпринять в ответ на все эти, как она выразилась, «проявления приязни»: «Сир, положите ваши ладони мне на голову — так отвечают обезьяны». — «Да-да, будет случай вспомнить об этом в Париже», — со смехом отозвался Его Величество (что он подразумевал, так и осталось тайной), но от повторения эксперимента с настоящим животным уклонился, не желая вернуться во Дворец с прокушенной ляжкой или носом. Таково было единственное мало-мальски интересное приключение, скрасившее его вояж, по обыкновению молниеносный, как и состоявшийся в том же месяце стремительный — всего на несколько часов — визит к султану Туниса, в его любимую туристами страну, такую безмятежную (ибо все смутьяны сидели на цепи в каменных мешках), после чего он заглянул еще и к алжирскому султану, который восхитил Нашего Лидера тем, что оказался ниже его ростом. Там не случилось ничего, кроме нескольких торопливых объятий, с тем Наш Хитрющий Монарх и вернулся во Дворец, отложив на более поздний срок поездку в Марокко: там ему придется пробыть подольше и обставить свой визит с большой помпой, чтобы продать восемнадцать боевых самолетов королю Мохаммеду VI, который завидовал своим ближайшим соседям алжирцам, летающим на русских машинах.
Июль прошел нудно, сонно, без перемен. Страна замерла словно бы под наркозом, даже молодежь, обычно готовая учинять заварушки по любому поводу, стала апатичной, сменила подростковое бунтарство на инерцию подчинения, а если и волновалась, то лишь по поводу будущей пенсии (еще не успев подыскать себе хоть какую работенку). Но без скандала все же не обошлось. С некоторых пор на слова стали надевать намордники: непричесанная лексика, хоть и допускалась в домашнем обиходе, из публичного изгонялась. А поскольку микрофоны и камеры торчали повсюду, вплотную обступая каждого, частная и общественная сфера налезали друг на друга, тут и не поймешь, что сказать и как. Вот что случилось, например, с генералом бароном де Веджианом.
Подвергаясь слежке постоянно, он стал о ней подзабывать. Однажды, когда он стоял на тротуаре перед зданием Палаты, ему представили отважного и пылкого имперского депутата, который только что выбил из седла соперницу, хотя та была лучше подготовлена к битве и вдобавок о ней снимался большой цикл передач на некоей провинциальной телестудии. Говоря о побежденной, мсье Веджиан, возликовавший при известии об отвоеванном кресле, отпустил расхожую фразу, наполовину заглушенную ревом проезжавшего мимо мотоцикла, так что прозвучали только последние слова: «…эту шлюху». Однако же то, что в былые времена почитали ругательством или оскорблением, давно потеряло сокрушительную силу; сплошь и рядом слетая с языка дворцовых обитателей, в том числе самого Государя, словцо это воспринималось теперь всего лишь как своего рода знак препинания наряду с такими междометиями, как «А, дерьмо!», восклицаниями «Каков засранец!» или «Педрило чертов!». Но не тут-то было: наше время помешалось на показном добронравии и по любому поводу назойливо демонстрирует свое редкостное ханжество. Седовласые личности, что перед закрытием рынка целыми гроздьями облепляют мусорные ящики, ища капустные кочерыжки, ветчину с душком или пяток картофелин, лишь бы набить чем ни попадя брюхо, ныне никого не возмущают. Зато едва заслышав соленое словцо, все готовы метать громы и молнии. Завыли хором ассоциации и газеты, пекущиеся о добродетели: «Беспардонная мачистская выходка мсье де Веджиана», «Поношение становится делом государственным», «Когда мсье де Веджиан срывается с катушек». Пришлось нашему генералу и барону прилюдно извиняться, да и сам Повелитель, в кругу приближенных не стеснявшийся отпускать похабные и оскорбительные словечки, тут счел уместным прибегнуть к увещеваниям: «Ну, так не пристало говорить ни о женщинах, ни о ком-либо ином…»
Шумиха вокруг этого государственного дела продлилась больше двух дней.