Блестящие результаты. — Искусство? Да, но самоокупаемое! — Сказание о зеленом горошке. — Ветерок смуты. — Неудобства униформы. — Как граф д'Орсэ дробил камни. — Раздача наград. — «Я так хочу!» — Тонкое искусство пускания пыли в глаза. — Похудание кошельков.

Наш Возлюбленный Венценосец присвоил себе привилегию говорить и делать все, что угодно, не опасаясь, что кто-нибудь посмеет рассердиться. Он учредил универсальные правила поведения, обязующие всех действовать сообразно его воле, и продолжал пленять сердца и умы, требуя от своих сотрудников блестящих результатов, чтобы сообщить о них, причем задолго до осуществления объявленных проектов. Короче, всякую битву требовалось выигрывать до ее начала и оповещать о том доверчивое население. Ценились победы во всех областях, как общественных, так и частных, причем Наш Непогрешимый Предводитель не воспринимал иных критериев, кроме полезности, и словам предпочитал цифры, пусть подчас перевранные, лишь бы в благоприятном смысле. Он не научился застывать перед полотном мсье Сезанна, где изображены яблоки, поскольку не видел, в чем польза яблок, непригодных в пищу. Он никогда не мог спокойно постоять на одном месте, чтобы хорошенько рассмотреть «Завтрак на траве» мсье Эдуара Мане, ибо на траве он уже насиделся в компании то Джонни Уолкера Буша, то царя Владимира, да и с эмиром Катара сиживал. И моцартовскому концерту, не сулящему ничего, кроме музыки, он предпочтет футбольный матч, где во всем виден толк: там забивают голы, награждают победителей и третируют проигравших.

Да, Наш Великий Государь на все вокруг взирал единообразно, и извлекаемая им суть в чистом виде сводилась к эффективности. Школа? Обязана поставлять налогоплательщиков, чтобы уменьшался государственный долг; должна формировать (читай: форматировать) подмастерьев, рабочих, служащих, продавцов и инженеров. Он об этом объявил еще до вступления на царство. Во всеуслышание: «Всякий имеет право заниматься старинной словесностью, но у государства не хватит денег долго оплачивать людей, которым взбрело в голову напитываться чистой премудростью». Последнее меняло всю предыдущую направленность образования с Античности до наших дней: отныне всякий, кто учится уму-разуму у Сенеки и Платона, попадает в разряд пустых мечтателей, нуждающихся в опеке, он бесполезен, ибо нам нужны крепкие работники, нетребовательные по части зарплаты, вежливые, исполнительные, несклонные зариться на журавля в небе, ведь Его Величество позаботится обо всем за них, что обеспечит большой выигрыш во времени… и деньгах. От кого не будет отдачи, тем суждено погибнуть, последнее касалось и университетов, где Наш Повелитель решил также произвести обрезку сухих ветвей: упразднить все расплывчатое, не сулящее немедленной выгоды и конкретных результатов. Пора привлечь туда частный капитал, доступный контролю фирм, которые смогут черпать оттуда новые кадры. Так окрепнет дух соревнования, конкурирующие заведения дадут на выходе более впечатляющие и дорогие дипломы; ведь ежели студент платит за долговременное обучение из собственного кармана, он будет усерднее стремиться к успеху, а малоимущим придется ограничиться кратковременными курсами, отчего в аудиториях станет только просторнее и удобнее.

Итак, после щедрого подарка — от лица Императора и фискальной службы — тем, кому более других повезло в жизни, Наш Чадолюбивый Венценосец стал думать, как пополнить казну, похудевшую на много миллиардов. А поскольку от культуры его мутило, драма, танец, опера и прочий высокохудожественный вздор пробуждали в нем лишь тягу к пешим прогулкам, он приказал урезать денежную и административную помощь людишкам, привыкшим жить за счет добренького государства. Император возжаждал результативности и в этой области, отдал полное преимущество спросу над предложением и потребовал, чтобы творчество отвечало ожиданиям публики. Если же кто-нибудь возражал ему, что история знает немало пьес, книг, фильмов, поначалу встреченных холодно, подчас освистанных, а потом сделавшихся классикой, что даже такие люди, как мсье Лафонтен и мсье Мольер, получали немалые суммы от Людовика XIV, Его Величество отвечал, мол, ему наплевать на благодеяния Людовика, а вот его приятель мсье Клавье нравится широким массам без того, чтобы казне приходилось ему приплачивать, и в подобных вливаниях не нуждались для своих выступлений ни мсье Масиас, ни мадам Лин Рено. Да, на это ответить нечего. Отныне и впредь культура будет производить товар, годный для продажи, да неплохо бы выбросить на рынок и кое-что из музеев, если найдутся выгодные покупатели. А вот государственные субсидии начнут распределять в прямой зависимости от посещаемости кинозалов и театров, все прочее будет напрямую зависеть от выручки билетных касс, и спорить здесь нечего.

В первые месяцы нового царствования, да и едва ли не впервые за столетие литературная жизнь, как всегда, замирающая на лето, к осени не возродилась, не произошло открытия нашего литературного сезона, которому завидовали в целом свете, когда все с жаром обсуждали качество новых романов из обильного годового урожая. Одной своею тенью Наш Государь накрыл все это кишение. На книжных витринах расцветали только книги о политике — брошюры, монографии, мемуары, разоблачения, слухи, прославления Императорской четы содержанием и стилем тщились конкурировать с газетами, последние же, стремясь увеличить тиражи, публиковали в основном портреты Нашего Монарха и его царственной супруги, даже если та улыбалась принужденно, отводя от камеры туманный взор блекнущих от скуки очей. Мощный антикультурный сирокко задул над градами и весями отечества, предвещая наступление свирепой засухи.

Стоило Его Величеству обновить свой имидж, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание, это изменение воспроизводилось на множестве снимков, обсуждалось, анализировалось и становилось притчей во языцех. Так, однажды, выступая перед своим воинством, ряды коего надлежало теснее сплотить, Наш Воодушевленный Предводитель обнародовал то, что позднее назовут «Сказанием о зеленом горошке». Уподобив своих приверженцев тесно спрессованному содержимому консервной банки, неотличимо схожим по размеру, форме, вкусу и консистенции семенам этого овоща, он таким необычным образом восславил многообразие, одновременно защищая свою затею с перебежчиками, отличие каковых заключалось в том, что они внесли смятение в ряды былых союзников. Этот сюжет он повторил в речи перед простыми служащими и высшими чинами Судебного ведомства во время интронизации баронессы д’Ати в ее министерстве — здесь он имел в виду те же парадные униформы или темные деловые костюмы, однотипные галстуки и животики, ту же розоватую гиперемию кожи и прическу (четкого рисунка, но без вызова), одно на всех сосредоточенное выражение лица, в то время как баронесса выделялась среди общей густой массы возрастом, лексиконом и белизной зубов. Если такой спич вывернуть наизнанку, воспевание разнообразия оборачивалось восхвалением порядка: зеленый горошек никогда не проходил по ведомству бунтов, ибо субстанция, плотно, по-казарменному умятая в емкость под приваренной крышкой, не способна пучиться… При всем том — что выглядело несколько парадоксально в сочетании с текстом «Сказания» и сопровождающим его подробным разъяснением — в обоих случаях Его Величество венчал свою речь хвалами дисциплине.

«Результатов! Результатов!» — этот воинский клич воздействует только на покладистых и гибкоспинных подданных. Помнится, еще до восшествия на трон, в те времена, когда он командовал полицией, Наш Лидер оглашал округу подобными возгласами, адресованными в ту пору лишь самому себе. Теперь, неумолимо взбадривая тем же манером подчиненных, он воздвиг на берегу Ла-Манша кольцо увенчанных колючей проволокой стен вокруг ангаров, набитых подпольными эмигрантами, мечтавшими об английский берегах, где они надеялись встретиться с родней и обрести работу, такая уж легенда жила в их несчастных головах. Но как только стены замкнулись, лагерь беженцев уже ни для кого не существовал. «Результатов! Результатов!» Его Величество прямо лучился счастьем, что до последствий этой затеи, он не имел ни малейшей охоты их взвешивать. Великий тактик, он был не слишком силен в стратегии, иными словами, за мимолетными победами не тщился прозревать долговременные итоги. А подпольные эмигранты и в новое время продолжали прибывать на берега Ла-Манша; между Кале и Шербуром скопилось, еще тщательнее прячась от властей, множество мелких групп; там были люди, мечтавшие, конечно, об Англии, но пока они теснились в фанерных и жестяных бараках, больные, неухоженные, опасно обозленные и вороватые. Они брали приступом грузовики, отвозившие в Альбион контейнеры с товаром, проламывали их борта, пытаясь проникнуть внутрь и затаиться. Таможенники по ночам с фонарями в руках охотились на них, как на кроликов, а дальнобойщики выслеживали их с ружьями и отстреливали. А как избавиться от уже пойманных бродяг, говоривших на непонятных языках? Тут предлагалось много способов, но ни одного толкового. Курдов и иракцев, например, просто нельзя было отправить восвояси, в воюющую страну: закон не позволял. Как и болгар с румынами, ведь они теперь такие же европейцы, с ними надо поделикатнее.

«Результатов!» Его Величество, невзирая ни на что, упорствовал и множил карательные акции. «Результатов!» — клич был все тот же. Наш Неумолимый Повелитель приказал своим службам отточить эту же методику в департаменте, кишевшем бродягами. Полицейские по возвращении с каждого рейда были там отныне обязаны заполнять бланки, похожие на школьные опросники, без чего их лишали премии, как два века назад на американском Диком Западе; он разработал даже прейскурант оплаты, постовые вовсе забросили лихачей, за которых давалось только одно очко, и переключились на подпольных эмигрантов, приносивших им сразу четыре, благо это легче легкого — хорошенько приглядевшись, выуживать из толпы каждого, кто смахивал на уроженца Мали или Туниса. А если это был в придачу какой-нибудь юный злоумышленник, застигнутый при поджоге мусора в баке или обламывании ветки с кустика, то за него давали целых двадцать очков. Главное тут — не упустить верняк.

В конце концов величайшая, не имеющая пределов уверенность в себе позволила Его Величеству внести завершающие штрихи в великолепное — иного слова не подобрать! — широкими мазками набросанное полотно. Благодаря подобным охранительным мерам иностранцам было позволено жить у нас не иначе как в постоянном страхе, содрогаясь от всякого шороха на лестнице, от малейшего неприязненного взгляда или плохо расслышанного слова. Всех их обуял такой ужас, что одна китаянка сиганула в окно и, пробив собою полотняный навес лавчонки внизу, разбилась о мостовую, хотя могла себя упрекнуть только в национальной принадлежности. Если иностранные служащие крупных международных фирм и не подвергались такому постоянному запугиванию в силу своего солидного статуса, тем не менее им тоже пришлось познать все прелести нашей бюрократической тягомотины, пробуждающие сильнейшее желание убраться отсюда. Возьмем для примера какого-нибудь командированного японца, обосновавшегося при парижском филиале своей фирмы и полагавшего, что от него ждут только работы, — не тут-то было: ему пришлось заново оформлять свое долгосрочное пребывание каждые три месяца, при этом демонстрируя безукоризненную грамотность на чужом и вдобавок очень трудном для него языке, совершенствоваться же во французском он не имел ни стимула, ни особого желания, ибо не сегодня-завтра ему грозило направление куда-нибудь в Австралию либо Аргентину, к тому же здесь ему постоянно чудилось, что он на подозрении… Но в чем? А вокруг раздавалось только: «Результатов! Результатов!» И вот уже стала очевидной теневая сторона результативности этого сорта: сколько международных фирм, сколько инвесторов, спасаясь от волокиты, изобретенной, чтобы отпугнуть пакистанских или сенегальских оборванцев, предпочли переместиться куда-нибудь по соседству, в более гостеприимную страну, хоть в ту же Бельгию?

Между тем горошины Имперской партии начали кукситься, потеряли хватку, почувствовали себя уязвленными; преисполнившись уверенности, что их одурачили, они вздумали фрондировать, ставя под сомнение новые таланты, которые Его Величество прозревал в перебежчиках, и негодуя на самих гарантов, позволявших себе выставлять напоказ пустяковые отличия собственных песенок от напевов большинства; они не таили своих мнений, подчас входящих в легкое противоречие с правительством, к которому дали себя приковать. Фийон, герцог де Сабле, пытаясь умаслить строптивцев из собственного лагеря, твердил, что, добиваясь перемен в обществе, надобно подыскивать одного за другим все новых соратников. Он поднялся на трибуну и подлил масла в огонь: «Беспокоиться не о чем! Сейчас вам представят результаты работы, доказывающие, что Его Величество имел полное право действовать именно так, а не иначе». Ход сам по себе великолепный, но преждевременный: хваленые результаты на тот момент оставались только словами, и максима герцога была встречена гробовым молчанием. Не сумев никого убедить, он, рожденный, чтобы наводить на все живое смертную тоску, попытался спасти положение шуткой: «Если Левым такое начало не по вкусу, уж вы-то — совсем другие, а потому имеете тем больше оснований приветствовать его!» Это был полный провал.

Тогда граф Копе в свой черед вздумал приободрить зеленый горошек: пригласил на эстраду своего приятеля-шансонье, способного, как он тонко рассчитал, развеселить самых ворчливых. Увы! Желанная цель и тут не была достигнута, ибо шансонье принялся реветь и корчить рожи, как в известном «Театре двух ослов», осмелился вышучивать повадки Нашего Суверена, изобразив, как тот скачет будто бы на электрических батарейках; хуже того — он высмеял малый рост Монарха, поведав собравшимся, что его родители хотя и приготовили форму для опары, но позабыли про дрожжи. Впрочем, этот графский приятель похохатывал в одиночестве: все сочли, что вкус ему изменяет, а некоторые даже встали и ушли, громко хлопнув дверью, дабы не участвовать в подобном поношении.

Нашего Кипучего Венценосца все это очень разгневало.

Окрестив сей междусобойчик «дерьмотворным» (именно так и выразился), он был вынужден вмешаться лично и напомнить всем, что сами по себе они — ничто и без него им не причиталось бы ни места, ни имений. Затем Его Величество призвал во Дворец и отодрал за уши самых титулованных, приговаривая: «Оставьте ваше сектантство другим!» — намекая на обглоданные остатки Левых партий, где все еще тщетно подыскивали нового предводителя и голоса не подавали. Нет, пусть зачаточная, но все же оппозиция господствующему образу мыслей зародилась не там, а в рядах самой Имперской партии; недовольные множились, хотя настоящего единения между ними не было. Среди них нашлось немало былых сторонников короля Ширака, они водили знакомство со специалистами по финансам, озабоченными растущим государственным долгом, и якшались с множеством простых подданных, опасающихся грядущих невзгод. А как на это откликался Наш Предводитель? Его службы изобретали новые законы вдобавок к десятку тысяч уже существующих, из коих реальное хождение имела лишь малая часть, прочие же пребывали в забвении, неминуемо устаревая.

А тут еще разразилась шумиха в связи с делом, которое в нашей истории останется под именем «Комплота полицейских генов»: визг поднялся такой, что уму непостижимо! Здесь надобно вникнуть в подноготную событий, разобраться, каковы были намерения и что вышло.

Всем известно, сколь живой интерес Наш Высокоученый Лидер проявляет к генетике, по крайней мере, в части ее практического применения, особенно с тех пор, как осознал, что явился в мир для великих свершений и сей славный жребий неотвратим. Так вот, вообразите картинку. Однажды, пребывая в своих покоях, он приметил, что ручная белочка Дофина Людовика скребет натертый паркет, явно желая проделать в нем дыру. Удивленный ее поведением, по всей видимости лишенным смысла, он призвал к себе шевалье де Гено, обязанного думать за него, поставляя свежие соображения на все случаи жизни, и сказал:

— Мсье, посмотрите на это животное. Что оно делает?

— Роет, сир.

— Но ей же ничего не вырыть, столько усилий впустую!

— Разумеется, сир, но все белки делают так, чтобы припрятать на зиму запас собранных орехов.

— Да у нее же орехов нет!

— Ах, сир, у белок это врожденное.

— Постойте, значит, она инстинктивно повторяет те же движения, что и ее родители, и родители ее родителей?

— Именно, сир.

— А когда Дофин дает ей плошку порошкового супа?

— Если она это ест, значит, у нее выработался условный рефлекс.

— То есть благоприобретенный?

— Совершенно верно, сир, все неврожденное относится к области благоприобретенного.

— Теперь для меня очень многое прояснилось, шевалье. Какое простое и практичное суждение!

После этой беседы, ставшей для него откровением, Государь обрел в генетике лекарство от всех проблем. Преисполнившись надежд, он воспламенялся при мысли, что в сердцевине наших клеток спит нечто вроде памяти, некий штриховой код, внедренный агент, способный сообщить множество самых сокровенных подробностей. Нам теперь дано, взяв капельку слюны, волосок из бороды или козюльку из носа, узнать все-все-все о человеке, его семье, недугах, о предрасположенностях сего индивида ко злу или ко благу. Наш Проникновенный Повелитель убедился в этом после примечательного события, случившегося с принцем Жаном, одним из его взрослых белокурых детей. Все произошло не так давно, еще во времена, когда будущий Николя I царствовал в полицейском ведомстве. Итак, у принца Жана неожиданно украли мотороллер. Все было поднято на ноги, чтобы отыскать его, по следам похитителей пущены две бригады; виновных вскоре нашли и, хотя те отпирались, как могли, благодаря генетическим тестам их заставили заткнуться, и они получили подобающий срок.

От генов легче добиться признания, чем от людей, — они не умеют врать, и незачем понуждать их силой, хлестать по щекам, чтобы заставить заговорить. В беседе, которой он соизволил удостоить некоего профессионального философа (этот субъект, по правде говоря, только и искал, к чему бы прицепиться), Наш Верховный Вождь объявил о своей восторженной вере во всесилие генов, каковое считал непререкаемой очевидностью. Он высказался так: «А я вот пришел к выводу, что педофилом рождаются. А молодые, по-вашему, кончают с собой, потому что родители их забросили? Ничего подобного! Здесь дело в хрупкости их генетического кода».

Это же мечта, насколько все сразу становилось ясно и вещественно.

Уверившись, что ген педофилии, гомосексуальности или самоубийства реально существует, Его Величество соизволил подкрепить эти убеждения практическими занятиями, обещавшими принести моральный урок и выгоду. Только представим себе… Скажем, младенец, еще передвигающийся лишь на четвереньках и лепечущий нечленораздельно, вдруг разорался, налился кровью, словно ростбиф, и, сжав кулачки, вопит, — нам же достаточно на чистый лоскуток ткани собрать несколько его слезинок, сдать на анализ и вместо того, чтобы грызть ногти и мучиться вопросом, кем станет нервическое чадо в будущем, все разузнать точнее, чем у астролога. Почему Альбер выплюнул соску? Как наивны те, кто просто думает, что он уже не голоден! Родители, поднабравшись генетики, как в случае с папой и мамой младенца Альбера, доверят один из его плевков вышепоименованным специалистам, а узнав о результатах, тотчас прибегут в комиссариат, чтобы изобличить там своего малыша, обещающего вырасти сущим монстром. Ведь тесты не оставили сомнений. Юный Альбер восьми месяцев от роду имеет набор генов серийного убийцы; наука вскоре достигнет такой сногсшибательной точности, что сможет предсказать: в восемнадцать Альбер, так и не найдя работы, задушит ученицу из парикмахерской, ее тело бросит в кустарнике Медонского леса, а за этим убийством последует двенадцать других, где жертвами станут парикмахерши и маникюрши, причем всех их найдут обритыми наголо и расчлененными.

Но благодаря тестам полиция сможет вмешаться загодя.

Вскоре мы получим возможность, сцапав преступника еще в колыбели, приговаривать оного к пожизненному заключению, тем самым помешав ему вредить обществу. Столь умопомрачительный научный прогресс таит в себе невиданные перспективы. Наш Заглавный Лидер смог бы без таких напряженных усилий перетасовывать эмигрантов, толпящихся у наших порогов, поскольку их гены прекрасно помогали бы таможенникам, а тест — всего один тест! — безошибочно распознавал их способности, каковыми мы могли бы и воспользоваться, буде представится нужда. Разберем, например, случай одного холостяка родом из Мавритании. Он без осечек прошел обязательный экзамен на знание французского, прочитав отрывок из «Помпея», принадлежащего перу мсье Пьера Корнеля (1606–1684):

Оцененный положительно, несмотря на еще не преодоленные изъяны в произношении, наш кандидат, стремящийся получить вид на жительство, представляет нам свои гены (как в прежние времена — паспорт). Ах, везунчик! Вне всяких ожиданий он — обладатель так называемого «неаполитанского гена», побуждающего с гарантированным успехом изготовлять пиццы «Четыре сезона» и «Регина». А в стране как раз ощущается недобор ресторанной обслуги, так что его дело в шляпе.

Догадка, что гены могут стать весьма полезными доносителями, укоренилась даже в черепашьих мозгах Мариани, графа де Воклюз и представителя Имперской партии в Палате. Эта идея осенила его именно в связи с новым законом, призванным ввести в рамки наплыв иностранцев, норовящих нас заполонить. Он внес туда параграф собственной выпечки. Ведь не все иностранцы, которые подвергаются проходным испытаниям, говорилось там, холостяки. Скольким из них придет в голову перевезти сюда и свои семейства? Переправить к нам сотни лишних ртов? Каждый же норовит прихватить с собой шесть десятков детей с дюжиной жен плюс кузенов, братьев, сестер, дядьев, дедов с бабками, собутыльников и дружков-проходимцев с поддельными бумагами! Ну, на самом-то деле подобных случаев совсем не так много, как опасался граф де Воклюз, любой статистик поднял бы на смех его страхи, но он их раздувал, чтобы ярче блеснуть в роли охранителя: да, это он, народный избранник, призван оградить сограждан от массированной высадки пришельцев. Подозревая в злых умыслах весь род людской, неспроста подступающий со всех сторон к границам отечества, мсье де Воклюз предлагал воспротивиться этим посягательствам с помощью пресловутых тестов, чтобы проверить, являются ли ввозимые дети именно сыновьями и дочерьми своих родителей, а не живой контрабандой и не взяли ли их напрокат. Последнее предложение затмило все прочие статьи дискутируемого законопроекта, и ни о чем другом уже речь не заходила.

Негодующие выкрики раздались со всех сторон.

Епископы, франкмасоны, историки, последние вояки из разбитого лагеря Левых, пасторы и раввины, ученые, врачи, профсоюзники, члены доброй сотни ассоциаций, актеры и актрисы, люди пера и эстрадники, газетчики, эссеисты, профессура, министры прежних династий — все с одинаковым пылом отвергали отвратительные тесты во имя реального взгляда на жизнь, апеллируя к морали, говоря, что надо отлучить власть от биологии, ссылаясь на традиции, на Вольтера, Христа, Народный фронт, исполнителя юморесок Колюша, нашу современную модель семьи, которая не сводится к грубой генетической преемственности, но требует взаимного приятия, избрания и признания. У нас это считается нормой, приветствуется законами, так почему этим не воспользоваться иностранцам, если не считать их закоренелыми дикарями? Итак, закипели демонстрации, посыпались гневные петиции и пламенные призывы — в результате спорный текст был сильно смягчен. Впрочем, это не противоречило тактике Его Величества: можно уступить в малости, чтобы пропихнуть все прочее или хотя бы сделать вид, что победа осталась за тобой. Наш Властелин одурманивал прессу обилием энергических прожектов, не позволяя смутьянам ни на чем сосредоточиться, не оставляя им ни малейшего шанса пораскинуть мозгами: он сам ставил перед обществом задачи, чтобы не дать ему времени задавать вопросы.

Если Наш Повелитель видел, что назревают досадные недоразумения, он осмотрительно отступал в тень: вот и в случае проклятых тестов он воздерживался от комментариев, поставив, как щит, между собою и страной войска соратников, хотя и его имя, и изображение не переставали оглушать нас и ослеплять. Если он заговаривал о министрах, то лишь для того, чтобы их поздравить либо отчитать, ибо умел в едином порыве пускать в ход и кнут, и пряник. Подчас (даже когда света в конце тоннеля уже не ожидалось и пора было поглядеть в противоположную сторону, а сколько-нибудь вразумительное решение отыскивалось среди тех, что предлагали противники) он принародно раздавал проходные баллы, упоминая своих министров, аттестуемых по сему поводу как «замечательные», но особо выделял перебежчиков, коими весьма гордился, потакая им чаще, чем остальным, и отзываясь о них чуть эмоциональнее, подмечая, к примеру, свежесть их позиции и те свойства, что их выделяют из общего ряда; это последнее Его Величество почитал весьма знаменательным, даже если никаких толковых предложений от них не поступало или они, чего доброго, находили мало-мальски конкретные и пригодные к реализации рецепты в области идей, явно чуждых его миропониманию. Те же господа и дамы, коих обошли во время такой раздачи призов, понимали, что сегодня они чуть ближе, чем накануне, к той двери, на которую им неминуемо укажут, изгоняя из правительства. Сия участь постигла, в частности, маркизу де Ла Гард, еще недавно взлелеянную, но впавшую в немилость из-за одного неосторожного слова: она обмолвилась на людях о суровых мерах — ужасный просчет, напоминающий о неотвратимой бедности, о жертвах, об убийственных штрафах. С тех пор в обращении с маркизой Повелитель проявлял поистине ледяную вежливость. Напротив, стоило графу д’Орсэ обронить словцо «война» по поводу тегеранских визирей, пожелавших такого же ядерного пая, какой достался Верховному Бедуину из Триполи, но остепеняться хотя бы на манер последнего, похоже, не намеренных, Государь тотчас простил ему эту неловкость, еще и ободрил, побудив продолжать словесные шалости. Франция может им гордиться, сказал о нем Наш Монарх, хотя мы по свойственной нам нескромности пронюхали, что в узком кругу он обмолвился по-другому: «Граф д’Орсэ? Ноль без палочки, но популярен…»

Граф д’Орсэ был умница, но ему вскружило голову сознание собственной важности, и точила мысль, что это ему пристало бы сидеть на троне. Всегда занятый по горло и неизменно на коне, калиф на час, тиран для ближайшего окружения, он буквально пьянел от величия своей миссии, хотя, может статься, и сам не всегда верил в него. Никто не мог тягаться с ним по части светского лоска, памятливости, осведомленности и знания людей, он умел их обхаживать с необыкновенной приятностью, всех и каждого, чтобы потом водить их на поводу, нравиться им, без мыла влезать в души, говоря со всяким на его языке. Владение подобным искусством вкупе со множеством прочих талантов и познаний делало его пригодным для любых задач, к тому же в довершение прочих дарований он был весьма импозантен. Покуда Его Величество изнурял себя, мечась по всей планете в окружении советников, граф множил официальные визиты и приветственные речи, предлагал проекты решений, которые тотчас оказывались неисполнимыми или бестолковыми за неимением средств, отсутствием ясности изложения или глубины в анализе существа каждого дела. Граф слишком доверял силе красноречия, уподобляясь тибетскому монаху, который, проводя рукой вдоль целого ряда молитвенных мельниц, заставляет вращаться их все; однако его механические мантры не достигали небес, и боги оставались к ним глухи.

Так ли уж чуждо его лексикону было слово «война», которое он произнес, как опытный драматург, чтобы звучно закруглить фразу в ответе газетчику? Он исправил оплошность, когда Его Величество указал ему на нее, ибо дипломатам приличествует умерять свой пыл. Тем не менее словечко наделало легкого шума. Иранские визири разразились громовыми речами, обличая западный негативизм, да и в некоторых европейских королевствах поморщились. Во Франции заговорили о промахе. Меж тем граф д’Орсэ продолжил свой моноспектакль; он объявил, что разговоры о войне — лишь один из способов будоражить народы, он же лично печется только о мире, порукой тому вся его карьера, разумеется, за исключением периода завоевания Багдадского эмирата Соединенными Штатами. Ведь его тогда часто видели в Вашингтоне; он навещал там своего коллегу по должности, настойчиво вопрошая: «Чем я могу быть вам полезен в Багдаде? Какие наши шаги могут помочь вам в Тегеране?» — что приводило к подлинным опустошениям на всей аравийской территории и даже за ее пределами, распаляя рвение самых жестких исламистов и теснейшим образом совпадая с намерениями Джонни Уолкера Буша, который как раз готовил свои бомбардировщики к полетам над Тегераном; таким манером были вмиг сведены на нет плоды пяти десятилетий французской политики на Востоке. Самые большие оптимисты и те приготовились к терактам: в частности, агенты докладывали, что одного взрыва надо ожидать в парижской клоаке; по замыслу противника, из-за него в столичном городском хозяйстве воцарится полный хаос. К счастью, денег в государственной казне уже не осталось, а порядочный крестовый поход стоил бы миллиарды; тем не менее наши истребители серий «Мираж» и «Рафаль» уже садились на аэродром в Кандагаре, что в Кабульском эмирате, готовые эскортировать бомбардировщики мсье Буша. Если граф д’Орсэ, одобряя подобные энергичные меры, отныне избегал особой огласки, ничего больше от него и требовать было нельзя. Иностранными делами, как и всем прочим, ведали не в его канцеляриях, а во Дворце. Недреманное око царствующей олигархии надзирало за нами, нимало не таясь.

Государь пытался и за рубежами страны держаться раскованно, рассчитывая стяжать успех, которого достиг, как ему верилось, у себя дома, но чужеземцы не так легко попадались на удочку, в его напористых ужимках и прыжках, достойных карусельного зазывалы или театрального паяца, они не усматривали ничего, кроме чрезмерного самодовольства. Над его прытью там многие посмеивались, а скептические умы полагали, что эта манера авторитетным тоном декламировать звучные банальности одуряюще действует на него самого. Его видели везде, но надолго он нигде не задерживался. Если его резвость противопоставляли более солидным привычкам короля Миттерана, Наш Торопливый Венценосец бурчал потом, обращаясь к свите в самолете, специальным рейсом уносившем его назад во Дворец: «Старик-монарх путешествовал в свое удовольствие, гулял по лесам, купался, ходил на концерты. А я-то пускаюсь в дорогу ради дела!» Он так пылко взывал к европейским правителям: «Пробудитесь! Да проснитесь наконец!» — словно в целом свете только он отродясь не смыкал очей. Когда же, приоткрыв один глаз, обитатели Люксембурга, Голландии или Германии резонно замечали, что он со своей склонностью к разорительным дарам и распухающим дефицитом нарушает общепринятые правила ведения финансовой политики, он пресекал эти инсинуации сообщением, что у нас все идет как нельзя лучше. Но разве не факт, что доходы в его стране ниже, чем в соседних? Он же на это отвечал: «То, что у меня экономика растет не так быстро, на 1,9 % или на 2,3 %, ничего не меняет: я стремлюсь достигнуть трех процентов!» А уж коли он стремится, этим все сказано. Оставалось только дождаться обещанных результатов, но их все не было, отчего забеспокоились многие маловеры. В сплоченные ряды проникала неуверенность.

Впервые стало заметно, что все это наносит урон популярности Его Величества, распорядившегося непрестанно проверять, как он котируется среди подданных. И вот индексы народной любви, долгое время стоявшие в самом зените, мало-помалу начало понижаться. Прошло не так уж много месяцев, и первоначальную эйфорию сменило тягостное уныние; более половины населения уже предчувствовало мрачное будущее, готовясь встретить старость в сточных канавах подобно нынешним попрошайкам, что допоздна ошиваются в метро, пьяные, оборванные, задремывают, скукожившись на лавочках, где их жалоб не услышит никто, кроме шныряющих по ночной платформе крыс. Истерзанные страхом тридцати- и сорокалетние сбивались в батальоны неуверенных, объятые депрессией. Что до работников федеральных госслужб, которых Монарх вознамерился сократить, они положительно пали духом, рисуя себе картины доведенных до убожества, обшарпанных, как в Англии, больниц, где лечиться смогут только самые зажиточные, ибо здоровье станет предметом роскоши, а остальные, подобно тем же англичанам, примутся лечить себя сами, уж как придется, и будут наудачу, безо всяких дантистов, выдергивать себе плоскогубцами гниющие коренные зубы и склеивать «суперцементом» треснувшие протезы.

Его Величество твердо вознамерился довести начатые реформы до конца, а на этом пути полным-полно терниев, ведь в ответ на некоторые последствия его нововведений раздавались вопли о крахе или обмане; так, работник на жалованье, которому посчастливилось отработать дополнительные часы, не облагаемые налогом, вдруг убеждался, что в бумагах повышение его дохода отражено, а значит, за квартиру придется платить больше, поскольку теперь его лишили льгот. То же происходило и с расценками за ясли или за детское питание в школе, так что весь добавочный заработок сводился к нулю или даже оборачивался убытками.

Рейхсфюрерша Меркель в тот самый период двинула вспять подобные же реформы, ранее введенные в области пенсионного обеспечения, здравоохранения и занятости. В Германии эти строгие меры дали изрядный урожай бедняков, и, хотя экспорт блистательно вырос, потребление у немцев обрушилось: население дочиста выскребло свои кошельки. Чтобы предотвратить, если еще не поздно, взрыв ярости, грозивший перерасти в бунт и полный паралич страны, рейхсфюрерша Меркель стала смещать политический центр тяжести влево и уже подумывала о перераспределении богатств. «Ах, сир! — раздавались голоса. — Не уподобляйтесь тому древнему монарху, который, опустив руки перед тяготами своего времени, скорчил гримаску и изрек: „После меня хоть потоп!“ Иначе вы, сир, рискуете остаться в истории тем, кто, всходя на трон, возвестил: „При мне хоть потоп!“»