Первое, что не может сопротивляться в обществе — это разум. Самые мудрые часто слепо идут за самым глупым и ненормальным: все изучают его слабости, настроение, капризы и все приспосабливаются к ним; никто не желает сталкиваться с ним, наоборот, все ему уступают; малейший проблеск мысли этого глупца вызывает всеобщую похвалу: все принимают во внимание, что порой он бывает вполне сносным. Его боятся, берегут, слушаются, иногда любят.

Лабрюйер, «Характеры»

На третий день под проливным дождем пожар приутих. Однако то тут, то там из-под развалин вновь вспыхивало пламя. Император часто выходил на террасу Петровского дворца и подолгу стоял там, засунув руку под жилет, чтобы успокоить свой бунтующий желудок. Осознавая всю опасность положения, Наполеон впал в глубокое раздумье. Он отказался от похода на Петербург по скверной болотистой дороге длиной в триста лье, которую горстка крестьян может превратить в непроходимое месиво.

По мере своих возможностей Себастьян старался быть поближе к непосредственному окружению императора. Он изменился. Пожар усугубил его эгоизм. Во время катастрофы каждый думает только о себе. Твое исчезновение никто и не заметит. Даже барон Фен, которого Себастьян принял было за своего покровителя, без малейших угрызений совести мог оставить его в горящей Москве. Себастьян понимал, что друзей у него не было и нет. А коллеги? Все они болваны и невежи. Господин Бейль? Он не очень хорошо его знал, зато как прекрасна была его идея воскресить в памяти античную историю на фоне нынешних разрушений и катаклизмов! В такие времена, когда смерть воспринимается как обычное явление, человек может заплакать по любому поводу. Самые бесчувственные люди плачут от хорошо продуманной речи или выступления в суде. Наполеон сам признавался, что плакал, когда читал написанные высокопарным стилем «Испытания чувства» Бакюляра д’Арно. Вопреки всему Себастьян твердо решил не хныкать и не распускать нюни. Его рука больше не потянется за носовым платком при чтении «Новой Элоизы», это уж точно! А у Руссо он возьмет очень трезвую мысль: «С тайным отвращением вхожу я в этот огромный пустынный мир…»

Отныне Себастьян работал с показным усердием. Ему хотелось, чтобы император заметил его, пусть переписчика, пусть слугу, который уподобляется мебели. «Я не очень полный? — спрашивал себя Себастьян. — Отлично, это ведь только мне на пользу». Он с холодным расчетом играл роль льстеца-низкопоклонника и лелеял надежду, что это принесет ему повышение по службе, достойное жалованье, может быть даже титул, земли, ложу в лучших парижских театрах — одним словом, полную обеспеченность и любовь молодых девушек, падких на золото и высокое положение в обществе.

Время от времени Себастьян Рок выходил из дворца. После грозы расквартированные на равнине солдаты барахтались в грязной воде. Долго находиться на улице Себастьяну не хотелось, и, забрызганный грязью, он возвращался на работу.

Как-то раз он встретил своего соседа из Нормандии д’Эрбини. По армейскому обычаю на продажу выставлялись личные вещи погибших. Заработанные таким образом деньги пересылались их вдовам и детям или же оставались полках, если покойники были холостяками. Поскольку денег уже давненько никто не получал, то вещи обменивались, причем самым непредсказуемым образом. Д’Эрбини выставил на торги вещи, которые сержант Мартинон когда-то привязал к седлу: кисет из свиного мочевого пузыря, топорик для разделки курицы, мешок, служивший ему подстилкой на биваке.

— А вот еще солдатский котелок, — крикнул капитан, размахивая своим товаром. — Кто желает, котелочек-то почти новенький!

— Давай, — откликнулся какой-то тучный человек в синем сюртуке. — Что хочешь?

— Бочку пива!

— Слишком много загнул. За все про все — мешок гороха. Идет?

Торговаться больше не стали, и покупатель отправился за горохом.

— Кто это? — спросил у капитана Себастьян.

— Как, вы не знаете Пуассонара? О-о, это продувная бестия! На всем наживается.

— Каким же образом?

— Собирает, накапливает, перепродает. Неплохо устроился, пройдоха!

Пуассонар работал в службе продовольственного снабжения при главной администрации. Он был одним из шести инспекторов отдела мясных поставок и никогда о себе не забывал. Во время пожара он умудрился натаскать из кремлевских складов мешки зерна, орехов, гороха, сахара, кофе, свечей, бочки пива и вина. Ни от кого не прячась, он загонял все это с большим наваром.

Себастьян уступил Пуассонару один из своих жилетов в обмен на русскую саблю — хороший сувенир и вещественное доказательство для придуманных подвигов. Он не забыл труппу мадам Авроры, а вот образ Орнеллы ему хотелось стереть из памяти. Все эти умиления, волнения, томления были совсем не к лицу тому новому персонажу, которого он собирался играть при дворе. Пусть Наполеон отдает предпочтение военным, а не гражданским, пусть… Себастьян мучительно раздумывал, как привлечь к себе внимание и симпатии его величества, но никак не мог найти ясной и вразумительной подсказки.

В конце недели тихий сентябрьский ветер перестал раздувать угли, и можно было возвращаться в сожженную Москву. Все, что осталось от города, имело только два цвета — черный и серый: черный дым, неподвижно повисший над пожарищем; черные каркающие вороны, по-хозяйски рассевшиеся на обугленных руинах; черные обгоревшие деревья с протянутыми, словно руки, ветвями; черные от сажи дымоходы, как башенки, возвышающиеся над четырнадцатью тысячами бывших домов; серый пепел, укрывший землю, обрушившиеся стены домов, обломки мебели, уцелевшие вещи, валяющиеся среди мусора; серые волки, разрывающие на куски останки людей и животных…

Императорской гвардии была предоставлена сомнительная честь первой вернуться в безлюдный город, отравленный стойким запахом гари. В начале колонны шли флейтисты и барабанщики. Высокий грустный африканец размахивал колокольчиками. Как некстати была эта музыка! И звуки ее не могли перебить рев животных и крики хищных птиц. Через каждые десять метров один гренадер выходил из колонны и становился на пост вдоль дороги, по которой император должен был проследовать в уцелевший Кремль.

Генерал Сент-Сюльпис скакал во главе четырех эскадронов драгун в непонятной пестрой униформе. Их ряды резко поредели после дизентерии. Генерал ехал с опущенной головой, чуть сгорбившись, будто придавленный гнетом свалившихся на него проблем. После взятия Сарагосы руины Москвы его нисколько не впечатляли. Д’Эрбини не скрывал зависти, глядя на генеральскую черную лошадь — турецкую кобылу с заплетенными в хвост лентами.

Гвардейская пехота разместится в крепости, а где устроятся остальные? Командование кавалерии расположится по соседству с подразделениями маршала Бесьера в правом крыле Кремля, а вот личному составу эскадронов придется искать себе место самостоятельно. Д’Эрбини во главе сотни всадников ехал среди руин, минуя дома без крыш, без дверей и окон… Первое жилое здание уже успели занять усатые рейтары капитана Коти. Значит, придется ехать дальше среди мертвенно-бледных декораций этой кошмарной сцены. Вдали показались строения, которые каким-то чудом пощадил пожар, но и их стены почернели от сажи и дыма. В глаза бросались искалеченные скульптуры: вот валяется отбитая мраморная голова, там — рука, дальше — куски торса…

Москвичи, которые до этого прятались в погребах и подвалах, теперь выходили на поверхность, потерянно бродили среди руин зданий. На них были лохмотья, их лица — землисты, а движения — пугливы. Одни тащили полуобгоревшие доски, чтобы соорудить из них подобие лачуги, другие руками разрывали грядки на своих бывших огородах и собирали остатки жухлых овощей. Какие-то люди, бормоча молитвы, стояли на коленях у подножия виселиц, на которых раскачивались уцелевшие от огня поджигатели, и с благоговением целовали грязные тряпки на ногах висельников. Время от времени они затягивали невыносимо тоскливые псалмы и верили, что на третий день казненные воскреснут. Несколько человек ныряли к затопленным баржам с зерном. С мешками вымокшей пшеницы они, скользя по грязи, на четвереньках выбирались на берег и переводили дух, пока с них ручьями стекала вода. «Мне ведь тоже надо кормить своих прохвостов», — подумал капитан.

Вскорости кавалеристы повстречали команду службы продовольственного снабжения во главе с инспектором Пуассонаром. На телегах, которые тащили пахотные лошади с широкими холками, были в беспорядке навалены туши лошадей, котов, собак, виднелись даже лебеди с взъерошенными перьями и протухшие вороны.

— Где собираешься закапывать эту тухлятину, старый плут? — спросил капитан.

— Мое мясо тухлятина? — переспросил Пуассонар. — Да ты еще будешь рад приготовить его себе на медленном огне, бессовестный кавалерист. На хорошем жару все червячки упокоятся.

— Но себе-то ты оставляешь пристойные куски?

— Обо всем можно договориться, капитан, обо всем…

Инспектор устроил мясной цех в церкви Святого князя Владимира.

Он-то и указал им на находившийся неподалеку Рождественский монастырь, который лишь слегка пострадал от пожара. С расстояния в несколько сотен метров были видны трещины на уцелевших колоколенках, серо-зеленый купол церкви, ограда, увитая скрюченными темно-серыми листьями плюща. Драгуны рысью направились к монастырю. Обгоревшие ворота были распахнуты настежь, и хватило одного несильного толчка, чтобы они повалились. Посреди заросшего травой двора был вырыт колодец, обложенный огромными камнями. Вокруг двора располагались сводчатые галереи, на которых меж круглых колонн металась стая монашек в коричневых платьях.

— Бонэ! — смеясь, сказал капитан, — раз уж ты не можешь обойтись без сутаны, поймай мне этих небесных ангелов!

Пригнувшись, чтобы не разбить голову о свод, Бонэ направил коня в галерею и ухватил за рукав одну из беглянок. Ее подружки с визгом рассыпались по залам с низкими потолками, но чуть позже их лица появились в решетчатых окнах. У монашенки, которую Бонэ подвел к капитану, щеки были густо измазаны сажей. Сделано это было, чтобы обезобразить лицо и отпугнуть мужчин. То была находка настоятельницы монастыря — несговорчивой старухи, у которой нос свешивался до подбородка. Драгуны вывели ее во двор, где она с презрением плевала на землю и выкрикивала какие-то проклятия в адрес пришельцев.

— Шантелув! Дюрталь! — со смехом крикнул д’Эрбини, — наберите воды из колодца и отмойте мне лица монашек!

Исполнение приказа превратилось в беззлобную игру, которая заключалась в том, чтобы поймать молоденькую монашку, сорвать с нее покрывало и мокрой тряпкой протереть испуганную мордашку. Некоторые из женщин были взбудоражены такой необычной затеей, о чем красноречиво говорили их раскрасневшиеся лица.

Вода закончилась, и драгуны опустили ведро в монастырский колодец. Со дна колодца донесся всплеск воды, однако поднять полное ведро наверх оказалось непросто: веревка натянулась до предела, и драгуны с побагровевшими лицами с трудом тянули его, упираясь ногами в землю.

— Вы что, не можете вытащить это чертово ведро? — удивленно воскликнул капитан.

— Вообще-то можем, — ответил Дюрталь, наклонившись над краем колодца.

Д’Эрбини соскочил с лошади и тоже заглянул в темный провал: ведро зацепило тело мужчины, спина которого появилась на поверхности воды. То был убитый французский солдат.

— Судя по цвету мундира, господин капитан, — с видом знатока сказал Шантелув, — это наш товарищ из артиллеристов…

Выстроившись цепочкой в коридорах Кремля, слуги в завитых крупными локонами париках, белых перчатках и чулках носили ведра с горячей водой, которая у них выплескивалась на пол. Они готовились вновь наполнить ванну, в которой вот уже больше часа потел император, недовольный, что ему наливают недостаточно горячую воду. Тем не менее, Констан, растиравший ему спину жесткой щеткой, был мокрым от пота, а в длинной комнате с лепными украшениями от пара в трех шагах ничего не было видно. Врачи Юван и Местивье, прописавшие его величеству горячие ванны от болей в мочевом пузыре, промокали лбы влажными платками, которые тут же выжимали на паркет, и не понимали, как их венценосный пациент еще не сварился.

Хлопнула дверь, и на пороге возник маршал Бертье. Но он выбрал далеко не самый удачный момент, чтобы обратиться к императору. Тяжело дыша, маршал вошел в комнату, превращенную в египетский хаммам, рукавом расшитого мундира вытер вспотевшее лицо, подошел к ванне и тотчас же был обруган:

— О какой катастрофе собирается сообщить нам этот зануда, испортивший мне купание?

С этими словами император окатил начальника штаба горячей водой, отчего его безупречный мундир промок снизу доверху.

— У нас есть гонец, сир…

— Какой гонец?

Человек, который может передать ваше послание лично царю.

— Кто это?

— Русский офицер. Его имя…

Бертье достал тут же запотевшие очки, протер их пальцами и водрузил на нос, чтобы прочесть нацарапанное на листе имя.

— Его имя Яковлев. Мы вытащили его из военного госпиталя. Ему повезло: в отличие от многих раненых он не обгорел.

— Где он, ваш Яков?

— Он ждет в колонном зале, сир.

— Пусть ждет.

— Он брат царского посланника в Касселе…

— Составьте ему компанию. Он будет в восторге от ваших изысканных речей. Так, где же горячая вода? Разве я велел вам прекратить растирания, господин Констан? Трите! Да посильнее, как лошадь!

Вечером Наполеон встретился с эмиссаром, разысканным Бертье. Император благоухал одеколоном, брюзжал и держал руки за спиной под приподнятыми полами полковничьего мундира. Яковлев встал, опираясь на трость. Короткие жесткие усы щетинились на его верхней губе, а панталоны красновато-бурого цвета и белый двубортный камзол придавали ему довольно любопытный вид — не военного и в то же время не гражданского человека.

Наполеон начал разговор в примирительно-удрученном тоне, однако вышел из себя, когда заговорил о Ростопчине и англичанах, отмечая их пагубное влияние:

— Пусть Александр предложит переговоры, и я подпишу Московский мир, как когда-то подписал Венский и Берлинский. Я пришел сюда не для того, чтобы остаться навсегда. Я и не должен был здесь находиться. И не пришел бы, если б меня не вынудили к этому! Всему виной англичане! Они наносят России такую рану, которая еще долго будет кровоточить. Разве это патриотизм — жечь свои города? Ярость, да! А Москва? Горячка этого Ростопчина вам обойдется дороже, чем десяток баталий! Что дал пожар? Я по-прежнему в Кремле, не так ли? Если бы Александр сказал только одно слово, я бы объявил Москву нейтральным городом! О, я ждал этого слова, я желал его! И вот что из этого вышло. Сколько крови!

— Ваше величество, — заговорил Яковлев, почувствовав конец монолога, — быть может, именно вам, как победителю, следовало бы начать разговор о мире…

Император задумался, меряя кабинет шагами, и внезапно повернулся к русскому:

— У вас есть возможность встретиться с царем?

— Да.

— Если я напишу ему, вы отвезете мое письмо?

— Да.

— И вручите самому царю?

— Да.

— Вы уверены?

— Ручаюсь за это.

Оставалось подготовить убедительное письмо. В каких выражениях? Гнев? Нет. Просьба? Ни в коем случае. Как найти подход к Александру? Как заставить его уступить? Как тронуть его? Наполеон вышел на террасу, с которой виднелись некоторые кварталы города. В лорнет он различал, как светились в ночи церковные паникадила, подвешенные в уцелевших от пожара и превращенных в казармы дворцах; видел огни биваков вокруг дворцов; поля, испещренные красными точками костров; слышал отзвуки застольных песен.

Бонапарт снова лег в постель, но проснулся среди ночи и вызвал секретарей. Прохаживаясь по огромному кабинету, он бормотал свое послание царю. Сдерживая зевоту, секретари записывали запомнившиеся обрывки фраз.

— Браг мой, — говорил император тихим голосом. — Нет, пожалуй, так будет фамильярно… Господин брат мой, вот! Господин брат мой… я хочу, чтобы он доказал мне, что в глубине души у него осталась привязанность ко мне… В Тильзите он сказал мне: «Я буду вам главным помощником против Англии»… Ложь! Не записывайте этого слова… В Эрфурте я предложил ему Молдавию и Валахию с границами по Дунаю… Господин брат мой… дальше написать, что брат одного из его посланников… посланника вашего величества… Напишите Вашего Величества… Я пригласил его, разговаривал с ним, и он пообещал мне… нет… я поручил ему передать мои чувства царю… Подчеркните чувства… Далее следует выразить сожаление по поводу пожара в Москве, осудить его, взвалить всю вину на эту свинью Ростопчина! Поджигатели? Расстреляны! Добавьте, что я веду войну против него не ради забавы… что я ждал от него лишь одного слова… Одно слово! Одно слово, либо сражение. Одно слово и я остался бы в Смоленске. Я стянул бы туда войска, завез бы продовольствие из Данцига, пригнал стада. Одно слово — и я организовал бы все в Литве. В моих руках была уже Польша.

Когда Себастьян взял наполовину готовые записи барона Фена, чтобы добавить в них свои, а затем переписать текст начисто, он вписал в них некоторые цифры (четыреста поджигателей были арестованы на месте преступления, или сгорели три четверти домов) и позволил себе вставить одно замечание императора по поводу Ростопчина, услышанное еще днем, и которое, как ему казалось, усиливало послание (Такой образ действий ужасен и бессмыслен). Барон перечитал переписанное письмо, остался доволен и передал его на подпись Наполеону. Себастьян был особенно горд своим заключением: «Я веду войну против Вашего Величества без чувства враждебности: достаточно было лишь одной Вашей записки до или после последнего сражения, и я бы остановился». Он ждал похвалы, но тщетно.

Расположившийся в келье матери-настоятельницы, д’Эрбини проснулся с болью в спине. В замшевых лосинах, голый по пояс, он принялся растирать поясницу: несмотря на кучу подушек, купленных им у маркитантки, торговавшей награбленным барахлом, деревянная кровать была чертовски твердой. «Теряю форму», — подумал капитан, открывая окно. По телу прошел озноб. Воздух был прохладным и влажным. Во дворе лошади шумно пили воду, которую привозили из Москвы-реки и сливали в большие бочки. Двое драгун готовили еду в котле, подвешенном над открытым очагом.

— Что у вас там?

— Капуста, господин капитан.

— Опять!

С сердитым видом он вошел в общую молельню, где Полен пристроил свой соломенный тюфяк. С ним в комнате находилась молодая монашка. Не подымая глаз, она помогала слуге извести на форме капитана так называемых «москвичей» — вшей, которыми буквально кишела вся одежда. Одетая в рясу из грубой ткани, с короткими каштановыми волосами, обрамлявшими овальное лицо с длинными ресницами и полуопущенными веками, девушка неторопливо переворачивала панталоны и давила паразитов камнем. Полен, в свою очередь, разогретым на открытом огне тесаком прожигал швы, чтобы уничтожить уцелевшую от возмездия живность.

— Мы уже заканчиваем, мой господин.

— Эта малышка очаровательна. Я вот думаю, не заменить ли тебя?

— Ей, можно сказать, повезло, господин капитан. С теми, что попали к лейтенанту Бертону, обращаются иначе.

Несговорчивая мать-настоятельница и пожилые монашки были заперты в церкви, остальных кавалеристы поделили между собой, чтобы они стирали им и штопали белье. Накануне лейтенант Бертон организовал гулянье, и до поздней ночи д’Эрбини слышал смех и непристойные песни. Бертон напоил монашек, нарядил их маркизами и заставил танцевать, потешаясь над их безмолвными слезами, беспомощным видом и неловкостью. «Полноте! — говорил себе капитан, — лучше это, чем попасть в лапы вюргембергцам. Эти скоты с присущей им грубостью просто задрали бы им юбки».

— Готово, господин капитан, — сказал Полен, в последний раз осматривая очищенную от вшей форму.

— Тогда отправляйся к ворюге и принеси что-нибудь подходящее для рагу.

«Ворюгой» д’Эрбини прозвал инспектора Пуассонара, который оставлял ему лучшие куски мяса в обмен на монастырские иконы, их серебряные оклады Пуассонар без зазрения совести переплавлял в слитки.

— Я только помогу вам одеться, господин капитан, и побегу.

— Справлюсь без тебя. Мне поможет малышка, взгляни на ее руки, у нее пальцы не крестьянки, а дочери художника, отданной в монастырь… Как ее зовут?

— Я не говорю по-русски, господин капитан, — с обиженным видом ответил Полен.

Тяжело вздохнув, слуга достал с божницы очередную икону и направился к выходу. Он прошел мимо кельи лейтенанта Бертона, из которой доносились женские стоны, миновал трапезную, превращенную в конюшню, и, подгоняя осла, поспешил к церкви Святого князя Владимира.

В церкви стоял тяжелый тошнотворный запах. Подвешенные на крюках куски мяса разлагались на воздухе. Сочившаяся из них жижа расплывалась вонючими лужами, стекала по желобу, засыхала на каменных плитах. Привязав осла под крытым входом, Полен вошел в оскверненный храм, в котором с жужжанием роилось несметное количество зеленых навозных мух, и тут же зажал нос рукой, но это не избавило его от омерзительного запаха. Он откашлялся и сплюнул. Как Пуассонар мог здесь жить? Похоже, ему было наплевать на вонь и грязь. Его окрыляла мысль о наживе: в этой клоаке ему дышалось гораздо легче, чем на альпийских лугах без малейшей надежды разбогатеть.

Гладко выбритое лицо Пуассонара имело фиолетовый оттенок. Свой кабинет он устроил в исповедальне, а столом ему служила снятая с петель дверь, уложенная на бочках. Стопки папок с документами были свалены на молитвенных скамеечках для кающихся грешников.

— Здравствуйте, милейший Полен, — елейным голосом приветствовал слугу Пуассонар.

— Господин инспектор, что вы нынче можете предложить в обмен на это произведение искусства?

Он протянул «ворюге» икону в серебряном окладе.

— Посмотрим, посмотрим, — ответил жулик, поправляя очки на прыщеватом багровом носу.

С видом специалиста он осмотрел икону и, поскоблив оклад ногтем, оценил все в триста граммов серебра. Подумав, он повел Полена, которого все еще мутило от вони, к ризнице, где находилось его жилье и хранились личные запасы. Они прошли мимо сотен ободранных кошачьих тушек, сваленных в кучи в приделе. Отрезанные головы мясники уносили в бадьях в подвал и сваливали там на горы из костей, копыт и прочих гниющих отбросов, ибо выброшенные на свалку и даже закопанные они все равно привлекали собак и волков.

Полен старался не смотреть на рабочих интендантской службы: их окровавленные руки с треском раздирали ребра туш и швыряли потроха в переполненные требухой чаны. Другие, стоя на лестницах, цепляли связки мертвых ворон к веревкам, натянутым между колонн. «Сможет ли когда-нибудь эта церковь вновь выполнять свое назначение?» — спрашивал себя слуга. Камни, как часто повторял учивший его грамоте старый кюре, имеют память. В Руане на колоннах церкви Сент-Уан до сих пор видны отверстия: во время революции республиканские солдаты разместили здесь кузнечный цех, чтобы отливать пули, а медную решетку клироса переплавили в пушку. Но то было другое. Кровь же навсегда окрасит камни и плиты Святого Владимира.

— Я оставил лучший кусок для нашего дорого капитана, — сказал инспектор Пуассонар, вытаскивая из ящика оливковую лошадиную печень и заворачивая ее в русскую газету.

— И это все?

— Увы, господин Полен, это все, зато печенка очень нежная.

— Ну, добавьте еще что-нибудь, господин Пуассонар.

— Ладно, вот еще бутылка мадеры. Вы думаете, что после недельного грабежа можно раздобыть говядину? Наши воины заграбастали себе все!

Запасы заканчивались, в том числе и сухие овощи. Каждый день в окрестные деревни на поиски продовольствия отправлялись команды. Им приходилось уходить все дальше и дальше, испытывая на себе враждебность крестьян. Свежее мясо становилось редкостью, и Пуассонар извлекал из этого прибыль.

— Пусть капитан д’Эрбини попробует пригнать стадо, — пошутил он.

— Я передам, — ответил Полен.

Проходя мимо главного алтаря, он невольно попятился назад и почувствовал, как у него часто забилось сердце: безбожники из службы продовольственного снабжения прибили к алтарю волка. Улыбаясь, Пуассонар пояснил:

— Эти волки не очень-то любезны. Еще бы! Им нравится мое мясо, даже слишком. Кстати, попросите жандармов, которые патрулируют этот район, провести вас. Серые бестии могут напасть на вас из-за того замечательного куска, что вы уносите с собой.

Шло время, царь не отвечал, а войска Кутузова, как и предсказывал Бертье, ушли к югу. Великая армия устраивалась на зиму среди московских руин. По этой причине император развил бурную деятельность: он писал Маре, герцогу де Бассано, остававшемуся в Литве, чтобы тот поставил четырнадцать тысяч лошадей, поскольку собирался сформировать новые части; устраивал парады, донимал своего парижского книготорговца требованиями присылать модные романы. Укреплялся Кремль и монастыри. Коленкур наладил почтовую службу: письма из Парижа стали приходить ежедневно, а с ними вино и посылки. Эстафеты за две недели соединяли обе столицы; служба работала четко, используя организованную сеть почтовых станций.

Прошел слух, что прибудут подкрепления в зимней форме, и что русские будут сброшены в Волгу. Но затем одно за другим последовали неприятные происшествия: повсюду стали находить тела убитых французских солдат. Казаки, якобы задобренные Мюратом, начали проявлять агрессивность. В один из дней они внезапно напали на артиллерийский обоз, который шел из Смоленска, и сожгли его. Спустя три дня, на той же дороге они ранили и убили несколько гвардейских драгун. На следующий день их жертвами стал целый эскадрон, и в качестве добычи они захватили две почтовые кареты, возвращавшиеся во Францию.

Себастьян наблюдал, как крупными хлопьями медленно падал и, едва коснувшись крыш домов, тут же таял первый снег. Во дворе из картин, снятых со стен дворца, солдаты соорудили для себя подобие хижин. В бюро секретарей вошел элегантный адъютант главного штаба, одетый по-венгерски в красный мундир с золоченым шелковым поясом.

— Текст двадцать второго бюллетеня для его величества.

— Господин Рок, — обратился к Себастьяну барон Фен, — вместо того, чтобы смотреть на падающий снег, прочтите документ и отнесите его императору.

Барон снова погрузился в составление приказа о назначении: новоиспеченного генерала отправляли в Португалию.

— Господин барон…

— Отнесите, говорю вам.

— Есть вопрос.

— Какой же? — спросил барон, отрываясь от документа.

— Вы считаете, что намеки на происшествия на Смоленской дороге необходимы?

— Нет, конечно!

— Я могу вычеркнуть?

— Разумеется.

— И вот…

— Ну что еще?

— В тексте не хватает положительных фактов.

— Если вы находите что-либо положительное, добавьте для украшения.

— Мне необходимо ваше согласие.

Барон взял в руки документ, а Себастьян, стоя рядом с ним, предложил несколько уточнений:

— После «пожары полностью прекратились», почему не добавить «мы каждый день обнаруживаем склады с сахаром, мехами, сукном»…

— Но не с мясом.

— Нет, но это будет напечатано в «Мониторе»; лучше, чтобы информация была утешительной. Посмотрите, здесь тоже, после «основная часть армии расквартирована в Москве»…

— Что я должен здесь увидеть, господин Рок?

— В том же позитивном духе, я бы добавил «где она восстанавливает свои силы».

— Хорошо, добавьте.

— А молодой человек прав.

То был император. Он неслышно вошел в комнату и слышал их разговор. Секретарь и его помощник встали.

— Берегитесь этого юноши, Фен, он хорошо соображает. А где Меневаль?

— В постели с малярией, сир.

— А как зовут юношу?

— Себастьян Рок, сир. Он мой старший служащий, поскольку у него хороший стиль письма.

— Мы могли бы, пожалуй, использовать его в Карнавале. Что вы об этом думаете, Фен?

— Он действительно образован…

В особняке Карнавале службы цензуры перерабатывали театральные пьесы, которые получали разрешение на постановку. Как Писистрат в Афинах заставлял переписывать песни Гомера, так образованные чиновники вырезали из «Аталии» далекие, но неприятные для его величества намеки; они лишали классиков остроты ради спокойствия империи, подыскивали новое место действия для слишком осовремененных комедии.

Себастьян зарделся от счастья, и чтобы сдержать дрожь в руках, сложил их вместе. Наполеон спросил:

— Вы любите театр?

— В Париже, сир, я ходил в театр так часто, насколько мне это позволяла служба в Военном министерстве.

— Вы смогли бы пересмотреть трагедию?

— Да, сир.

— И вытравить у классиков сцены и слова с двойным смыслом, в которых зритель способен увидеть намек на империю и своего императора?

— Смог бы, сир.

— Если бы вам предложили пьесу о Карле VI, как бы вы поступили?

— Плохо, сир. Очень плохо.

— Объяснитесь.

— В этом случае и изменять ничего не надо, ибо сюжет сам по себе вреден.

— Продолжайте.

— Нельзя показывать на сцене сумасшедшего короля.

— Брависсимо! И вы смогли бы добавить что-нибудь из античной литературы в современную пьесу?

— Думаю, что смог бы, сир. Я знаком с произведениями греческих и римских авторов.

— Фен, когда вернемся в Париж, представьте вашего писаря барону де Поммерою. Ему позарез нужны помощники. И не стройте кислой физиономии! Вы найдете другого секретаря, способного переписывать ваши заметки.

Чтобы продемонстрировать кому-нибудь свое удовлетворение, император имел привычку больно драть отличившегося за ухо, либо ласково награждал увесистой затрещиной. Себастьян, к своей радости, удостоился императорской оплеухи, которая стоила дороже ордена.

— Дюрталь, разведать мост!

Драгун спешился и стал медленно продвигаться по длинному узкому мостику, перекинутому через глубокий овраг. Он, согласно инструкции, держал уздечку между большим и указательным пальцами, чтобы в случае падения конь не потянул его за собой. Остальные наблюдали за ним.

Д’Эрбини вместе с тридцатью конниками направился к югу от Москвы на поиски деревень. Шутка инспектора Пуассонара задела капитана за живое, и он дал себе слово пригнать стадо. Они вышли из Москвы до рассвета, под дождем, набив сапоги соломой, так как по ночам уже начались заморозки. Они были в пути уже четыре часа, дождь прекратился, но резкий порывистый ветер раздувал промокшие плащи и султаны на киверах драгун.

На другой стороне оврага показались законопаченные мхом бревенчатые избы, над соломенными крышами которых низко стелился дым. Крестьяне разводили огонь, они не убежали; выходит, у них были продукты, фураж и, возможно, скот.

— Дюрталь!

Когда драгун прошел половину пути, мостик не выдержал: всадник, его лошадь и доски настила полетели вниз, на каменистое дно оврага. Д’Эрбини молча отвел взгляд. Дюрталь не подавал признаков жизни. Оставалось лишь одно: обогнуть овраг, который тянулся почти до горизонта, и вернуться к избам со стороны леса, если тот не окажется слишком густым. Вытянувшись в колонну по одному, драгуны двигались против ветра. Когда они обнаружили еще один мостик, то рисковать не стали, сомневаясь в его прочности, и к полудню нашли подходящий переход. В тот момент, когда люди д’Эрбини взбирались наверх по противоположному склону оврага, раздались крики «ура», и драгуны увидели небольшой отряд казаков в меховых папахах, которые с пиками наперевес галопом неслись на них. Капитану показалось, будто он вновь оказался в Египте: там арабские конники, беспокоившие противника, действовали точно так же. Они внезапно появлялись, атаковали и отходили, рассыпаясь в разные стороны, затем появлялись вновь с другой стороны.

— Спешиться! К бою!

Драгуны знали, что нужно делать. Укрывшись за лошадьми, они взяли атакующих на мушку. Казаки стремительно приближались. Когда до них оставалось не более десяти метров, капитан скомандовал «Огонь!». Как только растаял дым, драгуны увидели результат своего залпа: на земле лежали три человека и две лошади. Третья щипала сухую траву на склоне оврага. Остальные казаки дружно развернулись и скрылись в лесу. Драгуны перезарядили ружья.

— Раненые есть?

— Нет, господин капитан.

— Нам повезло.

— Кроме Дюрталя.

— Да, Бонэ, кроме Дюрталя!

У д’Эрбини было намерение остановиться на ночь в той самой деревушке, но теперь у него пропало всякое желание входить в опасный лес и разбивать там лагерь. Он с сожалением приказал отходить, и драгуны, подгоняя изнуренных лошадей, двинулись назад ни с чем. Капитана утешало лишь то, что удалось захватить крепкую лошадь и пару крепких меховых сапог из медвежьей кожи. Они были для него малы, и он решил отдать их Анисье, стриженой монашке, которую он опекал, как дочь, и называл по имени.

В Рождественский монастырь отряд вернулся под проливным дождем еще до наступления ночи. Вода ручьями текла с крыш и навесов, лишенных водостоков, и д’Эрбини пришлось бегом проскочить через этот водопад, чтобы, наконец, оказаться в укрытии. В помещении он снял мокрый плащ и пропитанную водой огромную шапку. Посреди комнаты со сводчатым потолком, которая служила раньше приемной, перед кучей небольших мешочков сидели недовольные драгуны.

— Что случилось?

— Мы получили жалованье, господин капитан.

— И вы не рады этому, бездельники?

— Видите ли…

Зажав один из мешков между колен, капитан развязал тесемки и зачерпнул горсть красноватых монет.

— Медяки?

— Да, господин капитан. Кроме веса в них ничего нет.

— Вы предпочитаете фальшивые ассигнации?

Поскольку в подвалах здания суда были обнаружены запасы медных денег, в частях, действительно, ими стали выдавать жалованье. Деньги в мешках по двадцать пять рублей первыми получила императорская гвардия. Капитан чихнул.

— Вначале мне надо обсохнуть, а потом мы поразмыслим над этим.

Он оставил огорченных кавалеристов и поднялся наверх. В келье капитана у постели спящей послушницы сидел на табурете Полен.

— Анисья, Анисьюшка… — в голосе капитана слышалась неподдельная нежность.

— Она с утра не встает, господин капитан.

— Заболела?

— Я не разбираюсь в этом.

— Ты не вызывал доктора Ларрея?

— У меня нет таких прав.

— Кретин!

— К тому же доктор Ларрей хирург. Не знаю, что бы он мог отрезать у малышки…

Д’Эрбини не слышал последних слов слуги: он опустился на колени возле Анисьи. Она была похожа на ту мадонну, которую он украл из церкви в Испании, потому что нашел ее трогательной. Позднее он продал картину, чтобы устроить пирушку.

Дождь шел и весь следующий день. Отправленный хозяином в специальный гвардейский лазарет в Кремле, Полен ехал на осле, прикрывшись найденным в куче хлама китайским зонтом от солнца. Поскольку на его шляпе не было кокарды, часовые не впустили его в крепость, не поддавшись на уговоры слуги. Не помогло и письмо, написанное под диктовку д’Эрбини и собственноручно подписанное им. Полен медленно возвращался назад. Снова ему придется испытать на себе гнев капитана, но он уже привык к этому. Для очистки совести он заехал в военный госпиталь на берегу Москвы-реки, где увидел озабоченных врачей, которые осматривали пациентов, лежавших в больших залах с высокими окнами рядами по пятьдесят человек в каждом. В его присутствии санитары, сопровождаемые испуганными взглядами больных и раненых, вынесли завернутого в простыню покойника.

Полен отправился восвояси, так и не сумев поговорить с каким-нибудь фельдшером. Пробираясь среди руин, он увидел москвичей, толпившихся на Никольской улице, где возник стихийный валютный рынок. После пожара здесь сохранилось несколько казенных зданий. Солдаты, стоя позади импровизированных прилавков, коими были доски, положенные на козлы, меняли свои медные деньги. За десять, затем за пятьдесят копеек, а потом и за рубль серебром (спрос на ходовую монету подымал цены) бедняки уносили мешок медяков на сумму в двадцать пять рублей.

Среди покупателей были женщины, подростки, старики в лохмотьях, которые в этой толчее проявляли неожиданную ловкость. С саблями в руках гвардейские пехотинцы пытались удержать порядок. Иные стреляли из ружей в воздух. Но напор толпы был слишком сильным. Русские топтались на месте, обменивались тумаками, локтями пробивали себе путь сквозь толпу, пускали в ход кулаки, чтобы протиснуться к прилавку менял.

Огромный мужик вырвал из рук женщины мешок, который той удалось заполучить с превеликим трудом. Она с криком ногтями вцепилась ему в лицо, за что получила коленом в живот. Женщина ухватила лиходея за грязный кафтан и тот, чтобы освободиться, огрел ее мешком. Выкрикивая проклятия, несчастная упала на землю, и в образовавшейся толчее кто-то наступил на нее. Солдаты отступили внутрь здания. Теперь они бросали свои мешки с медяками через открытые окна, и от этого толкотни и насилия стало еще больше.

Молодому человеку в меховом плаще и треуголке на голове удалось вытащить несчастную женщину из свалки. Под его плащом Полен заметил голубую форму с отделкой из малинового бархата, этот парень имел отношение к медицинской службе. Он окликнул его, однако в таком гвалте его голос был едва слышен. Полен подъехал поближе:

— Вы врач, сударь?

— Да и нет.

— Фельдшер?

— Младший помощник лекаря.

— Моему капитану нужна ваша помощь.

— Если для офицера…

— Не совсем, но мне бы не хотелось получить от него нагоняй.

— Я немного знаком с порошками и мазями и видел, как пускают кровь…

— Тогда в добрый час!

Младший помощник имел простоватый вид, но был человеком доброжелательным. Кроме того, цвет формы указывал на род его занятий, и это, думал Полен, должно убедить капитана. Парень снял плащ и шапку, склонился над послушницей, вынул из сумки маленькое зеркальце и поднес к ее губам. Нахмурившись, д’Эрбини наблюдал за его действиями. Он предпочитал быстрые результаты.

— Полагаю… — заговорил парень.

— Точнее!

— Полагаю, что она умерла. Во всяком случае, у нее вид умершей. Видите, от ее дыхания зеркало не запотевает.

— Когда я сплю, то зеркала тоже не запотевают! То, что вы говорите, невозможно! И от чего она могла умереть, раз уж вы такой знающий?

— Ее можно отнести к лекарю…

— Поставьте ее на ноги, иначе я сломаю вам шею!

— Если вы сломаете мне шею, то будет два покойника.

Младший помощник лекаря был по-своему прав. Он еще раз склонился над постелью из меховых шкур и осмотрел белки глаз и цвет лица умершей:

— Похоже, что ее отравили.

— Ты разве не охранял ее все это время? — спросил капитан у слуги.

— Охранял. Отходил только тогда, когда готовил для нее обед.

— И чем ты ее кормил?

— Лошадиной печенью.

— Не надо было! Она уже начала портиться!

— Ноу нас больше ничего не было…

— Раз существует яд, существует и противоядие, — сказал медик.

— Дай ей какую-нибудь микстуру, — хриплым голосом попросил капитан.

— Послушайте! Тут, скорее, нужен поп. Он знает, что надо делать. Попам известны секреты целебных трав, они знают целительные молитвы, используют чудотворные иконы. Мне это рассказывал лекарь.

Д’Эрбини начинал верить, что мертвые могут воскреснуть, что магия способна на многое, что от дыма ладана проходят боли. Император, рассчитывая задобрить москвичей, разрешил открыть церкви, и попы вновь совершали богослужения. Когда капитан спустился вниз, чтобы отправить своих людей за православным священником в один из действующих храмов, ему сообщили, что все монашки умерли от отравления. Анисью погубила не лошадиная печень.

В бесконечных коридорах Кремля караульные дежурили около каждой двери. Назвать это дежурством было бы, разумеется, преувеличением. Гренадеры в меховых плащах сменили поясные ремни с подсумками на шали из кашемира, а кивера из медвежьего меха на забавные калмыцкие шапки. Менее пьяные держались за стены; другие, сидя на полу, длинными деревянными ложками вычерпывали из хрустальных банок экзотические варенья, от которых потом жутко хотелось пить. И все продолжали наливаться водкой. Брошенное оружие валялось среди пустых бутылок и банок.

Себастьян перестал обращать внимание на этот ежедневный спектакль. Когда он направлялся в столовую для административного персонала, ему повстречалась группа русских в штатском с повязками на рукавах и бело-красными бантами: делались попытки наладить жизнь, император восстановил городское самоуправление, распределил должности среди купцов и обывателей, отказавшихся бежать с Ростопчиным.

Адъютанты, офицеры, врачи и кассиры встречались во время обеда в огромном, обитом красным бархатом зале, центральная колонна которого удерживала своды и делила зал на четыре части.

— Господин секретарь!

За столом перед дымящимся блюдом сидел Анри Бейль и подавал Себастьяну знаки, приглашая присоединиться.

— Я вам держал место.

— Что вы едите?

— Фрикасе.

— Из чего?

— Похоже, из кролика…

— Скорее из кошатины.

— Не так уж и плохо, с приправами да со стаканом малаги.

Себастьян взял себе фасоли, но от фрикасе отказался. Молодые люди принялись обсуждать достоинства «Писем к сыну» Честерфилда — книги, украденной в одном из московских особняков, — затем обменялись мнениями по поводу итальянской живописи, историю которой, как признался Бейль, он писал. Они поспорили о Каналетто.

— Я знаю, господин секретарь, почему вам нравится Каналетто. Его венецианские пейзажи похожи на театральные декорации. Кстати, в молодости он вместе с отцом и братом писал декорации, рисовал балюстрады, изумительные перспективы. Что же касается его полотен, мне они представляются чопорными.

— Чопорными? Господин Бейль! В них совершенство…

— Неужто?

Себастьян замолчал, устремив взгляд на группу людей, вошедших в зал в сопровождении префекта императорского дворца Боссе.

— Похоже, что эти штатские привлекли ваше внимание.

— Я с ними немного знаком.

— Что они делают в этих стенах?

— Это труппа французского театра. Они играли в Москве.

— Какие девушки! Недурно, my dear. А вы не попытали счастья, коль так сильно любите театр, и любовь эта проявляется даже в вашем отношении к картинам Каналетто?

— Ну, нет, господин Бейль, я оставляю эту возможность вам.

— Благодарю вас! У меня много знакомых этого круга, к тому же, на днях я отбываю в Смоленск для пополнения запасов продовольствия. А затем — в Данциг.

— Завидую вам. К чему задерживаться в Москве?

— Меня замучили приступы зубной боли, которые начинаются в любое время, особенно ночью. Из-за этого я плохо сплю, меня лихорадит…

— Но зато аппетит отменный! — засмеявшись, заметил Себастьян, сам не зная, кому был адресован его смех: то ли другу Бейлю, то ли нашедшейся труппе.

Закончив обед, они вместе встали из-за стола. Артисты сидели недалеко от выхода, но Себастьян принял отрешенный вид и притворился, что не видит их.

— Господин Себастьян!

Его окликнула Орнелла, и он уже не мог уйти тайком.

— Скрытник, — шепнул ему на ухо друг. — Оставляю вас пощебетать, на сей раз это я завидую вам.

Себастьян сдержал дыхание, с наигранным удивлением подошел к столу и, улыбаясь, присел на стул. Он вынужден был выслушать рассказ Авроры об их злоключениях, о разграблении дома, в котором они остановились; о том, как спасались от пожара, мучались от жажды; как Неаполитанский король случайно спас их и приютил в своем штабе во дворце Разумовского. Себастьян с нарочито рассеянным видом наблюдал за Орнеллой. Она распустила свои черные волнистые волосы, которые падали на плечи и рассыпались по ее атласному платью. Когда девушка в свою очередь тоже стала что-то рассказывать, он обратил внимание, что она чуточку сюсюкает, но это только придавало ей особый шарм.

— Неаполитанский король, господин Себастьян, обожает театр, и он ведет себя в жизни, как на сцене.

— У него одежда с золотым шитьем, — подхватила рыжеволосая Катрин, — серьги с бриллиантами. В одном фургоне у него духи и крема, в другом — гардероб…

Актер-трагик Виалату, облаченный в мундир неаполитанца, не удержался и, перебив коллег, стал пародировать Мюрата.

— Он нам сказал, — Виалату прокашлялся и заговорил, подражая южному акценту короля, — в моем неапольском дворце для меня одного ставили репертуар Тальма, и я сам декламировал Сида и Танкреда…

— Тогда почему вы вернулись в Кремль? — прервал его Себастьян.

— Император потребовал, чтобы в Москве была восстановлена культурная жизнь. Он собирается выписать оперных певцов, известных музыкантов и, поскольку под рукой имеется драматический театр, попросил актеров сыграть репертуар, чтобы развлечь военных.

— Что вы собираетесь играть?

— «Игру любви и случая», господин Себастьян.

— Приду поддержать вас. Вижу вас в роли Сильвии, а вашу подругу — в роли субретки.

— А потом мы сыграем «Сида», — сказал герой-любовник, — и «Заира» и еще «Женитьбу Фигаро»…

Префект Боссе предложил им настоящий зал в особняке Позднякова, в котором не хватало лишь люстр. В их распоряжении было три дня, чтобы подготовить костюмы. Сюда же они пришли, чтобы отобрать все необходимое для спектакля. Военная администрация свезла в ивановскую церковь Кремля всевозможные ткани, занавесы, бархат, золотые галуны: все, из них можно сделать декорации и пошить костюмы.

Себастьяну было пора возвращаться в бюро. Когда он ушел, Орнелла и Катрин, забавляясь, стали читать выдержки из Марию, которые, как им казалось, подходили к случаю:

— Красавцы по своей природе самодовольны, заметить я успела, — говорила Орнелла за Сильвию.

— О! Вина лишь, что самодовольны, но нет вины в их красоте, — отвечала Катрин за Лизетту.

Виалату, уткнувшись носом в тарелку с царскими вензелями, с жадностью уминал фрикасе из кошатины и трижды наполнял им тарелку.

Отряд драгун сопровождал несколько двуколок, на которых были уложены зашитые в полотняные мешки тела монашек. Из-за густого тумана холодное октябрьское утро было настолько мрачным, что драгуны были похожи на тени. Капитан д’Эрбини вел их на кладбище. Ему не хотелось, чтобы Анисья лежала вместе с другими сестрами; он завернул ее в саван из индийского шелка и вез перед собой на лошади. Он был так же бледен, как и послушница. Печаль прорезала новые морщины на его обветренном лице. Откуда взялся яд? Кто его принес, кто подсыпал? Как? Религия запрещает самоубийство, выходит, это убийство? В Москве время от времени появлялись казаки, которые рыскали вокруг; они проводили разведку и убивали одиноких французов. Но яд — не их оружие. На них это не похоже. К тому же, они не смогли бы пробраться в монастырь и, тем более, в келью матери-настоятельницы. Д’Эрбини не мог разобраться во всем этом. Неужели нет объяснения? Тем хуже. Он ограничится фактом. Привыкший к смерти и убивавший сам, капитан страдал из-за жестокой смерти этой русской девушки, о которой ничего толком не знал. Он собирался увезти ее с собой в Нормандию, потому как рано или поздно им придется уйти из этого мерзкого города. Он научил бы ее французскому языку и относился бы как к дочери, да, да, как к своей дочери. Она была бы рядом с ним в его тихой старости…

Драгуны, въехали на кладбище. В тумане, который начал рассеиваться, рдели огоньки. Здесь нашли приют московские нищие, соорудив среди могильных плит жалкие лачуги. Они жгли костры, чтоб сварить похлебку, согреться и отпугнуть волков да голодных бездомных собак.

В полном молчании кавалеристы принялись копать на одной из аллей большую могилу. Капитан положил тело Анисьи на замшелую надгробную плиту. Когда могила, которую, казалось, копали целую вечность, была, наконец, готова, драгуны опустили в нее тела монахинь и принялись засыпать их землей. Д’Эрбини сидел рядом с телом Анисьи. Он открыл восковое лицо покойницы, снял с ее шеи золотой крестик и сжал его в руке. Он не слышал, как закапывали могилу, не видел, как его люди закончили работу и безмолвно стояли в ожидании команды. Капитан долго смотрел на грязную землю, потом, подняв голову, произнес:

— Бонэ, возьми двух человек и приподними мне это, — он указал на плиту из белого мрамора.

— Там уже есть обитатели, мой капитан.

— Неужели ты хочешь, чтобы я сбросил Анисьюшку в яму? Здесь ей будет лучше. Зимой в этой проклятой стране дьявольски холодно, и хороший склеп будет как нельзя кстати.

Бонэ принялся исполнять приказ, думая, что у капитана помутился рассудок. Когда они отбросили землю, лопаты уткнулись в крышки гробов.

— Хватит, — сказал капитан.

Он на руках перенес Анисью к открытой яме. Бонэ помог ему осторожно уложить ее в могилу. Д’Эрбини сапогом разровнял землю и велел уложить плиту на место.

— Кто-нибудь запомнил место? Нет?

Вздохнув, он подтянул подпругу и вскочил на лошадь.

По вечерам секретарь зажигал две свечи на рабочем столе императора. «Он работает без отдыха!» — восхищались солдаты, глядя на светившееся в темноте окно. На деле большую часть дня Наполеон спал либо, лежа на софе, просматривал тома Плутарха или перечитывал «Карла XII» Вольтера — маленький томик в кожаном переплете с золотым обрезом. Он со вздохом захлопывал книгу: «Карл не захотел считаться с условиями погоды…». Наполеон закрывал глаза и дремал. О чем он думал? Приходившие новости были обескураживающими: недавно русско-шведская коалиция вынудила Гувийона-Сен-Сира оставить Полоцк, ожидание затянулось, царь не отвечал. Коленкур отказался ехать в Петербург выпрашивать мир, в который никогда не верил. Более послушному Лористону удалось добраться до Кутузова и вырвать у того устное согласие о перемирии. Сдержит ли тот свое слово? Император сомневался и отдавал заранее невыполнимые приказы: «Закупить двадцать тысяч лошадей и обеспечить двухмесячный запас фуража!» У кого купить лошадей? Где собрать фураж? Как-то раз он доверительно поведал главному интенданту графу Дарю о своем желании атаковать Кутузова.

— Слишком поздно, сир, — ответил граф. — У него было время, чтобы восстановить силы.

— А у нас?

— У нас — нет.

— Так что делать?

— Надо укрепляться в Москве и готовиться к зиме. Другого решения нет.

— А что делать с лошадьми?

— Обещаю засолить всех тех, что мы не сможем прокормить.

— А люди?

— Будут жить в подвалах.

— Ну, а потом?

— Как только сойдет снег, подойдут подкрепления.

— Что подумают в Париже? Да и мало ли что в мое отсутствие может произойти в Европе?

Дарю, опустив голову, ничего не ответил, но император, казалось, внял его совету. Работы по обустройству были ускорены, на башнях Кремля артиллеристы установили тридцать орудий, со дна прудов поднимали тысячи ядер, затопленных русскими, а в Париж было отправлено требование императора прислать опытных хирургов.

Как-то раз, около двух часов ночи, император диктовал секретарям распоряжения для Бертье. Голова его работала четко, фразы давались легко, и он в халате из белого мольтона, заложив руки за спину, расхаживал по кабинету. Наполеон требовал от начальника главного штаба, чтобы войска имели трехмесячные запасы картофеля и шестимесячные — кислой капусты и водки, затем, заглядывая в подробный план города с отмеченными на нем местами дислокации воинских частей, продолжал: «Определить места хранения продовольственных запасов: для первого корпуса — монастырь, в котором расквартирован тринадцатый легкий полк; для четвертого корпуса — тюремные помещения по дороге на Петербург; для третьего корпуса — монастырь в районе пороховых погребов; для гвардейской артиллерии и кавалерии — Кремль… Необходимо определить три монастыря на выезде из Москвы для организации укрепленных пунктов…»

Император хорошо владел ситуацией, но всегда отказывался верить, что в войсках не хватает продовольствия. Неважно! Следующий день выдался теплым, и император, к которому вернулась его живость, обедал с Дюроком и принцем Евгением.

— А где Бертье?

— В своих апартаментах, сир, — ответил Дюрок.

— Он разве не голоден?

— Вы утром надрали ему уши со словами «Вы не только ни на что не годны, но и мешаете мне!»

— И поделом: в капустной стране он не в состоянии найти кислой капусты! Он что, как старая дева, уже не выносит головомойки? Старая дева, да, да! Неспроста он выбрал для себя апартаменты царицы!

Приглашенные на обед натянуто улыбались, в то время как император хохотал до слез. Краем скатерти он вытер слезы, вновь принял серьезный вид и, пережевывая бобы, резко сменил тему разговора:

— Как вы думаете, какая смерть самая красивая?

— В стремительной атаке на казаков! — запальчиво воскликнул принц Евгений, схватив отбивную котлету за косточку.

— Это и ждет нас, — добавил Дюрок.

— Я хотел бы погибнуть во время сражения от пушечного ядра, но умру, как идиот, в постели.

Затем они принялись вспоминать кончины великих людей из истории античного мира. Тех, кого отравили, кто умер от смеха, кто покончил с собой, задерживая дыхание, кто нашел смерть от кинжала. Его величество пытался найти предшественников у Плутарха: он содрогнулся, когда узнал историю смерти Суллы — небогатого генерала без положения в обществе и без земельных владений, который, опираясь на армию, повелевал в Риме и правил миром. Как и Наполеону, ему приходилось держать в своих руках огромную империю; как и Наполеон, он распоряжался судьбами людей, издавал новые законы, печатал деньги со своим изображением. Его супруга Цецилия, как и императрица Мария-Луиза, принадлежала к аристократическому роду. Параллель впечатляла императора, но только не конец Суллы:

— Вы представляете меня таким же деградировавшим? Окруженным актрисами и музыкантами, пьянствующим и обжирающимся, покрытым полчищами вшей? Тьфу!

— Этот рассказ Плутарха — явное преувеличение, сир, — заметил принц Евгений.

— Моя судьба слишком похожа на его судьбу…

— И на судьбу Александра Великого, — вставил Дюрок, знавший о пристрастиях императора и его мечтах.

— Ах, Индия…

Со времен своего неудачного похода в Египет Наполеон мечтал, по примеру Александра, добраться до Ганга. И здесь он тоже видел сходство. Македонский двинулся на Восток с несколькими тысячами варваров: скифскими и иранскими конниками, персидскими пехотинцами, балканскими иллирийцами, фракийцами, подозрительными греческими наемниками. И как в Великой армии, они говорили на разных языках. Он сравнивал агрианских копьеносцев с польскими уланами, болгарских разбойников с испанскими батальонами, критских лучников в шлемах с козлиными рогами с полком из восточной Пруссии…

— Мы могли бы организовать поход в Индию, — вновь заговорил он, глядя в потолок.

— Вы на самом деле так думаете? — забеспокоился Дюрок. — За сколько дней туда будет доходить почта из Парижа?

— А сколько потребуется месяцев, чтобы добраться туда? — спросил принц Евгений.

— Я изучил карты. Из Астрахани можно пересечь Каспий, и через десять дней вы уже в Астрабаде. Оттуда потребуется полтора месяца, чтобы дойти до Инда…

Зрительный зал с двумя рядами закругленных лож, партером и оркестровой ямой, устроенный в особняке Познякова, напоминал настоящий итальянский театр. Кремлевские люстры освещали сцену, на которой отсутствовали декорации. Труппа играла на фоне драпировки и в качестве реквизита использовала лишь кое-какую мебель. Ряд лампионов служил рампой. Музыканты из гвардейского оркестра, сидя на стульях, готовились исполнять экспромтом музыкальные отрывки на свой выбор, чтобы подчеркнуть эффект или обеспечить переход между сценами. Следует признать, музыканты не были привычны к такой музыке, но ведь надо было чем-то занять их между парадами. Офицеры и служащие из административного персонала занимали места в ложах, солдаты рассаживались в партере, либо стояли у колонн. Барабаны, перекрывая гомон зрителей, выбивали дробь.

На сцену вышел Виалату в костюме маркиза, с лицом, припудренным тальком. Он поднял руку и, когда установилась тишина, стал читать:

Овация помешала ему продолжить. Радуясь триумфу, Виалату изящно развел в стороны руки и низко поклонился публике. Вскоре, чувствуя, что аплодисменты слабеют, он выпрямился:

— Господа, труппа французских актеров госпожи Авроры Барсей имеет честь представить вам пьесу господина Мариво «Игра любви и случая!»

Музыканты заиграли императорский марш, и при свете сотен свечей под звуки кларнета начался спектакль. Из-за кулис в роскошном платье вышла Орнелла, исполнявшая роль Сильвии. На ней была расшитая галуном бархатная юбка, и лиф без рукавов с глубоким вырезом спереди. Обнаженные плечи выгодно подчеркивали ее стройную шею. Слегка манерничая, она заговорила:

— Что снова вы позволяете себе, зачем касаться моих чувств?

— Я полагала, что чувства ваши в таких делах сродни переживаниям других.

Рыжекудрая Катрин в роли субретки, одетая в блузу, напоминающую стихарь, и в мягкие туфли, отвечала ей, уперев руки в бока.

Зрители в ложах слушали с важным видом, в партере же ничего не понимали, однако солдаты довольно таращили глаза: у этой воображалы Сильвии было чертовски глубокое декольте. Когда менялась сцена, действующие лица проходили позади китайской ширмы с перламутровой инкрустацией в виде птиц. Сильвия скрывалась с одной стороны, а с другой появлялся Виалату в роли Оргона или Доранта, поскольку играл одновременно несколько ролей, меняя лишь шляпу или накидку, и это всерьез запутало зрителей партера. Драгун Бонэ совсем растерялся. Сидя в глубине зала, он попросил Полена объяснить ему суть пьесы.

— Все просто, — ответил Полен, — хозяйка занимает место служанки, чтобы проверить искренность чувств сосватанного ей жениха. Однако тот, в свою очередь, занимает место своего лакея.

А что это в итоге меняет? Служанка, даже переодетая в маркизу, все равно будет говорить, как служанка.

— Но это для смеха.

— Мне совсем не смешно.

Зал вдруг загалдел и затопал ногами, так как у Орнеллы, выряженной на сей раз субреткой, порвался на спине корсаж:

— Браво!

— Корсаж! Корсаж! — скандировали гренадеры.

— Тебе лучше без него, цыпочка!

Не обращая внимания на зал, Орнелла продолжала играть, будто ничего не случилось. Невозмутимый Виалату в роли Доранта говорил:

— Уехать собираюсь я под именем чужим, а господин Оргон узнает все с моей записки.

Орнелла, стоя в стороне, но лицом к залу:

— Уехать! Я не надеялась на то.

— И вы не одобряете замыслов моих?

— Ну… Не очень, — подхватила Орнелла уже в роли Сильвии, повернувшись спиной к хамам, которые хлопали в ладоши и окликали ее:

— Оставайся так! — вопил унтер-офицер из жандармского полка.

— Разорви еще немного!

Финальная сцена последнего акта закончилась при общем гаме, и Орнелла не вышла на сцену, чтобы вместе с труппой поприветствовать зрителей. Спрятавшись за кулисами, она рыдала в объятьях Авроры.

— Да будет тебе, — успокаивала ее директриса, — ты и не такое видела.

— Мне стыдно!

— Выйди на поклон, они требуют тебя. Ты слышишь их?

— Увы…

Аврора подтолкнула ее к сцене. Как только появилась Орнелла, публика взревела от восторга и разразилась шквалом оваций. Разглядывая непринужденную публику, девушка заметила в ложе авансцены бледного молодого человека, который улыбался ей. То был Себастьян Рок. Поскольку установилась хорошая погода, император решил проверить, как выполняются отданные им приказы, в связи с чем барон Фен дал своему помощнику полдня отдыха, и тот воспользовался этим, чтобы сходить в театр. Успокоившись и осмелев в его присутствии, Орнелла подошла к рампе, одним рывком разорвала корсаж до пояса и поклонилась сначала направо, потом налево. Под восторженные крики публики к потолку взлетели каски, кивера, меховые шапки. Прогнувшись и выпятив грудь, артистка провоцировала разгоряченную солдатню. Виалату под неодобрительный свист зала набросил ей на плечи длинную накидку, укутал и увел со сцены.

— Ты сошла с ума! А если бы они полезли на сцену?

— Офицеры не допустили бы этого.

— Ты шутишь?

Не представляя, какой опасности она себя подвергала, Орнелла полагала, что Себастьян никогда не позволил бы этим увальням приблизиться к ней и прикоснуться к ее телу. Она явно преувеличивала возможности помощника секретаря императора.

На протяжении всей следующей недели у Себастьяна не было возможности посетить театр. Он пожалел о том, что не поздравил Орнеллу, к которой, несмотря на нерешительность, испытывал расположение, но галдящая толпа вынесла его из театра, и тотчас же вместе с офицерами он на коляске уехал в Кремль.

Снег шел уже три дня подряд, но сразу же таял. Наполеон воспользовался непогодой, чтобы, не выходя из апартаментов, решить некоторые дела империи. Он был удивительно энергичен, меньше страдал от болей в желудке, перегружал работой секретарей и, не давая им продыху, диктовал письма министрам в Париж либо герцогу де Бассано, управлявшему Литвой и обеспечивавшему связь между Австрией и Пруссией: «Организуйте отправку скота и одежды из Гродно в Смоленск». Он менял место дислокации Вюртембергского полка, переписывал устав «Комеди-Франсэз», уточнял порядок отправки из Москвы на повозках частных лиц первого обоза с ранеными, смягчался, когда писал императрице: «Надеюсь, что маленький король радует тебя». И все это в спешке, урывками, одновременно по нескольку писем и нескольким секретарям, которые вынуждены были догадываться об адресате по тону императора.

В эти же дни он распорядился переплавить серебряную утварь кремлевских церквей и передать слитки армейскому казначейству. Он принимал посетителей, невнимательно слушал и отдавал много распоряжений. Как только стало теплее, он отправил саперов императорской гвардии на купол колокольни Ивана Великого: ему хотелось увезти в качестве трофея огромный позолоченный крест, который венчал колокольню. Из своею окна Себастьян видел, как исполнялась эта опасная затея. Саперы цепями обвязали крест и долго тянули за них. Крест зашатался, опрокинулся и затем упал вниз, увлекая за собой часть строительных лесов. От удара вздрогнула земля, и крест раскололся на три части. То было единственное развлечение Себастьяна. Изнуренный работой, он делал заметки, писал и переписывал каллиграфическим почерком документы, мало спал, почти не видя снов, питался наспех, не отходя от своего пюпитра. Вот уже месяц, как он находился в Москве.

18 октября, когда император проводил в одном из дворов смотр пехотных полков маршала Нея, неожиданно появился посыльный от Мюрата. Он спрыгнул с лошади, подбежал к Императору и, задыхаясь, произнес:

— Сир, на равнине…

— Что на равнине?

— Тысячи русских напали на второй кавалерийский корпус.

— А перемирие?

— Вчера они взяли в плен конников Неаполитанского короля.

— Что потом?

— Король отправил письмо командующему русскими аванпостами с требованием их освобождения.

— В каком тоне?

— В резком.

— А точнее?

— Если конники не будут освобождены, он прерывает перемирие.

— Что дальше?

— Перемирие нарушено.

— Выходит, меры предосторожности не были приняты? Ничего не могут без меня!

— Русские прятались в придорожном лесу.

— Что потом?

— Они воспользовались тем, что наши люди занимались заготовкой фуража, и начали атаку.

— Как мы ответили?

— Плохо. Очень плохо, сир.

— Точнее!

— Уничтожена артиллерия генерала Себастиани.

— Есть пленные?

— Да, более двух тысяч человек.

— Убитых?

— Весьма много.

— А Мюрат? Где Мюрат?

— Он атакует.

Мюрат мчался галопом по затвердевшей от мороза земле в сторону отдаленного глухого гула сражения. Волнистые локоны его длинных волос развевались на ветру, а бледное солнце отражалось в бриллиантовых серьгах, золотом шитье доломана и перекрещенных брандебурах мехового плаща. Он вел за собой бригаду карабинеров. В утреннем тумане, в котором растворялись их белые мундиры, сверкал лишь начищенный металл кирас и касок с красным волосяным плюмажем на гребне. С саблями наголо и громкими криками они с тыла налетели на противника. К тому времени русские завершили обходный маневр, чтобы перерезать Себастиани дорогу на Москву, и не ожидали столь яростной атаки с тыла. Первые были порублены еще до того, как успели развернуться, другие бросились бежать. «Огонь по негодяям!» — крикнул Мюрат. Всадники, выпустив из рук сабли, повисшие у них на запястьях на ремешках, вскинули карабины и дружным залпом уложили ближайших к ним русских солдат.

Мюрат не размышлял. Он шел в атаку. Способный бросить свою изнуренную кавалерию на приступ крепостных стен и фортов, он был мастером неожиданных нападений и любителем выставлять себя напоказ. Его офицеры знали это и на Бородинском поле не спешили передавать эскадронам его приказы, чтобы он мог осознать свои ошибки и изменить решение. Тогда их преднамеренная медлительность спасла немало жизней. Настоящий тактик Даву, которого недолюбливал император, критиковал Мюрата и испытывал к нему неприязнь. Он обвинял Мюрата в том, что тот посылает своих солдат на бессмысленную смерть, что он загубил кавалерию ради того, чтобы показать себя. Однако император был на стороне Мюрата, своего порывистого зятя, в котором любил пылкость и сумбур. Русские уважали и страшились его, наблюдая, как он гарцует на лошади, либо бесшабашно мчится навстречу пулям и ядрам, всегда невредимый, чарующий, шальной.

Сын трактирщика считал себя настоящим королем, он не хотел понимать, что короны, которые раздавал Наполеон, были всего лишь игрушками, а сами королевства выполняли роль супрефектур в прирастающей территориями империи. Мюрату хотелось иметь трон Вестфалии, Польши, Швейцарии, Испании, но, увы, его следовало держать в узде. И когда он получил Неаполь, то от расстройства чуть не заболел. Его жена, очаровательная блондинка Каролина Бонапарт, которой он не доверял, и которая любила плести интриги в спальне, обитой белым атласом, тоже посчитала, что эта корона слишком мала для ее головки. Тем не менее, неаполитанцы обожали их. Наполеон позвал Мюрата в поход на Россию, предложив ему возглавить стотысячную конницу. Неаполитанский король не смог отказаться, да и хотел ли? Ведь по-настоящему он жил лишь мчась верхом на коне в своем опереточном мундире под свист пуль и грохот орудий.

Отброшенные карабинерами русские кирасиры переходили вброд реку, вспенивая вокруг себя воду. Мюрат, словно перед границей, остановился на берегу. Слева слышались пушечные залпы; над Винково, где расположился лагерь его авангарда, плыл сизый дым. Мюрат направил бригаду в ту сторону и вскоре увидел ощетинившееся пиками полчище конников-азиатов в разноцветных одеждах. Завязалась яростная схватка. Пика пронзает плащ Мюрата, он хватает ее за древко, тянет на себя татарина в остроконечной шапке, коленями направляет лошадь, колет; режет; опрокидывает, пробивается вперед. Он снова и снова ведет в атаку своих кавалеристов, пока, наконец, русские не отходят к лесу на другом берегу реки.

Лагерь разорен, наполовину истреблен огнем, пушки приведены в негодность, повозки сожжены. Повсюду лежат тела погибших и умирающих, на телеги укладывают раненых. Себастиани уцелел. Мюрат не решился обвинять его, пусть даже тот жил цивильной жизнью, проводя время за чтением итальянских поэтов. Оплошности его генералов — это его упущения. Ему надо было приказать выставить патрули, чтобы предупредить внезапное нападение. Он знал, что попы вот уже неделю собирают ополчение из крестьян, а русские войска, оставаясь вне досягаемости французов, постепенно окружают Москву. От его кавалерии ничего не осталось. Она перестала существовать.

В тот же день в Рождественский монастырь заявились вагенмейстеры с толстенными гроссбухами. Один из вагенмейстеров спустился на землю, отряхнул пыль с рукава своего сюртука и спросил у драгун, охранявших ворота:

— Какая бригада?

— Сент-Сюльпис, четвертый эскадрон.

— Сколько человек в строю?

— Около сотни.

— А точнее?

— Не знаю. Восемьдесят восемь или восемьдесят семь, а может и меньше.

— Сколько верховых лошадей?

— Девяносто.

— Получается, что есть лишние.

— Это вы так считаете. Проверили хотя бы.

— У нас нет времени.

Второй вагенмейстер, не выходя из коляски, открыл одну из своих книг и стал водить пальцем по строчкам. Затем он сделал карандашом какую-то запись. В это время к ним подошел услышавший скрип колес д’Эрбини. Он хотел выяснить причину визита.

— Инвентаризация, господин капитан, — сказал первый вагенмейстер. — Мы заберем у вас лошадей, которые не используются.

— Но они будут использованы!

— В артиллерии их не хватает.

— Но эти лошади не способны тащить орудия!

— Однако им придется тащить их, господин капитан, — ответил первый вагенмейстер.

— У вас есть фургоны? — спросил второй.

— Нет.

— Коляски, кабриолеты, брички?

— Тоже нет. Есть только двуколки для багажа.

— Двуколки! Их надо зарегистрировать, — сказал первый.

— И пронумеровать, — добавил второй.

— На кой черт?

— Всякое транспортное средство без номера будет конфисковано. Таков приказ императора.

— Для чего нужно присваивать номера старым повозкам?

— Для того, чтобы передать вам раненых.

— Я не полевой госпиталь!

— Всякое транспортное средство без раненых на борту будет сожжено.

— Объясните, в конце концов, в чем дело, иначе я вам подрежу уши!

— Мы уходим, господин капитан, — ответил первый вагенмейстер.

— Завтра мы покидаем Москву, — уточнил второй, закрывая свой гроссбух.