ЕСЛИ БЫ НЕ ВОЗНИКЛА ШВЕДАГОН

Ясным декабрьским утром Прага провожала нас, одетая, как невеста, во все белое. Первый настоящий мороз всю ночь щедро рассыпал иней, и день неожиданно предстал в хрупкой призрачной красоте. Зимнее солнце как бы в награду за свою холодность расцвечивало иней радужными блестками.

— Уважаемые пассажиры! Приветствуем вас на борту самолета Чехословацкой аэролинии, выполняющего рейс по маршруту Прага — Каир — Бахрейн — Бомбей — Рангун — Джакарта…

И сразу привычное течение дней остановилось. Мы вступали в неведомый, почти фантастический мир. Каким он будет?

Короткая остановка в Каире, первое соприкосновение с жарой южных стран. Но осталась позади, проплыла внизу голубоватая, разбегающаяся нитками дельта Нила. За иллюминатором лишь синева океана да лазурь неба. Через несколько часов самолет начал снижаться навстречу беспокойным волнам, как огромная стрекоза, завороженная гигантским водным простором. В последний момент под крылом мелькнула твердь суши. Бетонная полоса, удар колес — и нас встречает горячим дыханием пустыни маленький уютный аэродром на Бахрейнских островах.

А к рассвету сухая жара Бахрейна сменилась влажной духотой Бомбея. Раннее утро было таким же пасмурным, как горстка помятых бессонницей пассажиров, которым даже не хотелось выходить. Но трап подан, и пришлось подчиниться.

Первые шаги по летному полю — первое неожиданное впечатление: на каменных скамьях вдоль ограды и просто на земле спали люди. Грязные лохмотья, бывшие когда-то платьем, обнажали тощие босые ноги; рты спящих, измазанные засохшим бетелем, полуоткрыты…

А рядом, в дверях аэровокзала, нас поджидало видение из сказок «Тысячи и одной ночи» — служащая аэропорта. Молодая, красивая, стройная. Голубое сари ниспадало с ее плеча, шелестело шелком. На тонких смуглых руках позвякивали браслеты. Волшебная прическа с орхидеей в смоляных волосах, прелестная улыбка. «Не туда; пожалуйста, наверх».

В зале транзитных пассажиров уже стояли служащие в красно-белой униформе с подносами прохладительных напитков.

В зеркальных витринах магазинов светились серебряные чеканные сосуды, излучали блеск драгоценности, матово белели статуэтки из слоновой кости. На полках теснились кипы вышитых сари, сказочно красивых и сказочно дорогих.

Два лица Востока, два мира — роскошь и бедность, доводящая до отчаяния.

…И снова неоглядный океан, блекло-синий от беспощадных лучей солнца купол неба. Там, за Бенгальским заливом, лежит Бирма.

Внизу вдоль побережья потянулась зеленая полоса, исчерченная линией дорог, мозаика рисовых полей, воробьиные гнезда бамбуковых хижин.

Блеснуло что-то яркое, желтое, высоко вознесенное над землей. Это шпиль знаменитой пагоды Шведагон. Значит, под нами Рангун — столица Бирмы, город, украшенный голубыми чашами двух озер — Инья и Кандоджи — и широкой лентой реки Рангун.

А золотая ступа светилась, блестела, исчезала из поля зрения и вновь, словно дневной маяк, появлялась на следующем вираже самолета, с каждым разом становясь все отчетливее. Мы приземлились в аэропорту Бирмы — Мингаладон.

Время едва перевалило за полдень. Аэродромное поле излучало жару, и воздух дрожал, колебался над горячим бетоном, как над раскаленной пустыней. В лицо ударила влажная духота, тяжелым грузом навалилась на плечи, связала ноги. Дорога до двухэтажного здания аэропорта казалась бесконечной. Наконец, разгоряченные, взмокшие от пота, мы вошли в прохладный кондиционированный зал и через минуту уже зябко поеживались от сырой прохлады. Прохождение формальностей, казалось, никогда не закончится.

Голос в громкоговорителе уже давно оповестил об отлете чехословацкого лайнера, а таможенники в униформе цвета хаки и белых гольфах все еще досматривали имущество прибывших пассажиров, хотя их было не так уж много.

Это было время, когда власти ограничивали въезд в Бирму. Он был разрешен только дипломатам, бизнесменам, лицам, приезжающим в страну со служебными целями. Потоки паломников из соседних стран прекратились. Желание поклониться рангунской пагоде Шведагон или пробыть какое-то время в монастыре Мандалая стало недостаточно веской причиной для получения визы.

Положение изменилось только в семидесятых годах, когда правительство начало поощрять приток туристов, дающий иностранную валюту. Красочные рекламные проспекты бирманского Туристского бюро приглашали посетить страну и гарантировали въездную визу сроком на семь дней без каких-либо осложнений.

Тогда же было построено несколько комфортабельных отелен в самых примечательных местах — Пагане, Мандалае, близ озера Инле и, конечно, в Рангуне, который стал землей обетованной для туристов. Заметьте: не для паломников, а для туристов. Тех, кто приходят в пагоды не за тем, чтобы поразмышлять над смыслом жизни, а чтобы сделать удачный фотокадр, снять фильм о себе в экзотических краях.

По мраморной платформе Шведагона сегодня бродят толпы праздных туристов, увешанных фотокамерами, точно так же как у египетских пирамид, Пизанской башни пли пражского собора святого Витта.

Жарким пламенем полыхает на солнце пагода Шведагон — «золотая слава» Бирмы, одна из самых почитаемых в мире буддийских святынь. Сияет в убранстве драгоценных камней. Покойно и умиротворенно высится над шумным городом, залитым влажной тропической жарой, над смесью запахов и говором разноязыкой толпы.

Кто знает, не будь Шведагона, вырос бы здесь, в душном районе дельты Иравади, город, которому суждено было стать столицей страны?!

Никто из бирманских королей никогда не располагал свою резиденцию в этих местах. Столицы возникали и исчезали на севере страны, в районах Верхней Бирмы. Южные же края оставались дикими, необжитыми. Не приставали тут корабли заморских купцов. Девственные леса кишели дикими тварями. Стояла лишь небольшая деревушка — всего несколько бамбуковых хижин, обнесенных забором, удаляться от которого жители не рисковали.

Почему же на этом негостеприимном куске земли люди все-таки селились? Да потому, что рядом, на холме Тейнгоутера, стояла священная пагода Дагон, к которой отовсюду съезжались паломники. К тому же здесь протекала река Хлайн (один из двенадцати рукавов Иравади) и до моря было рукой подать. Росла известность пагоды — росло и значение поселения, постепенно становившегося городом. Пагода достраивалась, стремилась ввысь, город — вширь.

Однако много воды утекло из Иравади, тонны речного ила нанесли ее волны, в несколько раз увеличив площадь плодородных земель дельты, прежде чем на берегу Хлайн, или, как часто ее называют, Рангун, вырос большой порт и столичный город с населением, перешагнувшим ныне за второй миллион.

Более двух тысяч лет стоит Рангун. Разные он носил имена. В давние времена, когда высота пагоды едва достигала двадцати метров, горстка лачуг на берегу Хлайн, окруженная непроходимыми лесами, называлась Оуккала. В XI веке она превратилась в рыбацкую деревушку, которую жившие здесь моны стали называть Дагон — в честь пагоды. Со временем к слову «Дагон» люди прибавили частицу «шве», что значит «золотой». Кстати, с частицы «шве» начинаются названия всех бирманских пагод, крытых золотом.

В XVIII веке, когда король Алаунпая, объединив страну, захватил Дагон, он приказал обнести его стеной и переименовал в Янгоун, что означало «конец вражде». Позднее англичане стали называть город Рангун. Но и теперь бирманцы предпочитают исконное имя своей столицы— Янгоун.

Трижды Англия воевала с Бирмой. В первых двух войнах она отняла у нее южные плодородные земли и лишила выхода к морю. Но оставался свободным еще север страны со столицей Мандалай. Шестьдесят лет понадобилось колонизаторам, чтобы подчинить себе страну.

Во второй половине XVIII века Рангун из заштатного городка превратился в крупный морской порт. Через него проходил весь поток экспортных и импортных грузов. Отсюда отправлялось во все концы мира бирманское «белое золото», рис.

Часто западные историки пишут о том, что колонизаторы несли порабощенным народам Азии достижения науки и техники своих более развитых стран.

Да, они строили города, прокладывали дороги, телеграф, осваивали целинные земли, ввозили машины, разведывали недра. Но ведь все это было подчинено единственной цели — быстро и без помех грабить страну.

Британские фирмы беззастенчиво вывозили богатства Бирмы — тиковую древесину, нефть, рис. Англичане начали добычу свинца, цинка, сурьмы, серебра, олова и вольфрама.

Они строили причалы, но для того, чтобы к ним швартовались пароходы Великобритании, имевшие монопольное право на морские перевозки между Бирмой и другими странами. По Иравади стали ходить колесные пароходы, принадлежавшие, конечно, британской компании. А когда речные перевозки перестали справляться с растущим грузопотоком, началось строительство шоссейных и железных дорог.

Постепенно Рангун стал экономическим и административным центром Бирмы. Здесь сходились все водные, шоссейные и железные дороги.

Город строился. Исчезали узкие извилистые улочки, уступая место прямым, как стрелы, улицам и площадям. Каменные жилые дома оттеснили к окраинам бамбуковые хижины.

И сегодня еще стоят в центре Рангуна «доходные» дома, которым по сто лет. Они кажутся нежилыми. Незастекленные окна чернеют, как провалы. В карнизах и трещинах буйно проросла зелень. На четвертый этаж ведут крутые лестницы без площадок для отдыха. Комнаты в домах тесные, неудобные. Теперь таких зданий не строят.

В КАЛЕЙДОСКОПЕ РАНГУНА

Совсем недавно Рангун называли на Западе «сонной столицей». А каков он сегодня?

Столица Бирмы — вполне современный город, хотя и очень разноликий. Ее старый, обветшалый английский центр мало похож на живописную бирманскую часть города, а китайские кварталы, набитые лавками и мастерскими, отличаются от индийских торговых районов.

Рангун покоряет спокойной и естественной красотой. Ему чужды спешка и суета. Город молод: половине его более чем двухмиллионного населения нет и тридцати лет.

Из аэропорта в город ведет узкая дорога, тянущаяся среди прудов. Первое впечатление — хижины, беспорядочно теснящиеся вдоль шоссе. Ни садов при них, ни изгородей. Только пустыри с пожухлой, побуревшей от солнца травой.

Такие хижины на сваях рассыпаны по городам и весям. Они никогда не запираются. Передняя стена дома часто делается подъемной. Утром ее поднимают, ставят подпорки, и получается веранда, на которой семья проводит свободное время. А вечером стена вновь занимает свое место, крепится к полу — и дом готов к ночному сну.

Простой люд живет открыто, не отгораживаясь от соседей.

А вот виллы и особняки (об этом мы узнали позже) скрыты от посторонних глаз добротными заборами, плотными занавесями. Их окна и двери зачастую забраны решетками.

Испокон веку в Бирме строили деревянные дома. Считалось, что каменные постройки нездоровы для жизни: они сильно накаляются под солнцем, «не дышат», как деревянные или бамбуковые.

Даже богатые люди жили в деревянных домах. Крыши обычно делались одноярусными. Если же дом покрывала двухъярусная крыша, значит, там жил вельможа. Трехъярусная крыша была привилегией королевской семьи.

Но деревянные дома всегда таили в себе опасность пожаров. Стены их часто пропитывали нефтью, чтобы защитить от нашествия термитов. И они становились огнеопасными, вспыхивали от одной неосторожной искры. В Бирме пожары нередко превращали в пепелища целые кварталы и даже города. Они такой же бич, как наводнения.

Сейчас, с появлением кондиционеров, состоятельные бирманцы предпочитают жить в каменных особняках. Комнаты, которые не кондиционируются, делаются открытыми, «продуваемыми». Но там, где есть искусственное охлаждение, окна плотно закрывают.

Рангун принято делить на две части: прилегающий к порту деловой город и район парков.

Центр столицы выстроен еще в колониальные времена. Отсюда берет начало оживленная Фрезэр-стрит — улица кинотеатров и магазинов. В кинотеатрах независимо от того, какой идет фильм, перед началом сеанса вы должны будете встать и стоя слушать Государственный гимн Бирмы — таков ритуал.

В порту, что тянется вдоль всей деловой части города, стоят в ожидании места у главного пирса океанские лайнеры. К мелким причалам беспрестанно подходят траулеры, баркасы, джонки. В порт стекается все, чем богата бирманская земля, — рис, кокосы, нефть, рыба, тиковая древесина…

В рабочих районах — Джогоне и Инсейне — дымит металлургический завод, работают джутовая, текстильная и фармацевтическая фабрики. К их проходным по утрам идут не только мужчины, но и женщины.

На окраинах Рангуна строятся новые кварталы, куда постепенно переселяются люди из скученного центра. Как все столицы развивающихся стран, Рангун переживает «демографический взрыв». Усилилась миграция молодежи в города, особенно в столицу. Быстрый рост населения создает немало проблем: не всех можно обеспечить жильем, работой, городу не хватает воды, электроэнергии, не налажен общественный транспорт.

Власти начали ограничивать въезд в Рангун, определив максимальное количество жителей — три миллиона. Не больше. Вдали от шумных, загазованных районов — в кварталах Голден-Вэлли, на холмах и у озер — привольно расположились в ухоженных парках элегантные особняки — посольства, иностранные представительства, клубы, дома местной элиты. Как правило, это изящные виллы с лоджиями и непременно крытым портиком для подъезда машин в ненастную погоду.

На берегу «королевского» озера Кандоджи шумит листвой Парк сопротивления. У подножия памятника национальному герою Бирмы Аун Сану всегда лежат свежие цветы. Молодой генерал на белом постаменте чуть подался вперед и в стремительном движении вскинул руку для дружеского приветствия. Отсюда в 1945 году Аун Сан уводил из оккупированного японцами Рангуна восставшую армию, чтобы вскоре возвратиться победителем.

Аун Сан — не просто национальный герои, он символ борьбы за свободу Отчизны.

Начало XX века ознаменовалось в Бирме подъемом антиколониального движения. В 1931 году было утоплено в крови крестьянское восстание Сая Сана. Около трехсот восставших были казнены, и головы их выставлены на колах на базарных площадях всем на устрашение. Но народ нельзя запугать. Эстафету восстания Сая Сана подхватили такины.

Такин — по-бирмански «господин». Так в колониальные времена обращались к «белым людям», особенно к англичанам. Назвав себя такинами, студенты, рабочие, крестьяне бросили вызов колонизаторам. «Бирма — наша страна, — сказали они. — Будем же любить свою страну, уважать свой язык!»

Движение такинов возглавил Аун Сан. Такины подчеркнуто отвергали все иностранное. Носили домотканую одежду, обувь на деревянной подошве, курили сигары-черуты.

Но это внешняя сторона. Главным было то, что они создали первую политическую организацию — «Наша Бирма», впоследствии ставшую прообразом Антифашистской лиги народной свободы, под руководством которой страна обрела независимость. После второй мировой войны и изгнания японцев в Бирму возвратились англичане с намерением возродить здесь старые колониальные порядки. Но «банан дважды не плодоносит», времена не повторяются.

В октябре 1946 года после грандиозной забастовки английские власти были вынуждены признать Аун Сана главой Исполнительного комитета — первого бирманского правительства.

Внук легендарного народного героя Шве Яуна, казненного англичанами, Аун Сан еще в университете стал признанным лидером молодежи, а вскоре и всей страны. Он страстно хотел видеть свою родину свободной, мечтал о восьмичасовом рабочем дне, запрещении детского труда, бесплатной раздаче земель крестьянам, социальном страховании, о равенстве всех народностей…

Ему было тридцать два года, когда его убили.

В то утро, 19 июля 1947 года, ничто не предвещало беды.

В десять часов утра, как всегда, Аун Сан въехал в ворота Секретариата и вошел в свой кабинет, где уже собрались министры. Началось заседание. Через семь минут в зал ворвались четверо солдат с автоматами и в упор расстреляли всех, кто там находился.

Погибли все руководители Лиги, в том числе брат Аун Сана. В живых остался только У Ну, которого по счастливой случайности не оказалось в этот день в городе.

Тринадцать пуль изрешетили тело Аун Сана. Всего несколько месяцев не дожил он до окончательного освобождения страны. Это было неслыханно: в центре столицы средь бела дня совершено предательское убийство. В стране был объявлен траур. Закрылись учреждения, на улицу вышли рабочие, служащие, студенты. Сто тысяч человек провожали героев в последний путь.

Но и смертью своей Аун Сан послужил родине: выстрелы, прогремевшие в Секретариате, вызвали бурю народного гнева. Опасаясь вооруженных выступлений, Англия подписала договор, по которому признала Бирму суверенным государством. Лучшие сыны родины заплатили за это жизнью. В годы второй мировой войны Рангун сильно пострадал от бомбардировок, пожаров и эпидемий. Возрождение бирманской столицы началось сразу же после обретения страной независимости. Были снесены тысячи лачуг, построены здания с удобными квартирами, большими окнами. В центре выросли высотные дома из стекла и бетона. Правда, стоят еще на окраинах крытые соломой хижины, но с каждым годом их становится все меньше.

Преобразуя город, бирманские архитекторы стремятся сохранить связь времен. В новых конструкциях и материалах продолжают жить традиции и формы национального зодчества.

Рангун просыпается рано, до зари. По улицам катится дребезжащий поток обшарпанных, старых машин. Трусят оранжевые трехколесные такси с брезентовым верхом. Переполненные автобусы. Велорикши с «экипажами» на два места. Светофоров в городе мало, дорожных правил почти никто не соблюдает.

Крестьяне с корзинами на тонких коромыслах спешат на базар. Мелко и часто переступая, пружиня шаг, они несут на своих несильных на вид плечах целый овощной магазин.

Утром прохладно, трава еще мокра от росы. Многие рангунцы, спасаясь от «холода» (плюс двадцать в тени), кутаются спозаранку в шерстяные кофты, головы обвязывают махровыми полотенцами. Тянет дымком — это во дворах жгут сухую траву и опавшие за ночь листья.

Неторопливо идут от дома к дому за утренним подаянием монахи, поплотнее запахнув оранжевую тогу и прижав к груди черную чашу — тапеит. Устремив взор в землю, медленно бредут они по улицам мимо девушек, спешащих в аудитории университета, мимо женщин, идущих на рынок, мимо рабочих, торопящихся на заводы. И каждый встречный уступает им дорогу.

Владельцы походных закусочных толкают перед собой двухколесную тележку. Слышатся выкрики уличных торговцев, у каждого свой особый позывной.

К девяти часам откроются учреждения, и в деловой центр помчат машины. Потянется к своим конторам чиновный люд…

Уже приняли первых посетителей бесчисленные уличные харчевни. На низких столиках аккуратно разложены свежевыпеченные булочки в целлофановых пакетах, в мисках дымится рис, пряно пахнут приправы. Еда готовится тут же, на открытом огне. Повар, он же продавец, ловко орудуя длинной вилкой, перебрасывает тонкие желтые нити лапши в тарелки, сдабривает соусом и подает посетителям.

Присев на корточки и подобрав юбки, бирманцы наскоро съедают свою порцию лапши или риса и идут дальше по делам. Правда, наскоро есть — не в характере бирманцев. Но сейчас утро, и время посиделок за чашкой зеленого чая или миской горячего риса пока не наступило.

К вечеру, когда кончится трудовой день, улицы Рангуна заполнит толпа гуляющих. Рангунцы выйдут отдохнуть, подышать свежим воздухом. Одни пойдут в парки, на озера; другие отправятся на стадион имени Аун Сана поболеть за любимую команду по теннису или чинлону, а некоторые предпочтут кино или зоопарк.

Зеленый, ухоженный оазис в самом центре города, зоопарк — излюбленное место отдыха. Сюда приходят с детьми послушать пение райских птиц, посмотреть представление с дрессированными слонами или аттракцион с королевскими кобрами, увидеть редких животных, просто погулять, посидеть в тени деревьев. Течет по улицам Рангуна толпа. Неторопливо идут невозмутимые бирманцы; спешат до костей прокаленные солнцем бенгальцы; нет-нет да и мелькнут в толпе смуглые моны со старинной прической — косой, стянутой сзади узлом; элегантно причесанные европейцы; степенные сикхи в цветных шелковых тюрбанах; закутанные с ног до головы во все черное мусульманки; кокетливые, улыбчивые бирманки с цветами в волосах. Блестят на ярком солнце украшения женщин — на руках, ногах, в мочках ушей, в носу… Бирманские лоунджи, китайское платье, индийские дхоти и сари — все смешалось в толпе.

Движется людской поток, отливая всеми цветами радуги. Но приглядитесь — и увидите, что есть одна особенность в силуэте рангунской толпы — яркие одежды перебивает оранжевый цвет монашеских одеяний.

…Вплоть до второй мировой войны в Рангуне проживало едва ли не больше иностранцев, чем бирманцев. Здесь обосновались англичане, индийцы, пакистанцы, китайцы. И каждый народ приносил свои традиции, культуру, религию. Вот почему на улицах Рангуна, самой «веротерпимой» столицы в мире, как. его нередко называют, классические буддийские пагоды соседствуют с пышными индуистскими храмами, минареты мусульманских мечетей уживаются с синагогами, серые громады католических кафедральных соборов — с китайскими святилищами с драконами на крышах.

Но спору нет, в этом культовом букете главенствуют буддийские пагоды. Пагодная аранжировка придает облику Рангуна неповторимость. И не только Рангуну — всей стране. Два с половиной миллиона пагод стоят на древней земле Бирмы. Не зря ее называют Страной пагод.

Буддист не осуждает поступки других людей. Он верит: человек, творящий добро, приближается к вечному блаженству — нирване. Содеянное же им зло отдаляет его от заветной цели. В конечном счете как жить, во что верить — личное дело каждого. Каждый сам держит в руках ключ к своему спасению и сам находит к нему дорогу.

ЖИЗНЬ МИМОЛЕТНА, КАК ПУЗЫРИ НА ВОДЕ

Со словом «пагода» мы привыкли связывать китайские сооружения со множеством крыш и изящной башенкой, где стоят статуи божества и курятся благовония.

В Бирму пагоды пришли из Индии. Они ведут свое начало от могильного кургана.

За три столетия до нашей эры, повествуют хроники, индийский царь Ашока. ревностный приверженец буддизма, разделил останки Будды Гаутамы на восемь тысяч частей, чтобы одарить ими каждый уголок индийской земли. Священные реликвии уложили в драгоценные сосуды, замуровали в ящички и воздвигли над ними сооружения с куполами. Форма их напоминала пузыри на воде, которым Будда уподоблял быстротечность земной жизни.

По поручению царя Ашоки тогда же в Бирму прибыли два миссионера, чтобы обратить население в новую веру.

Кто знает, так ли это было? Но первые бирманские буддисты — древние народы пью и моны — имели торговые связи с Индией и Цейлоном. Если верить хроникам, в Бирму буддизм пришел еще при жизни Будды и сам он не раз посещал эту страну. Многие бирманские храмы хранят «следы» его священных ступней.

Откуда произошло слово «пагода», точно не известно. Есть версия, что это трансформированное слово «дагоба», заимствованное из санскрита и означающее «святыня, поставленная над реликвиями».

В Бирме два типа культовых зданий — храмы и пагоды, или ступы.

В отличие от храмов пагоды не имеют входов. Это глухие кирпичные сооружения, под которыми покоится реликварий.

Традиционные бирманские пагоды, их называют «зеди», — прямые потомки древних индийских ступ. Первые пагоды в Бирме строил древний народ пью, и имели они тогда форму колокола, стоящего на плоском постаменте, почти на земле.

Во времена Паганского царства, в XI веке, пагоды вытянулись вверх, усложнились по форме, обросли религиозной символикой. Постамент из ровного стал ступенчатым, приобрел вид террасы, а гладкую ступу вытеснила ступа, состоящая из колец. Каждое кольцо имело свой символический смысл и название: тюрбан, тапеит, цветок лотоса, банановый бутон — и располагалось в строгом порядке.

К ступам теперь вели четыре лестницы, по одной с каждой стороны света. Самая священная лестница — восточная. Ступа опиралась на ступенчатую террасу самой широкой частью, сужалась кверху и увенчивалась высоким шпилем.

По преданию, когда Будду спросили, какой формы должны быть пагоды, он расстелил на земле свою монашескую тогу, поставил на нее чашу для подаяний и увенчал сооружение зонтом. Это навершие ступы, напоминающее зонт, называют «тхи». Нередко оно имеет флюгер и алмазный шар — сейн-пью.

«Тхи» часто переводят как зонт. И хотя между ними есть отдаленное сходство, слово «зонт» слишком прозаично для сверкающих тхи бирманских пагод. Скорее они напоминали мне хрупкую прелесть новогодних праздников — шпиль для рождественской елки.

Тхи пагод выполнен из стальных, часто позолоченных колец и увешан множеством колокольчиков — тонких серебряных пластин, мелодично позванивающих при легчайшем дуновении ветерка.

Снаружи пагоды похожи одна на другую, но различаются мерой святости — в зависимости от того, что погребено в заветном ящичке под фундаментом кладки.

В большинстве пагод «захоронены» священные тексты. Меньше таких, которые хранят статуэтки божества из дорогих поделочных камней. Еще меньше тех, что поставлены над сосудами с лоскутами монашеской тоги Будды. И совсем считанные единицы имеют (как говорят хроники) в реликвариях кости, зубы или волосы Великого учителя.

В странах Юго-Восточной Азии пагоды приблизительно одного типа. Дальше к востоку, в Китае и Японии, они меняют свой облик, превращаясь из массивных сооружений в изящные, почти игрушечные постройки с множеством ажурных, нависающих друг над другом крыш.

Архитектурный облик пагод изменился, как изменилось и само учение Будды, раздробившееся на ряд направлений и школ. А сам Будда из Первоучителя превратился в божество.

Золотым веком храмовой архитектуры по праву считают царство Пагана — XI век. И в тех пагодах, что строят в Бирме сегодня, неукоснительно сохраняются формы и пропорции, найденные паганскими зодчими столетия назад.

БОСИКОМ ПЕРЕД СТУПАМИ

Вход в бирманские храмы открыт всем. Есть только одно условие — надо снять обувь и идти босиком. Так выражается почтение к божеству.

Даже лестницы, ведущие к храмам, священны. И снимать туфли нужно еще до того, как коснешься первой ступеньки. Нередко нам приходилось шлепать босиком по пыли и мусору. Лестницы Шведагона под стать славе пагоды — величественные, удобные, украшенные ажурными многоярусными крышами — пьятатами. Крыши эти высятся одна над другой, сужаются кверху и устремляются ввысь тремя, пятью или семью ярусами. Пьятаты венчают монастыри во дворе Шведагона и навесы — дазауны — над изваяниями Будды.

В Шведагон ведут четыре лестницы, четыре входа. Самый оживленный вход — южный, где зеленый туннель из пальм переходит в одну из самых красивых улиц Рангуна, носящую имя пагоды.

Два громадных десятиметровых каменных чинте — крылатых льва — стерегут этот вход. Стоят, высунув красные языки и обнажив устрашающие клыки. По поверьям, чинте охраняют пагоды и жилища от дурного глаза и злых духов.

За спинами чпнте — лестница в сто четыре ступени, А вдоль нее, слева и справа, теснятся лавки, где продают свечи, ароматические палочки, зонтики на высоких стержнях — все, что можно преподнести в дар Будде. И не только. Вам предложат плетеные корзинки, сумки, гребни, мыло, домашние туфли, Шкатулки, украшения из серебра.

На лестнице людно. Продают, покупают, едят, тут же играют дети, отдыхают пришедшие издалека паломники.

У южного входа есть музей пожертвований Будде. Для туристов это своеобразная кунсткамера, а для верующих — святая святых. В коллекции самые разные предметы — от тончайших рукоделий до чиновничьих и военных орденов колониальных времен. Будде дарят не обязательно самую ценную, но непременно самую дорогую для себя вещь.

Восточная, наиболее чтимая лестница берет начало в шумном квартале и по популярности не уступает южной.

У северного входа, обычно малолюдного, сохранились древние каменные перила в форме дракона-нага. Но они так плотно застроены лавками, что к ним не подступишься.

Западный вход отличается от остальных длинной колоннадой. На входной арке здесь можно увидеть любопытную надпись: «Благодарение БОК». Ее начертал английский нефтяной концерн «Бирма ойл компани», выкачавший из страны миллион фунтов стерлингов. Однако «благодарение», вероятно, не было принято небесами, и в начале 1963 года концерн был национализирован.

Три фундаментальных лифта сооружены у входов в Шведагон. «Чтобы старые и немощные тоже могли попасть на платформу пагоды», — говорится в путеводителе.

Самый большой лифт у западного входа безнадежно испортил неповторимый силуэт холма с пагодой.

Чтобы по-настоящему «прочувствовать» встречу со Шведагоном, нужно отказаться от комфорта подъемников и пойти пешком по лестнице, лучше всего — по самой длинной, западной, имеющей сто семьдесят пять ступеней.

Но вот лестничный туннель позади. Мы ступаем на мраморную платформу пагоды и останавливаемся, чтобы перевести дух. Не от усталости — от красоты. Яркая синева неба и блеск золота в первую минуту ошеломляют. К тому же отсюда, с платформы, открывается великолепная панорама города. Издали не видно мусора и нечистот, не чувствуется «дыхания» свалок и открытой канализации. Видна только щедрая зелень с вкраплением желтоватых пятен домов и изящных крыш монастырей на горизонте. На мгновение нас обдало приятной свежестью испаряющейся воды. Мраморные плиты быстро высыхали после утреннего «умывания» пагоды. Тут и там еще блестели теплые лужицы, тихо плескались под ногами. Везде безукоризненная чистота. Двор до блеска моют энтузиасты из различных религиозных обществ, состоящих при Шведагоне. Таких обществ около дюжины. Они делают добровольные пожертвования храму, снабжают монастыри рисом, присматривают за навесами-дазаунами, ставят к ногам Будды сосуды со свежей водой, цветы и свечи.

Они же опекают небольшие храмы, обступившие главную ступу.

Все эти работы выполняются добровольно и безвозмездно.

Содержание пагоды требует немалых средств. И не было случая, чтобы их не хватило. При этом никаких комитетов по сбору денег нет — все делается добровольно. Во дворе пагоды тут и там стоят ящички для денежных пожертвований с объяснениями, куда пойдут собранные средства: на ремонт, позолоту или иллюминацию пагоды.

Есть в Шведагоне свой орган управления — совет девяти поверенных. Он выбирается из наиболее почтенных и благочестивых монахов. Впервые такой совет был избран сто лет назад, и с тех пор ведется строгая запись всех его членов.

Приехать в Рангун и не побывать в Шведагоне невозможно. Когда пагоду посещают высокие гости страны, об этом сообщается на первых полосах газет. Рядовые посетители уносят впечатления с собой, почетные — увековечивают их в памятной книге. Совет поверенных бережно хранит эти книги. На их страницах имена королей и принцев, президентов и премьер-министров, знаменитых ученых и выдающихся музыкантов.

Кто-то назвал главную ступу Шведагона «огненной пирамидой». Широкое подножие, колокол над ним и взмывающий ввысь шпиль действительно напоминают пламя.

Проходят недели, и начинаешь привыкать к великолепию пагоды, но первое впечатление от нее неизгладимо.

Главная ступа, высотой сто метров, сверху донизу покрыта золотом. Ее окружают семьдесят две золоченые пагоды. Между ними фигуры демонов, слонов, духов-натов — покровителей всего живущего на земле. Это культовое «ожерелье» покрыто мозаикой, позолотой и поражает своей разностильностыо. Здесь же стоят щиты с изображениями животных — символов дней недели. Для моления каждый выбирает день, когда он родился. Низко, над самой землей, висят колокола. То и дело кто-то подходит и, взяв лежащую рядом деревянную колотушку, бьет в колокол. В народе есть поверье: если сделать пожертвование храму и трижды ударить в колокол, то желание сбудется.

От аромата цветов, дыма кадильниц, протяжного и печального звона колоколов кружится голова. А вокруг бесчисленные статуи Будды — золотые, мраморные, алебастровые, яшмовые. Колоссальные и крохотные. Стоящие, сидящие, лежащие. Их бесстрастные лица и застывшая на века улыбка завораживают вас. Какая-то психологическая радиация исходит от изваяний божества, клишируемого в тысячных тиражах.

Кстати, Будда всегда один. Рядом с его статуей никогда не бывает изображений ни его матери, ни учеников, ни жены.

Шведагон — не только блеск драгоценностей. Это — Мекка буддистов. Сюда в надежде на чудо исцеления веками стекались потоки больных и убогих. Кто знает, нет ли среди молящихся больного проказой и сегодня? Увы, несмотря на успехи в здравоохранении, Бирма — страна, в которой все еще встречаются все болезни, известные на земле.

Никогда не иссякает поток паломников, приезжающих поклониться Шведагону. На широкой платформе пагоды всегда людно, но никто не спешит, не размахивает руками. Двигаются здесь неспешно, говорят негромко.

Монахи в оранжевых тогах монотонно читают тексты священных книг. Непонятные, тысячелетние слова, словно тайные знаки, истлевают в тишине.

Среди оранжевых одеяний мелькают иногда темно-коричневые. Это рясы отшельников. Если монахи могут в любое время покинуть монастырь, то отшельники обрекают себя на пожизненное заточение.

Застыли в глубоком поклоне молящиеся. Сколько их здесь, с неповторимыми судьбами и строем души!

В бирманских пагодах не бывает строго установленных во времени многолюдных богослужений, как в христианских церквах. Каждый приходит сюда, когда чувствует потребность побыть наедине со своими мыслями, чтобы, предавшись размышлению, освободиться от всего того, что в суете жизни загнано внутрь, спрессовано на дне души. И происходит удивительная вещь! Общедоступное, исхоженное место становится исповедальней для каждого, общезначимое делается сокровенным.

Молятся, сидя на земле, скрестив ноги или преклонив колени перед изваянием Будды. В руках часто держат цветок лотоса — символ очищения от греховных помыслов. Молятся по-разному: кто порывисто и истово, кто рассеянно и медлительно. Но все — искренне.

Вот молодая мать просит Будду послать исцеление ее ребенку, страдающему от лихорадки. Старик с внуком ставят зажженные свечи к фигурке ната. Не спеша проходит обритая наголо монахиня в светло-розовой рясе, неся на голове скромные пожитки; ее худые руки машинально перебирают перламутровые четки, висящие на тонкой сморщенной шее. Юноша, беспокойно оглядываясь, ищет кого-то глазами… Сидит на циновке пожилая женщина, курит черут. О чем она думает? О тщете красоты? Быстротечности жизни? Или о своей судьбе в будущем рождении? С трудом передвигаясь на изуродованных параличом ногах, ползет к храму калека. В тени дерева безмятежно спит человек…

Обычный день в Шведагоне.

Когда мы впервые пришли сюда и, зачарованные, бродили но платформе пагоды, к нам на чистейшем английском языке обратился пожилой бирманец и вызвался стать гидом — провести по самым примечательным местам, рассказать об увиденном. Мы охотно приняли его предложение.

Незаметно пролетели два часа. Мы порядком устали, когда наш добровольный экскурсовод спросил: «Хотите подняться наверх, к главной ступе?»

Я тотчас выразила желание идти. Однако он мягко, но решительно остановил меня: «Нет, нет! Вам туда нельзя! Женщины не подходят близко к ступам». И объяснил, что в системе буддийского мироздания женщина стоит на ступеньку ниже мужчины в бесконечной лестнице живых существ. Женщина ни в каком из следующих своих рождений не может стать Буддой. Лучшее, на что она может рассчитывать… родиться мужчиной. И только от этой «стартовой площадки» можно начинать приближение к божеству.

Это был первый наглядный урок иерархии, который преподал мне буддист.

Увы, я осталась внизу, а оба моих спутника, пройдя между маленькими храмами, поднялись к главной ступе.

Большие пагоды почти никогда не стоят в одиночестве. Они окружены маленькими пагодками, как курица цыплятами. Чем известнее пагода, тем больше вокруг нее возникает святынь. Не счесть таких «спутников» в Шведагоне. Подчас они выглядят как дешевые безделушки рядом с подлинной драгоценностью и портят простую и целомудренную красоту пагоды. Недавно был введен запрет на возведение в Шведагоне других святынь, но поздно: строгий архитектурный ансамбль уже засорен.

Много столетий хранит в своей памяти священная ступа. Когда она возникла? Кто ее построил? Какой была ее судьба? Десятки книг и сотни легенд отвечают на это по-разному. «Некогда на земле царили первозданный мрак и хаос, — рассказывает одна из легенд. — Однажды на вершине холма Тейнгоутера, где теперь стоит Шведагон, распустились пять прекрасных цветков лотоса. В каждом из них желтело монашеское одеяние. Золотая птица унесла их в небо. Пять желтых одеяний предвещали пришествие на землю пяти Будд, которые должны были принести миру мудрость и спасти его от хаоса». По преданиям, четыре Будды уже явились миру. И каждый оставил на земле какую-нибудь реликвию: Какутан — свой посох, Конагоун — ситечко для процеживания воды, Катала — кусок одеяния, Сиддхартха Гаутама — свои волосы.

О возникновении Шведагона хроники рассказывают так. В незапамятные времена два брата, Тапуса и Балика, купцы из Оуккалы, будущего Рангуна, приехали по своим торговым делам в Индию и встретили там самого Будду. Он сидел под баньяном, погруженный в глубокие раздумья. Купцы угостили его медовыми пирогами. В ответ Будда дал им восемь волос со своей головы.

Купцы решили привезти драгоценный дар к себе на родину и возвести над ним пагоду. Но по дороге четыре волоса были похищены. Сам владыка небес, король Сакка, сошел на землю, чтобы помочь отыскать исчезнувшие сокровища. Наконец, было найдено то место на холме Тейнгоутера, где, спрятанные под ломлен, лежали в шкатулке священные волосы. И рядом — реликвии прежних Будд — посох, ситечко и кусок одеяния.

В этот момент произошло чудо: немые заговорили, глухие услышали, хромые оставили костыли. И дождь драгоценных камней осыпал землю.

Реликвии были замурованы, и король Оуккалы повелел построить над ними пагоду.

Так Золотая ступа Шведагон стала наиболее почитаемой буддийской святыней.

Есть во дворе Шведагона старая, неприметная на вид пагодка. Если верить легенде, она древнее самой Золотой пагоды, ибо перед ней молился король Оуккалы, испрашивая у неба Позволения построить здесь пагоду над реликвиями всех четырех Будд. И там якобы явился ему Гаутама, обещав, что желание его исполнится.

В пагодке перед статуей Будды лежит черный круглый, отшлифованный, как ядро, «камень желания». Просящий склоняется перед божеством в глубоком поклоне, поднимает камень и шепчет: «Пусть исполнится мое желание!»

Говорят, если помыслы просящего чисты, а дело задумано доброе — камень покажется легким. Если замышляется что-нибудь недостойное или обреченное на провал — камень меняет вес, становится неподъемным.

Много раз достраивался Шведагон, прежде чем приобрел нынешний силуэт.

Старики говорят, что где-то в глубине кладки пагоды есть потайная камера, заполненная водой из реки Хлайн. На воде покачивается золотая лодочка, поднимаясь и опускаясь вместе с водой в реке в часы приливов и отливов.

Я вспомнила об этой лодочке, когда однажды просматривала материалы о Шведагоне в рангунском Институте культуры. Немного поколебавшись, я спросила об этом сидевшего рядом бирманца. Отложив книги и документы, которые он читал, мой сосед внимательно посмотрел на меня, с минуту помолчал, а потом начал рассказывать:

— Как вам сказать? Мне кажется, я ее видел в детстве собственными глазами. А было так: мы часто играли возле стен пагоды в прятки.

Однажды я решил выбрать такое место, где бы меня не нашли. Куда меня занесла эта ребячья выходка, не знаю. Помню замшелые, полуразбитые ступени, ведущие вниз, и крошечное отверстие в каменной кладке пагоды. Заглянув в «окошечко», я опешил. На темной спокойной воде внизу поблескивала маленькая золотая лодочка. А может, это мне показалось. Но почему-то я очень испугался и помчался назад. Долго искал дорогу, кричал. С трудом выбрался наверх ни жив ни мертв… Много раз потом я пытался вновь отыскать то место, но безуспешно…

Никто не может определить точно возраст Шведагона. Легенды относят появление пагоды ко времени жития Будды. Но первой документальное упоминание о ней встречается в XV веке. Тогда она была в пять раз ниже.

У колыбели будущей славы Шведагона стояли властители монского царства Пегу. За свою долгую жизнь пагода пережила несколько разрушительных землетрясений, пожаров. И всякий раз ее бережно восстанавливали, более того — достраивали, делая выше и великолепнее.

Одним из первых одел пагоду в золото монский король Бинья У.

Монские и бирманские правители много раз схватывались между собой не на жизнь, а на смерть. И лишь в одном они сходились — в заботе о Шведагоне.

Примеру Биньи У последовали его преемники. В историю пагоды золотыми буквами вписала несколько строк и единственная в истории Бирмы королева Шинсопу. Именно при ее жизни, в середине XV века, в облике пагоды появилось многое из того, что дошло до наших дней. Королева велела вновь покрыть Шведагон золотом, вес которого равнялся весу ее тела.

Чтобы лично наблюдать за ходом работ, она приказала заложить рядом с пагодой городок, в котором жила до последнего своего часа. Перед смертью королева попросила вынести ее на такое место, откуда она могла бы в последний раз взглянуть на свою любимую Шведагон.

Ее преемник, король Дамазеди, даровал пагоде бронзовый колокол. Шли годы, проходили столетия. Менялись короли, но все они не переставали заботиться о пагоде. В правление Алаунпаи пагоду вновь позолотили. В 1774 году она еще «подросла», теперь уже в последний разкороль Синбьюшин, владыка Авы, надстроил пагоду до ее теперешней стометровой высоты, увенчал новым тхи и по примеру Шинсопу приказал покрыть ее золотом, вес которого равнялся весу его тела.

Через четыре года наследник Сннбьюшина — король Сингу вновь позолотил пагоду и преподнес ей в дар шестнадцатитонный колокол Махаганда, что означает «мощный голос». В XIX веке король Таравади подарил ей другой гигантский колокол — сорокатонный. Оба они и сейчас стоят на подворье пагоды. Драгоценный нынешний тхи Шведагона — дар короля Миндона. Шел 1871 год. После двух войн с Англией от независимой Бирмы остался лишь «лоскут» на севере страны. Оттуда-то, из Мандалая, послал Миндон вниз по Иравади свой воистину королевский дар.

На торжества по случаю установки нового тхи стеклось в занятый англичанами Рангун столько народа, что население города удвоилось.

Ситуация сложилась непростая. Пагода стояла на земле, запятой англичанами, а новый тхи прибыл с последнего оплота независимой Бирмы. Колонизаторы заколебались. Что делать? Отменить или отсрочить торжества? Но речь шла о буддийской святыне, а потому любые проволочки могли привести к антибританским выступлениям.

Торжества были проведены с большой пышностью, в присутствии ста тысяч человек. Но, увы, без дарителя.

Тхи короля Миндона и сегодня венчает Золотую пагоду. Сказочное сокровище, он состоит из семи золоченых колеи, десятиметровой высоты, инкрустированных драгоценными камнями. Заканчивается тхи шпилем из позолоченного серебра высотой четыре с половиной метра. На верху шпиля установлен флюгер, а еще выше — «алмазный бутон» — сейнпью.

Вращаясь на ветру, флюгер сверкает сотнями бриллиантов, рубинов, изумрудов. Вместе с ним вращается сейнпью — золотой шар диаметром в четверть метра, также инкрустированный тысячами самоцветов.

Тхи Шведагона, как бахромой, унизан золотыми и серебряными колокольчиками. Их более полутора тысяч. Малейший ветерок — и над пагодой плывет ни с чем не сравнимый мелодичный звон. Но услышать его можно лишь ночью, когда стихает городская суета.

Уверяют, что только на изготовление флюгера и «бутона» пошло тридцать килограммов чистейшего золота.

Люди почитают, берегут пагоду, но стихия не знает жалости даже к святыням. Муссон и землетрясения — беспощадные враги храмов. Шквальные ветры и потоки ливней смывают с них позолоту, отрывают золотые листки, а толчки земли покрывают трещинами.

От капризов стихии страдает чаще всего сферическая часть ступы, расположенная под тхи. А поскольку она труднодоступна и ее сложно ремонтировать, на Шведагоне эта уязвимая часть конструкции покрыта не сусальным, а листовым золотом. Так решил совет поверенных в 1900 году. Несколько тысяч золотых пластин размером тридцать на тридцать сантиметров было уложено в верхней части пагоды высотой шестнадцать метров. Остальную часть ступы покрыли сусальным золотом.

Буддизм — религия, считающая самым тяжким грехом лишение кого-либо жизни. Но она была бессильна предотвратить кровавые войны с иноземными захватчиками, которые пережила Бирма.

Древний холм, где стоит Шведагон, не раз был немым свидетелем драматической борьбы бирманского народа за свое освобождение.

Здесь, у подножия пагоды, проходили первые студенческие волнения и антиколониальные выступления. Здесь в январе 1946 года собрался съезд Антифашистской лиги народной свободы, решительно потребовавший предоставления стране полной и немедленной независимости и подготовивший конференцию в Панлонге, где было решено создать суверенное государство — Бирманский Союз.

Неподалеку от Шведагона есть еще одно священное для каждого бирманца место — Мавзолей мучеников. Здесь погребены первый президент независимой Бирмы — генерал Аун Сан и семь его соратников, предательски расстрелянных в 1947 году. Восемь одинаковых надгробий. Только по количеству цветов можно узнать, где могила Аун Сана: там их чуть-чуть больше. Два века — две святыни.

ГНЕВ ПОБЕЖДАЙТЕ ЛЮБОВЬЮ, ЗЛО — ДОБРОМ

В Бирме девяносто процентов населения исповедуют буддизм, остальные жители — христиане, индуисты и приверженцы традиционных анимистических верований.

Более двух с половиной тысяч лет назад, повествуют хроники, в Лумбини, на юге Непала, в семье знатного владыки родился сын — Сиддхартха Гаутама, которому на роду было написано стать Буддой. Вокруг жизни Гаутамы скопилось столько легенд, сколько пылинок на его древних статуях.

Принц был силен, мужествен, прекрасен. Побеждал в атлетических состязаниях. И отец, гордясь им, мечтал видеть его непобедимым полководцем, который покорит и объединит всю Индию.

Но этим мечтам не суждено было сбыться… У принца было мягкое, доброе, легкоранимое сердце и склонность к размышлениям. Вместо того чтобы взять в руки разящий меч, он надел монашескую тогу, а войнам предпочел проповеди.

До двадцати девяти лет Гаутама беззаботно жил в отцовском дворце, не ведая, что за его высокими стенами есть другой, большойи неустроенный мир, полный несчастий. Его женили, он стал отцом, и, казалось, ничто в мире не могло изменить уготованного ему пути.

Но пришел день, который перечеркнул всю прежнюю жизнь Гаутамы. В этот день он повстречался с дряхлым нищим стариком, увидел больного проказой и труп, пожираемый грифами. Так узнал принц, что в мире царят нищета, болезни и смерть. Осознал, что он тоже смертен.

Потрясенный увиденным, Гаутама задумал оставить отчий дом и уйти в пустыню, чтобы вдали от суеты попытаться понять, в чем смысл жизни. Во имя чего люди рождаются? Отчего они страдают и как помочь им, как «вывести их за пределы скорби»? Решение уйти от мира окончательно созрело у Гаутамы после рождения сына, ибо он понимал, что это событие еще больше привяжет его к дому и, чем дальше, тем труднее ему будет преодолеть себя. Перед уходом Гаутама кинул последний взгляд на спящих дорогих ему людей — жену и сына. Страшно трудно было покинуть их, но он ушел.

Мечом отсек свои длинные волосы, так как отшельнику не подобает носить такие. Снял с себя роскошные одежды и, встретив на дороге бедного человека, одетого в простое платье, окрашенное шафраном, обменялся с ним одеждой.

Семь долгих лет провел Гаутама в скитаниях. Изведал аскетизм, истязание плоти и отверг их. Постиг премудрость брахманистской религии и не принял ее. Он искал истину. Искал ее в людях богатых и бедных и не нашел. Обратился к природе, но и она не дала ответа.

Неудачи преследовали Гаутаму. От него отвернулись ученики. Но он не впал в отчаяние и продолжал поиски.

Истину — дхарму — он нашел в своем сердце. Она открылась ему во сне, когда однажды, утомленный размышлениями и длительным постом, он уснул в тени баньяна. Тогда он понял, что каждый носит истину в своей душе, но далеко не каждому она открывается, ибо свет человеческой души меркнет от грехов и невежества. Так в чем же истина?

Если не вдаваться в сложную догматику религиозной доктрины, сущность ее в следующем.

Человека разрушают пагубные страсти — злоба, зависть, корысть… Находясь в постоянном разладе с собой, он мечется между беспредельными желаниями и ограниченными возможностями. Чем больше человек имеет, тем больше ему хочется. Источник счастья надо искать не в гонке за иллюзорными благами, а в душевной гармонии. Самое мудрое состояние души — покой, созерцание.

Ничто в мире не исчезает, учит буддизм. Смерти нет, есть перевоплощение. Человек кончает одну жизнь, чтобы родиться вновь, в новом обличье. Каждое живое существо проходит через длинную цепь перерождений. У каждого позади множество прожитых, а впереди — предстоящих жизней.

Жизнь подобна великой бесконечной лестнице, на самом верху которой лежат совершенство и счастье. На нижних ступенях этой лестницы находятся животные, выше — человек. Все живущее стремится вверх, но, увы, иногда срывается и снова оказывается несколькими ступеньками ниже.

Судьбу человека определяет его карма (что буквально означает деяние). Это как бы сумма всех добрых и злых поступков, совершенных им в предыдущей жизни. Человек несет ответственность за грехи. И хотя он не помнит своего прежнего существования, «капелька прошлого всегда живет в нас», — говорят буддисты.

Карма — это возмездие за грехи и награда за добродетель. Праведник будет в новой жизни еще счастливее и богаче. Грешник же родится жалким бедняком, а возможно, перейдет в разряд низших существ — станет собакой, змеей или ничтожным дождевым червем.

Великого закона изменчивости никто не может избежать. даже Будда. Ведь прежде чем родиться Гаутамой и достичь нирваны, он приходил в мир в пятистах пятидесяти обличьях и с каждым рождением совершенствовался.

Итак, чтобы приблизиться к нирване — состоянию блаженного небытия, совершенствуйся! Не ропщи, не желай, не греши, не завидуй…

Открыв для себя истину, Гаутама отправился по свету проповедовать ее, за что был назван людьми Буддой, то есть Просветленным.

Учение Будды было зафиксировано письменно после его смерти. В Бирме вам скажут: буддизм — не религия, а философское учение, а Будда — не бог, а Первоучитель, высочайший образец для подражания. Никто не спускался с небес, чтобы открыть ему истину. Он выстрадал ее сам. Мучился, сомневался. И, найдя истину после стольких страданий и ошибок, завещал ее людям, чтобы путь к совершенствованию стал для них легче, чем был для него самого.

Заблуждающийся и слабый, Будда сделал себя совершенным. И это под силу каждому, кто будет соблюдать завещанные им миру законы.

Сострадание — первый шаг к мудрости, учит Будда. А любовь. и милосердие — рычаги, на которых держится мир. Будда не грозил карой тем, кто не хотел следовать его учению, и не сулил легкой жизни своим последователям. Так скажут вам в Бирме.

Да, Гаутама был смертен. Но его чтут как бога. Останки его после кончины погребли в разных странах.

В чем же была притягательность буддизма? Почему он распространялся от страны к стране? Потому что он лишал людей страха перед смертью, вселял в них надежду на лучшую жизнь. Возникнув как реакция на сложную символику брахманизма, буддизм стал религией обездоленных, понятной и доступной каждому. Как и любое реформаторское течение, вначале он был относительно демократичен. Буддизм не делил людей на касты, как брахманизм, а признавал равенство всех перед небом — и богача и нищего.

Но в то же время буддизм призывал к пассивности. Его заветы — не ропщи, не желай — были на руку правящим классам. Никто не виноват, если ты бедствуешь, а рядом сосед живет хорошо. Значит, ты наследовал дурную карму. Но карму можно улучшить добрыми поступками, и тебе воздается в будущей жизни.

Все тленно, учит буддизм, — богатство, власть, положение в обществе. Земные привязанности человека исчезнут со смертью его тела. Вот почему монах стремится убить в себе все привязанности, заменив их состраданием ко всему живому на земле.

Так поступил и Будда, уйдя из дома. И только когда страсти в нем остыли, он позволил себе снова увидеть жену и сына.

Жена была в отчаянии долгие годы: мир приобрел великого учителя, а она лишилась мужа и отца своего ребенка. Слабая женщина, она роптала на судьбу. В этом-то и различие между мужчиной и женщиной. Будда никогда не говорил, что женщина — существо низшее. Просто она не умеет владеть собой, управлять своими страстями, как мужчина.

В характере бирманцев — никогда не вмешиваться в дела других людей. Каждый отвечает за себя. Превыше всего личная свобода и терпимость к окружающим.

Бирманцы говорят: «Если чьи-то взгляды или привычки отличаются от ваших собственных, это не значит, что они дурны».

Есть еще одно прекрасное нравственное правило: «Будьте вежливы с другим не потому, что он этого заслуживает, а потому, что этого заслуживаете вы». Не правда ли, мудро?

Умейте быть терпеливым, стойко переносить все жизненные тяготы. Спокойное, почти невозмутимое отношение к развитию событий — в природе бирманцев. Да, мир несовершенен, признают буддисты. Но он плох потому, что плохи люди. Не мир надо переделывать, а прежде всего самого себя!

Еще недавно вся жизнь бирманского общества регулировалась религиозными канонами. И только в последние годы наметился процесс постепенного отхода от некоторых многовековых традиций.

Конституция 1974 года дала гражданам страны свободу вероисповедания, а также право… не исповедовать никакой религии. Церковь была отделена от государства. Появились даже случаи отказа от временного послушничества в монастыре. Правда, пока довольно редкие.

Один наш знакомый, преподаватель рангунского колледжа, как-то сказал:

— Миллионы людей веками позволяли невежеству отравлять свою душу. В мире не так много любви и благости, чтобы расточать их воображаемым существам — богам. Я думаю, что ни одна религия не содержит в себе истины. Все они родились из страха перед нуждой и смертью.

ПОУНДЖИ — «ТОТ, КТО УВАЖАЕМ В НАРОДЕ»

Наголо бритая голова, босые ноги в резиновых сандалиях, прижатая к груди черная пузатая чаша для подаяний — таков неизменный облик бирманских монахов — поунджи. Керамическая или бамбуковая чаша-тапеит — один из символов бескорыстия поунджи.

Как тысячу лет назад, выходят поунджи из ворот монастыря спозаранку на каждодневный обход соседних домов. Иногда поодиночке, иногда выстроившись в длинный молчаливый ряд. Один за другим. Похожие как две капли воды. Голова опущена долу, глаза устремлены вниз, Кто они? Кем были вчера, неделю, месяц назад?

Вот один из них останавливается перед домом «своего» участка. Долго он не ждет. Постоит минуту и идет дальше. Не говоря ни слова. Зачем? За него говорит тапеит в руках.

Почти всегда в доме уже ждут его прихода, чтобы поднести свою долю риса и овощей. Ну а если хозяина нет на месте, пусть пеняет на себя: упустил шанс совершить добрый поступок.

Молча и безучастно принимает поунджи дар. Тем самым он учится покорности и вместе с тем воздает честь дарующему, никогда не интересуясь, кто и сколько дает. Каждый волен дать сколько может и хочет. Получив подаяние, поунджи так же молча отходит. Ни слова благодарности, ведь он не нищенствует. Принимая подношение, поунджи не только не чувствует унижения, но, напротив, радуется тому, что дал возможность дарующему сотворить добро.

Ворота монастырей открыты для всех. Есть в Бирме неписаный закон: каждый юноша обязан какое-то время прожить в монастыре.

В Европе священник — это представитель бога на земле, облеченный духовной властью. В буддизме в отличие от христианства священников нет. Все их обязанности выполняют монахи: совершают обряды, читают молитвы на празднествах. Если надо освятить новый дом, дать имя новорожденному или совершить обряд погребения, приглашают монаха и вознаграждают его рисом, одеждой.

У христиан постричься в монахи означает навсегда порвать со светской жизнью, посвятить себя богу. В Бирме монахи могут в любой час вернуться к мирской жизни.

Буддийские монахи — не служители церкви и не посредники между богом и людьми. Монашеская община — сангха — это добровольное братство людей, решивших жить так, как жил их Великий учитель.

Пребывание в монастыре — личное дело человека, его поиски пути к спасению. В монастырь приходят, чтобы поразмышлять над священными книгами, жить по заповедям Будды. При этом монахам не запрещается общаться с другими людьми. Они даже могут ходить в гости, но только до наступления сумерек. С заходом солнца они обязаны вернуться в обитель.

В свое время Будда в поисках истины познал и отверг две крайности: излишества и аскетизм, признав единственно верным путем мудрую воздержанность, смирение, физическую и нравственную чистоту.

Монахи — не отшельники и не аскеты. Они никогда не переедают, но и не должны голодать. Должны прилично и удобно одеваться, но без излишеств. Заботиться о здоровье, чтобы недуги бренного тела не мешали душе сосредоточиться.

Комфорт и роскошь глубоко чужды монаху. Одежда нужна ему лишь для того, чтобы скрыть наготу, крыша над головой — чтобы уберечь от непогоды, еда — чтобы поддержать жизнь. Жить в монастыре — значит совершенствоваться. Мысли монаха должны быть чисты, как, впрочем, и тело. Он не должен подавать повода к осуждению ни своим внешним видом, ни поведением. Если же святость монаха взята под сомнение, то ему лучше покинуть монастырь и вообще те места, где он жил.

Монах не оскверняет рук деньгами. Он не имеет собственности, живет только подаяниями. Самые необходимые вещи он получает в монастыре от настоятеля — саядо: оранжевый тинган (тогу), чашу-тапеит, зонт, веер, иголку, бритву и… ситечко.

Следуя первой заповеди — «не убий», поунджи, прежде чем напиться, обязан процедить каждый глоток воды, чтобы ненароком не проглотить какую-нибудь невидимую мошку.

В монастыре послушники соблюдают десять основных заповедей буддизма: не убий, не укради, не лги, не проводи время в лености, не прелюбодействуй, не пей одурманивающих напитков, не касайся денег, не принимай участия в игрищах, не веди праздных разговоров, не используй косметики.

Дома, в быту буддист соблюдает пять первых заповедей. При этом никто никого ни к чему не принуждает. Каждый сам находит путь к спасению.

Жизнь в монастыре строго регламентирована. Сегодня, как вчера. Завтра, как сегодня. В пять утра — подъем, туалет и первый поклон Будде. В шесть — чай без сахара и поход в город за подаянием.

Монахи едят один раз в день, до полудня. Все остальное время — для размышлений, созерцания и общения с Буддой.

БОЙСЯ КОРОЛЯ, ДИВИСЬ МУДРОМУ, НО ПОЧИТАЙ МОНАХА

Почитание монахов у бирманцев в крови. Достаточно надеть оранжевый тинган, чтобы сразу стать уважаемой персоной. Еще вчера человек жил, как все остальные. Но стоило ему облачиться в священные одежды, как он стал иным, даже в глазах своих ближних. Отныне на нем отсвет величия и мудрости Будды.

Но «не все золото, что блестит». Иной раз оранжевая тога не делает лучше того, кто ее носит. Нередко мне приходилось видеть такую сценку. В автобус входит монах, юноша. Ему тут же уступают место, и он, не колеблясь, садится, хотя рядом стоит старуха или женщина с ребенком.

А всегда ли соблюдаются заповеди «не касайся денег», «не участвуй в забавах»? Вот закончился сеанс кино. По улице растекается людской поток, и в нем непременно мелькнет оранжевое пятно. Но это еще куда ни шло. Гораздо хуже другое.

Никто не знает, сколько преступников укрылось от рук правосудия за монастырскими стенами. Монастыри рассыпались по стране, как маковые зерна. В любой можно войти, когда пожелаешь. Не правда ли, превосходная лазейка для преступников? Ворота монастыря закрылись. Камешек упал, волны разбежались в стороны, и снова спокойствие. Попробуй найди камешек, лежащий на дне!

Врожденное уважение к монахам иногда бывало причиной курьезных ситуаций. Известный датский путешественник и фотограф Йорген Бич описывает такой случай. Ему страстно хотелось увидеть и сфотографировать длинношеих женщин из племени падаунов, живущих в горах на северо-востоке Бирмы. С большими трудностями он добрался до цели путешествия, но снимка так и не сделал. «Женщины-жирафы» упорно прятались от объектива. Между тем срок его визы истекал. Тщетно просил И. Бич бирманский МИД о ее продлении.

Тогда кто-то полушутя посоветовал ему «постричься в монахи». Иоргену обрили голову, облачили в тогу. И теперь местным властям, прекрасно знавшим, что в монастыре находится иностранец с просроченной визой, ничего не оставалось делать, как склонить голову перед новоявленным монахом. Так своеобразно решился вопрос с визой. Быстро и без волокиты.

ОЧИСТИ МЫСЛИ ОТ МИРСКОЙ СУЕТЫ

Когда окончилась третья англо-бирманская война и был низвержен последний король Тибо, завоеватели обратились к населению Бирмы с посланием, начинавшимся словами: «Всем монахам, чиновникам, владельцам земли…»

Заметили? Монахи на первом месте. Несмотря на то, что, казалось бы, светские дела их не касаются.

Но как говорят, всякий светильник отбрасывает тень. И чем он больше, тем длиннее тень. Так, буддийская община — сангха, пользуясь своим влиянием, не раз вмешивалась в мирские дела. Жизнь невероятно сложна, ее не втиснешь в догматы буддизма. Казалось бы, сангха и политика — два полярных, непримиримых понятия. Однако в действительности одно тесно связано с другим. В начале XX века сангха начала активно влиять на политическую жизнь в стране. Именно она стала инициатором антиколониального движения в Бирме. В ее недрах зародилась буддийская ассоциация молодежи, боровшаяся за национальную независимость страны.

Есть в Рангуне тенистая улица, носящая имя монаха У Висара. На зеленом, аккуратно подстриженном газоне высится белый постамент с невысокой худощавой фигурой в тоге. Пламенный патриот, человек сильной воли и решительных поступков, монах У Висар был заточен в тюрьму за антиколониальную агитацию и умер в английском застенке после длительной голодовки протеста.

Вплоть до прихода к власти военных в марте 1962 года и создания Революционного совета сангха оказывала давление на политиков и во многом предрешала исход политических выборов.

К слову сказать, поунджи не оставались безразличными даже… к капризам моды. Когда в пятидесятых годах бирманки начали носить тонкие, прозрачные нейлоновые блузки, монахи выступили с протестом.

Немалую роль сыграли поунджи в волнениях, вспыхнувших в Рангуне в 1974 году в связи с похоронами бывшего генерального секретаря ООН У Тана. Студенты решили, что хоронить на обычном городском кладбище человека столь высокого ранга недостойно. Подстрекаемые монахами, они похитили гроб и установили его в мавзолее, который построили своими силами на территории университета.

События приняли тогда драматический оборот. Несколько дней город лихорадило. Прекратились занятия в учебных заведениях, закрылись магазины, на улицах замелькали военные патрули. Наконец полиции удалось перенести останки У Тана на кладбище и там захоронить.

После 1962 года влияние сангхи в общественной жизни страны постепенно пошло на убыль. Новое правительство, объявив о своем минимальном вмешательстве в дела религии, дало понять духовным властям, что намерено решительно ограничить их влияние во всех сферах жизни, особенно в политике.

В отношениях между сангхой и Революционным советом возникла натянутость. Она усугубилась после того, как правительство объявило о роспуске буддийской организации «Будда сасана каунсил», а вслед за тем издало постановление об обязательной регистрации всех религиозных общин.

В Бирме целая «армия» монахов. А если учесть, что они не работают и живут за счет подаяний, то становится очевидным, какое это тяжкое бремя для экономики страны.

Правительство открытым текстом обратилось ко всем монахам с предложением воздержаться от какой бы то ни было политической деятельности.

Когда же Революционный совет обнародовал свою программу «Бирманский путь к социализму», начались демонстрации протеста буддистов в Верхней Бирме, особенно в Мандалае. Члены сангхи обвинили власти в том, что они уделяют буддизму гораздо меньше внимания, чем социализму.

Но новая власть не отступила. В начале семидесятых годов она отважилась еще потеснить позиции религии. По стране прошли дискуссии на тему: «Век научно-технического прогресса и отживающие религиозные концепции». Это было неслыханным шагом.

Однако религия в Бирме пустила слишком глубокие корни. Столетиями, изо дня в день люди благоговейно преклоняли колени перед изваяниями божества во дворах пагод, и изменить психологию людей одним росчерком пера было невозможно.

И все же сегодня в духовной сфере бирманского общества намечаются сдвиги — пересмотр традиционного мировоззрения, связанного с буддизмом.

..ЛИШЬ ПРЕОДОЛЕВ ПАГУБНЫЕ СТРАСТИ, СТАНЕШЬ СВОБОДНЫМ…

Еще роса лежит на траве, заря только занимается, а Рангун уже на ногах. В шесть часов утра торговля на рынках в самом разгаре. Поэтому лучше встать пораньше, пока не привяли овощи, а мясо и рыба сохранили свежесть. Потом разгорится неистовый день, станет жарко, прибавится запахов, а значит, и мух. Хозяйки в Бирме покупают продукты понемногу и каждый день, так как у большинства пока нет холодильников.

На базаре — все дары земли и моря. Лежат горки рыжих колючих ананасов, сочные мандарины в шершавой, легко отходящей кожуре, маслянистые манго, бледно-желтые плоды папайи. Пучки молодых бамбуковых побегов, начиненных рисом и похожих на длинные свечи.

И рядом с ними — такие «домашние», привычные картофель, капуста, баклажаны, морковь.

В мясных рядах висят на крючьях громадные туши. Мясо, что выдается за говядину, на деле часто оказывается буйволятиной — жесткой и волокнистой.

Зато в рыбных рядах раздолье! Чего тут только нет? Деликатесная «баттер-фиш» (масляная рыба), морские окуни с выпученными глазами, плоские рыбы-сабли, огромные тунцы, сизые полупрозрачные кальмары, креветки всех калибров.

Торговки сидят на прилавках, посреди живой, еще шевелящейся серебристой груды. Ловким движением они вспарывают рыбе брюхо, очищают от внутренностей и кидают на весы.

Кстати, основной мерой веса в Бирме тогда был не килограмм, как принято везде в мире, а «вис» — тысяча шестьсот граммов. Но не только снедью знаменит рангунский рынок. Здесь вам предложат всевозможную хозяйственную утварь, плетенную из бамбука, ювелирные изделия, зонтики ручной работы, веера, статуэтки из тика и слоновой кости. Здесь же, рядом с торговыми рядами, разместились мастерские портных, гончаров, корзинщиков, резчиков по дереву, ювелиров.

Купить что-нибудь на восточном базаре не так-то просто. Здесь не продают сразу, а договариваются о цене. Независимо от того, что вы собираетесь купить — жемчужные серьги или рыбу к обеду.

Бирманцам, а точнее, бирманкам, ибо их больше на рынках, доставляет истинное удовольствие сам процесс купли-продажи. Торговать означает для них сочетать полезное с приятным.

Очаровательные продавщицы, владелицы небольших лавок, никогда не скучают. Они обмениваются новостями друг с другом, охотно вступают в разговор с покупателями.

Со временем я открыла для себя, что продавцы рангунских рынков делят покупателей на несколько категорий.

В первую входят иностранцы. Им предлагают товары по баснословно высоким ценам.

Затем бирманцы, но покупающие не для себя. Это могут быть служащие посольств и резиденций или повара местных богатых семей. С этих тоже можно получить подороже: хотя они и «свои», но платят не из собственного кармана, а потому не очень скупятся.

И наконец, рядовые покупатели, жители города. Те прекрасно знают, что почем. Но и в этом случае опытный продавец улавливает едва заметные нюансы. Окидывая взглядом покупателя с ног до головы, он безошибочно определяет, кто чего стоит. Отсюда и разница в цене за один и тот же предложенный товар.

Скоро я поняла, что не торговаться на бирманском базаре грешно. Как ни странно покажется, но, если продавец сразу получает плату, которую запросил, он бывает… разочарован. Конечно, деньги он положил в карман, а вот удовольствия от игры не получил. Торговля — та же игра. Каждая сделка, как ставка в лотерее. Кто окажется в выигрыше?

К этому не сразу привыкаешь. Дома, в Праге, приходишь в магазин и платишь, что положено. Никому и в голову не придет торговаться. Цены твердые. А здесь совсем иначе: если заплатишь сразу — потеряешь уважение. Поторгуешься — все равно заплатишь больше других, но уже будешь выглядеть в глазах «оппонента» лучше.

— Сколько? — небрежно задаешь вопрос, не высказывая никакой заинтересованности в товаре.

— Двадцать кьят, — звучит ответ.

Затем пауза. Минута изучающего ожидания.

Скептически улыбнешься, пожмешь плечами:

— Так дорого?.. Десять!

Продавец смеется — игра началась. В нее включаются владельцы соседних лавок, естественно болеющие за своего собрата.

— Двадцать кьят, — настаивает продавец, но уже не столь категорично.

— Двенадцать! — парируешь ты.

— Ну хорошо, девятнадцать! — чуть уступает он.

Отрицательно качаешь головой, делаешь вид, что уходишь, и тут же слышишь: «Восемнадцать!»

«Что ж, неплохо!» — думаешь про себя, а вслух произносишь:

— Четырнадцать!

— Нет, окончательная цена — семнадцать пятьдесят. Наконец платишь семнадцать кьят и, довольная, уходишь, хотя знаешь, что реальная цена купленной вещи не более десяти кьят.

И точно. За спиной раздается дружный взрыв хохота. В нем нет насмешки; просто партия закончилась, и торговый люд неплохо развлекся. Поэтому и ты отвечаешь дружелюбным, понимающим смехом. Расстаемся друзьями. А рядом уже начинается новый спектакль.

ЕСЛИ ИМЕЕШЬ ДЛЯ ОБМЕНА РИС, МОЖЕШЬ ПОЛУЧИТЬ МАСЛО

Если вам когда-нибудь доведется быть в Бирме 4 января, то в половине пятого утра вас непременно разбудят звон колоколов, удары гонгов, гудки пароходов и фабрик. Именно в этот день в 1948 году Бирма обрела независимость. Столь неудобный, ранний час для торжества был выбран астрологами по договоренности с тогдашним президентом страны У Ну.

В тот памятный день английский губернатор покинул страну. С древка над крышей дворца сполз ненавистный «юнион джек», и в небо устремился красный флаг с шестью звездами — флаг суверенной республики Бирманский Союз. Люди на улицах обнимали друг друга и, взявшись за руки, впервые открыто пели гимн «Навеки это наша страна».

Свобода не упала с дерева, не была дарована свыше. Она была завоевана бирманским народом в длительной и кровавой борьбе. Ко дню независимости Бирма пришла разоренной, война отбросила ее экономику на много лет назад. Уровень производства на душу населения был в двадцать раз ниже, чем в Англии.

У магазинов, где по карточкам выдавали скудный паек, выстраивались длинные очереди. Мгновенно, как плесень после дождя, вырос «черный рынок». Начались спекуляция, грабежи, бандитизм. К экономической разрухе прибавилась политическая нестабильность, вспыхнула гражданская война.

В обстановке острого кризиса 2 марта 1962 года к власти пришла армия, возглавляемая генералом Не Вином.

Революционный совет опубликовал декларацию, в которой были записаны пророческие слова национального героя Бирмы Аун Сана: «Единственный путь развития Бирмы — путь социализма».

Правящей партией в стране стала Партия бирманской социалистической программы.

Государство взяло в свои руки транспорт, связь, энергетику; национализировало банки; ввело монополию на производство и экспорт риса, каучука, тика; приняло законы против ростовщичества и крупных землевладельцев. Сделано было немало. И все же Бирма в середине шестидесятых годов переживала серьезные экономические трудности. Реформы правительства саботировала внутренняя реакция.

В то время в Рангуне почти не было магазинов. Тут и там зияли удручающе пустые витрины.

Существенно сократились посевы риса, подскочили цены на продукты. Люди еще раз убедились в мудрости старого изречения: «Если у тебя есть рис для обмена, можешь получить масло». По не хватало ни риса, ни масла.

Ведя наступление на частный капитал, власти поспешно национализировали всю розничную торговлю. Закрыли тысячи мелких ланок, мастерских. В итоге два миллиона человек оказались не у дел. Возникли перебои со снабжением населения. Правда, власти позднее признали перегибы, и большинство торговых заведений было возвращено прежним владельцам.

Несмотря на это, в самом центре Рангуна продолжал открыто действовать «черный рынок». Там можно было купить все — от транзисторов и велосипедов до лекарств и детских игрушек. Правительство пыталось заменить прежнюю частную торговлю институтом «папак» — народных продавцов в государственных магазинах. Но они не привились.

Итак, частные магазины закрылись. Постепенно истощились и рынки. Когда и базарные торговцы распродали последние товары, осталось лишь сопровождаемое неизменной улыбкой «мушибу» — «нет, не имеем».

Уцелел лишь ассортимент изделий прикладного искусства — лаковые шкатулки, перламутровые светильники, низкие тиковые столики, деревянные статуэтки (среди которых встречались уникальные работы подлинных мастеров), глиняные чаши, бамбуковые циновки и прочая домашняя утварь. Продолжали функционировать и ювелирные лавки, принадлежавшие, как правило, богатым китайцам. Вот, пожалуй, и все, что мог предложить вам рангунский рынок. Но ведь этим сыт не будешь.

Где брать масло, без которого немыслима бирманская кухня? Как добыть сгущенное молоко, с которым привыкли пить в Бирме крепкий чай? Да, по карточкам. Но на семью полагалось всего две банки консервированного молока в месяц.

В те нелегкие для Бирмы годы банки сгущенного молока, выдаваемые по лимиту в рангунских магазинах, означали для нас встречу с домом. Консервы с этикетками, испещренными кружочками бирманского алфавита, составляли существенную долю продукции чехословацкого молочного завода в Глинске.

СУЛЕ — СТАРОЕ СЕРДЦЕ РАНГУНА

В полдень, когда в Рангуне наступает нестерпимая духота, улицы словно вымирают: все живое прячется в тень. А к вечеру они вновь оживают. Рангунцы любят прийти в центр города, где на площади Генерала Бандулы у гранитного обелиска Независимости бьют подсвеченные фонтаны и цветут орхидеи в открытых оранжереях.

Со всех сторон площадь обступили банки, министерства, редакции газет. Стоят выстроенные еще англичанами здание Верховного суда, Дворец губернатора, муниципалитет. Теснятся жилые четырехэтажные дома в претенциозном викторианском стиле. Устремила ввысь узкие минареты мусульманская мечеть.

А посреди этого чужеродного разностилья сияет золотой восьмигранной крышей древняя бирманская пагода Суле. Легенда уверяет, что пагоде этой две тысячи триста лет, что ее воздвигла еще миссия индийского короля Ашоки. Зажатая со всех сторон в самом сердце Рангуна, Суле не имеет обширных площадей, как ее менее известные сестры. Ей досталась лишь крытая галерея, опоясавшая центральную ступу.

Суле — оазис тишины среди шумного современного города. v Транспорт двумя интенсивными потоками обтекает ее с двух сторон, чтобы затем вновь соединиться в один.

Жемчужина национального храмового зодчества, Суле слишком на виду, к ней привыкли. Мимо нее ежедневно проходят, спешат по делам жители столицы, подчас не замечая ее, как воздух, которым дышат. Не знаю отчего, но бирманцы в праздники предпочитают подняться по длинной лестнице к платформе Шведагона, чем преодолеть несколько ступенек, ведущих к Суле.

Близился полдень. Солнце затопило город зноем, а от входа в Суле веяло свежестью. Каменные плиты двора вымыты холодной водой, поэтому мы с удовольствием снимаем обувь у входа — влажные плиты охлаждают набегавшиеся по жаре ступни.

Там, по ту сторону, осталась раскаленная, загазованная улица. Здесь спокойствие и прохлада. Там — мирская суета, здесь — тишина, настраивающая на размышления. В воздухе удивительная смесь запахов горящих свечей и цветов лотоса, положенных к подножию статуй Будды.

Умиротворяющую тишину не нарушали ни звуки клаксонов, ни скрип тормозов мчащихся автомобилей. Ничто не отвлекало нескольких коленопреклоненных молящихся.

Но достаточно было спуститься на несколько ступенек, как мы снова окунулись в нестерпимый зной и грохот улицы. Можно было обуться, но горящие от жары ноги решительно отказывались влезать в туфли. Ничего не оставалось делать, как сдаться и, подхватив туфли, втиснуться в крошечную трехколесную оранжевую коляску под названием «такси» — нечто среднее между автомобильчиком и детской игрушкой.

ТРИ КОЛЕСА НА ЧЕТВЕРЫХ

Кажется, стоит протянуть руку — и без труда можно перевернуть это «чудо» японского производства.

Миниатюрный кузов на трех колесах вмещает два сиденья, на два пассажира каждое. Прямо с дороги ступаешь на низкий, почти цепляющий землю пол такси и усаживаешься, стараясь не удариться о нависшую над головой крышу. Во время дождей вход в коляску занавешивается циновкой.

Ядовито оранжевая окраска, вероятно, помогает водителям автобусов и грузовиков вовремя заметить в транспортном потоке это крошечное создание и затормозить, чтобы не раздавить его, как букашку.

Такси затряслось на совершенно ровном асфальте и затрусило к перекрестку. Но тут неожиданно загорелся красный свет, и в ту же секунду позади возник громадный автобус. Мы беспомощно взиралн на приближавшийся перегруженный автобус, который беспечно катил вперед, словно и не собираясь останавливаться. Тормоза рангунских машин вообще, мягко говоря, немелодичны, а в тот момент их скрежет показался нам погребальным звоном. «Не остановится!» — мелькнула мысль.

Остановился, почти коснувшись нас.

А водитель автобуса с лицом оливкового цвета с высоты своей кабины добродушно улыбнулся, увидев мои застывшие от ужаса глаза. Ему что! Он буддист и уверен, что родится еще много-много раз. А я со своим атеизмом…

Всякий раз, когда мне выпадало ездить в городском мини-такси, чувство надвигающейся опасности не покидало меня.

«ОБНОВКА» ДЛЯ СУЛЕ

В апреле 1975 года Рангун был взволнован — предстояли торжества по случаю установки нового тхи на пагоду Суле.

Никто точно не скажет, сколько раз перестраивалась пагода и сколько она сменила «зонтов» за долгую жизнь. Свой последний тхи Суле получила более ста лет назад. Вероятно, красовался бы он и теперь, если бы однажды ночью, в июне 1974 года, над Рангуном не пронесся ураган. Много бед причинил шквальный ветер городу. Утром люди увидели, что тхи над Суле «отзвонил» свое. Срочно собравшийся совет поверенных принял решение установить новый тхи — точную копию разрушенного.

И завертелась карусель огромных цифр. Речь пошла о суммах, превышающих миллион кьят.

Едва разнеслась весть о решении изготовить новый тхи для Суле, как со всех концов страны начали поступать денежные пожертвования и ювелирные изделия для облицовки нового сейнпью. Последних оказалось гораздо больше, чем могло уместиться на новом сейнпью. Оставшиеся уложили в серебряный ящичек и замуровали внутри нового тхи.

Семнадцатого апреля состоялся важный обряд — освящение тхи самыми почетными членами сангхи в Рангуне. Затем тхи торжественно провезли по главным улицам города. И только потом началась сложная операция по водружению его на самый верх пагоды. Два дня длилась она, и два дня улица была запружена народом.

Наконец новый тхи Суле заблестел на солнце во всей красе.

«ПЕЩЕРА ГАУТАМЫ»

Если Суле и Шведагон имеют весьма почтенный возраст — более тысячи лет, то пагоде Каба-эй всего три десятка лет. Построена она бывшим президентом У Ну и названа пагодой Мира. На ее белом куполе начертаны слова: «За мир во всем мире!» Здесь работают библиотека и академия буддизма, где «аспиранты» помимо углубленного исследования буддизма изучают еще восточную философию и бирманскую культуру.

Каба-эй — традиционная кирпичная пагода. Четыре входа, как и положено, ведут на ее платформу, и напротив каждого — статуи Будды. За ними можно увидеть стеклянные витрины с дарами пагоде — серебряными сосудами, резными статуэтками, вышитыми лоунджи. Словом, обычная пагода. Но есть у нее одна достопримечательность. Рядом с нею сооружен зал заседаний на десять тысяч мест, имеющий вид подземного храма. Он возведен из железобетона, хотя ему придан вид естественной пещеры. Зал так и зовется — «Пещера Гаутамы».

Это уникальное творение человеческих рук. Здесь всегда прохладно, даже в самый нестерпимый зной. Стены выложены нетесаным камнем. По обросшим мхом глыбам стекают струйки воды.

Обувь в руки! Здесь действуют те же правила, что и в пагодах.

Вхожу в длинный просторный зал, подпираемый двумя рядами мощных столбов. В торце зала установлена статуя Будды достойных восхищения размеров, по обе стороны от нее дюжина меньших. Горят свечи, благоухают цветы. Застыли в глубоком поклоне взрослые и дети.

Осторожно оглядываюсь и вижу: по бокам, вдоль стен протянулись ярусы, огражденные перилами. Это и есть зал заседаний. Только без кресел. Кресла и не нужны монахам: они усаживаются, скрестив ноги, прямо на полу.

Акустика в зале превосходная: щебетанье пары воробьев, носившихся друг за другом под высокими сводами, звонко разносилось по всему залу..

В апреле 1954 года, когда в Рангуне состоялся Шестой Всемирный буддийский съезд, продолживший традиции Пятого съезда, который проходил в Мандалае в 1871 году под патронажем короля Миндона, «Пещера Гаутамы» приняла под свои своды более пяти тысяч монахов со всего мира.

ВЕЛИЧЕСТВЕННАЯ, КАК ТРОПИЧЕСКИЕ СУМЕРКИ

Могучая и полноводная Иравади — главная водная транспортная артерия страны. В народе зовут ее кормилицей, рекой «божественного дара». Иравади спасает от губительного зноя, поит крестьянские поля и кокосовые плантации, дает людям воду для питья, несет на себе корабли и рыбачьи лодки, помогает общению народов. Много столиц возникало и рушилось на ее берегах.

Есть такая легенда. Поселился некогда в этих местах бог дождя Иравади. Оглянулся он по сторонам, видит: вокруг безводная, безжизненная, раскаленная пустыня. Тогда по велению бога из хобота его любимого белого слона вытекла могучая река, зазеленели берега, сочная трава покрыла землю, стеной встали густые леса. Возликовали люди и назвали реку по имени бога — Иравади. На санскрите Иравади значит «дающая прохладу».

Беря начало в Гималаях, Иравади течет через всю страну, с севера на юг. До самого Сикайна вода в ней прохладна, такой ее поддерживают тающие на вершинах гор снега.

На своем долгом пуги — более двух тысяч километров — до впадения в Андамансксе море река принимает в себя сотни притоков, спокойных и бурных, кристально чистых и мутных от ила, теплых и холодных.

Режим Иравади подчинен муссону: в сухой сезон она мелеет, в дожди разливается. С каждым разливом Иравади откладывает слой ила, образуя в дельте плодородные, аллювиальные почвы, не требующие удобрений. Сток реки в районе дельты в августе в семнадцать раз больше, чем в сухом феврале.

По Иравади и сегодня ходят допотопные, времен Марка Твена, колесные пароходы. Пыхтят бедняги, шлепают по воде крутящимися лопастями. На палубах вперемежку с курами, гусями, свиньями, между мешками с зеленью сидят пассажиры. Кто везет свой товар на столичный рынок, а кто едет повидать родственников, прихватив с собой деревенские дары.

Резвая и чистая у истоков, Иравади пробегает нагорья севера, замедляет течение у Мандалая, становясь широкой и полноводной.

На юге, перед впадением в море, она образует обширную дельту из девяти рукавов. Одному из них — реке Хлайн — Рангун обязан выходом к морю.

Столичный порт принимает океанские суда. Однако крупнотоннажные корабли по Хлайн пройти не могут. Есть там опасное место, которое в народе зовут «обезьяньей точкой», где суда могут сесть на мель.

Мутные, желтоватые воды Хлайн постоянно несут ил, заболачивая берега. С рекой беспрестанно воюют землечерпалки. Немало забот администрации Рангунского порта доставляют и изменения уровня воды в реке во время приливов и отливов в океане.

Своенравная Хлайн нам не понравилась. Я не доверяла ей с самого начала. Рискнув однажды прокатиться по ней на лодке, я потом долго раскаивалась: рангунские «гондольеры» с трудом справились с беспокойными волнами, неотвратимо тащившими лодку вниз, в открытое море.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КОЛОКОЛА

Колокол Махаганда, «Мощный голос», — один из самых больших в мире. Высота многотонного гиганта — более двух метров.

Некогда англичане, хозяйничавшие в Бирме, задумали вывезти его в Калькутту. Священный колокол сняли с платформы Шведагона, подтащили к реке, где ждал паром, чтобы перевезти его на готовое к отплытию судно. Но замыслу не суждено было осуществиться. При погрузке колокол перевернул паром и, подняв огромный столб воды, скрылся в мутных потоках Хлайн. Река надежно спрятала его.

Долго пытались англичане вырвать у Хлайн ее добычу. Но тщетно: при каждой попытке подъема колокол уходил все глубже и глубже, зарываясь в податливое илистое дно.

Тогда к губернатору пришла делегация местных крестьян. Она вызвалась поднять колокол со дна реки, но с одним условием: он должен вернуться на прежнее место и навсегда остаться в Бирме. Заранее уверенный в провале дела, губернатор разрешил начать спасательные работы. Если англичане, имея совершенную по тем временам технику, оказались бессильными в единоборстве с рекой, то как могут сладить с ней бирманцы с их примитивными подъемными средствами? Так думали чужеземцы. Но они ошиблись. Они забыли об одной «маленькой» детали: бирманцы хорошо знали свою реку, ее своенравный характер.

Терпеливо и настойчиво ныряльщики подкладывали бревна под погрузившуюся в ил махину до тех пор, пока не вытянули ее из вязкой жижи. Затем в ход пошли сотни мини-понтонов, полых бамбуковых стволов, на которых и всплыл колокол во время прилива на реке. Сложная инженерная задача была блестяще решена.

Хлайн вернула бирманцам то, чего не хотела отдать англичанам. «Мощный голос», шедевр бирманских мастеров-литейщиков, вновь занял свое место на платформе Шведагона. Там он стоит и теперь.

ОДИН КОЛЫШЕК — ОДИН МЕШОК РИСА

Рис в Бирме — не только хлеб насущный, но и главный экспортный товар. И сегодня трюмы заходящих в Рангунский порт судов наполняются отборным бирманским рисом.

По мосткам, перекинутым с мола на судно, снует цепочка грузчиков с туго набитыми джутовыми мешками на плечах. Туда-сюда, туда-сюда.

Течет со складов поток риса, отправляющегося в далекие земли. Текут по смуглым спинам кули струйки пота, смешиваясь с морской солью. Тело зудит, горло пересохло от жажды. За один час работы с мешками человек теряет невероятное количество влаги, как в пустыне.

Все очень просто: сначала на складе под тяжестью мешка грузчик сгибает колени, затем, балансируя всем телом, выравнивает груз на спине, берет деревянный колышек и по муравьиной дорожке трусцой направляется к молу, оттуда — на судно. А там у трапа стоит контролер — человек, который не обливается потом. Он принимает от грузчика колышки и записывает в реестр: один колышек — один мешок погруженного риса. Контроль несложный.

Сколько насчитают колышков в конце смены, за столько и заплатят грузчику хозяева.