Дерьмовина

— Да не такие уж они и большие, — говорит Стинне. Но она на самом деле не очень-то внимательно разглядывает те фотографии, которые я забрал из дома дедушки и бабушки на Тунёвай, чтобы доказать ей свою правоту.

Я поехал туда сегодня во второй половине дня. После того как навестил бабушку. Во всех комнатах по-прежнему полно мебели — Йеспер и Стинне отвезли к бабушке в дом престарелых лишь кое-какие мелочи. Я сразу же подошел к большому шкафу в спальне и затаив дыхание начал перебирать его содержимое. Интуиция не подвела меня: я нашел те старые письма, которые дедушка писал, сидя в Рамлёсе. «После моей смерти прошу сжечь», — написано на конверте. Но бабушка так и не сожгла их, да, наверное, она даже и подумать не могла, что я так бесцеремонно буду копаться в их вещах. Кроме писем я нашел «дерьмовину», кое-какие принадлежности для занятий живописью, которые взял себе, и еще мне попались детские фотографии отца. Уши у него не просто хорошо развиты. Они огромны. Я пытаюсь убедить Стинне в том, что их размер не соответствует размерам головы, но сейчас ее больше интересует, как себя чувствует бабушка.

— Ну, — спрашивает она. — И что ты скажешь?

— А не лучше ли отправить ее в больницу? — предлагаю я.

Бабушка произвела на меня сильнейшее впечатление. Когда я вошел, она лежала на спине в кровати. Длинный шланг, закрепленный маленьким зеленым зажимом под носом, подавал кислород. Закрытые глаза. Пепельно-серая кожа. Воздух в помещении казался спертым, и ощущался слабый запах мочи. Я решил, что она спит, и тихо-тихо, на цыпочках, подошел к кровати, чтобы взять ее за руку.

— Значит, все-таки приехал, — прошептала она, не открывая глаз. — Я уже было начала бояться, что ты так и не вернешься домой.

Последний раз я видел ее несколько лет назад, и мне следовало быть более подготовленным. Мне ведь довелось видеть Ранди, которой перевалило за сто лет, но то, что старость сделала с Бьорк, потрясло меня: густая сетка морщин, выступающие кости, трясущиеся губы.

— Зачем ты снова вернулась к этому? — вырвалось у меня. Я имел в виду ее истории. Вообще-то я хотел расспросить ее о них в ближайшие недели, но так уж получилось, что это стало моим первым вопросом, и голос мой звучал одновременно и укоризненно, и с удивительным облегчением.

— Открой шкаф, — сказала она в ответ.

Я растерянно оглянулся. В комнате было несколько шкафов, я подошел к самому большому, открыл дверцу, и они вывалились на пол. Всего их было 30–40 штук — пустые консервные банки, вроде тех, в которых продаются сардины. На них были наклеены различные фотографии благословенного бабушкиного города, сделанные с высоты птичьего полета, и на всех была надпись «Свежий воздух из Бергена». На обратной стороне были приклеены норвежские марки, а адрес надписан характерным почерком Круглой Башки.

Стинне рассказывала мне, что Круглая Башка присылает в среднем по банке в неделю. Он, вероятно, думает, что может тем самым рассмешить бабушку, но она относится к консервным банкам с величайшей серьезностью.

— Дай-ка сюда, — шепчет она.

Я догадался, что ей хочется глотнуть свежего воздуха. В каждой банке проделаны три маленьких дырочки. Очевидно, именно здесь и следовало вдыхать, и я убрал кислородный шланг, приподнял ее голову одной рукой и поднес консервную банку другой рукой, так, чтобы она смогла сделать глубокий вдох носом. Вдохнув свежий воздух, бабушка снова упала на подушки, на лице у нее появилось мечтательное выражение, и тут проявился волшебный эффект консервной банки: внезапно бабушка села в постели.

— Это осколок льда, — прошептала она, схватившись за сердце. — Проклятый осколок льда мучил меня почти всю жизнь, но в последнее время стало гораздо хуже.

Она постоянно заговаривалась. Все время повторялась, не могла вспомнить имена людей, погружалась, глядя на большую картину, висящую на стене, в свои мысли, но временами демонстрировала такую ясность сознания, что мне удалось уточнить важные детали и прояснить некоторые спорные вопросы, например в отношении размера папиных ушей. Бабушка нисколько не сомневалась в том, что уши его были огромны.

Но какой смысл навязывать Стинне свидетельские показания старухи? Ей требуются более убедительные доказательства, а принесенные мною фотографии таковыми для нее почему-то не являются.

— Оптический обман, — заявляет она.

На самом деле Стинне прекрасно знает, что большая часть его детства прошла под знаком этих ушей, но сейчас ей нужно лишь одно — чтобы признали ее правоту.

— Даже его самые первые воспоминания связаны с этими ушами, — замечаю я.

— Его первые воспоминания? — говорит Стинне в полной уверенности, что я залез уже слишком далеко. — Вот как раз об этом-то я никогда и не слышала.

Первое воспоминание Ушастого — это открытая калитка, освещенная совершенно сказочным светом. Если точнее, это была калитка перед одним из домиков, принадлежащих верфи в Осло. Бьорк позади дома развешивала белье, а Ушастый отправился в палисадник перед домом, чтобы покатать там свой игрушечный паровозик, и тут он внезапно увидел открытую калитку. Обычно она была закрыта, но как раз в этот день Аскиль забыл запереть ее, и Ушастый с удивлением уставился в открывшееся пространство. То, что находилось по другую сторону, до сей поры оставалось для него закрытой страной — не только потому, что ему разрешалось играть лишь в саду, но еще и потому, что ему никогда прежде не приходило в голову, что из калитки можно выйти. Он словно почувствовал себя очевидцем бурной мировой экспансии, что-то в нем начало пробуждаться, он услышал какой-то зов, какие-то волшебные напевы и совсем позабыл об игрушечном паровозике. Отбросив его в сторону, он направился в мир, преисполненный страстным желанием громко крикнуть — желанием, которое лишь возросло, когда на тротуаре он заметил очаровательное существо: девочку лет шести в компании двух маленьких мальчиков, увлеченно терзавших пойманную мышь.

Ушастому захотелось принять в этом участие. Когда он прошел несколько шагов, младший из мальчиков заметил его и ткнул очаровательное существо пальцем в бок. Она обернулась, открыв при этом не менее очаровательный розовый ротик, который словно приглашал подойти поближе, и закричала: «Эй, ты, с ушами!»

Ушастый остановился.

— Да, ты, Ушастый! Это я тебе говорю! С такими ушами ты, наверное, можешь слышать, как трава растет?

Странная тишина разрослась внутри него, и он совсем загрустил, когда мальчишки начали громко хихикать: «Слушайте, а не слишком ли он толстый, ха-ха, за ушами!»

А потом они обратились к Нильсу Джуниору:

— Привет, реактивный истребитель! Осторожно, а то случайно взлетишь!

— Эй, ты, ушастый урод, не пора ли тебе домой к мамочке?

Не успела эта громкоголосая троица войти в жизнь Ушастого, как тут же ее и покинула. Маленький Нильс повернулся и побежал назад в защищенный мир по другую сторону калитки.

Несколько недель спустя Аскиль вернулся с верфи несколько более пьяным, чем обычно. В таких случаях Ушастый обычно забирался в шкафчик под мойкой, где тихое журчание водопроводных труб действовало на него успокаивающе. Здесь, пока в гостиной бушевали страсти, он мог спокойно погружаться в мечтания, рисуя на внутренней стороне шкафа огрызком карандаша маленьких головоногих существ. В тот вечер Аскиль выглядел озабоченным. Когда за ужином его приперли к стенке, он вынужден был признать, что его уволили с верфи за никуда не годные чертежи, на которые постоянно жаловались слесари, электрики и начальники цехов.

— Быдло, — бормотал Аскиль, ударяя палкой в пол, — свиньи неотесанные!

— Да, но, Боже мой, — вздыхала Бьорк, ставя перед мужем чашку чая, — что же нам теперь делать?

Аскилю пришлось признать, что на верфи дело дошло до скандала, даже до брани — и что толку в повязке Движения сопротивления и всех его заслугах, когда в Осло никто никогда слыхом не слыхал о Плотнике — знаменитом борце Сопротивления из западной Норвегии?

И снова посреди комнаты стали вырастать горы коробок с вещами. Маленький Ушастый — так его прозвали уличные мальчишки — ползал среди коробок, забирался в них, рисовал головоногих существ с внутренней стороны и терялся в загадочных мирах книг, кастрюль и старой одежды. Однажды он высунул голову из коробки и спросил: «Эй, а куда мы, собственно говоря, едем?» — и Аскиль, попивая шнапс из чашки и с отсутствующим видом глядя перед собой, ответил: «Куда глаза глядят, сынок, нам уже давным-давно следовало так поступить».

* * *

Перед домами у верфи в Кристиансанне, куда семейство перебралось месяц спустя, тоже были калитки, на улице играли дети, и малыш Нильс Джуниор Ушастый очень хотел познакомиться с окружающим миром.

— Эй! Ты, ты! Ну и видок! Папаша с палкой, а сынишка с такими ушами… ну и ну! Как вы думаете, на что они похожи?

— На каракатиц! — пропищал кто-то.

— На блины, — предположил другой.

— Да нет, черт возьми, он похож на слона! Вы что, не видите? Настоящий Думбо.

Ушастый заметил, как та же самая тишина, что и в прошлый раз, заполняет его. Он помнил, что тогда было точно так же, но теперь он не побежит назад в защищенный мир по ту сторону садовой калитки. Нет, он остался на месте, рассматривая играющих детей, которые тут же снова забыли о его существовании, сосредоточив все свое внимание на веревке с крючком, которую они собирались опустить в канализацию. Когда через некоторое время они выловили оттуда старый мешок, то снова обратили внимание на маленького Нильса Джуниора, стоящего перед калиткой.

— Эй, ты! — закричали все. — На что это ты уставился, Думбо?

Ушастый открыл рот, что-то просилось наружу, и он прокричал свое первое послание внешнему миру по другую сторону калитки: «Сами вы Думбо!»

— Ха-ха, — засмеялся самый старший из мальчиков по имени Пер, — вы слышали, как лает блоха? Слышали?.. Эй ты! Подойди-ка сюда, покажи нам свои уши.

— Что это вы делаете? — поинтересовался Ушастый, подойдя поближе, и один из мальчиков стал объяснять ему, что они ловят угрей в канализации.

— Они иногда заплывают из гавани через туалеты на верфи, — сообщил он с таинственным видом. А когда Ушастый поинтересовался, что они потом делают с угрями, все остолбенело уставились на него.

— Он не только урод, он еще, похоже, и дурак, — вздохнул Пер, и тишина снова заполнила Нильса Джуниора, но в конце концов самый младший из мальчиков сжалился над ним и объяснил:

— Мы их едим.

— Бр-р! — воскликнул Ушастый. — Какая гадость!

— Нет, вовсе и не гадость, Думбо! Послушай, мы ведь, кажется, собирались повнимательнее изучить твои уши? — спросил Пер, ухватившись за ухо Нильса Джуниора.

— Ой! — завопил Ушастый. — Ой-ой-ой!

— А кому второе ухо?

Оказавшись между двумя большими мальчиками, Ушастый почувствовал сильную боль, в глазах у него потемнело, земля ушла из-под ног, и он погрузился в абсолютную пустоту.

«Давайте посмотрим, действительно ли он может летать! — сказал кто-то из мальчишек. — Лети, Думбо, лети!» — Только когда глаза у него стали вылезать из орбит и он начал хрипеть, мальчишки оставили его в покое, и он опустился на землю.

— Ой, смотрите! — закричал один из мальчишек. — У него уши шевелятся, он, оказывается, умеет шевелить ушами! — Все тут же склонились над ним, чтобы рассмотреть его уши, которые по счастливой случайности никак не пострадали и, оказывается, обладали удивительной способностью двигаться. После долгих перешептываний, когда все уже перестали удивляться, Пер похлопал его по плечу и сказал:

— Извини нас. Может, мы сумеем привести твои уши в норму?

— Думаете, это возможно? — всхлипнул Ушастый, на что Пер ответил:

— Конечно! Эй вы, тащите сюда мешок!

Выловленный из канализации, покрытый слизью мешок подтащили к Ушастому, сидевшему на земле. Странная тишина разрослась по всему его телу. Пер заговорил приглушенным голосом:

— Если в глаза попадет кровь угря, то ты ослепнешь, а вот если в уши попадет грязь, в которой живут угри, то уши начнут съеживаться.

Указательным пальцем он небрежно поддел большой комок коричневатой грязи из мешка.

— Эй, кто хочет заняться другим ухом?

— Я хочу! — послышался писк.

— Нет, я хочу! — раздался другой голос, и тут завязалась небольшая дискуссия, в результате которой маленький парнишка с зелеными соплями под носом добился своего права и так же, как и Пер, стал соскребать вонючую жижу с поверхности мешка.

— Засовывай в уши! — скомандовал Пер, и Ушастый почувствовал, как что-то холодное и липкое ползет внутрь него по ушным раковинам.

— А… это точно поможет? — спросил он, и мальчики с готовностью закивали, а Ушастый закрыл глаза и поежился.

— Эй, я тоже хочу, — раздался чей-то голос, когда был закончен первый этап обработки.

— И я тоже! — закричал еще один мальчик, и грязь снова стали доставать из мешка, указательные пальцы вновь полезли в большие, огненно-красные уши, пока Пер не сказал:

— Все, беги домой. Если они не съежатся, мы завтра снова ими займемся.

* * *

В последующее время Бьорк, вооружившись ватными палочками и мыльной водой, билась не на жизнь, а на смерть за чистоту ушей сына, но как только она добивалась абсолютной чистоты, грязь снова начинала сочиться из них. «Ох уж эти уши, — вздыхал Аскиль, возвращаясь домой с верфи и заставая жену у кухонного стола, с ватными палочками. — Надеюсь, у него не воспаление среднего уха?» Они спрашивали, не больно ли ему. Намазывали термометр вазелином и измеряли ему температуру, но температуры у него не было. Потом из ушей во время ежедневного ухоочистительного ритуала стали вылавливать не только грязь. Нет, кроме грязи Бьорк доставала останки маленьких улиток, какие-то зеленоватые комочки, подозрительно похожие на засохшие выделения из носа, прелые листья и головастиков. В один прекрасный день она серьезно посмотрела на сына и сказала: «Не засовывай ничего в уши. Ты можешь оглохнуть».

Ушастый кивнул и спросил, а правда ли, что у него большие уши.

— Кто тебе это сказал? — поинтересовалась Бьорк, и Ушастый, не желавший рассказывать о тайной обработке, которой он ежедневно подвергался на улице, ответил: «Никто». В тот же день Бьорк затащила мужа в гостиную, где они целые пятнадцать минут тихонько перешептывались. Потом Аскиль вбежал на кухню, схватил Ушастого и подкинул его в воздух, так что у того все перед глазами закружилось, после чего поставил на кухонный стол.

— Гордись своими ушами! — прокричал Аскиль. — Ими ты можешь слышать то, что никто другой не слышит. Да, они помогут тебе услышать то, что не может услышать проклятое здешнее быдло!

— Э-э-э… — сказал Ушастый, придя в себя после испуга, — что такое я могу слышать, Аскиль?

— Не надо называть меня Аскилем, сынок. Называй меня «папа», договорились?

— Да, папа, но что я смогу услышать?

Поскольку Аскиль ничего не ответил, Ушастый сам попытался прислушаться. Ему было слышно, как мама в гостиной затаила дыхание; ему был слышен хрип из отцовских легких, ему было слышно легкое потрескивание и шуршание всех тех многочисленных медикаментов, которые благодаря буйной детской фантазии постепенно скопились в глубине его слуховых проходов. Со временем Ушастый услышит совершенно невероятные вещи, но сейчас он просто виновато посмотрел на отца и переспросил: «Так что же я должен услышать, папа? Объясни».

— Эти уши, — сказал Аскиль, — самые что ни на есть настоящие мужские уши! Все женщины будут просто без ума от них!

После чего он отправился к своим кистям и краскам, а Ушастый остался стоять на кухонном столе, пока не пришла Бьорк и не сняла его оттуда.

Затем Ушастый забрался в шкаф под мойкой, закрыл за собой дверцу и достал из кармана штанишек огрызок карандаша, чтобы вновь взяться за рисование головоногих существ. Обычно он рисовал только большие головы и маленькие ножки, но неожиданно огрызок карандаша дрогнул в его руке, и на лице одного из головоногих существ возник треугольник, который как две капли воды был похож на клык. Он снова и снова с восторгом повторял одно и то же движение, и колония головоногих существ, проживавших в шкафу, вскоре превратилась в колонию малюсеньких зверьков — ведь если сам создаешь своих чудовищ, то можно чувствовать себя совершенно спокойно.

Прошло немного времени — и эти монстры заполонили собой весь окружающий мир. Однажды утром Аскиль уронил бритву на пол в ванной и, наклонившись, обнаружил трех монстриков на стене под раковиной. Когда Бьорк делала уборку, она натыкалась на чудовищ под кроватями, между нижними полками в кладовой, а когда однажды, затеяв генеральную уборку и проникнув в самое сердце колонии под мойкой, увидела всех этих чудовищ, у нее мурашки пошли по коже. Она изо всех сил драила все поверхности, но без особого результата: отчасти потому, что Ушастый рисовал новых, отчасти потому, что старые чудища распространялись, словно пятна на свежеокрашенной стене, и от них никак нельзя было избавиться.

— Монстры и грязь в ушах, — сказал Аскиль однажды вечером, — что это за сын мне достался?

Несколько дней спустя Аскиль принес домой попугая аракангу по имени Кай, которого он купил у одного моряка в местной пивной. Попугай умел говорить «Дайте сладенького» и «Налей рюмку», и последняя реплика особенно приводила Аскиля в восторг. Кая водрузили на жердочку в гостиной, а на ногу прикрепили металлическую цепочку, чтобы он не мог улететь.

— А он правда из Америки? — спросил Ушастый.

Аскиль кивнул и поднял сына, чтобы тот смог как следует рассмотреть птицу: горбатый нос, разноцветные перья и маленькие быстрые глазки, напоминающие вращающиеся стеклянные шарики. Ушастый зачарованно изучал птицу, в восхищении от экзотических звуков и запахов, пока Аскиль не крикнул: «Эй, осторожно, смотри, чтобы он тебе нос не откусил!»

Позже, когда Ушастый перестал бояться попугая, Кай стал излюбленной темой бесед отца с сыном: «Может, надо налить птичке воды, папа?», «Ты сегодня разговаривал с Каем, сынок?». Как и положено любимому ребенку в семье, Кай обрел множество имен: Попка, Пташка, Болтун, Янки… — а позднее, когда попугай стал примерным учеником Аскиля и начал повторять его слова, Кая стали также называть «Дьявольское отродье» и «Адская птица». Случалось, что пьяный Аскиль с попугаем на плече бродил по городу, и благодаря этому отношение к Ушастому со стороны мальчишек, живущих в их квартале, изменилось — ведь его отец разгуливал по улицам с самым настоящим американским попугаем.

— Это и в самом деле настоящий попугай? Он умеет говорить? — спрашивали его, когда он выходил на улицу для ежедневной обработки ушей, а как-то раз он пригласил соседских мальчишек в дом, чтобы они могли рассмотреть попугая.

— Можно его потрогать? — спросил Пер, и Ушастый отвечал:

— Да, конечно, но только клюв.

Приятно удивленный разрешением, Пер сделал шаг к попугаю, но, когда его палец застыл на расстоянии пяти сантиметров от клюва птицы, Ушастый закричал: «Осторожно! Он может откусить тебе нос!» — и Пер испуганно отдернул руку.

— Ну что, боишься его трогать? — раздался писклявый голосок.

В одночасье попугай Кай внес дисбаланс в соотношение сил среди мальчишек. Пер оправдывался как только мог, но, когда Ушастый спокойно подошел к птице, снял ее с насеста и прижал свой маленький нос к огромному клюву попугая, говорить уже было не о чем.

Но обработка ушей продолжалась, и, к своему великому ужасу, Бьорк продолжала находить грязь, улиток и раздавленных насекомых в гигантских ушах своего сына. Потребление ватных палочек резко возросло, мыльная вода пенилась в металлических тазах, а в шкафчике под мойкой продолжали появляться новые монстры, еще более зловещие, чем прежде. «Это воспаление среднего уха», — заявил Аскиль, и Ушастому снова засунули смазанный вазелином ртутный термометр в попу, что представлялось ему самым страшным унижением. Каждый день мамочка спускает тебе штаны, раздвигает ягодицы и засовывает в тебя что-то холодное и неприятное, а Аскиль при этом нетерпеливо орет из гостиной: «Ну что, есть у мальчика температура?» Заканчивалось это всегда одинаково. Никакой температуры не было, но некоторые ощущения в заднем проходе заставляли Ушастого теперь испытывать смешанные чувства по отношению к маме, которая до сей поры была светлым ангелом в доме — рядом со все более непримиримым отцом. Лучше не стало и тогда, когда Бьорк в один прекрасный день, подтянув ему штанишки, посмотрела на него с загадочной улыбкой и нанесла очередной удар, сообщив:

— У тебя скоро будет сестренка.

— Это с какой такой стати? — поинтересовался Ушастый, а Бьорк ответила:

— Нехорошо задавать такие вопросы, негодный мальчишка. Спроси-ка лучше папу.

— Когда появится братик, ты должен начать вести себя как взрослый мальчик и перестать писаться по ночам, — сказал Аскиль, так как Ушастый, после того как соседские мальчишки потеряли интерес к попугаю из Америки, стал чаще писаться.

— Ты должен быть для него примером, — продолжал Аскиль и добавил с суровым видом: — Прояви всю свою силу воли!

Ушастый, который не очень-то много понимал из всех этих разговоров, ощущал тем не менее некоторую неудовлетворенность своей личностью. Гораздо позже то же самое ощущение спрессуется во фразу «все катится к чертям» — когда он, например, после утомительного рождественского обеда откидывался назад, издавал вздох облегчения и восклицал: «У папы вся жизнь пошла к чертям». Или на деловом обеде, когда он грелся в лучах неудачных инвестиций конкурента: «У этого господина все идет к чертям, поверьте мне, и года не пройдет, как он станет нищим». В четырехлетнем возрасте, стоя перед своим пахнущим скипидаром отцом, он чувствовал, что это у него самого дела идут плохо, и во внезапном приступе ярости воскликнул:

— Но откуда взялся этот чертов сестрабрат?

— Когда свиньи спариваются, рождаются поросята, когда люди трахаются, появляются дети, — ответил Аскиль, рыгая. — Иди-ка поиграй!

— Аскиль, — воскликнула Бьорк, — что ты такое говоришь?

— Пусть знает правду, — отвечал Аскиль. Но Бьорк не очень-то была согласна с ним. «Этот человек сведет меня с ума, — шептала она сестре по телефону. — Пьян, как целый кабак, речь как у портового грузчика, и этот ужасный запах скипидара. Боже, как я скучаю по Бергену!» Лине, которая за последние годы уже привыкла к жалобам Бьорк, давала ей выговориться, улыбаясь с чувством легкого превосходства. «Знаешь, он такое иногда говорит! При одном воспоминании об этом краснею», — продолжала Бьорк, содрогаясь, поскольку некоторые слова, произнесенные в чрезвычайно грубой форме, оказывались ближе к истине, чем ей бы хотелось признать. Да, их интимная жизнь после рождения Ушастого приостановилась, но в последнее время она снова начала оживать в форме, к которой более всего подошло бы слово «совокупление»: Аскиль, полупьяный, пьяный или пьяный в стельку перебирался на кровать к жене и овладевал ею с неистовством, свидетельствовавшим о не нашедшей выхода неудовлетворенности, а Бьорк между тем предавалась мечтам о нежном и меланхоличном докторе.

Обо всем этом она сестре не рассказывала. Но зато она говорила: «Этот человек сведет меня с ума, — и добавляла почти беззвучно: — Иногда мне хочется, чтобы он окончательно спился». После чего бросала телефонную трубку и отправлялась на поиски малыша Ушастого, забившегося в шкафчик под мойкой.

Поскольку зловонная субстанция непрерывным потоком продолжала сочиться из ушей сына, в тот день, когда Бьорк все равно надо было в город, она решила отвести его к педиатру. Врача звали Понтоппидан, это был уже немолодой человек. В окружении всевозможных врачебно-научных атрибутов: пробирок, аппаратов для измерения давления, толстых томов о детском онанизме, что было одной из специальностей врача, — к тому же при виде врачебного саквояжа, окутанная стерильным ароматом, напомнившим ей о чем-то хорошо знакомом, Бьорк впервые за долгое время отдохнула душой. Пока врач с интересом изучал уши Ушастого, тот сидел неподвижно. Сначала казалось, что доктора больше занимает размер ушей и их перпендикулярное расположение по отношению к голове, и лишь через какое-то время он начал интересоваться сутью дела, а именно зловонной субстанцией, постоянно сочившейся из ушей пациента. Это обследование заняло примерно минуту. Затем Понтоппидан опустился в кресло, раскурил трубку, еще на минуту погрузился в молчание, а потом воскликнул:

— Воспаление среднего уха, моя милая? Нет, позвольте мне назвать вещи своими именами: мальчик засовывает себе в уши всяческую дрянь.

— Не может быть, я ведь говорила ему, что этого делать нельзя. Нильс! Разве я не говорила тебе, что нельзя ничего засовывать в уши? — воскликнула Бьорк.

Малютка Нильс Джуниор кивнул, и Бьорк, надеявшаяся на диагноз и несколько спасительных таблеток, с тоской покачала головой.

— Значит, больше вы ничего не можете сделать? — прошептала она.

— С чего это вы взяли? — откликнулся врач и позвал свою секретаршу, которая вывела Ушастого из кабинета. — Видите ли, дорогая моя, — продолжил он затем, осторожно постукивая трубкой по столу, — существуют разные подходы к проблеме. Позвольте спросить … м-м-м… вы бьете своего сына?

— Не очень часто, — отвечала Бьорк, не слишком уверенная в том, какого ответа от нее ждут.

— Тогда все ясно, дорогая моя. Розги! Наказывайте его, как только он засунет что-нибудь себе в уши, и лучше сразу же, наказание на месте, понимаете, чтобы он знал, за что его наказывают, чтобы понимал, почему родители вынуждены прибегать к таким унизительным средствам! — сказал врач, торжествующе глядя на нее.

— А что, действительно нет другого выхода? — спросила Бьорк, и Понтоппидан снова откинулся в своем кресле и раскурил трубку. Сначала казалось, что он раздражен сомнениями Бьорк, но неожиданно его лицо осветилось, он подбежал к одному из огромных дубовых шкафов, переворошил груду устаревших приборов и вытащил нечто, напоминавшие миниатюрные доспехи, но давайте назовем их просто «дерьмовина», как это вскоре сделает Ушастый. Эта самая «дерьмовина» приземлилась на письменный стол, и врач с нескрываемым восторгом воскликнул:

— Вот оно — наше решение!

Перед Бьорк лежал металлический корсет, созданный еще до Первой мировой войны самим Понтоппиданом на основе тщательного изучения устройств, которыми пользовался в свое время доктор Даниэль Г. М. Шребер и его единомышленники. Все эти приспособления призваны были побороть детский онанизм и другие непристойные занятия, и уже тогда, в начале пятидесятых, корсет выглядел чем-то вроде ископаемого. Бьорк ошеломленно прошептала: «Что это такое?» Что-то в глубине ее души противилось решению доктора, но уставшая от грязи в ушах и ватных палочек, подавленная семейными проблемами и свято верящая в непререкаемый врачебный авторитет, она вынуждена была согласиться на корсет.

— Конечно же, ваш сын по-прежнему сможет играть сколько ему захочется. У него просто не будет возможности поднимать руки вверх, — объяснил стареющий врач и добавил: — Когда вы или ваш муж будете рядом, можно и не надевать корсет на мальчика.

Кое-что все-таки следовало в нем исправить. Поскольку корсет не предполагалось использовать в соответствии с его первоначальным назначением, нижнюю часть вполне можно было отсоединить, необходима была только верхняя, до запястий — для ограничения свободы движения мальчика.

— Стремление засовывать различные предметы в уши не есть привычка, вызываемая теми же ужасными силами, которые приводят к онанизму, — продолжал врач с искоркой прежнего неослабевающего интереса к своей излюбленной теме. — Через несколько месяцев мальчик забудет и думать о том, чтобы засовывать что-нибудь в уши. — К тому же он, доктор, сам в свое время опробовал корсет на своих собственных детях, и результаты оказались блестящими: у сына сейчас своя врачебная практика, а дочь замужем за морским офицером в Осло.

— Хорошо, — сказала в конце концов Бьорк, — лучше уж это, чем розги.

Затем Ушастого снова позвали в кабинет врача; после себя он оставил в приемной трех монстров и одно клыкастое существо на стене под тем стулом, на котором сидел. Сначала, пока врач измерял его и даже осмеливался шутить, он пребывал в полном неведении относительно своей судьбы, но затем последовали крики и вопли. Ошарашенная секретарша врача, которую пришлось позвать на помощь, чтобы держать мальчика, несчастная Бьорк, отводившая взгляд, врач, который начал громко ругаться: «Черт возьми, он меня укусил!» Три капли крови, что выступили на руке пожилого доктора, и затем — «дерьмовина». И вот они уже идут домой по улицам Кристиансанна.

— Глупая мама, — бормотал Ушастый, глядя себе под ноги, — глупая, глупая мама.

 

Прорыв

— Что с ребенком? — завопил Аскиль, вернувшись домой с верфи и обнаружив сына в шкафчике под мойкой. — Что это еще за чертовы доспехи?

Хныкающий Ушастый выбрался из шкафчика, и его папа смог хорошенько разглядеть корсет Понтоппидана.

— Папа, я не хочу это носить, не хочу! Дерьмовина! — голосил он, просительно глядя на отца, который в замешательстве почесывал свою щетину, а потом мгновенно принял решение и закричал:

— А ну-ка, снимай эту дрянь!

Аскилю, как уже говорилось, не была близка вера Бьорк в авторитеты, и уж точно у него не было никакого доверия ко всяким докторишкам, вытаскивающим трусы из своих черных шляп.

— Мой сын в таком виде разгуливать не будет! — кряхтел он, возясь с застежками корсета, но по непонятной причине Бьорк на сей раз твердо стояла на своем.

— Это по предписанию Понтоппидана, всего несколько месяцев, — кричала она, пока Аскиль дергал ремни и лямки, чтобы освободить сына от лечебного орудия пытки.

— Да мне наплевать, — заявил Аскиль, отстегивая первый ремень и затем еще один, но Бьорк была непоколебима. Она бросилась между отцом и сыном, так что малыш Ушастый чуть не упал.

— Иначе я уеду домой к маме! — прокричала она.

На мгновение воцарилась тишина. Ушастый с испугом посмотрел на мать.

— Мама, мама, хочу домой к маме, — язвительно поддразнивал Аскиль голосом избалованного ребенка.

— Я не шучу, Аскиль, я уеду! — продолжала Бьорк, вцепившись в мужа.

— Сумасшедший дом какой-то! — завопил Аскиль, у которого и без того забот хватало: за его спиной вечно ворчали, вечно ему предъявляли глупые претензии, а как раз сегодня ему намекнули, что неплохо было бы переделать кое-какие из фантастических чертежей — те, в которых отчетливо просматривалось влияние кубизма.

Аскиль удалился в гостиную, и тут до Ушастого, оставшегося на кухне наедине со своей глупой, глупой мамой, дошло, что его предали. В последующие дни на улице можно было услышать разные уморительные выкрики:

— Эй! Вы не видели Ушастого? Он в кольчуге?

— Привет, Думбо! Чего это ты так вырядился, сегодня не Масленица!

Обработка ушей, конечно же, не прекратилась. С той лишь разницей, что не оставалось никаких шансов для самообороны, поскольку корсет старика-врача не давал Ушастому возможности свободно двигаться, и Бьорк благополучно продолжала выгребать грязь и останки улиток из ушей своего сына. Когда месяц спустя она пришла к Понтоппидану, чтобы посетовать на отсутствие результатов, врач, казавшийся постаревшим лет на десять, посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Ну что, — спросил он, — опять бородавки на ногах?

— Бородавки на ногах? — пробормотала Бьорк, с удивлением уставившись на врача. — Нет, уши, вам придется снова осмотреть их.

Но врач не видел в этом никакой необходимости.

— Давайте посмотрим, сколько все это будет продолжаться. Всему когда-нибудь приходит конец, дорогая моя. В один прекрасный день просыпаешься — и, оказывается, все прошло, — произнес он рассеянно.

Слегка растерянная, но, несмотря ни на что, как и прежде успокоенная созерцанием коричневого врачебного саквояжа, никогда не терявшего для моей бабушки чудодейственной притягательной силы, Бьорк взяла сына за руку и повела его домой.

— Ты слышал, что сказал доктор? — спросила она. — В один прекрасный день все будет хорошо.

Аскиль по-прежнему был не в восторге от корсета Понтоппидана, но в то время — как это неоднократно и позднее бывало в его жизни — ему и так было о чем подумать. Поскольку места, где ему лучше думалось, находились обычно в пивных, домашние видели его не очень часто, а после того, как Бьорк пригрозила Аскилю, что вернется в Берген, общались они лишь тогда, когда этого невозможно было избежать. Тогда же у них сложился обычай, которого они будут придерживаться всю оставшуюся жизнь. В шесть часов вечера Бьорк ужинала на кухне вместе с Ушастым. Потом остатки еды подогревались, кастрюли заворачивались в старые газеты, и вся эта замечательная конструкция укладывалась под одеяла в спальне, чтобы еда не остыла до девятичасового ужина Аскиля. Спальня, бывшая прежде прибежищем их бессловесной тьмы, превратилась теперь в место хранения рыбных фрикаделек, вареной сайды и тушеной капусты. Тяжелый запах еды впитывался в одеяла, и во мне до сих пор живы детские воспоминания о том, как пахло в их темной и душной спальне в доме на Тунёвай. Характерные черты лица Аскиля: горькая складка у рта, отсутствующий взгляд темных глаз, создающие впечатление какой-то озлобленности, — тоже возникли в то время. Сопровождавший Аскиля неуловимый запах алкоголя и скипидарных паров в начале пятидесятых стал проявляться на лице моего уже не слишком молодого деда.

Проблемы в жизни Аскиля громоздились одна на другую, но вот однажды вечером он прочитал объявление в газете. Или все было иначе? Может быть, он прочитал объявление уже после того, как в ярости промчался за своим начальником через половину цехов завода, размахивая палкой и обещая устроить ему взбучку. Полчаса спустя смертельно бледный начальник явился в бухгалтерию, чтобы вычеркнуть этого самого Аскиля Эрикссона из списков сотрудников — причем немедленно! Психованный ублюдок! На следующее утро двое полицейских постучали в дверь дома Аскиля и официально известили его о том, что ему категорически запрещается появляться на заводе. Бьорк испуганно взирала на представителей правопорядка, и вот тут — до или после их появления — Аскиль склоняется над газетой, читает краткое объявление, из которого воспринимает в первую очередь название города — Ставангер.

Никто в семье не протестовал, когда он однажды вечером объявил, что с Кристиансанном, этой вонючей дырой, покончено и что теперь они отправятся в благословенный Ставангер, где будут жить как графы и бароны. Бьорк подумала: «Ставангер? Что ж, направление правильное — полпути до Бергена!» И стала ждать того дня, когда в последний раз захлопнет дверь дома, населенного чудищами сына и привидениями мужа.

Родственники отнеслись к идее Аскиля более скептически.

— Да бросьте вы, возвращайтесь уж в Берген, может, он снова устроится на старую работу? — говорила Лине по телефону.

А в доме уже росли горы коробок, мешков и всякого барахла.

— Эй, Ушастый! — кричали с улицы. — Что случилось? Куда вы собрались?

Ушастый отвечал: «Подальше отсюда», — и бежал в дом, чтобы зарыться в груду картонных коробок, неожиданно открывая для себя немало интересного и прежде неизвестного: нижнее белье, старые письма, среди которых и письма от некоего доктора Тура, выцветшие фотографии. Ему удалось изрисовать коробки маленькими монстриками в таком ужасающем количестве, что это сбивало с толку грузчиков, и сам переезд превратился в настоящий хаос. Конечно же, переезд осложнился и оттого, что Бьорк была на последних месяцах беременности. И вряд ли успеху предприятия способствовал тот факт, что Аскиль в эти дни находился в чрезвычайно приподнятом настроении, угощал грузчиков самогоном, играл с ними в покер до середины ночи, а под утро решил приобщить вдрызг пьяных рабочих к джазовой музыке.

А какое зрелище открылось новым соседям и играющим на улице детям, когда семейство прибыло на Хаунебаккен в Ставангере! На станции Аскилю приглянулась старая кляча, которая, пожевывая кусок картона, стояла по другую сторону перрона. Несмотря на протесты грузчиков и робкие попытки Бьорк образумить мужа, Аскиль настоял на том, что именно эта кляча должна тащить весь их скарб до самого Хаунебаккена.

Позади на угрожающе покачивающихся пожитках лежали трое вдребезги пьяных грузчиков, которые в пути благополучно уснули и теперь громко храпели. Впереди сидел темноволосый человек: в одной руке у него была палка, в другой — вожжи, а на его левом плече сидел попугай, который поочередно выкрикивал две фразы: «Черт побери!» и «Кто там?». Рядом с ним сидела женщина на сносях, всю ночь не сомкнувшая глаз. А на самом верху, довершая эту картину, — чудной паренек с гигантскими ушами, облаченный в странную кольчугу, не дававшую ему поднимать руки…

Соседи собрались у дверей своих домов, дети бежали за телегой, кое-кто из них испытал сильное разочарование, сообразив, что это, к сожалению, вовсе не цирк приехал в город, другие же пришли в полный восторг, потому что явное сходство с цирком отрицать было невозможно.

Но Ставангер не оказался благословенным городом, и принимали их не как графов и баронов. Да, конечно, соседские дети, казалось, горели желанием поучаствовать в разгрузке вещей, что было крайне необходимо, поскольку пьяных грузчиков невозможно было растолкать, но взрослые не двигались с места, и когда один свободомыслящий сосед из дома напротив все-таки решил перейти через улицу, чтобы поздороваться с новоселами, то мгновенно вернулся назад: «А еще утверждает, что инженер, а сам такое говорит! Как какой-нибудь портовый грузчик…»

Соседских детей подобное нисколько не волновало. Они с готовностью взялись за коробки и шкафы, и через некоторое время старые письма доктора Тура уже валялись на дорожке, ведущей к дому, картины были кое-где разодраны, фарфоровая посуда звенела. Детей особенно заинтересовал Ушастый. «Что это с ним такое? — поинтересовались они у Бьорк. — Он что, паралитик, что ли, раз носит такую штуку?» Бьорк терпеливо объясняла любопытным мальчишкам, что ее сынишка имеет обыкновение засовывать в уши всякую всячину. Корсет — это не кольчуга, а изобретение одного талантливого врача, — и в последующие дни с улицы доносились крики ребятишек:

— Эй, ты там! Можно называть тебя Ушастым? Иди-ка сюда, покажи нам, что ты там засовываешь в уши!

Ушастому не очень-то хотелось идти на улицу, но в конце концов пришлось. «Большой мальчик должен выходить из дома играть, — говорил его папа. — Только мыши живут под раковиной». И Ушастый поковылял на улицу в своем невыносимом корсете, который в Ставангере навсегда обеспечит ему славу паралитика и чудака, и, оказавшись перед своими потенциальными мучителями, тотчас сказал: «Сам я не могу, но если вы не будете дергать за них, то можете сделать это за меня».

— Договорились. Что нам туда засовывать?

— Листья, — предложил Ушастый, размышляя над тем, сколько времени ему надо пробыть на улице, чтобы отец был им доволен.

Вскоре после переезда Бьорк стала видеть страшные сны, до смерти напугавшие ее. Однажды ночью она проснулась, увидев во сне большую птицу, которая села на кровать и стала долбить дырку в ее большом животе. В другой раз ей приснилось, что одна из кубистических фигур Аскиля сошла со стены и, вооружившись огромным скальпелем, с грозным видом направилась к ней. Когда Бьорк проснулась после этого сна, шел уже четвертый час. Она встала с кровати, какая-то странная боль заставила ее поспешить в туалет, но в тот момент, когда она собиралась сесть на сиденье, ей вдруг вспомнились первые роды. Она побежала в спальню к Аскилю и стала трясти его.

— Я рожаю! — закричала она. — Позвони маме!

Аскиль быстро натянул халат и пошел звонить теще, та ответила, что состояние папаши Торстена ночью значительно ухудшилось и поэтому приехать в Ставангер она не сможет.

— О нет, — прошептала Бьорк, — нам обязательно надо попасть в Берген. Но Аскиль приказал ей отправляться в кровать и запретил даже приближаться к уборной.

— Если ты родишь так же быстро, как в прошлый раз, мы вполне успеем добраться до Бергена и застать Торстена, — заверил он ее и позвонил акушерке.

Когда на Бьорк нахлынула первая волна схваток, малыш Ушастый пошел на кухню, где уже сидел папа.

— Ожидается братик, — сказал Аскиль, — помни, о чем мы договаривались.

— Хорошо, папа, — пробормотал Ушастый и забрался в шкаф под мойкой, как только у него появилась такая возможность. Здесь он и просидел двое суток, пока продолжались роды, — в отличие от своего старшего брата, девочка не спешила появиться на свет. Отсюда ему было слышно, как оптимистичный лепет акушерки постепенно превращается в обеспокоенный шепот. А потом вызвали молодого врача, началось всеобщее волнение, послышались голоса, искаженные и приглушенные вонючей грязью в его ушах, а потом — пронзительный голос мамы: «Нет! Не хочу! Нет! Я больше не могу!»

А в шкафчике, где обитало множество монстров, начали бродить какие-то новые мысли. «Тяжело менять сына на более молодой и более удачный экземпляр. Ох уж эти уши! Ими ты можешь слышать то, что никто другой не может услышать, ими ты можешь услышать все то, что не может услышать проклятое местное быдло. Но что именно, папа? Слушай! Но что я должен услышать, папа?» И пока Бьорк кричала в спальне, Ушастый изо всех сил пытался прислушаться — ради того, чтобы его родители хотя бы раз остались им довольны. Где-то в глубине ушей что-то начало шевелиться, там бурлили медикаменты, изобретенные буйной детской фантазией, годовые накопления грязи и улиток терлись о барабанные перепонки, и наконец — когда крики мамы стали уже совсем невыносимы — он заткнул уши пальцами, и наступила полная тишина. Не потому что Бьорк перестала кричать — ей суждено было кричать еще сутки, но потому что произошел прорыв, иными словами: Ушастый настроился на другие частоты, другая драма затмила драму роженицы, другие звуки, а не голоса мамы, акушерки, врача начали проникать в его мир — ужасный гул, в котором вдруг отчетливо послышался хрипловатый голос: «Привет, сынок, ты проснулся? Привет, привет!» Потом все снова стало тихо, но вскоре голос вернулся, на сей раз он говорил о том, как неприятно, когда сделаешь под себя в кровати, об унижениях, о большом наследстве, которое погибло во время кораблекрушения, потому что его утопили семь торпед, — а потом он зазвучал более примирительно: «На хрен все! Время приближается… мы тут лежали семь лет, делая под себя в штаны, и вели себя как грудные дети — другими словами: давай сваливать. Что бы ни случилось — всегда можно свалить. Ты идешь, сынок?» И позднее он услышал другой голос, в котором узнал голос своего дедушки. «Да, папа, — послышался голос Торстена, — иду».

 

Песни Расмуса Клыкастого

Проснувшись на следующее утро в своем шкафчике, Ушастый услышал плач. Вскочив на ноги, он побежал в спальню родителей, где не более часа назад Бьорк родила маленькую синеватую девочку.

— Ладно-ладно, — было первое, что сказал Аскиль, увидев, что его обманули, лишив еще одного сына, — она ни в чем не виновата.

С годами у него выработалось совершенно разное отношение к своим троим детям. «Эй вы, — говорил он сыновьям, — возьмитесь за ум, или вам не поздоровится!» Но о девочке он неизменно говорил: «Видит Бог, она старается изо всех сил». И когда Аскиль был пьян, что случалось нередко, его переполняли чувства, и он, посадив дочь на колени, повторял вслед за ней ее странные звуки.

Бьорк с первой минуты окружила девочку заботой, напевала ей песенки о светлом будущем и защищала, насколько могла, от излишних проявлений отцовских чувств, пока несколько лет спустя доктор не объяснил ей то, что все на самом деле уже давно поняли. А именно то, что у девочки поврежден мозг и что она, очевидно, никогда не научится говорить. В сердце Бьорк ворвался холодный ветер. Нет, она не забросила дочь — в ее поведении ничего не переменилось. «К моему воспитанию никто не смог бы придраться, — говорила она много лет спустя, — но мое сердце всегда оставалось с мальчиками».

— Поздоровайся со своей сестренкой, — сказал Аскиль, приподнимая Ушастого, чтобы тот мог поцеловать новорожденную.

— Нет, не хочу, — запротестовал Ушастый, но с Аскилем бессмысленно было спорить.

— Давай, — рычал он, — поцелуй ее в щечку.

— Не хочу! — вопил Ушастый, брыкаясь так сильно, что Аскилю пришлось изо всех сил прижать его голову к щечке новорожденной. И только когда Ушастый снова оказался на полу, он вспомнил о ночных голосах.

— Дедушка вернулся домой в Нурланн со своим отцом! — воскликнул он гордо, глядя на отца и мать и ожидая от них похвалы. — Я слышал это своими ушами!

— Что еще за ерунда? — удивился Аскиль.

— О Боже, — простонала Бьорк, которая за время тяжелых родов совершенно забыла про папу Торстена в Бергене, — о нет, Аскиль! Позвони же маме, будь добр.

Когда Аскиль вскоре позвонил теще, он узнал, что папа Торстен действительно в эту ночь умер. Торстен скончался, и его положили в холодильник до той поры, когда Бьорк восстановит силы и сможет приехать в Берген на похороны. На восстановление сил у Бьорк ушло две недели, и, несмотря на пребывание в холодильнике, Торстен начал попахивать, точно так же, как и Аскиль в свое время будет попахивать, и чего никогда не произойдет с отцом, потому что он замерзнет во льду вечной мерзлоты.

В церкви висел тяжелый запах, перебивая аромат цветов. Бьорк отправилась в Берген только с новорожденной и сидела в первом ряду рядом с мамой Эллен. Неожиданно посреди этих разнородных запахов ей почудился слабый запах алкоголя и одеколона, точнее говоря, нежный и меланхоличный аромат, поднимавшийся с третьего ряда церковных скамей, где сидел Тур Гюннарссон — на местах, предназначенных для старых друзей дома. Если уж говорить начистоту, то большинство старых друзей куда-то подевались, когда все суда Торстена погрузились в пучину. Тур сидел на третьем ряду в полном одиночестве, но Бьорк тем не менее казалось, что ему каким-то образом удавалось заполнить собой весь ряд.

На следующий день, когда тело Торстена было уже предано земле, ей снова встретился этот аромат упущенных возможностей, на сей раз на Рыбном рынке, в лучах заходящего солнца, а затем за селедочной закуской в местном трактире. Тур, уже добившийся определенной известности благодаря своей диссертации по вопросам нейрохирургии, был, как всегда, джентльменом. Он был чрезвычайно внимателен к собеседнице, тщательно вытирал рот салфеткой — в отличие от Аскиля, который завел отвратительную привычку вытираться рукавом, и вообще был так любезен, что хоть плачь. А когда она отводила взгляд, ей начинало казаться, что он смотрит на нее с какой-то тоской, и если уж совсем начистоту, то ей почудилось, что у него немного грустный вид, хотя он ни в коей мере не утратил своего хорошего настроения. «Раз-два, — засмеялся он, когда ужин закончился, и с присущей ему элегантностью вытащил из-за уха монетку, — вот и хорошее настроение!» Потом они распрощались, потратив на поцелуи в щеку несколько больше времени, чем следовало бы замужней женщине и старому другу дома. От странного возбуждения сердце Бьорк сильно колотилось, и, уезжая домой в Ставангер, она думала: «Почему бы мне не забрать сына и не вернуться назад к маме? Что мне делать в Ставангере?» А в порту Ставангера, где Аскиль их так и не встретил, хотя обещал, в ее голове беспокойно крутилось: «Как так получилось, что я стала чувствовать отвращение к собственному мужу?» Но когда она наконец, открыв дверь дома, нашла своего забывчивого мужа менее пьяным, чем можно было ожидать, и своего несчастного сынишку, который выпрыгнул из тайника под мойкой и, сияя от радости, побежал ей навстречу, она подумала: «И что это такое взбрело мне в голову?»

«Мы встретились совершенно случайно! — всегда утверждала Бьорк, когда Аскиль пытался выяснить все обстоятельства их встречи. — Этот человек всегда преследовал меня».

Но много лет спустя на кухне дома моего детства вся эта история стала выглядеть несколько иначе, а кое-какие бабушкины слова свидетельствовали о том, что встречи эти вовсе не были случайными:

«Тогда я была другой. Тогда я еще могла все поменять, но сейчас я уже более тридцати лет замужем за этой бездонной бочкой и все никак не могу собраться с силами, чтобы уехать от него». После чего разыгрывалась комедия в двух действиях, где все актеры произносили свои старательно разученные роли.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ: Мама идет в спальню за бланком заявления о разводе, который лежит у нее в секретере, после чего возвращается на кухню, кладет бланк перед Бьорк и просит ее поставить подпись вот здесь и заполнить вот эту графу и вот эту. Бабушка пишет дрожащей рукой, и, когда заявление о разводе заполнено и лежит перед ними на столе, бабушка облегченно вздыхает и благодарит маму от всего сердца. Потом они пьют чай, и Бьорк делает длинные затяжки, покуривая свои сигареты-«лайт».

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ: После чая Бьорк начинает чувствовать неуверенность. Все-таки пусть мама пока что не отсылает заявление. Бьорк просто возьмет его домой, еще разок подумает обо всем и сама отправит заявление через недельку или две. «Клянусь», — говорит она твердо, семеня передо мной по дорожке, на ходу рассказывает несколько историй и целует меня на прощание на углу Тунёвай. А заявление о разводе? Оно исчезает без следа, а несколько месяцев спустя Бьорк снова оказывается на нашей кухне, и вся история повторяется.

Бьорк, как уже говорилось, начала чувствовать некоторое отвращение к своему мужу-алкоголику. Сны, навеянные всевозможными романами о врачах, посещали ее по ночам, да и наяву врачебные романы стали занимать все большее место в ее жизни. Покупала она их в ближайшем книжном магазине и читала запоем, как только у нее появлялась свободная минутка. Аскиль относился к новым литературным пристрастиям жены с глубочайшим презрением, он безуспешно пытался привить ей интерес к книгам об искусстве и джазовой музыке, но нельзя отрицать, что у Бьорк об этих предметах сложилось предвзятое мнение: в кубизме она видела лишь проявление безумия мужа, а в джазе ей слышалось звонкое пристрастие к бутылке. Можно сказать, что вечная борьба между так называемыми высококультурными интересами Аскиля и интересом Бьорк к массовой культуре представляла собой некий дистиллят их отношений, и борьба эта была лишь отчасти приостановлена, когда Бьорк на старости лет пристрастилась к соблазнам игровых клубов. Каждый раз, когда она по ночам слышала скрип кровати Аскиля, она просыпалась в страхе, что он переберется к ней, чтобы потребовать выполнения супружеских обязанностей. Сердце ее стучало, да ей и на самом деле было страшно, и, когда он изредка приходил к ней, она просто закрывала глаза, представляя себе нежные руки доктора, — этакая безоблачная пастельная иллюзия, словно позаимствованная с обложек ее постепенно разросшегося собрания врачебных романов и дамских журналов.

В минуту сомнений я задаю самому себе вопрос: правда ли, что отец в пятилетнем возрасте слышал голоса? Что он находился в некоем телепатическом контакте с Торстеном, лежащим на смертном одре, что не кто иной, как Расмус Клыкастый — grand old man нурланнского сброда, переправив сына через реку смерти, вернулся назад к правнуку, чтобы прошептать ему на ухо несколько слов, когда тот сидел в шкафчике, в окружении своих монстров. «Богатство потечет рекой, монеты польются дождем, золото начнет собираться на дне сундука», — говорил он нараспев. Да-да, я продолжаю задавать себе вопрос, а правда ли, что обрывки незатейливой философии Расмуса Клыкастого, его поучения и поговорки: «Знать свои слабости важно, но еще важнее знать слабости других», «Сначала ударь, потом спроси», «Сплетни дорогого стоят, так что найди что-нибудь на этих мерзавцев!» — что вот такие высказывания стали находить отклик в шкафчике под мойкой. Но так и было. Вначале они принимались с некоторым скепсисом и трепетом, но позднее, по мере того как отец стал привыкать к грубоватому голосу Расмуса, он стал ожидать их с нетерпением и встречал с восхищением и ребячьим восторгом.

Таким образом, после рождения Анне Катрине Расмус Клыкастый зачастил в шкафчик под мойкой, и, когда он не произносил свои поговорки и не преподносил правнуку основополагающие положения своей малопривлекательной философии, он предавался ностальгическому воспеванию Бергена — благословенного города, Мекки флибустьеров и золотоискателей. Вскоре Берген стал представляться Ушастому большим крестом на карте острова сокровищ, и он начал расспрашивать родителей о городе:

— Правда, что там в море так много крабов, что можно, стоя у причала, просто сгребать их лопатой? А правда, что в Бергене все становятся богатыми?

— Что за чепуху несет парень? — ворчал Аскиль.

— Может, все так и есть, мой милый… — отвечала мальчику Бьорк.

Несмотря на добрые советы жестокого призрака, невозможно скрывать, что пребывание моей родни в Ставангере во многих отношениях было одним долгим падением «к чертям». Даже девочка, которая, несомненно, была лучом света в ставангерской жизни, скорее огорчала родителей, чем радовала. Сначала началась злонамеренная желтуха, потом колики, а когда наконец стих плач, на детей набросился коклюш, и к ним в дом зачастил врач. Но когда Аскиля снова уволили и, напившись от отчаяния, он пришел к выводу, что список норвежских верфей ограничен, Бьорк — раз уж так все пошло — отважилась пустить в ход тяжелую артиллерию.

— Снова уволили! Этот человек меня в гроб загонит! Если бы ты знала, дорогая сестренка, как мне тут в Ставангере живется, — сетовала она в телефонном разговоре с Лине. — На сей раз мы должны вернуться в Берген. Не могла бы ты поговорить с X, а может, попросишь мужа замолвить словечко перед Z?

И вот в один прекрасный день муж Лине заглянул на верфь в Бергене, и в кабинете начальника был реанимирован миф семилетней давности о Плотнике. Да и вообще — маленькая дружеская услуга вряд ли может повредить репутации верфи, а что касается фантастических чертежей судов, так тут Плотник уж точно образумился.

«О, мой прекрасный город вдали, мой волшебный город вблизи», — раздавался хриплый голос Расмуса Клыкастого, и, когда это невнятное воспевание Бергена вдруг сменилось реальными разговорами реальных людей о нем, Ушастый вылетел из шкафчика и вбежал в гостиную, где Бьорк и вправду стояла перед своим пьяным супругом, теребя в руках листок бумаги.

Листок этот был полученным в тот день письмом из конторы судостроительного завода Бергена: Аскилю предлагалось вернуться на прежнюю работу.

— Прочитай же письмо. Посмотри, что я сделала для нашего блага, — говорила она не без гордости в голосе.

Но Аскиль вовсе не торопился с благодарностью принимать это предложение. Ему нисколько не хотелось принимать руку помощи от лживой женщины, которая за его спиной распространяет слухи о том, что с кое-какими трудностями сам он не может справиться.

— Что это такое? — фыркнул он недовольно, а прочитав письмо, порвал его.

— Аскиль, — возмутилась Бьорк, — тебе предлагают работу в Бергене, считай, что тебе крупно повезло!

— Берген! — закричал Ушастый, запрыгав от радости. — Берген! Берген! Это правда? Мы едем в Берген?

— Да, — ответила Бьорк, гладя сына по голове и не сводя глаз с Аскиля, — да, малыш.

— Ну что, съели! — кричал Ушастый вскоре на улице. — Мы уезжаем. Домой в Берген!

И вообще, в это время он стал совершенно неуправляем.

— А правда, что мы в Бергене будем ловить крабов? Много-много? — спрашивал он родителей, которые знать не знали, ведать не ведали, откуда у мальчишки подобные навязчивые идеи.

— А правда, что мы теперь разбогатеем? — не унимался он, и Бьорк отвечала:

— Посмотрим. Ты ведь знаешь своего отца и его отношение к деньгам.

Но восторгам Ушастого не было предела, да и другие члены семьи не могли сдержать своей радости, когда все они после семилетней эмиграции переступили порог квартиры в Скансене.

— Пресвятая Дева! Вернулись! И что толку было во всех этих ваших скитаниях? — вопрошала мама Ранди, прибавившая в весе двадцать килограммов с тех пор, как сын уехал в Осло.

Все выстроились в ряд, чтобы поцеловать матриарха: у Ушастого при этом что-то защекотало в животе, Бьорк почувствовала опьянение от радости возвращения домой, а Аскиль казался усталым и равнодушным, но тут в комнату влетел Круглая Башка, которому уже исполнилось пятнадцать и на верхней губе которого появился пушок.

— Привет, дядя! Привет, братишка! Привет, тетя! Вы видели мой новый велосипед? Пойдемте, покажу!

— Да успокойтесь вы все! — простонал папа Нильс из кресла-качалки, а потом тихо добавил себе под нос: — Да, знаем мы такое: снова сослан на камбуз.

 

Яйцепинатель

Несколько лет, как и когда-то в прошлом, они снова прожили в Скансене вместе с мамой Ранди и папой Нильсом. Спальню забили семейным барахлом, на задней лестнице обосновались кисти и краски, а по стенам шкафчика под мойкой разбежались маленькие монстры. И тем не менее и Ранди, и Нильс были довольны тем, как все устроилось, а уже на следующий день после приезда Ушастый был приглашен прокатиться по Бергену на багажнике нового велосипеда Круглой Башки.

— Что это на тебе за сбруя? — спросил Круглая Башка, прежде чем они сели на велосипед.

Ушастый объяснил, что ее когда-то давным-давно изобрел один старый человек, и когда Круглая Башка поинтересовался, почему бы ее не снять, Ушастый уставился на него круглыми глазами.

— А что, разве можно? — удивился он.

— А почему бы и нет! — воскликнул Круглая Башка. — Конечно, можно!

Не успел Ушастый сосчитать до десяти, как двоюродный брат грязными пальцами распустил ремни и сдернул дерьмовину через голову.

— Залезай на велосипед, — сказал Круглая Башка, — что уставился?

Ошарашенный Ушастый забрался на велосипед, раз-два — и вот они уже несутся по Бергену.

Через две недели Ушастый побывал почти во всех районах города и, конечно же, испытал некоторое разочарование от того, что море не кишит гигантскими крабами и что золото не сверкает на склонах гор, а значит, рассказы Расмуса Клыкастого не очень-то соответствуют действительности, но разочарование длилось недолго и быстро сменилось восторгом от велосипедных прогулок и особенно восхищением от того, что двоюродный брат перочинным ножом обработал «дерьмовину» так, что Ушастый теперь мог самостоятельно облачаться в нее и снимать, когда захочет. Он вдруг ощутил необыкновенное чувство свободы, потому что, когда он был вместе с Круглой Башкой, никто не позволял себе высказываться по поводу его ушей. Но когда двоюродного брата поблизости не было, все оказывалось несколько иначе.

— Эй, ты, да-да, ты, парень, Ушастый! Подойди-ка сюда, мы посмотрим поближе на твои уши! — раздалось однажды на улице.

— Ну уж нет, ни за что! — крикнул Ушастый.

— Вы только послушайте! Что он говорит? Совсем обнаглел, уродец! — И не успел он оглянуться, как его окружила толпа бергенских мальчишек, которые по внешнему виду совершенно не отличались от мальчишек из Кристиансанна и Ставангера. — Ну и уши у него! Надо же, какой урод! — смеялись они, а потом кто-то схватил его за руки, а кто-то сильно потянул за уши. И снова Ушастый почувствовал, как ноги отрываются от асфальта, а в глазах темнеет от боли.

— Ой! — завопил он. — Не надо, пожалуйста!

Все могло бы повториться — в который раз, но тут раздался грохот вылетевшего из-за угла велосипеда. «Что здесь такое происходит?» — послышался голос Круглой Башки, и в следующее мгновение он на большой скорости врезался в толпу, где при всеобщем замешательстве переехал чью-то ногу и опрокинул навзничь двух мальчишек, после чего вся толпа в панике разбежалась.

— Что случилось? — спросил Круглая Башка басом.

— Ничего, просто им не нравятся мои уши, — ответил Ушастый, после чего Круглая Башка изрек следующую мудрость:

— Если кто-нибудь будет что-то говорить о твоих ушах, зови меня или дай ему по яйцам.

— По яйцам? — удивился Ушастый.

— Ну да, черт возьми! Пни хорошенько, так чтобы все хозяйство зазвенело.

После переезда в Берген у Нильса Джуниора Ушастого появилось новое прозвище: Яйцепинатель. «Сначала ударь, потом спроси», — нашептывал ему когда-то Расмус Клыкастый, и, вдохновленный словами Круглой Башки о звенящем хозяйстве, Ушастый стал реализовывать свой первый крупный проект: битье людей по яйцам. В ту пору на улицах Бергена нередко можно было встретить бешено лягающегося восьмилетнего мальчика, он обычно возвращался к ужину с подбитым глазом и рассеченной губой. Но однажды, когда Круглая Башка рассматривал только что полученный братом фингал, им обоим стало ясно, что пора разрабатывать новую стратегию. «Кто на этот раз?» — спросил Круглая Башка, и Ушастый ответил, что поколотил его конопатый Ниллер с Эврегатен.

— Вот козел! — выругался Круглая Башка. — Сейчас же поедем и разберемся с ним.

И они поехали на Эврегатен, где конопатый Ниллер занимался тем, что сам с собой играл в мяч, и не успел Ушастый оглянуться, как брат исчез в глубине темного двора, оставив его в одиночестве посреди враждебного квартала.

— Давай! — раздалось из темноты. — Крикни ему что-нибудь, вымани его сюда.

— Эй, ты! — закричал Ушастый, делая всякие непристойные движения. — Эй, Ниллер! Гнусная рожа! Урод-идиот!

— Что за черт! — воскликнул Ниллер, он тут же позабыл про мячик и бросился к наглому засранцу. Но тотчас же из тьмы возник пятнадцатилетний парнишка с пушком на верхней губе, который схватил напуганного Ниллера и утащил в темноту, где, стиснув ему руки за спиной мертвой хваткой, крикнул своему младшему брату:

— Давай сюда! Бей его!

Ушастый немного помедлил, потом ударил Ниллера ногой в пах. Тот издал короткий глухой звук.

— Да нет же, черт возьми! — сказал Круглая Башка. — Целься в яйца, не в эту жалкую тряпку!

Ушастый еще раз прицелился и на сей раз ударил в самую точку, другими словами, все хозяйство зазвенело, губы Ниллера побледнели, и он опустился на землю, а Круглая Башка, чтобы подчеркнуть серьезность происходящего, ударил его по заднице и добавил:

— И больше чтобы не возникал, понял?

— Понял, — простонал Ниллер, — больше не буду.

Когда они вышли на улицу, Ушастого стало трясти, и он удивился тому, что брат может так беззаботно насвистывать.

— Ну, — сказал Круглая Башка, когда они снова сели на велосипед, — кто там у нас следующий в списке?

«Ой-ой-ой!» — оглашались криками бергенские дворы. «Больше не буду», — разносилось по темным улицам. Обработав всех местных мучителей по очереди и получив, таким образом, возможность усовершенствовать технику, Ушастый смог добиться среди местных мальчишек некоторого уважения.

— Эй, смотрите, вон он идет, Яйцепинатель, — шептали мальчишки, и, хотя Ушастому так и не удалось навсегда покончить с насмешками, с ним впервые в жизни происходило нечто удивительное — он мог спокойно ходить по улицам. Факт этот в немалой степени был заслугой Круглой Башки, о котором поговаривали, что он недавно, когда его дед полез было в шкаф за ремнем, ударил старика в челюсть.

Между тем папа Нильс, который на самом деле даже и не пытался размахивать ремнем с тех пор, как Аскиль прогнал его вокруг обеденного стола после давнего случая с легкомысленной девчонкой, начал потихоньку впадать в маразм, и случалось, что по утрам Аскилю и маме Ранди приходилось останавливать его, когда он, смазав вазелином усы, полив себя одеколоном «Олд спайс» и расстегнув пуговицы рубашки, чтобы всем были видны седые волосы на груди, собирался отправиться в порт, чтобы наняться на «Аманду». Случалось, что им не удавалось задержать его, и тогда он бродил по причалам в порту, предлагая первым попавшимся капитанам себя в качестве рабочей силы, пока какая-нибудь добрая душа не угощала его пивом, а потом не провожала домой в Скансен, где ему приходилось стоять по стойке «смирно», выслушивая поток бранных слов от очень располневшей в последнее время Ранди.

Пока Ушастый носился по Бергену со своим двоюродным братом, заставляя мальчишек опасаться за свое хозяйство, Бьорк решила отправиться к врачу с дочерью, которая — достигнув возраста двух с половиной лет, — все еще не начала ходить и не могла сказать ни одного слова. «Все образуется», — имел обыкновение говорить Аскиль, но у Бьорк стали возникать сомнения на этот счет, и в один прекрасный день она вместе с Анне Катрине тихонько выскользнула из квартиры и оказалась перед дверью — ни больше ни меньше как доктора Тура, который вдобавок к занятиям нейрохирургией завел небольшую практику.

Оказавшись в окружении всевозможных медицинских атрибутов, вдохновленная полусотней врачебных романов, она опустилась в кресло и заговорила. Она рассказала не только о том, что беспокоится о здоровье дочери, но и о своих проблемах с мужем-алкоголиком. Намекнула, что их сексуальные отношения — это чистая пытка и что замужество ее было страшной ошибкой. От этого потока красноречия у доктора Тура дух захватило. Ведь он всегда считал, что Бьорк счастлива; когда-то у нее была возможность выбрать, и она выбрала того почерневшего скелетообразного, который однажды неверной походкой вошел в дверь. Необычайная легкость наполнила все его тело, и, когда голова прояснилась, он, склонившись над столом, коснулся ее руки. Однако Тур всегда был человеком долга, и, обследуя девочку, проверяя рефлексы, проводя всякие тесты для выяснения умственных способностей и расспрашивая Бьорк о ребенке, он постепенно стал осознавать, что в данной ситуации было бы просто неприлично думать о собственных удовольствиях. Чтобы не осталось никаких сомнений, он проверил все по три раза. Потом глубоко вздохнул, и, когда он произносил свой диагноз, открылось окно, холодный ветер ворвался в приемную и проник в сердце бабушки, навсегда, до самой смерти, оставшись там, словно осколок льда.

Колдовская атмосфера постепенно рассеялась, и, когда Бьорк возвращалась домой по улицам Бергена с маленькой Анне Катрине, она поняла, что ей надо бы побольше времени уделять сыну. Одного пропащего ребенка в семье вполне достаточно.

— И кто это сказал? — заворчал Аскиль, когда Бьорк в тот же вечер поведала ему о диагнозе.

— Доктор Тур.

— Этот трусыонист! — воскликнул Аскиль.

— Он самый знающий врач в городе, Аскиль, поверь мне, да и какая разница теперь, кто именно поставил диагноз?

Но ответ ее, похоже, не удовлетворил Аскиля, он подошел к манежику и взял дочь на руки.

— Повреждение мозга? Идиотизм? Умственно отсталая? Да неправда это! — закричал он.

— Эй! Что случилось? — спросил Ушастый, который как раз в этот момент влетел в комнату.

— Посмотри на свою сестру, — ответил Аскиль. — Она похожа на идиотку?

— Э-э-э? — произнес ничего не понимающий Ушастый.

— Вот-вот! И я так думаю, — воскликнул Аскиль. — Так называемый врач твоей матери хочет упрятать ее в сумасшедший дом.

— Это почему?

— Одному Богу известно, — проворчал он, а мама Ранди только бормотала: «Пресвятая Дева Мария», а папа Нильс, сидя в кресле-качалке, смотрел прямо перед собой отсутствующим взглядом.

Тема была исчерпана, и даже мама Ранди была на удивление тиха весь вечер, впрочем, как и Бьорк, которую так знобило, что глаза у нее стали закрываться, и она заснула на диване — рядом с папой Нильсом. И пока Бьорк снился холодный осколок льда, проникший в ее сердце, пока Аскиль шумел на задней лестнице, создавая одну из самых неудачных картин — названную позднее «Врач и скальпель», — Ушастый подошел к манежу и взглянул на сестру, которая посасывала деревянный кубик. И тут он, когда-то в Ставангере упрямо отказывавшийся поцеловать новорожденную, неожиданно прыгнул в манеж и начал играть с бессловесной девочкой, а та стала восторженно пускать слюни. Так он и просидел в манеже весь оставшийся вечер, играя с сестренкой, пока Бьорк не очнулась от забытья и не уложила детей спать, после чего, укутавшись еще одним одеялом, снова погрузилась в свои сновидения…

В последующие тридцать лет Бьорк не выносила открытых окон, у нее развились маниакальная боязнь сквозняков, пристрастие к шерстяным свитерам и почти патологическое увлечение шарфами. «Не забудь куртку, шарф, смотри, не простудись», — наставляла она по очереди всех членов семьи, когда они уходили из дома. «На самом деле это полное равнодушие», — сказал бы Расмус Клыкастый. Я же решил посмотреть на это иначе, а именно как на страх перед холодом, тем холодом, который она ощутила в душе, когда доктор Тур в 1954 году поставил диагноз ее дочери. На следующий день никто из членов семьи не заметил никаких изменений в ее обращении с девочкой, единственным отличием от предыдущего дня было то, что песенка о светлом будущем раз и навсегда была вычеркнута из репертуара колыбельных, но, глядя на происходящее глазами моей толстой тетушки, я все же могу отметить, что между ними возникла пропасть — однако мне бы не хотелось останавливаться на этом. И напротив, изменения в отношении Аскиля к дочери были видны всем: уже на следующий вечер он начал прикладывать огромные усилия, чтобы научить девочку ходить, и в последующие недели с постоянно возрастающим упорством пытался научить ее говорить «папа». На первых порах это приводило лишь к плачу, но, когда в шестилетнем возрасте Анне Катрине действительно пошла, а в семилетнем возрасте произнесла магическое слово «папа», Аскиль стал считать это своей личной заслугой, несмотря даже на то, что к этому времени он уже отказался от идеи чему-либо научить свою дочь.

В то время как любовь Бьорк к девочке изнемогала от холодного ветра в ее сердце, а Аскиль изо всех сил старался доказать, что с его дочерью все в порядке, любовь Ушастого к сестре наконец-то расцвела. Он стал играть с нею в ее бессловесные игры и брать ее время от времени с собой на улицу. При этом Ушастый с удовольствием замечал: стоило им только появиться на улице, как прежние мучители перебирались на противоположную сторону. Случалось, что он осмеливался что-нибудь прокричать им вслед, но вообще-то он чувствовал себя как-то одиноко. Настоящий триумф наступил лишь тогда, когда прежние мучители постепенно перестали переходить на другую сторону улицы и стали подходить с предложением разломить вареного краба на две части — предлагая вторую половину Ушастому.

— Пойдешь с нами завтра ловить крабов? — спросил однажды худенький мальчик по имени Турбьорн, и с этого времени Ушастый оказался посвященным в одно из увлекательных мальчишеских занятий — ловлю крабов на раздавленных мидий, привязанных к концу бечевки. И хотя море не то чтобы кишмя кишело крабами, как это обещал Расмус Клыкастый, в нем все-таки водилось порядочное количество гигантских ракообразных, прятавшихся в скальных расщелинах и под водорослями вдоль бергенских причалов. Пока раздавленные мидии выполняли на глубине свою задачу, мальчишки развлекались тем, что собирали окурки, выковыривали из них остатки прогорклого табака, а затем заворачивали их в газетную бумагу, чтобы потом сидеть и покуривать, рассказывая неприличные анекдоты. Наловив крабов, они отправлялись на Рыбный рынок, где отдавали свой улов хозяину рыбного магазина Свейну, тот в обмен за одного живого краба давал им одну вареную клешню. Крабовые клешни обычно тут же и съедались, но, несмотря на восторг от всех этих крабовых приключений, Ушастый все-таки недоумевал по поводу того, что его пять гигантских крабов превращаются в пять жалких клешней.

— Нет, — бормотал он с набитым крабовым мясом ртом по пути домой, — почему этот жирный боров должен на нас наживаться?

Но никто из мальчиков не видел никакой несправедливости в этом испокон веку существовавшем товарообмене.

Однажды вечером, после робких сетований Ушастого на владельца рыбного магазина Свейна у Бьорк открылись глаза на маленькое чудо. Сидя на диване, снова беременная и уже совсем уставшая от властной Ранди, которая обращалась с ней как с инвалидом и заставляла пить зеленоватый витаминный напиток со зловонным запахом, Бьорк бросила утомленный взгляд на сына, игравшего в манеже с сестренкой. На мгновение взгляд ее задержался на его ушах, и в ее беременном теле что-то екнуло, после чего она, вскочив на ноги, с удивлением подошла к сыну.

— Перестань, — воскликнул малыш Нильс, когда она начала теребить его уши, — щекотно.

Но Бьорк было не остановить. Она крепко ухватила его за уши, внимательнейшим образом изучила их, а потом погнала Ушастого к лампе и продолжила свое исследование, по завершении которого пришла к удивительному заключению: уши его просто-напросто сверкают чистотой.

— Аскиль! — закричала она и выбежала на заднюю лестницу. — Аскиль! Его уши. Не понимаю, что случилось!

Аскиль явился тотчас же, но не исключено, что он уже давным-давно вытеснил из сознания всю эту историю про грязь в ушах, потому что, бросив быстрый взгляд на уши сына, он лишь произнес с некоторым облегчением в голосе: «Да-да, чистые», — после чего снова исчез на задней лестнице.

В тот день ужасный корсет Понтоппидана засунули на самую дальнюю полку шкафа, и он погрузился в пучину забвения. Вспоминать о нем стали лишь много лет спустя, засиживаясь за столом во время семейных торжеств, — и, как обычно, виноватой оказывалась Бьорк. «Это все твои врачебные романы, — издевался над ней Аскиль, — ты на все готова, стоит только тебе увидеть человека со стетоскопом».