Круглая Башка смывается

Круглой Башке не исполнилось и семнадцати, когда он сбежал из дома и нанялся матросом на судно. Уже за полгода до этого стали заметны некоторые странные изменения в поведении мальчика, который вплоть до этого времени продолжал преследовать бывших мучителей двоюродного брата — в основном, ради забавы и несмотря на то, что сами они уже давно перестали травить Ушастого. Нередко случалось даже, что самому Ушастому приходилось вмешиваться, чтобы образумить своего неуправляемого брата, когда тот на велосипеде гнался за испуганными членами крабовой банды с криками: «Вот гад! Ты что, издеваешься надо мной?» Но в один прекрасный день все это внезапно прекратилось. Теперь он проезжал мимо мальчишек с отсутствующим видом, беззаботно насвистывая, и однажды въехал прямо в стоящую у обочины машину молочника. Домашние тоже были обеспокоены его поведением. Никогда не закрывающий рот мальчик теперь практически онемел, и родственники несколько раз заставали его за тем, как он, молча сидя за столом, что-то старательно выводит на листке бумаги. Ранди заставляла его принимать рыбий жир, варила для него какие-то ужасные витаминные отвары, но ничего не помогало. Круглая Башка был по-прежнему бледен, все чаще и чаще предавался своей привычке писать письма, а когда оставался в одиночестве, покрывал оборотную сторону листка примитивными сердечками и, сев на велосипед, несся к Долгому лесу, где направлялся к сосне с большим дуплом в стволе и опускал туда письмо. Убедившись, что вокруг никого нет, Круглая Башка прятался в ближайшем кустарнике, закуривал одну из украденных у дяди сигарет и замирал с бьющимся сердцем в ожидании, пока между соснами не показывалось рыжеволосое создание. Сидя в своем укрытии, он видел, как Ида Бьорквиг, дочь самого громкоголосого члена общества трезвости в городе, который совместно с пробстом Ингеманном уже через год сделает все, чтобы закрыть «Место встречи», а позднее одержит победу и над «Цирковым вагончиком» и «Вечерней гостиной», решительно подходила к дереву и с напускным безразличием доставала из дупла письмо. Она тут же разворачивала его, а когда заканчивала читать, на губах ее появлялась неотразимая улыбка, после чего девочка исчезала между деревьями.

На самом деле лишь эта улыбка и поддерживала надежду в Круглой Башке, поскольку все его попытки заговорить с девушкой оканчивались ничем: «Держись от меня подальше, осел!» — кричала она, когда он преследовал ее на велосипеде. «Я слышала о тебе всякие гадости, понятно?» — заявляла она, когда он, глядя на нее по-собачьи преданными глазами, пытался проводить домой из школы. Но каждый раз, когда он, проезжая на велосипеде, выкрикивал таинственный пароль: «Ждите почту», — она неизменно оказывалась в Долгом лесу, чтобы прочитать его безнадежные объяснения в любви, движимая любопытством и еще чем-то, что она не очень-то умела выразить словами.

— Боже мой, — скажет она много лет спустя, — разве можно было устоять против этого осла?

Лишь когда было перечитано около полусотни писем, она в один прекрасный день не исчезла между деревьями, а пошла прямо к кустарнику, в котором прятался Круглая Башка.

— Что это ты там делаешь? — поинтересовалась она. — Дай-ка мне сигарету.

Сесть она не захотела. Выкурила всю сигарету в семь длинных затяжек и сказала, что завтра он может проводить ее из школы домой. Когда она исчезла, Круглая Башка поднял ее окурок и спрятал в карман.

— Эй, ты! — раздавалось время от времени, когда Круглая Башка, быстро утративший ореол человека, внушающего страх, с рассеянным видом ехал по улицам Бергена. — Вот дурень, спутался с дочерью трезвенника!

В таких случаях в нем внезапно могло проснуться что-то от его прежнего «я», и он начинал в ярости преследовать наглых членов крабовой банды, но невооруженным глазом было видно, что делает он это без присущего ему прежде умения полностью контролировать ситуацию.

— Ты только посмотри, во что твой братец превратился, — сказал однажды Турбьорн Ушастому. Круглая Башка был недавно замечен идущим в трех шагах позади дочери трезвенника, он нес ее школьную сумку и смотрел на нее такими глазами, что мальчишкам стало даже как-то неловко. «И к тому же она рыжая!» — говорили все так, как будто речь шла о каком-то отвратительном племени. Но вместе с возмущением росло и любопытство, и о том, что делала парочка в Долгом лесу, начали ходить какие-то невероятные слухи. Время от времени мальчишки отправлялись в лес следить за молодыми людьми, а однажды одному из мальчиков удалось вытащить из дупла старого дерева письмо и прочитать несколько слов — таких дурацких, что ни в какие ворота не лезет, но тут примчался Круглая Башка, побелевший от ярости. А в другой раз один из мальчиков был потрясен, увидев в кустарнике обнаженную женскую грудь. «Она лежала там в чем мать родила и курила сигарету», — передавалось из уст в уста. «Слушайте! Они трахаются в Долгом лесу — да еще и сигареты при этом курят!» — говорили мальчишки. «Знаете, что она делала? Стояла на четвереньках и говорила: „О, ну где же твой толстый член!“»

Преследуемые мальчишками, молодые люди вынуждены были все дальше и дальше уходить в лес. Вскоре они стали проводить все воскресные дни, гуляя среди сосен и делая привалы на небольших полянках, где подушки из мха служили им бархатным ложем. И здесь, вдали от наглого хора бергенских мальчишек, лесные духи начали нашептывать им удивительные истории, голоса земли пели им диковинные песни. Ими все больше и больше овладевало какое-то тревожное чувство, сближавшее их, и одновременно они были безудержно легкомысленны и делали то, что никогда не стали бы делать в другом месте, — отчего им, когда они вечерами снова окунались в шумную городскую жизнь, становилось как-то не по себе. Но прогулки их продолжались, все дальше и дальше в сердце лесов — как раз в то лето, когда стояла удивительно хорошая для Бергена погода — и внезапно прекратились, когда через три недели после начала нового учебного года Ида прибежала к их старому кусту и закричала: «Я беременна, осел, вот что ты натворил, глупая скотина!»

Она тут же повернулась и убежала, но при их следующей встрече уже не говорила таких грубых слов. Она тихонько сетовала на жизнь, горько заплакала, когда он погладил ее по рыжим волосам, и в конце концов произнесла ужасное: «Мне придется рассказать все матери».

С этого дня Круглая Башка страдал не только от всех физических признаков влюбленности, но и от приступов холодного пота, в который его бросало всякий раз, когда он думал о рыжеволосой Иде и их странствиях в заколдованных лесах. В последующие три недели Иду Бьорквиг он вообще не видел. Она как сквозь землю провалилась, и, если уж говорить начистоту, он уже больше и не искал с ней встречи. Он по-прежнему катался по Бергену, но теперь с еще более отсутствующим видом, чем прежде, и когда мальчишки кричали вслед ему, а он их не слышал, то можно сказать, что он был словно тень себя самого — прежде внушавшего страх.

Так вот он и катался, погрузившись в свой удивительный транс, до того самого дня, когда большой черный автомобиль, поравнявшись с ним, вытеснил его на тротуар, где он чуть не упал. Из машины вышел член общества трезвости Арнт Бьорквиг, глаза его метали молнии. Круглая Башка сразу же понял, что с таким человеком, как Бьорквиг, не спорят, и, смертельно побледнев, забрался в черную машину. Хотя это и была первая в жизни Круглой Башки поездка на машине, особого восторга ему при этом почувствовать не пришлось, и, когда они проехали пятнадцать минут, не обменявшись ни словом, он к своему ужасу обнаружил, что трезвенник едет по направлению к Чертову утесу — высокой скале, находящейся недалеко от города, и представил себе, как его привозят туда и без лишних разговоров сбрасывают вниз.

— Э-э-э, — пробормотал он, — я не специально.

Бьорквиг велел ему заткнуться, и только когда они действительно остановились у Чертовой скалы, трезвенник глубоко вздохнул, посмотрел на него и сказал:

— Ты мне не нравишься. Мне не нравятся такие, как ты. Самый умный, умнее всех, ну да наплевать! Потому что в следующую субботу в четыре часа вы с Идой обвенчаетесь в церкви Святой Марии.

Трезвенник пристально и грозно посмотрел на него, и Круглая Башка, снова подумав, что с таким человеком не спорят, пробормотал в ответ:

— Да, да, конечно.

— Хорошо, — ответил трезвенник и кивнул в сторону двери, — вон! Пока меня не стошнило!

Через мгновение Круглая Башка оказался на дороге, а Бьорквиг газанул и исчез на бешеной скорости в направлении города. Тут Круглую Башку снова прошиб холодный пот, и по пути домой он решил, что надо поговорить с Аскилем. Круглая Башка был единственным членом семьи, которому могло прийти в голову, что с Аскилем можно посоветоваться, и через несколько часов он добрался до той пивной, в которой дядя обычно проводил время после рабочего дня.

— А вот и мой любимый племянничек, — воскликнул Аскиль, — ты что, начал ходить по пивным?

Все еще обливаясь холодным потом, Круглая Башка пробормотал, что надо поговорить. Аскиль отвел его к стоящему в уголке столику и заказал племяннику рюмку водки. Было видно, что он находится в своей стихии. Он болтал и шутил со всеми посетителями, заигрывал с официантками, и Круглая Башка сразу понял, что здесь дядя живет совсем другой, незнакомой ему, жизнью.

— Так, — сказал Аскиль, серьезно глядя на племянника, когда Круглая Башка описал ему свою ситуацию, — насколько я понимаю, у тебя теперь есть два выхода: жениться на девчонке или бежать.

Мысль о последнем из двух вариантов оказала чрезвычайно целительное воздействие, холодный пот сразу куда-то пропал.

— Бежать? — повторил Круглая Башка. — Куда?

— Наняться матросом, дурак ты этакий!

— А Ида? — пробормотал Круглая Башка.

— Девчонка получила то, что хотела, — ответил Аскиль, заказывая еще одну рюмку, — ты-то в этом никак не виноват.

Последнее замечание было произнесено с заговорщической улыбкой, открывавшей парню новый мир возможностей. В компании с дядей и его собутыльниками, которые рассказывали всякие морские байки, заколдованные леса потихоньку утратили власть над мальчиком, устрашающий трезвенник побледнел и исчез без следа, и даже рыжеволосая девушка, которая еще совсем недавно проливала горькие слезы на его груди, превратилась в туманную дымку, а вместо этого на горизонте стали вырисовываться брызги пены и штормовые волны, причалы дальних стран, веселые вечера в экзотических гаванях и доступные женщины, которых можно купить за десять эре на всю ночь и которые готовы на все. К тому времени, когда он попрощался с дядюшкой и пошел к велосипеду, холодный пот испарился как роса на солнце, и все стало казаться легче легкого.

Вскоре после этого Ушастый проснулся однажды утром от возгласов мамы Ранди — причитая, она бегала по гостиной, размахивая письмом, написанным характерным почерком Круглой Башки.

— Пресвятая Дева Мария! — вопила она. — Он всего лишь ребенок, это ты задурил мальчишке голову, Нильс?

Нильс, который теперь имел обыкновение вставать в четыре часа утра, чтобы садиться спать дальше в кресло-качалку, резко проснулся и испуганно посмотрел на свою огромную жену. Потом начались страшные крики: южные моря, Филиппины, там живут дикари и сумасшедшие, каннибалы, они едят людей, проклятый мальчишка…

Ранди быстро сообразила, что Нильс разговаривал с Круглой Башкой в то утро, и, не помня себя от ярости, набросилась на старика, впавшего в маразм, с бранью за то, что тот не задержал мальчика. Сестру Ингрид спешно вызвали с дежурства в больнице Хаукеланд, и, не выдержав воплей Ранди и слез сестры, Аскиль признался, что это он посоветовал Круглой Башке наняться на судно матросом.

— Что? — закричали Ингрид и мама Ранди хором. — Не может быть!

«Надоело! — думал Аскиль в то же утро по пути на верфь. — Все время унижаться, на коленях ползать, всегда одно и то же…» — И вот, пока он шел в промозглом утреннем тумане, перед его мысленным взором стала возникать старая картина: домик на окраине Бергена, с видом на море, тишина и покой в лоне семьи. Это была та же самая мечта, которую он когда-то вынашивал в комнатке вдовы Кнутссон и про которую он лишь в очень туманных выражениях успел в свое время рассказать Бьорк.

Прошло немного времени, и он присмотрел участок, вскоре ему удалось найти деньги для покупки, чему помогли отзывы о его хорошей работе и его давняя репутация участника Сопротивления. Каждое воскресенье он отправлялся теперь на участок, чтобы обрабатывать каменистую бергенскую почву динамитом. Иногда эхо взрывов разносилось по окрестностям, и мысль о пьяном Аскиле, который где-то вдали возится с динамитными шашками под звуки джаза из дорожного граммофона, не давала спокойно жить всему семейству, и, когда он наконец возвращался домой, все ужасно радовались. Бьорк уже с нетерпением ждала, что сможет избавиться от назойливой свекрови, и время от времени отправлялась на участок, чтобы посмотреть, как продвигается работа.

— А мы надолго туда переедем? — спросил Ушастый однажды, кивнув в сторону развороченной взрывами строительной площадки.

Бьорк бросила взгляд на сына и ответила:

— На всю жизнь.

Это обещание Ушастый запомнил навсегда, и позднее оно станет наиболее очевидным доказательством того, что его мать — обманщица. Но и все остальное свидетельствовало о том же, например почему она вечно ходит к врачу, если у нее ничего не болит, и почему она говорит, что пошла за покупками, а через несколько часов возвращается домой с пустыми руками… Но не будем забегать вперед. В субботу, вскоре после таинственного исчезновения Круглой Башки, в дверь дома на Скансене постучали, и на пороге возникли разъяренный Арнт Бьорквиг и рыжеволосая девушка в скромном подвенечном наряде. Сначала никто не мог разобрать, что именно кричит мужчина, а девушка так заливалась слезами, что не могла произнести ни слова. Не сразу удалось и объяснить, куда подевался Круглая Башка. «Я убью его!» — зарычал трезвенник, ухватив изумленного папу Нильса за воротник. Попугай кричал, Ранди визжала, и лишь проявленная Аскилем решительность не позволила этому визиту превратиться в настоящий фарс. Аскиль просто-напросто схватил Бьорквига за плечи и вытолкал его из квартиры, объяснив ему попутно, что жених находится в Тихом океане и что в ближайшие несколько лет его вряд ли можно будет застать дома. В тот день, когда рыжеволосая девушка решила больше никогда в жизни не плакать, Круглая Башка валялся под гамаком в трюме судна, и его рвало. Это, если можно так сказать, было единственным проявлением солидарности с его стороны, хотя заколдованные леса и под чужим небом продолжали мерещиться ему по ночам, преследуя его даже в самых темных переулках Манилы и Сингапура.

Когда год спустя на улицах Бергена стала появляться бросившая школу рыжеволосая Ида, катящая перед собой коляску, в которой лежали не одна, а целых две рыжеволосых девочки, члены семьи Эрикссонов старались держаться от нее подальше. Несмотря на пересуды на Рыбном рынке, мама Ранди отрицала какую-либо родственную связь с близнецами. Аскиль не замечал их, когда брел на работу и с работы или же когда, набив карманы динамитом, направлялся к своему участку, и сестра Ингрид следовала примеру Аскиля. Только Бьорк, сама в третий раз ставшая матерью, подходила к рыжеволосой девушке, гладила ее по руке и, по очереди поднимая из коляски рыжеволосых малышек, расхваливала их как только могла.

— Ого! — говорили мальчишки. — Он действительно удрал? Так вот просто взял и удрал?

Ушастый кивал.

— Вот это здорово! — звучало в ответ, и таким образом Круглой Башке удалось восстановить свое реноме среди мальчишек района. Все быстро забыли, как этот дурень въехал в машину молочника, забыли, как этот слабак, глядя преданными собачьими глазами, носил школьную сумку рыжеволосой девочки, забыли те дурацкие слова, которые кто-то когда-то прочитал в украденном письме.

 

Крабовая авантюра

Еще когда Круглая Башка колесил с отсутствующим видом по бергенским улицам, Ушастый решил про себя, что больше не будет довольствоваться одной крабовой клешней взамен целого краба, но когда он впервые высказал свое неудовольствие торговавшему рыбой Свейну, тот посмотрел на него, снисходительно улыбаясь.

— А что угодно господину? Дохлую селедку?

Члены крабовой банды в изумлении уставились на своего товарища, когда он и глазом не моргнув произнес:

— Вы могли бы дать мне взамен денег.

После чего последовал громкий смех Свейна, он скорчился над прилавком, так что куски льда попадали на пол. Когда он кончил смеяться, то холодно посмотрел на ушастого малыша и фыркнул:

— Проваливай отсюда!

«Ха-ха! Дурачок! Он же не единственный торговец в городе», — прошептал Расмус Клыкастый вечером в шкафчике под мойкой. Уже на следующий день Ушастый в одиночестве бродил по Рыбному рынку, расхваливая крабов, больших и толстых крабов, таких аппетитных, что просто бери — и клади на лед, всего за десять эре штука, и никаких проблем с доставкой. «Тут же доставлю», — проникновенно говорил он. Вскоре он заключил соглашение с рыботорговцем Хундриком, палатка которого стояла на краю Рыбного рынка. Теперь, когда крабовая банда направлялась на Рыбный рынок, чтобы поменять дневной улов на вареные клешни, Ушастый незаметно для всех исчезал в палатке Хундрика, где без всяких разговоров получал десять эре за краба, а вскоре он стал скупать и остававшихся у других мальчиков крабов по семь эре за штуку.

— Но никому ничего не говорите, — шептал он.

— Это мое личное соглашение с Хундриком, — настаивал он, когда мальчики стали интересоваться, а почему это они сами не могут пойти к Хундрику и продать ему крабов.

— Нет! — кричал Ушастый. — Сами договаривайтесь со своими собственными торговцами!

Но вообще-то остальных мальчиков интересовал только сам процесс ловли крабов, и поэтому никто из них не стал возражать, когда Ушастый снизил цену за их крабов до пяти эре за штуку или когда он позднее предложил скупать весь дневной улов по цене, которая была значительно ниже цены Хундрика. «Оʼкей! — только и сказали они. — Но тогда сам неси их на рынок!» И вот по пути на Рыбный рынок частенько можно было увидеть толпу мальчишек, один из которых выделялся тем, что нес всех выловленных за день крабов.

Итак, у него впервые завелись деньги, а значит, сбылось пророчество: «Богатство потечет рекой, золото начнет собираться на дне сундука», — нашептанное Расмусом Клыкастым. Не стоит скрывать, что со временем Ушастый стал пользоваться нечестными приемами. «Ой, — говорил он, хлопая себя по карманам, — у меня сегодня нет денег». Вместо денег он совершенно случайно находил в заднем кармане несколько лакричных палочек или несколько сигарет, украденных у отца. «Похоже, это все», — говорил он, извиняясь, а его товарищи отдавали ему крабов, недоумевая, куда же он девает все деньги. Он не копил на велосипед и не платил девчонке по прозвищу Распутная Линда за то, чтобы та сняла трусики. Нет, за деньги он покупал деньги: за новые он покупал старые — загадочные монеты, от вида которых у него начинало сильнее биться сердце. Случалось, его замечали застывшим перед пыльной витриной торговца монетами Ибсена, случалось, Ибсену приходилось отмывать со стекла жирные отпечатки его носа, а бывало, торговец монетами просто выбегал из дверей магазинчика, чтобы отогнать мальчика. «Прекрати слюнявить мои окна!» — кричал он, угрожающе размахивая палкой. Никто точно не мог сказать, сколько лет Ибсену, но всем было известно, что у него давно уже не все дома и что он, похоже, самый старый человек во всей западной Норвегии. Лишь когда однажды Ушастый робко вошел в магазинчик и, положив горстку мелочи на прилавок, спросил, сколько стоит одна из монет, выставленных на витрине, Ибсен немного оттаял. С таинственным видом он увлек мальчика к старому бюро и вытащил из него полированную деревянную шкатулку. Ушла целая вечность на то, чтобы открыть крышку. И что в ней оказалось? Золотые монеты царской России, серебряные монеты времен Прусского королевства, старые, ошибочно отчеканенные далеры — еще до вступления в силу скандинавского валютного союза — и множество других редкостей.

— Иван Грозный, — заявил Ибсен, торжественно постукивая по прилавку, — заходил в мой магазин. Он стоял на том самом месте, где сейчас стоишь ты, наглец. Хватит лыбиться, откуда, как ты думаешь, у меня все эти монеты? Иван Грозный был в моем магазине! Но ты, похоже, мне не веришь? Убирайся к черту!

И Ушастый ответил:

— Нет-нет, я вам верю!

— Хорошо, — продолжал Ибсен, — назови любое имя, и я скажу тебе, да, он побывал в моем магазине. Давай, называй!

— Э-э-э, — пробормотал Ушастый, — король Хокон.

— 1913 год! Хотел обновить свою коллекцию и лично вручить мне юбилейную монету, вместе с ним приехал его сын. Ты мне не веришь… вот раньше были короли так короли, теперь всех интересуют только доллары. Ты видел, как народ толпится вокруг американских военных кораблей на набережной Сколтегрюннскайен? Готовы продаться за доллар дяди Сэма, ха-ха! Ты не видел, как эти янки бросают на причал монеты, как будто это жевательная резинка, новехонькие монеты, в которых нет никакой души, гладкие, как та часть тела, на которой они сидят, ха-ха? А люди, ха-ха! Они продают свою душу за доллар Дяди Сэма…

Пока торговец монетами нес весь этот бред, Ушастый, взяв большую золотую монету, задумчиво уставился на изображение Ивана Грозного, который, как ему показалось, подмигнул ему.

— Эй-эй! — воскликнул Ибсен. — Руки прочь от этой монеты! Не все можно купить за деньги, наглец! Можешь вместо нее взять вот эту, но только никому об этом не говори. — Ибсен показал на небольшую серебряную монету царской России, и на сей раз, прежде чем Ушастый зажал ее в кулаке, ему подмигнул царь Николай.

— Что за спешка! — воскликнул торговец монетами, когда Ушастый, положив монету в карман, вылетел из двери и исчез в конце улицы Алликегатен. Дома он среди коробок с кистями и красками Аскиля нашел старый деревянный ящик, положил туда монету и засунул ящик под кровать, и только потом пошел в гостиную, чтобы поздороваться с братиком Кнутом, которому было уже почти полгода. Но несмотря на увещевания Ибсена, он в тот же день побежал на причал, чтобы посмотреть на пришвартовавшийся накануне большой американский военный корабль, на палубе которого толпами бродили сине-белые матросы.

— Эй! — закричал Ушастый сине-белым. — Дайте доллар, ну хотя бы полдоллара! — И сверкающая монета, описав дугу, приземлилась прямо перед ним, точно так, как и предсказывал Ибсен. Ушастый поднял монету, зачарованно посмотрел на нее, не понимая, почему старик-торговец отказывается иметь дело с долларами. И еще ему было совершенно непонятно, почему сине-белые просто так взяли и бросили ему монетку, поэтому он сделал еще одну попытку.

— Эй! — прокричал он. — Еще одну, ну хотя бы маленькую, будьте так добры…

Еще одна монетка упала вниз, затем на палубе раздался взрыв смеха. Когда он наклонился, чтобы поднять ее, то почувствовал резкий удар в затылок и услышал еще более громкий смех наверху. Он инстинктивно схватился за больное место и, пока боль растекалась по телу, почувствовал сильный толчок в шею и еще один удар, когда новая монета стукнула его по колену. Стоя так под градом монет, Ушастый понял, что сине-белые не просто поставили себе цель подарить ему множество монет, нет, они старались попасть в него, и он уже не понимал, на каком он свете. Отказавшись от размышлений, Ушастый стал беспорядочно бегать по причалу, собирая монеты. «Богатство потечет рекой, монеты польются дождем, золото начнет собираться на дне сундука», — в голове у него крутились слова Расмуса Клыкастого, но тут большая монета угодила ему в лоб, и он, громко завопив, убежал с причала.

Когда он вернулся домой — весь в синяках — Джордж Вашингтон в нескольких вариантах занял место рядом с царем Николаем. Смех, раздававшийся на причале, все еще звучал у него в ушах. «Может быть, я продал свою душу дьяволу за доллар Дяди Сэма?» — подумал Ушастый, обращаясь мысленно к тем монетам, которые остались лежать на причале у большого корабля. Но когда на следующий день он побежал в порт, надеясь найти оставшиеся монетки, оказалось, что все они исчезли вместе с военным кораблем и сине-белыми матросами. Благодаря происшествию на причале он не только узнал, что такое доллар Дяди Сэма, но и убедился в том, что коллекционирование монет — занятие не из легких. И когда он не ловил крабов, и не стоял по стойке «смирно» в белом здании школы, и не кланялся вежливо старшему учителю Крамеру, он заглядывал к торговцу монетами Ибсену на Алликегатен.

— Ха-ха! Ну что, это опять ты, наглец! Откуда у тебя столько денег? — За внешней непримиримостью Ибсена скрывался тем не менее страстный коллекционер, который был более чем благодарен судьбе за то, что теперь у него есть верный апостол.

— Кристиан Девятый, — ворчал этот не имеющий возраста старик, — ты не знаешь, кто такой Кристиан Девятый? Бог мой! Да чему там вас в школе учат? Король Кристиан бывал в моем магазине! Спроси меня, когда! В 1864 году, государственный деятель большого масштаба, ну и скупердяй страшный! Несколько дней пришлось с ним торговаться, но что ты в этом понимаешь! Ха-ха! Ты мне не веришь?

Ушастый пожал плечами.

— Ха-ха! Ты думаешь, что король Кристиан — это черт знает когда было, ты думаешь, что Фредерик Вильгельм Прусский торговал крабами на Рыбном рынке! Ха-ха! У тебя, молокососа, что, вообще нет исторического чутья? Спроси, бывал ли Вильгельм Прусский в моем магазине, спроси, равны ли 16 скиллингов 192 пфеннигам, и я отвечу «да»!

Таким образом Ушастый изучил Любекское денежное обращение: пфенниги, скиллинги, марки, далеры, валютный союз 1873 года, а также различные формы жульничества, в частности как добавляли слишком много меди в золотые и серебряные монеты. В коробке под кроватью рядом с царем Николаем постепенно поселились Карл III Испанский, Фридрих Август I Саксонский, Вильгельм Прусский и различные датские короли — в серебре и меди.

Но и количество долларов Дяди Сэма значительно выросло, и, конечно же, Ушастый не рассказывал Ибсену, что всякий раз, когда американские военные корабли пришвартовываются к набережной Сколтегрюннскайен, он неизменно появляется на причале — правда, теперь с кастрюлей, которую он надевал на голову, и с крышкой от кастрюли, которая служила ему щитом от града монет.

— Дайте доллар! Ну хоть один! — кричал Ушастый, бешено размахивая руками и дрыгая ногами перед сине-белыми, стоящими на палубе.

— Дайте миллиончик! — кричали другие мальчишки, которые точно так же, вооружившись кастрюлями и крышками, стояли в ожидании благословенного дождя монет. Случалось, что под градом монет и жевательной резинки их корпоративный дух давал трещину, и тогда на причале возникали потасовки. Случалось, начинался всеобщий переполох, повседневным явлением стали потасовки, сменяющиеся восторженными победными криками, когда мальчики набрасывались на метательные снаряды дядюшки Сэма, и даже выплюнутая жевательная резинка обладала определенной ценностью, ведь ее вполне можно было повторно использовать, добавив к ней сахара. Обстановка на пристани не улучшилась, когда мальчишки из соседнего неблагополучного района прознали об особом метательном виде спорта, которым в свободное время занимались сине-белые матросы американских военных кораблей. Вскоре соседские мальчишки появились, чтобы потребовать свою часть добычи. Они не очень преуспели, выдвигая объективные аргументы, так что им пришлось воспользоваться другими средствами, например издевательскими выкриками: «Посмотрите-ка на этого ушастого, ну и ну! Почему бы ему не слетать к матросам?» Или обращаясь к тощему Турбьорну: «Смотри, не сломайся, долгоножка!»

Вскоре дело дошло до плевков, бросания друг в друга собачьего дерьма на палочках, рукопашных боев, и в конце концов обязательными атрибутами потасовок в связи с приходом в порт сине-белых стали вырезанные из сосны в ближайшем лесу дубинки, украшенные инициалами владельца и всякими чудищами.

На самом деле мальчишки двух районов враждовали всегда, но после того, как сине-белые, вдохновленные увлекательными массовыми побоищами, разворачивавшимися на причале, развили и довели до совершенства свой любимый вид спорта, им уже было не остановиться.

Присутствие американских военных кораблей, как это ни печально, привело к тому, что город Берген стал меньше, он просто-напросто съежился. В некоторых кварталах стало совсем небезопасно ходить в одиночестве. К северу от некоторых улиц, к западу от определенных кварталов всегда был риск того, что на тебя налетит толпа мальчишек из неблагополучного района с дубинками, и тот, кто туда по ошибке забредал — как однажды Турбьорн-долгоножка, — мог рассчитывать, что с ним будут обращаться так же, как и с Турбьорном. Сначала перепуганного мальчика протащили через весь квартал, при этом по пути толпа издевающихся мальчишек постоянно росла, потом его завели в заброшенный сарай, где привязали к столбу, а одного из младших мальчишек отправили за собачьими экскрементами. Когда мальчик вернулся с дерьмом на палочке, Турбьорн уже описался от страха, его жалобы были слышны и в самом квартале, и за его пределами, но когда он увидел собачье дерьмо, которое вибрировало на тонкой палочке перед его носом, то вдруг замолчал. Молчал он и когда какашку разделили на две части. Когда одну половину засунули ему в трусы. Когда вторую половину намазали сзади — снаружи на штаны. Он не издал ни звука, когда его потом протащили по всему кварталу, и ему пришлось вынести еще множество других издевательств.

Когда его в конце концов отпустили, Турбьорн не решился идти домой, он побежал к плотине Скансен отстирывать штаны в ледяной воде, и на следующий день все юные обитатели Скансена и окрестных кварталов повторяли, что мальчишки из неблагополучного района перешли все допустимые границы.

Ушастому совершенно определенно не нравилось то, какой оборот приняли события. И лишь Аскиль по-прежнему невозмутимо пересекал неблагополучный район, направляясь к своему участку, чтобы дальше долбить каменистую бергенскую почву динамитом.

В местной школе, которая помещалась в белом здании и поэтому называлась «белая школа», Ушастый усвоил, что ни слава Яйцепинателя, ни родство с Круглой Башкой не могут избавить его от унижений системы школьного образования. То есть в школе царит старший учитель Крамер — с козлиной бородкой и лысиной, клочьями седых волос за ушами, один глаз у него синий, другой — карий, и мальчики называют его Цветной или Пятнистый.

На самой последней парте в «белой школе» сидел Турбьорн-долгоножка, левый глаз которого нервно подергивался после вынужденной прогулки по соседскому району, на предпоследнем ряду сидел конопатый Ниллер, прежде — Гнусная Рожа и первая жертва яйцепинательского искусства, а теперь — верный солдат армии Ушастого. Сам Ушастый сидел тогда на первой парте, что объяснялось в первую очередь восхищением нового учителя истории Магнуса историческими познаниями мальчика: он знал все о русской императорской семье, Вильгельме Прусском, Фридрихе Августе Саксонском и королях Скандинавии. Благодаря этим обширным познаниям учитель истории на первых порах решил, что мальчик этот — ходячая энциклопедия, и тут же пересадил его на первую парту. Через некоторое время учитель понял, что историческим познаниям мальчика во многом свойственны неправильное толкование и какие-то фантастические домысливания. Например, он упорно утверждал, что Кристиан III, который в XVI веке сделал Норвегию датской провинцией, совсем недавно посещал торговца монетами Ибсена на Алликегатен и что Джордж Вашингтон был самым большим ребенком в истории. И тем не менее историк относился со снисхождением к детской фантазии, вот почему Ушастый и скучал теперь на первой парте. Перед его глазами была одна лишь черная доска, поэтому он иногда впадал в полузабытье, и тогда хриплый голос Расмуса Клыкастого соединялся с голосом торговца Ибсена: сверкали волшебные монеты, из глубины поднимались крабы, большие и жирные… и неожиданно сквозь эту полудрему проступал учитель математики Крамер с брызгами слюны на губах. На самом деле старший учитель уже несколько раз обращался к нему: «Нильс, не повторишь ли ты то, что я только что сказал? Нильс, есть у тебя кто-нибудь дома?» Но лишь когда Крамер во весь голос рявкнул: «Нильс!» — Ушастый очнулся.

— Ой! — воскликнул он испуганно, с ужасом уставившись на Крамера, стоявшего прямо перед ним и орущего:

— Ты что, не слышишь, парень? Каким образом ты — извини за такие слова — можешь вообще не слышать, что тебе говорят, — при таких-то ушах?

— Э-э-э, господин учитель, не знаю, — отвечал Ушастый с виноватым видом.

— Что ты говоришь? Вы слышите, господа, он не знает!

— Ха-ха-ха! — смеялся класс. — Очень смешно, господин учитель.

— Хорошо, разбойник, — бушевал Крамер, основательно потянув Ушастого за левое ухо и подняв его на ноги, — может, ты нам расскажешь, о чем это ты думаешь… или ты не знаешь?

— Нет, господин учитель, извините, пожалуйста, я не знаю, ой-ой-ой!

Старший учитель Крамер (обращаясь к классу):

— Есть какие-нибудь предположения, мальчики, о чем это размышляет наше умное ослиное ухо?

— Э-э-э, о международном положении? — высказал первое предположение конопатый Ниллер; облегчение было написано на лицах всех учеников: «Слава Богу, не ко мне пристали!»

— Извините, господин учитель, о девочке по имени Линда?

— Господин Крамер, может быть, Нильс думает о своей сумасшедшей сестре?

— Нет, мальчики! — торжествующе произнес Крамер, так сильно дернув Ушастого за уши, что тот вынужден был встать на цыпочки. — Неправильно! Наш образцовый ученик, вундеркинд, любимчик учителей-практикантов, наша ослиная башка вообще ни о чем не думает. Пустая, совершенно пустая голова, такие, как он, оказываются в конце концов на заводе, где производят костную муку, господа!

— Это правда, господин учитель? Вы имеете в виду, что Нильса надо пустить на костную муку?

— Я прав? — грохочет Крамер, обращаясь к Нильсу.

— Да, господин учитель, — вопит Ушастый и повторяет вслед за старшим учителем: — У меня пустая голова, ой-ой. На самом деле я не могу думать, ой-ой, из моих ушей сделают костную муку, ой-ой, я заслужил, чтобы меня пустили на костную муку, да, господин учитель, я — осел и скотина!

Тут над ушами Ушастого нависла смертельная опасность: еще чуть-чуть — и они могли оторваться от головы. Но внезапно поведение старшего учителя, у которого было странное пристрастие к проведению уроков в кабинете физики, резко изменилось. Ученики знали, в чем причина такого изменения, но никто из школьных учителей не знал — правда, позднее им откроют глаза на это, а старшему учителю Крамеру городской суд вынесет приговор об уплате штрафа в размере восьми минимальных окладов по пятнадцать крон. На лице Крамера появилось почти дружелюбное выражение. Он отпустил Ушастого, ласково погладил его по голове и направился к кафедре, где, щелкнув каблуками, сказал со своей самой любезной интонацией: «К шару, прохвост».

Волна возбуждения прокатилась по классу. Рядом с кафедрой в кабинете физики, который старший учитель Крамер всегда просил для своих уроков, стоял необходимый для изучения этой науки устрашающий электростатический аппарат, он создавал статическое электричество при помощи маленькой вращающейся ручки, и в школе его называли просто «шар». Все ученики прекрасно знали, что электростатический аппарат используется вовсе не в качестве учебного пособия, а как орудие наказания: перво-наперво надо было снять ботинки и носки, потом встать на холодную металлическую пластину, которую Крамер прибил к полу рядом с аппаратом, чтобы увеличить электропроводность непослушных детей, а потом им полагалось поворачивать ручку, пока воздух не начинал искриться от электричества и волосы у них на голове не вставали дыбом.

— Судьба не была ко мне благосклонна, — повторял Ушастый за Крамером, истово вертя ручку. — Судьба снабдила меня парой настоящих ослиных ушей, но одновременно наполнила мою голову соплями, так что я не слышу, что мне говорят. Место мне — на заводе костной муки — если я хоть там на что-то сгожусь.

Ушастый вертел ручку, как до него много раз делали другие мальчики в этом кабинете, описывая перед всем классом свою несчастную судьбу и перечисляя свои жалкие недостатки, но тут Крамер постучал три раза по столу связкой ключей и сказал: «Поцелуй шар». После чего в кабинете физики наступила самая оглушительная во всей норвежской системе образования тишина, потому что все знали, что, когда губы касаются электрического шара, в мозгу высекаются искры и что от этого часто писаются.

И что сделал Ушастый? Он наклонился и поцеловал шар.

— Я описался, — повторил он затем вслед за Крамером, — я маленький грязный паршивец.

 

Шальная черепица

Стинне, которая прекрасно помнит папины рассказы об учителе Крамере, содрогается при одной мысли об этом человеке. Вздохнув, она смотрит через окно в сад, где Йеспер обрезает кусты. На каждой руке у него не хватает по несколько пальцев, и ему трудно держать секатор. Хотя он очень хорошо ко мне относится, по-прежнему кажется, что он как-то неловко чувствует себя в моем присутствии. Он никогда не заходит в комнату для гостей, а вежливо стучит в дверь и ждет снаружи, пока я не отворю. Я перетащил туда все старые кисти и ящики с красками Аскиля. И сходил в магазин за новыми. Я был в пути менее суток, но семейным историям требуется больше времени, чтобы вернуться домой. Они приходят поодиночке или попарно, ночами, во сне и видениях, проступающих на сетчатке глаз.

— Ты был сегодня у старухи? — спрашивает Стинне, отводя взгляд от Йеспера.

Я киваю.

— Все еще носится с этими дурацкими консервными банками, да? — продолжает она. — Ты понял, кто, по ее мнению, их присылает?

Я снова киваю. Бабушка думает, что свежий воздух из Бергена ей присылает отец. Об истинном отправителе она не говорит как о реальном человеке, хотя ее чрезвычайно занимает все, что с ним связано. Среди консервных банок мне также попалось несколько писем от мамы и одно письмо от дяди Кнута, но послано оно было более года назад, и взгляд бабушки потемнел, когда я достал его из шкафа.

— Он что, пишет только тогда, когда ему нужны деньги? — спрашиваю я Стинне.

— Да пошел он! — отвечает она. — Пусть только посмеет снова написать. Будет иметь дело со мной.

Кнут уже стал полноправным членом семейства, когда оно переехало в новый, почти полностью достроенный дом в новом районе Бергена. Никто и не заметил, как он обогнал Анне Катрине в развитии и начал ходить. Первым делом он стащил трубку Нильса и выбросил ее в окно, потом схватил вязанье Ранди и отправил его туда же. Так вот и возникла его привычка выбрасывать вещи в окно, и вскоре ничего в доме нельзя было оставить без присмотра. Безделушки и столовые приборы, монеты и сигареты, даже тюбики с красками Аскиля то и дело приходилось подбирать на улице. Первое время никто и подумать не мог, что Кнут будет самым проблемным ребенком, но его мания выбрасывать все подряд из окна стала вскоре напоминать какую-то гиперактивность. На фоне этой повышенной активности Кнута пятилетняя Анне Катрине в своем манежике стала казаться еще более недоразвитой. Все члены семьи на самом деле привыкли смотреть на нее как на крупноватого грудного ребенка, но детская неуклюжесть со временем исчезла, а прозрачная кожа и беспомощные движения делали ее более всего похожей на какого-то человека-растение, обитающего во тьме. Постепенно Бьорк тоже стало казаться, что в дочери есть что-то пугающее, какой-то холод в глазах, который она не могла отделить ни от своих угрызений совести, ни от ледяного осколка в груди — с ним она изо всех сил боролась при помощи теплых норвежских вязаных свитеров и шерстяных пледов.

Незадолго до переезда у братишки Кнута появилась новая страсть: он стал убегать или — как он позднее скажет — отправляться делать открытия. Это значило, что у Ушастого внезапно появился целый ряд новых обязанностей, таких как сбор предметов под окнами и поиски сбежавшего младшего брата. «Кнут! — раздавались его крики на окрестных улицах. — Ты где?» Случалось, он находил братишку на каких-нибудь самых дальних задворках гоняющимся за котами, в контейнерах для отходов, где тот рылся в поисках золота, или же ловил его в нескольких километрах от дома: Кнут хотел понять, насколько далеко сможет уйти.

— Что бы мы без тебя делали? — говорила Бьорк Ушастому, когда тот возвращался домой с пропавшим братишкой.

Эти обязанности повысили ответственность Ушастого, он полагал, что именно ему отводится роль организующего начала в семье, — позднее это найдет выражение в бесчисленных конвертах с хрустящими пятисоткроновыми купюрами, которые он будет отправлять брату на другую сторону Атлантики. Когда Ушастый незадолго до переезда в первый раз показал матери свою разросшуюся коллекцию, она, бросив на него восхищенный взгляд, сказала, что с таким богатством в доме им всегда будет обеспечен кусок хлеба с маслом. Стремление Бьорк постоянно подчеркивать, что старший сын — свет в окошке и что он в сто раз надежнее отца, побудило Ушастого еще яростнее бороться за деньги на причале. И поскольку ему было известно, что американские монеты не особенно ценятся среди настоящих коллекционеров, он часто менялся с другими мальчиками, получая от них взамен американских старые и гораздо более дорогие монеты. В школьном дворе он провел на плитах мелком черту и предложил ребятам играть в такую игру: все бросают монеты, и тот, чья монета окажется ближе всего к черте, забирает все деньги. А на бергенских причалах мальчишки, которые были младше его, уже стали ловить для него крабов.

Зажав под мышкой свое нумизматическое сокровище, Ушастый ехал на самом верху первой из трех телег, которые перевозили их в новый дом, куда, как предполагалось, они переезжали на всю жизнь. За исключением отдельных мелочей, весь дом был спроектирован и построен Аскилем самостоятельно, и влияние кубизма невозможно было не заметить. «Почему столовая шестиугольная, почему ты сделал такой кривой коридор?» — спрашивала Бьорк, когда впервые осматривала дом. От остальных комментариев она воздержалась: некоторые двери не закрывались, крыша протекала, теплоизоляция оставляла желать лучшего, деревянные полы были проструганы так плоха, что можно было занозить ногу. Но даже кубистические выверты не могли отравить радость, а Бьорк к тому же чувствовала облегчение от того, что избавилась от властной свекрови и ее отвратительных витаминных напитков.

Ушастый был в полном восторге. У него появилась собственная комната! Весь день он радостно бегал по дому, а вечером забрался под новую мойку, чтобы осмотреть шкафчик. Он закрыл за собой дверцу и, вынув огрызок карандаша, принялся рисовать на внутренней стороне дверцы своих чудищ. Находясь в том полузабытьи, в которое он всегда погружался под мойкой, он услышал, как Расмус Клыкастый говорит о полных монет сундуках, которые заставляют любезных молодых дев петь песни. Но хотя он постепенно и познакомился с миром Расмуса Клыкастого, ему по-прежнему было трудно понять, к чему нужны все эти молодые девы. Единственной знакомой, которая хотя бы отчасти соответствовала его представлениям о молодой деве, была Распутная Линда, о ней вечно трепались все мальчишки. Однажды, когда он пробегал мимо нее, Линда крикнула: «Эй, Нильс! Говорят, ты сегодня поцеловал шар!» — но Ушастый не остановился. Он был уверен, что в ее словах скрывается какая-то колкость, и с возбуждением думал о том, чем она занималась в дальних сараях с другими мальчишками. О ней ходили самые разные слухи. Самые абсурдные утверждали, что она берет мальчишечьи письки в рот. «Скоро я буду так богат, что Линда будет просить у меня дать в рот», — заявил однажды Турбьорн-долгоножка после одного победного сражения на причале, и хотя Ушастый был уверен, что это слишком нелепо, чтобы быть правдой, но видение Распутной Линды с писькой во рту все-таки вызывало у него бурю эмоций. «Что, они писают ей в рот?» — подумал он, но вскоре выкинул эти мысли из головы и стал дальше рисовать своих чудищ. Когда он, очнувшись, взглянул на них, — его позвала Бьорк, потому что братишка Кнут опять сбежал — он никак не мог понять, зачем нарисовал их, и быстро выбрался из шкафчика, почувствовав какой-то неприятный вкус во рту. «Кнут! — закричал он, выйдя из дома. — Где ты?»

— Здесь, — раздалось со склона горы напротив дома. Когда Ушастый забрался наверх, то увидел Кнута, который показывал пальцем на судно. Сверху было видно море и большую часть Бергена.

— Кораблик плыть далеко, — сказал Кнут, радостно подпрыгивая, — плыть далеко.

— Да-да, — ответил Ушастый, беря его за руку.

С тех пор как Аскиль впервые взял Кнута с собой, чтобы посмотреть на одно из только что построенных судов, у мальчика появилось маниакальное увлечение кораблями. Да и мама Ранди, страдавшая по ночам кошмарами, в которых судно Круглой Башки тонуло в бурном море, частенько рассказывала Кнуту о полных опасностей плаваниях по океанам.

— Хочу обратно! — сказал Кнут, когда они спускались вниз по склону.

— Да-да, — сказал Ушастый, уводя братишку в дом, где Бьорк стала превозносить старшего сына до небес.

— И что бы мы без тебя делали? — сказала она, погладив гордого спасателя по голове.

«Без меня все пошло бы к чертям», — подумал Ушастый и ушел к себе в комнату изучать монеты.

Малышу Кнуту стало легче убегать из нового дома, но в остальном никто из членов семьи не видел никаких отрицательных сторон переезда, мама и папа, казалось, снова любили друг друга, и в первые выходные в доме царило удивительно приподнятое настроение, но вот настал вечер воскресенья. И Ушастый понял — «и как же я раньше этого не сообразил», переживал он — что дорога к школе и товарищам на Скансене теперь проходит через злосчастный район, где в поисках жертвы бродили вооруженные дубинками толпы врагов.

«Все пошло к чертям, — подумал Ушастый, — да, все пошло к чертям».

Всю ночь он не мог заснуть, обдумывая самые страшные из возможных ситуаций. Перед ним возникало несчастное лицо Турбьорна, когда тот, промокший до нитки, появился после мытья в ледяной воде у плотины Скансен. Ему, например, стало ясно, что если его схватят и запрут в сарае, то не будут класть собачье дерьмо в штаны. Нет, ему мальчишки из вражеского района, по всей видимости, попытаются засунуть какашки в уши. И Ушастый поклялся себе, что больше никто никогда ничего не засунет ему в уши.

На следующий день он позавтракал вместе со всеми и пошел к себе в комнату за школьной сумкой и дубинкой собственного изготовления. Потом поцеловал на прощание Бьорк и вышел из дома, но, пройдя метров пятьдесят, открыл сумку, достал дубинку и пустился бежать так, что остановился только когда, обливаясь потом, оказался перед дверями белой школы. Дорога в школу длиною в несколько километров была преодолена с головокружительной скоростью, он пронесся мимо ватаги опешивших врагов, давно уже не видевших в своем районе ребят со Скансена, пролетел мимо Линды, которую чуть не сбил с ног. «Привет, — закричала она, — ты так торопишься, чтобы поцеловать шар?» Пожилые дамы испуганно шарахались от вооруженного дубиной спринтера, молочник ругался, собаки лаяли, а велосипедисты с сонными лицами чуть не перелетали через руль, когда одиннадцатилетний парнишка с дикой скоростью несся по улицам. Даже когда он оказался в безопасной зоне по другую сторону неблагополучного района, адреналиновые насосы работали на пределе, и лишь добежав до школы, он остановился, обессиленно прислонившись к высокой стене.

— Эй! — услышал он голос старшего учителя Крамера. — Тут тебе не комната отдыха.

— Извините, господин учитель, — простонал Ушастый, на самом деле вполне довольный самим собой и своим забегом. «Может, еще не все пошло к чертям», — подумал он.

В течение следующих недель Ушастый приобрел прекрасную физическую подготовку. Молочники, велосипедисты и пожилые дамы постепенно привыкли к нему, но и остальные, а именно мальчишки вражеского района, тоже привыкли к нему и больше особенно не удивлялись. Иногда в него бросали собачьи какашки на палочке, иногда камешки, а вслед ему кричали:

— Эй! Это Ушастый! Привет, Ушастый! Ты что, заблудился?

— Хочешь, мы с тобой сделаем то же, что с твоим дружком?

— Только посмей еще тут появиться!

Вскоре они уже подкараулили Ушастого за углом, чтобы подставить подножку, когда он проносился мимо. В первый раз, когда он растянулся на животе перед четырьмя местными мальчишками, то мгновенно вскочил на ноги и стал так дико размахивать дубиной, что они отпрянули. Черный Пер, Урод Лайф, Толстый Ханс и Рыжая Свинья стояли вокруг него, загораживая все пути к отступлению.

— Спокойно, — сказал Рыжая Свинья, — мы хотим только поговорить.

— Не выйдет! — заорал Ушастый.

— Нет, выйдет! — ответил Черный Пер.

Ушастый заранее обдумал, что делать в такой ситуации. Он сделал шаг к Рыжей Свинье и угрожающе замахнулся дубинкой, но на того это не произвело никакого впечатления. Однако при этом взгляд Рыжей Свиньи был прикован к дубинке Ушастого — на случай если придется отразить удар.

— Спокойно, — сказал Урод Ханс, когда Ушастый замахнулся дубинкой.

— Спокойно, — повторил Рыжая Свинья, потянувшись за своей дубинкой и оставив незащищенной промежность — на это и рассчитывал Ушастый.

Через секунду, когда суперспринтер сорвался с места и исчез в конце улицы, не дожидаясь реакции Урода Лайфа, Черного Пера и Толстого Ханса, Рыжая Свинья лежал, скорчившись на тротуаре, лицо его побагровело, а в ушах отдавалось эхом его звенящее хозяйство.

— Какой удар! Что, получил, жирный боров? — прокричала Линда, внезапно появившаяся в конце улицы.

К этому времени Бьорк как раз купила двухсотый врачебный роман. Аскиль после длительного перерыва снова вернулся к своим занятиям кубистической живописью на лестнице. Малыш Кнут регулярно разжигал костерки на вершине горы напротив дома, надеясь вступить в контакт с виднеющимися на горизонте судами, а однажды в воскресенье Анне Катрине поднялась на ноги в своем манежике и сделала первый шаг. Бьорк, стиравшая белье, заметила дочь около журнального столика. Анне Катрине стояла, копаясь в пепельнице, и жевала окурок.

Застывшая с охапкой белья Бьорк на мгновение задумалась: похвалить ли ей девочку за то, что она пошла, или поругать за то, что она жует окурок. В этом была вся Бьорк: она не могла не анализировать свое отношение к дочери. Однако на сей раз она не стала особенно размышлять, одежда выпала из рук, и она побежала в переднюю за Аскилем.

— А я что говорил! — воскликнул Аскиль, увидев свою жующую окурок дочь. — С Катрине все в порядке! Просто она не такая быстрая, как другие.

— Как же она выбралась из манежа? — прошептала Бьорк, сжимая руку Аскиля.

— Выпрыгнула. Как жеребенок, — прошептал Аскиль в ответ, и они долго стояли рука об руку, наблюдая за дочерью, — «как самая обычная семейная пара», подумала Бьорк, и комок подступил у нее к горлу, а Анне Катрине вдруг скорчила гримасу и выплюнула окурок на пол, после чего, обернувшись, увидела маму и папу.

— Тю-тю! — сказал Аскиль, неуверенно помахав рукой.

— Она пошла! — повторял он вскоре, сам не узнавая своего голоса, в телефонную трубку ничего не понимающему папе Нильсу, пока мама Ранди не выхватила трубку у старика.

— Мы должны навестить Анне Катрине. Она пошла, — объясняла Ранди, когда, взяв за руку папу Нильса, ковыляла по ступенькам, а потом и через неблагополучный район, чтобы стать свидетелем чудесного события.

— Ингрид? — спросил Нильс.

— Да нет, дурак ты эдакий, Анне Катрине! — объясняла Ранди, раздраженно глядя на мужа, в котором почти ничего не осталось от былого величия. — «Пресвятая Дева Мария, как летят годы», — подумала Ранди и вдруг обратила внимание на маленького светловолосого мальчика, который копался в мусорном контейнере на перекрестке. «Ну и райончик», — подумала она с отвращением.

Она подгоняла Нильса, чтобы тот не отставал, но не сводила взгляда с мальчика, который уже почти полностью скрылся в контейнере. Что-то было в нем знакомое. Она была уверена, что где-то видела его раньше, «но где?» — думала она, и только когда мальчик исчез в контейнере, вспомнила и, оставив Нильса, ринулась к нему.

— Фу! Сейчас же прекрати. Что тебе там понадобилось?

— Золото и скальпы, — ответил Кнут, вытаскивая из контейнера несколько старых костей.

— Какая гадость! — воскликнула Ранди.

— Это маленький Нильс Джуниор? — поинтересовался папа Нильс.

— Это Кнут, самый младший. Что ему тут понадобилось? — проворчала Ранди и потащила мальчика за собой.

Когда они добрались до дома, оказалось, что Бьорк уже вызвала и свою мать — хотя вообще-то Эллен в последнее время не очень часто бывала у них. Аскиль так и не смог забыть, как с ним в молодости обошлись на белой патрицианской вилле на Калфарвейен, и с годами в его душе накопилась горечь. То, что именно родственники Бьорк помогли Аскилю, когда он потерял работу в Ставангере, отнюдь не пошло на пользу их отношениям. И когда сестра Бьорк заезжала к ним со своим замечательным мужем на новом «вольво», нельзя было сказать, что дедушка был особенно радушным.

Дело в том, что Аскиль почти убедил себя в том, что, если бы семейство Свенссонов в свое время отнеслось к нему всерьез, он вряд ли пошел бы на риск и отправился воровать лес. Теперь он не жалел язвительных замечаний, когда речь заходила о семье Бьорк, и, естественно, Бьорк предпочитала встречаться с матерью в других местах. Чаще всего на Шивебаккен или в доме сестры. Однако Бьорк все равно чувствовала: у матери с сестрой есть что-то общее, не имеющее к ней никакого отношения, и к тому же если уж говорить начистоту, то Лине уже начинала уставать от вечных жалоб Бьорк.

Собралась вся семья, и впервые за долгое время Анне Катрине почувствовала себя центром всеобщего внимания. Родственники застали ее на полу в гостиной, где она играла с мячиком Кнута. Она била по нему, некоторое время сидела неподвижно, а потом ползла за ним.

— Иди-ка сюда, покажи нам, чему я тебя научил.

Но Анне Катрине не хотела вставать на ноги.

Она сказала «ту-ту», пожевала руку Аскиля, поползла за мячиком и снова ударила по нему. Так прошло полчаса. Аскиль несколько раз поднимал ее на ноги, но каждый раз, когда отпускал, ноги под ней подкашивались, и она растерянно смотрела на преисполненных надежды родственников. После нескольких неудачных попыток Аскиль сказал:

— Бьорк, давай-ка угостим всех кофе!

За столом у всех было подавленное настроение, а папа Нильс не мог понять, где он находится. «Мы в гостях?» — спрашивал он несколько раз. Ранди вынуждена была раздраженно объяснять, где они находятся, после чего Нильс в минуту просветления фыркнул на жену и заявил: «Конечно же, я знаю, где мы находимся. Мы в шкиперском домике в новом районе!» После чего небрежно бросил окурок сигары на подоконник. Ранди стала его ругать на чем свет стоит, мама Эллен подумала: «Боже, ну и семейка», и посреди всей этой сцены Анне Катрине поднялась и на некрепких ногах пошла к подоконнику и дымящемуся окурку, приземлившемуся в цветочный горшок. Конечно же, когда вся семья начала аплодировать, выкрикивая восхищенное «ура!», она немного испугалась.

— Что я говорил! — кричал Аскиль. — Она почти парит в воздухе!

Но тут папа Нильс поднялся из-за стола и заявил:

— Послеобеденный отдых, увольнительная, к сожалению, мне пора домой.

— Что? — завопила мама Ранди, а Анне Катрине переходила от одного к другому, и все хвалили ее изо всех сил, целовали в щечку и гладили по голове. — Сейчас, когда мы наконец-то куда-то выбрались!

— До свидания, — сказал Нильс, протягивая жене руку, — приятно было познакомиться.

— Да пусть идет, — промолвил Аскиль в ответ на слова Ранди: «Нильс не может отправиться домой один, в его-то состоянии!»

— Если ты вернешься домой, а его еще не будет, мы отправим на его поиски Нильса Джуниора, — сказал Аскиль. — Ему, когда надо кого-нибудь найти, нет равных.

— Может быть, я и стар, — заявил Нильс, — но я не идиот. Что я, не найду дорогу домой?

В такие минуты казалось, что у папы Нильса поразительно ясное сознание. Родственники заставили его повторить, как следует идти домой, и он несколько обиженно описал им весь путь до малейших подробностей. Этот поток красноречия убедил маму Ранди, и, поколебавшись, она отпустила мужа, напомнив, что одна ступенька на лестнице сломана.

— До свидания, — сказал папа Нильс еще раз и поклонился жене, — приятно было познакомиться.

* * *

В тот вечер путь Ушастого домой пролегал через неблагополучный квартал. Он несся по улицам, вооружившись самодельной дубиной — ничуть не сомневаясь в своей неуязвимости. В голове его проносились кадры из фильмов, которые он смотрел в кино вместе с Турбьорном и другими соседскими мальчишками: одинокий ковбой приезжает во враждебный город, Джон Уэйн скачет по прерии, индейцы преследуют его на украденных лошадях, шестизарядный револьвер ослепительно блестит у него в руках — все равно что самодельная дубина… Да, так вот и скакал Джон Уэйн на своей воображаемой лошади, как вдруг резко остановился, увидев семерых индейцев, которые стояли и ничего не делали!

— Черт побери! — выругался Ушастый, повернулся и побежал в обратно, но местные мальчишки уже заметили его: «Эй, Ушастый, надо поговорить!»

Ушастый улепетывал во все лопатки, шестизарядный револьвер («Если бы это был настоящий шестизарядный револьвер», — пронеслось у него в голове) стал влажным от пота, и он повернул в переулок, но его ожидала та же неприятная картина: индейцы посреди улицы, которые ничего не делали. Он еще раз свернул, но в другом конце улицы показались первые семеро индейцев, и все кинокадры исчезли из памяти. Он больше уже не был Джоном Уэйном, а был Нильсом с большими ушами, а индейцы не индейцами, а мальчишками из неблагополучного района, имеющими пристрастие к собачьим какашкам. Иными словами, и впереди, и позади него были враги, и он побежал к заброшенному зданию магазина, взобрался на крышу, но спуститься с другой стороны не смог. «Черт возьми!» — выругался он снова, прикусив губу, когда обе ватаги собрались внизу.

Оказавшись перед и над толпой из двадцати неблагополучных мальчишек, он решил сначала проявить дипломатические способности.

— Я теперь тоже из вашего района, я живу тут неподалеку, — прокричал он вниз.

— Ничего ты тут не живешь! Ты живешь в новом районе, там все такие приличные. Думаешь, мы не знаем, как ты разъезжаешь на машине своего дяди! Весь такой крутой!

— Нет, — завопил Ушастый, — это дурацкая машина! Мне она совсем не нравится… Честное слово! Да и дядя у меня дурак!

— Но он все равно твой дядя, такой крутой! — ответили ему снизу. — Послушай, спускайся, мы просто поговорим!

— Нет, — прокричал Ушастый и, отказавшись от дипломатии, стал швырять камни в толпу.

— Ой! — раздалось внизу. — Ну что ж, ты сам напросился!

Мальчишки уцепились руками за желоб и стали карабкаться наверх, и Ушастый танцевал на множестве пальцев, издавая громкие боевые возгласы. Вначале получалось не так уж плохо, но потом кому-то удалось ухватить его за ноги и стащить вниз.

— Прекратите, — вопил Ушастый, когда, протащив по всему кварталу, его втолкнули в заброшенный сарай. — Прекратите! — вопил он, когда его привязывали веревкой к тому же столбу, к которому в свое время привязали Турбьорна. — Вы не посмеете, — продолжал он, когда самого младшего мальчика отправили за собачьими какашками.

— Заткнись, — ответил Рыжая Свинья с ухмылкой, — а не то мы тебе яйца отрежем.

* * *

Папа Нильс, сознание которого незадолго до этого было поразительно ясным, растерялся, отойдя от дома на несколько шагов: где он? — и что еще хуже: куда он идет? Он чувствовал, словно какая-то невидимая рука схватила его, связала в узел и швырнула куда-то в прошлое. Ему то казалось, что он направляется домой по утренним улицам Бергена, а Ранди, Ингрид и малыш Аскиль, которые должны были встречать его на пристани, наверное, просто опоздали. В следующее мгновение он был убежден в том, что его послал за сигаретами отец, а он потерял деньги, но жалкие хибары неблагополучного района говорили, что он находится вовсе не в Бергене своего детства, а в Амстердаме. Младший юнга, Малыш, отправился в квартал проституток, и его обязательно надо найти. Иначе капитан рассердится. Привычное раздражение соединялось с беспокойством за пропавшего юнгу и растерянностью оттого, что вечером может быть так светло.

— Малыш? — услышал один из мальчишек его бормотание. — Где ты, Малыш?

В поисках Малыша Нильс бродил по неблагополучному району, все больше и больше раздражаясь и нервничая. Он не мог разобраться в путанице улиц, и неясное предчувствие того, в каком состоянии он найдет Малыша, заставляло его ускорить шаг. Сердце его сильно билось, пот застилал глаза, окутывая все вокруг туманом — таким, что ветхий сарай на встретившемся ему по пути пустыре показался похожим на хибару, в которую папа Нильс вошел семьдесят лет назад: красная краска облупилась, перед дверью стоял часовой, наверное матрос, подумал папа Нильс и поспешил к хибаре. Конечно же, он очень удивился, потому что внутри он не нашел ни помощника капитана, ни смеющейся женщины, ни голой задницы юнги — зрелища, наполнившего его когда-то ужасом. Малыш был привязан к столбу, а перед его лицом болтался не член помощника капитана, а нечто, определенно напоминающее собачье дерьмо на палочке.

— Это я! — закричал Малыш, увидев растерянного папу Нильса. — Это я, Нильс, твой внук!

Хотя на сей раз Малыша никто не раздевал, папа Нильс узнал то же самое выражение облегчения и крайней неловкости, которые тогда появились на лице пропавшего юнги, да и мальчишки выглядели растерянными. Рыжая Свинья пытался отбросить палочку, но собачье дерьмо оторвалось и плюхнулось на башмак папы Нильса, Черный Пер уже побежал к выходу, остальные подумали, не напасть ли на старика и не привязать ли его к другому столбу, но, решили, что это, пожалуй, уже слишком.

— Это я! — продолжал кричать Малыш, и внезапно папа Нильс что-то понял, поскольку ответил ему:

— Да вижу я прекрасно, что это ты, но какого черта ты привязан к столбу?

После чего все мальчишки исчезли из сарая, кто-то, сбивая друг друга с ног, а кто-то, бросив прежде взгляд на упавшее на ботинок старика дерьмо, и уже потом припустив изо всех сил, в то время как папа Нильс молча отвязывал Ушастого. По пути домой в новый район на старика нахлынули новые воспоминания, и теперь он обращался к Ушастому так, как частенько обращался к собственному сыну: «Никогда не ходи с незнакомыми мужчинами к ним домой, не покупайся на их россказни». Ушастый кивал и украдкой поглядывал на собачье дерьмо, прилипшее к ботинку старика.

— Я сам дойду, тут недалеко, — сказал Ушастый, когда они вышли из вражеского района. — Ты никому не скажешь об этом, ладно? — произнес он, просительно глядя на дедушку.

И снова папе Нильсу вспомнился голос пропавшего юнги. «Нет, — ответил он, — конечно же никому не скажу». Сильный порыв ветра поднял его седые волосы, словно нимб над головой, и почти блаженное выражение появилось на лице, когда ни с того ни с сего он поклонился так низко и вежливо, как ему позволила его больная спина.

— Приятно было познакомиться, — произнес он затем, протянув руку своему изумленному внуку.

Потом папа Нильс снова исчез в неблагополучном районе. Никто из членов семьи больше не видел его в живых, кое-кто из местных мальчишек слышал, как он успокаивал Малыша: «Не плачь, малыш, никто ничего не узнает…» Мясник видел, как он поклонился, снял ботинки и пошел босиком по улице. Позднее какой-то юнга слышал, как он напевал матросские песни, какой-то рыбак слышал, как он тихо ругался, и несколько мальчишек, ловивших для Ушастого крабов, на следующий день уверяли, что старик сказал: «Я, черт возьми, его спас, помощник капитана так и не успел продырявить его задницу».

Покидая эту жизнь, пытаясь разглядеть в утреннем тумане «Аманду», папа Нильс бродил по бергенским причалам. Поднялся ветер, и, когда он в третий раз проходил мимо бывшей конторы судовладельца Свенссона на улице Кристиана Сундта, по заливу пронесся сильный порыв ветра, оторвавший от крыши одну черепицу. Черепица пролетела метров пятнадцать и ударила папу Нильса прямо по голове.

— Несчастья, — говорил Аскиль много лет спустя, бросая мрачный взгляд на бабушку, — твоя семья принесла нам одни лишь несчастья.

— Я же говорила! — стонала мама Ранди позднее в тот вечер. — Аскиль! Это ты позволил ему уйти!

Поскольку папа Нильс не сидел, по своему обыкновению, в кресле-качалке, когда Ранди тем вечером вернулась домой, Нильса Джуниора Ушастого послали искать дедушку. Аскиль позднее тоже было отправился на поиски, но остановился, наткнувшись посреди улицы на отцовский ботинок.

— Как это на него похоже, — проворчал Аскиль, изучив ботинок Нильса, — обычные люди тоже наступают в собачье дерьмо, но у моего невыносимого папаши дерьмо, конечно же, оказывается на ботинке сверху.

Уже стемнело, когда Ушастый — обегав все причалы — споткнулся о безжизненное тело на улице Кристиана Сундта.

 

Возвращение моряка

Примерно через год после смерти папы Нильса в дверь недавно построенного в новом районе дома постучали. На пороге стоял представительный мужчина с густыми усами. Анне Катрине, которая была дома с Бьорк и Ранди, открыв дверь, испуганно уставилась на почти двухметрового великана. Он осклабился, обнажив черную дырку в верхнем ряду зубов — там не хватало одного зуба. Большой шрам пересекал висок. Волосы были коротко пострижены и торчали в разные стороны. Могучие плечи разрисованы яркими татуировками, среди которых можно было разглядеть и изображение попугая — настолько похожего на настоящего, что Анне Катрине захотелось его потрогать. В ухе мужчины сверкало золотое кольцо, а кожу покрывал загар южных морей.

— Круглый вернулся! — прокричал Кнут с вершины холма, откуда он при помощи бинокля Аскиля следил за перемещениями необыкновенного человека по городу. Человек этот как две капли воды был похож на сбежавшего двоюродного брата, каким он себе его представлял, но теперь, однако, казалось, что Кнут побаивается спускаться вниз, поэтому он и остался на вершине горы. Внизу на пороге дома великан обхватил Анне Катрине за талию и, громко хохоча, трижды подбросил ее в воздух. Потом в дверях появилась Бьорк, испуганно уставилась на мужчину, который и ее обнял за талию и подбросил в воздух.

— Нильс! — закричала она. — Неужели это ты?

— Да, — ответил человек и засмеялся, — а неужели это ты?

В тот же миг в дверях показалась мама Ранди. Увидев огромного мужчину, она тихо вскрикнула, после чего настал ее черед взлетать в воздух.

— Что за глупости! — проворчала она, поправляя платье.

Потом наступило молчание, им женщины воспользовались, чтобы позвонить Ингрид в больницу Хаукеланд и Аскилю на верфь. Малыш Кнут первым увидел бегущую к дому тетю Ингрид. Вскоре появился Аскиль. Он обронил свою палку и стукнулся головой о висок великана, когда его подбрасывали в воздух, но, к великому удивлению Кнута, нисколько не сердился и не проявлял признаков недовольства.

А малыш Кнут все еще не решался войти в дом. Лишь когда вернулся старший брат и несколько раз взлетел в воздух, Кнут набрался храбрости, вбежал в гостиную, где стоял этот громадный человек, и сказал:

— Меня зовут Кнут, и я хочу, чтобы меня тоже поподбрасывали!

Остаток дня Кнут висел на своем двоюродном брате, качался на его плечах, все время засовывал палец в большую дыру в верхнем ряду зубов и заставил его снять красно-коричневую футболку, чтобы рассмотреть татуировки. Он теребил кольцо в ухе, дергал за огромные усы и осторожно поглаживал чрезвычайно интересующий его шрам на правом виске. «Схватка была unfair, — пояснил Круглая Башка, у которого появилась привычка произносить некоторые слова по-английски, — семь косоглазых против меня одного. Но я побил all of them!»

Ушастый, демонстрируя большую сдержанность, украдкой поглядывал на огромные плечи брата. Он не очень-то понимал, как могло произойти такое превращение, но тем не менее с нетерпением ждал дня, когда сможет взять Круглую Башку с собой в неблагополучный квартал. Вот тогда они увидят! Позднее в тот же день братья потащили Круглую Башку наверх, чтобы показать свои комнаты, и тут Круглая Башка спросил, не хотят ли они посмотреть кое-что крутое.

— Да-да! — завопил Кнут, подпрыгивая. — Крутое, крутое!

Круглая Башка с таинственным видом прикрыл дверь и спустил штаны. По бедру поднималась большая темно-зеленая татуировка, и сначала братья решили, что именно ее он и хочет им показать. Но тут Круглая Башка быстрым движением стащил трусы, обнажив член, при виде которого братья затаили дыхание. И дело было не только в размере — член доходил до середины бедра и был толстым, словно копченая колбаса, — нет, у них захватило дух, когда они увидели странные цветные полосы, из-за которых член, казалось, светился разными цветами.

— Ой! — тихо вскрикнул Круглая Башка, когда малыш Кнут ущипнул его член, чтобы проверить, действительно ли он настоящий. Он был настоящим. Только подойдя совсем близко, они увидели, в какие слова складываются все эти разные цвета. «МОЕЙ ЛЮБИМОЙ ИДЕ» — было написано красными и синими буквами. Сингапурский татуировщик не очень хорошо был знаком с латинским алфавитом — кое-какие буквы были выколоты зеркально, другие вообще пропущены, но это, похоже, не смущало Круглую Башку.

В тот же вечер Круглая Башка долго принимал ванну, полтора часа чистил зубы, аккуратно уложил волосы, намазал усы вазелином и полил себя одеколоном «Олд спайс», взятым у Аскиля. Потом, поцеловав на прощание всех родственников, отправился к дому члена общества трезвенников на улице Хутом. По пути он в каком-то палисаднике сорвал три розы, бодро посвистывал, как человек, уверенный в исходе дела, и с удовольствием ловил на себе взгляды, которые на него украдкой бросали прохожие. Оказавшись перед домом на улице Хутом, он постучал так, что стены задрожали, и когда ему открыли, то упал на колени и попросил руки рыжеволосой Иды, а та испуганно смотрела на незнакомого ей человека. Сначала она не понимала, кто это такой, но когда поняла, щеки ее запылали, и она ответила на его предложение двумя жгучими пощечинами, раз-два — и дверь захлопнулась у него перед носом.

Перестав насвистывать, не обращая внимания на взгляды прохожих, с тремя вялыми розами, которые задевали за каждый угол, Круглая Башка вернулся домой.

Но уже на следующий день он снова вернулся к прежним привычкам. Он достал из подвала велосипед, смазал заржавевшую цепь, вправил крыло и начал преследовать рыжую Иду по всему Бергену, стоило ей только выйти на прогулку с близнецами. В общем, все вновь могли наблюдать, как Круглая Башка с отсутствующим видом колесит по городу, и если прежде он умолял ее дать ему школьную сумку, то теперь умолял позволить ему нести пакеты с покупками. Несколько раз он просил позволить ему везти коляску с двухлетними близнецами и даже готов был вскопать сад трезвенника и работать без всякой платы мальчиком на посылках на его фабрике по производству резинок — но ничего не помогало.

— Отвали, осел! — слышал он, когда пересекал ту двадцатиметровую границу, которую Ида установила для обеспечения личной неприкосновенности, и вскоре Круглая Башка, который уже и не знал, что ему предпринять, решил вернуться к еще одному старому ритуалу: «Ждите почту!» — выкрикивал он с хитрой ухмылкой, проезжая мимо нее на ставшем слишком маленьким для него велосипеде, но Ида ни разу не пришла в Долгий лес, и письма бесполезно скапливались в дупле старого дерева.

Но она стала пытаться его исправить: «Вынь это кольцо из уха, ты похож на пирата из дрянного фильма», — кричала она ему вслед. «Вставь себе зуб, побрей усы, выкини это рубище, ты что, думаешь, мне охота иметь дело с каким-то матросом?»

Прошло несколько месяцев, и Круглая Башка стал вести себя словно хорошо воспитанная собака, а Кнут с разочарованием наблюдал, как один за другим исчезают атрибуты моряка. Круглая Башка начал носить рубашки, так что татуировки больше не были видны, он сходил к зубному врачу, и ему вставили штифтовой зуб, он сбрил усы и перестал завершать каждое предложение по-английски. Золотистый загар исчез, кольцо из уха перебралось в ящик комода, и вскоре Круглая Башка уже бегал по поручениям трезвенника, варил кофе, подметал полы, готовя себя тем самым к карьере в резиночном бизнесе. «Слушаюсь!» — восклицал он по любому случаю, отдавая честь Арнту Бьорквигу, который, гоняя сбежавшего жениха как собаку, пользовался представившейся возможностью восстановить честь семьи.

Аскиль несколько раз пытался заманить Круглую Башку на верфь, но того это не интересовало, нет, теперь он расхаживал с обмотанными вокруг рукава резинками, чтобы подчеркнуть свою лояльность компании «Резинки Бьорквига», девизом которой было «В Бьорквиговой резинке есть изюминка». После работы — по-прежнему с десятком резинок, обмотанных вокруг рукава, — Круглая Башка продолжал преследовать дочь трезвенника. Однажды его видели в трех метрах позади нее, в руках у него были два больших пакета, а в другой раз Турбьорн наблюдал, как он чинит колесо коляски, а Ида нетерпеливо подгоняет его.

— Ну и идиот этот Круглая Башка! — мрачно заметил однажды Турбьорн. Имя Круглая Башка постепенно стало синонимом выражения «полный придурок», но, несмотря на мрачный тон, Турбьорн всерьез не возмущался поведением Круглой Башки, ведь тот теперь был взрослым, а все знали, что взрослые имеют обыкновение вести себя глупо. Даже Ушастый понимал, что толку от двоюродного брата, несмотря на его два метра, во вражеском районе немного. Став представителем компании «Резинки Бьорквига», он не мог позволить себе бегать по улицам и бить детей по яйцам, и Ушастому поэтому приходилось рассчитывать только на себя и на прежних товарищей. Лишь Кнут испытывал сильное разочарование. «Вот дурак!» — бормотал он и, стянув одну из старых авторучек Аскиля, забаррикадировался в своей комнате, где Бьорк позднее, в этот же день, нашла его без штанов. Его маленький член был целиком измазан чернилами.

Много лет спустя у Кнута появится собственная татуировка, но сейчас, в конце пятидесятых, полностью разочаровавшись в Круглой Башке и страдая от новой привычки Бьорк перед сном проверять, нет ли на члене ее младшего сына неподобающих рисунков, он стал совершенно невозможным. Он стал убегать все дальше и дальше, выбрасывать из окон предметы все больших размеров, а через некоторое время один из его костерков на горе, разгоревшись, сжег весь склон. «К счастью, правильный склон», — обычно говорил Аскиль, имея в виду незаселенный склон горы. «Если бы дул южный ветер…» — так обычно начинала эту историю Бьорк. Позднее история о лесном пожаре, устроенном дядей Кнутом, станет нашей любимой. «Спроси бабушку, не расскажет ли она о том лесном пожаре», — говорила обычно Стинне, потому что знала, что бабушка не сможет отказать, если ее об этом попрошу я. «Расскажи историю о пожаре, который устроил Кнут», — говорил я, и Бьорк, прежде чем начать рассказ, заговорщически поглядывала на нас.

Но тогда — когда черный дым окутал склон горы — все было вовсе не забавно, ведь только что исчез Кнут, и Ушастого отправили на гору искать его. Тут Аскиль и увидел дым. Он опрокинул мольберт, что стоял на улице, и бросился в гору, позабыв про палку. Когда Бьорк вскоре после этого заметила, что горит лес, Аскиль уже исчез в клубах дыма, и до нее доносились лишь его отчаянные крики — он звал сыновей.

Потом она вместе с десятком соседей побежала на гору, вооружившись ведрами с водой и выбивалками для ковров, но толку от этого было мало. Огонь был неукротим, лес выгорел дотла, но что же с Ушастым и малышом Кнутом?.. На этом месте бабушка всегда выдерживала паузу: увидим ли мы когда-нибудь их снова живыми?.. Конечно! Потому что на самом деле Ушастый и Кнут были в порту и заметили черный дым лишь на обратном пути. Оказывается, Кнут, увидев, как разгорелся его костерок, испугался и побежал в порт, а Ушастый как раз туда и отправился на поиски. Он настиг Кнута на полпути и взял его с собой, потому что ему надо было забрать дневной улов крабов у знакомых мальчишек, а потом они пошли на Рыбный рынок, где крабы были проданы по десять эре штука. Вот почему они оказались дома, когда спасательная команда вернулась ни с чем. Аскиль был весь черный, когда сыновья вошли в калитку, он как раз только что подобрал с земли свою палку. Увидев их, он побледнел, крепко сжал палку и ударил ею Кнута по лицу так, что сломал ему нос.

— Ой! — завопил Ушастый, но сам Кнут не издал ни звука.

— Ой! — завопила Бьорк, встав между ними, и тут следует печальная сцена: все застывают на какое-то время без движения — только из носа Кнута медленно течет кровь… потом дедушка поворачивается и, не смыв с себя сажу, отправляется в пивную, а Бьорк осматривает сломанный нос Кнута.

Конечно же, эту последнюю часть истории бабушка всегда опускала. Ее рассказ обычно заканчивался тем, как она бросилась к вернувшимся сыновьям. «Если бы ветер дул в другую сторону, — говорила она обычно, — мы бы точно оказались на улице».

На следующий день после злополучного лесного пожара Аскиль нарисовал огромную картину полтора на полтора метра, и в тот же вечер она получила название «Пожар в Бергене». Мне кажется, что «Пожар в Бергене» — одна из самых удачных работ Аскиля: лицо цвета кобальта на фоне тлеющих угольков и движение палки, нарушающей равновесие картины, — все это представляется мне блестящей комбинацией его художественных приемов, но Аскилю она никогда не нравилась, ему гораздо больше нравилась картина «Врач и скальпель», благодаря которой через одиннадцать лет встретятся мои родители. И пока срастался нос Кнута, а Круглая Башка превращался из мужественного героя в совершенно обычного крупного мужчину, лесной пожар забыли, забыли про сломанный нос Кнута, и ежедневные голоса снова начали свою успокаивающую проповедь.

«О, удивительный город, монеты льются дождем, золото собирается на дне сундука», — монотонно повторял Расмус Клыкастый, дни которого были сочтены, и поэтому теперь ему приходилось особенно стараться.

— Мясистые крабы, большие и красивые, бодрые крабы — прямо бери и выкладывай на лед, — кричал Ушастый и показывал свое внушительное собрание монет всем кому ни попадя.

— Ой, как красиво, — воскликнула Бьорк, склонившись над сверкающими монетами, которые Ушастый чистил дважды в неделю.

— М-да, — сказал Аскиль, недоверчиво поглядывая на двухкилограммовую коллекцию монет, — и что ты с ними будешь делать?

Ушастый уже было решил повторить какие-то слова торговца монетами Ибсена, но тут вмешался чей-то голос, которого никто из них прежде не слышал. «Папа», — прозвучало рядом с ними, и у Бьорк по спине побежали мурашки — она поняла, что это говорит ее дочь, да-да, Анне Катрине стоит у них за спиной — в комнате Ушастого, и только что произнесла первое слово в жизни. Аскиль вскочил, Бьорк стала хлопать в ладоши, и уже на следующий день первое слово Анне Катрине Бьорк повторила в приемной доктора Тура, где голос моей бабушки последнее время звучал все чаще. «Она сказала „папа“», — сообщила Бьорк, усевшись на письменный стол Тура, а доктор между тем, как обычно, повесил табличку на дверь: «Опасность заражения — вход воспрещен». Бьорк пыталась изобразить доктору Туру странноватый голос дочери и одновременно смахнуть ворсинку с воротника его рубашки, но это у нее не очень-то хорошо получалось. И еще один голос — даже в большей степени, чем голос Анне Катрине — взбудоражил все семейство в эти дни, голос, раздававшийся на бергенских улицах: «Убери руки, осел, до свадьбы ты не притронешься ко мне!»

Что касается самой свадьбы, то в нашей семье всегда увлеченно обсуждался вопрос, что могла сказать Ида в брачную ночь, когда увидела татуированный член Круглой Башки. «Она, должно быть, была в полном восторге!» — говорил обычно Аскиль, на что Бьорк лишь отвечала: «Вот скверный мальчишка». И все-таки бабушка была не прочь поговорить об этом, а с годами ей все больше и больше стала нравиться эта история, которая в конце концов стала ее любимой. «Так сильно он ее любил, — говорила она обычно в конце своего рассказа, — что без колебаний позволил совершенно чужому человеку изуродовать свой крантик!»

— Что значит «изуродовать», бабушка?

— Это значит «испортить», вот дурак, — ответила Стинне, — искалечить, капут, больше не работает.

Бьорк согласно кивнула — вот так и получилось, что я в течение многих лет оставался в плену заблуждения, считая, что Круглая Башка из-за любви превратил себя в евнуха.

Аскиль был шафером Круглой Башки, подобно тому как Круглая Башка тринадцать лет назад был шафером Аскиля. Ушастый, наблюдая за венчанием, сидел тихо, а Кнут все время простоял при входе в церковь, отказываясь принимать участие в церемонии. Он был страшно разочарован двоюродным братом, а когда в доме собрались гости, устроил черт знает что. Стоило только гостям отвернуться, он выбрасывал свадебные подарки из окна, выливал шнапс в раковину — подбадриваемый Арнтом Бьорквигом, который отнюдь не был в восторге от того количества спиртного, которое Аскиль закупил по случаю бракосочетания. Кроме того, ему удалось опрокинуть свадебный торт и разорвать фату невесты, когда Ида подняла его, чтобы поцеловать в кривой нос. «Не трогай меня!» — завопил Кнут к всеобщему удовольствию и порвал фагу. «Не трогай меня!» — завопил он снова, когда Круглая Башка поймал его и потащил назад к Иде, чтобы он понес заслуженное наказание: три дополнительных поцелуя невесты. Даже на собственной свадьбе Круглая Башка расхаживал, обмотав связку резинок вокруг рукава, а на нагрудном кармане у него был прикреплен значок с девизом «В Бьорквиговой резинке есть изюминка». Он постоянно отдавал честь тестю и несколько раз пытался продать резинки гостям, которые лишь посмеивались над женихом и отпускали всякие шуточки на тему сходства между производством резинок и производством разных других резиновых изделий (намекая на то, что Круглой Башке следовало бы заняться торговлей другими резинками, до того как он в шестнадцатилетнем возрасте обрюхатил свою будущую невесту).

К вечеру, однако, гости ощутили нехватку спиртного, и Ушастого отправили в «Цирковой вагончик», чтобы пополнить запасы. Поскольку у Аскиля больше не было наличных и поскольку Бьорквиг ни в какую не соглашался выложить даже крону на шнапс, пришлось обойти гостей с кружкой, и теперь, когда Ушастый бежал через вражеский квартал, в карманах его позвякивали монеты. После того случая с папой Нильсом в сарае у него не возникало особых проблем с местными мальчишками, и тут он тоже совершенно спокойно пробежал через весь район и приобрел в «Цирковом вагончике» семь бутылок шнапса — сколько хватило денег. На обратном пути — на сей раз крадучись вдоль стен, так как из-за семи бутылок невозможно было бежать — за одним из заборов он услышал крик. Сначала он не хотел останавливаться, но когда узнал голос Линды, то решил все-таки посмотреть, что там такое. Он подкрался к дырке в заборе и увидел пустырь, где Линда что-то делала в компании с двумя мальчишками. Они заставили ее встать на четвереньки, один из них зажал ее голову между ног, а другой вознамерился ударить ее сзади большим сапогом. В одном из мальчишек Ушастый узнал Рыжую Свинью, второго он, похоже, прежде не видел.

— Нет! — кричала Линда, когда незнакомый мальчишка стащил с нее трусики и стал бить по голой заднице. — Прекратите, — плакала она, безуспешно пытаясь натянуть платье на белую попку.

На мгновение Ушастый окаменел. Потом он тоже закричал: «Прекратите!» Парни обернулись и удивленно уставились на него.

— Что за чертовщина! Кажется, это Ушастый! Что там у тебя? — спросил Рыжая Свинья, показывая на пакеты со шнапсом.

— Ничего, — ответил Ушастый. — Оставьте ее в покое.

— Оставьте в покое, оставьте в покое, — передразнил его Рыжая Свинья и отпустил Линду. — Ты просто завидуешь, — добавил он, направляясь к Ушастому. В руке он сжимал что-то похожее на камень, но когда подошел ближе, то на минуту замешкался, что имело для него роковые последствия. Через минуту Рыжая Свинья уже лежал, скорчившись, на траве, с багровым лицом, его хозяйство звенело, а незнакомый мальчишка оставил Линду и направился к Ушастому. Он был, по меньшей мере, на полторы головы выше и по виду отнюдь не был расположен шутить, когда заявил:

— Да мы тут так, шалим.

— Уходите, — сказал Ушастый, — валите отсюда.

— Послушай, это что, ее младший брат или как? — обратился незнакомец к Рыжей Свинье, который все еще не мог произнести ни слова. — Это что, ее долбаный братишка, охраняющий девственность своей сестры? Как трогательно! — воскликнул он и заржал, однако мгновенно умолк, свалившись рядом с Рыжей Свиньей.

— Давай быстрее! — закричал Ушастый Линде, поскольку та довольно долго натягивала трусы. Когда они оказались по другую сторону забора, он протянул ей один пакет. Они помчались по улицам, волосы их развевались, и остановились они только отбежав на приличное расстояние от вражеского района.

— Вот кретины, — фыркнула Линда и, тяжело дыша, прислонилась к стене. — Как моя косметика?

— Все в порядке, — пробормотал Ушастый, пытаясь стоять на цыпочках, чтобы не казаться совсем маленьким рядом с ней.

— Послушай, — поинтересовалась она, — а что там у тебя в пакетах? — Она уже залезла в пакет, ее лицо осветила широкая улыбка, и она произнесла: — Спасителя, наверное, надо поцеловать?

Вот так Ушастого в возрасте почти тринадцати лет впервые поцеловали. Линда, которой пришлось немного наклониться, засунула язык ему в рот и легонько укусила его нижнюю губу, боль заставила его отшатнуться.

— Ой! Я и забыла, что ты привык только к шару, — сказала она потом, — ну что, попробуем шнапса?

Ушастый проследовал за Линдой в кусты и уселся рядом с ней, чтобы попробовать шнапса. И здесь — вдохновленный Линдой, продолжавшей называть его своим героем, под влиянием шнапса и подгоняемый своими уже почти тринадцатилетними гормонами, он через полчаса спросил ее о том, что уже давно засело у него в мозгу.

— Слушай, — пробормотал он, — это правда, что ты… я хочу спросить… что его берут в рот?

— Что берут? — поинтересовалась Линда.

— Ну, письку, — ответил Ушастый, чувствуя, что все вокруг него закружилось.

— Письку? — повторила она и замолчала. Ушастый слышал, как бьется его сердце. Он пожалел, что задал этот вопрос, и заметил, как нервно подергиваются ее губы… И что теперь, подумал он…

— Так ты этого хочешь? — спросила она через некоторое время. Он понимал, что она тоже пьяна, глаза ее немного косили, она проглотила комок в горле и задумчиво добавила:

— Это стоит бутылку.

— Да, — ответил Ушастый, — хочу.

— И что теперь? — спросил Ушастый немного погодя, в ужасе глядя на Линду, которая взяла его член в рот и просто держала его, не двигая языком.

— А надо… я хочу знать… действительно туда надо писать? — пробормотал он, и девочку тут же передернуло.

— Извращенец проклятый! — закричала она, отталкивая Ушастого, так что он опрокинулся на спину. — Ну что ты за парень! — продолжала она, злобно глядя на него. — Пошел вон! — прибавила она и внезапно расплакалась.

— В чем дело? — спросил Ушастый, хотя больше всего ему хотелось убежать. — Ты расстроилась?

— Неважно. Забирай свою бутылку, проваливай! — закричала она, бросив ему вслед бутылку — он едва успел поймать ее.

— Ты могла бы оставить ее себе, — пробормотал Ушастый.

— Все вы одинаковы! Пошел к черту! — закричала она, и вот, прервав свой первый опыт с противоположным полом, Ушастый, попятившись, выбрался из кустов, унося пять с половиной бутылок шнапса и пытаясь при этом застегнуть молнию ширинки.

Дома за свадебным столом никто из гостей не обратил внимания на то, что Ушастый покусился на шнапс, пока того не стошнило на ботинок жениха. «Ему плохо?» — забеспокоилась Бьорк. «Бр-р-р!» — воскликнул Круглая Башка. «Ты что, пьян?» — спросил Аскиль и потряс его, но Ушастый по разным причинам пребывал в другом мире. «О, Боже! — слышал он, как сетует мать. — Он пьян», а где-то в глубине ушных раковин слышался хриплый шепот Расмуса Клыкастого: «Не вешай нос, наплевать на все, девчонка всего лишь шлюшка, глупая гусыня…». «Оставь меня! — кричал Ушастый Расмусу Клыкастому. — Отвали!» Родители, естественно, подумали, что он обращается к ним. «Он сошел с ума!» — решил Аскиль и поднял сына, чтобы отнести его на диван, но не успели они туда добраться, как Ушастого вырвало на костюм Аскиля, так что остаток вечера тот вынужден был сидеть за столом в нижнем белье, а Ушастый вскоре действительно оказался в другом мире… он громко захрапел и проснулся лишь, когда гости собрались расходиться.

Расмус Клыкастый исчез, и Ушастый чувствовал себя вполне сносно. Он разгуливал среди гостей с довольной улыбкой, хотя и не мог забыть несчастное лицо Линды. Молодые намеревались уже покидать гостей, что дало повод для жаркой дискуссии у входной двери, где стояли две большие тачки, украшенные ветками и серпантином. Аскиль придумал, что им с Арндтом Бьорквигом следует отвезти молодых на тачках в Миссионерскую гостиницу, где им был заказан номер на эту ночь, но Бьорквиг не имел ни малейшего желания показываться на людях в ночное время с пользующимся сомнительной репутацией в городе алкоголиком. Он хотел отвезти молодых на своей машине.

— Даже речи об этом не может быть! — кричал Аскиль. Гости уже начали коситься на них, но тут Ушастый предложил повезти одну из тачек. Бьорквиг с облегчением улыбнулся, и по пути через темные ночные улицы Бергена Круглая Башка рассказывал о звездном небе над южными морями и о ночах, когда он мечтал о заколдованных лесах. Невеста громко фыркала, и Ушастому казалось, что очень славно вот так вот везти молодых вместе с отцом, но незадолго до того, как они подъехали к гостинице, Аскилю послышался вой собак-ищеек. Дорожные указатели напоминали немцев с ружьями, и весь Берген, казалось, внезапно преобразился. «Кто там?» — бормотал дедушка, нервно вглядываясь в уличную тьму.

Ушастый знал, чем все может кончиться, когда Аскиль начинает нести подобную чепуху, поэтому он предложил отцу тут же отправиться домой, сказав, что сам поможет молодым поднять багаж наверх. И Аскиль исчез в ночной тьме со своей тачкой и своей палкой. «Держитесь подальше, — бормотал он, — чертовы псы».

Когда дедушка исчез, Ушастый виновато покачал головой и собрался было взяться за багаж, но тут вмешался Круглая Башка. «Ни за что», — сказал он и схватил сначала Ушастого, затем багаж и, наконец, свою молодую жену. Подняв жену, брата и багаж, он выпрямил спину и поковылял в холл, где заспанный ночной портье выдал ему ключ. Правда, когда они поднимались по лестнице, Ушастый осознал, что оказался в опасной близости к невесте, ее грудь касалась его лица, рыжие волосы щекотали нос, но никто не заметил внезапно возникшей у него эрекции. Круглая Башка громко напевал, очевидно довольный демонстрацией своей силы, и, поднявшись на третий этаж, одной рукой открыл дверь, потом зашел в комнату и сбросил свой груз на кровать.

— Поцелуй невесту, — засмеялся он, обращаясь к брату, который беспомощно барахтался на кровати, — и уходи.

И снова Ушастый подумал, что, очевидно, люди кусают друг друга за губы, когда целуются, раз-два — и вот ее зубы вцепились в его губы, и она захихикала. «Какие чудесные ушки», — добавила она и укусила его еще и за уши, после чего Круглая Башка вытолкал растерянного брата за дверь.

Спускаясь по лестнице, Ушастый услышал, как портье закрывает входную дверь, и сообразил, что тот, очевидно, решил, что Ушастый является частью багажа — «может, он меня вообще не видел», подумал Ушастый и задержался на лестнице на пять минут, а потом, на цыпочках вернувшись к комнате новобрачных и чувствуя странную дрожь во всем теле, прильнул к замочной скважине. И перед тем как отправиться домой по рассветным улицам, он открыл загадку брачной ночи Круглой Башки и узнал, что сказала невеста, увидев татуированный член. Она зачарованно посмотрела на него. Взяла в руку. Потом осторожно провела по нему пальцем, разбирая выведенные на нем слова. «Ну и осел же ты!» — воскликнула она.

* * *

На следующий день у Ушастого было похмелье. Он пролежал в постели большую часть дня и измучился, вспоминая несчастное лицо Линды и свой дурацкий вопрос — теперь ему было стыдно о нем вспоминать. Через замочную скважину в Миссионерской гостинице он наблюдал любовь двух взрослых и теперь сознавал, что стал жертвой детского непонимания. «Бедная Линда», — думал он, в то время как Анне Катрине бегала по дому, повторяя «папа», а малыш Кнут выбрасывал все из окон под ругань Аскиля.

Закрыв глаза, Ушастый с головой забрался под одеяло. Впервые он почувствовал себя узником в доме родителей, и чувство стыда, которое он испытал перед Миссионерской гостиницей, когда Аскиль понес чепуху о собаках-ищейках, тоже было для него новым. Во всяком случае, прежде он так остро не чувствовал стыд, хотя нельзя сказать, что эти ощущения были совсем уж незнакомы ему, ведь не только вражеский район мешал товарищам приходить к нему в гости. Непредсказуемость поведения Аскиля, боязнь, что друзья увидят самые неприятные проявления отца, тоже заставляли его встречаться с ними в другом месте.

В понедельник утром ему очень хотелось поговорить с Турбьорном. Хотя, конечно, выходные оказались не самыми приятными, но все же они были полны событий, и поэтому он помчался со всех ног к белому зданию школы. К сожалению, первым уроком был урок старшего учителя Крамера, и поэтому самые важные новости Ушастый стал писать на листках бумаги.

«Линда брала у меня в рот», — написал Ушастый в первой записке, которую послал Турбьорну.

«В выходные я пил шнапс», — было написано во второй записке.

«Я видел, как мой брат трахается с дочкой трезвенника в Миссионерской гостинице», — гласила третья записка.

Турбьорн недоверчиво качал головой.

«Вранье», — отвечал Турбьорн в записке, которую, смяв, швырнул ему в затылок.

«Не вранье», — написал Ушастый в ответ.

«Ты кончил ей в рот?» — быстро нацарапал Турбьорн, хотя никому из них еще не доводилось кончать, но Ушастому так и не пришлось это прочитать: цап-царап — и вот старший учитель злобно размахивает запиской.

— Ага, значит, записочки пишете! — воскликнул Крамер, разъяренно глядя на Турбьорна, у которого левый глаз начал испуганно подрагивать. — Господа, — продолжал он, торжествующе оглядывая класс, — господа, хотите верьте, хотите нет, наш дорогой долгоножка тут что-то пописывает!

— Ха-ха-ха, — прозвучало в ответ, — очень смешно, господин учитель.

— Я даже не знал, что он умеет писать.

— Ха-ха-ха.

— Давайте посмотрим, — продолжал Крамер, разворачивая записку. — Хорошо, готовьтесь слушать, прохвосты, наш кандидат на костную муку, тощий верзила, который называет себя Турбьорном, написал эти чрезвычайно мудрые слова…

Тишина, сдерживаемый смех. Нерв Турбьорна, который мучил его с той злополучной прогулки во вражеский район, совершенно взбесился, когда Крамер начал читать: «Ты кончил е…» — это все, что старший учитель успел прочитать вслух. Потом он замер, и предвещающие недоброе красные пятна, проступившие на шее, поползли вверх к его лысому затылку.

— Продолжайте, господин учитель, что же он там пишет? — раздался возглас.

— Почему господин Крамер остановился?

— Извините, господин учитель, но вы так покраснели!

— Господин кандидат на костную муку, — прошипел Крамер спустя две минуты, теперь надежно укрывшись за кафедрой.

— Наш дорогой сопливый долговязый умник, — добавил он, прищурив голубой глаз и уставившись на Турбьорна карим, — позвольте представить вам шар.

Если большинству мальчиков класса доводилось не раз сталкиваться с электрическими губами, Турбьорну до сих пор удавалось этого избежать.

Он встал и бросил прощальный взгляд на Ушастого, который под столом сжимал записку — «Мне кажется, я в выходные узнал кое-что очень важное», — было написано в ней, но адресат так ее никогда и не прочитает. Турбьорн громко всхлипнул, снимая ботинки и носки, и встал на металлическую пластину, приготовившись повернуть резиновую ручку.

— Я помешал вести урок своими непристойностями, — монотонно говорил Крамер, но губы Турбьорна так бешено дрожали, что он не мог повторить слова старшего учителя. Он лишь продолжал вертеть ручку.

— Место мне на фабрике костной муки — если, конечно, я им сгожусь, — продолжал Крамер, но Турбьорн по-прежнему молчал, и весь класс начал беспокоиться.

— Послушайте, господин учитель, он описался, — раздались голоса, а Турбьорн все крутил и крутил.

Действительно, большое мокрое пятно появилось на ширинке Турбьорна и спустилось по штанине. Ушастый увидел, как лужица мочи увеличивается вокруг ног его друга.

— Извините, господин учитель… — начал было конопатый Ниллер.

— Господин учитель, вы не думали… — попытался сказать кто-то еще, но старший учитель, сурово постучав связкой ключей по столу, призвал класс к тишине и приготовился произнести устрашающую всех фразу.

— Целуй шар, прохвост, — прошептал он, и, дрожа в своих мокрых штанах, чуть не теряя сознание от ужаса, Турбьорн наконец перестал крутить ручку, глубоко вздохнул, наклонился…

«…и умер в тот момент, когда его губы коснулись электростатического аппарата», — писали бергенские газеты на следующий день. «При допросе остальных учеников класса стало известно, что старший учитель, очевидно, в течение нескольких лет использовал электростатический аппарат для наказания учеников».

«Давайте отделим овец от козлищ, давайте не будем впадать в истерику, — было написано в бурно обсуждавшейся передовой статье. — Наказание учеников — не есть преступление, несколько более творческий подход к применению электростатического аппарата тоже не обязательно преступление — кто мог знать, что у мальчика скрытый порок сердца? Но установка в нарушение правил металлической пластины в полу, совершенно безответственное невнимание к тому, что ученик стоит в луже мочи, — есть не что иное, как полное пренебрежение своими обязанностями, и поэтому мы с глубоким удовлетворением отмечаем тот факт, что старший учитель был немедленно отстранен от должности».

«Обстоятельства этого дела, — написано было ниже, — отнюдь не свидетельствуют о том, что система школьного образования в Норвегии варварская — как утверждают некоторые недобросовестные журналисты, нет, напротив, они свидетельствует о том, что наша система образования по-прежнему является образцовой».

— Какая скотина! — У Аскиля других слов не было, потому что он не имел привычки «отделять овец от козлищ». — Знаю я таких.

 

Неожиданное разоблачение

После гибели Турбьорна жизнь изменилась: в дверь постоянно стучались мясники, бакалейщики и многочисленные посыльные, которые нагло пытались попасть в дом или крадучись обходили его и засовывали голову в окно: «Господин Эрикссон, — звучало все чаще и чаще, — мы знаем, что вы дома!»

Когда Ушастый вернулся из школы раньше, чем обычно, Аскиль стоял с мольбертом в саду.

— Чего это ты так рано вернулся? — спросил Аскиль, увидев совсем бледного сына.

— А чего это ты дома? — спросил Ушастый.

— Я взял отпуск, — ответил Аскиль и вытаращил глаза, когда сын внезапно без сознания рухнул в траву.

— Надеюсь, ничего страшного, — бормотал Аскиль, пока нес сына в дом, — с какой такой стати мой сын стал неженкой?

Утром в тот день, когда Турбьорн был еще жив и как бешеный крутил ручку, Аскиля вызвали в кабинет к директору верфи.

— Я знаю, что вы мужественно сражались во время войны, — сказал директор, — знаю, что вам и сейчас приходится бороться…

— Бороться? — переспросил Аскиль с недоумением.

— Да, у вас есть свои проблемы.

— Проблемы? — удивился Аскиль. — Да нет у меня никаких проблем!

— Спиртное, — пояснил директор.

— Спиртное! — зашипел Аскиль, ударив кулаком по столу. — Что, нельзя уже и рюмочку за обедом выпить?

«Плевать, значит, им на меня, — думал Аскиль по пути домой, — вышвырнули на улицу, деревенщина, мелкие людишки, тупые свиньи, черт возьми!»

— Я взял отпуск, — таким объяснением Аскиль и ограничился, придя домой, и это, безусловно, отчасти было верно. Конечно же, речь шла об отпуске без заработной платы, отпуске на неопределенное время, отпуске, пока дедушка раз и навсегда не распрощается с кубистическим периодом, но слово «отпуск» было лишь последней, маленькой любезностью со стороны директора.

Когда Ушастый пришел в себя, Аскиль недоуменно покачал головой. «Да возьми же себя в руки, парень», — собирался он уже было сказать, но тут запричитала Бьорк: «Боже, что случилось, надо поднять ноги, дыши глубже…» Ушастый, привыкший к мелодраматическому голосу Бьорк, сухо взглянул на родителей и рассказал, что сегодня случилось с Турбьорном в школе.

— О, Боже, — бормотала Бьорк, а в голове дедушки начали крутиться одни и те же три слова: «Знаю я таких, — думал он, когда чуть позже вернулся к своей картине, — знаю я таких, — ругался он, когда джинны из бутылки и пары скипидара мешали ему сосредоточиться, — знаю я таких», — прогремел он, ворвавшись в дом и сообщив домашним, что решил отправиться в школу, чтобы сказать пару слов директору.

Жизнь Ушастого не стала легче оттого, что его отец устроил скандал директору школы и, по словам изумленных свидетелей, представлял собой нечто забавное, когда посреди школьного двора набросился на него с бранными словами, которые на самом деле были предназначены директору верфи. В конце концов их окружили учителя и ученики, которые несколько часов после смерти Турбьорна бесцельно слонялись по школе, и учитель истории Магнус осторожно взял Аскиля за рукав, пытаясь помочь ему выйти из неловкой ситуации. «Руки прочь», — закричал Аскиль и оттолкнул его, но учитель не упал, а вот сам Аскиль шлепнулся на спину прямо посреди школьного двора.

— Где моя палка? — кричал Аскиль. — Кто украл мою палку?

И никому не стало легче оттого, что Круглая Башка, который всегда поднимал Аскилю настроение, в те дни настолько погрузился в рыжих близнецов и производство замечательных резинок, что редко появлялся у них в доме. А вот мама Ранди, весящая теперь ни много ни мало сто килограммов, напротив, частенько приходила к ним с какими-нибудь абсурдными советами по решению экономических проблем.

— Попробуй сходить на завод костной муки, — могла она, например, сказать, — им там всегда нужны люди.

Но показываться на убогом заводике по производству костной муки было ниже достоинства Аскиля.

— Дохлятины я, черт возьми, в своей жизни навидался, — говорил он, подмигивая сыну.

Когда городской суд вынес приговор старшему учителю Крамеру, мальчики отправились на кладбище, встали кругом у могилы Турбьорна и положили между увядшими цветами каждый своего самого большого краба.

— Ходят слухи, что Крамер собирается уехать из города, — сказал Ушастый и пошел домой в свой новый район, потому что в связи с вынужденным отпуском Аскиля на него возложили еще одну важную, отнимающую время обязанность: приводить отца к обеду из различных пивных.

«Все пошло к чертям», — думал он частенько, возвращаясь по бергенским улицам домой со своим пьяным папашей, на плече которого сидел попугай Кай, выкрикивающий «Черт побери!». И эта птица, которая прежде объединяла сына и отца, теперь стала действовать Ушастому на нервы.

«Тук-тук, — раздавалось и утром и вечером, — мы знаем, что вы дома».

— Нильс! — кричал в таких случаях Аскиль. — Действуем как обычно, открывай, — после чего дедушка крался в спальню и забирался под кровать.

— Нет, нет его дома, — отвечал Ушастый. — Нет, приходите в другой раз…

Какие-то головы заглядывали в окна, приходили какие-то невежливые письма с совершенно фантастическими цифрами, и когда крабы с могилы Турбьорна разбрелись по всему кладбищу, наводя ужас на посетителей и бегая взад и вперед по дорожкам, когда старший учитель Крамер действительно покинул Берген, и когда бергенские газеты забыли, что когда-то существовал мальчик по имени Турбьорн, Аскилю надоели все эти назойливые кредиторы.

Однажды утром, когда Ушастый был в школе, а Бьорк с младшими ушла за покупками, он вошел в комнату старшего сына, встал на колени перед его кроватью и вытащил горшок с сокровищем из-под радуги. Семейную ценность, которую холили и лелеяли долгих пять лет, отвоевывали в кровавых боях на причале, защищали дубинками и собачьим дерьмом на палочке, взвешивали и оценивали на улице Алликегатан, оплачивали крабами, вытащенными со дна морского, и явление которой предсказал теперь уже хиреющий призрак: «Монеты польются дождем, золото начнет собираться на дне сундука…» И как будто это был какой-нибудь обычный деревянный ящичек с какими-нибудь старыми деньгами, Аскиль взял его под мышку и ушел в город.

Само собой разумеется, он хотел отправиться к торговцу монетами Ибсену на Алликегатан, чтобы выручить приличную сумму за всю коллекцию, но сначала решил заглянуть в ближайшую пивную. К сожалению, денег у него было лишь на одну кружку пива, и, когда она закончилась, ему пришло в голову, что можно попытаться продать коллекцию монет прямо здесь: «Действительно, что может знать выживший из ума старик на Алликегатан о сегодняшнем рынке?» Сначала он пытался продать коллекцию бармену, но того не интересовали монеты, которым нельзя найти применения. Потом попытался уговорить нескольких слегка подвыпивших постоянных посетителей, но они смотрели на него с таким подозрением, что Аскиль обиделся, и когда ему наконец удалось заинтересовать финского моряка, он уже заметно снизил цену.

— Дорогие монеты? — спросил моряк и засмеялся. — Уж не знаю какие, но это хороший подарок моему сыну.

Аскиль получил за все монеты пятнадцать крон, и почему бы тогда не посидеть еще немного и не выпить кружечку пива или даже парочку?

Когда он несколько часов спустя пропил все деньги, то почувствовал легкие угрызения совести; моряк исчез, а Аскиль вдруг осознал, что сделку он совершил невыгодную. Вскоре его уже видели в порту, где он разыскивал безымянного матроса, который, очевидно, обманул бедного господина Эрикссона на приличную сумму, но моряк как сквозь землю провалился, и поскольку негодование от того, что его обманули, никуда не делось, он решился заглянуть на верфь, чтобы перекинуться парочкой слов с директором.

И вот вахтеры увидели, как он ковыляет со своей палкой, чертежники в мастерской услышали, когда он шел через конторское здание, его проклятия, сам директор сначала услышал стук опрокинутого стула, потом дверь с грохотом отворилась, и на пороге возник Аскиль Эрикссон, вне себя от ярости, с ругательствами наготове, которые он тут же вывалил на ошеломленного директора. Аскиль угрожающе размахивал палкой и кричал так, что слышно было даже в сварочных цехах, что они быдло, нурланнский сброд, бесталанные любители, необразованная скотина. Он кричал, что хочет получить компенсацию за потерянный заработок, что его чертежи вполне можно использовать, это просто слесари идиоты, ни хрена не понимают… Сначала дружелюбно, потом решительно, Аскиля схватили за руки, но он кричал: «Прочь, не трогайте меня, подлые ретрограды, вы ничего во всем этом не понимаете…» Дедушку довольно грубо выпроваживали из кабинета директора, а он кричал: «Вы должны мне зарплату, по меньшей мере, за три месяца, я, черт возьми, требую извинений». В конце концов его вытолкали из кабинета, но, когда директор взялся за дверь, чтобы захлопнуть ее за скандалистом, Аскиль мобилизовал последние силы, вырвался из рук своих бывших коллег и ухватился за дверной косяк в тот момент, когда директор изо всех сил хлопнул дверью. Раздался странный звук, и через мгновение директор стоял, уставившись на фалангу пальца, которая, лежа на полу, выглядела как-то неуместно.

— Ну вот! — успел прокричать Аскиль, пока ярость не покинула его. — Теперь вы к тому же сделали меня инвалидом!

Наступила тишина. По одну сторону двери бывшие коллеги уставились на правую руку Аскиля, из его указательного пальца брызгала тонкая струйка крови — как из водяного пистолета, — а по другую сторону двери директор наклонился, чтобы поднять указательный палец Аскиля. Директор побледнел, но Аскиль выглядел гораздо хуже, он стоял, ошеломленно уставившись на свой палец, в то время как директор и прежние коллеги спешно накладывали ему повязку. Потом директор попытался уговорить Аскиля поехать в больницу, но тот лишь отвечал:

— Нет, черт возьми, ни в какую больницу я не поеду.

— Ну тогда хотя бы к врачу. Я знаю хорошего врача, — сказал директор и повел Аскиля к автомобильной стоянке. Он распахнул перед Аскилем дверцу своего автомобиля, но Аскиль и тут сопротивлялся.

— Нет, — заявил он, — я и сам могу дойти.

И вот Аскиль побрел со своей палкой и фалангой пальца в бумажном пакете, но директору было как-то неловко во всей этой ситуации, и поэтому он решил поехать за ним. Вначале Аскиль шел с легкостью, но, когда он приблизился к центру города, у него закружилась голова, и ему пришлось сесть на тротуар. Директор растерянно огляделся по сторонам и увидел мальчика с тележкой.

— Вставай, — сказал он Аскилю, заплатив мальчику за прокат тележки, — сейчас мы отвезем тебя к моему врачу, он лучший врач во всем Бергене.

Между тем не успели они отъехать, как какой-то мальчик остановился возле тележки, его огромные уши нервно вибрировали, в руке он держал сетку, и в ней кишмя кишели крабы.

— Папа! — воскликнул мальчик испуганно. — Что случилось?

Это был Ушастый, которого отпустили из школы и который, конечно же, присоединился к процессии. Аскиль все время жалобно причитал. Минут через пятнадцать Ушастый вдруг сообразил, что они направляются в приемную Тура. У него возникло какое-то неприятное предчувствие, но Аскиль лишь нетерпеливо подгонял мальчиков, а директор пытался всех успокоить.

— Палец будет как новый, — говорил он убежденно.

Вскоре они прибыли в клинику Тура и с удивлением уставились на странную табличку на дверях.

«Опасность заражения — вход воспрещен», — написано было на ней.

— Опасность заражения? — поинтересовался директор. — Что это значит?

— Опасность заражения? — произнес Аскиль, положив руку на плечо сына, чтобы не потерять равновесия.

— Опасность заражения? — пробормотал Ушастый, и у него почему-то возникло желание найти отцу другого врача. По другую сторону двери уже узнали их голоса. Началась суматоха: трусы, пояс для чулок и носки в панике полетели в разные стороны, — к высокому шкафу красного дерева в самом дальнем углу кабинета метнулась проворная тень, и тут директор распахнул дверь и ввел в кабинет врача своего бывшего сотрудника.

— Господин Гюннарссон, — сказал он авторитетно, — у меня неотложный случай.

Аскиль удивленно уставился на доктора Тура, потом сорвал повязку и направил на него свой срезанный палец, так что тоненькая струйка крови брызнула на расстегнутую рубашку доктора. Тот сначала решил, что ревнивый муж его застрелил и что это его собственная кровь окрасила рубашку, но, конечно же, мысль эта была абсурдной. Ни с того ни с сего он вдруг вспомнил тот день, когда увидел тонкую тень этого человека в дверях дома на Шивебаккен…

— Да сделайте же что-нибудь! — воскликнул директор. Тур пытался выкинуть воспоминания из головы и стал застегивать окровавленную рубашку и осматривать палец пациента, а Ушастый прислонился к высокому шкафу из красного дерева. Лучше бы он этого не делал. Раздался громкий щелчок, замок открылся, и из шкафа вывалилась Бьорк — в одной туфле на высоком каблуке и в поясе для чулок. В руках она держала платье, которым испуганно прикрывалась, и это зрелище, казавшееся каким-то неуместным в кабинете врача, заставило всех застыть. Аскиль с испуга обронил пакет с пальцем. Ушастый вскрикнул, директор разинул рот от удивления, а смущенный доктор инстинктивно пригнулся, испугавшись, что его сейчас ударят. Но когда прошел первый испуг, Аскиль завопил:

— Ты стоишь на моем пальце! Ты в своем уме? Сойди с него!

Если в какой-то момент и была надежда на соединение двух частей пальца Аскиля, то теперь уже никакой надежды на это не осталось. Когда директор наклонился, чтобы поднять пакет, то в нем оказался уже довольно-таки плоский палец. Бьорк пыталась удержать равновесие и наступила прямо на палец каблуком, который был не более сантиметра в диаметре. Представьте себе выражение ее лица, когда она обнаружила, что стоит на пальце мужа…

Наверное, это было то же самое выражение, которое я много лет спустя наблюдал на кухне их дома в Оденсе. Бабушка помыла посуду после обеда и когда потом открыла шкафчик под мойкой, который более уже не был населен маленькими чудищами, из него стрелой вылетела испуганная мышь и стала метаться под ногами бабушки, а та в страхе подпрыгнула. Когда она приземлилась, раздался странный звук, как будто что-то раздавили — так оно и было: к домашней туфле бабушки прилипла мышь. «Очень в твоем духе», — проворчал Аскиль с непонятным раздражением в голосе. Мне тогда казалось, что раздавленная туфлей мышь вообще-то вполне могла рассмешить дедушку, но в тот момент я еще ничего не знал о той истории с пальцем. Думаю, Аскиль получал какое-то садистское удовольствие, угрожая бабушке тем, что может раскрыть ее тайну всем родственникам. Но он долго молчал и проболтался только, когда Кнут много лет спустя вернулся с Ямайки.

Но вернемся обратно в Берген. Обрубок изучили. Бьорк старательно боролась со своим платьем, но на это никто не обращал внимания. Включая и Аскиля, который вел себя на удивление спокойно и не произнес ни одного слова, продолжая смотреть на пакет с раздавленным пальцем. Доктор Тур распрямился и, поняв, что обманутый муж не собирается заниматься рукоприкладством, злобно посмотрел на директора и сказал:

— Что вы его сюда привели? Его надо в больницу!

Ушастый тоже не сказал ни слова, не подал и виду, что расстроен, но на мать даже и не взглянул. Он всеми силами старался показать, как заботится об отце, помог ему добраться до тележки, держал его злосчастный пакет с теперь уже раздавленным пальцем и вытирал пот у него со лба, когда тот вдруг покрылся испариной.

Лишь оказавшись в больнице, Аскиль начал, похоже, приходить в себя. Он отказался от обезболивания, не сводил глаз с окровавленного пальца, когда накладывали швы, и категорически отказался остаться в больнице на ночь, хотя Бьорк и пыталась его уговорить.

— Нет, — заявил он, когда врачи закончили операцию, — мы поедем домой.

На обратном пути никто не обмолвился ни словом, пока Бьорк не пробормотала, что надо бы заглянуть к маме Эллен, чтобы забрать Анне Катрине и малыша Кнута.

— Ага, вот, значит, где ты обычно ставишь их на прикол! — воскликнул Аскиль, и у него появился еще один убедительный аргумент против семьи Бьорк. — Вот какая у меня замечательная теща.

Так что отец с сыном пошли домой одни. Ушастый старался всеми силами поддерживать пострадавшего, но тот раздраженно размахивал палкой, и когда они добрались до дома, то сразу же пошел к телефону и позвонил теще, чтобы сказать Бьорк о том, что ей незачем сегодня возвращаться домой. Бьорк разрыдалась, но Аскиль не смягчился. Он швырнул трубку, вошел в гостиную, остановился перед книжной полкой и взялся за врачебные романы. Он по очереди сбрасывал их с полки и разрывал на части, вырывал страницы, комкал их и разбрасывал по комнате… Ладно, Бьорк была безнадежно увлечена этими романами и дамскими журналами, пусть так, но то, что она решила превратить свою жизнь в роман, оказалось для Аскиля слишком. В снегопаде падающих страниц, в сей комнате ужасов, наполненной пошлыми фантазиями жены, называя ее про себя предательницей и шлюхой, Аскиль находил выход своей злости, а Ушастый готовил отцу еду, просил его быть поосторожнее с пальцем и подливал шнапса, когда рюмка пустела. Снова почувствовав себя человеком, на котором держится семья, он уложил отца в постель.

Но на следующий день настроение дедушки не улучшилось. Была суббота, и Бьорк уже в семь часов утра позвонила, чтобы узнать, может ли она вернуться домой. Нет, ответил Аскиль и швырнул трубку. В половине девятого в дверь постучал первый кредитор, и Аскиль, распахнув дверь, прокричал: «Проваливайте! Оставьте меня в покое!» А в это время тринадцатилетний сын с утра сделал уборку в гостиной, собрал разорванные врачебные романы и набил ими мешки, которые потом поставил на террасе. «Все пошло к чертям, — думал он, — когда люди спариваются, они становятся свиньями».

Позже он услышал громкое бормотание отца в гостиной и понял, что Аскилю необходимо побыть одному. Он пошел к себе в комнату, осторожно закрыл дверь и опустился на колени перед кроватью — ему захотелось отвлечься от семейных проблем. Ушастый был прав, Аскиль действительно хотел остаться один и поэтому рассердился, когда в дверях показался его тринадцатилетний сын.

— Коллекция! — прошептал сын. — Где моя коллекция?

Аскиль, которому действительно было о чем подумать, кроме дурацких монет, ответил:

— Ее нет, иди в свою комнату, я хочу побыть один. — Но Ушастый не мог смириться с таким ответом.

— Где она? Что ты с ней сделал? — снова спросил он.

— Да замолчи ты, — крикнул Аскиль и бросил в сына пепельницу, — отстань от меня! Я продал ее. — Пепельница заставила Ушастого тотчас вернуться к себе в комнату, но просидел он там недолго.

— Сколько ты получил за нее? — пробормотал он, снова появившись в дверях, и Аскиль, которому не доставляло никакого удовольствия наблюдать рыдающего сына, ответил:

— Пятнадцать крон. Да какая разница, я достану тебе другие монеты.

— Пятнадцать крон! — завопил Ушастый.

— Да достану я тебе другие монеты, говорю же, — закричал Аскиль и, выйдя на террасу, улегся на скамейку.

Монеты пролились дождем, золото начало собираться на дне сундука, но вот о том, что произойдет позже, никто не предупреждал. Другими словами, Расмус Клыкастый оказался никчемным пророком, к тому же он не смог предсказать, что произойдет сбой и что в тринадцатилетнем теле зародится мощная, как динамитный заряд, ярость. Ушастый отправился в переднюю, где по-прежнему вперемешку с кистями и красками валялись динамитные шашки. Ушастый собрал их в кучу, не тронув шашки, которые лежали в гостиной, прихватил коробку спичек и пошел к соседской уборной, которая для дедушки всегда была как бельмо на глазу.

— Вот так, построишь наконец-то свой собственный дом, — имел обыкновение говорить Аскиль, — а сосед поставит свою уборную прямо у твоей террасы.

«Получи этот сортир себе на голову, — думал Ушастый, — будешь жрать дерьмо», — он думал и одновременно не думал, поскольку разрозненные обрывки, которые без остановки крутились в голове моего тринадцатилетнего отца, вряд ли можно назвать мыслями.

Золото было обещано, и золото было отобрано.

Горшок с сокровищем был найден под радугой, а теперь его продали в пивнушке за пятнадцать крон.

В соседской уборной — неподалеку от той скамейки, где лежал, уставившись в небо, Аскиль — тринадцатилетние руки нащупали спичечный коробок, а в голове кружились обрывки мыслей, руки открыли крышку сиденья, бросили вниз динамитные шашки и захлопнули крышку.

Сначала дедушка услышал топот ног. Потом в течение нескольких минут он ничего не слышал, так что должно было пройти какое-то время, пока он понял, что стал свидетелем чудовищного взрыва. В неблагополучном районе грохот услышали сразу же, но дедушка ничего не услышал — в сознании у него что-то сместилось, и он решил, что свалился в помойную яму у дизентерийного барака в Бухенвальде, потому что, да-да, дерьмо падало с неба, дерьмо текло вниз, покрывало все его тело. Из дерьма родился сын, и дерьмом он отвечал отцу. Преодолевая липкую поверхность, перенесенный в кошмарную бухенвальдскую зиму, Аскиль поднялся на ноги. Но тут с неба стали опускаться бессчетные обрывки бумаги, каждый из которых содержал какую-нибудь цитату: «В приемной врача», «Доктор X всегда был другом дома» — обтрепанные листочки из врачебных романов, которые Ушастый оставил в саду, снегопадом обрушились на дедушку: «Она растаяла от его властного голоса… его настойчивый взгляд очаровал ее сердце… Я изменила мужу, но он это заслужил, негодяй…»

Лишь через несколько минут до Аскиля дошло, что он вовсе не в немецкой зиме 1945 года. А в 1959 году от Рождества Христова на террасе своего кубистического дома, измазанный с ног до головы соседскими фекалиями, а вокруг него летают жалкие остатки ни больше ни меньше как двухсот врачебных романов его жены. «Вот чертовщина!» — завопил дедушка и сделал то, что он вообще-то клялся никогда в жизни не делать. Он бросил разъяренный взгляд на сына, который испуганно смотрел на отца из другого конца сада, затем ринулся в дом, где, открыв шкаф, схватил один из самых крепких ремней. Потом, позабыв про палку, с бешеной скоростью бросился за сыном в сторону неблагополучного района. Многочисленные пробежки Ушастого через этот район, его инстинктивное умение находить кратчайший путь и бесследно исчезать в дальних переулках не спасли его, он поскользнулся на гравии перед магазинчиком бакалейщика Эйегорда. И здесь — перед двумя десятками зевак, среди которых были и местные мальчишки, которые, несмотря на вражду с Ушастым, были немало потрясены происходящим, — Аскиль так сильно выпорол сына, что Ушастый в конце концов потерял сознание на руках своего покрытого дерьмом отца. Только когда перед Аскилем оказалось безжизненное тело сына, он вспомнил свой давний зарок никогда не поднимать руку на своих детей. Он промычал что-то невразумительное и понес сына домой, положил его на диван и отправился мыться.

Когда Бьорк, несмотря на запрет мужа, ранним вечером вернулась домой, Ушастый сидел на полу кухни с огрызком карандаша в руке и рисовал самое большое в своей жизни чудовище. Сначала он забрался в шкафчик под мойкой, но чудище, которое он по старой привычке начал рисовать, оказалось больше, чем все предыдущие, и поэтому Ушастый выбрался на кухню.

— Привет, — сказала Бьорк, — какое несимпатичное создание. Может, лучше нарисуешь какие-нибудь машинки?

Анне Катрине и братишке Кнуту тоже не понравилось новое существо, появившееся в кухне. Анне Катрине не решалась переступить порог, а Кнут сразу же спросил мать, живое ли оно.

— Конечно же нет, — ответила Бьорк, но, когда захотела забрать из рук сына карандаш, тот так громко завопил, что она тут же отказалась от своей идеи.

Чудище заползало в шкафы и выползало из шкафов. В течение вечера оно заполнило всю кухню, и у бабушки возникло чувство, что она находится посреди сплетенной пауком паутины.

А в гостиной Аскиль рисовал картину — позднее получившую название «Мясник идет». Я ограничусь лишь краткой характеристикой этого полотна: «небрежное обращение с красной краской». Такое небрежное, что Бьорк не заметила других пятен на рубашке мужа, такое небрежное, что она даже не обратила внимания на те пятна, которые проступали сквозь одежду на спине сына, — она просто-напросто решила, что Аскиль измазал сына краской, да и атмосфера в доме не особенно располагала задавать лишние вопросы. Так вот Бьорк и ходила между кухней и гостиной, словно гость в своем собственном доме. На кухне росло чудище, в гостиной нарастал знакомый запах непримиримости, о докторе Туре никто даже и не вспоминал.

Около девяти часов Бьорк налила в кастрюлю молока, насыпала туда крупы, покормила младших и затем подала ужин пьяному мужу, который в ярости столкнул тарелку на пол. «Что за баланда!» — закричал он. Вскоре Бьорк уложила спать малышей. Кнут по-прежнему думал, что чудовище на кухне настоящее. Несмотря на несколько попыток, Бьорк так и не удалось заставить Ушастого расстаться с карандашом. Поэтому только когда он, сжимая его в руке, заснул на полу, она обнаружила кровавые полосы на спине сына. Осознав истинное происхождение этих полос, Бьорк совершенно пала духом. Она была как сдувшийся воздушный шарик, и, сидя на кухонном полу рядом с избитым сыном, бабушка приняла одно из немногих в своей жизни серьезных решений.

 

В заколдованных лесах Нурланна

«Уехала в Нурланн с детьми. Когда вернемся, не знаю» — такую записку Аскиль нашел на следующее утро. В доме никого не было, бабушка очень тихо собрала вещи — о тех четырех месяцах, которые Бьорк проведет у старшего брата в Нурланне, в семье будут говорить не часто. Никому не захочется мысленно возвращаться к тому времени, когда семья чуть было не развалилась, и никто не захочет вспоминать, как Ушастый вскоре после приезда в Нурланн несколько недель проплутал в лесу. Даже сейчас, после стольких лет, бабушка по-прежнему уклончиво отвечает на мои вопросы, но, возможно, это объясняется тем, что она не все знает. Он исчез мальчиком, а вернулся назад подростком — только это она всегда и повторяла. Лишь один раз отец согласился рассказать о своих странствиях в заколдованных лесах Нурланна, но я не знаю, можно ли доверять его рассказам. Сомнения закрадываются в мою душу, и я чувствую, что Стинне начинает сердиться на меня.

— Значит, сам что-нибудь придумай, — говорит она, разочарованно глядя на чистый холст. — Ты же не можешь остановиться посреди истории.

* * *

Эйлиф жил на окраине городка Бёркершё. Сразу же после окончания войны он устроился на лесопильный завод. Через несколько лет, возглавив его, он превратил спящую лесопилку в более или менее нормально функционирующее предприятие. Так что лес, в котором заблудился Ушастый, вначале казался вполне обозримым: большие участки безлесья, целые поля пней, голые склоны гор, на первых порах производившие удручающее впечатление на все семейство. Да и вообще Бёркершё казался невеселым местечком — здесь было всего несколько маленьких улочек, и никто из детей не находил здесь ничего общего со сказочными рассказами Бьорк о ее детстве в Нурланне.

— Ни одного кораблика, — ворчал Кнут, которому были совершенно не интересны баржи, тащившие по фьорду остатки бревен, и Эйлиф, заметив, что дети разочарованы, изо всех сил старался поднять им настроение.

— Если пойти к опушке леса, можно увидеть рысь, — говорил он обычно и, если это не вызывало у них особого интереса, загадочно смотрел на них и объявлял: — Скоро увидите северное сияние.

Поскольку обычные природные явления не шли ни в какое сравнение с волшебными рассказами Бьорк о ее счастливых каникулах, однажды вечером Эйлиф понял, что надо призвать на помощь небылицы.

— Говорят, что в лесу обитают призраки, — сказал он. — Люди видели, как между деревьями бродит таинственное существо, как-то раз оно прошло сквозь одного человека, и тот за ночь поседел. Говорят, что это лесные духи, которые стали бездомными, потому что мы вырубаем деревья.

— Как и мы, — проговорил Кнут, выбрасывая дядину трубку в окно.

Обоим сыновьям Эйлифа тоже не терпелось показать Ушастому тайны Нурланна, и поэтому они потащили его с собой на вырубку, где остались одни пни и где они уговорили его снять свитер, чтобы разглядеть белые шрамы на его спине. Они соревновались, кто быстрее бегает, перепрыгивая с пня на пень, не ступая на землю, и показывали ему съедобные ягоды и грибы, оставлявшие сладковатый привкус во рту, и те грибы, которые следовало обходить стороной, потому что даже маленький кусочек может на недели погрузить тебя в состояние, подобное трансу.

— Помнишь ту историю о древесных духах, — сказал младший из братьев, — парень наверняка поел не тех грибов, вот и рехнулся.

Но хотя братья и собирались отвести Ушастого к опушке леса, чтобы показать ему редкую рысь, они так туда и не добрались: лес все время оказывался слишком далеко. Бывало, они шли несколько часов, а темная полоса леса все равно едва виднелась — словно живое, трепещущее в тумане существо. Через несколько дней Ушастому стало казаться, что лес все время отодвигается. Что до него вообще невозможно добраться, и такое же чувство, похоже, возникло и у братьев, которые все время отвлекались на что-то другое. То вдруг у них возникала идея, что надо научить его ловить мышей маленьким силком. А потом они принимались показывать ему, как выслеживают тетерок, и обучили его подражать бормотанию токующего тетерева. Еще их занимала такая игра: они выкапывали ямку в земле, и старший из братьев командовал: «Начали!» И тут они расстегивали ширинки и начинали орудовать рукой, пока кто-нибудь не посылал в ямку молочно-белую струйку.

Однажды старшему брату удалось поймать тетерку.

— Сейчас она увидит лесных духов! — закричал он, и, собрав горсточку маленьких грибов, они засунули их глубоко в клюв напуганной птице, крепко сжимая ее. Когда они потом отпустили ее, тетерка стала растерянно метаться перед мальчиками, очевидно, уже больше не боясь людей. Но теперь что-то другое, похоже, стало пугать ее, что-то внутри, и она громко квохтала.

— Какие там лесные духи! — воскликнул младший из братьев. — Это только старики могут верить в такую ерунду!

До вечера в лесу раздавались крики тетерки, но братья уже не обращали внимания на взбесившуюся птицу, а стали рассказывать о лесорубе, который накануне видел рысь. Младший брат уверял, что лесоруб очень испугался, но старший возразил, что только маленькие дети всего боятся. «Так что дуй домой, малявка!» — сказал он, шлепнув младшего брата.

— Не видели мы сегодня никакой рыси, — пожаловались братья отцу, вернувшись домой, и Эйлиф огорченно развел руками, пообещав Ушастому, что он как-нибудь отвезет его до самого леса на одном из автомобилей лесопилки.

— Но сегодня ночью, — заверил он, — поверь мне, сегодня ночью нас разбудит северное сияние.

К тому времени Ушастый уже понял, что если дядя с таинственным видом говорит о северном сиянии, он на самом деле хочет сказать следующее: «Извини, но в Нурланне совсем не так интересно, как тебе рассказывала мать». Поэтому он очень удивился, когда братья разбудили его посреди ночи.

— Северное сияние, — сказал старший с преувеличенно серьезным видом.

Через окно Ушастый смог различить фиолетовые сполохи, бежавшие по небу, — какой-то психоделический млечный путь, и он пошел вместе с братьями в гостиную, где те стали умолять отца отпустить их на вырубку, чтобы лучше разглядеть северное сияние.

— Ну, хорошо, — сказал Эйлиф и внимательно посмотрел на племянника, — но осторожнее с лесными духами!

— Мы не позволим древесным духам пройти сквозь нас! — ответили братья хором. В семье было принято так говорить, и даже Бьорк пришлось выслушать эту мудрость в первый же вечер, когда они с братом сидели в гостиной: «Не позволяй лесным духам пройти сквозь тебя», — сказал тогда Эйлиф. Лесными духами он в данном случае называл уныние и отчаяние. Позволить лесным духам пройти сквозь себя — означало спасовать перед темным или тайным прошлым.

На улице северное сияние казалось более интенсивным, но не настолько ярким, чтобы осветить все вокруг. Братья перепрыгивали с пня на пень — искусство, которым они владели и в темноте, и Ушастый с трудом поспевал за ними. Время от времени он спотыкался, иногда царапал коленки о пни и чертыхался, боясь, что отстанет от братьев.

— Лесные духи, вы, лесные существа! — кричали они. — Ну, где вы там!

Ушастый мчался как мог под светящимся небом, это был бег с препятствиями по пересеченной местности, и вот, отстав от своих безумных братьев метров на пятьдесят, он вскоре перестал понимать, где находится. Внезапно братья исчезли, до него доносились лишь их голоса, он стал прислушиваться, пытаясь определить, откуда именно они звучат. Целую вечность Ушастый бродил в одиночестве по заколдованному лесу, пока снова не увидел братьев на небольшом холмике.

— Если дрочить под северным сиянием, — прокричал старший брат, — то твой член вырастет на несколько сантиметров, а сперма будет светиться.

— НО ТОЛЬКО У ТОГО, КТО БУДЕТ ПЕРВЫМ! — добавил он, и не успел Ушастый оглянуться, как братья уже стояли, спустив штаны до колен, озаренные фиолетовыми сполохами, и каждый трудился, чтобы первым попасть в ближайший пень.

— Вы что, рехнулись? — только и успел сказать Ушастый, и тут с фиолетовыми небесными полосами произошло что-то странное, они стали переливаться всеми цветами радуги, а потом окрасились ярко-бирюзовым цветом, осветившим все вокруг. Ушастый затаил дыхание. Сначала он застыл на месте, ослепленный волшебным зрелищем, которое у братьев вызвало бурный восторг, но это было ничто по сравнению с тем, что он увидел, когда обернулся: не более чем в сотне метров от него гигантской стеной возвышался лес. Это было удивительное зрелище, и он вдруг подумал, что своей ночной вылазкой они застали лес врасплох и тот просто-напросто не успел отодвинуться от них.

— Вау! — закричал старший брат. — Вот это да! — Ушастый думал, что он так реагирует на внезапно появившийся перед ними лес, но похоже было, что дремучий лес не произвел никакого впечатления на братьев. Нет, их занимало нечто другое: прямо на опушке, не более чем в двадцати метрах от них, сидела рысь с длинными ушами-кисточками, равнодушно поглядывая на них. Ушастый почувствовал, как у него на затылке встопорщились волоски, а братья быстро засунули свои наполовину затвердевшие члены в ширинки.

— Кто пойдет за ней в лес? — прошептал старший брат, вызывающе глядя на младшего брата.

— Может, лучше вернемся домой, — предложил младший, переминаясь с ноги на ногу.

— Маменькин сынок, — фыркнул старший брат, — ты что, боишься глупой кошки?

Все замолчали, слышно было, как вдали кричит тетерка, и тут Ушастый сделал шаг вперед и заявил: «Я пойду!»

— Не ходи, — сказал младший.

Пока братья спорили, Ушастый направился к рыси. Когда он подошел ближе, ее уши нервно завибрировали, она встала, сделала несколько кругов на месте и побрела назад к лесу.

— Держись от нее на расстоянии, — прошептал старший брат, — не подходи слишком близко.

Ушастый кивнул.

— Надо по-настоящему войти в лес, — крикнул младший, — а то не считается.

Рысь углубилась в лес, и Ушастый едва различал ее силуэт между темными стволами. «Не позволяй лесным духам пройти сквозь тебя!» — это были последние слова, которые донеслись до него. Лес закрылся за ним, северное сияние все еще позволяло ему ориентироваться, но, когда он сделал несколько шагов, все внезапно изменилось. Свет вспыхнул как взорвавшаяся на ночном небе ракета, перед ним в последний раз мелькнула светящаяся рысь, а потом наступила кромешная тьма, и больше ему ничего не было видно и ничего не было слышно. Голоса братьев уже не доносились до него, слышен был лишь тихий шелест ветвей, шорох падающих иголок, увлекающих за собой при падении другие иголки… Он повернулся и пошел назад, но, натолкнувшись на несколько стволов, преградивших ему путь, потерял ориентацию и начал растерянно метаться между деревьев.

— Черт возьми, — ругался он, — как меня сюда занесло?

А перед лесом — на опушке — в темноте стояли братья и кричали: «Да выходи уже, Нильс, это уже не смешно!» Когда прошел час, они устало опустились на пни, младший взял старшего за руку, и они решили подождать до рассвета, прежде чем отправиться на поиски двоюродного брата.

Проснувшись на следующее утро, Ушастый увидел, что лежит головой на подушке из мха, а над ним нависают огромные кроны деревьев. Он почувствовал голод и отправился на поиски каких-нибудь ягод или съедобных растений, о которых ему рассказывали двоюродные братья. Сначала он нашел в березняке несколько кустиков брусники, потом чернику, от горького вкуса которой заскрежетал зубами, а позднее набрел на грибы. Вдали он услышал шум двигателя и, решив, что это у лесорубов начался рабочий день, пошел в направлении шума. И тут Ушастый заметил, что деревья становятся выше, камни под деревьями превращаются в валуны, через которые надо как-то перебираться, подушки мха под ногами становятся такими мягкими, что он проваливается по колено, и поскольку он по-прежнему был голоден, то время от времени срывал какой-нибудь из грибов, из тех, что братья называли съедобными, но, может быть, на самом деле ему попались не съедобные грибы, а те, которыми они накануне кормили тетерку, потому что когда Ушастый через несколько часов добрался до источника звука, то увидел склоненную фигуру человека: тот стоял рядом с гигантским деревом и возился с покрытым мхом электростатическим аппаратом.

— Место тебе на заводе, где делают костную муку! — завопил человек.

Ушастый в ужасе уставился на своего бывшего учителя и бросился назад в укрытие под деревьями. На бегу он заметил бесчисленных крабов, метавшихся у него под ногами; он снова услышал, как вдали кричит взбесившаяся тетерка, и почувствовал, что лес крепко держит его.

Так вот и получилось, что Ушастый сдался заколдованным лесам. После того как изумленный лесоруб увидел, что мальчик мгновенно исчез в лесу, больше его никто не видел, пока он сам несколько недель спустя не появился в Бёркершё. Питаясь лишь ягодами, корнями и различными грибами, среди которых оказалось некоторое количество псилоцибиновых, которые он ошибочно принимал за съедобные, — он заблудился в своих собственных внутренних лесах. В первые дни он бродил словно принц, представляя себе, что скоро ему встретится золотой горшок под радугой, при этом ему все время слышалась мамина песенка о светлом будущем. Но вскоре в его видения стал врываться отвратительный запах фекалий, где-то вдали выли собаки-ищейки, а по ночам, когда искрилось северное сияние, перед ним возникал призрак худого человека, который с искаженным от ужаса лицом склонялся над ним и обвинял в том, что он сын убийцы.

Более назойливым, чем худой человек, был Расмус Клыкастый — лживый пророк, который пользовался любой возможностью, чтобы изложить своему правнуку еще кое-какие сомнительные принципы жизни.

— Отстань от меня! — кричал Ушастый, бросая ветки и камни в отвергнутого духа. — Я больше не хочу тебя слышать!

Расмус Клыкастый начинал, извиняясь, говорить о монетах, которые снова польются дождем, о золоте, которое постепенно снова найдет путь на дно сундука, — черт возьми, неужели ты мог подумать, что все будет так легко! — возмущался он, но Ушастый даже и слушать не хотел.

— Отвали! — кричал он, и, пока Ушастый пререкался с Расмусом, он чувствовал, как растут руки и ноги, как через кожу пробиваются волосы, как болят мышцы и раздаются кости.

«Счастливого плавания, малыш!» — пробормотал в конце концов отвергнутый дух и исчез среди деревьев; Ушастый более не видел и не слышал своего прадедушку до тех пор, пока тот не появился много лет спустя на холодных вершинах горы Блакса. Прежде чем окончательно раствориться в отсветах северного сияния, он повернулся и проговорил: «Признайся, малыш, нам ведь было весело вместе!»

— Проваливай! — прокричал Ушастый, и не успел исчезнуть этот последний призрак, как навстречу ему порхнули две очаровательные девушки. Одна из них, более яркая, была светлой, словно березка, а каштановые волосы другой были уложены в странную прическу.

— Ну что ты нос повесил? — прошептала светловолосая. — Попрощайся вежливо с прадедушкой, больше ты его не увидишь.

После чего, громко хихикая, девушки исчезли, но в отличие от прежних духов, не навсегда. Когда он спал, они щекотали ему пятки перышком. Перетирали листья и сыпали ему их на веки. Угощали его яркими псилоцибиновыми грибами, сочными, словно манго. Ушастый вскоре понял, что заводилой во всех проказах была светловолосая. Она, вне сомнения, была более ловкой и более насмешливой, чем другая, и исчезала всякий раз, когда он пытался дотронуться до нее. Девушка же с каштановыми волосами, наоборот, обнимала его, предлагала лечь, положив голову ей на колени, и в конце концов между девушками возникло что-то вроде соперничества. Каждый раз, когда голова Ушастого лежала на коленях каштановой, из-за деревьев появлялась светловолосая и насмешливо звала его, а каштановая девушка так злилась, что начинала бросать в нее камни, выкрикивать разные ругательства и рвать на себе волосы от отчаяния.

А когда каштановой девушки не было рядом, светловолосая склонялась к его уху и шептала: «Давай убежим вместе!»

Ушастый с готовностью кивал — «убежим вместе», — повторял он, но мгновение спустя светловолосая снова исчезала. Он слышал ее призрачный смех между деревьями, потом он не раз слышал, как девушки дрались, вцепившись друг другу в волосы. Такие отношения между девушками скоро стали раздражать его. Он призывал их заключить мир, но одновременно чувствовал себя польщенным их соперничеством. Он просил их драться где-нибудь в другом месте, но при этом ему нравилось видеть, как девушки катаются по траве, дергают друг друга за волосы, плюются и щиплют друг друга. Вместе с тем, атмосфера в заколдованных лесах стала такой напряженной, что Ушастый начал подумывать о том, как бы вернуться в Берген. Он содрогался при виде своих диких красавиц, замирал, когда вокруг него летали выдранные волосы, и когда каштановая девушка однажды ночью разбудила его и позвала с собой — к появившейся на небе радуге, — он повиновался и пошел не оглядываясь.

— Не позволяй древесным духам пройти сквозь тебя, — прошептала она ему вслед и добавила, прежде чем он исчез между деревьями:

«И ЕЙ, ДРУГОЙ, ТОЖЕ НЕ ПОЗВОЛЯЙ!»

Ушастый пошел к радуге, и, когда природа вокруг изменилась и он вновь вступил в удивительный мир вырубленного леса, он вновь почувствовал себя принцем, которого ожидает золотой горшок под радугой: вдали показался сверкающий город. Он прошел мимо пней и вышел на улицы города, жители которого спали, занавесив окна, но, когда Ушастый остановился перед окном, где кончалась радуга, он, к своему глубокому разочарованию, обнаружил, что никакого горшка там не было.

— Черт возьми, — пробормотал он, после чего открыл окно, забрался внутрь и улегся в свою кровать, до того как братья, спавшие в той же комнате, успели поднять на ноги весь дом.

Бьорк, которая не первый раз скрывала что-либо от мужа, попыталась сделать это и на сей раз, не сообщив Аскилю, что сын пропал. Она надеялась, что Ушастый вот-вот вернется, и прошло больше недели, прежде чем Бьорк отправила мужу телеграмму об исчезновении сына. На следующий день на местном автовокзале можно было увидеть серьезного человека с попугаем на плече. Он ни к кому не обращался, никому не смотрел в глаза и лишь один раз спросил, как пройти туда-то, после чего взялся за ручку чемодана и направился к дому директора лесопилки.

— Что за чертовщина, — произнес он, когда ему открыли дверь, — не мог же он наняться матросом и уйти в море?

— Конечно же нет, — воскликнула Бьорк, — он еще совсем ребенок.

Аскиль занял комнату для гостей, со всеми домочадцами разговаривал подчеркнуто вежливым тоном и настоял на руководстве поисками, что окажется настоящим испытанием для тех лесорубов, которые каждый день ездили по лесам, разыскивая исчезнувшего племянника директора. Он доводил их до исступления своими советами, испытывал их терпение, навязывая им изощренные планы поиска, в соответствии с которыми они должны были систематически прочесывать лес, и вскоре о нем стали говорить, что логики у него много меньше, чем ему кажется, и что, очевидно, он не имеет никакого представления о Нурланне. Прошли недели, и он уже ни к кому не приставал со своими советами, часами просиживал в кузове машины, уставившись прямо перед собой, и болезненная бледность разливалась по его лицу, но однажды утром его разбудили племянники, ворвавшиеся в пижамах в комнату для гостей.

— Он спит в своей кровати! — закричали они.

Аскиль бросился в комнату племянников, и Бьорк, не видевшая, как муж плачет с того самого дня в 1945 году, когда мама Ранди пела ему колыбельные в гостиной на Скансене, застыла в дверях — сначала немного испугавшись при виде мужа, а затем мучимая угрызениями совести при виде спящего сына, который представлял собой жалкое зрелище. Но когда она убедилась, что на теле сына нет ни ран, ни каких-либо повреждений, ей осталось лишь удивляться: одежда его оказалась не только драной и грязной — он еще и безнадежно вырос из нее, а темная полоска, украшавшая верхнюю губу, не отмывалась водой.

Ушастый проспал три дня, бредил во сне, пока последние тени древесных духов бередили его воображение, и когда он наконец очнулся, старший из двоюродных братьев посмотрел на него и сказал:

— Мы же предупреждали тебя: не надо трогать эти грибы.

В тот же вечер Аскиль позвал жену в комнату для гостей, и за двумя чашечками кофе они начали вести переговоры, обсуждая детали таинственного соглашения, которое через полтора часа ужмется до двух требований со стороны Аскиля и одного требования со стороны Бьорк: Ты никогда больше не увидишь Тура и будешь переезжать вслед за мной, где бы я ни получил работу, — было требование Аскиля. Ты больше никогда не поднимешь руку на детей, — было требование Бьорк; и на следующий день серьезного человека с попугаем на плече снова можно было увидеть на автовокзале — он ждал автобуса. На сей раз казалось, что он очень спешит — ведь у него впереди было много дел: он должен был заключить соглашение с новым начальством, купить билеты на паром, найти фирму, которая займется перевозкой вещей, покаяться перед с трудом сдерживающей слезы мамой Ранди и провести переговоры с Круглой Башкой, которому страшно хотелось вступить во владение кубистическим домом. Когда все было улажено, он написал краткое письмо Бьорк, в котором обрисовал ей планы на будущее. Письмо получилось в высшей степени сухим, но, когда оно уже было дописано, он все-таки не смог сдержаться.

«Не вешай нос, — приписал он в конце. — В Дании мы заживем как графы и бароны».