Дело о двоеженстве князя Ворожеева стало понемногу набирать свои обороты. И хотя князь отрицал свою связь с Полиной Солевиной, отказывался признавать её дочь своей, и тем более отрицал свою причастность к разорению их семьи, но все же неопровержимые доказательства взяли верх.

Информация об этом разбирательстве просочилась в светские круги. Слухи, домыслы, догадки поползли по разным домам, словно выпущенные из клетки грызуны. Почти в каждой светской беседе то и дело звучало имя Ворожеевых.

Елизавета стойко сносила всю эту шумиху вокруг своего имени. Более того, эта шумиха приносила ей своего рода облегчение. Она словно очищала её жизнь, подобно тому, как морской песок очищает воду, делая её вначале мутной, а затем медленно оседая на дно и утягивая за собой грязь. И точно так же, эта шумиха утягивала за собой из её жизни все скрываемое годами притворство, грязь и лицемерие.

Алексис относился ко всему происходящему с князем Ворожеевым так, словно тот был для него посторонним человеком. Казалось, Алексиса нисколько не волновало, что тот находился под следствием, и ему грозила каторга. Для Алексиса Дмитрий Ворожеев перестал существовать, как отец. И из всех скудных сыновних чувств, которые он когда-либо испытывал к нему, осталось только одно — чувство стыда за его низость, подлость и за все причиненное им зло. Молодой человек без бурных возмущений, а лишь с грустной усмешкой воспринял известие о том, что его отец двоеженец, и искренне пожалел Полину Солевину, которой выпала незавидная доля обманутой, покинутой и разоренной второй жены. Он посочувствовал матери, которая в очередной раз приняла удар от своего мужа, и выразил свое восхищение её стойкости.

Полина Солевина, как главная потерпевшая, вынуждена была принимать активное участие в этом скандальном разбирательстве. Однако, надо отдать ей должное, с выпавшей ей ролью она справлялась неплохо. Она с пылом и усердием отстаивала интересы княгини Ворожеевой и свои собственные, ставшие для них общими. Она с точностью выполняла все наставления и советы, которые ей давал адвокат Корнаев, благодаря чему ей удалось предстать в этом деле достойной и в то же время внушающей сострадание потерпевшей. И справедливость восторжествовала! Суд присяжных, рассмотрев это скандальное дело, признал князя Дмитрия Ворожеева виновным в двоеженстве и незаконном присвоении чужого имущества. Полина была очень рада, что именно её усилиями была достигнута эта справедливость, и рада, что сослужила хорошую службу Елизавете Ворожеевой. За время общения с Елизаветой Полина Солевина прониклась к ней такой симпатией, что готова была сделать для неё гораздо большее. Елизавету обескураживало и смущало такое, казалось бы, ничем не заслуженное отношение Полины к ней, но тем не менее она была очень признательна этой доверчивой и простодушной женщине.

В качестве благодарности за участие Полины в этом щекотливом деле Елизавета подарила ей некоторые из своих драгоценностей: брошь с изумрудом, бриллиантовые серьги и такой же бриллиантовый кулон с цепочкой. Это были фамильные драгоценности князей Ворожеевых, которые Елизавете оставил старый князь Кирилл Ворожеев.

— Эти драгоценности ваши по праву, — заявила Елизавета. — Как бы то ни было, ваша дочь принадлежит роду князей Ворожеевых. Следовательно, драгоценности принадлежат ей. Мне очень хотелось бы, чтобы она берегла их и дорожила ими. Их ценность не в том, что они стоят больших денег, а в том, что их носили её предки.

— Я обязательно ей это скажу, сударыня, — заверила Полина.

— И я думаю, вам причитается вознаграждение за все то, что вы для меня сделали, — Елизавета протянула ей пачку с ассигнациями.

— Ой, что вы, сударыня, не нужно! — принялась возражать Полина против такого щедрого дара. — Ее сиятельство княгиня Шалуева и так сделала для нас с дочерью слишком много. И потом, я уже говорила вам, что мы не бедствуем.

— Не забывайте, если бы не князь Ворожеев, ей бы не пришлось ничего для вас делать, — напомнила Елизавета.

— Но вы не можете быть в ответе за этого мерзавца!

— Возьмите, — настойчиво произнесла Елизавета. — Это от чистого сердца. А коли вы не желаете брать эти деньги для себя, возьмите их для вашей дочери.

— Не знаю, как благодарить вас, — сказала Полина, несмело забирая предложенные деньги. — Вы так добры к нам!

— Вы уже меня отблагодарили.

— Дай бог вам счастья и всяческих благ, сударыня! — искренне пожелала Полина.

— И вам того же.

— Как хорошо, что все это кончилось, не правда ли, сударыня? У меня словно тяжесть с души свалилась, — призналась Полина.

— Я чувствую то же самое, — сказала Елизавета.

— Ему теперь — каторга?

— Как знать, — с сомнением покачала головой Елизавета.

— Но его же признали виновным! — с тревогой произнесла Полина.

Сомнение, прозвучавшее в голосе Елизаветы, навело на Полину страх. Елизавета это почувствовала.

— Вы его боитесь, Полина? — спросила она.

— Если бы вы слышали, сударыня, чего он мне наговорил… Столько угроз…

— Мне необязательно слышать! Все его угрозы мне известны. Но жребий брошен, и нам остается его принять. А вы уже раскаиваетесь, в том что выступили против него?

— Нет, что вы! — живо возразила Полина. — Он должен за все заплатить! Однако почему вы сомневаетесь, что его ждет каторга?

— Видите ли, Полина, — принялась объяснять Елизавета, — существует такое понятие, как «давность». Это некий срок, по прошествии коего виновный в преступлении не может понести наказание. Меня в это посвятил адвокат Корнаев. Однако по выражению вашего лица я вижу, для вас сие понятие несколько сложновато.

— Простите, сударыня, я не так умна и образована, как вы. Я совершенно ничего не поняла из того, что вы только что сказали.

— Признаться, я сама не особо смыслю в подобных юридических тонкостях. Но адвокат Корнаев мне разъяснил, если бы Ворожеев совершил преступление недавно, то его бы, вне сомнения, ожидала бы каторга. Но поскольку прошло уже достаточно много лет… Его могут и освободить…

Елизавета не успела договорить. Ее прервал голос Корнаева, неожиданно вторгшийся в их разговор.

— Ни в коем случае, сударыня! — возразил он.

Обе дамы обратили на него свои удивленные взгляды.

— Добрый вечер, Елизавета Алексеевна, добрый вечер, Полина, приветствовал их Корнаев. — Прошу прощения за столь бесцеремонное вторжение. До меня из передней донеслись ваши слова, сударыня, и я не смог удержаться, чтобы их не опровергнуть.

В дверях показался силуэт лакея Елизаветы.

— Простите, ваше сиятельство, — принялся извиняться лакей, — что впустил этого господина без докладу, но вы говорили, что у вас с ним на это время назначена встреча. Я хотел было объявить вам о его приходе, но этот господин оказался проворнее.

— Все в порядке, — ответила ему Елизавета. — У меня, действительно, на это время назначена встреча с господином Корнаевым. Можете идти.

— С вашего позволения, ваше сиятельство, — пробормотал лакей и вышел из комнаты.

— А теперь объясните мне, господин Корнаев, что означают ваши слова, а точнее опровержения? — обратилась Елизавета к своему адвокату.

— Они означают, что никакая давность не распространяется на преступления вашего мужа — князя Ворожеева, — воодушевленным голосом произнес Корнаев.

— Поясните, пожалуйста, — попросила Елизавета.

— Извольте, — охотно согласился Корнаев. — Сила постановлений о давности не распространяется на вину вступивших в заведомо ложный брак и на виновных в присвоении себе не принадлежащего им состояния, должности, чина, ордена, почетного титула или имени. О сем гласит статья сто шестьдесят седьмая «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных». Давность не распространяется на том основании, что сии преступления являются беспрерывно продолжающимися, доколь виновные не обратились к долгу.

— О, умоляю вас, господин Корнаев, избавьте меня от сих сложных толкований, — вздохнула Елизавета.

— Но вы же сами попросили — пояснить, — сказал Корнаев.

— Да, но простым понятным языком.

— А простым понятным языком — ему не избежать наказания! — сказал он.

При этих словах Полина Солевина облегченно вздохнула.

— Простите меня, сударыни, что заставил вас понапрасну тревожиться, сказал он.

— В нашей жизни без тревог невозможно, — улыбнулась Елизавета. — И как хорошо, что они оказываются напрасными.

— А теперь, Елизавета Алексеевна, я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз, — произнес Корнаев. — Извините, Полина, вынужден вас просить оставить нас.

— Я как раз сама собиралась это сделать, — поспешно ответила Полина. Завтра утром мне предстоит дорога домой. А ещё необходимо собраться.

— Стало быть, вы завтра уезжаете, — произнес Корнаев.

— Не думаю, что есть необходимость мне долее оставаться. И дочка, наверное, скучает.

— Что ж, счастливой вам дороги! — пожелал Корнаев.

— Благодарствую.

Полина удалилась, а Елизавета с Корнаевым перешли в кабинет, где разговаривать о делах было гораздо удобнее.

— О, святая простота! — высказала свое мнение о Полине Елизавета. Она считает, что моя маменька слишком много для неё сделала. Ей неловко принимать от меня фамильные драгоценности князей Ворожеевых. А ведь именно один из Ворожеевых обманул её и разорил! Она благодарила меня и раскланивалась. А ведь ей следовало меня, если не ненавидеть, то, по крайней мере — остерегаться! Впрочем, оставим её в покое. Перейдемте к делу.

— Да, перейдемте к делу, — повторил Корнаев. — Я составил текст письма, который вам необходимо отправить в синод. Ибо теперь, когда ваш супруг — князь Ворожеев признан виновным в преступлениях, вы вправе с ним развестись. Тем более, что он совершил святотатство, осквернил священные узы вашего брака. Кстати, это непременно надобно отразить в письме.

— Неужели я скоро буду свободна? — с мечтательным выражением лица произнесла Елизавета. — Как долго я об этом мечтала!

— Ну, не знаю, насколько скоро. Для развода необходимо время.

— Что такое несколько месяцев по сравнению с двадцатью годами жизни?

— Приятно видеть вас такой радостной, сударыня, — произнес Корнаев. И особенно приятно, что я в какой-то мере способствую этой радости.

— Не просто способствуете, мой дорогой адвокат, — похвалила его Елизавета. — Вы творите для меня эту радость!

— Благодарю вас, сударыня. Однако мне придется немного омрачить вашу радость.

— Я догадываюсь, — вздохнула Елизавета. — Мне ещё наверняка предстоят трудности с моим разводом.

— Пожалуй. Однако то, что я сейчас вам сообщу, никоим образом не связано с вашим разводом.

— И что же вы собираетесь мне сообщить?

— Эта девушка, что пыталась вас отравить, — произнес Корнаев. — Софья Немянова… Дело в том, что она исчезла.

— Исчезла?

— Да. Сразу же после того, как арестовали князя Ворожеева. Какое-то время она жила в его особняке. Она продала принадлежащую ей лавку: в спешке и по крайне невыгодной для себя цене, а после чего исчезла в неизвестном направлении.

— Очевидно, она переняла подобную стратегию у своего сообщника, — с сарказмом произнесла Елизавета. — Только в отличие от него она продала свое имущество, а не чужое. Что ж, мне остается только пожелать ей попутного ветра!

— Вас это не беспокоит? — удивился Корнаев.

— Почему меня должно это беспокоить?

— Как знать? Возможно, она сделала так по указу князя Ворожеева. И впоследствии может как-то вам навредить.

— Сомневаюсь! Она сбежала от него, отчаявшаяся и напуганная. А вредить мне ей невыгодно. И честно говоря, мне жаль её. Он использовал её в качестве орудия для достижения своей цели, как в свое время использовал Полину Солевину, и даже меня.

— Однако вы оказались сильнее этих женщин, — заметил Корнаев.

— Это не так! — возразила Елизавета. — Довольно часто ему удавалось одерживать верх надо мной. Довольно часто я чувствовала себя уничтоженной этим человеком, сломленной и подавленной. Мне стоило больших усилий противостоять ему.

— Коли так, не стоит медлить с письмом в синод, — полушутя, полусерьезно напомнил Корнаев.

— Да, конечно, — спохватилась Елизавета. — Где составленный вами текст?

Корнаев передал ей текст письма. Елизавета положила его перед собой, взяла бумагу, перо и принялась писать. Аккуратным почерком выводя буквы, она думала о том, что с этим письмом связаны все её надежды на счастливое будущее. Она думала о графе Вольшанском, о своем сыне и о свободе. О прекрасной, всеохватывающей свободе от ненавистного ей человека! И хотя она ещё не была свободна, но уже наслаждалась этой свободой и чувствовала её легкость всем своим существом.