После того, как Елизавета открыла последнюю и самую важную тайну Владимиру, он больше не появлялся в её доме. Прошло три дня, а от него не было никаких известий. Обычно Владимир навещал её по любому поводу, а теперь, когда поводов появилось предостаточно, он исчез. Елизавета уже начала всерьез беспокоиться. Она даже написала ему письмо, в котором просила объяснить причину его молчания, непонятного и тягостного для нее. Однако отправить это письмо она не успела. Едва она окончила его писать, как лакей принес ей письмо от графа Вольшанского. Елизавета вскрыла конверт и прочла:

«Моя самая дорогая, нежно любимая и милая моему сердцу Елизавета! Надеюсь, мое обращение не покажется вам немного дерзким и несвоевременным. Мне безумно захотелось назвать вас своей и осыпать вас теплыми и прекрасными словами, коих вы заслуживаете. Простите, ежели вызвал ваше недовольство. Однако какой-то внутренний голос подсказывает мне, что вы ничуть не сердитесь на меня, а даже, наоборот. Я словно вижу, как улыбаются ваши губы нежной и трогательной улыбкой, как сияют ваши глаза, когда вы читаете эти строки. На вашем лице нет и следа недовольства, так же как в моих словах нет дерзости, ибо самые прекрасные порывы нашей души нельзя считать дерзостью. Я счастлив, окрылен и влюблен! Я все более и более осознаю, как это необыкновенно, удивительно и прекрасно, — что с нами произошло много лет назад и что происходит теперь! Однако мое счастье так хрупко и неопределенно. Вернее — наше счастье, ибо теперь мы — единое целое. И я должен сделать все возможное, чтобы обезопасить это хрупкое и неопределенное, но такое дорогое счастье. Именно поэтому мне необходимо на некоторое время покинуть вас. Покинуть, чтобы потом навсегда обрести: вас и нашего сына. По этим словам вы, наверное, догадываетесь, куда устремлены мои намерения. Я желаю, чтобы вы и наш сын носили мое имя. На данный момент я имею весьма смутное представление, как это можно сделать. Здесь в Петербурге я обращался к некоторым влиятельным и сведущим в данной области персонам, однако их влияний и сведений оказалось недостаточно. Кроме того, мне необходимо уладить ряд дел, так или иначе связанных с предстоящими изменениями в моей жизни. Я думаю, вы меня понимаете.

Искренне ваш, граф Владимир Вольшанский.

P.S. Простите меня за трехдневное молчание, которое было вызвано уважительными причинами, иначе его никогда не было бы».

Прочитав письмо, Елизавета прижала его к сердцу. На её губах светилась нежная и счастливая улыбка.

— Как он бесподобен, мил и очарователен! — восторженно произнесла она. — И как я его люблю!

А между тем это «некоторое время», о котором говорил в письме Владимир Вольшанский, растянулось на целый месяц. Этот месяц по сравнению с двумя предыдущими, бурными и насыщенными всевозможными событиями, показался Елизавете застойным и монотонным. И действительно, после резких перемен, полностью перевернувших её жизнь, наступило столь же резкое затишье. С одной стороны, подобное затишье было необходимо Елизавете, чтобы отдохнуть от событий, привести в порядок свои мысли, восстановить нормальное течение жизни, а с другой стороны, весьма резкий переход от перемен к затишью подготовил благоприятную среду для душевной апатии. Елизавету охватывали разные и совершенно противоречивые чувства: надежда, обновление и радость или же внутренняя пустота, одиночество и неуверенность.

Алексис по-прежнему оставался в деревне. Он регулярно посылал Елизавете письма, а она регулярно на них отвечала. В одном из первых писем она поведала сыну о своем разговоре с Владимиром Вольшанским, о том разговоре, в котором сделала важное признание. При этом она не преминула отметить, как обрадовался Владимир, узнав, что он его сын. Елизавета заметила, что её сын в своих письмах старается избегать упоминания имени графа Владимира Вольшанского и всего, что связано с маскарадной историей и его происхождением. Алексис писал о хозяйственных делах, об объемах урожая, о полученных доходах, о своем досуге, но ни слова о том, чего более всего интересовало Елизавету. И хотя она на него не оказывала давления, однако нельзя сказать, что подобный уход от столь важной темы её не беспокоил.

Кроме всего прочего, дело о преступлении её пока ещё супруга князя Ворожеева было передано на ревизию в сенат и обещало задержаться там на неопределенный срок. На Елизавету, как на супругу, свалились все его имущественные дела. Они находились в таком беспорядке, что ей требовалось корпеть над ними целые дни напролет, разбирая долговые расписки, закладные, документы о совершенных сделках, приобретенные банковские облигации, записывая все данные в расходной книге и подсчитывая стоимость имущества.

По решению суда Ворожеев обязан был возместить Полине Солевиной все то, что он когда-то у неё украл. Для этого необходимо было определить хотя бы приблизительно размер состояния Солевина и получаемый им доход от торговли на тот период. Проделать кропотливую работу по изучению частично сохранившихся документов хоть и выпало не на Елизавету, но ей достаточно от этого перепало.

Таким образом, Елизавета, замкнувшись в своем доме и почти никуда не выезжая, погруженная в скучные и неприятные дела, чередуемые с душевной апатией, размышлениями, редкими визитами Корнаева и ещё более редкими визитами матери, провела этот бессобытийный месяц вдали от сына и любимого человека.

Владимир появился в доме Елизаветы неожиданно. Она сидела за письменным столом в своем кабинете, когда вошел лакей и сообщил:

— Ваше сиятельство, к вам их сиятельство граф Вольшанский пожаловали. Прикажите принять?

На губах Елизаветы от столь приятного известия засветилась радостная улыбка. Подобно невольнице, перед которой только что распахнулись двери темницы, Елизавета выпорхнула из своего кабинета и побежала навстречу Владимиру. Он ожидал её в передней, медленно похаживая.

— Как же долго вы отсутствовали! — воскликнула она, и в её голосе прозвучал легкий упрек, перемешанный с радостью.

— Вы не представляете, как мне приятно, что вы меня так встречаете, произнес он.

— Я рада вас видеть! Но пойдемте в гостиную. Негоже моему будущему супругу оставаться в передней, словно посыльному. Я собираюсь засыпать вас вопросами. И потребовать от вас объяснения.

Она взяла его за руку и повела за собой в гостиную. Она усадила его в кресло, позвала лакея и распорядилась, чтобы для неё и графа Вольшанского принесли чай, сладости и какое-нибудь легкое угощение. К кофе у неё с некоторого времени пропала охота, да у Владимира с этим напитком ассоциировались неприятные воспоминания. Оставшись с Владимиром наедине, Елизавета как можно ближе придвинулась к нему.

— Итак, — произнесла она, устремив на него свой шутливо-строгий взгляд.

— Ежели вы будете на меня так пронзительно смотреть, — с улыбкой произнес Владимир, — сомневаюсь, что смогу дать какие-либо объяснения.

— Хорошо, не буду так смотреть, — согласилась Елизавета.

— Прежде всего, должен вам сказать, — начал Владимир, — мне удалось выяснить, что надлежит сделать, чтобы Алексис носил мое имя. Это не так сложно, как я вначале предполагал.

— Да? — удивилась Елизавета.

— Однако все, на первый взгляд, несложное нередко за собой скрывает определенные трудности. Сие применимо к данному случаю.

— Объясните, пожалуйста.

— Существуют довольно простые способы признания незаконнорожденных детей. Лучший из них, на мой взгляд, это жениться на матери ребенка и, соответственно, дать ей и ему свое имя. Возможно также, официально объявить во всеуслышание о нем, как о своем сыне и наследнике. Однако у столь простых способов имеются трудности. Я не могу на вас жениться, потому как вы все ещё являетесь супругой другого человека. И я не могу признать официально своего сына, потому как он считается сыном другого человека.

— Преступника, имя которого обесчещено, — прибавила Елизавета.

— И, тем не менее, для всего света, как это ни прискорбно для меня, этот человек — отец моего сына. И я не знаю, как это изменить. И потом, признав своего сына, я запятнаю вашу репутацию, Елизавета. А я не могу этого допустить. Это какой-то лабиринт, у которого имеется вход, но не имеется выхода.

Во время их разговора бесшумно вошел лакей с наполненным подносом. Он расставил десертные приборы, сладости и угощения, после чего, произнеся: «Извольте откушать, ваши сиятельства», удалился.

— Не огорчайтесь, Владимир, — произнесла Елизавета. — Ведь не вечно же так будет. Однажды все изменится. Нужно только подождать. Я понимаю, для вас, как и для любого мужчины, нет ничего важнее появления сына, о котором вы так долго мечтали, единственного наследника и продолжателя рода. Ваше желание объявить всем о нем, вполне понятно. Но вы забываете, что помимо вашего желания, есть ещё желание Алексиса. И с ним нельзя не считаться. И все же самое главное — не в том, чтобы свет считал Алексиса вашим сыном, а чтобы он сам так считал.

— Да, это правда, — согласился Владимир. — Мой сын — не малолетний ребенок, а взрослый молодой человек с собственными взглядами и суждениями. И я, увы, не имею ни влияния на него, ни родительской власти над ним, ни права на его любовь. Конечно, все это не придет, едва только он станет носить мою фамилию. Но мне хотелось бы, в тот день, когда он примет меня, и я смогу заключить его в свои объятия, предложить ему все то, чего он был лишен долгие годы. Вы не должны думать, Елизавета, будто все это я делаю ради собственных амбиций! Для меня, прежде всего, важны интересы моего сына. Я никогда не стал бы ничего предпринимать, не посоветовавшись с ним и с вами.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь, — сказала она. — Однако пойдемте пить чай.

— Пойдемте, — ответил он на её приглашение.

За чаем их разговор переключился на другую тему. Елизавета принялась рассказывать о всех событиях, происшедших за последний месяц: о том, что имущество Ворожеева временно перешло под её опеку; о том, что на неё свалился огромный объем дел; о том, что его оставшееся состояние, часть или все целиком, должно перейти Полине Солевиной. Она также рассказала ему о письмах Алексиса, о своем волнительном ожидании известий, касающихся её развода, и даже об одолевавшей её временами апатии. Владимир внимательно её слушал, как способен слушать только любящий человек, для которого даже мельчайшее событие жизни любимой имеет большое значение.