Елизавету разбудил какой-то подозрительный шорох. Она настороженно прислушалась. Шорох исходил из её кабинета. Кто-то рылся в её бумагах и вещах. На Алексиса это было непохоже. Из прислуги никто за годы службы не позволял себе ничего подобного. А если даже кто-то и позволил бы, то выбрал бы для шпионажа более удачное время. Оставалось одно — это мог быть посторонний, незаметно пробравшийся в её дом. От страха и паники в её голове завертелась беспорядочная вереница вопросов. Что понадобилось этому злоумышленнику в её кабинете? Как ему удалось незаметно проникнуть в особняк, не разбудив слуг и не потревожив собак? Каким образом он попал в дом: через окно или через двери? Если через двери, то как у него оказались ключи? Может быть, при помощи подкупа и предательства кого-то из слуг? Стало быть, среди её окружения есть предатели?

Минуту она раздумывала: как ей поступить в создавшейся ситуации. То ли поднять шум, чтобы сюда сбежались все, кто находится в доме; то ли попытаться спугнуть злоумышленника легким шорохом; то ли осторожно достать из секретера спрятанный для крайнего случая пистолет и подкрасться с ним к незваному гостю? Если она поднимет шум, то прежде, чем слуги повылезают из своих теплых постелек и сбегутся в её покои, — пройдет вечность. За это время может произойти все, что угодно, не исключая того, что злоумышленник от страха и безысходности может наделать много вреда. Если она осторожно спугнет его и заставит уйти, то не узнает, что ему было нужно. Оставался третий вариант. Но он был слишком рискован и смел для Елизаветы. И тем не менее она решилась.

Елизавета встала с постели и накинула на себя пеньюар. Она осторожно зажгла свечу и прикрыла падающий от неё свет ладонью. Но прежде, чем подойти к секретеру и достать оттуда пистолет, она услышала звук падающего предмета и приглушенное ругательство: зараза! Она узнала этот голос, несмотря на то, что он был тихим, и узнала это ругательство, несмотря на то, что оно было неразборчиво. Этот голос и это ругательство принадлежали её мужу — князю Дмитрию Ворожееву.

— Позвольте полюбопытствовать, почему вы роетесь в моих вещах, сударь? — громко произнесла она.

Он обернулся на её голос и развел руками, как нашкодивший ребенок.

— Oh! Mon epouse chere, charmante et severe! — насмешливо произнес он и с распростертыми объятиями направился к ней. — Как вы очаровательны в этом прозрачном одеянии при этом тусклом свете мерцающей свечи! Однако этот суровый вид вам не идет: вы теряете в своей женственности. И не хмурьте так брови: от этого появляются морщины. А в таком возрасте, в каком находитесь вы, нужно быть более осмотрительной к своей внешности.

На ехидные и дерзкие замечания своего мужа Елизавета ответила холодным равнодушием. Она лишь презрительно отодвинулась от него на шаг, когда он близко подошел к ней и попытался её обнять.

— Я задала вам вопрос! — напомнила она. — Извольте на него ответить!

— Почему я роюсь в ваших вещах? — дурашливым тоном произнес Ворожеев. — Ах, действительно, почему же я роюсь в них? Да, собственно, не знаю почему. А ведь у меня была какая-то определенная цель, когда я проник в дом своей дражайшей супруги и стал искать… Теперь уже не знаю — что, и зачем, вообще, я здесь. Стоило вам появиться, взглянуть на меня таким суровым взглядом, строго заговорить со мной, как я все забыл.

— Сколько я тебя помню, когда ты совершал или собирался совершить какую-нибудь гадость, низость, подлость, ты всегда напускал на себя шутовской вид. Что ты задумал на этот раз? Неужели обокрасть меня?

Елизавета подошла к столу, на котором среди прочих её вещей находился ларец, где она хранила часть своих драгоценностей. Ларец был небрежно опрокинут. Она подняла его и заглянула во внутрь. Он был пуст.

— Так и есть, — вздохнула она, стараясь уничтожить своего мужа этим презрительным вздохом. — Как низко вы пали, князь Дмитрий Ворожеев! Вы потомок знатного княжеского рода, а крадете драгоценности словно низкопробный воришка, да к тому же у своей жены, тайно ночью пробравшись к ней в дом!

— Я всего лишь взял то, что и так принадлежит мне, — хладнокровно возразил тот. — Это фамильные драгоценности князей Ворожеевых. Их носила моя матушка. Кстати, здесь далеко не все, и я намерен потребовать остальные.

— Эти драгоценности подарил мне твой отец, — с вызовом произнесла Елизавета. — Они по праву принадлежат мне. И я не намерена ничего тебе отдавать. Мой долг сохранить их и передать по наследству своим детям.

— Своим детям? — переспросил Ворожеев. — Вы сказали во множественном числе? Однако позвольте заметить, моя дорогая Эльза, у вас, как, впрочем, и у меня, только один сын. Не означают ли ваши слова, что вы желаете объединить наше супружеское ложе и завести ещё детей? Я был бы очень рад новым наследникам! Хотя я совсем забыл, что вы более не способны иметь детей. Природа оказалась не очень благосклонна к вашей материнской функции.

— Упрекать в бесплодии, причиной коего стали сложные роды, отвратительно и недостойно любого мужчины, если в нем есть хоть крупица порядочности, чести и благородства. Однако к тебе это не относится. И посему, твои упреки и постоянные напоминания о моем бесплодии мне безразличны.

— Какие слова! Но мне они тоже безразличны. Чего я не могу сказать о фамильных драгоценностях. Если рассудить по справедливости, то они должны находиться у меня. Думаю, Алексису они без надобности. А вы, моя дражайшая супруга, собираетесь со мной разводиться. И с вашей стороны просто непорядочно претендовать на них.

— А с твоей стороны порядочно обвешивать этими драгоценностями, которые носила твоя матушка, невесть кого; или сдавать их в ломбард затем, чтобы выручить за них убогую сумму и сразу же её прокутить?

— Ну, зачем же так приземленно! — брезгливо фыркнул Ворожеев. — Я собираюсь подарить их той, которая займет место княгини Ворожеевой, когда вы его оставите. Не смотрите на меня таким недоброжелательным взглядом, моя дражайшая супруга! Если вы со мной разведетесь, я попытаюсь найти счастье с другой женщиной. Быть может, не столь благородной и умной, как вы, но зато более горячей, страстной и пышущей здоровьем. А самое главное — она подарит мне бурные ночи и много наследников — то на что вы, моя дражайшая супруга, уже давно неспособны.

— Неужели я наконец-то от тебя освобожусь? — холодно произнесла Елизавета, пряча под своей холодностью обиду. — А я-то думала, мне предстоит тяжелая битва!

Ворожеев панибратски похлопал её по плечу.

— Eh bien, que tu! — ухмыльнулся он. — Разве я могу тебя разочаровать? Я предоставлю тебе такую битву, какой даже не видел сам Бонапарт. Я пущу в ход все средства.

— Зачем? Зачем тебе все это нужно?

— Затем, что тебе это не нужно, — просто объяснил он.

— Глупо было задавать этот вопрос, — с горечью произнесла Елизавета. Ты всегда все делал вопреки моим желаниям. Все твои поступки и действия сводились в конечном счете к тому, чтобы досадить мне. Тебе доставляло неописуемое удовольствие все то, что было неприятно мне.

— Не могу сказать, чтобы наш брак доставлял мне хоть какое-либо удовольствие, — пренебрежительно произнес он. — Ты разочаровала меня как жена и как мать. Но для меня брак — священен. Мы повенчаны в церкви. Нас соединил Господь. Отречься от этого брака — все равно, что совершить святотатство.

Он произносил эти высокопарные фразы с иронией, смешанной с откровенной издевкой. Он знал, что его утонченные и подковыристые издевательства действовали на неё гораздо больнее, нежели грубые оскорбления. И он не упускал случая, чтобы их применить.

— Шут! Насмешник! Ничтожный и подлый человек! — сквозь зубы прошипела Елизавета, стараясь сдерживать свой порыв ярости. — Как я тебя ненавижу!

— Возможно ли это? — с наигранным возмущением спросил Ворожеев. Возможно ли ненавидеть отца своего сына? Сына, которого обожаешь! Оскорбляя меня подобными словами, ты оскорбляешь своего сына. Нашего дорогого Алексиса. Ведь он — плоть от плоти моей. Не правда ли, забавно? Твой единственный сын — твоя гордость, твоя радость и смысл твоей жизни, — плоть от плоти моей. Тот, кого ты больше всего любишь, является продолжением и частью того, кого ты больше всего ненавидишь.

— Ты в этом уверен? — непроизвольно вырвалось у Елизаветы.

— В чем именно? В том, что ты любишь Алексиса или в том, что ненавидишь меня? Или, может быть, в том, что Алексис — плоть от плоти моей?

От его последних слов Елизавету передернуло. Ее охватило волнение.

— Так какая же из моих уверенностей должна вызвать у меня сомнение? настаивал он.

— Вряд ли Алексиса можно назвать твоим продолжением, — несмотря на свое волнение, твердым, спокойным голосом заявила она. — Слава богу, ему не передались от тебя твои отрицательные черты и повадки. Он куда более мое продолжение, нежели твое.

— И тем не менее он мой сын, — с гордостью произнес Ворожеев. — В нем течет моя кровь. Он Ворожеев! Он единственный наследник древнего княжеского рода Ворожеевых!

Елизавета закрыла глаза и поднесла руки к вискам, словно сказанное причиняло ей огромную боль. Ворожеев окинул её злорадным взглядом.

— Ручаюсь, ты бы все на свете отдала, чтобы это было не так! ухмыльнулся он. — Ты бы хотела, чтобы его отцом был кто-нибудь другой. Неважно — кто! Лишь бы не я!

— Это верно, — холодно ответила она.

— Но увы! — развел руками он. — Увы, для тебя и, к радости, для меня, я — отец Алексиса.

— Как знать!

— Право, если бы я не был так уверен в твоей высоконравственности и добродетели, подобное восклицание заронило бы в моей душе сомнения.

В этот момент на пороге кабинета показался Алексис. В руке он держал канделябр. Мерцающее пламя свечей освещало его прекрасное, благородное лицо, на котором едва заметны были следы тревоги.

— Матушка, что здесь происходит? — обеспокоенно спросил он. — Я услышал голоса и… Le pere? Вы здесь? В такой час?

— Mais que tu es etonne, le fils? — развязным тоном произнес Ворожеев. — Как-никак я нахожусь в спальне своей супруги.

— Перестань насмешничать! — воскликнула Елизавета.

— К моему великому сожалению, эти двери для меня уже давно закрыты, с напыщенным вздохом произнес Ворожеев. — И мне остается только одно: подобно влюбленному рыцарю, рискуя своей жизнью, пробираться в заветную комнату, дабы лицезреть даму своего сердца. Ты не представляешь, мой дорогой Алексис, как я истосковался по своей супруге и по тебе — своему сыну!

— Однако вам не нужно было приходить сюда ночью, да ещё тайно, — с нотками упрека произнес Алексис. — Вы очень напугали матушку. И меня, признаться, тоже. А если бы вас приняли за грабителя? С вами ненароком могли сделать что-нибудь недоброе. Мне страшно об этом подумать!

— Страшно подумать? — жалостливым голосом переспросил Ворожеев. Какое чуткое сердце у моего сына! Тебе небезразлична моя судьба?

— Конечно. Вы же мой отец.

— Как ты меня растрогал, мой дорогой Алексис! Позволь мне обнять тебя! — Он протянул руки к сыну, однако тот не двинулся с места. — Ну что же ты? Приди в мои объятия, мой дорогой Алексис!

— Простите меня, папа, — с сыновним почтением произнес тот, — но я не могу этого сделать. Я бы с удовольствием вас обнял… если бы ваши проявления чувств ко мне были искренними и не отдавали притворством.

— Стало быть, так! Ну что ж! Поскольку моя супруга и мой сын не оценили по достоинству мои высокие порывы и все жертвы, на которые я пошел, дабы иметь удовольствие видеть их и говорить с ними, то мне ничего не остается сделать, как… — Он гордо выпрямился. — Покинуть этот негостеприимный и суровый дом. Приношу свои извинения за доставленные неудобства: вам, моя дражайшая супруга, и тебе, сын.

Он принялся с притворной вежливостью перед ними раскланиваться.

— Убирайся, шут! — раздраженно воскликнула Елизавета.

— Однако, моя дражайшая супруга, между нами остался один неулаженный вопрос, — напомнил Ворожеев. — Алексис, ты не оставишь нас наедине?

Алексис вопрошающим взглядом посмотрел на мать. Она слегка улыбнулась и моргнула глазами, как бы давая ему понять, что он может не беспокоиться за нее. Алексис молча вышел.

— Что тебе нужно? — грубо спросила Елизавета.

— Я насчет драгоценностей, которые принадлежат мне по праву, — нагло заявил Ворожеев.

— Можешь забирать то, что тебе удалось стащить, — надменно произнесла Елизавета.

— Стащить, — поморщился он. — Повторяю: эти драгоценности мои по праву. Однако здесь далеко не все. И я хотел бы получить их в полном объеме.

— Ничего ты не получишь! А коли будешь настаивать, я предам тебя в руки полиции, как вора.

Он рассмеялся.

— Своего собственного мужа? — с ехидством произнес он. — Ты выставишь себя на посмешище.

— Мне нет до этого дела!

— Ну, хорошо! Будем считать, что мы договорились.

— Кстати, наряду с другими драгоценностями, — заявила Елизавета, — ты прихватил одну диадему с аквамарином: мою по праву. Ее подарил мне мой батюшка, когда я была ещё ребенком.

— Неужели? — выразил недоумение он и запустил руку в свой карман. Ах, и в самом деле! Вот она — эта диадема. С удовольствием, её возвращаю.

Елизавета перехватила диадему.

— А теперь, убирайся! — сдержанно, но с нарастающей внутренней агрессией произнесла она.

— Какое чудное жемчужное ожерелье! — полностью игнорируя её слова, восторженно произнес Ворожеев, разглядывая один из своих трофеев. — Оно будет прекрасно смотреться на шейке моей очаровательной крошки.

— Убирайся! — повторила она.

Он сделал неуклюжий поклон, словно деревенщина, который случайно оказался в обществе, послал воздушный поцелуй и с победным видом вышел из её кабинета.

Елизавета вымученно опустилась на стул, словно разбирательство с мужем исчерпало все её силы. У Ворожеева всегда имелись надежные и верные средства против своей жены — его бесчестность и низость. Ничто так не сражало Елизавету и не делало её уязвимой, как шутовское поведение её мужа, его унизительные насмешки и едкие колкости. Даже самые страшные угрозы, но честные и открытые, отступали перед ними. Ворожеев прекрасно знал эту ахиллесову пяту своей жены и при всякой удобной возможности старался на неё наступить. Почти всегда ему удавалось выйти из борьбы, как бы она для него не обернулась — победой или поражением, в хорошем настроении, оставив свою жену подавленной и разбитой.

Комната находилась в беспорядке после того, как в ней поорудовал князь Ворожеев. Вещи и предметы на полках были небрежно разбросаны, содержимое внутренних отделений стола вывалено на поверхность, опрокинут один из стульев и разбита маленькая фарфоровая статуэтка. Было очевидно, что Ворожеев что-то тщательно искал. И предметом его поиска было что-то гораздо более важное, чем несколько драгоценностей. Елизавета поняла это сразу. Она хорошо знала своего мужа. Если бы ему были нужны только драгоценности, он бы мог просто прийти к ней и потребовать их, что, впрочем, он и сделал в конце концов. По всей видимости, он отважился на такой унизительный и порочащий его шаг, чтобы добраться до сейфа, где рассчитывал найти нечто более ценное, важное и значимое. И искал он, по всей видимости, ключи от него.

Нервная дрожь от напряжения, вызванного разбирательством с мужем, слезы от его унижений и обид, злоба от своей беспомощности охватили все существо Елизаветы.

— Когда-нибудь ты ответишь мне за все, Дмитрий Ворожеев, — с ненавистью произнесла она. — За мои слезы! За мои страдания! Придет мой черед, и я буду насмехаться над тобой!

В порыве ярости она скинула со стола все, что её муж вывалил на него. На шум прибежал Алексис.

— Матушка! Что случилось? — встревоженно воскликнул он, подбежав к ней и взяв её за руки.

Он ответила нервическими всхлипываниями и рыданиями.

— Успокойтесь, прошу вас! — заботливо произнес он. — Сейчас я позову Анфису. Она сделает вам успокоительный чай из трав. Пойдемте, я помогу вам.

— О, Алексис! — страдальческим голосом произнесла она. — Почему? Почему все так непоправимо и жестоко? Если бы я могла вернуться в свое прошлое и все изменить! Если бы я могла!