Когда мы сходили с поезда, маленький чемодан показался мне слишком тяжелым, я еле передвигала ноги. Мерседес, напротив, была полна энергии и стремглав бросилась к автомобилю, который доставит ее в «Лас Куэвас». Она обняла меня на прощание. Я попыталась ответить тем же, но силы почему-то покинули меня.

— Меня тревожит твое состояние, — сказала испанка, — но времени уже нет, Родольфо сойдет с ума. Созвонимся позже и поговорим.

Я поймала такси, вернулась в отель и договорилась о встрече с Жозе, Свеном и Пасо. Пришлось заставить себя не думать о происшедшем в поезде и мобилизовать всю свою энергию, но сил хватило лишь на короткую встречу в «Кафе Де ла Опера». За чашкой кофе, который ничуть не взбодрил меня, они поведали, что Джордж провел в Париже пресс-конференцию и публично опроверг слухи о своем финансовом крахе.

Но нам с Жозе публичного опровержения было недостаточно; мы оба уже теряли деньги в кинобизнесе из-за неудачных контрактов. Решив потратить несколько дней на разработку такого варианта фильма, который можно снять без помощи Джорджа, мы хотели подготовиться к внезапному возвращению Джорджа в Барселону. Я соглашалась с планами Жозе, но из-за нервного истощения не разделяла его оптимизма.

В последующие дни Мерседес пыталась поднять мое настроение с помощью вечеринок. Она знала всё и вся и приглашала меня буквально на каждое мероприятие. Но пистолет с духами для Марии не шел у меня из головы. Перламутровая ручка постоянно сверкала перед глазами; все вокруг напоминало лишь о ней — залитое солнечными лучами лобовое стекло автомобиля, дверная ручка. Хотелось остаться одной и подумать, но я боялась возможных открытий. Поэтому встречалась с Жозе, Свеном и Пасо, сваливая на них всю работу, затем следовала за Мерседес в «Лас Куэвас» и напивалась там до закрытия. Мерседес наблюдала за мной со сцены, и ей очень не нравилось это.

Наконец девушка решила, что меня гнетут проблемы, связанные с фильмом; я не разубеждала ее.

— Если ты снова начнешь танцевать, Элизабет, то разгонишь кровь, напряжение ослабнет и решение придет само собой.

Она желала мне добра, предлагала свое лекарство.

— Пойдем сегодня со мной в студию фламенко, Элизабет, — пригласила она как-то ранним утром по телефону. — Я найду тебе обувь, кастаньеты, платье. Порепетируешь с труппой. На сей раз тебе не стоит оказываться.

— Танцы не помогут найти деньги для фильма, — резонно заметила я, — впрочем, это меня развлечет. Если я еще в состоянии танцевать. Очень мило с твоей стороны, но столько лет без танца!

— Вот увидишь, — настаивала танцовщица, — насколько улучшится самочувствие. Кровь потечет быстрее. Сегодня урок проводит мой старый преподаватель из Мадрида. Я вас познакомлю, представлю тебя. Рафаэль — великий мастер. Потрясающий! Если застесняешься, то просто посмотришь из зала. Он не станет возражать. Он такой славный. А не понравится — уйдешь.

Она долго еще уговаривала пойти вместе с ней и купить танцевальный костюм.

Меня охватило волнение.

Студия уже заполнилась танцорами. Тепло поприветствовав меня, они начали наперебойуговаривать надеть юбку для фламенко и позаниматься вместе. Здесь, в студии с танцорами, мне вдруг стало так хорошо, что усталость как рукой сняло. Совершая торжественный обряд инициации, на меня надели яркую юбку с оборками поверх черного трико, накинули на плечи платок. По их настоянию я сделала несколько простых движений, потом начала импровизировать. Танцоры расселись на полу и начали хлопать в ладоши, радуясь моим попыткам. В этой дружеской, оживленной атмосфере я полностью утратила застенчивость и увлеклась танцем. Кружилась, притоптывала, размахивала юбкой. С криками: «Оле!» — меня наконец выпустили из круга.

У самой двери я столкнулась с Рафаэлем. И словно споткнулась о холодное выражение его лица.

— Это друг, — кивнула Мерседес.

— Рафаэль, Рафаэль, — стали перешептываться танцоры и послушно заняли места перед огромными зеркалами. Рафаэль не обратил на меня внимания. Остальные встали в исходную позицию. Ничто не нарушало тишины.

Мне ничего не оставалось кроме как, чувствуя себя посторонней, отправиться к станку в небольшой репетиционной нише, примыкавшей к главному залу. Здравый смысл побуждал уйти, но до боли знакомая атмосфера репетиций вынуждала остаться. Ничего страшного, побуду здесь еще немного. Избегая посторнних взглядов, я сняла юбку и принялась работать у станка под аккомпанемент кастаньет.

Деми-плие, два, три, четыре. Гранд-плие, шесть, семь, восемь. Я тянула ноги, осваивая заново балетное упражнение первых занятий новичка; оно же помогает опытной балерине разогреть мышцы перед выступлением. Язык балета одинаков везде: тандю, плие, тандю, плие. Хорошая балерина всегда ощущает неразрывную связь с этими движениями, что проделываются тысячи раз, прежде чем достигается совершенство.

Когда я дошла до пятой позиции, в студии появились гитаристы. Мерседес была права — мне доставляли огромную радость даже такие занятия. Не хочу останавливаться. Я закончила ронд-де-жамб и сделала порт-де-бра… к станку… назад… к станку… назад. На пол упали первые капли пота. Тело раскрепощалось.

Где-то там, в большой студии, танцоры-мужчины отбивали каблуками ритм под присмотром Рафаэля. Кого из них выберет Рафаэль для сольного выступления, о котором мечтает каждый? В зеркалах ниши отражалась эта драма соревнования, снова чувствовалось напряжение репетиций и просмотров. Подумать только — я вновь нахожусь в репетиционной студии, присутствую на священной церемонии. Мое тело вспоминало позиции из другой эпохи. Если бы мне удалось участвовать в том, что происходило в соседнем зале! Но я была всего лишь точкой на стене.

Оставаясь для всех невидимой, я осмелилась вернуться в мир танца, который живет и будет вечно жить во мне. В следующем репетиционном зале стояла абсолютная тишина. Закрыв за собой дверь, я положила ногу на станок и заставила себя расслабиться. Потянув ногу во второй балетной позиции, сдвинула ее вдоль станка. Деревянный пол студии был таким же грязным и залитым потом, как и в студии мадам Вероша в «Карнеги-холл». Вспомнились высокие мутные окна студии, пианистка Люсия… Она играла субботним утром, когда солнечные лучи падали на картины с изображением танцующих…

… Двое склоняются под аккомпанемент концерта для фортепьяно… медленно приближаются к станку, затем удаляются… Высокая двадцатишестилетняя женщина с блестящими светлыми волосами, стянутыми в тугой узел на затылке над длинной гибкой шеей, с пробором посредине головы. Ноги балерины обтянуты гладкими черными колготками; черное трико с глубоким вырезом держится на тонких бретельках. Позади стоит маленькая восьмилетняя девочка в таком же черном трико, розовые ленточки балетных тапочек скрещиваются под прямым углом… Изящный, обтянутый шелком светильник окрашивает розовым обнаженные руки обеих… Танцовщица меняет положение ног, девочка тотчас повторяет за ней. Тонкая ручка тянется вверх, маленькие пальчики распрямляются, подражая элегантным длинным пальцам впереди… Молодая женщина поворачивается… В глазах девочки обожание. Мария и Бетти танцуют вдвоем в собственной балетной студии, оборудованной в углу гостиной на Риверсайд-драйв. Примитивный станок у стены… Мария протягивает руку, чтобы поддержать Бетти, которая поднимает ногу… пока еще не дотягивается…

Я мысленно представляю эту пару, и спазм сжимает мое горло… Если бы можно было каким-то образом вобрать их в себя… Слышится громкое звучание скрипки… Если бы можно было заставить ее смолкнуть.

… Из тени появляется человек, прижимает к плечу скрипку… смычок плывет над нею, наполняя воздух нежными нотами… «Танцуй для меня, маленькая роза», — бормочет он, и смычок движется быстрее. Мужчина обращается к Марии, но Бетти не слышит слов, скрипичная музыка звучит слишком громко… Мария выбегает из гостиной, Бетти выходит на середину комнаты, словно на сцену, прыгает, вращается… человек раскрывает ей свои объятия…

Внезапно меня охватывает ярость, подташнивает. Мои обнаженные руки сплетаются, воссоздавая ощущения того дня…

… Сырая, дождливая суббота, колючая обивка коричневого дивана. Усы щекочут тело, сердце разрывается… «Мария, — кричит Бетти, — он делает мне больно, Мария, не уходи… пожалуйста, не уходи».

Я потрясенно повторяю слова Бетти: «Вернись, Мария. Пожалуйста, Мария. Он делает мне больно. Не уходи». Произношу шепотом, но по привычке подбегаю к двери студии убедиться, что никто меня не слышал.

Затем возвращаюсь назад, плотно закрываю дверь и поворачиваюсь, чтобы увидеть свое отражение в зеркалах. «Почему ты не вернулась, Мария? Почему не остановила его? Как ты могла предать меня? — быстро выпалила я и начала всхлипывать. — Почему ты ничего не сделала, Мария? Ты же знала, что это происходило долго. Наверняка был выход… ты могла бы к кому-то обратиться… Мама, я любила тебя больше всех на свете. Как ты могла покинуть меня, когда я так нуждалась в тебе?»

Только физическая боль способна облегчить другую. У дальней стены пустого репетиционного зала взывал потрескавшийся деревянный станок, давно уже бесполезный. Я положила ногу на этот шершавый станок с многочисленными зазубринами. Потянула так, что она едва не переломилась. И не желала щадить себя. Слезы брызнули из глаз, холодный пот катился по лицу, стекал на пол, образуя маленькие лужицы. За широким окном солнечный луч отразился от металлической крыши; солнечный «зайчик» напомнил мне о посверкивании пистолета Марии.

Кому она могла сказать? Он обладал слишком большим влиянием. Никто бы ей не поверил. Кроме русских танцоров, у нее не было друзей. Она сама навсегда осталась напуганной маленькой девочкой. Разве не была я даже сейчас такой же? Все эти годы мне не хватало мужества признать прошлое. Какого мужества требовать от нее? Я тоже бросила ее, разве нет? Почему она так скоропостижно умерла от воспаления легких? Она никогда не болела. Разве я, Элизабет, не знала всегда, что это ложь?

В соседней студии кастаньеты смолкли, танцоры устроили перерыв. Обливаясь потом, девушки в ярких юбках и мужчины в трико, закурив, направились в мой зал, чтобы поболтать, пошутить.

— Ого, похоже, вы работали, не жалея сил, — бросил кто-то, взглянув на мокрый пол.

— Si, — тихо согласилась я, выскользнула из зала, переоделась и ушла, не попрощавшись.

Вернулась в отель: понадобится не один час, чтобы взять себя в руки. Послала Мерседес записку, в которой сообщала, что наша дружба не может продолжаться.

Не прошло и часа, как она позвонила.

— Почему после всех твоих успехов, в твоем возрасте, тебе все еще не хватает мужества делать то, что хочется?

— У меня слишком много тайн. Я стала их рабыней. Ненавижу себя за это. То, что произошло между нами, только увеличило их число.

— То, что произошло, называется любовью, Элизабет. Когда-то и меня угнетали тайны, делали своей рабыней, — ласково произнесла Мерседес. — Но я научилась рисковать. А подлинная я выражает себя в танце. И моя свобода не влечет за собой ничего страшного.

— Не могу, — ответила я. — Пожалуйста, не проси меня больше.

— Что ж, ты так решила. Вероятно, я не в силах больше ничего предпринять… очень жаль…

Это была последняя фраза, которую она произнесла.

И от меня тоже больше ничего не услышала, через некоторое время раздался щелчок — испанка положила трубку. Как можно было поделиться с ней своими истинными чувствами? Тем более теперь… Телефон зазвонил снова. Я машинально подняла трубку.

— Привет! Элизабет?

— Да?..

— Это Стивен, помните, Стивен Брендон? Мы вместе летели на самолете.

Я так растерялась, что не могла вымолвить ни слова.

— Не говорите, что вы меня уже забыли. Как ваши дела?

— О да, — вырвалось у меня, еще не успевшей прийти в себя после разговора с Мерседес.

— Я звоню из Кордовы. Мы с дочерью несколько дней осматривали здесь достопримечательности. Потрясающая поездка, но теперь я возвращаюсь назад, и если вы не слишком заняты, мы могли бы где-нибудь выпить или пообедать вместе. Был бы очень рад увидеть вас снова.

Стивен прямо-таки исходил энергией.

— Что ж…

У меня не было сил произнести что-то еще.

— Какие у вас планы на четверг?

— Четверг?

— Да, четверг, это великолепный день, он следует за средой, перед пятницей…

— Ну…

— Пожалуйста, ненавижу отказы. Скажем, в четыре часа.

— Хорошо, в четыре.

Я положила трубку. Неплохо бы сейчас заняться чем-нибудь привычным — например, встретиться со знаменитостью.

Элизабет изучала себя в зеркале, как это делала Бетти после приезда в Барселону. «Никогда не раскрывайся на миру», — посоветовала бы она и, примерив множество улыбок, выбрала бы самую беззаботную.

«Только один человек знает, — напомнила я себе. — К чему теперь губить свою жизнь?»