Ясное дело, такого никто не ожидал. Пожалуй, ничуть не ошибусь, если осмелюсь сказать, что для всех это было даже огромной неожиданностью. Особенно для учителей, которые помнят, как я всего лишь несколько лет назад волочил ногу. Ребята давно забыли про мою болезнь, они и тогда не очень-то помнили про неё, когда я даже не мог взойти по лестнице. Бывало, бегая в коридоре, они едва не сбивали меня с ног, никак у них в голове не укладывалось, что я не в состоянии отскочить. Такое никогда не укладывается в голове у мальчишек. Я читал, кажется, в больнице книгу одного, если не ошибаюсь, австралийца. Он писал, что в детстве переболел полиомиелитом и в результате остался калекой. Взрослые, видя его, становились страшно жалостливыми, охали и вздыхали и старались погладить по головке. Все относились к нему, как невесть к какому несчастному, только не мальчишки. На его перекошенное лицо и омертвевшую ногу мальчишки и внимания не обращали. Они принимали его в свои игры и даже дрались с ним. А самым прекрасным днём в жизни маленького австралийца был тот, когда он смог как следует отколотить костылём одного паршивца, который был гораздо больше него самого.

У меня полиомиелита не было. Мою ногу, как я теперь знаю, поразил костный туберкулёз. Но тогда, когда у меня вдруг начала болеть пятка и однажды я больше не смог подняться по лестнице, никто об этом не знал, а врачи и подавно. Они приписывали мне всякие воспаления и ревматизмы, страшно спорили и делали анализы один за другим. И вскоре послали в новую больницу. А сколько раз приходилось мне ходить на прогревания и электролечение, принимать грязи и, будто мумия, лежать в гипсе — никто не сможет и сосчитать.

Учителя помнят всё это, на такие вещи у них железная память, потому-то они и обалдели, когда я первым выскочил на спортплощадку из-за деревьев парка. Могу представить себе, какие у них были лица, особенно у старого Маннермяэ. «Это упражнение ты, Эркки, можешь пропустить». «Тебе, Эркки, не стоит напрягаться». Эркки да Эркки — всё то время. Но и тогда, когда моя нога уже давно поправилась, он продолжал видеть во мне хромого. Если бы из леса за школой, где извивалась трасса кросса, вдруг выбежал двугорбый верблюд, это не удивило бы Маннермяэ так сильно, как моё появление впереди всей топочущей оравы. Господи! Его дорогой Тамеотс, длинный Проозес, парнишка Пярти, который одинаково силён и на коньках и в седле велосипеда, Калле Роовель, удостоенный в Артеке медали, — все эти постоянные любимчики физрука, имена которых — честь и гордость школы — красуются в школьной таблице рекордов и витрине спортивных трофеев — и вдруг все они плетутся где-то, отстав от недавнего кандидата в инвалиды, хотя он за всё время учёбы почти не посещал уроков физкультуры, был освобождён от них по болезни.

«Впереди топочущей оравы», но сам я не топал. Моя нога не касалась земли всей подошвой. Я бежал так, как бегал весь июль. И август тоже. И весь сентябрь — тридцать дней. И ещё пол-октября. Мягко. Пальцами ноги касаясь дорожки и сразу же перенося всю тяжесть тела на здоровую ногу. Я думаю, что бежал, как следует бегать, но заметил ли это Маннермяэ, не могу сказать. Наверное, он был слишком растерян, чтобы заметить.

Правда, к его чести надо признать, он быстро нашёлся. Когда он вешал мне на шею вырезанную из берёзы золотистую медаль, которой в нашей школе награждают уже сто лет подряд победителя ежегоднего осеннего кросса, и вручал вырезанного из полосатого клёна Калевипоэга (переходящий приз!), на его морщинистом лице не было и тени изумления. Теперь старик-физрук всем своим видом показывал, что, мол, да, да, да, этого он только и ждал. И как всегда, как на всех уроках физкультуры, которые он вёл у нас, начиная с четвёртого класса, он не стал ждать ответа на свой вопрос:

— Что помогло нашему Эркки обойти всех? — спросил Маннермяэ своим знаменитым, слышным за километр спортплощадочным голосом, и сам сразу же ответил:

— Сила воли и трудолюбие!

Ох, этот нестареющий Маннермяэ! Он был так доволен кроссом, и собой, и мной, что ему и в голову не пришло усомниться в своих словах. Однако он здорово промахнулся, сформулировав свой вопрос так: «Что помогло нашему Эркки обойти всех?»

Кто помог? Так следовало бы спросить.

Кто?

Это случилось в одну майскую субботу. Естественно, нынешней весной. Мы с отцом отправились в Кадриорг посмотреть на лебедей. В эту весну мы часто ходили на что-нибудь посмотреть. Раньше, когда я болел, отец по субботам и воскресеньям уходил поиграть в бридж. Но после того, как меня окончательно выписали из больницы, он сразу же забыл своих приятелей-картёжников. «Я уже в том возрасте, когда надо думать о здоровье», — говорил отец, и мы, взяв с собой бутерброды, шли за город. То в Пирита, то на ручей Тискре удить окуней, то на холмы Харку, где на песчаных склонах солнце уже в апреле припекает, как сумасшедшее.

Конечно, я был не настолько глуп, чтобы не понимать, с чего это отец вдруг стал думать о своём здоровье и приохотился к прогулкам. Ясно же, всё это делалось ради меня. Я ведь видел, как они оба с матерью переживали, когда у меня нога немела или когда я после долгого сидения на одном месте не мог разогнуться и неуклюже передвигался по комнате. Но в таких делах я не собирался демонстрировать свою догадливость. Здорово было бродить с отцом по лесу. Иногда он, совершенно забыв, что ему уже сорок лет, влезал на дерево и кричал по-тарзаньи.

Ну а в тот раз мы пошли поглядеть на лебедей. Старая пара за зиму обтрепалась. Хвосты поредели, перья измарались, словно их кто-то протащил сквозь печную трубу. Но головы они всё равно держали гордо, высоко.

Мы уже хотели было пойти на трамвай, когда со стороны теннисных кортов донеслось басовитое гавканье.

Отец тотчас насторожился.

— Слышь, это не овчарка, точно, — сказал он.

Отец питает слабость к собакам. По крайней мере он говорит так.

— И, пожалуй, не ньюфаундленд тоже.

Лай раздался снова. Теперь он звучал ещё глуше. Если бы слоны лаяли, у них, пожалуй, мог бы быть такой низкий голос.

Мы посмотрели друг на друга и, словно сговорившись, пошли в ту сторону, откуда слышался лай.

Так мы попали на выставку собак.

С той, что лаяла басом, мы встретились под развесистым, густым каштаном. Впрочем, «встретились» — сильно сказано. Мы смотрели на неё с почтительного расстояния, как принято говорить в подобных случаях. Зверюга сидела под деревом в тени, высунув язык. Конечно, ей было жутко жарко. Всем своим видом она словно хотела дать понять, что плевать ей на всю эту выставку и на золотые медали (у неё было целое ожерелье на ошейнике). И что сейчас ей больше всего хочется, чтобы пришла зима, чтобы скорее выпал снег.

— Вот это собака! — сказал отец. — Килограмм семьдесят весит. А может, и все восемьдесят. Если я когда-нибудь переселюсь навсегда в деревню, тоже заведу себе сенбернара. Большие собаки — моя слабость.

«Если я поселюсь в деревне!» — любимая отцовская тема. Он сулит тогда оставить пустую суету, отрешиться от городской спешки и сутолоки, бросить наручные часы в колодец, а календарь сунуть в печь. И чего только он не намеревается сделать тогда! Мне только неясно, когда должно произойти это переселение. Да и ему-то самому, видно, тоже неясно. У него столько желаний и планов, что в них не мудрено запутаться.

Вот и в ту субботу на собачьей выставке он начал рассуждать, как первым делом соорудит для своей большой собаки санки и какими эти санки должны быть. Ого, у него имеется тонкий план, как использовать силу сенбернара, но я больше отца не слушал. Я вдруг увидел Его. И в тот же миг Он увидел меня. Наши взгляды встретились. Правда, он тут же отвернулся, ему всё время мешали. И больше меня не интересовали ни сенбернары, ни взрывающиеся злым лаем остроносые овчарки. Я видел только Его. Возле наскоро поставленной палатки сидела моложавая женщина, расстелив на коленях клетчатое одеяло, а по этому одеялу ползал, перекатывался, кувыркался такой замечательный вислоухий щенок, что у меня дух захватило.

У вислоухого была чёрная спинка, светло-коричневые лапы и такого же цвета брюшко. А на груди белое пятнышко — чуть побольше пятикопеечной монеты. У него была длинная, как у жеребёнка, шея, и на ней болталась забавная угловатая голова. Когда он поднимал уши, голова становилась похожа на правильную трапецию, перевёрнутую основанием вверх.

— Да-а, — говорила хозяйка лопоухого людям, стоящим вокруг, — скоро полтора месяца. Да-а, предки у него в Ленинграде. Да-а, шестьдесят рублей — цена, назначенная клубом...

— Он когда вырастет, станет большой собакой? — спросил какой-то бородач. Но на этот вопрос хозяйка ответить не успела, кто-то из публики опередил её:

— Конечно, большой. Поглядите, какие у него лапы.

Лапы для такого маленького щенка были действительно слишком мощные, словно у взрослой собаки. Щенок даже не мог как следует управлять ими.

Протиснувшись между людьми, я присел рядом с одеялом. Принесённый на продажу вислоухий медленно двигался едва ли не в метре от меня, но мне хотелось, чтобы он подполз ещё ближе. «Иди сюда!» — телеграфировал я щенку глазами. «Иди, иди, ну иди же...» И тут я заметил другого такого же телеграфиста. Возле меня появился толстый пацан, и, вишь, подлиза, у него хватило наглости даже протянуть руку.

Внезапно у меня возникло предчувствие, что вот сейчас я навсегда лишусь вислоухого. Что стоит лишь щенку приблизиться к толстому пацану, как для меня он будет потерян. И я мысленно зашептал так быстро, как только мог:

— Не приближайся. Не приближайся к нему. Что за жизнь у тебя там будет. Ожиреешь, как и он.

И, словно прочитав мои мысли, щенок проплёлся мимо его протянутой руки. Он подобрался почти к моим коленям, нюхнул своим забавным сморщенным носом и затем принялся лизать мой большой палец.

Лицо толстого мальчишки позеленело от зависти. У стоящей за ним ещё более толстой дамы тоже было кислое выражение.

— Тут дело нечисто, — звонко взвизгнула дама. — На груди не должно быть белого пятна. В Москве всех щенков эрделей с белым пятном суют в ведро с водой. И почему у вашего бородка такая маленькая? Бородка должна быть уже больше.

Вдруг она вытащила из ридикюля огромную связку ключей и забренчала ими перед носом щенка.

Естественно, щенок вздрогнул. Даже я немного испугался.

— Вот, и характер у него трусливый, — брюзжала дама.

Маленький топтыжка прижался к моему колену, словно действительно хотел найти у меня защиту. Я утешил его шёпотом:

— Не обращай внимания. Никто тебя в ведро с водой не сунет. Это твоё белое пятнышко на груди на самом деле очень красивое. Мне именно это и нравится.

Толстая брюзга всерьёз рассердила меня. Чего она лезет бренчать своими ключами. Так кого хочешь можно испугать.

Щенок, кажется, понял, что я на его стороне. Он пискнул. Я мысленно продолжал утешать его:

— Что касается характера, то на этот счёт можешь быть абсолютно спокоен. Характер можно воспитать. Если надо будет, воспитаем и твой характер.

Я мог ему это пообещать, я твёрдо знал, что он будет моим.

Похоже было, что и он знает это. Между его острыми, как гвоздики, зубами высунулся язычок с родинкой величиной с горошину и лизнул мне руку.

У меня в нагрудном кармане под застёжкой-молнией было семьдесят рублей — весь мой заработок за прошлое лето. В деревне за домом дедушки начиналось лесничество, там я пропалывал ёлочные посадки и прочищал просеки. Это было первое настоящее лето после долгой болезни, после всех этих клиник и процедур. Мать с отцом никак не хотели позволить мне работать, но я заупрямился. Я уже знал наперёд, какие будут разговоры осенью во время классного часа. Кто вкалывал там, кто тут. Кто заработал себе на брюки, кто — на пальто. И всегда у всех, кроме меня, было о чём рассказать. Я был твёрд, как гранит: работать, работать, работать. К тому же бояться-то было нечего. В лесу никто не будет подгонять меня. Как я могу повредить себе?

Эти семьдесят рублей, заработанные прошлым летом с помощью топора и мотыги, предназначались для покупки велосипеда, и я всегда брал их с собой, когда случалось отправляться с отцом на прогулку.

Теперь мне расхотелось иметь велосипед. Даже такой новомодный, на толстых шинах, который складывается и помещается в чемодане, новейшая модель — последний крик моды, хотя мы уже несколько месяцев ждали, когда же они появятся в магазине. Поглаживая тёплую шейку щенка, я чувствовал, что по-настоящему никогда и не хотел велосипеда. Что мне с ним делать? На городских улицах даже автомобилям места не хватает, где уж тут ещё ездить на велосипеде? А в деревне у дедушки... У деда есть велосипед. Что с того, что старый и скрипучий.

До сих пор я только в книгах читал, что иногда великие решения принимаются очень быстро. Теперь и со мной случилось так. Не стану рассказывать, что сказал отец и что сказал я. Могу лишь утверждать, что я с самого начала знал, кто возьмёт верх. Обычным разговором о том, как мы однажды отправимся жить в деревню, остановить меня не удалось. Я хотел завести собственную собаку сейчас, сразу. Уже сегодня. Эту самую, что лизала мой большой палец. Годы, проведённые в больницах, почти лишили меня друзей. Неужели мне нельзя завести хотя бы собаку?

Да, не стану рассказывать, что сказал отец в Кадриорге, а мать дома. В данной истории не это главное. Как бы там ни было, щенок на все разговоры ответил «гав», и его голос подтвердил нам — что случилось, то случилось, и теперь придётся просто с этим считаться. Как и с тем, что тряпка и ведёрко должны теперь всегда быть под рукой.

В тот же вечер он получил имя. Мы сидели всей семьёй перед телевизором. Страсти утихли, как пишут в газетах. Отец уже устроил цирковое представление — натянув на голову пластикатовый мешок, как противогаз, вытирал за щенком лужи. Мать держала щенка на руках. Теперь щенок грыз носок моего шлёпанца. Похоже, его не слишком интересовали бегущие по экрану северные олени, свистящее лассо, покрытые шкурами яранги и голая заснеженная тундра. Но затем в уголке экрана возникли чёрные точки, стали увеличиваться, росли и росли, пока, наконец, не превратились в лохматых, запряжённых в нарты ездовых собак, которые с яростным лаем мчались к яранге.

Враз щенок забыл про шлёпанец. Он прошуршал через комнату, ткнулся носом в ножку телевизора и гавкнул, прощупывая почву.

Ему ответил человек. Собаки исчезли, и весь экран теперь был заполнен улыбающимся широким лицом, выглядывающим из-под мохнатой меховой шапки.

— Этти! — ясно произнёс большой морщинистый рот. — Этти! — И улыбнулся, сверкая белыми зубами.

Это было чукотское приветствие, которое произносит гость. Но не просто «здравствуйте», как выяснилось. «Этти» в переводе означает «я прихожу». Там, на Чукотке, эти самые яранги расположены жутко редко, пастухи живут за сотни километров друг от друга. Когда кто-нибудь приходит в гости, радость велика. «Этти!» — говорит прибывший. И для хозяина это самые приятные слова.

«Этти!» — сказал я тихо. Ух ты! Щенок тут же подкатился ко мне. При этом он так забавно вертел задом, болтал ушами и так лукаво поворачивал голову, словно действительно хотел сказать: «Ого-о, я прихожу!»

Три недели и три дня спустя мы уехали в деревню к деду. Собственно, с этого мне и следовало бы начать свой рассказ.

Сколько я себя помню, летом я всегда жил у дедушки, конечно, не считая годы болезни. Дом дедушки стоит на краю совхозных земель. Маленький дом, возле него крохотная банька, высокий сарай и глубокий погреб. Настоящий хутор, говорит он сам, только вот хлева нет. Впрочем, там когда-то и был хутор. Кажется, маленький и бедный. Об этом свидетельствует оставшееся бог знает с каких времён название «Хюти» — «Хижина».

Про дедовский дом отец говорит, что если бы ему позволили по собственному желанию выбрать место, чтобы поселиться среди лесов, гор, лугов и полей, то и тогда не удалось бы сделать этого лучше, чем сделали те, кто построил Хюти. И в этом, по-моему, он почти прав. Почти, потому что хутор мог бы всё-таки располагаться поближе к реке или какому-нибудь другому месту для купания. Всем остальным я был вполне доволен.

Если выйти во двор, стать лицом к северу, то видно, как за лугами большие и маленькие машины катятся в сторону Таллина или Тарту.

— Простор! Его-то мне и не хватает между городских стен, — говорит мать, глядя в эту строну. И глубоко вздыхает.

Но если с этого же самого двора глянуть на юг, увидишь сразу же за оградой молодой сосновый лес, слева от него лиственная рощица, справа ельник, между ними группами высокие сосны, полоса вырубки, небольшой заболоченный ольшаник и так далее, и так далее — вперемежку песчаные пустоши, болота, кустарники, чащи, и так до самой реки, которая текла далеко от Хюти, и поэтому я ещё никогда её не видел.

— Девственная природа! Вместо того, чтобы наслаждаться ею, я сижу в конторе, — говорит отец, глядя на юг, затем раздувает ноздри, потягивает носом и спрашивает хрипло:

— Куда опять задевался мой томагавк? Пахнет диким кабаном.

— Дед, — объявил я сразу же, в первый день, как только мы приехали на хутор. — Этим летом я буду спать не в комнате. Мы с псом поселимся в баньке.

— Хм, — отозвался дед. У него был такой обычай — хмыкать. На сей раз по его тону я сразу понял, что он не собирается указывать мне, где спать, что это полностью моё личное дело.

— Щенок может помешать тут в комнате, — уточнил я для ясности.

— Мхм, — снова подал голос дед, но уже совсем иным тоном. Теперь это означало, что об этом беспокоиться не стоит. Решение было принято. Банька стояла в дальнем конце двора, почти что в ельнике. Раньше я просто не осмеливался спать там. Но теперь мы ведь были вдвоём.

Сунув под мышку свёрнутый рулоном половик, я направился через двор, щенок не отставал от меня ни на шаг. Щенок служебной собаки должен иметь своё постоянное месте, так написано в настольной книге собаковода. На новом месте жительства с этого и следовало начать.

— Этти! — сказал я строго, когда половик был разостлан в углу. — Место, Этти, место!

Если вы читали книгу немецкого профессора Лоренца о собаках, то знаете, как важно добиться беспрекословного выполнения этой команды.

Щенок потряс головой, тряхнул ушами, зевнул и неохотно побрёл на половик. Кое-чему мы уже научились.

— Теперь, Этти, начнётся серьёзная жизнь, — продолжал я. Конечно же, я знал, что он не поймёт длинной речи, но это ничего не значило. Речь была больше для меня самого. «Воспитание служебной собаки дело нешуточное. Тот, кто обзаводится служебной собакой, берёт на себя тяжкий груз. Он берёт на себя ответственность», — так сказал мне отец. Это было последнее, чем он пытался отговорить меня. Он выкатил эту «ответственность» сквозь зубы, словно бомбу или гранату, которая при неосторожном обращении может взорваться.

— Щенок, то есть ты, Этти, — продолжал я словами книги, — должен в период интенсивного роста очень много бегать, учти это. — Шли последние месяцы перед началом Олимпийских игр в Монреале, и я вдруг почувствовал искушение завершить свою речь олимпийским призывом «Цитиус! Альтиус! Фортиус!», но для вислоухого щенка это было бы всё же, пожалуй, слишком.

— Бег, пища, сон! — сказал я ему торжественно. И это он понял. Во всяком случае перестал таращить глаза. Глубоко вздохнув, он положил голову на лапы и блаженно засопел.

Что такое ответственность, начинаешь полностью понимать, пожалуй, лишь тогда, когда от тебя зависит чья-то судьба. Пока мой вислоухий спал на своём половике, я мог ещё и ещё раз подумать о том, что теперь от меня зависит, вырастет ли из этого лохматого клубочка ленивая тварь, хилая и трусливая собачонка или сильный, ловкий и смелый пёс, друг человека, как говорит немецкий профессор Лоренц. Странно, в школе не переставая твердят, что всё зависит от нас самих, что мы на каждом шагу отвечаем за свои действия, но мы же не воспринимаем этого всерьёз. Мы прекрасно знаем, что, если дело обернётся совсем худо, в школу вызовут родителей и ответственность будет возложена на них.

Но мне-то теперь не на кого будет свалить ответственность. Да я и не хотел этого. Я взял книжку с фотографией собаки на обложке и прочёл ещё раз:

«Для нормального развития щенка необходимо, чтобы он мог много двигаться. Весьма развивающе действует игра с другими щенками, плаванье и бег по лесу».

Других щенков взять мне было неоткуда. Рассчитывать на плавание тоже не приходилось. Оставался бег по лесу. Этому ничто не препятствовало. Лесов вокруг хватало.

Сон у щенка короткий. Часа через два мы уже выбрались на проходящую за сараем лесную дорогу.

— Ну, Этти, — произнёс я ободряюще. — Давай теперь. Поди, погляди, кто сидит там за кустом. Иди давай, лопоухий!

Я нарочно не сказал, что ему полезно бегать, что это в его же интересах. В школе без конца твердят это, иногда несколько раз на дню. И от этих надоедливых поучений возникает желание нарочно сделать, именно то, что не в твоих интересах.

— Бегать здорово, — сказал я своей собаке. — Прямо настоящая забава. — И чтобы добиться большей убедительности, причмокнул. — Беги, Этти, тут простора достаточно!

Он посмотрел на меня, вильнул хвостом в знак согласия и сунул нос в кустик травы у обочины. Он и не думал никуда бежать. У него и без того было чем заняться. Он обнюхал обе обочины, наступил лапой на снующих взад-вперёд по муравьиной тропе перепончатокрылых насекомых, покосился на дятла, долбившего ствол сосны. Проделав всё это, он улёгся в песчаной автомобильной колее и хитровато уставился на меня. И не встал на ноги, пока я не пустился удирать от него.

Но тогда уж он бросился за мной. Мчался так, что задние ноги не поспевали за передними. Когда он нёсся во весь дух, казалось, будто передняя и задняя половина его тела бегут как бы отдельно, сами по себе. Передние лапы вроде бы не в чем было упрекнуть, но задние тащили тело куда-то вбок, и было похоже, что вот-вот, сию секунду, он завалится в канаву.

— Ну, до Затопека тебе далеко, — сказал я ему, когда он благополучно скатился с холма и принялся кувыркаться на мху. — Да, ты, конечно, не Затопек и не Лассе Вирен, но хорошо, что хоть так получилось. — Честное слово, если ноги бегут вразнобой, можешь быть доволен, что не полетел вверх тормашками.

Не знаю, заметил ли он, что и себя я не мог считать ни Затопеком, ни Виреном. Господи, неужели я совсем разучился бегать? Я знал, что человек может забыть всё что угодно. Кто вынужден месяцами лежать, тот разучивается даже ходить. Но я лежал не так уж долго. И притом с перерывами.

Леса за домом деда были изрезаны заросшими травой дорогами, по которым возили брёвна. Первая из них сворачивает метрах в двухстах от хутора Хюти, к голой песчаной пустоши, затем разделяет надвое посадки сосен и вскоре пересекается с широкой просекой, ведущей к гравийному карьеру. Отец называет эту просеку Невским проспектом. По этому Невскому можно вернуться обратно на хутор Хюти; другая дорога — по ней обычно возят брёвна — сворачивает на песчаную пустошь лишь метров на пятьдесят дальше, однако тут же отклоняется в сторону болота и делает большой крюк. Но в конце концов и она выходит на Невский.

Первая и вторая кольцевые дороги, так назвал я их про себя.

Поначалу нам было достаточно первой. Конечно, я не смог с первого раза пробежать весь круг без остановки. Тут ведь было больше километра. Но и щенок чувствовал себя не лучше. Ему тоже требовалась передышка. Так мы и трусили, переводили дух, трусили дальше и снова переводили дух.

Я, наверное, никогда не забуду день, когда меня окончательно выписали из больницы.

— Доктор, что он может делать, — спросила мать у врача, который просверлил мне в берцовой кости дырочки, укрепил в дырочках иглы шприцев и через них неделями закапывал лекарства.

— Всё, — сказал врач по обыкновению резко.

— И бегать тоже? — спросила мать дрожащим голосом. — Играть в волейбол, футбол? Шалить с другими мальчишками?

— Милая моя! — выпалил врач вовсе не любезно. — Сколько раз надо вам повторять? Мальчик теперь абсолютно здоров!

Но, видимо, ногам моим абсолютно не было дела до того, что меня признали здоровым. Они как-то не желали подниматься, отказывались бежать. Мне даже казалось, что они скрипят и визжат, как несмазанные колёса. И я радовался про себя, что там на выставке не наткнулся на щенка постарше и побольше. С таким бы я, пожалуй, и не совладал.

С Этти я пока что справлялся. Книга по собаководству требовала как можно больше двигаться, и это лопоухий получал. По утрам, стоило мне только вскочить с постели, мы устраивали танцы-шманцы, как называет дедушка утреннюю зарядку. Раньше я терпеть не мог утренней зарядки. Все знают, что она полезна, и я тоже знаю. Но сколько человек из тех, кто знает, открывают по утрам окно и начинают «в стороны — вместе» и «поднять — опустить»? Сонная расслабленность ещё держится в тебе, так хочется поваляться в постели, суставы потрескивают, спину никак не разогнуть, ноги словно деревянные... Нет уж, благодарю покорно... Бодрый донельзя голос тётеньки, ведущей радиозарядку, на меня тоже не действует. Я не столь наивен, чтобы думать, будто она в момент передачи приседает и выпрямляется перед микрофоном. Передача наверняка записана на плёнку ещё неделю назад, и не рано утром, а в какой-нибудь спокойный послеобеденный час.

Этти тоже был весьма благодарен. По утрам он особенно ленив. Он преспокойно усаживался в дорожную пыль и, ясное дело, даже слышать не хотел о том, чтобы подальше отойти от сарая. Я мог сделать пятьдесят шагов, мог удалиться шагов на сто, но он сидел, как приклеенный, развесив уши. Только после того, как я уходил за кусты, опускался на четвереньки и вот так, по-собачьи, появлялся оттуда, он пускался бежать ко мне. Любопытство — одна из движущих сил истории человечества. Это я где-то вычитал. На собак это тоже распространяется. Чтобы Этти занимался по утрам, мне каждый раз приходилось выдумывать что-нибудь новенькое.

С наступлением дня Этти становился гораздо живее. В полдень первым выбегал за ворота, мчался за сарай и останавливался на дороге, поджидая меня. Ни разу не помчался он вниз по отлогому склону холма, пока я тоже не показывался на дороге. Хотя я и знал, что он с нетерпением ждёт минуты, когда сможет поприветствовать свою черепаху.

Черепахой мы прозвали широкий горбатый камень на краю песчаной пустоши. С первого же дня жизни в деревне стоило Этти увидеть этот огромный валун, как нос его начинал вздрагивать. Он никогда не забывал свернуть к камню. Даже в тех случаях, когда я на этом месте прибавлял скорость. Что его привлекало, я так никогда и не узнал. Сколько я ни присматривался, я не мог обнаружить у камня никаких особенностей. Возможно, мне следовало бы и обнюхать его. Но человеческое обоняние, как известно, в двадцать раз слабее собачьего. Могу только предполагать, что «черепаха» — почтовая контора лесного населения, нечто вроде валяющегося в прерии черепа буйвола, как в рассказах Сетон-Томпсона о животных.

— Ладно, — подумал я. — Задаёшь другим загадки, зададим и тебе. — Я присмотрел для себя красивый пирамидальной формы куст можжевельника, заблудившийся среди сосен. Этти направился обнюхивать свою «черепаху», а я чуть погодя свернул к можжевельнику. Втягивая ноздрями горьковатый запах, гладил его ветки и делал вид, будто мне бесконечно интересно. Щенок, конечно, тотчас же оказался тут как тут и принялся обнюхивать куст со всех сторон — растерянно поглядывая вверх. Я скрыл усмешку. Око за око, дружочек. Пусть у каждого из нас будут свои секреты.

Обычно до обеда мы делали маленький круг, а под вечер — большой, который достигал края болота. Не могу сказать, сколько мы при этом пробегали. Сначала я говорил себе: «От засохшей ели до раздвоенной берёзы». Или: «От столба до большого пня». Или: «От одной поленницы на обочине до другой». Сначала такие вехи требовались мне, чтобы ноги сами собой раньше времени не перешли на шаг. Но потом, может быть, месяц, может быть, полтора спустя, я стал свободно переходить с ходьбы на бег, а с бега на ходьбу. Мне не требовалось и думать об этом. Означало ли это, что к ногам постепенно возвращалось умение бегать? Что скрипучие шестерёнки колен разработались?

И с Этти произошли большие изменения. Когда он задерживался у своей «черепахи» и потом со всех ног мчался за мной через вырубку, он больше не падал в ямы на посадочных полосках. Наскакивая на кочки, он больше не кувыркался через голову. И вернувшись из лесу, он не ложился сразу, как бывало сначала, во дворе, на травке. Что касается щенка, то тут всё объяснялось, конечно, просто: он подрос и окреп. Он усердно глотал таблетки кальция и наращивал кости и мускулы. И он вышел из младенческого возраста.

— Слушай, породистая собака Этти, слушай, лев ты этакий, — сказал я однажды вечером, когда мы только что вернулись из леса. — Ты уже довольно большой пёс. Так вот, не думаешь ли ты, что пора нам осваивать новые охотничьи угодья? Сколько можно кружить тут, вокруг дома? В лесу полно дорожек и тропинок. Может быть, где-то ждёт тебя новый и гораздо более интересный почтовый камень?

Он внимательно посмотрел на меня и, честное слово, кивнул. Но скорее всего это получилось случайно. Потому что на следующий день, когда я не свернул в конце дороги на второе кольцо, а потрусил дальше, он уселся — плюх! — на белый песок. И морда его выражала твёрдое намерение не двигаться с места, дождаться меня, пока я не пойму свою ошибку, не поверну обратно на правильную дорогу в сторону песчаной пустоши.

Почти ежедневно я учил его подходить по команде. И теперь у меня тоже имелось два-три печенья, но ничего не вышло. Этот лопоухий и ухом не повёл, когда я позвал его. Его трёхмесячный ум подсказывал ему, что я ошибся дорогой. И он не собирался ошибаться вместе со мной. Умей он свистеть, он сейчас сделал бы это. Но поскольку свистнуть Этти не мог, а залаять не догадался, он ограничился ожиданием.

Если проводишь со щенком дни и ночи, то, пожалуй, вполне естественно, начинаешь разговаривать с ним, как с себе подобным. В больнице я разговаривал с пауком. Это был маленький хитрый крестовичок, который по утрам бегал взад-вперёд по потолку над моей кроватью. Я рассказывал ему, сколько дней ещё будут держать у меня в берцовой кости эти иглы и что я стану делать, когда выпишусь из больницы. Помню, обещал поехать в деревню и посидеть под ивою на краю канавы. При этом я не имел в виду никакой конкретной ивы. Просто ива означала для меня свободу, освобождение от запахов лекарств и бинтов.

Но теперь ива на краю канавы существовала на самом деле. Большая старая ракита, она росла тут же, где презревший новые охотничьи угодья щенок грелся на песке. Только у меня не было желания сидеть под деревом.

— Слушай, Лопоухий, — сказал я, стоя перед щенком, расставив ноги. — Тут не было никакой ошибки. Яйцу не следует учить курицу. Я направился как раз туда, куда надо было. Нельзя же всю жизнь трусить по протоптанной дорожке. Пора уже прокладывать собственные пути.

«Прокладывать собственные пути» — произнеся эти слова, я почувствовал, что они немного щекочут моё самолюбие. Ведь такие слова не всегда приходят на ум. Довольный собой, я повернулся спиной к упрямому щенку и пошёл прочь. И гляди-ка, на сей раз он бросился вслед за мной. Поначалу неохотно, но затем всё более набирая разгон.

Так далеко от дома я раньше не уходил. Дороги, чтобы проехать на велосипеде, тут не было, а пешком далеко ли уйдёшь. Бегом, конечно, другое дело. Совсем другое. Может быть, и не пять вёрст за четверть часа, но что-то вроде того. Путём, которым мы теперь направились, пользовались и до нас довольно часто. В сырых низинах я заметил вмятины, оставленные гусеницами трактора, довольно свежие следы сдвоенных шин грузовика и зубчатый орнамент подошв больших резиновых сапог. Рядом со следами сапог тянулся узкий, глубоко врезавшийся в мягкую почву след колёс велосипеда. Кто-то вёз из лесу на велосипеде что-то тяжёлое.

На высоких местах следы были плохо различимы. Поэтому я и не понял, куда же свернул грузовик. След его шин с затейливым рисунком вдруг пропал. Но старая дорога для возки дров с крохотными ростками ёлочек в старых колеях, тянулась дальше.

— Ну, друг и товарищ, — сказал я щенку, который уже давно тоскливо поглядывал в сторону дома. — Смотри теперь во все глаза. Эти старые лесные дороги, известное дело, — они разветвляются туда и сюда, потом пойди пойми, откуда именно мы пришли.

Впрочем, предупреждать щенка было глупо. Собаке не требуется запоминать берёзы с тремя верхушками или растущую из пня ёлочку, чтобы найти дорогу. Её нюхалка, которая в двадцать раз чувствительнее человеческого носа, безошибочно выведет по следам назад. Это мне надо глядеть во все глаза.

Я искал ориентиры поприметнее. Их тут хватало. Провалившееся подстожье на бывшем лесном покосе, пружинящая под ногами гать из хвороста в мокрой низине, полоска розовой материи, неизвестно кем привязанная к ветке. В одном ельничке я обнаружил даже замшелую каменную ограду.

От покосившегося сарая, раскрытый чердачный люк которого глядел, словно пустая глазница, мы повернули назад. То есть, повернул я. Щенок так далеко и не забежал. Он уже давно отстал от меня шагов на тридцать-сорок. Боялся он незнакомых, далёких от дома мест, что ли? Но тогда он должен был бы держаться возле меня. Наверное, Этти устал, подумал я, испытывая затаённую гордость. Ага, стало быть, дело дошло до того, что я при своих двух конечностях, одна из которых к тому же вся продырявлена, утомил четыре, здоровые, собачьи. Да-да, теперь, значит, дело обстоит так же, как у одного отцовского знакомого, который бегает со своим догом по болотистому лесу в Пяэскюла и всегда хвастается: вообще-то бегал бы больше, да собака не выдерживает.

— Бедный Этти, — сказал я нежно. — До дому-то ты всё-таки доберёшься? Может, взять тебя на руки? Хочешь?

Ещё чего! Когда этот лопоухий понял, что теперь мы в самом деле возвращаемся, он помчался со всех ног. Он враз стал другой собакой. Забежав вперёд, он спрятался в траве, нос торчком, уши прижаты к голове, коричневые глаза сверкают, словно лаковые пуговки. А когда я поравнялся с ним, он подскочил, и прыгая, как безумный, пытался лизнуть меня языком в лицо.

Вернувшись домой, я сделал щенку небольшой выговор:

— Выходит, ты страшный лентяй. Бегать тебе просто неохота. А бег тебе полезен, разве ты сам не понимаешь?

Понял, конечно. Сразу же помчался к старому волейбольному мячу, который я дал ему для игры. Борясь с мячом, он раз десять перевернулся вверх тормашками, но затем, наконец, схватил его зубами и принялся таскать по двору. Конечно, он хотел, чтобы я пустился догонять его, но у меня просто больше не осталось сил. По сведениям дедушки, от Хюти до того сарая с чердачным люком было километра четыре. Стало быть, мы совершили пробежку в несколько раз длиннее, чем обычно.

С этого дня мы больше не бегали по своим кольцевым дорогам. Я вдруг почувствовал страсть к открытиям. Куда поехал грузовик, следы которого мы потеряли? Откуда ведут узкие колеи велосипедных колёс? Где же река, о которой дедушка так много рассказывал? Сбегаем, а, Этти?

Выговор подействовал. Побежали. Больше он не отставал, теперь он семенил впереди меня. И лишь когда тропа раздваивалась, он останавливался и ждал меня, склонив голову набок, словно спрашивал, куда свернуть.

Куда ведут лесные тропы? Кто протоптал их? Иногда мы легко находили ответ. Например, когда тропа обрывалась на зелёной от зарослей черники лесной поляне или вела к клочку покоса, вклинившегося в край болота. Значит, сюда ходят по ягоды или косить сено. Но иногда мы попадали на тропки, возникновение которых трудно было объяснить деятельностью людей. Тогда я говорил Этти:

— Это наверняка тропа какого-то животного. Ну-ка, принюхайся, может, узнаешь по запаху, кто её протоптал?

Он делал это сейчас же. Стоило мне лишь указать на что-то, как он уже совал туда свой нос. Ньюх, ньюх, ньюх — старательно принюхивался щенок и затем сообщал своё мнение звонким лаем. Он узнал хозяина лесной тропы.

Никто лучше меня не знает, что значит для человека способность передвигаться. Когда у меня из берцовой кости вынули иглы, когда мне разрешили вставать, когда я понял, что могу ступать на обе ноги, не чувствуя при этом острой боли, я сначала ничего другого не хотел, как только ходить, ходить, ходить. Неуклюже пошатываясь и покачиваясь. От стола к окну, из одной комнаты в другую, на двор и на улицу. Но того, что и бег может доставить почти столько же радости, я тогда не знал. Этого не знает большинство людей. Да и не узнает, если не попробует, если останется для них неизведанным такой бег трусцой по пахнущим смолой и хвоей пригоркам, среди низин, где растёт болотный багульник, белоголовая пушица и терпко пахнущие кусты таволги.

Да, без ног, способных бегать, я никогда бы не попал в самые дальние закоулки леса за хутором Хюти. Не обнаружил бы ель, которая поднималась над рекой из прибрежного кустарника как огромная зелёная башня, прямо в поднебесье, без единого просвета между зелёными колючими лапами. Остался бы неувиденным поднимающийся горкой между болотными берёзами Барсучий остров, под которым был целый подземный город, и его более плоский остров-близнец, на котором штук сто ёлок, потерявших хвою и кору, росли так близко одна к другой, что возникало впечатление, будто это орган, огромный лесной орган с навеки замолкнувшими трубами.

Нет, если бы я только ходил, всё это осталось бы неувиденным. Пока я сюда дошёл бы, комары сожрали бы меня вместе с моими кедами производства фабрики «Пыхьяла». А так удалось удрать от комариной стаи.

До сих пор наши пробежки в лесу были всё же больше «прогулочным бегом», но вот наступил день, когда мне пришлось напрячь всю свою силу и волю.

Однажды под вечер мы бежали по холмам, заросшим смешанным лесом, и наткнулись на куст сирени. Но, судя по всему, Этти, то и дело забегавший вперёд и зазывно оглядывавшийся, не придал теперь нашему открытию ни малейшего значения.

— Глупый ты пёс, — сказал я ему. — Этот сиреневый куст таит в себе гораздо больше тайн, чем дурацкие пни, которые ты так старательно и радостна обнюхиваешь. Скажи, откуда тут в лесу взялась сирень?

Конечно же, он не знал. Да и вообще ответить на этот вопрос трудно. Как попадают в лес кусты смородины, малина, яблони — объяснить легко, но ведь семена сирени птицы не клюют. Кто же мог помочь этой сирени перебраться за многие километры? Был бы там дом поблизости, я подумал бы, что когда-то давным-давно, когда везли саженцы, одно растеньице просто потеряли по дороге, но в этих местах ведь жилья не было. По крайней мере дедушка об этом не рассказывал.

Этти вертел головой и при этом смотрел так, словно понимал, что на пень, который лишь немножко попахивает мышами, не стоит и времени тратить. Опустив нос к земле, он бегал вокруг сиреневого куста, пока вдруг не бросился разгребать лежалые листья и обломки сухих веток.

Этот уже немного повзрослевший щенок был гораздо предприимчивее, чем я мог предполагать. С помощью своих двух передних лап он секунд за двадцать раскрыл тайну сиреневого куста. Из-под мусора и слежавшихся листьев показался раскрошившийся угол фундамента.

Но показалось и нечто другое. Щенок неожиданно взвизгнул и невиданным до сих пор прыжком бросился на спину. Несколько секунд я не мог различить, где у него ноги, уши и хвостик. Скулящий клубок шерсти крутился в траве и замшелом подлеске, пока, наконец, вдруг не раскрутился, встал на ноги и бешенно закружился.

Из угла фундамента слышалось воинственное жужжание. Ясно, надо удирать пока не поздно. Я свистнул и побежал в сторону дома.

Спустя мгновение Этти пролетел мимо меня. Как ракета, как чёрная молния, как тот, кто, попав в тяжёлое положение, видит спасение лишь в стремительном бегстве. Я свистел, звал его, он и внимания не обратил. Убежав вперёд метров на сто, может быть, на полтораста, он со всего маху бросился опять на землю и принялся кататься по траве.

У меня похолодела спина. По пути сюда мы прошли немного по шоссе. Этти, конечно, на поводке. Я хотел, чтобы он понемногу привыкал к автомобилям. А что если он теперь помчится той же самой дорогой назад домой? Сколько задавленных машинами собак видел я из окошка автобуса. Можно ли надеяться, что сейчас, обезумев от боли, он сможет соблюдать осторожность?

— Этти, сюда! — крикнул я повелительно.

Он всегда подбегал, когда я звал его. Мы уже два месяца тренировались на подход по команде. Но теперь он не послушался. Странно вскидывая зад, он скакал передо мной, как галопирующая лошадь. Однако расстояние между нами не увеличивалось, скорее — уменьшалось.

Так быстро я в жизни не бегал.

Мысленно я прикидывал, далеко ли ещё до тропы, которая привела нас от шоссе на гребень холма. Семьсот, шестьсот, пятьсот метров? Я должен догнать его, пока он не добежал до неё. Должен по крайней мере догнать и бежать рядом с ним, чтобы затем повернуть и повести его за собой, подальше от шоссе, на наш старый добрый Невский проспект.

Дышалось ещё легко. Я свистнул. Конечно, вышла нескладно, тихо. Попробуйте-ка сами свистнуть на бегу, увидите, что получится. Но он всё же услыхал. Свист был нашим условным знаком. Это означало: ищи меня, догоняй. Свист действовал лучше, чем оклик по имени. По свисту он привык оставлять любое занятие и бросаться ко мне. Но теперь он лишь сбавил скорость и поглядел назад. Бросил один-единственный взгляд, не больше. И понёсся дальше.

Вот так оно и бывает, когда бегут наперегонки, подумал я. Видимо, я забыл как это бывает. Может быть, когда-то давно, до болезни я и бегал наперегонки, но теперь почувствовал себя первооткрывателем, почувствовал впервые, как колено больше ни за что не хочет подниматься, как шаг становится всё короче и в груди начинает жать, а на пояс как бы навешивают дополнительные гири. Неужели мне придётся познать и то, как полностью выкладываются в беге?

Нет, это осталось на другой раз. Я догнал его. Метров за сто до шоссе я не только догнал его, но и вырвался на шаг вперёд.

— Ну, Этти, — сказал я минут десять спустя, после того, как мы счастливо добрались домой и он прошмыгнул в свой угол, а я вытащил у него из шерсти на загривке двух раздавленных шершней и с брюшка сбил щелчком ещё одного, живого.

— Ты, конечно, не Затопек и я не Лассе Вирен, но и мы не такие уж слабаки.

Его хвостик застучал по полу. Наши точки зрения совпали, как говорит отец.

Как говорит отец. В это лето он говорил мало. Он и не смог по-настоящему побыть в деревне. «Сознательные люди понимают, что предприятие испытывает трудности и не добиваются отпуска на летние месяцы», — говорил он иногда, когда приезжал в Хюти, и пространно рассказывал, что отвечают сознательные люди своему директору, если тому всё же приходит в голову дать им отпуск летом.

— Не могу, товарищ директор, — отец заламывал руки, — ведь пла-пла-а-ан, ведь про-про-проект!

Так они и приезжали с матерью лишь на субботу и воскресенье навестить нас. Поддержать огонь в очаге, как говорит дедушка. Потому что и у матери на работе этим летом был пл-а-ан и про-про-проект.

Во время одного из таких приездов отцу захотелось отправиться вместе со мной и Этти в лес.

— Давай-ка мы с тобой, Эркки, как старые спартаковцы, — сказал отец, — зададим этому щенку жару. Скорость сто и все повороты прямые, а?

Метров четыреста-пятьсот мы и прошли, как спартаковцы. Этти, подпрыгивая и обнюхивая обочины, впереди, а мы топ-топ-топ — за ним. Затем отец удивлённо глянул на меня.

— Слушай, а ты не боишься, что мы загоним щенка до смерти?

Я не боялся. Продолжали бежать дальше.

— А ты не боишься, что от такого темпа у него дыхание собьётся?

Я и теперь ещё ничего не понял. Я не понял, пока он, пыхтя как паровоз, не остановился и не прохрипел:

— Спартаковцы сдаются. А вы жмите дальше.

Мы и жали. Немного погодя я оглянулся. Он стоял на том же месте, где остановился, лицо его выражало изумление, недоверие и ещё что-то, чему я не смог найти название. Что-то новое и чужое.

Ну, часа через два, когда мы все сидели в кухне вокруг стола, он опять был самим собой, такой, как всегда.

— Налей молока парню и этому псу-барбосу тоже, —-сказал он матери. — Им надо восстановить силы. Будут знать старого спартаковца, я, кажется, загонял их.

Я заметил, как мать вздрогнула и озабоченно посмотрела на меня. Но тут же выражение лица её смягчилось. Видно, она вспомнила, что отцовские слова обычно следует понимать наоборот. Странно, неужели после пятнадцати лет совместной жизни с отцом она может забыть об этом.

— Большой парень, большой пёс, — объяснил отец, пододвигая к себе кувшин с молоком. — Но стоило немножко пробежаться, как дух вон. Надо больше тренировать выносливость.

— Вот переселюсь раз и навсегда в деревню, тогда и начну тренироваться, — оказал я, глядя ему в глаза, и протянул ему свою кружку.

Лето прошло, словно пролетело, так было написано в каком-то отрывке в хрестоматии, и я могу это подтвердить. Думаю, что и Этти тоже. За два дня до начала учебного года отец приехал, чтобы окончательно забрать нас в город. Говорю окончательно потому, что он уже раньше хотел увезти нас, но я выторговал у него ещё несколько дней. Несколько дней леса, полей и реки. Да, и речных дней, потому что к тому времени мы бегали уже дальше леса.

Эта речка, где местами воды было только по щиколотку и тут же рядом глубокий омут, вдруг оказалась совсем близко от нас. А вместе с ней и склонившиеся над водой черёмухи, и играющие в стремнине в омуте гольяны и плотвички, и быстрое купание в удивительно прозрачной прохладной воде. Я беру свои слова назад. Расположение Хюти не оставляло желать лучшего. Место купания было не так уж и далеко. Пятнадцать минут лёгкого бега — разве это много?

— Теперь у твоего приятеля начнётся скучная жизнь, — сказал дедушка, когда мы стали собираться обратно в город. — Каменный дом, тесная квартира — не то, что здесь.

Конечно, это было не то. Я вдруг вновь почувствовал груз ответственности. Но я сразу же успокоил себя. Ничего, справимся. Две пробежки в день остаются в силе. Придётся лишь рано вставать по утрам, очень рано. К счастью, мы живём на окраине города. Лес, где можно побегать, совсем рядом, поблизости. Если мы с Этти утром, до того, как мне идти в школу, будем пробегать километров по пять, он вполне сможет потерпеть, пока я не вернусь домой.

И мы пробегали эти пять километров, Этти даже больше. Он водил носом влево и вправо, любопытство заставляло его то и дело убегать с дорожки в сторону.

Я невольно усмехнулся, когда наш милый Маннермяэ за день до осеннего кросса не дал мальчишкам футбольный мяч. Они — там были ребята не только из нашего класса, но и из других — хотели после уроков поиграть часок в футбол. Какая команда раньше забьёт десять голов.

— Ребята, ребята! Подумайте о завтрашнем дне, вы утомитесь!

Интересно, что он сказал бы, если б знал, когда на следующий день выстраивал нас на старте, что за каких-нибудь четыре часа до этого я, как обычно каждое утро, уже пробежал километров пять.

Просто смех — я никак не мог вжиться в атмосферу соревнования. Шестьдесят ног шлёпали впереди, рядом и сзади, а мне всё ещё казалось, словно мы с лопоухим Этти бежим вдвоём. Это странное чувство, что щенок бежит с нами, сопровождало меня всё время. И когда я где-то посреди дистанции прибавил скорость, то вовсе не из-за желания обогнать остальных. Просто мне вдруг показалось, что мой лопоухий свернул с тропинки что-то обнюхать. И мне пора удрать от него за поворот, чтобы он потерял меня из виду.

Как часто я вот так с ходу увеличивал скорость, и через несколько секунд покинутый мной Этти со страшным топотом догонял меня и забегал вперёд. Но теперь никто меня не догнал. Бегая с Этти, я никогда не оглядывался, но сейчас бросил быстрый взгляд назад. Артековские медалисты, баскетбольные тузы школы, звёзды лыжни — все эти любимчики папаши Маннермяэ ни капельки не прибавили скорости. Бок о бок и плечом к плечу топали они метрах в десяти позади меня, и вдруг я понял, что если только захочу, смогу увеличить этот разрыв ещё больше.

Хотел ли я?

Пожалуй. Пожалуй, даже наверняка. Прямо-таки непременно. В книгах бывают такие ребята, которые уступают победу, потому что кто-то другой желает её ещё сильнее. Я не верю, что так бывает в жизни.

Конечно, я хотел победить, когда обнаружил, что в состоянии сделать это. И хочу побеждать в дальнейшем, если только будет возможность.

Но будет ли?

Не знаю. Надо бы, пожалуй, спросить у лопоухого Этти.

1977