#img_5.jpeg

Действующие лица

Адам.

Мээла.

Яагуп.

Действие происходит в конце 50-х годов в одном из малонаселенных уголков Эстонской ССР.

 

Действие первое

Полутемная комната. Справа — низенькое, подслеповатое оконце, сквозь которое едва проникает лунный свет. В глубине сцены, за стеной, высятся деревья-великаны; там угадывается вековой лес. Временами в верхушках деревьев шумит ветер. Скользят тени, отбрасываемые набегающими облаками, и тогда в комнате и в лесу становится темно.

Слышно, как кто-то легко взбегает по деревянному крыльцу, вытирает ноги, дергает ручку наружной двери в задней стене. Это  М э э л а. Вот она уже колотит в дверь кулаком, а через мгновение заглядывает в окно, барабанит в стекла.

М э э л а (с улицы, звонким, как у ребенка, голосом). Откройте дверь, мужчины! Откройте!.. Я не вижу вас, дьяволы! (Снова подходит к двери, дергает ручку, громко стучит.) Откройте дверь, вы, короеды! Лешие… Волки! Ну, погодите же… Я проучу вас…

Минутная тишина.

Что это значит?!.

Слышно, как поворачивается ключ в замке, дверь распахивается, в темную комнату входит  М э э л а.

До чего хитры… Положили ключ под крыльцо, будто никого нет дома. А в комнату влезли через окно! Знаю я вас… (Быстро идет к двери, что справа, распахивает ее, прислушивается. Затем бежит к двери, что слева, раскрывает ее и тоже прислушивается.) Черти… (Пауза.) А может, в самом деле никого нет?.. (Спешит налево, к очагу, наклоняется над ним.) Зола холодная… Дрова на месте. Как утром положила, так и лежат.

Мээла берет спички, чиркает; потрескивает береста, дрова, сложенные в очаге, разгораются. Отсвет постепенно увеличивающегося, колеблющегося пламени в очаге падает на Мээлу — она угрюма и печальна. Но вот она поднимается, подходит к наружной двери, захлопывает, затем идет направо, к радиоле, и включает ее. С пачкой пластинок подходит к огню, выбирает одну, снова идет к радиоле и ставит пластинку. Возвращается на прежнее место, присаживается у очага. Из радиолы несутся звуки «Ночной серенады» Фанчулли. Мээла сидит понуро, она словно и не слушает веселой итальянской песенки. Затем вдруг поднимает голову — на деревянном крыльце раздаются чьи-то шаги. Глаза Мээлы вспыхивают радостью и надеждой. Она поворачивается, открывается дверь — в дверном проеме, на фоне льющегося снаружи лунного света, стоит  Я а г у п. Мээла мрачнеет еще больше и остается сидеть, глядя на огонь.

Яагуп переступает высокий порог, включает свет и всовывает ключ в скважину с внутренней стороны двери. Яагупу под шестьдесят. У него тяжелый и жесткий взгляд, седая подстриженная борода; на нем темное, без мехового воротника, полупальто, галифе из домотканой шерсти, сапоги; под мышкой он держит плоский, обернутый бумагой пакет. Сняв с головы форменную фуражку лесника, Яагуп пытливо осматривается вокруг.

Перед нами просторная комната с бревенчатыми стенами, потемневшими от пыли и дыма, копившихся здесь, возможно, столетиями. Многое свидетельствует о том, что в этом доме жило не одно поколение лесников. На стенах висят волчьи и медвежьи шкуры, оленьи рога, несколько чучел птиц и маленькие, с проворным маятником, часы. Поперек медвежьей шкуры — рогатина времен прадедов. В глубине комнаты, слева, — низкие нары, покрытые ярким, с эстонским рисунком, ковром. У самых нар, из стены, торчит небольшой козий рог, на нем висит зимняя меховая шапка, какие в тридцатых годах носили в Эстонии лесники. Посреди комнаты — большой стол с толстой щербатой столешницей, две длинные скамьи из расколотого вдоль бревна, несколько громоздких табуреток. На переднем плане слева — грубой кладки подножие дымовой трубы, рядом — большой низкий очаг, сложенный из валунов. Устье очага расположено таким образом, что зрители в зале не видят пламени, лишь его отсвет отражается на лицах сидящих перед очагом и причудливо играет на стенах комнаты. Перед очагом — низенький, широкий чурбан для рубки хвороста.

С правой стороны на задней стене висит большая карта-схема районов лесничества. Расположенный там гарнитур модной мебели — треугольный стол на тонких ножках, три кресла и торшер с двумя конусообразными абажурами-фонариками — резко контрастирует с окружающей обстановкой. У стены справа — большая книжная полка с множеством книг. Ближе к авансцене низкая дверь с высоким порогом ведет в комнату молодых; такая же дверь слева — в кухню, где спит Яагуп.

Я а г у п (подходит к радиоле, выключает). Ты почему сидишь в темноте, дитя?.. Ты одна?

Мээла не оборачивается, не отвечает. Мээла — стройная, небольшого роста, миловидная молодая женщина с очень наивным выражением лица. На ней светлый плащ, на голове синий платок, концы которого узлом завязаны на затылке; ноги обуты в новые, блестящие, но перемазанные сейчас грязью резиновые сапоги.

(Кладет пакет на стол и говорит с облегчением.) Значит, одна… Это хорошо, это очень хорошо…

М э э л а. Да, это очень, очень, очень хорошо!

Я а г у п. Ну-ну. Дуешься, а?

М э э л а. С чего ты взял? Мне не на что дуться. Ты вечно обманываешь меня, отец… Когда думаю, что идет он, — появляешься ты…

Я а г у п. А когда думаешь, что иду я, появляется он… Так ведь?

М э э л а. В последнее время это случается редко…

Я а г у п. Сегодня и правда нескладно вышло… (Подходит к Мээле, гладит ее по плечу.) Но не нарочно же мы… Парень все гнал меня из лесу: торопись, говорит, старик, домой, пока Мээла не вернулась с работы…

М э э л а. Гнал?

Я а г у п. Да… (Снимает пальто, под ним просторная темно-серая фуфайка с закрытым воротом; у пояса висит средних размеров нож.)

М э э л а. Тебя гнал, а сам?.. А сам остался в лесу? Почему?

Я а г у п. Ты же знаешь, дорогая невестушка…

М э э л а. Но ведь сегодня у меня день рождения. Двадцать лет! Такого дня никогда в жизни больше не будет.

Я а г у п. Это так. Что миновало, то миновало…

М э э л а. Мы только год как женаты… только год!

Я а г у п. Что поделаешь… Лесничий… Такая уж должность… Она ни днем, ни ночью покоя на дает.

М э э л а. А через пять лет? Через десять?.. Уж если он теперь…

Я а г у п. Может, теперь одолеем наконец браконьеров. Самых-то злостных!

М э э л а. Я думала, что самое главное для него здесь, в лесу, — наша любовь…

Я а г у п. Сколько времени парень подстерегал их… похудел даже. А они, негодяи, хитры, я вот…

М э э л а. До свадьбы клялся: никогда в жизни ни одного моего дня рождения не забудет.

Я а г у п. Он и не забыл. С чего это ты! Но ведь служба… обязывает.

М э э л а. А мужчину брак ни к чему не обязывает? Только женщину… Но зачем я говорю об этом тебе! Старый холостяк, что знаешь ты о любви? О браке? Ты бесчувственный и сына своего приемного сделал таким же…

Пауза.

Я а г у п. Поглядеть на тебя — такой милый, простодушный ребенок… И как он только справляется со всеми своими делами на этом злом свете?.. Даже жалость берет…

М э э л а. А в действительности передо мной даже волк поджимает хвост?

Я а г у п. Что говорить, смелости у тебя хватает… (Развязывает пакет, который принес с собой.) Гляди… парень заказал в поселке. Легко ли ему было сделать это! Выбрать фасон… и прочие выкрутасы. Чего он мне только не нарассказал в лесу… сам смеется… Наверно, не дешево стоило!

М э э л а. Что это?!

Я а г у п. Ко дню рождения… подарок. Ну что, не ожидала?

М э э л а. Посмотрим…

Я а г у п. Парень послал меня сегодня в район, к барышням-швеям. Единственный мужчина был среди женского стада. Взмок даже!

М э э л а (встряхивает платье). Да, красивое… Но здесь, в лесной глуши… (Кидает платье на стул.) Здесь к месту только… (показывает на свои сапоги) грязные сапоги, волчьи следы и скука!

Я а г у п. Коли волчьи следы — какая же скука? (Очень осторожно берет платье со стула.) Они там разглядывали, показывали — вот так… (Прикладывает платье к себе.) Красиво, не правда ли?

М э э л а. Ах, я не хочу! Не хочу… не хочу! К чему мне новые платья? Никто здесь не бывает, все одни и те же лица, разговоры, похожие один на другой дни, месяцы… Даже твой знаменитый друг Адам не приехал! Ну конечно, ни один разумный человек не станет добровольно забираться в эту глушь…

Я а г у п. Адама разумным не назовешь.

М э э л а. Но и он не приехал!.. Хоть и неразумный… И почему это вдруг — неразумный? Потому, что обманул тебя?.. (Берет с маленькой полки письмо.) «…Приеду, вероятно, на всю зиму к тебе, ветхозаветному пророку, в гости. Ведь мы много лет не виделись…». Слышишь, что пишет! Пообещал — и обманул. Не приехал в эту трущобу. Значит, Адам все же разумный человек!.. «Ветхозаветный пророк»… Почему он называет тебя так?

Я а г у п. Насмехается. Он пьяница и распутник, а я не терпел такой жизни и сейчас не терплю.

Пауза.

М э э л а. Скажи — ты шел через мост Альткоольме? Верно, дорогу к нам совсем затопило?

Я а г у п (добродушно). Начисто. Благодарение богу, скоро новый мост построят… А старый, эту рухлядь, завтра ломать начнут…

М э э л а. Значит, машина уже не придет?

Я а г у п. Если днем не пришла, так теперь и подавно…

М э э л а. Смеешься? Сколько времени ходил злющий, как хорек, фыркал. Ответь — ты, верно, не хочешь, чтобы Адам приехал сюда?

Я а г у п. Чего там скрывать? Видит бог, не хочу!

М э э л а. И все-таки написал ему — приезжай, когда вздумаешь?

Я а г у п. Военная хитрость, дочка. У Адама и раньше был такой характер: откажешь ему в чем-то, он сразу же — давай. А предложишь — у него и охота пропала. Потому-то я и позвал его. И гляди-ка, не приехал, негодник! Не приехал…

М э э л а. Но ты называешь себя его другом?..

Я а г у п (иронически). Адам поучал меня в свое время: вежливые и образованные люди никогда вражды не выказывают, даже если человек и не по нутру им.

М э э л а. Так, значит, вы вовсе и не друзья, а?..

Я а г у п. Нет. Если хочешь знать, он враг мне!

М э э л а. Но почему?

Пауза.

Я а г у п. Великое счастье, что он не приехал. Нечего ему делать здесь.

М э э л а (с легкой иронией). Яко же и мы оставляем должникам нашим…

Я а г у п (со вздохом). Не ведаешь, что болтаешь!

М э э л а. А мне все-таки жаль, что он не приехал… Да, очень жаль. Как было бы чудесно провести всю зиму под одной крышей с художником, разговаривать, спорить… Искусство всегда интересовало меня. Для чего я все последнее время столько читала? Даже газеты за несколько лет перерыла…

Я а г у п. Никто не принуждал тебя.

М э э л а. Боялась, вдруг покажусь ему глупой.

Я а г у п. Велика беда!

М э э л а. Его приезд был бы для меня большим счастьем…

Я а г у п. Глупая! Если бы ты его знала…

М э э л а. Я знаю! (Закатывает наверх схему районов. Под ней — автопортрет Адама.) Сколько времени я провела в этой комнате вдвоем с ним… Удивительный человек! Посмотри на его глаза… Я ни на одном портрете не видела таких глаз — дерзких и… влюбленных!

Я а г у п. Ты и в самом деле глупая… как и все женщины!

М э э л а. Что знаешь ты о женщинах? Я не понимаю — если ты ненавидишь Адама, считаешь врагом, почему давно не сжег его портрет?

Пауза.

Я а г у п (помолчав). Хочешь знать — почему… Хорошо! (Переворачивает портрет: на обратной стороне холста — портрет молодой женщины с обнаженными плечами.) Видишь… вот поэтому и не сжег. И закрашивать не стал, он все равно бы остался.

М э э л а. Какая красивая женщина… Кто это?

Я а г у п. Мария.

М э э л а. Мария?.. (Всматривается в портрет.) Почему мне кажется, что я видела ее?

Я а г у п. Это мать твоего мужа.

М э э л а. Мать моего мужа… Какие глаза! Они словно живут… Отчего у нее такое выражение лица — на губах улыбка, а в глазах отчаяние?.. (Отходя в сторону, шепчет.) Посмотри, отец, она следит за мной взглядом… Это Адам писал ее?

Я а г у п. Он.

М э э л а. О, Адам — большой художник… действительно большой художник!

Я а г у п. Не знаю. Он большой бабник, вот это я знаю. У него столько внебрачных детей, что, вероятно, он и сам потерял им счет.

М э э л а. Может, это сплетни?

Я а г у п. Адам — последний мерзавец! По крайней мере по отношению к Марии…

М э э л а. Но… кем была тебе Мария?

Я а г у п (после долгой паузы). Ладно, скажу… Когда-то и я любил эту женщину. В те годы лицо у меня было гладкое, а на макушке росли волосы… Я надеялся, что Мария выйдет за меня замуж. Но в один прекрасный день появился этот Адам, попросил на несколько ночей приюта…

М э э л а. И ты пустил?

Я а г у п. Он прожил у меня несколько месяцев… Адам был веселый малый, он нравился мне тогда… и, к несчастью, еще больше — Марии.

М э э л а. К несчастью?..

Я а г у п. Они оба были молоды, я же лет на пятнадцать старше Марии и такой… обыкновенный.

М э э л а. Обыкновенный?

Я а г у п. Возможно, я был чересчур неуклюж и суров…

М э э л а. Да?..

Я а г у п. Адам шутил, смеялся… В ту пору он не пил. Теперь пьет. И чем больше пьет, тем большей скотиной становится.

М э э л а. Правда?..

Я а г у п. Он замечательно рисовал цветы. Вот тут, на косяке, он нарисовал для Марии белую розу. Все думали, что это живой цветок. Даже росинки были видны…

М э э л а. А где эта роза теперь?

Я а г у п. Вырубил топором… Ведь Адам отнял у меня Марию.

М э э л а. Этот самый Адам?

Я а г у п. Этот самый… (Пауза.) По вечерам мы сидели здесь, у очага. Однажды, когда Мария слишком глубоко заглянула Адаму в глаза, я пытался предостеречь ее. Я сказал: «Придет время, и мы будем сидеть здесь втроем — Мария, я и маленький Тийт». Мария засмеялась и ударила меня. Она знала, что мне нравится имя Тийт…

М э э л а. Но ведь и Адам должен был понять это!

Я а г у п. Адам, дурачась, тоже сказал Марии: «Когда-нибудь, дорогая Мария, мы сами будем сидеть здесь втроем — ты, я и маленький Килль! Ибо своего сына я назову только Киллем!»

М э э л а. Килль?

Я а г у п. Килль. (Вспоминая.) Мария снова засмеялась… но совсем по-иному и… его не ударила…

М э э л а. Его — не ударила…

Пауза.

Я а г у п. Когда я наконец понял, что Адам уж больно пришелся ей по душе, было уже поздно.

М э э л а. Значит, Мария…

Я а г у п. Я был вспыльчив и все испортил. Ее жизнь и свою… Боялся, что она навсегда откажется от меня, — тогда-то и пришла эта мысль — сделать так, чтоб она меня полюбила.

М э э л а. Что же ты, сумасшедший, сделал?..

Я а г у п. Взял и смастерил ей подарок — нож с рукояткой из козьего рога… (Подходит к нарам и из щели в стене вытаскивает нож.) Гляди, вот этот… и ножны были. Из шкурки ласки, в узеньком черном железном ободке. Красиво.

М э э л а. Но почему все-таки — нож?.. Другой принес бы цветы.

Я а г у п. Здесь, в лесной глуши, цветы у молодой женщины могут быть и не быть, а нож нужен… Я протянул ей подарок и сказал: «Хотя ты и бессовестно далеко зашла с этим Адамом, однако я все прощу тебе, если пообещаешь не иметь больше с ним дела».

М э э л а. С твоей стороны это было нехорошо…

Я а г у п. Ее глаза сузились от злости… А я все еще протягиваю ей нож и говорю: «Поклянись, что мы, как эти нож и ножны, — на всю жизнь вместе!» Она не приняла ножа. Я силой вложил ей его в руку и сказал, чтоб хранила. Она молча вынула нож из ножен, кинула ножны в огонь, а нож положила на стол. Чего уж яснее… Я схватил нож со стола, стиснул в кулаке, подошел к стенке и вбил его в щель — пусть, думаю, будет вешалка. Даже шапку повесил на него. Сам не знаю, что нашло на меня. На ходу я запер дверь на ключ и… Когда я схватил ее, она в отчаянии рванулась к этому ножу.

М э э л а. Схватил?

Я а г у п. Должна же она была полюбить меня! Мог ли я думать, когда мастерил этот нож, что первым, на кого его поднимут, буду я? Но так было.

М э э л а. И нож тебя не остановил?

Я а г у п. В свое время я не боялся ножа даже в руках мужчины, тем более не испугался — в руках девушки, которую я безумно любил…

М э э л а. Но ведь это же — преступление!

Я а г у п. Да. Я жестоко поплатился за него. После этого Мария уже не замечала меня. Всей душой отдалась Адаму. Разрешила ему у меня на глазах целовать себя. А потом Адам рисовал ее здесь полуголой…

М э э л а. Здесь?..

Я а г у п. Именно здесь. Назло мне… Ты же видишь. Срам!

М э э л а. Отчего же — срам? Это искусство.

Я а г у п. Думал: а что, если взять эту прадедовскую рогатину и прикончить обоих сразу?.. Ходил и вынашивал эту мысль. Но в один прекрасный день Адам уехал. Мария же больше не приходила сюда.

Пауза.

М э э л а. Ты просил ее простить тебя?

Я а г у п. Полгода я был холоден как лед. Потом начал оттаивать. Сколько месяцев ходил с мыслью вымолить прощение и простить самому. А потом…

М э э л а. Что — потом?..

Я а г у п. Потом я услышал, что у Марии родился ребенок. И она не сникла от стыда, а целые дни пела и смеялась. Она была служанкой здесь, на одном хуторе… Однажды в воскресенье я пошел туда. Она натравила на меня собак. Едва унес ноги…

М э э л а. У тебя удивительная способность… Ты рассказываешь о своем проступке так, словно его совершил не ты, а кто-то посторонний.

Я а г у п. Я и есть для себя посторонний… ты права, дитя. Шел я в тот раз искусанный псами, дороги под ногами не видел…

М э э л а. Вероятно, тогда ты и взялся за Библию?

Я а г у п. Нет. Поздно учиться плавать, когда идешь ко дну. Эту карманную Библию (показывает) и в ней пять крон подарил мне лесничий, когда я готовился к конфирмации. (С ударением.) И она стала для меня парусом и рулем, советчиком и помощником.

Пауза.

М э э л а. Ну а как же с Адамом?

Я а г у п. Дни и ночи я думал, как отомстить ему… Моя голова никогда не отличалась обилием мыслей. Но Библия помогла.

М э э л а. Отомстить?

Я а г у п. Да. Библия полна страшных рассказов о карах и мести… Я стал часто ездить в Таллин. Услышал, что Адам много пьет. Разнюхал, в каком кафе или кабаре он любит сидеть, и пошел туда.

М э э л а. Что же он сказал, когда увидел тебя?.. О Марии спросил?

Я а г у п. Ни тогда, ни потом. Ни слова. Он почти всегда сидел за стаканом вина, и каждый раз его окружали все новые женщины. Новые… и красивые… Даже узы брака не могли удержать его, потому что он нравился женщинам…

М э э л а. Да?..

Я а г у п. Как я его ненавидел! Как я хотел, чтоб он скверно кончил! Когда у него не было денег и он злился, что никто больше не дает ему в долг, — я давал ему.

М э э л а. Ты? При… при твоей бережливости?

Я а г у п. Да. Тогда-то я и стал скупым. Жалованье у меня было маленькое… Адаму же я давал деньги безотказно. И без отдачи. Вслух я восхищался им, а в душе проклинал… и ждал. Однако он каждый раз вставал на ноги. Вероятно, талант у Адама был слишком могуч, чтобы погибнуть от вина. Он где-то черпал силу — и вот живет, пьет и кутит. Однако работает…

М э э л а. Каким ужасным человеком ты был!

Я а г у п. А он? Что он сделал с Марией? Я был всего лишь орудием господа на его винограднике. Все, что я делал, я делал веруя и по правде.

М э э л а. Страшна и безжалостна эта твоя правда… страшна!

Я а г у п. Не касайся меня и моей правды! Разве я касался твоей?

М э э л а. Ты…

Я а г у п (резко прерывает). Можешь ли ты или кто другой упрекнуть меня в чем-то? Я работаю честно. Всю свою жизнь я прожил в воздержании. Только один-единственный раз знал женщину, и никогда еще ни одна капля вина не прошла через мое горло.

М э э л а. Ты и в самом деле ветхозаветный пророк…

Длинная пауза.

Я а г у п. Прошло много лет. Началась великая война, не остался в стороне от нее и я. Лишь зимой сорок второго года, на поле боя, я услышал от одного земляка, что в наших местах была жестокая схватка между гитлеровцами и нашими… Мария погибла от шальной пули… (Пауза.) Я и раньше не дрожал за свою шкуру, а после этого и подавно. Жизнь опостылела мне. Хотел к Марии! Но ни одна пуля, ни один осколок, точно заклятые, не брали меня… Меня даже стали считать смелым бойцом. Как я тосковал по Марии!..

Пауза.

М э э л а. А я думала, ты не знаешь, что такое большая любовь!

Я а г у п. В передышках между боями мужчины рассказывали о своих женах, детях, родных, которые остались в тылу. Меня же ждала там лишь мертвая Мария…

М э э л а. Не понимаю…

Я а г у п. С каждым днем я все сильнее ощущал, что Мария ждет меня домой. Я даже стал сомневаться — умерла ли она? Ее ребенка я представлял себе беспомощным и неясным… Мне казалось, что он любит слушать, как поют птицы, и мечтать… Мне сказали, что хозяева хутора, где она работала, не заботятся о ребенке. Я долго прикидывал, думал, потом подавил стыд — и во второй раз пошел на хутор, где однажды на меня спустили собак.

М э э л а. Ну?..

Я а г у п. Там я впервые увидел ее мальчишку. Босоногий, нос посинел — на лужах была уже ледяная корка… И не слушал он вовсе пения птиц, а швырял в воробьев камни. Я подошел к нему, этот маленький, костлявый оборвыш повернулся — и я увидел глаза Марии. То была Мария… Тогда я понял, почему мертвая Мария ждала меня домой! Сердце мое сжалось, и я спросил: «Мальчик, как тебя зовут?» Он строптиво ответил: «Килль».

М э э л а. То был Килль…

Я а г у п. Конечно. По всему было видно — кровный сын Адама, дерзкий, бесстыжий.

М э э л а. Килль — сын Адама?.. Но ведь он такой верный, такой преданный?..

Я а г у п. Вот этим я и горжусь! Сколько лиха я хватил с ним… В душе я пообещал Марии, что никогда пальцем не трону ее Килля, и я сдержал это слово. Будь Килль моим сыном, порол бы его. Мальчишкой он очень обижал девочек — это от Адама. Но истинно — среда делает человека… Каким воспитаешь, таким он и будет.

М э э л а. Килль никогда не рассказывал мне ни о матери, ни об отце, и я словно чувствовала — не надо расспрашивать его…

Я а г у п. Он не знает правды о своем отце. У меня не хватило ни сил, ни смелости сказать ему об Адаме.

М э э л а. Сын Адама… Адам всегда казался мне молодым…

Я а г у п. По сравнению со мной он молод.

М э э л а. Как странно думать: я — жена его сына!

Пауза.

Я а г у п. Да… Нелегко было из сына пьяницы и распутника сделать порядочного человека. Как будто боролся с дьяволом. Но господь помог мне.

М э э л а. Удивительно, как ты не сделал из Килля верующего!

Я а г у п. Школа испортила парня. Он ведь жил в интернате. Пионером сделали. Вместо того чтобы учить закон божий, ходил с этими, как их… с юными натуралистами. Какой толк такому говорить о боге! Еще рта не раскроешь, как начинает смеяться. Вылитый Адам.

М э э л а. Сын Адама… Значит, от него и талант сочинять песни?

Яагуп сердито молчит.

Я всегда восхищалась тем, как Килль чувствует природу… как он любит, как-то по-особенному любит лес, зверей… Теперь я понимаю! Адам когда-нибудь видел его?

Я а г у п. Нет.

М э э л а. Но он знает о нем?

Я а г у п. Боюсь, что да.

М э э л а. Боишься?..

Я а г у п. Разумеется.

Пауза.

М э э л а. Тогда, конечно, лучше Адаму не приезжать… (Поворачивает холст то одной, то другой стороной, рассматривая портреты.) Но почему ты никогда раньше ни слова не говорил мне об этом?

Я а г у п. Мне ли было говорить? Я вот и теперь зол на себя… Но я должен был объяснить тебе. Я еще потому сказал, чтобы ты знала: если доведется встретить такого — надо стиснуть не только сердце, но и колени.

М э э л а. Ну, знаешь…

Я а г у п. Крепко стиснуть! (Пауза.) С чего он начал с Марией?.. «…Разрешите взглянуть на вас. Стойте так. Поднимите слегка подбородок. Так… Чудо!» У меня сжимались кулаки…

М э э л а. Но, может быть, так говорят все художники?

Я а г у п. Я как сейчас слышу весь этот скользкий разговор. Сотни раз я мысленно слышал его вновь и вновь и не могу забыть… «Впервые я серьезно, безнадежно влюблен… Нет, не как в женщину! Я восхищаюсь чудесным творением природы…». И я, дурак, смотрел на все это и верил, что он и впрямь любуется только чудом природы…

Пауза.

М э э л а. А с тебя он писал портрет?

Я а г у п. Я предложил, но он не захотел. Я видел, как Адам рисовал себя. Гляделся в зеркало и мазал кистью. Пока не кончил — не отошел. Такой уж он человек, ему дров в очаг подбрасывать не надо — огня как раз хватит… Марию рисовал как одержимый, будто горел. И нес при этом страшную околесицу — о любви и прочей ерунде.

Телефон на стене звонит три раза коротко, один раз продолжительно.

Это на хутор.

М э э л а. И чего это Килль не звонит?

Я а г у п. Верно, сам скоро придет.

М э э л а. Ты думаешь?

Я а г у п. А то как же… Слышишь, идет!

Снаружи слышны шаги, кто-то поднимается на крыльцо.

М э э л а. О, и правда Килль! (В радостном смятении бегает по комнате, хватает платье, бежит в комнату направо; говорит в дверях.) Скажи, что я еще не пришла… Я хочу поразить его, дьявола! (Закрывает дверь.)

Я а г у п (внимательно прислушивается к шагам за дверью). Это не Килль… (Внезапно приходит в сильное возбуждение. Опускает карту-схему районов, берет со стола шапку, почему-то надевает ее, приподнимает за ножки одну из упавших табуреток, но опустить забывает.) Это… это… не Килль!

Входит  А д а м — стройный мужчина средних лет. На нем короткое пальто из тонкого темного материала, с воротником из светлого меха, узкие темные брюки, остроносые ботинки, черный берет; под мышкой — ящик с красками; через плечо на ремне висит охотничье ружье в чехле. Он настежь распахивает дверь, но не входит, а мгновение стоит на пороге.

А д а м. Сразу стукнешь по голове или разрешишь прежде поздороваться?

Пауза.

Я а г у п. Надо подумать… (Ставит табуретку на пол.) Я тут долго размышлял — приедешь или нет…

А д а м. Спасибо за приглашение! (Проходит в комнату.) Да, когда думаешь, что черт тебе уже не страшен, он тут как тут. Не будь твоего любезного письма с приглашением, я бы подумал, что ты не рад. Мина у тебя, брат, такая… (Ставит вещи на край нар, подходит к Яагупу; тот кладет левую руку ему на плечо.) Ну что ж, здравствуй, охотник! Здравствуй, старый холостяк, здравствуй! Ты как будто отталкиваешь меня?

Я а г у п. У меня эта рука, сам знаешь, на войне прострелена. С той поры иногда словно мертвеет… (Медленно отстраняется.) Все-таки приехал!

А д а м (осматривается, глубоко вздыхает). Сколько раз я видел во сне огонь этого очага и эти медвежьи шкуры… Неужели это снова сон и я очнусь с чувством огромного сожаления… в сердце?.. (Останавливается перед модной мебелью. Качает головой, но не произносит ни слова.)

Я а г у п. Может, снимешь пальто? Жарко. (Вешает шапку на вешалку.)

А д а м (не обращая внимания). Много лет мы с тобой не виделись, Яагуп… Годы идут, Яагуп!

Я а г у п. А ты все еще как юноша…

А д а м. О тебе этого, к сожалению, не скажешь…

Я а г у п. Так ведь я и старше… да и счастья видел поменьше твоего…

А д а м. А я видел счастье?

Я а г у п. Раньше ты всегда считал себя счастливчиком.

А д а м. Раньше… Неужели считал? (Снимает пальто, передает Яагупу.) Повесь куда-нибудь… Как весело горит огонь!

Яагуп стоит в раздумье с пальто в руках, затем идет в комнату налево. Адам греется у очага; задумывается. Входит  Я а г у п.

Круг замкнулся… Я вновь пришел к тебе просить на какое-то время крова… Более того — убежища!

Я а г у п. Убежища?.. Ты?

А д а м. Знаешь, Яагуп… Я сдался. У меня столько врагов — больше, чем я в силах одолеть. Очевидно, я слишком мало работаю и слишком много пью… И потом — женщины, Яагуп, женщины! Они всегда были моей слабостью. Роковой комплекс! Не могу я больше… Не смейся, дела мои плохи. Попытайся понять — как будто ты блуждаешь в темном враждебном лесу…

Я а г у п. Уж я-то ни в каком лесу не заблужусь!

Пауза.

А д а м. Счастливый человек… А я ломаю голову: может, мои друзья — мои враги? А может, мои враги — мои друзья?.. Да, не знаю, не знаю! Не смотри на меня так, я в здравом уме.

Я а г у п. По твоим словам этого не скажешь.

А д а м. Я потерял себя, Яагуп… Я белка в колесе! Я приехал сюда, чтобы спрятаться от самого себя, от своих слабостей.

Я а г у п. Я не думаю, что ты выбрал удачное место.

А д а м. Думаю прожить здесь всю зиму, — конечно, если ты разрешишь… Подальше от этого огромного колеса! Понимаешь?

Я а г у п. Да, но… вероятно, тебе здесь…

А д а м. Знаешь, Яагуп, меня смертельно оскорбили… Понятны ли тебе, честному, простому человеку, слова «внутренний эмигрант»?

Я а г у п. «Внутренний эмигрант»? Не понимаю… нет, не понимаю.

А д а м (ликующе). Вот видишь — ты честен, как народ! Ну, черт возьми, погодите же у меня! (Задумался.) Однако где твой приемный сын?..

Я а г у п. В лесу.

А д а м. Ну, погодите же… (Потирает руки перед очагом.) Я пообещал шоферу пятьдесят рублей, если доедем засветло. Не помогло — два часа просидели в отвратительной грязной яме. В последнее время я не выношу темноты. Только свет, свет!

Я а г у п. И то и другое — хорошо.

А д а м. Представляю, как у них завтра вытянутся лица…

Я а г у п. У кого?

А д а м. Ах, у моих друзей в кавычках… Они потеряли всякое чувство такта, которое должен иметь каждый порядочный человек. Подумай только…

Справа входит  М э э л а. Она переоделась и выглядит прелестно в нежно-голубом пышном платье из тафты и в туфлях на высоких каблучках.

М э э л а. Так это вы…

А д а м (смущен, не знает, что сказать; быстрым движением срывает с головы берет). Боюсь мигнуть — вдруг вы сразу же исчезнете?

М э э л а. Можете спокойно мигать!

А д а м. Что вы сказали?

М э э л а. Можете спокойно мигать.

А д а м. Какой голос! Пожалуйста, повторите… (Смотрит в сторону.)

М э э л а. Можете спокойно мигать. Еще повторить?

А д а м. Нет, благодарю. Вы ребенок или женщина?

Я а г у п. Познакомься, Адам. Это — Мээла, моя невестка. Мой приемный сын женился год назад…

А д а м. Добрый вечер, Мээла. Для друзей я просто Адам.

М э э л а. Знаменитый Адам, которого в этом доме вот уже сколько дней ждали — и не ждали? Так вот вы какой…

А д а м. Такой. К сожалению, только такой…

М э э л а. Я представляла вас гораздо старше и… проще… Но вы так элегантны…

А д а м. Рад слышать это!

М э э л а. Я… тоже. Хотя я вовсе не собиралась льстить вам!

А д а м. Разумеется, нет… (С любопытством разглядывает нарядно одетую Мээлу.)

М э э л а (отвечая на его взгляд). Сегодня у меня день рождения.

А д а м. Да ну?.. Разрешите поздравить вас?

М э э л а. Спасибо.

А д а м (берет Мээлу за плечи). По возрасту я… почти гожусь вам в отцы… Передо мной — невестка моего старого друга. Желаю вам самого прекрасного, что может дать жизнь! (Целует Мээлу в обе щеки.) Сколько лет вам исполнилось?

М э э л а. Угадайте!

А д а м. Восемнадцать?

М э э л а. Двадцать.

А д а м. Ах все-таки?.. Но вообще анкета ваша, вероятно, несложна. Лесной техникум?..

М э э л а. Культурно-просветительная школа.

А д а м. О-о! Культурный багаж с гарантией! Моя вторая ошибка. Заведующая Домом культуры?

М э э л а. Всего-навсего — сельской библиотекой.

А д а м. Замужем… комсомольский значок… Но, видимо, венчались в церкви?

М э э л а. Ваш четвертый промах.

А д а м. Сдаюсь… Ветхозаветный пророк и комсомолка — под одной крышей? Кто кого перевоспитывает?

М э э л а. Никто. Мы просто сосуществуем. Два — один в нашу пользу.

А д а м. Не понимаю…

М э э л а. Мой муж тоже комсомолец.

А д а м. Ах вот что… Тогда, безусловно, два — один… Итак, сегодня у вас торжественный день… Но где же ваш муж?

Мээла молча пожимает плечами.

Я а г у п. Я же сказал — в лесу. Уже несколько дней. У нас тут в последнее время немало возни с браконьерами.

А д а м. С браконьерами?

Я а г у п. Ну да.

А д а м. Милый человек, ну что с того, если какой-нибудь лихой парень нанесет небольшой урон божьим тварям? Жаль тебе их, что ли? Ведь не лесник же растил их?..

Я а г у п. И браконьер не растил. Скорее уж, я!

А д а м. Ну, не сердись… я, разумеется, пошутил. Так, говоришь, браконьеры? Вот и у меня, гляди, ружье с собой.

Я а г у п. Охотничий билет есть?

А д а м. Нет, билета нет.

Я а г у п. Пойдешь бродить по лесу — оставь ружье дома, спокойнее будет. Вот так-то. Хоть я и знаю, что ты никогда не пытаешься попасть в цель. (К Мээле.) Ему доставляет удовольствие стрелять вверх и смотреть, как животное бежит в смертельном страхе…

М э э л а. Это бессердечно!

А д а м. Попасть в цель, разумеется, гораздо добросердечнее… На этот раз я и намерен попасть.

Я а г у п. Не выйдет. Разве что в волка…

А д а м. В волка я и собираюсь… (Смеется.) Но это не к спеху. Ваш супруг тоже так строг?

М э э л а. В этом вопросе он еще строже.

А д а м. Одну минуту. Пожалуйста, стойте так… Нет, так…

М э э л а. В чем дело? Что такое?

А д а м. Странная красота…

Я а г у п (грубо прерывает). У тебя с собой только это барахло или еще что есть?

А д а м. Что?.. Барахло? Ах да… (Быстро идет к двери, открывает ее и держит раскрытой настежь.) Спасибо, что напомнил, Яагуп! Будь так добр, вот здесь, на крыльце…

Я а г у п (поворачивается спиной к Адаму). Мээла, закрой дверь, сквозит, и принеси мне квасу!

М э э л а  уходит, закрывая за собой дверь.

Этот дом не место для тебя. В доме — женщина.

А д а м (после паузы). Знаешь ли, как лечат алкоголиков?

Я а г у п. Нет, не знаю.

А д а м. Алкоголем. Только алкоголем, чтобы опротивел. Понимаешь? Молодая, красивая женщина в доме не потревожит меня. Наоборот! Это даже хорошо! Вельзевула изгоняют Вельзевулом же, — кажется, и Библия советует это?.. Ты наговори ей обо мне всякой ерунды, чтоб держалась подальше. Так надежнее. Соображаешь?

Я а г у п. Я уже рассказал ей о тебе.

А д а м. Вот как?.. Интересно! Успел г… грязью облить? Ничего не скажешь — мудрый, благородный поступок!

Я а г у п. Ты же сам только что советовал!

А д а м. Ну и что ж… Учтивый человек спорил бы!

Я а г у п. Я не учтивый.

А д а м. К сожалению! (Насвистывает какой-то мотив.)

Я а г у п. Только сейчас говорил, что заботы одолевают, а теперь чирикаешь. Несерьезный ты человек, Адам.

А д а м. Тем и жив.

Входит  М э э л а  с кружкой квасу.

М э э л а. Возьми, отец.

Я а г у п. Поставь на стол. Не хочешь ли промочить горло, Адам?

А д а м. Квасом?.. Не оскорбляй человека. (Снова распахивает наружную дверь.) Чемоданы все еще здесь?..

Яагуп закладывает руки за спину, затем все-таки выходит и начинает вносить чемоданы.

А вы, Мээла, действительно произведение искусства, чудо природы! Стойте так… Самобытно, весьма самобытно! (Отступает на два шага, напевая, и пристально разглядывает Мээлу.)

Мээла удивленно смотрит на Яагупа. Тот, с чемоданами в руках, исподлобья сердито и озабоченно глядит на Адама.

З а н а в е с.

 

Действие второе

Там же. А д а м  греется у пылающего очага. Где-то за его спиной — Я а г у п. На авансцене, заложив руки за спину, медленно прохаживается  М э э л а, незаметно разглядывая Адама.

А д а м. Стонать от удовольствия хочется — до того хорошо… Божественно! Я представлял себе эту жизнь, но такого полного, просто осязаемого счастья, подлинной свободы, первобытного наслаждения… Нет! Это можно почувствовать только здесь! Что бы я делал сейчас в нашем милом Таллине? Сидел бы среди женщин в кафе или в чадном, продымленном подвале клуба художников.

Я а г у п. Все-таки среди друзей…

М э э л а. До чего же, наверно, интересно в клубе художников? Разные знаменитости…

А д а м (пожимает плечами). Да, действительно — разные знаменитости… и разная слава…

М э э л а. Я думаю о доброй славе.

А д а м. Там всего хватает — и хорошей и дурной славы, хорошего и плохого искусства…

М э э л а. А вы? К кому причисляете себя вы?

А д а м. Я? (Оскорбленно.) Я, очевидно, ничтожество от искусства. (Ждет, что с ним будут спорить.) Да. К сожалению… Сам пытаешься считать созданное тобой за искусство, но, может, и верно, что люди, посещающие выставки…

Я а г у п. Считают дрянью.

А д а м. Возможно… Разумеется, дрянь… Несомненно, дрянь!

М э э л а. Дрянь?..

Я а г у п. Так, так, так…

Пауза.

А д а м. Как тепло здесь… Так, говоришь, браконьеры завелись, Яагуп?..

Я а г у п. Хватает… И что это за люди? Я не раз думал: они оборотни нового сорта, подстерегающие коз, лосей и медведей. Волки в обличье человека… И как с ними бороться?..

А д а м. А ты насади кусочек хлеба на острие ножа и протяни… Так ведь в старину в народе поступали.

Я а г у п (машинально, тупо). Да, так в старину, говорят, народ пытался превращать оборотней в людей… Но ведь у этих уже сейчас человечье обличье.

М э э л а. А ты все-таки попробуй протяни. Вдруг из человека выглянет волк?

А д а м. Неплохая мысль, Мээла! Оборотни нового сорта… Да… Так можно сказать не только о них…

М э э л а. Простите меня… но не кажется ли вам, что иной художник, пишущий плохие картины — то ли потому, что он фокусничает в искусстве или… равнодушен к людям, — такой художник тоже из числа браконьеров или оборотней нового сорта?..

А д а м. Что?! Что вы себе позволяете, милая вы моя колючка?..

М э э л а. Слегка поспорить. Разрешите мне закончить… Представьте, что у меня такая редкая специальность, как у вас, а у вас — обыкновенная работа, как у меня… то есть, что вы библиотекарь, а я художник.

А д а м. Ну и дальше?

М э э л а. Вы ждете от меня хорошего произведения искусства, произведения, которое с большой художественной силой раскрыло бы какое-нибудь явление нашей жизни, которое вдохновило бы и вас, заставило лучше жить и работать… Вы хотели бы видеть такое произведение?

А д а м. Конечно, мой дорогой юный искусствовед…

М э э л а. А если вместо искусства я вам предложу, как вы выразились, дрянь и эта дрянь испортит вам настроение?.. Вам это тоже понравится?

А д а м (ворчливо). Как трещат эти дрова… (Раздельно.) Треск-треск… треск… И дальше, если осмелюсь спросить?

М э э л а. Я хочу сказать многое, но не умею… Каждый раз, когда я читаю стихотворение, которое пустым журчанием слов убаюкивает меня, наводит дремоту, вместо того чтобы приподнять, вдохновить, мне начинает казаться, будто какой-то литературный браконьер с Запада, вооруженный «измами», ищет в сознании читателя слабое место… это страшно!

А д а м. Вы остроумны, как живая газета. К счастью, я не поэт!

М э э л а. Я говорю не только о поэзии. И разве так важно, к какому жанру относятся опубликованные нелепицы? Я хочу лишь сказать, что печатать нелепицу может только… крайне неумный редактор.

А д а м. Да, творчество — это порой довольно-таки непонятное явление… Но вы не станете отрицать, что художнику гораздо легче скрыть свою глупость — напускную или явную, — чем, скажем, писателю?

М э э л а. Не согласна. Недавно у нас была экскурсия на художественную выставку…

А д а м (насмешливо). Где ничто не порадовало вас?

М э э л а. Наоборот. Было много хорошего, особенно графика. Но мы видели очень мало хороших картин о нашей сегодняшней жизни.

А д а м (насмешливо). Кое-что все-таки есть?

М э э л а. О, есть замечательные! Есть художники, которые увидели красоту самого тяжелого труда и с большим мастерством передали ее. Но одна картина возмутила людей. Вы, конечно, не догадываетесь?..

А д а м. Какая?.. Погодите, погодите… Там действительно была одна… пренелепейшая. Стена жалкого дома… сломанные водосточные трубы… старые сапоги и пятна сырости…

М э э л а. Точно. Что этот художник собой представляет?

А д а м. Подражает примитивистам. Эпигон и бездарь. Реалистическая школа тотчас же разоблачила бы его. И вот этого мазилу проталкивают папины друзья.

М э э л а. Разве и в наши дни проталкивают?

А д а м. Случается. И между прочим, не только в изобразительном искусстве.

М э э л а. Да… Так нелепо видеть, так показывать нашу действительность! Не знаешь даже, как назвать это! Но скажите, а лично вы искали красоту в сегодняшней жизни? Обращались ли вы к сегодняшнему дню?.. Рассердились?

А д а м (оскорбленно, с ударением). Меня никогда не сердят подобные плоские придирки… (Однако чувствуется, что состояние «первобытного блаженства», о котором он только что говорил, исчезло — он даже не хочет обернуться.) Ты что, еловыми дровами топишь, Яагуп? Опять треск… (взглянув на Мээлу) котня!

М э э л а. Мои слова кажутся вам трескотней? Мне очень жаль.

Пауза.

А д а м. Ваши слова, Мээла, правильны, как газетная статья. Ваша забота о развитии живописи в Советской Эстонии трогательна. Только не в тот адрес…

М э э л а. Почему — не в тот?

А д а м. Я надеялся, что хоть в этом доме избегну подобных разговоров. Я хотел укрыться здесь… укрыться… укрыться…

М э э л а. От таких разговоров? Значит…

А д а м (прерывает). Я не знаю, от чего или от кого. Может быть, от браконьера или оборотня, который таится во мне!..

М э э л а. Обиделись все-таки? Вероятно, я не очень обдуманно говорила… Простите.

А д а м. Пустяки… (С некоторой театральностью.) Я и так конченый человек! Я приехал сюда, думал тихо прожить здесь зиму, не пить, работать, а…

М э э л а. Я?

А д а м. Вы.

М э э л а. Мешаю… Твоя информация, отец, оказалась поразительно точной.

А д а м. Информация… обо мне?

М э э л а. О вас.

А д а м. Что-нибудь нелестное?

М э э л а. Да. Судя по тому, что я слышала, вы плохой человек.

А д а м. Да, плохой…

М э э л а. Очень плохой!

А д а м. Вполне возможно… А не допускаете ли вы, что даже очень плохой человек — человек и может оказаться в беде? Право, мне стыдно… но я все-таки не уеду. Что меня ждет в городе? Просроченные договоры, всякие другие неприятности…

М э э л а. Но почему же вы не выполняете свои обязательства?

А д а м. Почему?.. Я растерял себя. Нет у меня в последнее время сил, чтобы сосредоточиться, довести до конца начатое. Вероятно, нервы сдали… Вот и думал — возьму длительный отпуск…

Я а г у п. Здесь тебе оставаться нельзя.

А д а м. Хоть на несколько недель, Яагуп… (Длинная пауза.) Знаете, почему я именно сегодня приехал сюда? Завтра в Таллине будут обсуждать мое творчество. Вот я и уехал. Без меня легче говорить обо мне правду…

Я а г у п. Полагаешь, тебя не ждет там ничего хорошего?

А д а м. Ничего хорошего…

Я а г у п (с плохо скрываемым удовольствием). Выходит, дела твои в самом деле плохи… Так, так, так…

М э э л а. Испугались, что вас станут критиковать?

А д а м. Боялся услышать правду. Добрые друзья посоветовали: уезжай — то-то у них вытянутся лица! Пускай обсуждают без тебя! Впрочем, и обсуждать-то тогда не станут, окаянные…

М э э л а. Окаянные?

Пауза.

А д а м. Хоть на несколько недель подальше от них… Снова спал бы на этих нарах… Яагуп?..

Я а г у п. Нет.

А д а м. А вы, Мээла? Тоже не разрешаете?

М э э л а. Вероятно, это может решить только Килль.

А д а м. Килль?..

М э э л а. Да! Мой муж Килль… (Понимая, что допустила оплошность, испуганно смотрит на Яагупа.) Но он… он так скоро не придет.

А д а м. Килль… Килль?!. Яагуп, как зовут твоего приемного сына?.. Неужели — Килль?

Я а г у п. Ты же слышал!

А д а м. Бог мой, когда-то, на заре жизни… Мы сидели втроем в этой комнате, вот такое же огромное пламя пылало в очаге… Ведь было так, Яагуп?

Я а г у п. Ну, сидели.

А д а м. Ты сказал Марии: «Ты, я и маленький Тийт…» Ведь сказал?

Пауза.

Я а г у п. Ну, сказал.

А д а м. А… «Ты, я и маленький Килль…». Кто это сказал? (Задумчиво.) Как мила была Мария… Погоди, здесь должны быть эскизы?..

Яагуп отходит назад, стоит спиной к остальным, поглаживает рогатину.

Разве они не сохранились, Яагуп?.. Портреты…

М э э л а (подходит к карте районов и закатывает ее наверх). Вот они.

А д а м. А, старина Адам… (Подходит к портрету и двумя руками берется за раму.) Бог мой, как я был молод тогда, в этом доме… Непостижимо… Какие надежды ты подавал, старина Адам, — и каким завистливым брюзгой, жалкой образиной стал… Ах, черт! Как ты мечтал и как любил… Но ведь и Мария?.. (Тихо.) Кто за твоей спиной, старина? (Переворачивает портрет.) Мария! Здравствуй, Мария… Если бы можно было начать все сначала! Ты, я и маленький Килль… Как ты тогда смотрела на меня, как смотрела!.. Она нравилась тебе, Яагуп, не так ли? Ты хотел жениться на ней… Так?

Я а г у п. Хотел.

А д а м. Как ты прекрасна, Мария… как прекрасна и добра! (Яагупу.) Ты заметил, я никогда не расспрашивал тебя о Марии…

Я а г у п. Почему?

А д а м. На то были причины… (Пауза.) Но почему однажды в ее глазах вдруг появилось такое отчаяние?.. И она разрешила рисовать себя… Я спросил ее: «Тебя Яагуп обидел? Или кто-нибудь другой?» Она не ответила ни «да», ни «нет»… только глаза потемнели еще больше… Ты, верно, не помнишь, Яагуп!

Я а г у п. Не помню.

А д а м. Ты не умел к ней подойти. Уже тогда было ясно, что ты не умел!

Я а г у п. Не умел. (Кричит.) Не умел!!! (Подходит, хватает Адама за грудь.) Когда можно было — действительно не сумел!

А д а м. Отпусти, пожалуйста. Это мой самый любимый пиджак, а бархат и так уже потерт…

Яагуп отпускает Адама.

Вот видишь, порвал… Ну, да он старый… Упустил Марию и не можешь успокоиться? Да, бывает… Где сейчас Мария? Что с ней?

Я а г у п. Ты уехал, а потом у нее родился ребенок.

А д а м. Я слышал об этом…

Я а г у п. Вот оно что! Слышал! А Мария… давно умерла.

Длинная пауза.

А д а м. Ах черт, как нелепо устроена жизнь… (Идет в комнату налево, приносит чемодан, подходит к очагу, шарит у стенки, находит старую стамеску, взламывает замок чемодана и вынимает оттуда несколько раз перевязанный веревкой пакет; начинает распутывать узлы.) Умирают красивые, хорошие люди… Почему? А я вот живу… Кому от меня польза? Искусство ли то, что я создаю?.. Скоро состарюсь — что я оставлю? Какие следы? Долго ли они, жалкие, продержатся? Их скоро затопчут… (Пауза.) В этом пакете несколько бутылок коньяку. Я положил их в чемодан, чемодан закрыл на ключ и ключ выбросил из окна вагона. Характер!

М э э л а. А теперь взломали замок…

А д а м. Эти узелки я завязал нарочно, чтобы отделить Адама от алкоголя. Я решил: пока буду развязывать каждый узел, успею серьезно поразмыслить о вреде алкоголя и мудром решении правительства бороться с пьянством… (Снимает с пакета обертку; бутылки завернуты еще в один слой бумаги и снова перевязаны веревкой со множеством узелков.)

Мээла смеется.

Не смейтесь, Мээла! Это как в жизни. С превеликим трудом распутаешь сегодня одни узлы, а назавтра тебя ожидают новые…

Я а г у п. Зря корпишь над этими узлами. Уж я-то знаю, какой ты, когда пьян. В этом доме тебе не пить!

А д а м. Но у Мээлы день рождения…

Я а г у п. В этом доме спиртного не пьют, будь хоть десять рождений!

А д а м (прерывает свое занятие). Между прочим, именно тебе не мешало бы опрокинуть стаканчик… (Сует в рот сигарету, чиркает спичкой.) Посмотрите, Мээла, что творится с моими руками… Удивительно, как дрожь сердца передается рукам! (Смотрит на портрет.) Мария…

Я а г у п (кричит). Прекрати!

А д а м. Какой ты тугодум и сколько в тебе злости! Красивая девушка несколько преждевременно обзавелась ребенком. Ну что тут такого? Очевидно, она не была лишена чувства юмора, раз назвала своего сына Киллем… (Снова рассматривает портрет.) Возможно, этот эскиз удался мне больше, чем сам портрет… Да, Мээла, сколько людей спрашивали у меня: что страшного сотворили с этой молодой женщиной — у нее такие безумные глаза?

Пауза.

М э э л а (тихо). И что же вы отвечали?

А д а м. Да ничего… Кому дано понять душу женщины? Удивительно… Ваш муж — сын Марии, это ясно. Но почему она назвала Киллем? Этого никому не понять…

Я а г у п. Я понимаю. Слышишь? Понимаю!

А д а м. Мээла, вы предпочитаете пьяных или трезвых грубиянов?

М э э л а. Ни тех, ни других.

А д а м. Отчего вы вздыхаете, Мээла? Это мне следовало бы горевать — и я горюю… Почему в тот раз я не забрал Марию с собой? Кто знает — возможно, я стал бы порядочным человеком. И Мария жила бы…

М э э л а. Возможно…

А д а м. Вы, по-моему, очень хорошая девушка, Мээла… И Мария была хорошей… Вы наивнее или по крайней мере кажетесь такой. Стойте так… Интересно было бы написать ваш портрет.

Я а г у п. В этом доме ты не сделаешь ни одного мазка. Здесь ты отмалевался.

А д а м. Жаль.

М э э л а. Скажите, вы все же любили Марию? Простите меня…

А д а м. Нет-нет, ничего. Не будь Марии, я обо всех женщинах думал бы дурно.

М э э л а. Ну и?..

А д а м. Как любопытны женщины… К сожалению, ничего пикантного я не расскажу. Да! Я лишился Марии… (Яагупу.) В то время я думал, что Мария верна тебе! Как глуп ты был…

М э э л а. Я… не понимаю.

А д а м. Чего вы не понимаете?

М э э л а. Вы говорите, что вы и Мария?..

А д а м. Ну, договаривайте!

М э э л а. Как бы мне сказать…

А д а м. Вам сколько лет?

М э э л а. Я же сказала: сегодня исполнилось двадцать!

А д а м. Ах, Мээла, Мээла… Оставайтесь и впредь такой, какая вы сейчас, — и все у вас будет хорошо! (Подходит к очагу.) Женщин в моей жизни было мало, девок — много… В то время я горячо любил Марию и рад, что не тронул ее.

Пауза.

Я а г у п. Что?..

А д а м. Да. Я не коснулся ее.

Я а г у п (идет вперед, шепчет). Ты не лжешь?..

А д а м (не оборачиваясь). Идиот… В самом деле ты был идиотом, когда подозревал меня и Марию! Однако ты все же молодец, ветхозаветный пророк…

Я а г у п (его лицо попеременно выражает удивление, испуг, дикую, почти невероятную радость). Почему?

А д а м. Не бросил мальчишку на произвол судьбы… хоть его и звали Килль. Когда он вернется домой? Я хотел бы увидеть его!

Я а г у п. Ты говоришь… Я не бросил мальчишку Марии… не бросил.

А д а м. Ну да. Я не сомневаюсь, что сейчас он тебе как родной сын!

Я а г у п. Родной сын… Совсем родной сын!

А д а м. Ты счастливый человек, Яагуп… Но… отчего ты смеешься?

Я а г у п (смеется, как человек, опьяневший от счастья). От счастья! От счастья!.. Погляди, Мээла, как ошарашен Адам и какое у него испуганное лицо… Старый дурак, не мог сам… (Вспомнив внезапно, о чем он говорил Мээле, зажимает рот рукой.) Хватит, Мээла, молчи!.. Найдется ли у нас стаканчик вина в доме? Как-никак твой день рождения. Двадцать лет исполняется не каждый год!

М э э л а. Ты не разрешил — и я не принесла.

Я а г у п (останавливается перед портретом Марии). Твой и…

А д а м (быстро распутывает узлы). Мээла, дайте, пожалуйста, ножницы или нож, пока этот сумасшедший в здравом рассудке. Благодарю… (Разрезает веревки, рвет бумагу и ставит на стол две бутылки коньяку, откупоривает одну.) Рюмки, Мээла! День рождения надо отпраздновать…

М э э л а  быстро приносит рюмки, Адам наливает.

М э э л а. Я ни разу в жизни не пробовала коньяку. Это как вино?

А д а м. Не такое сладкое, зато гораздо полезнее. Коньяк — это универсальное лекарство! (Наливает, подносит рюмку Яагупу.) Почтим добрую память Марии… до дна! Хоп!

Яагуп берет рюмку, пьет. Адам и Мээла тоже осушают рюмки до дна.

М э э л а (закашливается). Горько… Фу! И страшно крепко!

А д а м. Горько? Не может быть… (Наливает чуть-чуть в рюмку, пробует.) Нет-нет, только не горько… Может быть, у вас во рту горько! А то, что крепко, — это только кажется… (Наполняет рюмки.) За здоровье Мээлы! Бери, Яагуп! Мээла, прошу… По рассказам Яагупа, я подлый, распутный…

М э э л а. Я этому не верю.

А д а м. Было бы очень жаль, если бы поколебалось это благородное мнение. За здоровье твоей прекрасной невестки, Яагуп! За ваше здоровье и счастье, Мээла!

Я а г у п. Сегодня и впрямь осушу еще одну, ибо есть за что…

Пьют.

Понимаешь ли ты, Мээла, почему Килль так бережет лес и лесных зверей?.. Понимаешь ли?!

М э э л а. Понимаю.

Я а г у п (радостно). Ох ты дьявол! (Испуганно.) Ишь как проскочил! Злющий!

М э э л а. Но я не понимаю, откуда у Килля этот дар сочинять песни..

А д а м. Что? Ваш Килль сочиняет стихи?.. Ого, он еще и поэт?! За его здоровье! За здоровье поэта Килля! Яагуп?.. Ты что, не хочешь за его здоровье?..

Я а г у п (хватает рюмку). За его здоровье — всегда! (Пьет.) Эх! Впервые в жизни пробую это чертово зелье…

А д а м. Ну и как?

Я а г у п (вытирает рот). Как будто кипящая смола в жилах!.. Скажи, Адам, почему у тебя нет сына?..

А д а м. Да… Может быть, и лучше, что нет? Одним шалопаем меньше.

М э э л а. Почему вы так говорите?

А д а м. Пошел бы в отца, и тогда… (Машет рукой.)

М э э л а. Килль сам говорит, что мальчишкой был страшным хулиганом. Но Яагуп воспитал его…

Я а г у п (испугавшись той же мысли). В самом деле, это был маленький хулиган… (Мрачно смотрит на Адама, подходит к большому настольному зеркалу, берет его в руки.) Жулик и хулиган. Он обижал девчонок… Почему? В кого же он пошел?

М э э л а. В отца.

Я а г у п (испуганно). В отца… (Смотрит на портрет Марии.) В отца… Выходит, воспитывать было трудно, потому что отец…

А д а м. Разумеется. (Наливает себе и остальным.) Прозит! Пей, Яагуп!

Я а г у п. Я, кажется, свое выпил. Три рюмки… Не привык, в голове зашумело!

М э э л а. Зашумело?.. (Смеется.) Слышите, Адам, — у старого Яагупа зашумело в голове! У нашего добропорядочного, святого Яагупа зашумело в голове. Зашумело…

Я а г у п. Послушай, Мээла, ты, кажется, здорово под хмельком?

М э э л а. Мээла под хмельком, Мээла здорово под хмельком! Как смешно быть под хмельком… Знаете что? К кофе нужен коньяк… Нет, я в самом деле здорово под хмельком… к коньяку — кофе… Художники ведь любят кофе? Сейчас сварю! (Напевая, идет в комнату налево, спотыкается о порог, через мгновение возвращается и кричит в дверях.) Урра-а! Мээла впервые в жизни здорово под хмельком! (Уходит.)

Я а г у п (ухмыляясь). Бродяга… Что за дьявольскую шутку ты выкинул с ней? Споил…

А д а м. Ах, иди ты… Дурачится…

Я а г у п. Вот так, верно, ты и спаиваешь женщин?.. Может, и меня думаешь споить, а? Ну и дальше что?.. А?

А д а м. Чему ты радуешься? Не иначе зацапал сегодня в лесу какого-нибудь воришку, а?

Я а г у п. Недавно зацапал.

А д а м (наливает себе, пьет, брюзжит). Сделал другого человека несчастным! Отвратительная профессия… Ходишь от одного дерева к другому, вынюхиваешь, шпионишь, преследуешь… Пастушонку уж и кнута не срезать в твоем лесу — государственный лесник с огнестрельной дубинкой тут как тут: «Стой, пастух! Руки вверх!» (После паузы.) А сам еще верующий… святой… Насекомое не раздавишь, а человека задушить готов!

Входит  М э э л а  с кофейными чашками. Адам вскакивает, убирает табуретку, мешающую Мээле пройти.

М э э л а. Благодарю. Как странно… Несколько часов тому назад я была уверена, что отвратительнее Адама нет человека на свете. Ведь верно, отец?

Я а г у п. Откуда мне знать, что ты думала…

А д а м. Правильно думали, дорогая Мээла!

М э э л а. Нет, неправильно. Нельзя так опрометчиво судить о людях.

А д а м. Благодарю вас, Мээла!

М э э л а. Не стоит… Сейчас будет готов кофе.

А д а м. Могу ли я говорить вам «ты», Мээла?

М э э л а. Пожалуйста, если вам это нравится.

А д а м (наливает коньяку). Ну, чуть-чуть… Прошу, Мээла!

Я а г у п. Довольно, дьяволы!

Раздаются два коротких телефонных звонка.

А д а м. Звонит телефон?

М э э л а. Да, но к нам — четыре коротких.

Я а г у п. Мой сын Килль может каждую минуту вернуться домой…

М э э л а. Он знает, что у меня день рождения… Знает, а… не звонит!

Я а г у п. Он же в лесу…

М э э л а. Мог бы сходить в канцелярию лесничества… Что ему стоит прогуляться!

А д а м. Один глоток — за мое пошатнувшееся здоровье!

М э э л а. За маленькое улучшение вашего пошатнувшегося здоровья, Адам! И ты, отец, выпей сегодня за здоровье Адама! Все-таки он лучше, чем можно было предположить.

Яагуп берет рюмку.

(Поднимает рюмку.) Ваше здоровье! (Чокается с Адамом.) Прозит!.. (Чокается с Яагупом.) Аллилуйя!.. (Звонко смеется.)

Я а г у п. Ах ты негодница!

Адам и Яагуп пьют.

М э э л а (ставит полную рюмку на стол). Но как же все-таки… ты, отец, пришел домой, а он не смог?

Я а г у п. Я же объяснил тебе… Он подозревает, что в лесу кто-то есть, словно носом чует!

А д а м. Носом чует!.. Два сапога пара! Как и ты, ходит на четвереньках и лает на честных людей!

Я а г у п. Заткнись! Я же говорил — ему нельзя больше пить…

М э э л а. Да замолчите! (Адаму.) Бессовестный! Что вы себе позволяете?!.

А д а м. Пардон, дорогая Мээла, — ты не дала мне закончить. Этот твой Килль, несомненно, передовой лесник…

М э э л а. Передовой лесничий! И не «этот Килль», а мой муж Килль!

А д а м. Тем лучше… Выпьем за его здоровье! (Наливает.) За здоровье всеми нами любимого товарища Килля. А тебя, Яагуп, здоровье Килля разве не интересует? Да здравствует Килль, ура! Раз, два, три… (Отбивает рукой такт.)

М э э л а, Я а г у п, А д а м. Ура! Ура! Ура!

Пьют. Адам с интересом наблюдает за Яагупом и Мээлой.

А д а м (ухмыляется). Почему ты не пьешь до дна, Мээла?.. (Яагупу.) Ах да, да… Молчу, молчу, молчу… Я все же поражен: как это наш весьма уважаемый Килль не явился на день рождения своей прелестнейшей женушки? Я…

М э э л а. Вы? Вы бы пришли?

А д а м. Будь я твоим мужем? Хоть с края света! Цветы, музыка…

Я а г у п. Болтун!

А д а м. О, какой бы это был день рождения!.. Хочешь, покажу, как бы это выглядело в эскизе?

М э э л а. Покажите!

А д а м. Одну минуту! Будь добра, сядь сюда… (Показывает на модную мебель.) Откуда это? Такая изящная…

М э э л а. Подарила Киллю на его день рождения. Ему и себе. Красиво, да?

А д а м. Красиво… Садись.

М э э л а. Я только принесу кофе. Я сейчас! (Уходит в дверь налево.)

Адам берет пастельные мелки и лист бумаги, торопливо рисует что-то.

Я а г у п. Опять ты валяешь дурака… (Снимает со стены охотничье ружье, осматривает стволы.)

А д а м. Ради такой женщины я готов ходить вверх ногами! (Поет.)

Яагуп принимается чистить ружье. Из комнаты слева слышно, как весело напевает Мээла. Адам прислушивается, прерывает свое занятие и встает; смотрит в ту сторону, где Мээла.

Я а г у п (исподлобья наблюдает за Адамом). Держи! (Протягивает ружье стволами к Адаму.) Ну, держи!

А д а м (берется за стволы). С годами ты стал хитрее…

Я а г у п. Держи покрепче… я прочищу ружье. А знаешь ли, два маленьких стаканчика — это вполне… хе-хе-хе! (Поет.)

М э э л а (в дверях). Неужели это ты поешь, отец?.. О, мой кофе!.. (Исчезает.)

Я а г у п. Держи, держи!

А д а м. Однако ты надежный страж… на всех постах… А что ты скажешь, если я вдруг ужасно понравлюсь твоей милой невестке? Рассердишься? Это был бы просто рок.

Я а г у п. А что, дорогой Адам, если в этом ружье забыт патрон (оттесняя стволами Адама) и сейчас раздастся оглушительный выстрел? Ты, наверное, не рассердишься?.. Рок, говоришь? (Поет.)

(Осматривает стволы, говорит с усмешкой.) Ку-ку!.. Садись.

М э э л а (вносит кофе). Хотите?

А д а м. Благодарю… Пожалуйста, сядь сюда. Ты любишь розы?

М э э л а. Еще бы… (Садится в легкое кресло.) Я жду!

А д а м (разворачивает лист бумаги, на котором вдоль по горизонтали нарисован длинный ряд красных роз; они так близко расположены друг к другу, что, когда лист выгнут, образуют «букет». На другом листе, сложенном наподобие крыши дома, нарисована шкатулка. Адам берет «подарки» и, подойдя к столу, стучит по нему). Ты спишь, дорогая?..

М э э л а. А?.. Конечно, сплю — ведь еще так рано… Что случилось?

А д а м. Твой муж Адам просит разрешения войти!

Я а г у п (раскатисто смеется). Вот ведь как живут люди тонкого воспитания…

М э э л а. Разве у вас с женой отдельные спальни?..

А д а м. Если тебе это не нравится, мы, разумеется, будем спать в одной постели.

М э э л а. Да ну вас… Еще разрешу ли я вам войти!

А д а м. Не разрешай. Сделай как-нибудь поинтереснее!

М э э л а. О, я еще не одета… подожди немного!

А д а м. Но это как раз и интересно. Я иду! О, ты еще под одеялом?

М э э л а. Как видишь, на мне уже платье!

Адам целует Мээлу в плечо.

Что вы себе позволяете?!

А д а м. Я же твой муж… Такое общепринятое, невинное приветствие! Как ты спала, моя дорогая?.. (Протягивает «розы» и «шкатулку».)

М э э л а. Как красиво… А что в шкатулке?

А д а м. Секрет… (Наливает и пьет.) Твое здоровье, моя красавица!

М э э л а. Мне не нравится, что ты с утра пьешь…

А д а м. А мне не нравится, что ты с утра запрещаешь!

Я а г у п. Что за вздор! Взрослые люди, а мелют чепуху… (Ковшом хочет зачерпнуть воды в ведре, но ведро оказывается пустым.) Принесу из колодца холодной воды, а то икается! (Выходит.)

М э э л а. Нет фантазии у человека…

А д а м. А если бы я подарил тебе настоящую шкатулку? Ты была бы довольна? Дорогая Мээла, будь мы действительно женаты, я засыпал бы тебя всем… чего только ни пожелала бы твоя душа… (Встает, подходит к Мээле.) Мээла!

М э э л а. Не переходите границ игры! И вообще — это глупо… Оставьте! Ну, оставьте!

Входит  Я а г у п, останавливается, мрачно смотрит.

Я а г у п (ставит ведро с водой на прежнее место). И куда это Килль запропастился?… Ну, до чего вы доигрались? Кажется, игра пока еще без детей?..

М э э л а. Отец!

А д а м. Детей пока нет. Ты слишком много расхаживаешь здесь взад-вперед. Мешаешь! (Присаживается на ручку ее кресла.)

М э э л а. Адам!

Я а г у п. Ты сделал мне сегодня большой подарок… Не то научил бы тебя вежливости…

А д а м. Какой, к черту, подарок… Ты в самом деле пьян…

М э э л а. Пожалуйста, не качайтесь на ручке кресла, и не пересесть ли вам на другой стул? Просто беда с вами…

Я а г у п. Да, пересядь! Вот что вино делает с человеком…

М э э л а. Если не можете сидеть спокойно, взяли бы краски и рисовали…

А д а м. Вас? Согласен. Да, но пророк не разрешает… Зарычит…

Я а г у п. Ладно уж, малюй… Главное, чтобы не мельтешил перед глазами.

А д а м (уходит влево, возвращается с мольбертом). В этом доме бывало мало женщин, но зато какие… Покажитесь!.. Вырез на платье красив, но мог быть поглубже… Знаете, какое декольте самое глубокое?

М э э л а. Ну, начинайте уж!

А д а м. Самое глубокое декольте — это поясок на бедрах… нет фиговый листок! Когда-то прикрывались фиговыми листками… Говорят, что моды повторяются. Подождем! Оголи плечи… я буду писать тебя, как Марию.

М э э л а. Нет!

А д а м. Только так…

М э э л а. Нет!

А д а м. Ну к чему ты ломаешься?.. Я же знаю, что собой представляет женщина! Всю ее анатомию, физиологию… Ты ничем не удивишь. На всей твоей карте для меня нет ни одного белого пятна. Буду писать тебя только как Марию.

М э э л а. Нет.

Я а г у п. Молодчина, девочка!

А д а м. Глупо… (Наливает коньяк.)

М э э л а. Вы не смеете больше пить!

А д а м. Это приказ или просьба?

М э э л а. Приказ — и просьба.

А д а м. Мне?

М э э л а. Вам.

А д а м. Придется подумать. Сообщу письменно. Мною никто не командует! Я требую, чтобы меня уважали…

Я а г у п. А если ты не заслуживаешь уважения?

А д а м. Сегодня, может быть, и не заслуживаю, а завтра?

Я а г у п. Завтра и станем уважать.

А д а м. Близорукая логика… В художнике надо поддерживать горение! Понимаешь? Ты не представляешь, какое это отвратительное чувство — придешь на открытие какой-нибудь выставки, а с тобой даже заместитель министра не здоровается за руку. Ты же стоишь рядом, с превеликим трудом делаешь понимающее лицо и одобрительно киваешь на какую-нибудь не очень умную реплику, но тебя не замечают…

М э э л а. Может быть, следует кивать чаще и ниже?

А д а м. Думаете? Издеваетесь… Но ведь каждый старается угодить вышестоящему… Почему вы так смотрите на меня? (Подходит к очагу.) Знают ли они, какой я талант?! Пентюхи!!

Я а г у п. Это кто же?

А д а м (выходит из себя). Вся эта публика! Мой самый большой враг! Они, видите ли, пожимают плечами перед моими картинами! Не желают покупать их. Это, видите ли, не настоящее искусство. А имя? Мое имя, которое будет украшать их стены, — за него надо платить!

Я а г у п. Кто же, по-твоему, эта публика?

А д а м. Черт, до чего бестолковым может быть человек! Ну, как я тебе объясню… Ну, народ.

М э э л а. Выходит, народ — ваш враг? И верно, дела у вас плохи…

А д а м. Плохи для того, кто не понимает искусства! Да не атакуйте вы меня своей комсомольской мудростью! И я прошел Великую Отечественную войну, а придется — снова пройду той же дорогой.

Я а г у п. Помахивая кисточкой.

Пауза.

А д а м. Прости, Яагуп, — вернулся с войны невредимым! (Пауза.) Что ж… я хочу разнообразия… Да, хочу разных цветов… Не беда, если иные из них не очень приятно пахнут… Я покажу вам, Мээла, один из цветков «изма»… абстракционистский цветочек… Погодите, сперва я прочитаю вам стихотворение, написанное каким-то эмигрантом. Вполне подходящий гимн и для наших правдоисказителей.

М э э л а. Для кого?

А д а м. Для правдоисказителей. Так называют в насмешку одну компанию, которая иногда собирается в клубе художников за чашкой кофе. Они злейшие противники реализма, и особенно, разумеется, — социалистического реализма.

М э э л а (смеется). Правдоисказители… правдоисказители! Интересно было бы послушать их гимн…

А д а м. Заголовок — «Пятки».

Я а г у п. Как?

А д а м. Пятки! (Показывает на свои ноги.) Вот эти самые обыкновенные пятки… Глубокомысленно, а? Ну, слушайте… Сейчас вас поглотит вязкая трясина этого ультрамодернистского стихотворения. (Декламирует, подчеркивая ритм движениями.)

Ну как, нравится? Бред, не правда ли? Это только первые строки, но и этого достаточно… А теперь я вам покажу нечто сногсшибательное. Весьма распространенный на Западе «изм»… (Вынимает со дна чемодана сплошь покрытый черной краской холст средней величины; от нижнего края холста тянется, извиваясь, белая полоска. Адам наливает себе коньяк, пьет.) Вот, смотрите… Адам сквозь призму абстракционизма. На этом холсте — я и моя личная жизнь. Черное — это все, что меня гнетет, а белая полоска — я и мои надежды. В зависимости от того, растут или уменьшаются мои надежды, я удлиняю или укорачиваю белую полоску. Ясно?

М э э л а. А почему эта полоска извивается?

А д а м. Я ведь тоже живу, извиваясь. Умру — тогда вытянусь и закостенею.

М э э л а. Ну и философия!

Я а г у п. Ты в своем уме или…

А д а м (с ударением). Вероятно, нет!

М э э л а. Почему вы так говорите?

А д а м. Потому что не смог полностью стереть эту белую полоску…

М э э л а. Что это значит?!

А д а м. Ничего особенного. Недавно хотел застрелиться.

Я а г у п. И что же помешало?

А д а м (Мээле). Из этого самого ружья, которое я захватил с собой… В нем один-единственный патрон с волчьим зарядом, и тот дал осечку. Второго не оказалось… (Приносит из другой комнаты ружье, переламывает.) Взгляните сами… Не судьба!

Я а г у п (вынимает патрон, обменивается с Мээлой взглядом, снова вставляет, относит ружье налево, возвращается). Больше осечки не даст. Не так зарядил.

А д а м. Не так?.. Жаль, не знал этого раньше… Вы поняли, Мээла, в чем глубокий смысл этого черного холста?

М э э л а. Вы ведь объяснили… Нелепый, но все же какой-то смысл есть. Но не объяснять же каждому смысл этой бессмыслицы!

А д а м. Мысль о смысле бессмыслицы… На последней выставке я показал портрет одной дамы. Критика даже не заметила… Понимаете — не за-ме-ти-ла! Это страшнее убийства… В кулуарах шептались — пустота! Сине-фиолетовое нечто, а не живой человек. Но, может, я этого и добивался?.. В самом деле, этого я как раз и добивался! Я и хотел показать, что эта женщина пуста… Значит, удача? Однако не замечают…

М э э л а. А почему эта дама пуста?

А д а м. Почему пуста пустая бутылка? Всё!

Пауза.

М э э л а. Возможно, критики просто недолюбливают вас?

А д а м. Не знаю, кто меня любит, кто не любит… Пожалуй, враги любят меня даже больше, чем друзья! Все мое несчастье в том, что я не побывал в Париже… И к чему я только учил французский? Да, в моих жилах течет слишком чистая кровь. Может быть, поэтому мне и не удается создать что-то большое в искусстве.

М э э л а. Известный эстонский поэт Юхан Лийв ездил только по родным местам… А разве портреты, которые вы написали по этим эскизам (показывает), не большое искусство? Да и многие другие ваши картины…

А д а м. Вы когда-нибудь гладили кошку? Видели, как она выгибает спину, хвост трубой? Вот и я сейчас так. Ах, какое блаженство, когда тебя хвалят! Что-то, оказывается, все-таки сделал. И ты поймал своего, пусть маленького, мышонка… А последние годы? Их нет. (Наливает, пьет.) Нет! Мне швырнули в лицо — внутренний эмигрант! Да… Пошли они все к… Мээла, неужели они и про ваш портрет сказали бы — пустота?.. Меня вообще недолюбливают.

М э э л а. Но почему?

А д а м. Потому что я личность. Я никуда не лезу, не приспосабливаюсь. Я — это я!

Я а г у п. Ты всегда был самовлюбленным.

А д а м. Это мое дело. Но в колхозный хлев я не пойду и писать высокоудойных коров не стану!

Я а г у п. Может быть, о высокоудойной корове не скажут — пустота!

А д а м. Меня это не интересует.

М э э л а. Тогда, пожалуй, и семилетка вас мало интересует.

А д а м. «Семилетка», «семилетка»… (Короткая пауза.) Я художник. Я политикой не занимаюсь. Я служу только высокому искусству. (Задумался.) Но послушай, библейский мудрец… Я давно хотел спросить у тебя: как ты во время войны попал в Красную Армию, отмеченную, как говорит твоя Библия, знаком антихриста?

Я а г у п. Потому и попал, что я библейский мудрец. Хотел лицом к лицу встретиться с антихристом, поглядеть на его последнее сражение… Но я не нашел антихриста. Я увидел вокруг себя сильных и смелых людей. В моем сердце поднялось смятение. И я вступил в спор с Библией… да простит мне господь этот грех! Антихриста я нашел на другой стороне…

А д а м. Да ну?

Я а г у п. А знаешь ли ты, каков знак антихриста? Изуродованный крест — вот знак антихриста. Свастика!

А д а м. Свастика?..

Я а г у п. Кто заживо сжег тысячи и тысячи людей?.. Антихрист. Кто вознес арийское племя, а всех остальных сделал его рабами? Так мог поступить только антихрист. Кто хочет испепелить весь мир?.. Тот же антихрист. Не следует глупо толковать Библию. Ее надо уметь читать и если надо, то и поспорить с ней…

А д а м. Выходит, толкование Библии — тоже политика?..

Я а г у п. Выходит, так…

Пауза.

М э э л а. Вот вы говорите, что художник должен заниматься только высоким искусством, а не политикой, — но ведь это тоже политика?

А д а м. Я служу только высокому искусству… Я большой художник… Ах, вообще я слишком много кричу о себе, слишком заношусь, потому что стараюсь заставить и себя и других поверить, будто я уже по ту сторону высокого забора, за которым начинается подлинное искусство. (Шепотом.) В действительности же большинство из нас — по эту, здесь и останутся.

М э э л а. Но, безусловно, не вы?

А д а м. И я. Однажды я, кажется, уже взобрался на этот забор. Но сорвался… Сила тут не поможет. Даже если б я дал увековечить в гигантском камне свою голову гения, до краев наполненную глыбами жалких мыслей, — даже это не помогло бы! Пусть это сделают грядущие поколения — им решать и оценивать. Только барон Мюнхгаузен сам приподнимал себя за уши. А нам не подобает, даже если приподнимать будут другие, — хотя уши, возможно, и выдержали бы…

Раздаются три коротких, один длинный телефонный звонок.

Я а г у п. Странно — Килль не идет и не звонит…

М э э л а. Больше чем странно! (Помолчав.) Значит, не хотите писать мой портрет?

А д а м. Хочу, но так же, как писал Марию, и чтоб не было тут этого идола. Что ты уставился? Что у тебя в жилах — кровь или вода! Мээла, вы не можете запрятать его на несколько часов в какой-нибудь чулан? Вот так же тупо ты глазел, когда мы сидели здесь втроем… с Марией…

Раздаются четыре коротких телефонных звонка.

М э э л а (бежит к телефону, смеется). Колени у меня как ватные… Смешно! (Берет трубку.) Алло?.. Да… Ты, Килль. Скорее домой, дорогой… Почему тебя нет? Мы здесь веселимся… я, кажется, немного пьяна… Мы празднуем мой день рождения… Ты не любишь меня!.. Не верю… Да, конечно, отец дома!.. В лес? Его?.. Глупости! Килль… Художник Адам приехал. Скорее домой! Какие дела?.. Ты что, Килль, хочешь окончательно разозлить меня?! Хорошо. (Передает трубку Яагупу, сама стоит с мрачным видом.)

Я а г у п. Ну, сынок, что скажешь? Поймаешь на месте преступления?.. Сейчас же иду… сейчас… Сделаю, сынок, сделаю. (Кладет трубку на рычаг, задумывается, почесывая голову.)

М э э л а. Ты идешь в лес? И я с тобой… Ура-а!

А д а м. Ура-а! Я тоже… (Поет, импровизируя.)

Я а г у п. Не галдите. Никуда вы не пойдете! Неровен час поднимется стрельба. А ты, Адам, навеселе, чересчур навеселе…

А д а м (с издевкой). Но и для того, чтоб остаться дома, я, кажется, тоже чересчур навеселе…

М э э л а. Не уходи, отец… или возьми меня с собой!

А д а м. В темном лесу со свекром страшнее, чем со мной здесь… Дочери святого Лота и с отцом попали впросак… Или отец с дочерьми?

Я а г у п. Хватит! (Осматривается. Задержав на мгновение взгляд на портрете Марии, переводит его на Мээлу.) Останешься дома.

А д а м. Вот это по-мужски! Останется дома развлекать гостя…

Я а г у п. Да, развлекать гостя и ждать своего мужа. Мээла, принеси-ка, пожалуйста, мою куртку…

М э э л а  уходит в комнату налево.

А д а м. Ты, наверно, долго пробудешь в лесу?

Я а г у п. Берегись, Адам. Вижу, какие у тебя мысли… Поведешь себя так… (Хватает со стены рогатину.) Вернусь — и тебя этим самым! (Ставит рогатину к стене.)

А д а м. Спасибо тебе, неандерталец, за то, что днем с огнем меня ведешь. Черт, неужели ты, пещерный житель, считаешь меня подлецом?.. Не беспокойся, Яагуп, родной отец не убережет ее лучше. Честное слово! Я прочту ей лекцию из цикла о моральном воспитании молодых замужних женщин… как в университете культуры. (Смеется так, что закашливается.) Бог мой, как же я проживу здесь всю зиму, если ты мне ни капельки не доверяешь?..

Входит  М э э л а  с курткой в руках.

М э э л а. Скажи Киллю — это ему так просто не сойдет! Да… и будьте осторожны…

А д а м. Вероятно, бедных браконьеров напутствовали дома такими же словами!

Я а г у п (натягивает куртку). Пробный камень… Иной раз в лесу не так сложно, как в жизни! (Берет со стены ружье, вкладывает в стволы патроны.)

А д а м. Слушайте, Мээла, внимательно, какие загадки загадывает ваш дорогой свекор… (Наливает рюмки.) А ну-ка, на дорогу посошок! С ним тебе, Яагуп, повеселее будет, да и не беда, если впотьмах наткнешься на дерево… Все помягче покажется…

Я а г у п (надевает фуражку, вскидывает ружье на плечо, незаметно для других снимает с козьего рога шапку и, направляясь к двери, делает вид, будто нашел эту шапку на полу). Мээла, будь добра, повесь шапку на место…

Мээла приближается к нему.

Ты боишься Адама?

М э э л а. Нет.

Я а г у п. А пить больше не будешь?

М э э л а. Конечно же, нет, отец.

Я а г у п. Ну, тогда все в порядке… (Выходит.)

Мээла, беззаботно смеясь, идет к рогу и вешает на него шапку. Отходя, останавливается, смотрит назад. Снова возвращается, снимает шапку, разглядывает рог. Выражение ее лица меняется, она только сейчас понимает, почему Яагуп не сам повесил шапку. В раздумье смотрит на Адама.

А д а м. Выпьем, Мээла, по рюмочке и не будем горевать. Выпьем за то, чтобы им посчастливилось схватить браконьеров… Ну, Мээла? Или ты боишься меня?..

М э э л а. Нет.

А д а м. Великолепно. Чего ради Адаму тащиться с ружьем в лес? Мээла, я… (Проходя мимо дверей, запирает на ключ.)

М э э л а. Что вы делаете?.. Вы, кажется, действительно пьяны… (Обходит вокруг стол, отпирает дверь.)

А д а м. Да, пьян… от любви! Но у меня нет дурных мыслей… Мээла, я тоже браконьер в своем роде — веселый браконьер на таинственных дорогах культивированного парка любви. Возьмем эти рюмочки… Мээла, как ты красива, чиста и… Мээла, не беги от меня! Сядем, я только поглажу твою руку… Иди!

М э э л а. Не пойду!

А д а м. Зачем же ты осталась, если мне приходится тратить силы на беготню вокруг стола?!.

М э э л а. Неужели вы думаете?.. Как вы отвратительны… Я хотела говорить с вами, образованным, интересным человеком… Не подходите! От кого я бегу? Вы же художник, Адам, вы человек, а не животное!

А д а м. Ошибаетесь. В пьяном Адаме нет человека…

М э э л а. Я верю, что и пьяный Адам может быть человеком!

А д а м (останавливается). Веришь? Это правда? И все-таки бежишь от меня…

М э э л а. Не верила бы — не осталась.

А д а м. В меня больше никто не верит… Я сам в себя не верю…

М э э л а. А я верю!

А д а м. Твердо?

М э э л а. Твердо.

А д а м. Как… в бога?

М э э л а. Нет. Я верю только в человека.

А д а м. Да, конечно, это же ваш сугубо материалистический символ веры… Мээла, дорогая, сядьте сюда… Я только поглажу… Честное слово!

М э э л а. Прошу без нежностей! (Пауза.) Что же делать с вами?

А д а м. То есть как спасти себя от лап зверя? Так? Я правильно понял?

М э э л а. Пожалуй…

Адам идет к столу, садится, берет бутылку.

Рисовали бы что-нибудь!

А д а м. Тебя! Но только как Марию…

М э э л а. Нет. Рисуйте меня так.

А д а м (откупоривает бутылку, придвигает рюмку). Только как Марию… (Наклоняет бутылку, чтобы налить коньяку.)

М э э л а. Если ни рюмки не выпьете и поклянетесь вести себя прилично. Даете слово?

Долгая пауза.

А д а м. Даю.

М э э л а. Ну хорошо…

А д а м (садится на скамью, снимает пиджак, затем галстук, рубашку). Иди!

М э э л а. Никуда я не пойду!

А д а м. Пойдем, накачаешь из колодца холодной воды, выльешь зверю на голову… (Выходит во двор.)

М э э л а  немного колеблется, затем берет полотенце и следует за  А д а м о м. Слышен скрип колодезного насоса, плеск воды, фырканье. Затем появляется  М э э л а  и прячет полную бутылку коньяка под стол. Вытираясь, входит  А д а м. Мээла потихоньку вынимает ключ из двери и вешает его на гвоздь в стене, прикрывает шалью. Адам замечает это, но не подает виду.

А д а м (вытираясь). У-у-ффф! Так… Пойдите наденьте халат. До половины обнажите грудь. Ясно? Лямки спустите с плеч…

М э э л а. Это — нужно?

А д а м. Разумеется!

М э э л а  уходит в комнату направо. Адам, накинув полотенце на шею, смотрит вслед Мээле, затем переводит взгляд на шаль, прикрывающую ключ на стене, что-то взвешивает. Усмехнувшись, достает ключ, запирает дверь и задвигает засов; прислушивается — и едва успевает отойти в сторону, так как  М э э л а, в халате, появляется в дверях справа. Адам прячет ключ в карман и подходит к ней. Мээла вопросительно смотрит на него.

А д а м (после паузы). Мээла, вы всем так доверяете?!

М э э л а. Вы же поклялись. (Замечает, что дверь на засове.) Опять вы закрыли дверь! (Идет к двери, отодвигает засов.) Куда мне сесть?

А д а м (подводит ее к одной из табуреток). Вот сюда.

Мээла садится. Адам, захватив рубашку, уходит налево; возвращается одетый, с собой у него ящик с красками.

Повернитесь! Еще… (Отходит дальше.) Еще… Приподнимите голову, смотрите сюда… нет, сюда! (Берет палитру и тубы, выдавливает краски на палитру.) Здесь достаточно тепло, обнажите плечи. Вы слышите?

М э э л а. Я… нет… Я не могу…

А д а м. Не поворачивайте головы. Чего вы кривляетесь? Спустите халат с плеч.

М э э л а. Я не могу… ну просто не могу!

А д а м. Черт, поймите же наконец — это искусство, а не порнография. Это не мужчина рассматривает молодую женщину, а художник — модель!

Мээла спускает халат с плеч.

Так… А теперь в течение нескольких часов я буду повышать ваш общеобразовательный уровень. Это моя манера. Я — живая энциклопедия во всем, что касается сферы любви… (Ставит мольберт так, чтобы на него падал свет; смотрит на Мээлу.) Пониже… Еще! Я сказал — еще!

М э э л а (спускает халат еще ниже). Ниже я не опущу.

З а н а в е с.

 

Действие третье

М э э л а  сидит в прежнем положении; видно, что она устала и недовольна. Она словно одеревенела, в ее позе ощущается что-то судорожно-напряженное. А д а м  держится с наигранной самоуверенностью, однако сквозь эту самоуверенность проскальзывает сильное беспокойство, которое он пытается спрятать под многословием.

А д а м. У женщин создалось ложное мнение, будто их приносят в жертву богу любви! Чепуха! Женщина — сама бог любви. Мужчины — ее жертвы. Мужчины — жертвенные животные… Звучит неплохо! В Ветхом завете, кажется, так сказано: «…и тогда взял он в руци жирного тельца и возложил его на алтарь…» Или старого барана? Не помню, да это и не важно. Главное, что уже в те времена жертва была мужского рода!

Мээла зевает.

Не будьте чурбаном! Говорите, спорьте, спрашивайте, хотя бы для того, чтобы позлить меня.

М э э л а. У меня гудит в ушах, и я устала.

А д а м. Устала? Ну конечно, слабая женщина… Слабая женщина… Это выражение всегда смешит меня. Сильная женщина… Ибо настоящая женщина, пусть даже ничем не примечательная, в пору своего расцвета с легкостью поставит на колени сильного мужчину. Я прав?

Мээла пожимает плечами.

В душе каждой женщины спрятан музыкальный инструмент, и завоевывает женщину тот мужчина, который сумеет отгадать, что это за инструмент, и сумеет сыграть на нем… Я знаю женщин, в душе которых — симфонический оркестр. Каждый мужчина найдет в нем инструмент для себя… Однажды я встретил женщину — по внешнему виду дама. Я ожидал, что в душе ее — арфа, а оказалось — шарманка!

М э э л а. Значит, вы и шарманку крутили…

А д а м. Нет, не стал. Я еще когда-нибудь вернусь к этой общечеловеческой теме — к любви. Любовь… Собственно, что такое любовь? Это жертва. Повторяющаяся и бесконечная жертва… Верно, Мээла?

М э э л а. Да, в какой-то степени…

А д а м. Итак, я могу торжественно провозгласить: я — любовь, ибо всю жизнь я сжигаю себя на алтаре собственных чувств. Верно, Мээла?

М э э л а. Глупости. Скажите, когда вы рисовали этих дам, вы им тоже болтали примерно такую же чушь? Признайтесь!

А д а м. Да, примерно… (Швыряет кисточку в угол.) Ничто другое их не интересовало. А вам, видать, подавай перец покрепче, чтоб хоть искра жизни зажглась в ваших глазах. Для чего я начал писать вас?.. Из какого вы материала? Камень? Глина? Гипс?.. Дерево? Вы не знаете?.. А я знаю. Асбест! Женщина из асбеста… Вот именно. Ибо ничто не в состоянии зажечь вас.

М э э л а. Смотря чем зажигать… Килль не считает, что я из асбеста.

А д а м (поднимает кисточку, вытирает ее). Как наивно и честно ваше лицо, и сколько коварства в вашей душе!..

М э э л а. Какой же музыкальный инструмент таится в этой коварной душе?

А д а м. Сирена пожарной машины. Стоит лишь заговорить о любовном пожаре, как сразу же раздаются гудки. Тревога! Бог мой, как может быть обманчив внешний вид женщины! Килль не жалуется… Надеюсь, у вас любовь не сугубо платоническая?

М э э л а. Мне смешно это слышать: брак — и платоническая любовь! Любовь — это огромное, сильное пламя…

А д а м. В котором асбест…

М э э л а. Да, да, да! В котором как раз асбест может гореть бесконечно.

А д а м (пристально смотрит на Мээлу). Попытайтесь сохранить это выражение… Не получается. Вы смеетесь, а я хочу видеть в ваших глазах огонь, жар, страсть.

М э э л а. И для этого вы несколько часов подряд изощрялись передо мной в пошлости?

А д а м. Не знаю, что с вами делать!

М э э л а. Это видно…

А д а м. Мне вообще не везет… Приехал сюда, чтобы спрятаться от врагов, а должен…

М э э л а (прерывает). Лжете! Вы прячетесь не от врагов, а от друзей, от завтрашнего собрания, от критики, которая хочет помочь вам. К сожалению, вы… ну… не умны, не смелы и не сильны.

А д а м. Значит, я глуп, труслив и слаб… Благодарю за потрясающую откровенность.

М э э л а. Не за что. (Пауза.) Вам ведь знакома легенда об античном герое, который во время поединка забыл коснуться пяткой земли — и сила его исчезла. (Пауза.) А разве не то же самое и сейчас: если почему-либо оторвешься от земли, то есть от народа, то потеряешь силу? И разве не в этом и ваша беда?..

Адам, сердито слушавший Мээлу, начинает быстро рисовать.

Сами же говорили, что ни на фабрики, ни в колхозы искать тему ни за что не пойдете?

А д а м. И не пойду.

М э э л а. Хотя там темы сами на холст просятся… Впрочем, ведь вас наша семилетка не интересует…

А д а м. Вы не имеете права так говорить! Художники… Да ладно! Вы, конечно, согласны со всем, что предлагает партия?

М э э л а. Да. Полностью! Всем сердцем!

А д а м (приглушенно кричит). Стойте! Так… тот же задор, та же гордость! Стойте!

М э э л а (тихо). Скажите, Советская власть сделала вам очень много плохого?

А д а м. Спросите — много ли она мне сделала хорошего!

М э э л а. Неужели не сделала? А что хорошего сделали для Советской власти вы? Прошу вас, ответьте честно.

Адам молчит.

Почему вы…

А д а м (с любезной улыбкой). Девчонка! И пожалуйста, не мотайте головой.

М э э л а. Благодарю — и извините! (Принимает прежнее положение, говорит сердито.) Ответьте же, это очень интересно!

А д а м. Попытайтесь сидеть тихо и не болтать.

М э э л а. Вам ведь, наверное, нетрудно доказать, как несправедлива Советская власть к вам, к таким, как вы… От вас она получила весьма ценные произведения искусства, а взамен не дала ничего!

Пауза.

Почему вы не отвечаете? Вы же только что так хотели спорить…

А д а м. Вы… вы никак не можете помолчать?!

М э э л а. Я читала одну рецензию, в ней разбирались и ваши работы. Мне не помнится, чтоб вас очень хвалили. А во многих других рецензиях о вас и не упоминали. Почему?

А д а м. Знают, что я не безвольный приспособленец. Я не плетусь в одном стаде со всеми. Я человек, взгляд которого обращен внутрь, в себя. Вам, конечно, не понять.

М э э л а. Понимаю. В вашей манере держаться действительно есть что-то от внутреннего эмигранта… что-то жалкое… И чему только молодые художники научатся у вас?..

Эти слова больно задевают Адама.

Это ведь ваш девиз — искусство ради искусства?

А д а м. Искусство нельзя заставить тащить воз семилетки.

М э э л а. Значит, дохленькое ваше искусство, принц! А получать вы мастер? Очевидно, об этом и будут говорить на завтрашнем собрании? Не «безвольный приспособленец»… По-вашему, идти в ногу со всеми, с жизнью — это плестись, приспосабливаться?.. Как же вы живете?

А д а м (едва сдерживаясь). Денег у меня хватает, дорогая…

М э э л а. Я говорю не о деньгах.

Пауза. Адам понимает, что опять допустил оплошность.

Однако интересно, за что вы получаете деньги?

А д а м (в бешенстве). В последний раз говорю — тихо! Молчите!

М э э л а. Я прошу, ответьте мне прежде…

Адам подходит к радиоле, включает ее на полную мощность; продолжает работать; явно рассержен, однако постепенно все более сосредоточивается.

М э э л а. Вам нельзя говорить правду…

А д а м (взволнованно разглядывает свою работу). Дорогая… Сохраните это выражение… (Сосредоточенно работает.)

М э э л а. Я устала, и мне холодно… Подбросьте хоть дров в очаг!

А д а м. Ах, черт, черт, как дрожат руки! (Садится.) Хоть бы глоток коньяку… Куда вы запрятали бутылку?

М э э л а. Вы кончили?

А д а м (пристально смотрит на холст). Вероятно, я и не кончу… Отдохнем. (Подбрасывает в очаг дров, те с треском загораются.)

Мээла натягивает халат на плечи, встает, разглядывает портрет.

(Стоя в стороне, произносит боязливо.) Ну как? Длинная пауза.

М э э л а. Немного… слишком красиво… А впрочем, уже гораздо лучше. Я и впрямь кажусь вам такой задорной? Вот только глаза… вероятно, вы еще не закончили?

А д а м (подходит, останавливается перед портретом Марии, долго рассматривает его, медленно говорит). Но как же я смог тогда… Кажется, так просто…

М э э л а. Просто, а все же…

А д а м. Да, Мээла… Настоящее искусство в сути своей просто, но почему мне так трудно добиться этой простоты?

М э э л а. Не из-за ваших ли туманных мировоззрений?..

А д а м. Но почему я смог сегодня?.. Я ведь тот же, что и вчера! Мне много лет не удавались портреты… Они у меня получались какие-то тусклые, плоские и мрачные. А этот? Такого мазка у меня не было давно… давно… давно… И я чувствую в себе какой-то прилив сил, вдохновение! Я хочу работать!..

М э э л а. Тогда, может быть, продолжим? (Садится на место.)

А д а м. Постарайтесь опять найти это задорное выражение!

М э э л а. Моя злость уже исчезла…

А д а м. И вместе с ней исчезла ваша вера в завтра?

М э э л а. Мало побить вас! «Завтра», «завтра», «завтра»… Попробуйте увидеть сегодняшний день! Да, именно сегодняшний день — увидеть и верно показать…

А д а м. Сидите так… так… (Продолжает сосредоточенно работать. Длинная пауза. Несколько раз отходит от холста и с внутренним горением рассматривает свою работу, осторожно и тщательно что-то уточняет. Смотрит на Мээлу.) Если бы вы не были замужем за Киллем, то…

М э э л а. То что?

А д а м. Я принес бы в жертву все, лишь бы завоевать вашу любовь, Мээла!

М э э л а. Вы опять за свое? Вы ведь уже трезвый. Постыдились бы!

А д а м. Это настоящее чувство… Я готов сделать все что угодно, лишь бы вы мне поверили!

М э э л а. Хорошо. Хотите доставить мне большую радость?

А д а м. Да.

М э э л а. Поезжайте на завтрашнее собрание. Видите крайний квадрат в окне — из красного стекла. Когда кто-нибудь из нас собирается на станцию, мы открываем ставню: попутная машина останавливается и сигналит. Неплохо придумано, правда?..

А д а м. Нет. Не решусь…

Пауза.

М э э л а. Настоящее чувство?.. Много ли этих настоящих чувств у вас было раньше?

А д а м. Одно-единственное.

М э э л а. Мария?

А д а м. Да…

М э э л а. Почему же вы бежали от нее, раз так любили?

А д а м. Потому и бежал.

М э э л а. Из-за любви?

А д а м. Да… Глупый, я не решился тогда крепко схватить жизнь за шиворот. Я должен был забрать Марию и уйти! Жить, пусть впроголодь, но жить с ней, с ней… А я не решился. Думал, встану на ноги и вернусь. Я так и сказал Марии, когда писал ее портрет, но она только посмотрела на меня ужасно печальными глазами и ничего не ответила.

М э э л а. Ничего не ответила…

А д а м. Она была моей первой любовью… Большой и чистой. И года не прошло, как я услышал, что она родила. Это так ошеломило меня, что я уже не верил ни одной женщине, я в каждой видел врага и всем им мстил за нанесенное мне оскорбление… Кому дано понять душу женщины?.. (Подходит к портрету Марии.) Почему она не ждала меня? Почему не вышла замуж за отца ребенка?.. Почему назвала сына Киллем?.. Никто не в состоянии ответить на эти вопросы…

М э э л а. Да, никто…

А д а м (продолжает работать). Хотите — смейтесь надо мной, Мээла, но, когда моя рука дрожит, как сейчас, я всегда думаю, что она растет не от плеча, а из сердца… Ведь плечо не дрожит! Знаете, о чем я думал?.. Откуда у Килля талант поэта?.. От кого?.. Неужели Мария действительно так любила меня и мое искусство, что это сказалось на Килле?

М э э л а. Не думаю. Просто Килль очень любит лес, природу, и эта любовь выливается у него в песнях.

А д а м. О вас он не складывает песен?

М э э л а. Нет.

А д а м. А я писал бы вас… всегда, всюду…

М э э л а. Не говорите так… Я не хочу…

А д а м. Больше не буду… (Прерывает работу, отходит от холста.) Взгляните… Что вы скажете теперь?

Мээла молча подходит, смотрит. В ее глазах восхищение.

(Тихо.) Ощущается что-нибудь?

М э э л а (тихо). Да… (Смотрит на портрет Марии.) Это я… И не совсем я…

А д а м. Может быть… Чувствуется ли, что эта девушка очень верит в человека?

М э э л а. Да! Действительно да… Значит, нашли?

А д а м. Кажется, нашел…

М э э л а (шепотом). Это должно придать вам силы завтра…

А д а м. Вы думаете? Не знаю… Нет, верно… Что, если показать завтра эту работу?.. Поверят ли они, что я снова на что-то способен?! Но как я возьму его? Надо сделать какой-то чехол… Кусочек фанеры найдется?

М э э л а. Найдем! Как следует запакуем.

А д а м. Да, этому они поверят… поверят больше, чем любым словам, клятвам и обещаниям…

М э э л а. Для вас все-таки очень важно, что о вас думают?

А д а м. Разумеется, Мээла. Вы себе не представляете, как отвратительно быть художником, о котором критики молчат. Или вертят хвостом, чтобы «не обидеть товарища»! Мээла, не сможете ли вы посидеть еще четверть часа? Я…

М э э л а. Охотно… (Садится на прежнее место.)

А д а м. Так… Попробуйте вернуть себе прежнее настроение. Сможете?

М э э л а. Я попытаюсь… Ну как, получается?

А д а м. Да!.. Я готов взреветь от радости! В самом деле — удача… (Подходит к окну, резким движением отодвигает занавеску.)

М э э л а. Я очень рада!

А д а м. Теперь, пожалуйста, не двигайтесь… (Начинает работать.)

Слышно, как кто-то, тяжело ступая, поднимается на крыльцо, шаркает ногами.

М э э л а. Килль!..

А д а м. Одну минуту…

Кто-то трогает за ручку запертой двери.

М э э л а (шепотом). Нет, это Яагуп… (Бежит к двери, тщетно пытается открыть дверь. Подбегает к стене, срывает шаль с гвоздя, на который до того повесила ключ; испуганно.) Где ключ? Ключ?!.

Я а г у п (дергает дверную ручку). Открой дверь, Мээла.

М э э л а (подошла к Адаму). Где ключ?! Ключ!

А д а м. Какой ключ?

Я а г у п (стучит кулаком в дверь). Откройте дверь, черт возьми! Мээла! Адам!.. (Колотит ногами в дверь.) Я выломаю к черту дверь! Мээла!!!

А д а м. Что ты надрываешься там, пророк?.. Какой ключ? Ох ты дьявол… (Вытаскивает из кармана ключ, подает Мээле.)

Я а г у п (рычит). Убью!

Мээла бежит к двери, открывает.

(Входит, отталкивает Мээлу.) Почему дверь на запоре? А?

А д а м (стоя перед мольбертом, через плечо). Спокойнее, спокойнее… Человек должен в любой ситуации оставаться хозяином над собой — только тогда он человек!

Я а г у п (распахивает халат Мээлы). Ты как одета?! (Несколько раз ударяет ее по лицу и по протянутой для защиты руке.) И ты, стерва, осмелишься смотреть в лицо моему сыну?!

Пауза.

А д а м (быстро оборачивается). Что ты сделал?!. Мээла, он ударил тебя?! (Подходит к Мээле, которая стоит в оцепенении.)

М э э л а. Всюду ты видишь только плохое, — даже там, где его нет!

А д а м. Как он посмел, пещерный житель?!

Я а г у п (заметив холст, ставит ружье к стене, подходит к портрету). Ого?! Кто позволил? Черт, я спрашиваю, кто позволил… голой — перед ним?! (Ладонью размазывает краски на холсте.) Хватит позора!

А д а м. Стой!!! (Шепотом.) Что ты наделал?.. (Подбегает к холсту, кусает кулаки, кричит.) Что ты наделал?!.

Длинная пауза; Адам, как помешанный, осторожно, растопырив пальцы, касается поверхности холста, всхлипывает.

М э э л а. Как ты посмел, Яагуп…

Адам приподнимает подрамник и медленно поворачивается на месте, держа перед собой портрет на вытянутых руках; ставит его на мольберт, озирается, словно не понимая, что произошло. Его взгляд останавливается на прислоненной к стене рогатине, затем он переводит глаза на Яагупа, смотрит, хватает рогатину, поднимает ее и изо всей силы замахивается на Яагупа. Мээла подбегает и в последний момент отводит рогатину; она вонзается в бревенчатую стену рядом с плечом неподвижно стоящего Яагупа. Пауза.

Я а г у п. Глупое дитя, ты спасла его сейчас от тюрьмы. Зачем?..

Адам пристально смотрит на Яагупа, отпускает рогатину, отворачивается, отходит направо, где находится модная мебель, останавливается у черного холста. Его руки трясутся так, что он не может зажечь сигарету. Яагуп садится на скамью, не поднимая глаз.

Мээла следит взглядом за Адамом, подходит к нему, вынимает из коробки спичку и зажигает сигарету.

А д а м. Благодарю… Как все глупо получилось! Жаль…

М э э л а. Да, жаль. Но главное — он вам все-таки удался.

А д а м. Я… не верю…

М э э л а. Но мы же оба видели! Это была большая удача… (Пауза.) Но все-таки почему вы закрыли дверь?..

А д а м (разводит руками). У меня к вам… большая просьба, Мээла.

М э э л а. Да?

А д а м. Видите, как дрожат мои руки… Куда вы запрятали бутылку с коньяком?..

М э э л а. Нет. (Идет к Яагупу, тяжело вздыхая.) Что ты, Яагуп, наделал?.. (Пауза.) Ах, теперь уже ничто не поможет… (Пытается разрядить обстановку; тихо и быстро двигаясь, она ставит на место опрокинутые табуретки, вещи — и гнетущее напряжение постепенно проходит.) Угадайте, мужчины, что я сейчас чувствую?.. Голод… Да, я проголодалась. Вы, вероятно, тоже! Запомните — сегодня мой день рождения, и со мной не мешало бы считаться…

Яагуп беспокойно ерзает.

(С тяжелым вздохом.) Я не буду накрывать стол по-праздничному. Но что я могу предложить? Холодную свинину? Винегрет? Угря? Превосходный копченый угорь…

Пауза.

Я принимаю молчание за знак согласия. (Подает еду на стол.) Прошу! В этом доме два раза не приглашают. (Садится в середине стола.) Адам! Яагуп! Идите.

Яагуп и Адам медленно и неохотно подходят и садятся в разных концах стола. Мээла накладывает еду на тарелки, все принимаются есть.

Повторяю, дорогие друзья, — сегодня мой день рождения. И все должно радовать меня. Водки я не предлагаю, мы и без нее веселы, внимательны друг к другу, добры и… справедливы…

А д а м. Простите меня, Мээла, но у вас на щеке кровь.

Яагуп роняет на пол вилку, наклоняется, ищет ее.

М э э л а. Не может быть… вероятно, испачкала! (Уходит в комнату направо, вскоре возвращается, садится к столу.) Просто… капля краски… Знаете что, мужчины? Я вас обоих кое о чем попрошу… Я надеюсь, что сегодня вы не откажете мне. Имею я право?

А д а м. Конечно.

Яагуп мрачно кивает.

М э э л а. Я прошу, возьмите себя в руки и заключите хотя бы перемирие. Вы, Адам, согласны? Хотя сегодня вы наименее виноватый и наиболее пострадавший…

А д а м. Согласен.

М э э л а. Ты, Яагуп, должен согласиться и быть благодарен Адаму.

А д а м. Да что там… Мы, художники, пожалуй, привыкли к такому обращению. Ты, Яагуп, просто-напросто очередной критикан-самоучка. Только на этот раз бородатый… Ты и тебе подобные — вы всегда правы! Мээла, еще раз прошу прощения, но на вашей щеке снова появилась краска…

Мээла вытирает платком щеку.

Я а г у п (смотрит в свою тарелку). Я понимаю, как глупо вел себя…

А д а м. Браво! Прогресс… Неандерталец начинает понимать свои поступки, начинает превращаться в настоящего человека!

Я а г у п. Прости меня, Мээла… Я нехорошо сказал тебе…

А д а м. А за то, что ударил, прощения не просишь?

Яагуп молчит.

М э э л а. Меня ведь ударил слепой человек… Такому надо прощать! Ничего, Яагуп, я и не думала сердиться… С чего ты взял?

Я а г у п. Ты же все время говоришь мне — Яагуп…

М э э л а. Наверное, нечаянно. Ну, как было в лесу? Браконьеров встретили?

Я а г у п. Они и лось — у нас в руках!

М э э л а. Снова лось… А Килль так и не пришел!

Я а г у п. С минуты на минуту жду. Я поторопился. Сердце щемило.

М э э л а. Зря щемило!

Я а г у п. Разве я знал… Потом увидел — дверь заперта и…

А д а м. А не смахиваешь ли ты сам, непогрешимый слуга божий, на оборотня нового сорта? Больше чем кто-либо другой? Ты же наказываешь людей ни в чем не повинных…

Мээла берет со стола нож Яагупа, играет им. Вот она насаживает на острие ножа кусочек хлеба. Мужчины с напряженным и тревожным вниманием ждут, что последует дальше. Мээла держит нож перед собой и с легкой усмешкой смотрит то на кусочек хлеба, то на Яагупа. Можно предположить, что Мээла подаст этот кусочек Яагупу, однако она протягивает его Адаму. Адама это сильно задевает, он встает, опирается руками о стол… глаза его прикованы к кусочку хлеба.

(Взглянув на Мээлу, зубами берет хлеб с острия ножа и съедает его.) Проверяли — не оборотится ли человек в волка?

Я а г у п. Пустое суеверие!

М э э л а (смеется). Ты что, решил — мы всерьез?

А д а м (со скрытой издевкой). Конечно, всерьез! (Яагупу.) Хочешь и ты попробовать?

Я а г у п. Я попытаюсь и без этого стать человеком…

С улицы доносятся гудки машины. Все прислушиваются. Пауза.

Занавеска случайно отошла или кто-нибудь собирается ехать?

М э э л а. Адам.

Я а г у п. Может, и не к чему ему уезжать… Сердце отойдет, тогда снова намалюет картину!

М э э л а. Вы не поспеете к сроку в город…

А д а м (тяжело вздыхая, встает). Да, видно, ничего другого не остается… Хорошо, что вещи мои еще не распакованы — взять и идти! Только взять и идти… (Кидает тубы с красками в ящик.)

М э э л а (встает, как бы случайно идет направо и незаметно для остальных сбрасывает черный холст на пол и запихивает его под стул. С улицы слышны гудки). Надо поторопиться, не то…

А д а м. На улице темно…

Я а г у п. Шел я через болото и думал: с браконьерами у нас тут просто: за шиворот — и штраф! Не то что в лесу вашего искусства. Там зарастет какой-нибудь уголок — так ведь даже оздоровительной вырубки не сделаешь. А уж о том, чтобы очистить эти заросли от браконьеров, и говорить не приходится.

А д а м. Если только кто-либо сам не вздумает прийти с повинной.

Я а г у п. Жди, как же! Все пожитки собрал? Если ты действительно решил ехать…

А д а м. Еду…

Я а г у п. Тогда я отнесу эти чемоданы и мешки в машину… (Приносит из комнаты слева чемоданы и рюкзак.)

А д а м. Бери и этот мольберт… ну, козлы.

Яагуп идет к мольберту, останавливается на полдороге. Адам подходит к мольберту, снимает холст, засовывает его в угол у очага. Яагуп берет под мышку мольберт и выходит.

(Натягивает пальто.) На улице темно…

М э э л а. Скоро утро!

А д а м. Сегодня, когда я приехал, — подумайте, только сегодня! — я долго смотрел на этот старый лесной домик под большими деревьями, тускло освещенный луной…

М э э л а. Как романтично это звучит!

А д а м. Не смейтесь. Из всех «измов» романтизм наиболее близок мне… Знаете, что было потом? Я вдруг увидел, как искрится снег… увидел, что дверь дома распахнута, так как в доме очень тепло. Подумал: из печи только что вынули хлеб…

М э э л а. У нас тогда действительно бывает очень тепло…

А д а м (улыбается). Я стоял, с ветвей стекали капли дождя. А мне казалось, что этот старый бревенчатый дом стоит в больших сугробах… И верите ли, я чувствовал запах хлеба… свежего, только что вынутого из печи хлеба! На меня повеяло чем-то еще очень близким… Тогда я не понял, что это такое, — я не знал, что вы живете здесь… Это было красиво — и безнадежно неповторимо!

М э э л а. Да, зимой здесь удивительно красиво…

А д а м. Вы стоите, освещенная светом пылающего очага, словно живая заря… Затем идете, останавливаетесь в дверях, красивая и стройная, как сама молодость, и, быть может, смотрите, как меж деревьев промелькнет лось…

М э э л а. И это бывает…

Входит  Я а г у п.

Я а г у п. Ну вот, вещи в машине. Теперь, кажется, все? (Расхаживает по комнате, ищет что-то; замечает под столом бутылку, опускается на четвереньки, рассматривает; о чем-то думает, но не говорит ни слова. Обнаруживает на полу, под креслом, черный холст, отодвигает стул.) Гляди, я чувствовал — что-нибудь забудешь… (Поднимает холст.) Кто это запихнул его сюда?

А д а м (берет холст). Вероятно, добрый человек… Я бы действительно забыл… Какая-то сила тащит меня назад. Ах, как бы я хотел остаться здесь…

Я а г у п. Сделай одолжение, места хватит! Принести вещи обратно?

Адам молчит.

М э э л а. Прощайте, Адам…

А д а м. До свидания, Мээла!

М э э л а. До свидания! Будьте самим собой!

А д а м. Постараюсь… Ну, ветхозаветный пророк, мы, очевидно, обойдемся без рукопожатия… Будь здоров! (Сует под мышку черный холст, открывает дверь, останавливается на пороге.) Какая отвратительная темень… А мое ружье? Моя огнестрельная дубинка с непослушным патроном?.. (Идет в комнату налево, закрывает за собой дверь. Пауза. Слышен выстрел.)

М э э л а. Ой!!

Я а г у п. Чего это он, сумасшедший?.. (Идет к двери.)

Мээла стоит в испуге.

(Собирается с духом и открывает дверь.) Боюсь, дочка, что Иегова призвал Адама к себе…

В ту же минуту через порог переступает  А д а м, в руке у него дымящееся ружье и клочья черного холста.

А д а м. Иегова звал, да я не пошел! Видите, Мээла, один миг — и все! (Только теперь он понимает состояние Мээлы и Яагупа.) Ох, я не подумал… Простите, я так глупо напугал вас!

С улицы слышны нетерпеливые гудки машины.

М э э л а (приходя в себя от испуга). Ну, знаете!.. Нет, в самом деле! (Смеясь.) Один миг!

А д а м. Да. Вот видите, я уже сделал попытку стать самим собой. До свидания… (В дверях.) Поразмысли, Яагуп, над тем, кто стрелял — браконьер или лесник?.. (Смотрит на портрет Марии.) До свидания, Мария… Ветхозаветный пророк один непогрешим… Знаешь, христианин, почему я тебе… (подходит к Яагупу) все прощаю сегодня? Помнишь, много лет назад… я тогда только и делал, что пил, и никто мне уже не давал в долг… только ты пихал мне все время деньги… Ты даже не представляешь — твоя просто сумасшедшая вера в меня давала мне силы жить и работать… И за это тебе большое спасибо! И все же ты дьявольски глуп. Так глуп, что мне даже жаль тебя… Половина твоей жизни пошла к чертям, потому что вместо сердца у тебя эта маленькая черная книжка… Ну, до свидания! Мээла, приезжайте проведать меня в моем ателье.

М э э л а (ударяет кулаком по столу). Опять за старое?

А д а м. Вы же не даете мне кончить! Я сказал — приезжайте. Это значит — вместе с Киллем. Приедете?

М э э л а. Приедем!

А д а м. До свидания… (Уходя, еще раз останавливается в дверях.) Как вы думаете, Мээла, что, если бы кассир в день зарплаты протянул кому-нибудь из нас гонорар на острие ножа?.. Ну, ладно! (Быстро уходит.)

Мээла выходит на лестницу и глядит вслед Адаму. Яагуп вынимает карманную Библию и разглядывает ее жестким взглядом. С улицы чей-то молодой, звонкий голос кричит: «Ау-у-у-у-у-у!..»

М э э л а (поворачивается и, прикрывая рукой лицо от света, льющегося из комнаты, счастливым голосом кричит в темноту). Килль?

В ответ еще раз слышится: «Ау-у-у-у-у-у!..»

Килль! Килль! Килль! Килль!.. (Бежит навстречу мужу.)

Я а г у п (кладет Библию на подножие дымовой трубы, упирается лбом о стенку). Парус и руль…

На деревянном крыльце слышны шаги. Яагуп съеживается и как будто становится меньше ростом. Он вдруг не знает, куда девать свои руки. Медленно отступает. В дверях появляется  М э э л а, смотрит на Яагупа.

М э э л а. Килль пришел домой… отец… (Она улыбается, настежь распахивает дверь и говорит тихо, но настойчиво.) Входи же, Килль!

З а н а в е с.

1960