Беринг мчался под дождем. Несся, как вихрь, по дороге, мимо бараков Большого лазарета, мимо пустых каталок и инвалидных колясок, забытых на улице в потоках ливня, и нет-нет да и подпрыгивал на бегу, будто хотел взлететь или дотянуться до ветки, что качается над головой, до плода. Но там, куда тянулись его руки, не было ни веток, ни плодов, только темное, шумящее небо.

Беринг мчался, и с каждым шагом, с каждым ударом пульса сердце качало по жилам окрашенную кровь, загоняло крохотные цветные частички в глаза, еще не вполне отошедшие от моррисоновского наркотика. Желтокожий, весь, до кончиков пальцев, выкрашенный контрастным веществом, мчался он по дороге и видел ее перед собой, как никогда, расплывчато и неясно, а все ж таки не мог удержаться от смеха. Его разбирал смех. Он был счастлив.

Болезнь Китахары. От этой японской болезни он не ослепнет. Не ослепнет! Док Моррисон обещал. Дыры в его мире исчезнут. Надо только ждать. Запастись терпением. И облака, затемняющие поле зрения, посветлеют и исчезнут, словно высушенные искусственным солнцем Нагой. Время. Ему нужно только время. Помутнение взгляда преходяще, как этот утренний ливень, чьи водопады промочили его до самой желтой кожи. Все посветлеет. Могут пройти недели. В худшем случае месяцы. Но он не исключение. Он – один из многих. Док Моррисон обещал.

Беринг мчался. Только когда одышка заставила его мало-помалу замедлить бег и остановиться, он понял, что бежал не в ту сторону. Он хотел выбраться из лазарета. В Бранд. На волю. Но из потоков дождя перед ним возникли не ворота, а метровой высоты указатель, где стояла всего одна цифра – 4. Четвертый блок. Будущее Моора. Ошалев от счастья, он ошибся направлением. Выскочил из барака для слепых и побежал по той дороге, по которой шел вчера с отцом и которая предстояла всем моорским; камнеломы, солевары, углежоги и свекловоды приозерья – все они, думая, что дорога ведет их на волю, к богатствам равнины, попадут в четвертый блок Большого лазарета.

А эта вот черная, зловещая глыба под дождем – не иначе как барак, где в начале длинного ряда железных коек лежит под армейскими одеялами его отец? Накануне вечером в темноте этой палаты было прохладно, прохладнее, чем снаружи, под ночным небом, и темнота пахла мастикой, инсектицидом и дезинфекцией. Нет, неохота ему опять идти в эту палату. И сейчас, и вообще. Вояка находится под опекой Армии. А Беринг – на пути к свободе. Все еще тяжело дыша, он уже хотел повернуть и опять вдруг невольно рассмеялся: вслепую – и не в ту сторону.

Медленно поворачивая обратно, он краем глаза словно бы заметил движение в одном из окон барака, тень за пеленой дождя. За испещренным путаными струйками стеклом стоял старик. Вояка. Отец. Закутавшись в одеяла, стоял у окна. И поднял руку. Помахал. В руке у него был платок или какой-то светлый лоскут, и он размахивал им, медленно выписывал широкие дуги, словно стоял у корабельных поручней и махал удаляющейся, тонущей земле.

Но нет. Никто там не стоял. Просто на сквозняке парусила штора, рваное жалюзи. Беринг смахнул с ресниц капли дождя. Окно было темным и пустым. Он отвернулся. И опять побежал. Но больше не подпрыгивал и не тянулся к незримым веткам и плодам – только мчался, бежал прочь.

– Ты можешь лететь!

Лили не поздоровалась и не спросила ни о минувшей ночи, ни о доке Моррисоне. Первое, что она крикнула, когда Беринг, подчинившись знаку незнакомого солдата за раздвижным окошком, вошел в проходную у ворот лазарета, было:

– Ты можешь лететь!

Лили сидела одна среди солдат. Она украсила себя нитками речного жемчуга и перьями, как на праздник. Караулка была набита битком. Но говоруна из Ляйса не видно. От густого запаха мокрой одежды, сигаретного дыма, шнапса и кофе у Беринга перехватило дыхание. Десяток с лишним солдат сидели и стояли вокруг письменного стола, на котором вчера вечером сержант штемпелевал пропуска. Но теперь документы промокшего штатского никого не интересовали. Тот, кто жестом велел Берингу подойти, опять увлеченно разглядывал крупный, с кулак, кристалл и даже головы не поднял, когда Беринг остановился перед ним. Солдат просто выполнил просьбу Лили. Это Лили приказала ему подойти. Лили позвала его.

На столе был разбросан меновой товар: до блеска отполированный штык, погоны, поясные пряжки, серебряный орел в пикирующем полете, ордена – находки с полей давних сражений, извлеченные из верхних слоев земли, но среди них и жучок в капле янтаря, необработанные изумруды, дымчатый кварц, перламутр, ископаемые из Каменного Моря. Здесь шла торговля. Снаружи, у въездного шлагбаума, заржала лошадь. Лилины вьючные животные с фуражными торбами стояли под дождем. Без вьюков.

– У тебя есть полчаса, – сказала Лили. – Через полчаса стартует вертолет, курсом на Моор. Гости из Армии к твоему Королю. Армия возьмет тебя с собой. Можешь лететь или ступай в Собачий дом пешком, один. У меня тут дела, еще на несколько дней, да и не нужен ты мне на обратном пути… Он, видите ли, любитель пострелять, – показав на Беринга, неожиданно сообщила она своему ближайшему соседу, какому-то белобрысому типу. – Лупит по всему, что двигается.

Лили что же, под хмельком? От пинка какого-то солдата пустая бутылка покатилась по полу и со звоном ударилась о приклад стоявшей у стены автоматической винтовки.

– Он стреляет? – переспросил белобрысый; на куртке у него виднелись черные капитанские шевроны. – Чем же это?

– Камнями, – ответила Лили, без улыбки глядя в глаза Берингу. – У них с Королем там целый берег – сплошные камни.

Беринг выдержал Лилин взгляд. Остатки моррисоновского наркотика, все еще туманившие обзор, защитили его от этого взгляда.

– Ну так как? – сказала она. – По воздуху или пешком? Капитан доставит тебя в Моор.

Полет?

Нет, это был не полет.

Часу не прошло, они были уже высоко над Брандским аэродромом, высоко над первыми складками Каменного Моря, но чувствовал Беринг вовсе не упоение первым в жизни полетом, а разочарование: ну подняли его ввысь, ну сидит он в темной коробке, продырявленной иллюминаторами, смердящей нефтью и потом, содрогающейся от надрывного грохота бешено крутящегося ротора, – все это имело касательство к обычной механике с ее ограниченными возможностями, с ее инерцией и оглушительным шумом, но не к настоящему полету, не к волшебству полета птицы, который создавал один-единственный звук – свистящий шорох неба в маховых перьях.

Зажатый среди солдат в камуфляже, Беринг сидел в бронированном армейском вертолете и думал о птицах моорских камышников – о ласточках-береговушках, которые с распахнутым клювом так стремительно прорезали по вечерам столбы мошкары, что глаз был не в силах уследить за их полетом.

Полет. В другой день и в других обстоятельствах он бы, наверно, пришел в восторг уже от одного зрелища мокрой от дождя, поблескивающей шеренги боевых самолетов на Брандском аэродроме – истребителей-бомбардировщиков, у которых обтекатели были разрисованы звериными глазами и оскаленными клыками. А перед одним из ангаров – пожалуй, раза в три больше крытой простреленным гофрированным железом развалюхи в моорской Самолетной долине – он видел целое звено вертолетов, спокойную стаю темных боевых машин; лопастями несущих винтов, стволами бортовых пушек, костылями и стабилизаторами они здорово смахивали на исполинских насекомых. Обитатели приозерья видели такие, только когда во время карательной экспедиции или маневров отряд этих мрачных чудовищ на малой высоте проходил над камышами.

Но что такое Брандский аэропорт, что такое все эти движки, радиомаяки и летательные аппараты рядом с обещанием дока Моррисона, что пятна в беринговском поле зрения опять исчезнут и по крайней мере в глубинных слоях его сетчатки все опять будет как раньше, до первой сумрачной тени!

В иллюминаторах темнела синева. Будто бешено вращающиеся лопасти винта вспороли дождевые тучи – иллюминаторы стали вдруг темно-синими. И ослепительный солнечный свет хлынул в кабину, в которой Беринг не летел, но был в плену.

Он приготовился услышать приказ, запрет, когда, пошатываясь, встал, перешагнул в вихревой тряске через винтовочные приклады и солдатские башмаки, прижался лбом к стеклу бокового иллюминатора и устремил взгляд в глубину. Но ни один из трех с лишним десятков посланных в Моор солдат не обратил на него внимания. Ни один не говорил. Не пытался перекричать рев мотора. Не запрещал ему смотреть в глубину.

Голые, озаренные солнцем, известково-белые, скользили внизу скалистые дебри и плоскогорья Каменного Моря, шумным потоком катились глубоко внизу обратно, в Бранд, который был уже далеко позади, за облачными грядами. Из стекла… будь пол в вертолете из стекла, таким прозрачным, каким доку Моррисону виделся в мечтах весь мир, тогда, быть может, разочарованный желтокожий пассажир обнаружил бы в этой исполинской панораме что-то от вольного полета. А так он лишь оставил на стекле жирный след своей кожи, едва приметные замутнения, и неотрывно смотрел вниз на безлесную каменную пустыню.

Порой ему чудилось, будто он узнаёт кары, скальные обрывы и снежные поля: там внизу, у подножия этого утеса, у подножия этого обрыва, там внизу, по этому склону, он шагал и ехал с Лили и отцом, вчера, тогда, в другом, давно минувшем времени.

Но теперь!.. Ему показалось, что он падает. Они падают! Он искал опоры, схватился за пустоту. Солдат, сидевший за его спиной, что-то крикнул. Он не понял ни слова. Косая черта горизонта прорезала иллюминатор, опрокинулась, стала вертикалью. Беринг почувствовал, как собственный инертный вес стремится оторвать его от этого зрелища. Он до крови расшиб руку об острый металлический выступ и в последнюю минуту нашел-таки надежную опору. Окоем опять лег горизонтально. Падение было всего лишь пилотажной фигурой, петлей спуска на низкую высоту. Тень вертолета мчалась по изломам скал – и вдруг все солдаты кинулись к боковым иллюминаторам.

Там внизу, по краю вытянутого фирнового поля, бежали в укрытие семь не то восемь человек, прятались за валунами, в панике заползали в каменные расселины и ямы, лишь бы удрать от боевой машины, которая летела от солнца прямо на них.

В секторе обстрела осталась только корова, пятнистая, коричневая с белым, слишком большая и тяжелая – такая быстро не удерет. В не меньшей панике, чем ее погонщики, она, волоча за собой веревку, грузными скачками спешила к снежному полю и, едва ступив на него, тотчас провалилась по самую шею. Рев ее утонул во взметнувшихся под вертолетом фонтанах ледяных кристаллов.

Солдаты смеялись – над паникой незадачливых ковбоев там внизу, над застрявшей в снегу коровой… а кое-кто, пожалуй, смеялся и от облегчения, потому что капитан не дал приказа атаковать.

Смеясь, они вновь упали в синеву: пилот изменил курс. У Армии есть дела поважнее, всякие там жалкие похитители скота ее не интересуют.

А потом, вот только что далекий и мерцающий, как мираж, навстречу им с гор словно бы хлынул водный поток, фьорд, обрамленный каменными кручами и камышником. Озеро. Вот только что они еще были глубоко в Каменном Море, а теперь мчатся высоко над зелеными волнами, и впереди разбегаются беспорядочные, блескучие следы воздушных вихрей, и уже поворачивается перед глазами Слепой берег, террасы каменоломни… С высоты все виделось легким и блестящим: ветшающая Великая надпись, будто вырезанная из шелковой бумаги, ржавые рычаги транспортеров подле вскрышных отвалов, потом набережная, развалины «Бельвю» – все возникало под ними и исчезало… водолечебница, каштановая аллея, «Гранд-отель», белые стены в по-осеннему ясном свете. Светлый и легкий, как пушинка, сияющий, как древле обетованная земля, бежал моорский берег навстречу вернувшемуся домой Телохранителю. И внезапно бездна явила ему одну-единственную картину, которая говорила, что он опоздал.

Над пароходной пристанью расползался смолисто-черный дымный гриб, а посреди этого дыма в языках пламени лежала «Ворона», лежал символ Собачьего Короля, искусное детище Беринга, угодившее в аварию, открытый капот – как разинутый клюв. Там внизу, в кольце зевак, бессильных помощников или поджигателей, так близко к воде и все же в негасимом костре, горел единственный лимузин, разъезжавший по моорским ухабам в годы Ораниенбургского мира, горел, как может гореть только заправленная горючим маслом, щеголяющая пластиком, белой резиной и летучими, легковоспламеняющимися красками машина.

Заход на посадку, грузное, неторопливое приземление на плацу перед секретариатом показались Берингу невыносимо медленными. Зеваки, которые уже сломя голову мчались с пристани на плац, к новой сенсации, и те были чуть ли не шустрее вертолета. Беринг видел, как они бегут, и останавливаются, и глядят вверх, и бегут дальше. А ведь должны бы лопатами кидать в огонь песок, песок и землю! Ну, быстрей вниз, быстрей! Почему пилот сейчас не послал машину в пике, как давеча, из-за этих паршивых ворюг? «Ворона» же горит!

А солдаты? Неужто не понимают, что именно сейчас, сию минуту, они до зарезу нужны на пристани? Беринг хотел показать им свое пылающее творение, птицу в огне, и ткнул пальцем вниз, треснул кулаком по стеклу иллюминатора, по металлическим ребрам холодной брони. Но солдаты видели вещи и похуже горящего автомобиля, и кивали, и смеялись, пока один из них, уже при посадке, не сообразил наконец, что этот желтокожий шпак вне себя, то ли от злости, то ли от ужаса. Он схватил рассвирепевшего Беринга за рукав, пытаясь усадить его на лавку к другим солдатам. Hey, man! Cool, man! Sit down, man! [] – а потом пролаял и команду на здешнем языке, резкий звук, который означал то же самое: Сиди!

Но Беринга было не удержать. Он вырвался из рук солдата, споткнулся о ящик с боеприпасами, когда машина коснулась земли, ударился головой о чью-то каску, грохнулся солдатам под ноги, встал, протолкался к открытому уже люку – и в числе первых выскочил в пыльную тучу на плацу.

Там, словно в песчаной буре среди пустыни, стоял моорский секретарь, приветственно махал костылем, а другую руку, не то козыряя, не то придерживая зеленый картуз, прижимал к виску. Никого из моорских в пыльной туче видно не было.

Беринг промчался мимо секретаря, глаза жгло, а он бежал – через плац, к дымному грибу у берега, – и вдруг в стихающем громе ротора услышал знакомый голос, голос хозяина.

Он не понял, что кричал Амбрас. Понял только, что крик был не просьбой о помощи, а приказом и что адресован этот приказ ему, ему одному. Он остановился, ищущим взглядом посмотрел вокруг.

Лопасти ротора вращались теперь медленно, как вентилятор под потолком конторского барака летним днем в каменоломне. Пыльная туча улеглась и открыла Телохранителю собравшийся на почтительном расстоянии Моор. Поодаль от толпы зевак он наконец-то увидел хозяина. Амбрас стоял в дверях секретариата – дог рядом, словно прирос к порогу, – и жестом велел Берингу подойти.

Иди сюда!

Беринг повиновался. Амбрас вроде как цел и невредим.

Давай. Быстрее.

Беринг подошел к Собачьему Королю почти одновременно с белобрысым капитаном, который в сопровождении двух военных полицейских и жестикулирующего секретаря прошагал вдоль сборища зевак как мимо роты почетного караула. Солдаты разгружали вертолет, протащили через плац черные ящики, два пулемета, один миномет.

Амбрас уже протянул руку навстречу капитану, но еще прежде, чем поздороваться с офицером на языке победителей, крикнул Телохранителю: Останься здесь!

– Останься здесь! Эту штуковину уже не спасешь. Они хотят нас убить. И «Ворону» они подожгли.