Глава I

СЕМЬЯ СОНЬКИ

Город Шклов до сих пор помнит фамилию Блювштейн.

Это была почтенная еврейская семья маленького ремесленника по часовому цеху. Рано овдовев, молодой еще Абрам Моисеевич пользовался вниманием еврейских дам, чаявших на склоне лет выйти замуж.

Ему не было еще тридцати двух лет, когда он сошелся с женой домовладельца, которому принадлежала целая линия домов на главной улице этого маленького города. Несколько лет спустя по Шклову разнеслась молва, что старуха Гольдштейн, так звали домовладелицу, внезапно умерла неестественной смертью.

Это происшествие встревожило все еврейское общество.

Ни для кого не было тайной, что «Абрумка», как его называли сородичи, был на иждивении богатой домовладелицы.

Последнее время старик Гольдштейн, наживший свое состояние еще во время русско-турецкой войны 1877 года, лежал в параличе. Он плохо понимал, что вокруг него творилось. Время от времени положение его ухудшалось, и он представлял собой живой труп.

Со времени паралича мужа пожилая уже Ривка Гольдштейн совсем перестала стесняться окружающих. Абрумка нередко оставался у нее ночевать, просыпал даже время, необходимое для открытия своей маленькой лавочки. В такие дни являлась Сонька, его старшая дочь, за ключами.

Полиция знала, что Абрам Моисеевич не прочь был купить краденое. После каждой крупной кражи ему наносили визит с целью тщательного обыска.

Вся эта растлевающая атмосфера не могла не отразиться на молодой душе десятилетней девочки, уже научившейся ориентироваться в разных темных операциях с крадеными вещами.

После смерти старухи Гольдштейн Абрам Моисеевич стал негласно заниматься ростовщичеством.

В маленьком городе стояли в то время два полка — кавалерийский и пехотный.

Офицеры нередко прибегали к краткосрочным ссудам, за которые Абрам Моисеевич с них драл изрядные проценты.

Кроме Соньки, у него была еще другая дочь — Роза. Ей было в момент смерти старухи Гольдштейн четыре года. Эта сиротка не знала своей матери, умершей во время родов в крайне негигиенической обстановке.

Ютились Блювштейны тогда всего в двух комнатах, из которых первая собой изображала и мастерскую, и магазин, а вторая оставалась для жилья всего семейства.

С малых лет Сонька Блювштейн научилась ценить деньги. На скудное пропитание всей семьи Абрам Моисеевич выдавал всего несколько десятков копеек.

Тот, кто никогда не был в еврейских местах оседлости юго-западного края, не имеет ни малейшего представления о той сугубой бедности, в которой живут ремесленные еврейские семьи. Грязь непролазная. Дети кормятся впроголодь и ходят босиком безо всякого надзора.

К счастью, после смерти мадам Блювштейн осталось всего двое детей.

Маленькая Сонька, несмотря на свои десять лет, была и нянькой, и хозяйкой, и кухаркой, и даже продавщицей и приемщицей маленьких заказов.

Вот та обстановка, которая в связи с начавшейся ростовщической деятельностью Блювштейна создавала в ребенке особое умозрение.

Все принципы сводились к наживе, причем считалось все дозволенным, лишь бы хорошо скрыть концы.

Абрам Моисеевич стал богатеть. Он перебрался на лучшую квартиру в центре города, где снял после умершего часовщика довольно видный для той местности магазин.

Теперь у него были две жилые комнаты. В одной появился даже скромный мебельный гарнитур и несгораемый шкаф для хранения документов и денег.

Однажды в глубокую осень под противным дождем подъехала тройка, и с шумом и треском в магазин ворвались молодые офицеры в крайне веселом настроении. Речь зашла о ссуде в размере пятисот рублей. Молодой поручик Масальский тут же заполнил вексель на двойную сумму.

— Вы можете не беспокоиться, — приговаривал Абрам Моисеевич при свидетелях, — я двойных денег от вас не потребую. Но нужна гарантия на тот случай, если вы не исполните вашего обязательства.

Такие приемы ростовщиков давно известны. В большинстве случаев они действительно не взыскивают двойной суммы, довольствуясь процентами.

Но Абрам Блювштейн рассчитывал иначе. Он знал, что Масальский накануне свадьбы, что он собирается взять большое приданое за женой, а потому его ростовщическая душа заранее рассчитывала получить не только проценты, но еще и двойную сумму.

— Какая у вас миленькая девочка, — сказал один из поручиков, увидев Соньку, зорко следившую за действиями отца.

Масальский приласкал девочку и дал ей рубль на гостинцы. Никогда Сонька не держала в руках собственного рубля. Она так обрадовалась, что готова была поцеловать руку молодому офицеру.

Когда клиенты наконец ушли, Абрам Моисеевич закрыл вексель в несгораемый шкаф. Он был в очень хорошем расположении духа, и от внимания наблюдательной дочери не скрылась демоническая улыбка завзятого ростовщика.

С тех пор прошло несколько лет. Абрам Моисеевич продолжал богатеть. Он теперь одевался прилично, ходил в модном котелке, не носил уже своего засаленного лапсердака, а сшил приличный сюртучный костюм.

По городу носились слухи, что Абрам Моисеевич собирается жениться на дочери богача-еврея, занимавшегося торговлей лесными материалами.

К этому времени относится вторая встреча подросшей четырнадцатилетней Соньки с офицером Масальским в городском саду.

По телосложению Соньке можно было дать шестнадцать лет. У нее были сильно развиты формы, овал лица носил следы закопченной формации, выразительные, красивые темные глаза и длинные ресницы давали ей право считать себя не только смазливой, но даже хорошенькой девушкой. Длинные вьющиеся волосы, которые она очень искусно причесывала, вызывали зависть соперниц.

За последнее время отец стал более щедро выдавать деньги на хозяйство и на нужды детей. Сонька приоделась, обзавелась модными ботинками и даже купила себе красивую соломенную шляпу.

Вот в таком модном одеянии ее встретил в городском саду поручик Масальский.

Он сам подошел к ней, обошелся с молодой девушкой с особой предупредительностью, чем невольно подкупил неизбалованную лаской еврейку.

В душе Соньки уже давно роились мысли, как бы лучше устроиться, вырваться из затхлой атмосферы, почувствовать под собой почву, приобрести богатство, блистать и быть любимой.

Любовь очень рано запала в душу не по летам развитой девушки.

Дом, в котором торговал Блювштейн, принадлежал еврейке, содержавшей публичное заведение на окраине города. К этой бандерше приходили в гости разодетые, нарядные, искрашенные молодые женщины, продававшие свои ласки с публичного торга.

Сонька в душе завидовала каждой из них уже потому, что они были лучше одеты, чем она.

Не но летам наблюдательная, она уже понимала притязания мужчин и алчную эксплуатацию ласк с целью наживы.

Правда, она не давала себе ясного отчета о той низости, о том сугубом падении грязной среды, ибо она видела только результат в форме жизненного благополучия, нарядов и мнимого богатства.

В город Шклов приезжали многие артистические труппы, появлялась и малороссийская оперетка, побывали здесь и гастролеры с дутыми, громкими фамилиями. И вот в один прекрасный день появилась в Шклове Юлия Пастрана.

Эта феноменальная женщина демонстрировала себя в Петербурге и Москве. Ловкий антрепренер возил ее, рекламировал небывалое чудо в лице женщины с обликом мужчины.

Все чудо заключалось в том, что благодаря игре природы Юлия обладала великолепными бакенбардами, пышными усами и довольно окладистой бородой. Даже ее тело было все покрыто волосами.

Густые черные волосы она во время сеанса распускала, одевая при этом костюм индианки, гречанки древней Эллады или же какой-нибудь фантастический наряд жрицы.

Публика валом валила в помещение, где показывалась необычайная женщина, которая, кстати сказать, обладала очень правильными чертами лица и сравнительной молодостью.

Тогда Юлии было всего двадцать три года. Предприимчивый немец страшно эксплуатировал неопытность этой девушки. Он всеми силами домогался сожительства с нею, но Юлия имела врожденное отвращение к мужчинам. Она, наоборот, охотно проводила время среди женщин, чем создавала всевозможные легенды самого фантастического характера.

Увидав среди посетителей Соньку Блювштейн, Юлия Пастрана почувствовала к ней особое влечение. Она ее пригласила вечером к себе в гостиницу, угощала шоколадом, конфетами, мармеладом и дорогими фруктами.

На прощание она подарила девушке пару серег с довольно крупными аметистами.

Сонька Блювштейн была в восторге от Юлии Пастрана, и эту симпатию вполне разделяла сама Юлия.

Визиты Соньки участились, и в конце концов Юлия уговорила девушку из местечка уехать с нею в кругосветное путешествие. Сонька боялась сказать об этом отцу. Она была убеждена, что отец ее не отпустит.

Несмотря на увлечение Масальским, который ее преследовал но пятам, посылая ей на дом даже цветы и конфеты, Сонька Блювштейн поняла, что ей много выгоднее будет общение с Юлией Пастрана, которую она считала очень богатой.

В действительности, однако, своеобразная женщина не была так богата. Львиную долю забирал Альберт Бауэр, ее антрепренер, выделяя самой Юлии едва ли более четвертой доли своих барышей.

Сонька Блювштейн видала у Юлии бриллианты и золотые вещи и решила в своем уме, что ей тут будет хорошо.

Молодая девушка даже не понимала, на что она идет и что ее ожидает, но она так мало была избалована жизнью, так мало встречала ласки, что чистое материнское отношение этой женщины невольно склонило Соньку к рискованному предприятию.

В то время в Шклов не шла еще железная дорога. Она строилась. Поздно вечером в момент отъезда Юлии Пастрана с Альбертом Бауэром Сонька явилась в чем была на почтовую станцию. Она сдержала данное ею накануне слово.

Юлия Пастрана заключила ее в свои объятия и посадила в старый почтовый рыдван рядом с собой.

Альберт Бауэр отнесся очень снисходительно к фантазии эксплуатируемой им женщины. Быть может, в душе он лелеял даже мечту завладеть неопытной девушкой.

Но об этом история умалчивает.

Одно известно: Юлия по настоянию Соньки резко разошлась со своим антрепренером. С тех пор у Юлии появились крупные деньги.

Эта своеобразная парочка ни в чем не походила друг на друга. Юлия Пастрана имела мужественные формы тела, говорила если не баритоном, то альтом, была ярой католичкой, в то время как Сонька Блювштейн, в сущности, ни во что не верившая, необычайно женственная и грациозная, отличалась нежными руками, от природы сформированными художественным образом. Бюст, талия, грация и улыбка, оставлявшая на щеках лукавьте ямочки, — все это было исключительно женственно и привлекательно.

Юлия ухаживала за Сонькой, как влюбленный жених за невестой, и даже ревновала ее ко всем мужчинам. Она строго следила за нравственностью девушки и не терпела в своем присутствии никаких грязных намеков со стороны кого бы то ни было.

Хорошо говоря по-французски, Юлия ежедневно занималась с Сонькой, которая обнаружила недюжинные способности к иностранным языкам.

Сонька, видимо, стала быстро развиваться и благодаря усиленным советам своей покровительницы на семнадцатом году жизни приняла католичество. Ее крестным отцом был один отставной ксендз. На ее виде на жительство, который с большим трудом и затратами выхлопотала для нее Юлия Пастрана, появилось новое имя — София, а не Сонька, как до того времени. По крестному отцу она получила отчество — Владиславовна. Изменить фамилию, однако, не удалось, несмотря на ходатайство и хлопоты одного из петербургских адвокатов.

Юлия страдала нервными приступами астмы. Она порой задыхалась, впадала в обморочное состояние и до такой степени билась в судорожных конвульсиях, что нередко язык ее после таких припадков оказывался надкусанным.

Демонстрирование Юлии Пастрана в Париже произвело сенсацию. Покойный профессор Дюжарден-Бомец прочитал в академии особый доклад о замечательной игре природы, а также о вторичных сексуальных признаках человеческого рода.

Зал музея, где она показывалась, посещался тысячами. Юлия Пастрана вывезла из Парижа более двухсот тысяч франков.

Софья Владиславовна с тех пор одевалась по парижской моде. Она замечательно сформировалась, и в корсете в рюмочку, который в то время считался последним словом дамского туалета, юная модница походила на саксонскую фарфоровую куколку.

Уже в Париже жажда жизни сильно обострилась в Софье Блювштейн, и она начала не на шутку мечтать о балах, о трепе кавалеров, о бесконечных увеселениях.

В Париже на красивую Софью Блювштейн обратили серьезное внимание. У нее появились кое-какие поклонники, но никто из них не мог похвастаться, что одержал победу над ее сердцем.

По складу характера она при всей женственности была мало склонна к безоглядному энтузиазму. Она скорее была рассудочная натура.

Бедность, испытанная в раннем детстве, кладет на всю жизнь человека свою особую печать. Такие натуры не в состоянии подняться на чрезвычайную высоту восторженного увлечения, им слишком памятны серые будни нужды, которые в минуту увлеченного порыва невольно являются регулирующим началом, не допускающим крайних обострений.

Таким образом, Софья Блювштейн была всегда, что называется, себе на уме. Она всех кавалеров рассматривала под углом зрения их состоятельности.

Одного только Масальского она не забывала даже в Париже. Однажды ей показалось, что встретила его мельком на Итальянском бульваре. Но, конечно, ошиблась. Он в это время находился в Варшаве и уже дослужился до чина штабс-капитана.

По настоянию Софьи Блювштейн Юлия Пастрана вернулась в Россию.

К этому времени следует отнести первые попытки Соньки завладеть состоянием своей благодетельницы.

При всей доверчивости Юлия Пастрана всегда прятала деньги в особый железный сундучок, о чем прекрасно знала Софья Блювштейн. Вот почему будущая Золотая Ручка покуда ограничивалась мелкими похищениями золотых вещей небольшой ценности.

Но об этом речь впереди.

Приступы астмы значительно усилились у Юлии. Она нередко впадала в бессознательное состояние. И такой обморок длился иногда несколько часов.

В такие часы Блювштейн легко могла бы извлечь из ее кармана ключи от железного сундука. Но чтобы открыть его, надо было знать секрет, условный пароль которого не был ей известен.

Будущее знаменитой преступницы еще находилось на рубеже. И явись умный человек в лице мужчины, который бы сумел овладеть ее сердцем, он был бы в состоянии удержать Софью Владиславовну на правильном пути жизни.

Но в данном случае все обстоятельства ложились против такого исхода.

 

Глава II

ПЕРВЫЕ КРАЖИ

Первую попытку присвоить чужое Софья Владиславовна совершила еще в Петербурге.

Ей очень нравилось бирюзовое колечко, которое Юлия Пастрана носила на левом мизинце.

Цена этого колечка была ничтожной, и знай Сонька, что это кольцо — дорогая память, подарок покойной матери, она бы, конечно, не решилась на похищение.

Юлия немедленно хватилась кольца. Она искала всюду. Но кольцо не находилось. Увидав непритворное горе своей благодетельницы, Соня ловко подкинула кольцо в угол соседней комнаты.

— А, вот оно! — вдруг воскликнула она и подала колечко Юлии.

Та очень обрадовалась, но только не могла понять, каким образом кольцо, которое она положила на туалетный столик, очутилось в соседней комнате.

Юлия Пастрана верила в колдовство, ворожбу и, как все уроды, была чрезвычайно мнительной. Исчезновение кольца она приписала духам, которые, мол, хотели дать ей понять о грозящей опасности.

С тех пор Юлия часто просыпалась среди ночи, будила Соню, вспоминала мать и уверяла компаньонку, что, вероятно, сама скоро умрет.

— Умру, — все тебе оставлю, — говорила она Соньке.

Софья Владиславовна, девица практичная, испытанная жизнью, принялась уговаривать свою благодетельницу написать в ее пользу духовное завещание.

Но и тут сказалось суеверие Юлии Пастрана: она категорическим образом отказалась это сделать, ибо была уверена, что составление завещания это уже сам по себе шаг, приближающий человека к могиле. Юлия Пастрана была дочерью итальянца, поселившегося в Будапеште. Отец занимался лужением посуды, а мать держала прачечную. Мать умерла, когда Юлии не было еще двенадцати лет. Кольцо с бирюзою она одела ребенку на смертном одре и строго- настрого приказала хранить этот талисман против злых духов.

Всего этого Софья Владиславовна не знала, иначе бы не стала понапрасну рисковать.

С той поры прошел год. Соня тихонько богатела. У нее были бриллиантовые серьги, подаренные покровительницей, пара браслет и неизвестно откуда взявшиеся золотые часики. Юлия недоумевала, откуда у Сони такие дорогие вещи? Блювштейн вынуждена была придумывать разные фантастические истории о добрых миллионерах и таинственных дамах в масках, которые делали ей неожиданные подарки.

Простодушная Юлия верила. Она и представить себе не могла, что значительная часть ее доходов оседает в ридикюле компаньонки. Но Софья Владиславовна не удовлетворялась уже таким медленным обогащением. Она мечтала скорее, скорее завладеть крупным состоянием и более всего интересовал ее роковой железный сундучок.

Похитить содержимое не представляло для нее большой трудности, но она учла возможность крупного скандала, ареста, обыска. Главное — у нее не было сообщника, которому она могла бы доверить краденое богатство.

По природе своей Софья Владиславовна была крайне недоверчива. Это свойство она унаследовала от отца. Где найти верного сообщника?

И тут судьба снова столкнула ее с Масальским, но уже в Варшаве. И сразу же при встрече мелькнула у нее первым делом мысль: этот человек не выдаст.

Она знала, что штабс-капитан Масальский любит кутить, проводить время в веселой компании среди женщин сомнительного поведения. Об этом ей было известно еще в Шклове.

Теперь, когда ей уже исполнилось восемнадцать, юная здоровая девушка почувствовала смутные желания. Все ее мечтания сосредоточились на одном образе в лице Масальского.

Встретив его однажды в Саксонском саду, Софья Владиславовна не скрыла своей необычайной радости. Обрадовался и Масальский, перед которым теперь уже предстал не бутон, а пышная, расцветшая роза. Юный вешний день с ярким солнцем был свидетелем взаимных ласк и сердечных излияний. Пылкая и страстная натура еврейки сказалась с полной силой. Она отдалась Масальскому с той беззаветностью, с какой отдается девушка, вполне проникнутая безграничным доверием к любимому человеку. Сам Масальский чувствовал себя на седьмом небе. Еще никогда не был он обладателем такой роскошной женщины.

Соня тщательно скрывала от благодетельницы всю свою эпоху первой любви. Юлия Пастрана была девственницей и по странной игре природы вовсе не тяготела к мужским ласкам. Врачи утверждали, будто Юлия является носительницей допотопных аномалий гермафродитизма.

Насколько верна эта гипотеза людей науки, выяснить трудно.

Одно бесспорно: Юлия Пастрана никого из мужчин к себе не подпускала. В своей нелюбви к мужчинам она заходила так далеко, что даже рекомендовала Софье Владиславовне никогда не отдаваться ласкам самца.

Но вместе с тем Юлия очень интересовалась половой жизнью. У нее была громадная коллекция запрещенных цензурой фотографических карточек, которые нашли уже после ее смерти в секретной шкатулке, о существовании которой не знала даже Софья Владиславовна.

Таким образом, между Юлией Пастрана и Софьей Блювштейн лежала идейная пропасть, которая отдаляла эти две натуры и препятствовала их нравственному сближению.

Свидания с Масальским происходили всегда у него на квартире. Однажды Софья Владиславовна осталась там ночевать, так как у нее не хватило силы воли, чтобы оторваться от безумных ласк любимого человека. Юлия всю ночь не спала, а когда утром заявилась домой Сонька, встретила ее рыданиями.

Та рассказала, вопя и стеная, громадную историю о нападении на нее каких-то замаскированных личностей, которые увезли ее за десять верст от города в какой-то замок.

— Это были мужчины! — с ужасом воскликнула Юлия Пастрана. — Они тебя обесчестили!

Софья Владиславовна молчала, потупясь, но когда Юлия заявила, что поедет к губернатору и попросит его разыскать злодеев, плутовка стала умолять ее этого не делать. Она указывала на свой девственный стыд и на страх перед необходимым освидетельствованием того, что совершили над ней сластолюбивые насильники.

Юлия Пастрана и тут поверила Софье Владиславовне и не стала подавать жалобу. Но когда Сонька и во второй раз пропала на всю ночь, Юлия, как ни была доверчива, почувствовала что-то неладное. Она стала увещевать девушку сказать всю правду, и Софья Владиславовна созналась.

Юлия очень рассердилась. Отношения двух дам еще больше ухудшились, когда Юлия узнала о беременности Соньки.

Тем не менее, добрая женщина пригласила акушера, а когда подошел срок, отправила Софью Владиславовну в госпиталь Марии Магдалины.

Родилась девочка. Софья Владиславовна заикнулась было, что не желает расставиться с ребенком, но Юлия высказала неожиданную твердость:

— Выбирай, либо я, либо ребенок!

Сонька выбрала ее, хорошо сознавая, что возле Юлии она может поживиться значительным образом.

Но с тех пор их отношения еще больше ухудшились. Софья Владиславовна теперь без особых угрызений совести обворовывала богатую покровительницу.

Юлия Пастрана держала все деньги при себе, так как по мнительности боялась доверить их какому-либо банку.

И вот однажды, когда случился с несчастной женщиной очередной припадок, Сонька ловко вытянула у нее ключ от железного сундучка и записку со словом-кодом.

Секретное слово было «Магдалина». Так звали покойную мать Юлии.

Звякнул замок, перед жадными глазами Блювштейн лежали груды банковских билетов большой ценности. Быстрым движением спрятала она несколько пачек за корсаж. А потом побежала к Масальскому — вот когда пригодился верный помощник — и попросила его спрятать деньги на сутки.

Но неожиданно повеса штабс-капитан испугался: слишком громадной была сумма — тридцать тысяч франков! Он потребовал, чтобы Софья Владиславовна вернула деньги на место.

— Ты пойми, мы с тобой будем счастливы и ни в чем не станем нуждаться, — убеждала его юная воровка.

Но Масальский был непреклонен. Он твердил: «Отнеси деньги обратно и положи туда, откуда ты их взяла».

Сонька сделала вид, что вняла доводам возлюбленного, хотя в душе кляла и ругала его, на чем свет стоит. Она поняла, что надеяться ей надо теперь только на саму себя. Обратного пути для нее нет. Она заказала у искусного мастера чемодан с секретным двойным дном. Уложила в него деньги и поставила этот скромный с виду дорожный чемодан у себя в комнате. Скандал не заставил себя ждать. Юлия Пастрана вздумала однажды пересчитать наличные деньги и, обнаружив пропажу, пришла в ужас.

С места в карьер бросилась она к губернатору и заявила об украденных деньгах.

Явилась полиция и произвела тщательный обыск вещей Софьи Владиславовны. Но секретное убежище пропавших капиталов обнаружено не было.

Несколько раз Софью Владиславовну допрашивали в полиции, но молодая женщина стояла на своем, выражая крайнее негодование по поводу подозрения, павшего на нее. Юлия чувствовала себя виноватой, решив, что ее, видимо, обсчитали в одном из банков, где она обменивала деньги.

Она слезно просила Соньку простить ее и с той поры обнаруживала к ней большую ласку.

Но Софья Владиславовна обид не прощала: обвинили в воровстве, отняли ребенка! Маленькая Маргарита пристроена была в монастырский приют.

Случайно это или нет, а здоровье Юлии Пастрана с той поры резко пошатнулось. Накануне отъезда из Варшавы случился у нее сильнейший припадок астмы. Разрыв сердца прикончил существование этой оригинальной женщины.

 

Глава III

ЛЮБОВЬ И РАЗОЧАРОВАНИЕ

Похоронами распоряжалась Софья Блювштейн. В последнюю минуту она все же воспользовалась удобным моментом и присвоила себе все драгоценные вещи, лежавшие в ридикюле Юлии Пастрана и ящиках туалетного столика.

Между прочими ювелирными шедеврами был здесь и медальон, украшенный громадными бриллиантами. Открыть медальон не удалось. Блювштейн не знала секрета замка. Она и не особенно старалась. Важны были бриллианты, а не содержимое медальона.

На похоронах по просьбе Софьи Владиславовны присутствовал Масальский. Он явился в парадном мундире и при орденах. Под руку он вел красивую Софью Владиславовну, которая в трауре приобрела страдальческий и угнетенный вид.

Она симулировала необычайную грусть, время от времени прикладывала батистовый платок к своим ланитам и глубоко вздыхала.

Когда судебный пристав опечатал имущество покойной и по настоянию австрийского консула взял железный сундучок и все сколько-нибудь ценное в распоряжение консульской канцелярии, Софья Владиславовна, распродав остальные предметы, покинула гостиницу и сняла квартиру на Новом Святе.

Теперь Масальский мог беспрепятственно навещать свою возлюбленную в любое время дня и ночи.

Как-то Масальский пожаловался Софье Владиславовне на то, что ее отец, разбогатевший старик Блювштейн, угрожает предъявить ко взысканию вексель на тысячу рублей, хотя штабс-капитан исправно выплачивал ему ежегодно двести рублей процентов.

— А, кстати, скажи мне, — неожиданно обратилась к нему Сопя, — почему ты не женился на твоей богатой помещице?

Масальский, застигнутый врасплох, стал путаться и понес всякие небылицы.

— Нет, тут что-то неладно, — заявила Соня. — Выкладывай правду.

И тогда штабс-капитан признался, что, не дожидаясь свадьбы, вошел в интимные отношения с дочерью помещика. Прислуга предала влюбленную парочку. Их подкараулили ночью. Вышел необычайный скандал. Старик выгнал из дома дочь. Та отправилась к знакомой, добыла у нее мышьяку и отравилась.

— На меня эта смерть подействовала угнетающим образом, — томно признался Масальский. Как бы в подтверждение на глазах у него навернулись слезы.

— И все твои планы рухнули?

— Мало того, что рухнули, я был настолько дискредитирован в глазах местной аристократии, что поневоле поторопился перевестись в Варшаву. К счастью, мой полк перевели целиком, и я наконец избавился от косых взглядов, которые меня преследовали в Шклове.

Софья Владиславовна задумалась. Она постигла своим практическим умом, что Масальский — пройдоха, и домогался он не любимой женщины, а денег. И тогда она решила не показывать вида, что является обладательницей крупного капитала.

— А знаешь, я скоро сама отравлюсь. Деньги у меня на исходе. И остается только одно из двух: либо выйти за тебя замуж, либо пойти на содержание.

— И ты это мне говоришь так спокойно?

— А как же? Ты молчишь, о свадьбе ни слова. Нашел дуру-девчонку и теперь умываешь руки.

— Да пойми ты, я как офицер гвардейского полка не имею права на брак с бедной девушкой.

— А если бы у меня были крупные деньги? — лукаво поглядывая на Масальского, спросила Софья Владиславовна. В голове штабс-капитана блеснула мысль: «Как знать, быть может, у Соньки действительно остался капитал?». Он вспомнил эпизод с тридцатью тысячами франков и задумался. Сейчас он находился в затруднительном материальном положении, но перспектива жениться хотя и на крещеной, но еврейке, ему, польскому аристократу, не улыбалась.

— Это ничего бы не изменило, — заметил он после некоторой паузы. — Мне пришлось бы выйти из полка, перевестись в другой полк где-нибудь в российском захолустье. Или же идти служить в полицию. Ни то, ни другое меня не устраивает.

— Вот как! — воскликнула Блювштейн. — Ты и не собирался жениться! Зачем же ты клялся мне в вечной любви, целовал мне руки и ноги, называл меня Венерой, унижался, пресмыкался, выполнял все мои капризы?!

Масальский растерялся.

Вдруг раздался жуткий хохот. В первый момент Масальский решил, что Сонька смеется над ним и нахмурил тонкие брови, но вскоре он убедился, что это не простой приступ смеха, а истерический припадок.

С нечеловеческим криком она упала на диван, тело ее начало конвульсивно вздрагивать.

— Соня, милая, дорогая моя, успокойся! — кричал Масальский.

Он суетился, бегал по комнате, искал графин с водой, падал на колени перед диваном, целовал руки и судорожно вздрагивающее тело.

Пришлось вызвать врача.

Под влиянием валерьянки и холодных компрессов Софья Владиславовна пришла в себя. Она увидела у ног своих растроганного Масальского, и лицо ее скривилось в презрительную улыбку.

— Уйдите, ради всего святого, уйдите. Я не хочу вас видеть.

Сколько ни умолял Масальский, ее решение было бесповоротным.

В конце концов, Масальский с обиженной миной стал искать фуражку и вышел в коридор.

Когда, наконец, за ним захлопнулась дверь и Софья Владиславовна услышала удаляющиеся шаги, в ее душе произошел переворот. Она вскочила и бросилась к двери. Но какая-то внутренняя сила ее удержала. Она подошла к окну, выглянула на улицу и увидела стройную фигуру уходящего штабс-капитана.

Он шел твердой поступью, и ничто в нем не выражало какого-нибудь угнетения или страдания.

— Да, он меня не любит, — решила Сонька и снова зарыдала.

Но это были тихие слезы, имеющие своим началом самое сердце. Эти тихие слезы стоили ей если не всей, то доброй половины ее нравственной жизни. В эти слезы вылились все ее упования и надежды на лучезарное будущее, с которым ее связывала мечта о возлюбленном. Но струны порвались, и она чувствовала себя одинокой и заброшенной, как никогда. И тут ее охватила злоба ко всему миру.

— Теперь для меня не существует любви. Буду их грабить, этих злодеев-мужчин. Пусть они дорого платят за мои ласки.

К вечеру она собрала вещи и поехала на вокзал. Софья Владиславовна направилась в Берлин. Там она надеялась обновить туалет и приехать в Париж элегантной дамой.

 

Глава IV

ПЕРВАЯ БЕРЛИНСКАЯ ПРОДЕЛКА

Поезд в Берлин пришел рано утром. Город еще спал. Открыты были только кафе на Фридрихштрассе.

В этих кафе можно встретить или добрых тружеников, одиноких мужчин и девиц, или же вернувшихся с ночной оргии представителей беспардонной столичной жизни.

В костюме для прогулок из дамского сукна, отделанного одним лишь бархатом, и в шляпке английского фасона Софья Владиславовна прошла в кафе «Виктория» и заняла столик у самого окна.

За соседним столиком поместилась группа, состоящая из трех мужчин и двух женщин.

Мужчины имели вид утомленный, измызганный бессонной ночью, но все же старались держаться бодро, не показывая крайнего утомления, тогда как на дам жалко было смотреть: белила и румяна смешались с грязью; подведенные глаза, расплывшаяся краска на щеках, мертвенные губы — все это были переживания ночных оргий.

От жары и хватания лица потными руками получается не физиономия, а сплошная клякса. По мнению Соньки, берлинские кокотки не шли ни в какое сравнение с изящными парижскими.

В это время в кафе вошел высокий мужчина с легкой проседью. Это был брюнет южного типа с порядочным брюшком. Его осанистая манера держаться, равно как и строго выдержанный костюм, выдавали человека, принадлежащего к состоятельному и благовоспитанному классу.

Он автоматически сиял цилиндр и занял место около Софьи Владиславовны. По всему было видно, что это завсегдатай кафе, так как без его заказа ему уже несли серебряный кофейничек, маленькие круглые булочки и сливочное масло. Мальчишка тотчас принес большую газету.

Слегка кивнув головой в знак благодарности, господин южного типа с жаром принялся вчитываться в содержимое газеты. К немалому изумлению Софьи Владиславовны, она уловила заголовок: «Новое время». Теперь было ясно: он выходец из России.

Софья Владиславовна почувствовала, что на нее пахнуло чем-то родным и дорогим ее сердцу.

Господин вскоре положил газету и принялся за кофе. Он ел и пил с большим аппетитом. По-русски. Потом он стал оглядываться, и взор его упал на Соньку.

Он подбросил монокль и поймал его левым глазом. Потом взор его скользнул по соседнему столику, за которым сидела измученная праздной ночью компания. Он скорчил гримасу и отвернулся к Софье Владиславовне, которая не без намерения улыбнулась.

Продолжая пить кофе, он не спускал глаз с Софьи Владиславовны. Когда она встала и, рассчитавшись с кельнером, направилась к выходу, господин поспешил за ней.

Софья Владиславовна вышла на улицу и заняла место против кафе «Виктория». Пять минут спустя господин встал рядом с нею.

— Вы, видимо, иностранка? — заговорил он на хорошем немецком языке. Но в его выговоре звучал академический язык, а не берлинский жаргон. Таким языком говорят преимущественно русские немцы или же русские, изучавшие немецкий язык с самого детства.

Софья Владиславовна хотя и говорила по-немецки, но с явным еврейским акцентом.

— Вы — русский.

— А почему вы догадались?

— Да это очень просто. Вы читали «Новое время».

— Так и вы русская?

— Не совсем. Я из юго-западного края, но говорю по-русски.

Теперь разговор продолжался на русском языке, и Софья Владиславовна почувствовала себя, как в Шклове.

Полчаса спустя они уже беседовали как старые знакомые. Господин Темирбабов предложил покататься по городу. Новые модные постройки Берлина приятно ласкали взор наблюдателя.

— Вот здесь я живу, — сказал Темирбабов, указывая на представительный подъезд. Он пристально взглянул на Софью Владиславовну.

— А я — в «Централь-отеле».

— Вы не зайдете?

— Отчего же нет, — бойко ответила Сонька.

Темирбабов с широким гостеприимством раскрыл двери и пропустил вперед даму. Квартира Темирбабова состояла из трех комнат. Она была меблирована с изысканным европейским вкусом. Большой светлый кабинет был выдержан в стиле ампир. Вся мебель из красного дерева и золоченой бронзы, картины в ампирных рамках, штофная материя с ампирными рисунками.

— Простите, я вас на минутку оставлю, — и Темирбабов игривой походкой направился в соседнюю комнату.

Софья Владиславовна профессионально осмотрелась. Она обратила внимание на железный сейф, вделанный в капитальную стену прямо над письменным столом. Она приметила и замок, видимо, открывающийся с помощью пароля, как и сундучок Юлии Пастрана.

Вошел Темирбабов. Вслед за ним внесли бутылку вина, бокалы, фрукты. Это было рейнское вино хорошей марки.

Темирбабов щедро разливал вино, любезно чокался с Софьей Владиславовной и пил за приятное знакомство.

Вообще он держал себя чрезвычайно корректно и ничем не напоминал берлинского ловеласа. Сонька кокетничала, жеманилась, цедила вино сквозь зубы и притворялась, будто совсем не любит алкогольных напитков.

— Напрасно вы не любите вино, — укоризненно заметил Темирбабов, глядя на нее масляными глазами. — Водку, я понимаю, можно не любить. Она тяжело ложится в нервную систему, угнетая даже настроение, сокращая нашу жизнь. Но вино, в особенности такое чудесное, как рюдис-геймер, даже полезно. Оно способствует пищеварению, дает настроение и поднимает жизненный тонус.

Беседа становилась более и более интимной. Софья Владиславовна уверила Темирбабова, что она замужем, но рассорилась с супругом и выехала за границу.

— Вы, значит, разочарованы жизнью? — спросил он.

— Я теперь смотрю на жизнь иначе, чем несколько лет назад. Тогда я питала ко всему человечеству особую любовь, доверчивость, но сейчас никому не верю.

— Такой пессимизм не соответствует вашему возрасту. Вы только вступаете в жизнь, а пессимизм плохой спутник на этом трудном пути земного существования. Без оптимизма жить нельзя. Надо верить даже под страхом разочарования.

Софья Владиславовна загадочно улыбалась, но ничего не отвечала. Разговор принял слишком назидательный характер. Она не понимала и половины выражений научного свойства. Темирбабов принял, однако, это молчание за признак согласия с его взглядами и продолжал увлеченно развивать свою теорию:

— Надо жить для жизни. Надо радоваться жизни, надо вкушать те наслаждения, которые дает каждый день природа своими яркими лучами, красивыми зрелищами и ощущениями, которыми полна вселенная.

Доктринерствуя, Темирбабов незаметно подливал вино в бокал Софьи Владиславовны, которая теперь уже не цедила, а пила большими глотками.

— Я вас научу жить, — продолжал поучать собеседник, — если вы будете меня слушать, то вскоре станете смотреть на мир иными глазами.

Софья Владиславовна притворилась, будто вино на нее сильно подействовало. Она начала пьяно хихикать. Темирбабов пересел на диван к ней поближе, схватил ее руку, жадно стал целовать.

— Что это вы делаете, дерзкий! — залепетала Софья Владиславовна с капризной жеманной улыбкой.

Но это еще больше разожгло мужское любопытство Темирбабова, который вдруг заключил ее в свои мягкие, пахнущие вином и табаком, объятия. Софья Владиславовна вырвалась, приняла обиженный вид и стала глазами искать шляпку.

— Что вы, что вы! — воскликнул Темирбабов. — Простите, если я вас обидел. Но вы такая очаровательная женщина, такая чудная распустившаяся роза, что я не устоял от соблазна.

Но Софья Владиславовна упрямо надела шляпку.

— Нет, я вас не отпущу! Выпейте хотя бы кофе, и я провожу вас домой.

— Мне некогда. Мне надо писать письма, — сухо отговаривалась Сонька. Ей стало противно. Но после долгих просьб и уверений она, однако, осталась, согласившись выпить чашку кофе.

— Я сам вдовец, — как бы оправдываясь, заметил Темирбабов. — Овдовел я давно, лет так около десяти. У меня в России никого не осталось. Я теперь живу бобылем в Берлине — тут жизнь дешевле и приятнее, чем в Петербурге.

— У вас не было детей?

— Была дочь, но она умерла. Вот я вам сейчас покажу карточку.

Он подошел к сейфу.

Сонька что есть силы, напрягла зрение. Темирбабов набрал код «Магдалина»!

«Опять эта „Магдалина“, наваждение какое-то», — мелькнуло в головке Софьи Владиславовны.

Щелкнул замок, дверца открылась. Темирбабов достал альбом и положил его на письменный стол, приглашая Софью Владиславов ну полюбоваться портретами.

— Вот это моя покойная жена, это друг дома, это моя замужняя сестра, а мальчуган — мой племянник. Правда, славный мальчик?

— Умное лицо у мальчика, — согласилась Софья Владиславовна.

— А вот эта маленькая девочка — моя дочь. Вылитая мать, не правда ли?

Господина Темирбабова охватили грустные воспоминания. Он замолчал. Софья Владиславовна рассеянно перелистывала альбом.

— Не будете ли вы добры приказать, чтобы мне принесли стакан воды?

— О, сейчас!

И Темирбабов с неожиданной для него легкостью бросился в соседнюю комнату. Сонька подскочила к сейфу, увидела на полке туго набитый бумажник, быстро схватила его, сунула за корсаж и приняла прежнюю позу. Темирбабов вернулся со стаканом. Софья Владиславовна взглянула на часы, зевнула.

— Ваше вино очень на меня подействовало. Я сейчас пойду отдохну, а вечером отправлюсь гулять по городу.

— И вы разрешите мне сопровождать вас?

— Почему нет? Я ведь совсем одинока в Берлине и мало знаю этот город.

— Город красивый. Я вам его покажу.

— Сделайте одолжение. Итак, до вечера. Не надо меня провожать.

Не скрывая разочарования, Темирбабов машинально положил альбом в сейф и захлопнул тяжелую дверцу. На сердце у Софьи Владиславовны стало легче. Наконец-то она у себя в номере! Закрыв дверь, Сонька извлекла из корсета большой бумажник и к великой радости нашла там семь с половиной тысяч русскими деньгами. В бумажнике были еще разные документы и письма. «А с ними как быть? Надо избавиться».

Она быстро оделась, наняла извозчика до Зоологического парка и устремилась в самую глубину, к глухим, малопосещаемым аллеям. Здесь она, усевшись на скамеечку, незаметным движением обронила бумажник, а потом грациозной поступью направилась к выходу.

 

Глава V

ПОЛИЦИЯ ИЩЕТ

Софья Владиславовна решила испариться из Берлина. Очень не хотелось ей так быстро оставлять этот город, но благоразумие взяло верх.

Деньги она уложила в особый мешочек, который носила на теле.

Через полчаса Софья Владиславовна уже сидела в роскошном купе первого класса поезда «Берлин-Париж».

Прошел контролер. Софья Владиславовна приказала постлать постель, моментально разделась и улеглась. Треволнения предыдущего дня обострили ее нервы. Ей постоянно казалось, что в дверь стучат.

И только прочитав в железнодорожной газете глупейший бульварный фельетон, она быстро уснула и проспала до самого Кельна.

Переехав французскую границу, Сонька, наконец, вздохнула свободно.

Но ей все еще казалось, что в Париже на вокзале ее могут арестовать. Поэтому она вышла на ближайшем полустанке, не доезжая до столицы мира.

Кое-как добралась Софья Владиславовна до Итальянского бульвара, до гостиницы «Россия». В прошлый приезд в Париж она останавливалась вместе с Юлией Пастрана в роскошном «Гранд-отеле». Но она приметила на том же бульваре гостиницу «Россия». По ее соображениям, лучше всего было остановиться в другой гостинице.

Но тут ее постигло большое разочарование. Номера гостиницы не отличались ни комфортом, ни теплом. Холод стоял во всех комнатах.

Все лучшие апартаменты были сданы, и Софье Владиславовне пришлось занять маленький номер на четвертом этаже.

Услужливая горничная немедленно принесла горячую воду и предложила приготовить ванну. Сонька согласилась, но, уходя, из предосторожности взяла с собой в ванную комнату все деньги и драгоценности. Ей было хорошо известно, что в парижских гостиницах нередко случались крупные кражи.

Приведя в порядок свой туалет, Сонька решила пройтись по бульварам. Администратор, видя, что новая постоялица собирается уходить, попросил ее записать в книгу для приезжих имя, фамилию и звание.

Софья Владиславовна на минуту задумалась, а затем вывела на бумаге: «Мария Масальская, помещица».

Почему ей пришла в голову фантазия назваться из конспиративных соображений именно Масальской, трудно сказать. Но, очевидно, мозг молодой женщины еще бередила мечта стать женой своего первого любовника.

Знаменитые парижские бульвары. Густая толпа заполнила весь тротуар. Яркое мартовское солнце выманило на улицу несметное число праздношатающихся. Задумчивая и грустная, вошла Сонька в эту бесчувственную и безучастную к ее переживаниям толпу великого города. Какой-то лысый господин с седой бородкой, толкнув ее локтем, шепнул: «Сколько?»

Сонька поняла, что ее приняли за кокотку. И от этого ей стало еще грустнее. Она наняла экипаж и отправилась в Булонский лес. Чудный весенний воздух, радушные лучи весеннего солнца, щебетанье птиц и какой-то особый аромат липовых почек кружили голову молодой женщины.

Страх и треволнения исчезли. Теперь ей хотелось жить, наслаждаться жизнью, как советовал ей житейски мудрый Темирбабов. И уже совсем она успокоилась, когда обменяла все свои русские деньги.

Остаток дня Софья Владиславовна провела на бульварах. Под вечер она зашла в кафе-шантан, где с удовольствием послушала целый ряд отчаянных шансонеток, смотрела самый разухабистый канкан, сопровождающийся такими рискованными телодвижениями, что Софья Владиславовна почувствовала омерзение.

За соседним столиком она к немалому изумлению и подозрению увидела того лысого старика, который толкнул ее локтем на бульваре. Он сидел с двумя толстыми кокотками, мало отличающимися, к удивлению Соньки, от своих берлинских сестер. Намазанные, сильно декольтированные, они все время ели и пили без конца.

Вдруг Соньке подали визитную карточку, на которой она прочитала: «Барон д’Эст».

— Господин барон просит разрешения подсесть к вашему столику, — подобострастно шепнул лакей.

— Прошу.

Подошел элегантного вида, с военной выправкой, молодой блондин. На нем был смокинг. Золотое пенсне и крупная бриллиантовая булавка в галстуке свидетельствовали о буржуазном его происхождении. Софья Владиславовна сразу поняла, что это один из мнимых баронов, которыми кишит Париж.

Завязался разговор о театре, о погоде. Молодой человек потребовал шампанского и фруктов.

Софья Владиславовна говорила по-французски с легким акцентом, выдававшим ее иностранное происхождение.

— Вы полька? — спросил барон.

— Нет, я русская.

Тут барон начал распинаться о своей симпатии к русскому пароду, ко всему русскому вообще. Затем он предложил поужинать.

Предложение было благосклонно принято. После ужина он назойливо начал справляться, где живет его дама. Сонька заподозрила недоброе: не иначе как филер.

— Это вас не касается. Я поеду одна, в этом не может быть сомнений.

— Почему так жестоко?

— Никакой тут жестокости нет. Просто я хочу иметь покой.

Состроив довольно кислую физиономию, барон не удержался от замечания:

— Ваше счастье, что вы иностранка. Будь вы француженкой, я разговаривал бы с вами иначе.

Но Сонька презрительно фыркнула, и, не обращая внимания на кипящего барона, вышла из кафешантана.

А тем временем в Берлине нетерпеливый Темирбабов решил вечером отдать визит Софье Владиславовне. Каково же было его удивление, когда он узнал, что она выехала из гостиницы и, возможно, из Берлина.

Раздосадованный Темирбабов долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок. Из головы не шла очаровательная брюнетка. С горя решил Темирбабов среди ночи заняться делами. Открыл сейф, чтобы взять нужные бумаги. И тут обратил внимание на отсутствие бумажника. Он решил, что положил его в секретное отделение сейфа. Но бумажника и там не было.

Темирбабов принялся вспоминать. В бумажнике, по его расчету, было более семи тысяч рублей, закладные на дом в Москве и штук шесть векселей крупного лесопромышленника, купившего у пего имение.

Было уже светло, хотя часы только что пробили семь. Темирбабов решил немедленно заявить о пропаже в полицию. В полицай-президиуме даже в такое раннее время работали в полном темпе. Темирбабов прошел к президенту и рассказал ему о происшествии. Выяснилось, что президенту вчера докладывали о нахождении бумажника из крокодиловой кожи в Зоологическом парке.

Через пять минут Темирбабов увидел на столе президента свой бумажник. Трудно сказать, что более переполнило его душу, — удивление или радость?

Президент открыл бумажник и начал проверять содержимое. Денег не оказалось.

Темирбабов окончательно зашел в тупик. Он никак не мог представить, каким образом бумажник из железного сейфа мог попасть на улицу. Он ушел от президента с бумажником в кармане, но в таком удрученном состоянии, что долго не мог прийти в себя. Чувство голода вернуло Темирбабова на грешную землю. Он вспомнил, что не завтракал и направился в свое «домашнее» кафе — «Викторию». Привычно занял столику окна, заказал легкий завтрак… И вдруг блеснула у него мысль о Софье Владиславовне. Он вспомнил, как уходил в соседнюю комнату за стаканом воды, а сейф оставил открытым. Теперь-то ему многое стало ясно.

О своем подозрении он моментально донес президенту полиции.

Начались розыски по гостиницам. Но Софьи Владиславовны нигде не было. И все же полиция напала на косвенный след. Швейцар из «Централь-отеля» припомнил, что эта же самая, но под другой фамилией, особа, останавливалась в гостинице вместе с «бородатой дамой», была у той вроде как компаньонкой. Просмотрели старые книги. Нашли некую Софью Блювштейн из России. Темирбабов вспомнил, что его случайная знакомая назвалась Софьей Владиславовной…

Полиция послала запрос в Россию. Вскоре из Варшавы пришел ответ: год назад у цирковой актрисы Юлии Пастрана похитили крупную сумму денег, на подозрении была Софья Владиславовна Блювштейн, служившая у потерпевшей. Описание внешних данных совпадало с приметами, которые имела в своем распоряжении берлинская полиция.

Теперь бедный Темирбабов точно знал, кто обворовал его. Но ему было от этого не легче.

Полиция разослала по всем крупным городам Европы циркулярное уведомление о появившейся за границей новой опасной воровке из России. К циркуляру были приложены все описания, извлеченные из дознаний в Берлине и Варшаве.

Богач Темирбабов, правда, не особенно ощутил пропажу такой суммы, но он досадовал и в душе бичевал себя за непростительное для его возраста и положения волокитство.

 

Глава VI

НОВЫЕ ЭМОЦИИ

Барон д'Эст на следующий день как бы случайно встретил на Итальянском бульваре Софью Владиславовну. Он с развязностью парижского аборигена подошел к ней и предложил сходить в кафе.

— Благодарю вас, но я только что позавтракала и никакого желания не имею сидеть в четырех стенах в такую чудную погоду.

Сонька довольно холодно простилась с навязчивым кавалером и направилась вдоль по бульвару, а потом взяла фиакр до Елисейских полей. Проехав минут десять, она увидела маленький ресторан, где нередко завтракала с покойной Юлией.

Не успела Сонька войти, как к ресторану подъехал экипаж и вышел из него улыбающийся барон. Софья Владиславовна взволновалась. Ей снова показалось, что она имеет дело с агентом сыскной полиции.

«Но агенты тоже мужчины», — решила она.

У нее зародился план пленить барона-сыщика своими женскими чарами.

Она встретила барона дивной, ласковой улыбкой.

— Как я рада, что вы догадались сюда приехать! На меня сейчас напала такая меланхолия, что я не нахожу себе места. Быть может, вы меня немножко развлечете.

В ресторане беседа завертелась вокруг Парижа и его увеселений. Барон очень подробно справлялся о причине пребывания Софьи Владиславовны в Париже и этим еще больше укрепил в ней убеждение, что он — сотрудник сыска.

Софья Владиславовна с ее богатой фантазией начала рассказывать, что недавно овдовела и вот поехала немного поразвлечься, собирается в Ниццу.

— Вы опоздали. Карнавал закончился на прошлой неделе. Теперь уже там начинается жаркое время. Парижане начинают возвращаться из Ниццы, — заметил барон.

— Разве? Какая досада! Но я все-таки поеду. Мне там очень нравится море и эта длинная эспланада вдоль берега.

Заговорили о Ницце, о Монте-Карло, из разговора можно было понять, что молодой человек хорошо знает прилегающие к Ницце местности.

Покончив с бутылкой красного вина, барон потребовал шампанского и земляники.

— Земляника в Париж, как известно, доставляется в марте из Африки.

Софья Владиславовна очень обрадовалась свежей землянике. Она охотно пила шампанское и закусывала сочными ягодами.

— Надеюсь, что вы теперь разрешите сделать вам визит?

— Наоборот, я хочу оказать вам честь моим визитом, — шаловливо отпарировала собеседница.

— Я и не рассчитывал на такую любезность. Я живу на улице Ришелье.

— И прекрасно. Поедемте.

Квартира барона состояла из трех комнат с низкими потолками, но была великолепно обставлена дорогой мебелью.

— Как я рад, что вы наконец удостоили меня своим посещением! — мелодраматично воскликнул барон.

На столе появилось шампанское, фрукты и конфеты. Сонька делала вид, что ей очень весело. Она восторгалась обстановкой, сервизом, гобеленами и даже самим хозяином квартиры.

От поцелуев рук барон быстро перешел к некоторым вольностям, которые находили полное поощрение со стороны Софьи Владиславовны. Она сопротивлялась пассивно, как женщина, которой нравится мужчина, и близость с которым является желанной.

Когда после завтрака они очутились в роскошной спальне, Софья Владиславовна страстным поцелуем подтолкнула барона к последнему шагу.

Барон был на седьмом небе. Он жадно ласкал дивное тело молодой женщины и совершенно забылся в этой ласке.

Уходя, Софья Владиславовна нежно поцеловала любовника и пообещала прийти завтра.

Выбравшись на бульвар, она, однако, серьезно призадумалась. Теперь ей было ясно: барон — не сыщик, а один из тех сластолюбцев, которыми переполнены бульвары Парижа. Но больше она не сожалела, что отдалась этому человеку в порыве желания. Она так давно не видела ласк мужчины, а пылкая натура страстной женщины нуждалась в такой эмоции. Соньке даже стало казаться, что барон ей нравится. Он чем-то напоминал ей Масальского. Даже в смысле страсти она испытала такой же пламенный порыв, какой видела со стороны Масальского в их первые свидания.

По бульвару сновала публика. Софья Владиславовна зашла в первое попавшееся кафе и потребовала любимого гренадина. Она еще раз передумала каждую деталь случайного свидания. Все было так безумно хорошо! А все-таки этот барон — подозрительная личность.

Впрочем, не все ли равно? Сонька принадлежала к натурам, созданным для жизненной борьбы. Ее не пугала никакая опасность, ни самое безвыходное положение. Наоборот, чем труднее была борьба, тем более в ней разгоралась энергия. Она получала спортивное наслаждение от преодоления непреодолимого, от выхода из любого положения победительницей.

После любовного приключения изящная Сонькина головка была полна радужных надежд: дело с Темирбабовым будет предано забвению, как и все ее другие проделки.

Она мысленно подсчитывала, сколько у нее денег, и сильно обрадовалась итоговой цифре — около ста тысяч франков!

Многое еще передумала, сидя на террасе, Сонька Блювштейн. Кипел в ней вулкан энергии, бесконечная лава любознательности, безумная жажда острых ощущений.

Два дня пролетели, как один час. Барону и Соньке казалось, что знакомы они уже несчетное количество времени. Так они свыклись друг с другом, так были полны взаимных интересов и эмоций, что со стороны можно было подумать, что перед вами молодая парочка, вернувшаяся из свадебного путешествия. Одно беспокоило барона — молодая женщина упорно скрывала от него свой адрес.

Однажды в разгар нежной ласки, когда Софья Владиславовна сидела на коленях у барона и обнимала его шею оголенными руками, барон вдруг насупил брови.

— Скажи, милая, прямо, без обиняков, почему ты мне не говоришь свой адрес?

— Это мой каприз. Ты мне обещал раз и навсегда отказаться от этого вопроса.

— Не спорю. Я отказывался, но я ждал, что ты сама пойдешь навстречу моему желанию и сообщишь мне адрес.

— Это совершенно лишнее, — беззаботно проворковала Софья Владиславовна. — Ну на что тебе мой адрес, когда я сама у тебя в любое время дня и ночи? Неужели ты не уважаешь желание любимой женщины? Неужели тебе так необходимо исполнить свой каприз?

Последние слона она особенно подчеркнула, желая дать понять барону, что не имеет намерения поднимать завесу с таинственного адреса. Барон отстранил ее, встал и начал взволнованно ходить по комнате. Подобная мужская привычка была ей давно знакома. Она вспомнила Масальского.

Сонька с презрением смотрела на нервного барона и в эту минуту готова была порвать с ним всякую связь.

А барон продолжая все более и более возбуждаться. Он не говорил ни единого слова, в нем все клокотало. Не может же он бросить любимой женщине в лицо, что подозревает ее в двойной игре, да еще при помощи другого любовника-соперника. Но в душе он был в этом убежден.

— Какое мучение, — подумала Софья Владиславовна, — эти постоянные сцены ревности, это вечное подозрение. Допросы, расспросы…

Она всегда мечтала о свободных взаимоотношениях. Никогда в жизни она не признавала мужской гегемонии и женского рабства.

— Я тебя в последний раз спрашиваю, где ты живешь?

— А я тебе в последний раз заявляю: это не твое дело. Я живу самостоятельно, на свои средства. Твоих мне не надо. Поэтому ты не имеешь ни малейшего права вторгаться в мою частную жизнь.

— Это, наконец, меня возмущает, бесит!

Софья Владиславовна расхохоталась. Барон схватил газету и сделал вид, что читает. Сонька спокойно оделась, подошла к зеркалу, поправила прическу, одела шляпку и, не прощаясь с бароном, направилась к выходу.

— Софи! — крикнул барон. — Я полагаю, уходя, прощаются!

— Ты был занят.

Барон вскочил, схватил обе руки Софьи Владиславовны и умоляюще взглянул ей в глаза.

— Я положительно тебя не понимаю. Ну что тебе стоит меня успокоить? Я две недели не спрашивал твоего адреса, а ты продолжаешь меня мучить.

— Оставь меня, — вырывая руки, капризным тоном проговорила она.

Барон взорвался:

— В таком случае, твоя любовь — один только миф!

— И твоя тоже!

Софья Владиславовна хлопнула дверью.

Барон бросился на диван, закурил папиросу и стал себя уверять, что Софи ему совершенно безразлична. Разрыв так разрыв! Но внутри его все кипело и бурлило. Он не мог примириться с тем, что Софья Владиславовна первой порвала их связь. Да к тому же с такой резкостью.

Впоследствии, уже спокойно анализируя эту сцену, барон очень жалел, что не пошел следом за Софи, чтобы узнать желанный адрес. Самолюбие его было уязвлено. Самолюбие мелкого лавочника, ибо, как верно подметила юркая Сонька, никаким бароном, отпрыском древнего аристократического рода, он не был!

Но даже Соньке не пришло в голову — да и откуда? — что ее возлюбленный — аферист международного класса, гастролирующий по Европе под разными вымышленными именами: пана Золотницкого, виконта Трабзона, помещика Гуся, барона д'Эста…

А на самом деле был он ростовским мещанином Яшкой Альтшуллером, гимназистом-недоучкой, старшим сыном Баруха Альтшуллера, владевшего парикмахерским салоном на одно кресло неподалеку от рынка.

Но об этом Сонька узнает позже.

 

Глава VII

НАШЛАСЬ И ПОТЕРЯЛАСЬ

Софья Владиславовна пошла прямо в гостиницу. Она несколько раз оглядывалась из опасения, что барон ее преследует.

В «России» было уютно и неожиданно тепло. Зарывшись в пуховую перину, Сонька читала уголовную хронику в «Фигаро». Это ее интересовало больше, чем политика.

Ей не прошло даром столкновение с любимым мужчиной. Напрасно она уверяла себя, что вовсе его не любит, что это был только взрыв страсти к самцу, не более того. Сонька признавала власть тела и готова была объяснить этой властью любовную страсть.

Но чувственная Блювштейн ощущала не только отсутствие грубой ласки. Ей недоставало человека, с которым она могла бы по душам поговорить о волнующих ее вопросах. Без такого человека ей было одиноко.

Но самолюбие не позволяло ей сделать первый шаг к примирению. Она бы охотно, как бы невзначай, встретила барона на бульваре. Она бы прикинулась обиженной, а он бы как мужчина пошел на уступки, и они бы опять зажили, сжигаемые любовной страстью.

Софья Владиславовна искала встречи с бароном. И барон искал встречи с ней.

Но судьба удивительно распорядилась желаниями этих двух лиц. Как назло, они не попадались друг другу, и тщетны были старания той и другой стороны встретиться на нейтральной почве.

Так прошло около месяца.

Однажды барон после ужина в «Одеоне» с одной очаровательной шансонеткой, чем-то напоминающей Соньку, отправился домой к своей даме.

Девица занимала небольшую квартирку, состоявшую из двух комнат и ванной. Это было обыкновенное жилище парижской кокотки. Первая комната была роскошно убрана и являла собой мягкий будуар, а вторая была наполовину занята неимоверных размеров кроватью. На кровати было не менее десяти подушек разной величины. Одно это уже указывало на развратный характер обстановки.

Едва переступив порог, шансонетка принялась раздеваться и игриво разбрасывать свои вещи. Через десять минут, совершенно голая, она стояла перед бароном и торопила его последовать своему примеру.

А он лениво стаскивал ботинки, сюртук, брюки… В последний момент, когда она уже лежала в кровати и капризным тоном призывала его, барона вдруг охватило такое омерзение к телу этой женщины, что он испросил разрешения улечься в будуаре.

— Ты болен? — спросила она участливо.

— Да, милая, я болен.

Утром он проснулся рано и в первые мгновения не мог понять, как он очутился в такой обстановке. Барон давненько не ночевал у кокоток. Мало-помалу вспомнил он про кафешантан, ужин и про то, как сказался больным.

Вскоре проснулась и шансонетка. Она в полном неглиже, в туфлях на босу ногу вбежала в кухню, чтобы сварить кофе. Прислуги она не держала и, видимо, сама убирала квартиру, как делает большинство кокоток среднего пошиба во Франции. Через полчаса возле кушетки стоял кофейник с ароматным напитком.

Барон поспешил одеться.

Шансонетка поражала его своей любезностью, подавая ему воду для мытья и стакан для полоскания зубов.

Уходя, барон сунул ей в руку двадцать франков. Но она их возвратила.

— Когда ты будешь здоров, тогда и заплатишь, — заявила она с гордостью парижской кокотки. — А за кофе я не возьму — ты меня вчера угощал шампанским.

Барону, как иностранцу, такое отношение кокотки было непонятно. Он привык к наглому вымогательству варшавских, московских и ростовских проституток. Но парижская проститутка имеет свое самолюбие. Она никогда не примет подачки, если ею не воспользовались.

Со сконфуженной миной барон спускался с лестницы, а в голове у него стоял хаос.

— Что это со мной? Неужели я действительно влюбился в эту маленькую евреечку? Неужели после ее тела меня не влечет никакая другая женщина?

Эта мысль его раздражала.

Он снова принялся разыскивать Соньку по Парижу.

Поздно вечером на бульваре барон познакомился с каким-то субъектом, который попросил у него папироску. Субъект был пьян и сбивчиво рассказывал, как ему удалось поймать вора, которого парижская полиция тщетно искала три месяца.

— Ба, так вы — сыщик! — обрадовался барон. — В таком случае, не будете ли вы любезны принять от меня частное поручение?

— Отчего же нет, если вы мне за него заплатите.

Барон кратко рассказал, что ищет любимую женщину.

— Значит, она русская?

— Да, русская еврейка. Насколько я мог заключить по ее акценту.

— Хм, это интересно. И вы искали целый месяц?

— Ну да, в Париже найти очень трудно.

— Это вам трудно, а я берусь ее разыскать за три дня, если вы заплатите мне сто франков. Половину — вперед.

Тут Яшка Альтшуллер призадумался. Его вдруг охватили сомнения и страх: а вдруг сыщик начнет копать и до него доберется? Хотя во Франции он гешефтами не занимался — проживал деньги, добытые в России. И все же…

Агент между тем продолжал:

— Вы мне еще раз опишите ее наружность. Говорите, что она просила вас называть ее Софи? По всей видимости, это ее настоящее имя. Впрочем, я могу ошибаться. Одно мне странно: почему она не дала вам своего адреса? Или она имеет еще одного любовника, или по каким-то причинам соблюдает конспирацию. Это мне тем более интересно.

Тут Альтшуллер испугался не на шутку: зацепит, ей-Богу, зацепит.

— Господин агент, — сказал он просительно, — дайте мне слово, что вы останетесь моим другом до конца. Я буду платить вам за ваши услуги, но вы уж ни меня, ни ее никому не выдавайте.

— А вы разве преступник?

— Да нет же, никакой я не преступник. И она, конечно, не преступница. Но бывают основания скрываться политического характера. Вы меня понимаете?

Агент промолчал. Затем махнул рукой:

— Будьте спокойны. Жалованье мы получаем грошовое и, если бы не гонорары от таких, как вы, жить было бы не на что.

Три дня спустя, рано утром, позвонили в квартиру барона. В одном белье барон открыл дверь и был приятно удивлен, увидев перед собой знакомого сыщика. Агент вошел и тщательно прикрыл за собой дверь.

— Видите, как я аккуратен. Если не ошибаюсь, я напал на след вашей Дульцинеи.

— Сомневаюсь. Трудно за такой короткий срок найти человека в Париже.

— Кому трудно, а кому и нет. Вы, мсье, оденьтесь и удостоверьтесь сами.

Барон не заставил себя ждать. Через пять минут он уже стоял перед агентом в щегольском прогулочном костюме с залихватской папироской в зубах.

— О-ля-ля! Вы одеваетесь с быстротой полицейского.

— Или вора, — добавил про себя Яшка.

Они поспешили к месту, которое указал агент. Оно находилось в двухстах шагах от квартиры барона.

— Как, в гостинице «Россия»?!

— Четвертый этаж, номер 39, там вы ее найдете.

Поднявшись на четвертый этаж, барон тихонько постучал в дверь.

— Войдите!

Барон едва не завопил от радости на своем родном языке, увидев в кровати нежную Софью Владиславовну.

— Как, это ты? — удивилась она.

Но в этом удивлении можно было явственно уловить дольку ласки.

— Ты удивляешься, дорогая, а я так истомился без тебя! — крикнул барон, бросаясь к Софье Владиславовне.

Сонька отвечала на его жгучие поцелуи. Обоим казалось, что их размолвка — кошмарный сон.

— Не будем больше ссориться, — твердил барон. — Я так измучился.

Снова поцелуи и объятия.

— Но дай же мне наконец одеться, — жеманно настаивала Софья Владиславовна, сталкивая его с кровати.

Барон закурил, и, наслаждаясь, смотрел, как одевается любимая женщина. Он помогал ей шнуровать корсет, застегивал кнопки корсажа, завязывал тесемки ботинок и чувствовал себя несказанно счастливым.

Она время от времени ласкала его, гладила по волосам, приговаривала:

— Я знала, что ты меня разыщешь.

На устах барона играла блаженная улыбка. Он целовал Соньке руки и чувствовал удивительный подъем душевной радости.

Весь этот день они провели как новобрачные. А вечером пошли в ресторан. И уже ночью, когда влюбленные, пошатываясь, возвращались из ресторана в гостиницу, Софье Владиславовне пришла мысль спросить барона, каким образом ему удалось ее найти.

— Да это очень просто. Я бы сам, конечно, тебя не нашел, но на это есть специалисты.

— Как, ты обратился в бюро детективов?!

Барон замялся.

— Говори, сейчас же сознавайся! Мне очень важно это знать.

Тут только он рассказал ей все, что было связано с наемным агентом.

Софья Владиславовна чуть не задохнулась от испуга.

— И давно это было?

— Три дня назад.

— Это свинство с твоей стороны посвящать третьего в интимную связь с женщиной. Это такая подлость, которая имени не имеет. Никогда от тебя такого не ожидала.

— Любимая, я измучился, ища тебя! Я не видел иного выхода.

— Все равно. Подлость остается подлостью при всех обстоятельствах. Тут нет оправдания.

— Я тебе дома все объясню.

— Нет, уж лучше завтра, — твердо ответила Софья Владиславовна.

— Ты разве не зайдешь ко мне?

— Нет, не зайду.

На углу улицы Ришелье они расстались, Софья Владиславовна холодно подала ему руку, которую барон поцеловал. Долго глядел барон вслед Софье Владиславовне. Его тянуло догнать ее, просить у нее прощения, но он не посмел.

А Сонька немедленно принялась за упаковку вещей. Она быстро убрала в новый большой чемодан элегантные платья, которые приобрела в Париже. Более всего хлопот ей причинили шляпы, которые никак не укладывались в картонку. Всю ночь она не спала. Нервы ее были взвинчены до последней степени. Мысль о том, что агенту сыскной полиции известно ее местопребывание, терзала ее. Хотя, по словам барона, этот агент знал только ее имя, этого было достаточно, чтобы при малейшей случайности или ошибке влипнуть.

— Черт знает что такое! Боже, какие есть дураки на свете! Неужели он не мог понять, что у меня есть причины не открывать своего адреса?

Любовь как рукой сняло.

Сонька винила себя в излишней податливости: «Дура сентиментальная, размякла, как Юлька…»

Собираясь покинуть свое жилье, она раздумывала, где бы затаиться? Из Парижа уезжать не имеет смысла. В большом городе легче спрятаться. Но где?

Ее выбор нал на Латинский квартал.

— Там такая масса иностранок. Выдам себя за студентку, элегантные наряды спрячу. Тем временем барон успокоится и забудет обо мне. А парижской полиции хватать меня не за что.

Так рассуждала Софья Владиславовна, с нетерпением ожидая возможности покинуть гостиницу «Россия».

Не было еще восьми часов утра, когда она рассчиталась в конторе гостиницы за прожитое время. Всем она заявляла, что едет в Россию. Фиакр был нанят на Северный вокзал.

Прибыв туда, она велела снести вещи в багажное отделение. Купила билет до Петербурга. Но, помаячив на перроне, садиться в вагон не стала, а другим выходом, через багажное отделение, вышла на привокзальную площадь и села налегке в омнибус, который довез ее до площади Терминус.

Здесь она слезла и наняла фиакр до Латинского квартала.

По дороге Сонька все время оглядывалась назад. Хвоста как будто не было.

Она поселилась в меблирашках, переполненных студентами, эмигрантами, начинающими художниками и непризнанными поэтами, которыми кишмя кишит Париж.

 

Глава VIII

ОПЯТЬ ЛЮБОВЬ

Барон долгое время не мог успокоиться, когда лично убедился в том, что Софья Владиславовна покинула «Россию». Он никак не мог понять, какими побуждения ми было вызвано страстное желание молодой женщины скрывать свое местопребывание в Париже.

Тысячи догадок приходили ему на ум, но ни одна из них не удовлетворяла его. Тут были и фантастического свойства предположения. Он даже додумался до того, что Софья Владиславовна — член таинственной «Лиги монархистов», которая, по слухам, готовила заговор против республики и президента. Говорили, будто в этой «Лиге» принимают участие женщины-террористки, преимущественно иностранного происхождения. Это была в полном смысле слова космополитическая организация.

В пылу раздражения и досады барон бросился опять к агенту сыскной полиции, пообещал ему двести франков — пусть только найдет след исчезнувшей Софи. Но все розыски агента, успевшего взять авансом сто франков, оставались безуспешными.

Опытный сыщик искал добросовестно. Было задето его самолюбие. Агент изо всех сил стремился оправдать доверие барона, но на сей раз его опыт не помог ему, и он решил, что, действительно, любовница д’Эста уехала из Парижа в Петербург.

— Вы можете быть уверены, барон, в городе ее нет. Очевидно, ваша дама имела основание скрываться от полиции. Не может она так вдруг уехать только из-за какой-то размолвки. Но я еще ею займусь. Это дело принципа. Я о ней все разузнаю.

Так рассуждал агент, оправдываясь перед бароном.

А в том бурлили раздражение и оскорбленное мужское самолюбие. И вскоре он сам заметил, что его любовь переродилась в ненависть. Теперь он мог преспокойно предать эту таинственную женщину, которая лишила его душевного покоя.

Летний сезон был в полном разгаре. В комнате Софьи Владиславовны было душно. Она решила проехаться по Сене — куда-нибудь из города подальше, на лоно природы.

Но монотонная жизнь действовала на Софью Владиславовну угнетающим образом. Авантюристка по натуре, она жаждала сногсшибательных пассажей, опаснейших приключений, благодаря которым она могла бы основательно поживиться. Но ничего подходящего не подвертывалось.

Хозяйки меблированных комнат ценят постояльцев, которые обладают хорошим гардеробом, имеют массу вещей и проявляют все признаки обеспеченности.

Такими жилицами дорожат. За ними ухаживают, проявляя материнскую заботливость о нуждах и комфорте.

Между мадам Блано и Софьей Владиславовной установились добрые отношения. Иногда Блано приносила в комнату своей жилицы кусочек торта, чашечку шоколада, стакан доброго вина. Софья Владиславовна привозила из города дорогие конфеты, фрукты и тоже угощала хозяйку.

Во время своих экскурсий осторожная Блювштейн не решалась проникать в глубь Парижа. Она тщательно избегала бульваров, примыкающих к центру, фешенебельных кафе и ресторанов.

Она боялась встретиться с бароном и, чего доброго, с сыщиком. Об этом сболтнула она хозяйке меблирашек, которая, надо сказать, относилась к ней с особым уважением.

Мадам Блано горячо поддержала намерение жилички прокатиться за город и предложила устроить пикник и пригласить целую компанию веселых молодых людей и девиц.

Софья Владиславовна притворилась довольной. Она не любила компаний, предпочитала работать в одиночку, но делать было нечего: гордость могла показаться подозрительной. Она накупила массу вина. Хозяйка испекла большой миндальный торт, а один из компании, граф Миола, приобрел по дороге фрукты.

И вот вся компания, состоявшая из двенадцати человек, двинулась к омнибусу, который доставил ее на пристань.

Тут их поджидал старый пароходик. Громадные колеса передвигались по бокам деревянного судна. Брызги летели во все стороны к восторгу молодежи.

Здесь был цвет парижского предместья. В воскресенье почтенная интеллигенция обычно не отправляется на экскурсии. Решается на такой подвиг лишь мелюзга или обыватели пригородов.

На корме кто-то заиграл на флейте. Ему аккомпанировал на итальянской гармонике граф Миола.

Это был своеобразный тип. Он действительно числился потомком знаменитых Миола, некогда игравших важную роль наместников в Сардинии. Теперь это был отпрыск разорившегося рода. Он коротал свою жалкую жизнь голодающего студента в Латинском квартале. По натуре граф был идеалистом. Он получил образование в лицее на средства дальних родственников. Но как только он вышел со званием юриста, родственники прекратили всякую помощь. Тогда ему пришла дикая фантазия определиться на медицинский факультет. Эта специальность субсидировалась правительством. Несчастные пятьдесят франков, которые выдавали стипендиатам, были единственным источником жизни голодающего графа.

Он платил за комнату всего десять франков, жил в мансарде, кормился в студенческой столовой. Но, несмотря на бедность, граф был всегда чисто одет, мылся тщательным образом, делал маникюр и в этих отношениях резко отличался от окружающей его среды.

Ему шел всего двадцать второй год. Темно-голубые глаза мечтательно глядели на мир, который так жестоко распорядился его судьбой. Сонька сразу заинтересовалась графом. Она много слышала о нем от госпожи Блано.

Музыка окончилась. Софья Владиславовна ближе подошла к графу, от которого отхлынула толпа.

— Вы, граф, должно быть, чувствуете себя не в своем кругу?

— Так же, как и вы.

— Почему вы так думаете?

— Да очень просто. Разве эта бесшабашная удаль, это сборище пьяниц и психопатов может кого-нибудь удовлетворить, кроме самой богемы? Не все созданы для такой среды.

Софья Владиславовна ответила вздохом.

— Вот видите — вы вздыхаете, скучаете в этой дурацкой компании. Жизнь бросает человека иногда в такие условия, от которых он с удовольствием бы открестился, если бы от него это зависело.

— Да, вы правы. Я вас вполне понимаю. Вы, кажется, на медицинском факультете?

— Да. Мне еще два года тянуть эту лямку. И как подумаю об этом — дрожь берет.

— А почему вы не бросите факультет и не поступите на службу?

— На какую службу я годен? Чиновником меня не возьмут ни в одно демократическое министерство. Для этих демократов мы, отпрыски древних дворянских родов, как зачумленные. Нас чураются. Нам вечно обещают, но никуда, кроме как в секретную полицию, не берут. А я на сыск не способен. Я — натура слишком откровенная, и во мне слишком много врожденной порядочности, которая с предательством не согласуется.

— Это ужасно! — воскликнула Софья Владиславовна. — Я поражаюсь вашему терпению!

— А что поделаешь? Не топиться же в Сене, не травиться же крысиным ядом. Это пошло. Надо бороться, надо терпеть.

Молодой человек поник головой и грустно посмотрел на берега Сены, усеянные разными виллами и садовыми сооружениями.

— Есть же богатые люди! — в голосе его прозвучала плохо скрываемая зависть. — Смотрите, какое количество богатых вилл, какие ценные сооружения, оранжереи — и все, быть может, для какого-нибудь одного мошенника…

— Да, много богатых людей, — сказала Софья Владиславовна задумчиво. — Итак, вы не видите никакого выхода из вашего положения?

— Не вижу.

— Вы не обидитесь, граф, если я вам подскажу один способ, с помощью которого многие вельможи легко приобрели тысячи франков?

— Вы предлагаете мне продать свой титул какой-нибудь кокотке?

— Зачем кокотке? Какой-нибудь честной женщине, которой эта фамилия, быть может, нужна для достижения каких-либо политических целей.

Граф пытливо взглянул на Соньку.

— Если бы мне такая женщина понравилась, я бы женился на ней, хотя бы ради того, чтобы избавиться от богемы. Я не взял бы никаких денег за титул, но и роль манекена не стал бы играть.

Софья Владиславовна кокетливо покраснела.

В это время ее подхватила под руку мадам Блано и отвела в сторону.

— Вы не очень за графом ухаживайте, — сказала она, шаловливо грозя мизинцем, — он у нас влюбчив. Полгода назад была целая история. Он влюбился в свою квартирную хозяйку, ну а та, конечно, не прочь была заиметь молодого любовника. Но граф, наивный человек, потребовал, чтобы она развелась с мужем и вышла за него. Та не согласилась — ее муж пять тысяч зарабатывает, а у этого графа — один костюм. Вот граф и пытался повеситься.

В этой истории Софья Владиславовна сразу же почувствовала тон высокого происхождения. Хотя сама она родилась в бедной еврейской семье ростовщика, ее тянуло к высшим слоям. Оттуда на нее веяло красотой бытия. В благородстве манер, в роскошной обстановке она видела особую художественную подкладку красоты.

Пароходик пристал к живописному берегу. Граф и Софья Владиславовна вышли последними.

Матам Блано распорядилась разложить свой старый ковер. Молодежь засуетилась. Откупоривали бутылки, распаковывали корзины с закусками, конфетами, фруктами. Когда все было готово, началось сплошное пьянство. Пили без удержу, в большом количестве и преимущественно крепкие вина.

Софья Владиславовна с графом завладели бутылкой легкого сотерна и пили исключительно это вино. Закусывали фруктами. Мадемуазель Блювштейн любезно чистила груши и яблоки и кормила графа, а тот в благодарность за каждый кусочек целовал ей руку.

До них доносились насмешки, шутки. Один нищенски одетый поэт сочинил даже эпиграмму на влюбленную парочку. Это начинало надоедать.

— А не прогуляться ли нам, граф? — шепотом предложила Софья Владиславовна.

Тот с радостью согласился. Ему до смерти хотелось набить морду наглецу-поэту, и он едва себя сдерживал. В ста метрах от пикника кроны деревьев, склоненные к реке, образовывали шатер.

— Наконец-то мы одни, — грудным шепотом произнес граф и с этими словами взял руки Софьи Владиславовны.

— Да, тут нас никто не видит, — поощрила она.

Граф воспламенился. Долго сдерживаемая стремительность пылкой натуры теперь не знала удержу. Он схватил ее в объятия, целовал, нашептывая:

— Милая, дорогая, я вас люблю.

Софья Владиславовна успела соскучиться по мужским ласкам и теперь с жаром отвечала на поцелуи графа.

— Ты меня любишь? — спрашивала она между поцелуями.

— Конечно. Что за вопрос? Люблю безумно.

— И я тебя люблю.

— Хочешь быть моей женой? Я считал бы себя самым счастливым на свете.

— Об этом надо подумать, — заявила она.

Граф слегка нахмурился, отвернулся, закурил.

— Ну, чего надулся? Разве такие вопросы моментально решаются? Ведь это вопросы жизни, — оправдывалась театрально Софья Владиславовна.

— Значит, ты меня не любишь, — надув губы, твердил он.

— Ах, какой ты чудак! Мы с тобой только сегодня познакомились.

— Нет, я знаю, в чем дело — я очень беден.

Софья Владиславовна метнулась в его объятия и начала успокаивать:

— Если ты беден, то я не нищая. У меня есть сбережения — наследство от матери. Первое время проживем, а потом у тебя будет практика. Как у юриста. А медицину ты бросишь.

Эта перспектива улыбалась графу. Ему до смерти надоели и анатомический театр, и богема, а главное — непроглядная бедность.

Он уже мечтал, как при помощи средств жены займет почтенное положение в обществе. Родные снова отнесутся к нему с должным уважением, и он, собравшись с духом, начнет процесс против двоюродного братца, присвоившего его часть наследства.

— Так ты согласна?

— Ну, хорошо, согласна, — после некоторой паузы ответила хитрая Сонька.

— А теперь вернемся — неудобно.

Пикник был в разгаре. Гости были порядком пьяны. Захмелела и мадам Блано. Тут только сказалась настоящая подоплека этой на вид приличной женщины. Она лезла целоваться к молодым людям, позволяла себе с ними нецензурные вольности. Не только в одном разговоре, но даже в жестикуляциях проявлялись экспансивные черты этой жизнерадостной особы.

По дороге большинство кавалеров дремали. Спала молоденькая модистка, которую предательски напоили мадерой. Она приткнулась к мадам Блано и сладко посапывала.

Было уже около десяти часов вечера, когда пароход пристал к пристани. Некоторых пассажиров пришлось долго будить. Софья Владиславовна не села на омнибус, а приняла предложение графа пройтись пешком.

Госпожа Блано пришла в восторг, узнав утром, что ее жиличка в скором времени будет графиней.

Она поздравила Софью Владиславовну, но при этом высказала сомнение чисто материального свойства:

— Ведь у него ничего нет. Простому смертному сам Бог велел биться, терпеть нужду, отказывать себе во всем, но громкий титул графини обязывает. А ну как средств не окажется?

— Я все это учла. У меня есть маленькое сбережение, которое мне переведут из России.

— Ой-ой, скоро же вы проживете эти денежки, а что потом будет — неизвестно.

— Я никогда так далеко не загадываю, — сухо ответила Софья Владиславовна.

Где было парижской мещанке понять ее? Жизнь казалась Соньке широкой Калифорнией, в которой такая масса золота. Она свято блюла принцип Кречинского, уверявшего, что везде есть деньги и надо только уметь их извлечь. И она была убеждена в том, что ей удастся даже из недр преисподней добыть груды золота.

На сравнительно значительную сумму, которой она располагала в данный момент, Софья Владиславовна смотрела как на переходное состояние своих средств. Такая сумма ее не устраивала как основной капитал, и она без сожаления приготовилась потратить ее на обеспечение своего графского достоинства. Но кому она могла раскрыть тайник собственной души?! Не знала она такого человека. Да и при ее скрытности вряд ли бы стала она обнажать душу.

Свидания с графом происходили часто в Сонькиной комнате. Они принимали все более интимный характер. Несколько раз граф даже ночевал у нее.

Нищий поэт, живший за стеной, этот проповедник крайней свободы голого человека на голой земле, высказал вдруг недовольство вольным поведением соседки. Но руководила им зависть. Тонкая стена позволяла ему улавливать даже нежное нашептывание, не говоря о страстных вздохах и стонах.

Госпожа Блано покровительственно относилась к влюбленным. Ее даже не стесняло, когда, входя в комнату Софьи Владиславовны, она находила обоих в довольно откровенном неглиже.

Был назначен день свадьбы, но его пришлось отменить, так как напросилась такая масса гостей, какую вовсе не желала Софья Владиславовна. Она распорядилась иначе.

В один прекрасный день всем было объявлено, что жених и невеста уезжают в Швейцарию к родственникам. Вместо Швейцарии Софья Владиславовна с графом отправились в Сен-Дени, предместье Парижа. Тут они запросто явились со своими документами в мэрию, а потом и обвенчались. Из всего Латинского квартала на этой свадьбе присутствовала одна госпожа Блано.

Жизнь для графа началась на совершенно новых для него условиях. Он как бы воскрес. В элегантном английском костюме, заказанном для него молодой женой, граф имел вид в высшей степени фешенебельный. Врожденные дворянские манеры, правильные черты лица, дивный парижский диалект придавали графу тот облик, который был необходим при его высоком аристократическом звании.

Граф стал деятельно завязывать знакомства с политиками, юристами, журналистами…

Свою жену он рекомендовал новым знакомым как урожденную русскую княжну Шерлидзе. Правда, русские, встречавшие графа и графиню в различных салонах, пожимали плечами и говорили между собой, что такой фамилии в России не слыхали, но допускали, что на Кавказе очень много подобных княжеских родов.

Так жизнь текла своим определенным руслом.

Софья Владиславовна давно уже забыла о бароне и агенте сыскной полиции.

Судьбе угодно было побаловать влюбленную чету Миола временным спокойствием. Но недолго оно продолжалось. Вскоре над графской парочкой сгустились громадные тучи.

 

Глава IX

ЕЩЕ ОДНО ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Однажды графу шутя вздумалось предложить Софи путешествие за границу.

Она так обрадовалась возможности вырваться из порядком надоевшего Парижа, что тут же заказала себе дорожное платье и отправилась в туристическую компанию Кука справиться о цене кругового билета по Швейцарии и Северной Италии.

Билеты оказались вполне доступными, и Софья Владиславовна приобрела два места на майский рейс.

Когда они сели в вагон, в отдельное купе, Сонька порывисто обняла мужа.

— Это счастливейший день в моей жизни!

Граф тоже был в радужном расположении духа. Вагон приходил в сильное сотрясение от быстрого движения. Граф под влиянием качки быстро уснул.

За окном стало темнеть, Софья Владиславовна опустила шторы. Пришел кондуктор — раздавал билеты. Граф даже не проснулся.

Софье Владиславовне от возбуждения не спалось. Она вышла в коридор.

На скамеечке возле окна сидела худенькая блондинка с заплаканными глазами. Громадные бриллиантовые серьги обратили внимание Софьи Владиславовны. С жадностью глядела она на эту великую ценность и прикидывала: серьги стоят не менее ста тысяч франков!

Софья Владиславовна участливо разговорилась с зареванной дамой. Из разговора она поняла, что это молодая вдова, которая с мужем прожила всего два месяца.

— И какая причина такой внезапной смерти вашего супруга?

— Дифтерит. Это ужасная болезнь. Мой муж задохнулся. Ах, даже теперь, когда я вспоминаю об этом кошмарном случае, меня бросает в жар и в холод!

Молодая дама пригласила Софью Владиславовну в свое купе.

Инстинкт хищницы заговорил в душе графини. Она ужасно жалела, что не захватила с собой в купе соседки флакон с наркозом. Такой флакон всегда был при ней. Она еще в Варшаве приобрела его под предлогом бессонницы, которой страдала ее покойная патронесса.

— Дайте только понюхать этот чудо-флакон моей пациентке, — говорил врач, лечивший Юлию Пастрана, — и она моментально уснет. Благодетельная реакция прекрасно отразится на ее нервной системе.

Эти слова Софья Владиславовна запомнила и хранила флакон, как зеницу ока, — когда-нибудь пригодится.

— Я сейчас к вам вернусь. У меня так разболелась голова… Я возьму флакон с нюхательной солью. Прекрасно помогает, — и Софья Владиславовна ушла в свое купе.

Долго она рылась в чемоданах, пока не нашла заветный флакон.

— Вот наконец я нашла свой флакончик, немножко понюхала — и сразу стало легче. Правда, голова еще чуть-чуть кружится. Зато нет этой сверлящей боли.

— О, значит, это чудесное средство?

— Да, его прописал мне один знаменитый профессор в Берлине, — и она назвала первую пришедшую в голову немецкую фамилию.

Доверчивая дама еще больше заинтересовалась флаконом:

— У меня начинает болеть голова от этой тряски. Никак не привыкну к железным дорогам. Морской воздух я прекрасно переношу и даже не боюсь морской болезни. Мне смешно думать, как иных дам выворачивает наизнанку. А вот в вагоне чувствую себя скверно. Вы, может, позволите мне немножко понюхать?

— Пожалуйста, но не сейчас. Скоро станция, а нужно лечь и спокойно вдохнуть из флакона несколько раз. Сейчас начнется шум, трескотня, а при шуме, боюсь, средство не так скоро подействует.

— Что ж, подождем, — согласилась блондинка.

Она рассказала попутно, что везет десять тысяч франков и спросила совета: хватит ли этих денег в Швейцарии на два месяца?

— О, с избытком, — успокоила ее Софья Владиславовна, изображая опытную туристку. — Я не раз бывала в Женеве, Берне, Люцерне, объездила всю Швейцарию. Великолепные места! Там такая дешевая жизнь. Вообразите: омар, целый омар, громадной величины — и всего два франка.

— Не может быть! Это удивительно дешево. В Париже порция омара — три франка.

Между тем поезд подъехал к огромному вокзалу.

Кондуктор ввел в соседнее купе двух дам в рискованных по крикливости туалетах. Одна была одета тиролькой — в фетровой шляпе, отделанной зеленым шелком и пестрыми петушиными перьями, а у второй был костюм провансальской крестьянки.

Сонька наметанным глазом распознала кокоток, едущих на промысел и ловящих туристов.

Она выскочила в коридор и посмотрела, не зайдут ли девки к ее спящему мужу. Софья Владиславовна не ошиблась. Тиролька заглянула в ее купе и, хихикая, сообщила подружке о похрапывающем графе. Она даже попыталась имитировать его храп.

Софья Владиславовна подошла к своему купе и закрыла его перед самым носом веселых дам.

Те замолчали, — злобно на нее поглядели и скрылись в своем купе.

Тогда Софья Владиславовна вернулась к намеченной жертве.

— Вот сейчас, если хотите, могу вам дать флакон.

— Пожалуйста, будьте так добры, — томно ответила блондинка, — голова сильно болит.

Софья Владиславовна предусмотрительно прикрыла дверь. Блондинка сильно нюхнула из флакона…

— Господи, как голова кружится.

Веки ее слипались. Она выронила флакон.

Моментально Сонька его подхватила и снова поднесла к изящному носику блондинки. Та вздрогнула, но дыхание ее стало более мерным.

Новоиспеченная графиня принялась быстро вытаскивать серьги. Затем расстегнула своей жертве корсаж и нашла на груди мешочек. Она взяла девять тысяч франков, оставив блондинке тысячу — на дорогу.

Проделав эту операцию, Сонька вернулась к себе. Граф по-прежнему спал. Теперь ее занимала мысль, куда спрятать бриллианты. Ей бросилась в глаза большая булка, купленная на станции при отъезде из Парижа.

Быстро Софья Владиславовна достала из ридикюля острый перочинный ножик, отогнула лапки золотой оправы и освободила камни. На днище булки она сделала два небольших надреза и, намочив слюной бриллианты, засунула их в булку. Надрезы присыпала мукой.

Теперь Софья Владиславовна чувствовала себя уверенней. Оставшиеся оправы она выбросила в ватерклозет, туда же последовал и заветный флакон.

Деньги она приобщила к тем двадцати тысячам, которые па всякий случай захватила с собой. Она положила тысячные билеты к тысячным, стофранковые к стофранковым. Затем натянула на себя плед и притворилась спящей.

Но в душе ее все клокотало. Она страшно волновалась. Несколько раз даже намеревалась выйти на первой попавшейся станции вместе с графом, но побоялась, что это навлечет на нее подозрение.

Граф вскоре проснулся. Он предложил постлать постели и вызвал для этого обер-кондуктора. Тот начал расправлять постели и чуть не стряхнул на пол драгоценную булку. Софья Владиславовна едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Она умышленно положила булку на видное место — на столик рядом с сыром и маслом.

Только графская чета улеглась, как раздался во всем вагоне страшный шум. Прибежал обер-кондуктор, бешено стучался во все купе, требовал немедленно открыть.

Поезд остановился возле какой-то станции. Вошли полицейские, начался повальный обыск. Блондинка лежала в своем купе и рыдала. Допрашивал ее сыщик в присутствии обер-кондуктора. Сквозь слезы бедняжка рассказала о некоей даме, которая дала ей что-то понюхать из флакона, и она мгновенно уснула.

Ей начали представлять всех дам, ехавших в вагоне. Софья Владиславовна изредка — на всякий случай — носила завитой парик с каштановыми волосами. Ее собственные волосы были значительно темнее.

Перед сном Сонька надела парик, который совершенно изменил ее внешность. Кроме того, она водрузила на переносицу черепаховое пенсне. Да еще изменила овал лица. Она умела это делать — Юлия научила. Ко всему прочему графиня накинула на себя совершенно другое платье — капот фиолетового цвета с рюшем. Сонька совершенно преобразилась.

Когда блондинка, поддерживаемая агентом и обер-кондуктором, вошла в графское купе, она, ни минуты не сомневаясь, сказала: «Это не та дама».

По странной случайности кокотка-тиролька с ее темными волосами показалась блондинке подозрительной. А потом она и вовсе уверила себя в том, что именно эта особа дала ей понюхать сонное зелье. Тирольку задержали на станции.

Бриллианты искали тщательно. Вспарывали даже подушки мягких диванов, ощупывали волосы дам, но никому не пришло в голову, что драгоценности находятся в булке, открыто лежавшей на столике.

Когда при обыске Софья Владиславовна открыла свою сумочку и чиновники увидели тысячи франков, они вынесли твердое убеждение: столь богатая дама в краденом не нуждается.

На ближайшей станции Софья Владиславовна все-таки уговорила графа сойти, сославшись на жуткую мигрень. Это была станция Шатле. Маленькая деревушка, прилегавшая к железнодорожному пути, имела живописный вид. Здесь была гостиница для приезжих с массой балконов.

Озабоченный здоровьем жены, граф поспешил пригласить врача, но тот не нашел ничего, кроме сильного нервного возбуждения, и прописал бром.

Когда граф улегся в кровать, Сонька, дрожа от нетерпения, вынула бриллианты из булки, долго-долго любовалась ими, прежде чем спрятать в укромный уголок чемодана с двойным дном, приобретенного ею еще в Варшаве.

 

Глава X

СНОВА БАРОН

Из маленького Шатле графская чета перебралась в Женеву. Решили путешествовать по альпийским перевалам. Граф много читал и мечтал о Монблане.

И вот фуникулер поднимает влюбленную парочку на недосягаемую высоту Монблана.

— Ой, как страшно! — поминутно восклицала Софья Владиславовна, выглядывая из окна фуникулера. Люди внизу казались не то букашками, не то булавочными головками.

Поезд остановился. Повеяло холодом. Температура равнялась всего нескольким градусам тепла. Софья Владиславовна закуталась в боа. Ветер раздувал страусовые перья на шляпе молодой графини.

На уступе стоял ресторан «Бельвю». Громадная застекленная терраса защищала путешественников от ветра, но не закрывала от них дивного вида на окружающие горы. Софья Владиславовна настолько углубилась созерцание природы, что не заметила, как пролетело время.

Ловкий официант сервировал завтрак.

— Дорогая, надо кушать, — поторопил ее проголодавшийся граф.

— Тут так чудесно, что есть не хочется!

Тем не менее, она принялась за еду и быстро уничтожила омлет с зеленью, маринованные шампиньоны, анчоусы. Затем подали фрукты и черный кофе с ликером. За едой графиня весело болтала, как вдруг лицо ее изменилось. Схватив кусок хлеба, она так и замерла в этом положении.

На террасу поднимался барон д'Эст. Но он ее не заметил. Граф, увидев ужасную перемену в лице жены, взглянул на нее вопросительно.

— Мне нехорошо, — прошептала она, — мне дурно…

Софья Владиславовна закуталась в боа, прикрыла нижнюю часть лица и притворилась, будто ее знобит. Прибежал метрдотель. Графской чете предоставили комнату наверху. Тут Софья Владиславовна разыграла бурную истерику.

Она многому научилась от покойной Юлии. Тело ее сотрясалось от конвульсий. А мозг рисовал картины расстроенного семейного счастья, разоблачения, может быть, и ареста. Позвали доктора.

— Истерия, — поставил он диагноз. — Тут нужен покой и устранение причин нравственного потрясения.

Он дал Софье Владиславовне снотворное и, довольный щедрым гонораром в двадцать франков, которые дрожащими руками отсчитал ему граф, удалился. Софья Владиславовна уснула.

Граф, все еще трясущийся и недоумевающий, вышел на террасу. И встретил барона, с которым успел познакомиться за короткий период своего вращения в парижском свете.

— Вы что тут делаете, барон?

— Да вот, вырвался на четыре дня. Хочу немного подышать воздухом.

— А я тут с женой.

— Вы разве женаты?

— А вы и не знали?

— Конечно, не знал. Представьте меня.

— Жена слегка приболела. Но я вас потом обязательно познакомлю. Она у меня красавица. Русская. Княжна. Аристократка чистых кровей.

С этими словами он полез за бумажником и вытащил оттуда фотографию Софьи Владиславовны. Альтшуллер едва не вскрикнул от удивления и радости. Наконец-то он нашел свою бывшую возлюбленную!

Пьяница-сыщик выяснил всю ее подноготную. И Яшка Альтшуллер, профессиональный аферист, отдал должное ловкости Соньки.

— Мне положительно необходима такая партнерша, — подумал он, — с ней я миллионы сделаю.

Любовь ушла на задний план. Теперь только расчет руководит Яшкой в поисках Соньки. Но поиски до последнего момента были безуспешными. Лже-барон и представить не мог, что дочь местечкового лавочника за такой сравнительно короткий срок превратится в графиню.

— Как, это ваша жена! — воскликнул он, скорчив страдательную гримасу.

— Что с вами, барон?

— О, какие же есть коварные женщины! Какие женщины!

— В чем дело, барон? Вы знаете мою жену?

Но барон в ответ трагически отмалчивался.

— Нет, вы скажите, барон, если что знаете. Умоляю вас. Я сам чувствую что-то таинственное вокруг Софи. Я весь истомился. Не мучайте меня.

— Не спрашивайте, граф, ради Бога, не спрашивайте. То, что я могу вам рассказать, — ужасно.

— Что же может быть такого ужасного? Она — преступница? Убила кого-нибудь?

— Да, преступница.

— Убийца?

— Хуже!

— Да что может быть хуже?!

— Воровка, — шепотом произнес барон. Он закрыл лицо руками и замер в этой позе, но при этом незаметно следил за обезумевшим графом. А тот был близок к обмороку.

— И это вы говорите мужу? Что побудило вас сообщить мне та кую страшную истину? Да и истина ли? Вы должны доказать! Вы должны подтвердить ваши слова фактами!

Барон был тонким психологом. Он сочувственно вздыхал, глядя на графа.

— Говорите же, черт возьми! Ваше молчание для меня пытка! — чуть не визжал Миола.

— О, не спрашивайте, граф. Любите ее. Она чудная женщина. Она, быть может, под вашим влиянием вступит на новый жизненный путь. Но прошлое ее…

Странное дело, граф Миола начал верить барону. Но снова сомнение взяло в нем верх:

— А вы, барон, простите за нескромный вопрос, любили ее?

Барон с усмешкой взглянул на графа:

— Неужели вы думаете, граф, что в противном случае меня бы потрясло все то, что я узнал про нее? Я именно любил ее. Всей душой. А она… Ах, не спрашивайте меня больше. Она не человек. Она только женщина. Как женщина она обворожительна. Это воплощенная мечта, но как человек это что-то кошмарное, ужасное, дегенеративное. Больше я вам ничего не скажу. Об одном прошу: ничего не говорите ей о том, что услышали. Зачем сбивать женщину с нового и правильного жизненного пути? Вы ее знаете честной женщиной. Она старается быть ею ради вас. Но если покажете, что все знаете, она уже не будет скрывать свою хищную натуру. Вы рассеете нимб, которым она окружила себя в качестве любимой жены графа Миола.

Так говорил скорбным голосом барон д’Эст, он же ростовский мещанин Яшка Альтшуллер, а в душе потешался над истериком-графом.

Барон встал и пошел, шатаясь, — имитировал страдание и отчаяние — к площадке фуникулера.

Граф остался в полнейшем смятении: как все это правдоподобно и одновременно ужасно! Он, граф Миола, живет за счет воровки, за счет награбленных, быть может, путем кровавых преступлений, — денег.

Его бросало то в жар, то в холод. В нем заговорила кровь аристократа, кровь древних Миола, героев Крестовых походов, рыцарей Мальтийского ордена. Он сел к окну, выходящему в громадное пространство бесконечного горизонта, и заплакал.

Софья Владиславовна дышала полной грудью. Она спала. Граф взглянул на чудное тело разметавшейся на постели женщины, и его взяло зло. В эту минуту он готов был убить ее.

— Нет, зачем убивать? Она одарила меня такими дивными моментами счастья. Пусть она будет преступницей, но я, граф Миола, не имею права пользоваться результатами преступлений.

Теперь он вспомнил, как жена просила его перед отъездом выдать ей отдельный вид на жительство.

— Ты можешь уехать в Париж, а меня пожелаешь оставить в Швейцарии. Теперь в Швейцарии такое гонение на анархистов. Вдруг меня примут за анархистку? Мне нужна бумага, удостоверяющая мою личность.

Тогда доводы Софи показались графу убедительными, и он согласился. Теперь ему стало ясно, что графиня собиралась его бросить. Ей нужен был только титул, и она его купила за несколько тысяч франков.

Графа охватил сильный порыв энергии. Он быстро собрал свои вещи, выложил на стол двадцать франков — на фуникулер и тихонько вышел из комнаты. В гостинице он сказал, что уезжает в Париж, а для жены оставляет письмо. И был таков.

Загремели могучие колеса локомотива, поезд двинулся, и граф со смешанным чувством облегчения и грусти последний раз взглянул на Женеву, где оставил не только жену, но и все свои лучшие надежды и упования жизни.

Действие снотворного погрузило Софью Владиславовну в глубокую забывчивость. Это состояние продолжалось до утра следующего дня. Резкие солнечные лучи, равно как и приток свежего, бодрящего горного воздуха, разбудили Соньку. В первый момент она не могла дать себе ясного отчета, почему сейчас находится в этой комнате и где в данную минуту граф?

Затем, придя в себя и сориентировавшись в переживаниях прошлого дня, она решила, что граф, очевидно, встал еще раньше ее и гуляет. А вдруг мой граф встретил барона? — внезапно пришло ей в голову. Ужас охватил ее при одной мысли, что барон может рассказать графу об их совместных приключениях и розысках ее через сыскную полицию.

Ей было ясно, что парижский сыщик пощадил ее за деньги, полученные от барона, но, очевидно, его все равно надо опасаться, ибо барон, взбешенный ее внезапным исчезновением, по всей вероятности, постарается ей отомстить.

Софья Владиславовна вообще не верила в великодушие мужчин. Она судила о них под углом зрения женской психологии.

Лежа в постели, графиня хладнокровно обдумывала ситуацию. Она быстро пришла к убеждению, что граф обязательно имел разговор с бароном о ней. Соньке стало жаль графа, но еще больше — высокого положения, на которое возвел ее графский титул. Теперь с этим положением придется проститься.

В Женеве она узнала все. Здесь ждало ее письмо. И здесь же поджидал Софью Владиславовну еще один неприятный сюрприз. Граф воспользовался большим чемоданом со знаменитым двойным дном. Вот от этого Софья Владиславовна пришла в отчаяние: ведь там лежали два крупных бриллианта, которые она похитила в поезде.

Она не показала ни малейшего вида, что удивлена внезапным отъездом мужа, и теперь подумывала, как бы ей вернуть чемодан. Но ехать в Париж не стоит. Слишком рискованное предприятие. Тогда ей пришла мысль дать на имя мужа телеграмму с просьбой вернуть ее большой чемодан, который ей дорог как память. Так она и сделала.

И стала ждать. Софья Владиславовна сама себе удивлялась: она не приходила в истерическое отчаяние от разрыва с графом, а ведь ей всерьез казалось, что она его любит. Сонька Блювштейн грустила — это верно, но в ее грусти было и что-то радостное. Она чувствовала себя так, как будто какая-то тяжелая, томящая, хотя и приятная болезнь разрешилась путем операции. Всплыл гной, очистилась рана и лихорадочное состояние организма, проникнутого трепетным ожиданием и опасением, теперь пришло в норму.

Вечером следующего дня была получена ответная телеграмма из Парижа: чемодан высылается. Прошел еще день. Софья Владиславовна получила, наконец, заветный багаж.

Весь громадный чемодан был переполнен вещами. Значит, конец. Он ликвидирует свои отношения со мной.

— Что ж, так оно и лучше, — решила Сонька, копаясь в присланных предметах и освобождая чемодан.

Вот, наконец, и дно! Нажата потайная кнопка… Дно приотворяется… И счастливая Софья Владиславовна обнаруживает не только бриллианты, но и деньги, упрятанные ею в секретный уголок на черный день. И как она была рада, как любовалась бриллиантами, как трепетно пересчитывала деньги!

Все эти средства вдохнули в нее новую жизнь и новую энергию. В этих средствах она видела свою мощь для достижения блестящих результатов.

Но европейские авантюры, эпизод с бароном, женитьба, словом, весь этот калейдоскоп впечатлений утомил ее. И Софью Владиславовну потянуло в Россию. Выправив паспорт, она поехала через Австрию, опасаясь преследований в Германии.

В вагоне она почувствовала тошноту и всякие прочие признаки беременности. Софье Владиславовне было так скверно, что она решила на несколько дней остановиться в Вене.

Как только ей стало немного лучше, она захотела прогуляться по лучшим улицам этой красивой столицы. Проголодавшись, Софья Владиславовна заняла столик в кафе «Будапешт» и в ожидании обеда любовалась пестрой публикой. Вдруг услышала она над самым ухом русскую речь, хотя и с заметной картавостью:

— Здравствуй, Соня, наконец-то свиделись.

Голос показался ей знакомым. Но что это?! Барон д'Эст собственной персоной!

— Ты?! Ты говоришь по-русски?

— Что в этом такого странного? Я и есть русский, только иудейского вероисповедания, — рассмеялся барон.

— Так ты не француз?

— Я такой же французский барон, как ты итальянская графиня. Я за тобой с самого Монблана слежу. Сама судьба мне тебя послала. Да не бойся ты, Соня, не выдам я тебя. Меня теперь самого по всей Франции ищут. Я — жулик, <как> и ты. Только запомни: сейчас я — барон Гакель, — и он ей весело подмигнул. — Жизнь продолжается, Соня, прекрасная, развеселая жизнь! Я на тебя зла не держу. Не паникуй. Успокойся. Такие, как мы с тобой, и в воде не тонут, и в огне не горят.

Барон непринужденно подсел к Соньке и рассказал, как он в непрерывных кутежах промотал все свои деньги и вынужден был подписать подложный вексель. Обман недавно раскрылся. Он бежал из Франции в Швейцарию. Там случайно напал на след Соньки, о воровских подвигах которой узнал абсолютно все: агент зря денег не брал. И вот он в Вене. Опять же следом за ней. Паспорт у него надежный — он украл его во время кутежа из кармана настоящего остзейского барона.

— Тебе-то что, — продолжал барон, — твой простофиля-граф тебя искать не собирается. А меня ищут. В Варшаву и Петербург мне путь заказан. Старые дела. Еще допарижские. В Вене думал на дне отлежаться, отдохнуть. Но работа сама меня нашла. Представь: только что встретил одну старуху русскую! Она, дура, вообразила, что я в нее влюблен, и слюни распускать стала, а я ее цоп — и к нотариусу. Дала она полную доверенность. От мужа-покойника осталось у нее имение под Москвой. Три года не получает отчетов от управляющего. Вот она меня и посылает в Москву. Посылает козла в огород…

Яшка, довольный собой, рассмеялся, показывая золотые коронки.

Слушая хвастливое повествование мнимого барона, Софья Владиславовна постепенно приходила к убеждению — этот человек может ей пригодиться. Но только не сейчас. Разумеется, барону она об этом не сказала.

Вечер они провели вместе в Бургтеатре, поужинали в роскошном ресторане, а потом, по старой памяти, отправились в одно сомнительной репутации заведение, где сдавались номера для парочек на одну ночь.

В перерыве между взрывами страсти барон предложил Софье Владиславовне быть ее деловым спутником и защитником, но она мягко заслонилась от прямого ответа. Более того, она ни словом не обмолвилась, что уже завтра собирается в Россию.

Так и уехала Сонька, не попрощавшись с бароном. Прибыв в Варшаву, она забрала свою дочку и няньку Станиславу и Евдокию Ивановну, унтер-офицерскую вдову, нанятую экономкой, и отправилась прямиком в Москву, где решила поселиться.

 

Глава XI

СРЕДИ ВОРОВ

Вот уже два месяца, как Софья Владиславовна родила в Москве. После европейских авантюр у нее пропала жажда приключений. Упорное убеждение, что жизнь, лихорадочная жизнь, уже не для нее, проникло в ее душу. Душа как-то разом жалко сморщилась и глубоко состарилась.

Два материнских месяца прошли медленно, тягуче, однообразно. Софья Владиславовна жила в полном одиночестве.

Станислава и Евдокия Ивановна раздражали ее своим присутствием и заботами о ее здоровье. Софья Владиславовна тосковала по людям, блестящим и занимательным, по красивой опьяняющей обстановке. Но душа оставалась слишком инертной, не хватало сил, энергии для нового жизнестроительства.

Дети уже не занимали Софью Владиславовну. Куда-то исчезла та жаркая любовь, которая на время, как истерический припадок, охватила ее. Она безучастно по утрам здоровалась, а по вечерам прощалась со своими девочками и грустно смотрела им вслед. Эти очаровательные создания лишали ее возможности пренебрегать требованиями жизни и поступать так, как диктовали ей ее угасающие желания.

И от морального гнета Софье Владиславовне становилось не но себе. Ей необходима была, как воздух, полная независимость. Ей нужно было право независимо ни от кого распоряжаться своей жизнью.

Софья Владиславовна сидела в качалке в своей маленькой гостиной, где часто проводила послеобеденное время с каким-нибудь захватывающим романом. Здесь ее застали сумерки, и она, отбросив книгу, закрыла глаза. Перед ней проносились картины прошлого. От пестроты пережитого рябило в душе, и порой на минуту жарким огоньком вспыхивало желание вновь окунуться в водоворот жизни, вкусить ее запретных и волнующих сладостей. Но, вспыхнув, это желание мгновенно гасло. И сумерки воцарились над инертной и потухшей душой.

Дверь распахнулась, на пороге показалась встревоженная Станислава.

— Графиня, вас какой-то господин спрашивают.

Софья Владиславовна вздрогнула. Давно уже, по ее приказу, прислуга не называла ее «графиней». И это церемонное обращение почему-то ее встревожило.

— Проси, — коротко кинула она Станиславе и плотно закуталась в мягкий шерстяной платок, словно желая защититься от чего-то неведомого.

В комнату вошел высокий брюнет с маленькой черной бородкой и серыми окунеобразными глазами.

Софья Владиславовна пристально взглянула на вошедшего и, несмотря на искусно измененный облик и особенно — перекрашенную масть, узнала в нем барона Гакеля. А тот почтительно склонился к ручке хозяйки, гася во взоре насмешливую искорку.

— Очень рад опять встретиться с вами, графиня.

Молодая женщина слегка побледнела и не сразу нашлась, что ответить «барону» на «графиню».

А тот, обернувшись на дверь, за которой скрылась Станислава, нахально продолжал:

— Дорогая, не волнуйтесь. Я пришел к вам не как враг, а как друг. Надеюсь, мы без лишних предисловий найдем с вами нужный тон и поговорим как старинные друзья. Только сначала нужно, чтобы вы, графиня, пригласили меня сесть.

— Садитесь, пожалуйста, — пролепетала Сонька, силясь улыбнуться.

— Уже сижу. Благодарю вас, графиня.

Яшка с особенным ударением и удовольствием произносил слово «графиня», и это вызывало в хозяйке чувство раздражения и злобы. Между тем, барон удобно устроился в кресле и пристальным, оценивающим взглядом окинул Софью Владиславовну.

— Дорогая, вы сильно похудели и даже… немного подурнели. Я осмеливаюсь вам это сказать только потому, что при вашей молодости и вашей наружности — это дело поправимое.

Сонька усмехнулась.

— А я не собираюсь это дело поправлять. Моя молодость и моя наружность теперь меня мало занимают.

— Что так? Разочаровались в жизни?

— А вас это очень интересует? — спросила Софья Владиславовна со злостью.

— Чрезвычайно. А почему такой тон? Вы, кажется, не желаете разговаривать со мной на лирические темы? Напрасно. Тем более, что все, касающееся вас, меня живо интересует. Вы всегда интересовали меня как индивидуальность и как женщина. А вы от меня бегаете. Только зря: я ни на минуту не терял вас из виду с тех пор, как мы расстались в Вене. А если вы спросите меня, почему я до сих пор не давал о себе знать, я отвечу вам, что на это у меня были свои соображения. Так, значит, разочаровались в жизни, дорогая? — закончил барон свою речь насмешливым вопросом.

— А хоть бы и так.

— Если так, то скверно, но, повторяю, поправимо.

Барон Гакель немного помолчал и вдруг неожиданно спросил:

— Дайте-ка вашу лапку! Не бойтесь. Я не кусаюсь. Наоборот, я пришел предложить вам прочный, дружественный союз. Только не пугайтесь: не брачный союз, а деловой.

— Ни для каких дел я больше не гожусь.

— Та-та-та… Что за пессимизм? Неужто вы навсегда решили бросить ваши милые проделки?

— Навсегда ли — не знаю. Но пока…

— Так. А средства у вас большие?

— Нет.

— А что вы намерены делать, когда ваши несчастные средства иссякнут?

— Не знаю. Не хочу теперь думать об этом.

— Легкомысленно! А хотите, я буду за вас думать? Вы напрасно улыбаетесь. Я сейчас объясню вам свой план. Он прост. Вы свободны. За вами не следят. У вас прекрасный паспорт с графским титулом. Завтра вы отправитесь на поиски новой квартиры. Вы в нее переселяетесь со всеми мерами предосторожности. Этому не мне вас учить. Заживете как беззаботная важная барыня на крупную ренту. Вашей рентой будет известный процент с нашего оборота. Процент этот удовлетворит вас вполне. Ручаюсь. Нас работает небольшая, но проворная компания. И нам не хватает только безупречной конспиративной квартиры. Вы будете хранительницей наших сокровищ. Чистота работы и ваш титул обеспечат нам полное процветание. А вы будете пожизненно обеспечены, ничем, в сущности, не рискуя. Там пройдет немного времени — и вы, даст Бог, вернетесь к прежней деловой жизни. Изменится душевное состояние — и вы еще себя покажете! Небу жарко станет!

Софья Владиславовна слабо улыбнулась. А барон завладел ее ручкой. Молодая мать тщательно и трезво обдумывала предложение. Очень уж оно отдавало «малиной», но, с другой стороны, перспектива полной обеспеченности. Да и барон, что ни говори, милый мужчина.

— Ну, так как, Соня, согласна?

Софья Владиславовна молча кивнула…

И вот она в своей новой, роскошно обставленной квартире. Вокруг оживление. Темные личности с живыми бегающими глазами снуют по комнатам и деловито размещают по шкафам принесенные в тюках вещи. Они обмениваются короткими фразами на воровском жаргоне, масляно поглядывают на Софью Владиславовну.

А та в черном бархатном пеньюаре, с кружевной косынкой на распущенных волосах стоит у окна с гримасой отвращения. Она уже привыкла к тому, что жизнь ее далеко не так безоблачна, как рисовал ее барон, и что размеренность ее барского быта постоянно нарушается внезапными налетами грязной воровской шайки.

Налеты эти совершаются либо поздно ночью, либо рано утром. Софье Владиславовне приходится вставать с постели и встречать нежеланных ей гостей. Да, она привыкла к беспокойству, но привыкнуть к этим грязным, юрким хамам — никогда!

Суета прекращается. «Неприятель» — так Софья Владиславовна про себя назвала воровскую шайку — располагается на отдых. Один из вожаков шайки (имени его Софья Владиславовна не знала и не старалась узнать) сказал ей не просительно, а требовательно:

— А теперь, мадам, угостите нас завтраком.

Молодая женщина не нашла в себе мужества поставить негодяя на место. Она, стиснув зубы, позвонила и приказала вошедшей Станиславе накрывать на стол. Она с нескрываемой брезгливостью следила, как ее гости уничтожали все, что под руку попадется, с успехом пользуясь пальцами вместо вилок и ножей.

Когда, воры ушли, она с головной болью улеглась на кушетке в будуаре.

В дверь постучали.

— Наконец-то одни! — игриво вскричал барон Гакель, появляясь на пороге.

Софья Владиславовна ничего не ответила.

— Отчего так сумрачна и грустна моя королева? Против кого мы так враждебно настроены? Уж не против меня ли?

— Нет, я просто устала после неприятельского нашествия.

Барон отрывисто рассмеялся.

— Какая же вы, однако, неблагодарная, любовь моя. То, что, в сущности, дает вам благополучие, вы называете «неприятельским нашествием». Разве так можно? Где справедливость?

Софья Владиславовна вскочила с кушетки, сверкнула глазами.

— Не хочу быть справедливой к этим омерзительным гадам! Не хочу! Они мне противны! Подумайте: наградили меня мерзкой кличкой «Сонька — Золотая Ручка»!

— «Золотая Ручка»?! Прекрасно! Оригинально!

— Вам смех, а мне слезы.

Взгляд Яшки Альтшуллера вдруг стал холодным, губы сложились в дьявольскую, язвительную усмешку.

— Странно! Мне непонятна причина такого отвращения. Если вы имеете в виду профессию этих людей, то, мне кажется, они смело могут называть себя вашими коллегами, дорогая графиня.

— А вы, дорогой барон, глупости говорите! При чем тут профессия? Всякое дело можно делать красиво и некрасиво.

— Слушай, ты, Сонька Шкловская, — тихо, но с угрозой произнес барон, — хватит с меня заезженных фраз. Поговори еще о женской чести, о гордости… Очень тебе это пойдет. Вспомни свои «парижские тайны».

Софья Владиславовна выпрямилась, как струна, и устремила на барона гневный, пронзающий взгляд.

— И вы утверждаете, что любите меня?

Барон опустился на колени перед Софьей Владиславовной и картинно припал губами к ее руке:

— И не перестану утверждать, моя ясочка, королева моя…

 

Глава XII

НАПАЛИ НА СЛЕД

Софья Владиславовна все более приходила к убеждению, что содержание воровского притона не для нее. Правда, барон окружил ее комфортом. Она получала значительный процент с выручки за хранение краденого имущества, но внутренний голос ей твердил: это не твоя сфера!

Пассивная роль укрывательницы ей не улыбалась. В ней металась и не находила выхода бурная натура Золотой Ручки. На следующий день после колких объяснений с бароном она проспала дольше обыкновенного. После ее жгучих слез и столь же жгучих ласк любвеобильного барона они уснули сладким сном примирившихся врагов.

Было уже десять часов утра, когда первой проснулась Софья Владиславовна. Барон храпел на всю комнату. Она встала и в одной сорочке подошла к зеркальному шкафу.

Утренние лучи солнца пробивались сквозь опущенные кремовые шторы. Еще горело электричество в фантастическом китайском фонаре. Двойной свет отбрасывал своеобразные блики на бледно-розовое тело, казавшееся еще более прекрасным благодаря резкому контрасту с черной батистовой сорочкой.

Она бережно расстегнула несколько пуговиц сорочки и стала любовно рассматривать свои чудные формы.

— Ведь я еще молода и хороша, — подумала она, — зачем мне эта хаза и такой громадный риск?

Проходя мимо этажерки, она вдруг заметила лежавший на верхней полке туго набитый бумажник. Тихонечко, едва дыша, вышла она с бумажником в соседнюю комнату. Мгновенно выхватила из бумажника пачку сторублевок. Тут было их тысяч на десять. В другом отделении бумажника она нашла три облигации по десять тысяч рублей каждая. В мгновение ока все эти деньги очутились в ее руках.

В столовой, смежной с будуаром и гостиной, находилась громадная висячая лампа. Она была когда-то приспособлена для керосина, и колоссальный фарфоровый ее остов, в котором прежде помешался резервуар, пустовал. В нем Софья Владиславовна хранила бриллианты и жемчуга. Сюда она, взобравшись на стол, положила деньги и облигации.

Так же тихо вернулась она в спальню и улеглась рядом с бароном. А тот по-прежнему храпел. Бурные ласки и большое количество выпитого за ужином вина оказывали свое действие. Перед самым сном он попросил еще бутылочку «Нюи» и выпил ее единолично.

С нетерпением Софья Владиславовна ожидала пробуждения любовника. Она, конечно, не забыла положить бумажник на старое место. Тем не менее, ей было ясно, что ее обман сейчас же будет обнаружен. Она не сомневалась, что барон именно ее заподозрит в краже. Она приготовилась к самым решительным объяснениям, до разрыва включительно. Лежа, она мысленно подсчитывала, сколько у нее денег. За два месяца ей удалось скопить около двадцати тысяч. Кроме того, когда после ограбления ювелирного магазина к ней ночью был доставлен саквояж с бриллиантами, жемчугами, изумрудами, она вытащила из саквояжа самые крупные камни, стоимость которых определила не менее как в сто тысяч.

…В то утро между ворами произошла крупная ссора. Они обвиняли друг друга в краже. Отзвуки этой ссоры доносились до спальни.

Но барон, кутивший всю ночь с ворами, сумел их немножко урезонить. Около девяти часов барон разбудил Софью Владиславовну нежным поцелуем. Она пожаловалась на головную боль и беспокойство, которое причиняют ей ночные визиты членов шайки.

Поглупевший от любви барон при всей своей мнительности и подозрительности не заподозрил ее. Воры, однако, не унимались. Они требовали обыскать всю квартиру, и Софья Владиславовна сама к ним присоединилась. Барон слабо протестовал, но делать было нечего: Сонька прямо-таки требовала обыска.

Никакая полиция не сумела бы так исследовать квартиру, как профессиональные уголовники. Но при всей их смышлености и опытности, никому из них даже в голову не пришло искать пропажу внутри лампы. Везде искали они — даже в канализационных трубах, в отдушинах, распарывали мебельную обивку, тюфяки. Все было напрасно. Камни исчезли бесследно…

Теперь, вспоминая об этом инциденте, Софья Владиславовна вполне была убеждена в том, что и на сей раз деньги и облигации спрятаны безупречным образом.

И все же, несмотря на многолетнюю привычку к воровскому риску, на душе у Золотой Ручки было неспокойно. Она предчувствовала, что кража приведет в отчаяние ее любовника, что он поймет всю циничность ее натуры и в порыве злобы способен будет совершить что-нибудь чрезвычайно ужасное. И она ощупывала револьвер, всегда лежавший под французским тюфяком.

Это был маленький «бульдог» в роскошной серебряной оправе. Сонька купила его еще в Париже. Бывали минуты, когда она умышленно замыкала револьвер из опасения подвергнуться искушению — пустить себе пулю в лоб.

Еще вчера был у нее такой приступ отчаяния. После него, однако, в объятиях барона испытала она благодетельную разрядку. Но в тот час ее темпераментная натура была готова на все.

Барон все еще спал. Ей начало надоедать ожидание. Вдруг в дверь спальни постучали. Софья Владиславовна притворилась спящей. Стук усилился. Барон что-то промычал сквозь сон.

— Это я! — крикнул кто-то. — Давай, барон, вставай! Быстрей, сволочь!

— Что случилось? — Софья Владиславовна тревожно села в кровати.

Барон, как был в неглиже, бросился в столовую. Затем обратно в спальню.

— Сонька, очнись! Нас выследили!

Особняк, который снимала графиня, выходил фасадом на маленькую площадь в конце Нижнекисельного переулка. Во дворе был сад, за ним невысокая стена, отделяющая соседнюю усадьбу, которая также принадлежала шайке. К стене была пристроена беседка. Все было продумано бароном на случай бегства. В суматохе Яшка метался по комнате — искал носки, рвал подтяжки, путался в галстуке и, наконец, хватился бумажника.

— Откроет, или не откроет? — лихорадочно гадала Сонька.

И тут до нее донесся животный крик:

— Обобрали! Украли! Последние деньги! Горе мне!

Барон перемежал крики грязными ругательствами. Он отбросил парижские манеры и перешел на диалект ростовского толчка.

— Да что ты?! Найдутся твои деньги. Поищи получше, — пыталась она его успокоить.

— Отстань, сука! — взвизгнул барон и резким движением отстранил ластившуюся к нему женщину.

— Что с тобой?!

— Деньги давай! Мои деньги!

С удивительным спокойствием Софья Владиславовна подошла к столику возле кровати, достала свой ридикюль, подала барону.

Он быстрым движением запустил туда руку и, достав пачку ассигнаций, хотел сунуть в карман.

— Что это?! Да тут и пятисот не наберется. А у меня десять тысяч было!

— Да где же они были?

— Здесь! — заорал барон, швыряя в лицо Софье Владиславовне пустой бумажник. Она отшатнулась, состроив оскорбленную мину.

— Ты готов?! — послышалось из будуара.

— Ах, черт! Пропадать — так пропадать. Ну вас всех к дьяволу!

Софья Владиславовна отошла к постели и быстрым движением выдернула из-под тюфяка револьвер.

— Отдай деньги! — снова заорал обезумевший от страха и злобы барон. И… увидел перед собой дуло револьвера.

В ужасе отшатнувшись, барон схватился за голову и повалился в кресло, стоявшее у стены.

— Барон! Падло! Говорят тебе — скорей! — снова его торопили из-за двери.

Но Яшка потерял дар речи.

Дверь распахнулась. На пороге вырос высокий брюнет сомнительного типа с плохо выбритой физиономией.

— Что вам угодно?! — крикнула Софья Владиславовна, прикрывая, насколько можно, оружие, но не выпуская револьвера.

— Барон где?

Но тут барон вскочил, бросил презрительный взгляд на любовницу, плюнул на персидский ковер и бросился к двери, увлекая за собой неизвестного. Софья Владиславовна, затаив дыхание, ждала, что вот-вот ворвется полиция и арестует ее вместе со всей шайкой.

По коридору кто-то бегал, что-то проносили. Наконец все стихло. Она позвонила. Вошла горничная.

Это было глупое существо, недавно взятое от сохи. Звали ее Таней. В общем, она была очень предана хозяйке и не понимала, что вокруг творится.

— Барон ушел? — спросила Софья Владиславовна.

— Никого нетути. Все убегли.

— Кто это все?

— Они сами да еще два мужика. Один черный-пречерный, высокий, а другой поменьше будет, что намедни ночью пришел. Я ему еще дверь отворяла.

— Да куда же они ушли?

— Все убегли в сад. Стою я у окна в кухне, мимо меня, как кошки какие… Да через забор, а там на беседку… Только их и видели.

Софья Владиславовна поняла: дело приняло серьезный оборот.

— Вот чудаки! — с непринужденной улыбкой воскликнула она. — Скажи пожалуйста! Это я их так напугала, что они от меня через забор шарахнулись. Ха-ха-ха!

Горничная тоже засмеялась.

— В случае чего, если спросят, кто у меня бывает, говори, что никто и никогда у барыни не бывает. Побожись, что никого не видала, а то плохо нам будет. А этих чертей больше в дом не пускай. Нахалы какие! Только за мой счет живут. А я — бедная вдова. На них не напасешься, — плаксиво затянула Софья Владиславовна.

— Вестимо дело. Что и за мужики, которые у бабы отымают, — согласилась Таня.

— Ну-с, ступай на кухню. Будут звонить — ты не открывай без меня. Доложи.

Софья Владиславовна принялась одеваться. Она достала свое любимое черное платье с кружевами, прикрепила брошку из черной эмали с большим бриллиантом посредине, взглянула на себя в зеркало. Простая незатейливая прическа при богатой шевелюре придавала Софье Владиславовне вид скромной семейной женщины.

И тут в прихожей раздался резкий звонок. В первый момент Сонька немного струхнула. Она понимала, что это не иначе, как полиция. В ней не было уверенности, что барон прихватил с собой все краденое имущество. Кроме того, могли остаться следы — обертки, коробки, футляры…

Прибежала горничная.

— Открывать, либо не?

Но Софья Владиславовна уже пришла в себя.

— Поди открой и скажи, что я дома.

Не вошли, а скорее вбежали околоточные, два сыщика и четверо городовых. За ними вошел пристав и чиновник с кокардой.

— Что вам угодно? — спросила графиня, встречая непрошеных гостей в роскошной гостиной.

Пристав при виде элегантной дамы звякнул шпорами:

— Извините, графиня, долг службы…

Его прервал чиновник, сухо представившись:

— Чиновник для особых поручений при начальнике сыскной полиции Алексеев.

— Прошу вас. В чем дело?

— Нам поручено произвести тщательный обыск всего этого здания, в которое входили некоторые темные по своему понятию лица.

— У меня?

— Да, именно у вас, графиня, — ироническим тоном подтвердил чиновник.

— Пожалуйста. Вот все мои ключи.

— Будьте любезны показать нам все ваши кладовки, а в особенности — подвальное помещение и сараи.

— Прошу вас, — пожимая плечами, сказала Софья Владиславовна.

— Вы, ротмистр, распорядитесь, чтобы во время обыска, который мы с вами произведем, в комнате вместе с хозяйкой квартиры находился надзиратель.

Пристав крикнул в коридор:

— Марков, сюда!

Вбежал рослый околоточный надзиратель с испитым красным лицом.

— Будешь тут стоять, — скомандовал ротмистр, — покуда мы не вернемся в эту комнату.

— Вы разрешите мне пройти в спальню? Ключи в моем ночном столике.

— Пожалуйста, графиня, сделайте одолжение, но только в сопровождении надзирателя.

Вместе с околоточным Софья Владиславовна, не торопясь, прошла через столовую в будуар и на глазах у надзирателя вынула из ночного столика связку ключей.

Вернувшись в гостиную, она застала одного лишь чиновника.

— Скажите, пожалуйста, графиня, бывал у вас барон Гакель? Положим, что он не барон, но именует себя таковым. Но это безразлично. Так бывал?

— Барон? О, да. Он иногда бывает. Вы говорите, что он не барон? Это меня удивляет.

— Простите за нескромный вопрос: он иногда ночевал у вас?

— Я предоставляю себе право не отвечать на подобные вопросы, — спокойно парировала графиня.

— Это ваше право, но долг мне повелевает предложить вам такой вопрос.

Софья Владиславовна ничего не ответила и села в кресло около стола. Чиновник ушел. В коридоре раздавались голоса. Сыщики покрикивали на прислугу, та огрызалась. Софья Владиславовна в зеркале видела, как за каждым ее движением следит лупоглазый Марков.

Раздраженный, вернулся в гостиную чиновник.

— Вы, графиня, благотворите предъявить ваши документы. Лицо ваше кажется мне очень знакомым.

— Благоволите проводить меня в будуар, там я могу вам показать свидетельство о браке.

— А метрика?

— Не помню, где она у меня. Недавно ее искала и, вообразите, не нашла, — с пренебрежительной миной процедила она.

— Ну, в таком случае хоть свидетельство о браке и вид на жительство.

Софья Владиславовна достала бювар из светлой шагреневой кожи и предоставила его в распоряжение чиновника.

— Тут все.

— Посмотрим.

Чиновник подолгу проверял каждый документ — глядел на свет, ощупывал, наконец, возвратил бювар Софье Владиславовне. Все было в порядке — не придерешься.

— Скажите, графиня, у вас нет другого выхода из особняка?

— Ворота, но они всегда закрыты.

— Удивительная вещь. Не может быть, чтобы трое сыщиков — и все страдали галлюцинациями.

— Я вас не понимаю.

— Да тут и понимать нечего. Видели, как барон приехал вчера вечером, еще один тип утром был, и через какие-нибудь двадцать минут никого…

— Потрудитесь поискать. Мне нечего вам сказать. Может быть, барон и был. У него ключ от парадной, но я только что встала. Даже кровать не убрана.

Чиновник злобно взглянул на Софью Владиславовну. Сыскное чутье говорило ему: здесь что-то неладно. Но обыскали весь дом и абсолютно ничего не нашли. Явился сконфуженный пристав.

— Придется протокол составлять.

— В участке составим, — резко оборвал его раздраженный неудачей чин сыскного отделения.

— Как вам будет угодно.

— Надеюсь, у вас нет к нам претензии? — с кривой улыбкой обратился к Софье Владиславовне Алексеев.

Та ничего не ответила.

— Пардон, сударыня, — звякнув шпорами с гвардейским шиком, прокартавил пристав.

— Что делать, — с вымученной усмешкой ответила ему графиня, по-прежнему не обращая внимания на чиновника, — я понимаю, долг службы, хотя, конечно, не очень приятно все-таки…

Наконец дверь за полицейскими захлопнулась, и прислуга вернулась в гостиную, где ее поджидала Золотая Ручка, сразу утратившая контроль над собой и отдавшая себя во власть нервной дрожи.

— Ох, и замучили меня черти окаянные. Всюду лезут, тычутся, ругаются, — жаловалась Таня.

— Что с ними поделаешь? Приказали искать — они и ищут. Поставь скорее самовар, я еще чаю не пила.

Когда горничная удалилась, графиня в изнеможении рухнула на диван. Она ломала руки. Она готова была обильно разрыдаться.

— Господи, надоело так жить! Пристрою детей — и за границу!

 

Глава XIII

НОВАЯ ПОБЕДА

Одна забота не давала Софье Владиславовне покоя — деньги. Она решила перевести их за границу: часть — в Париж, а часть — в Берлин.

Осторожно, небольшими суммами, переправляла она свой капитал, беря каждый раз аккредитив на свое имя — графини Миола. Аккредитивы прятала в несгораемом шкафу Московского торгово-промышленного банка. Ключ от шкафа оставляла на хранение в кондитерской Сиу у продавщицы Прокофьевой. Все было тонко рассчитано. В случае обыска не смогли бы найти даже следа этих денег.

Однажды шла Софья Владиславовна по Кузнецкому мосту, неся в ридикюле очередную порцию капитала. И тут мимо нее на прекрасном рысаке проехал господин с окладистой бородой. Он оглянулся на нее, остановил кучера. Это не ускользнуло от внимания Софьи Владиславовны.

Она специально остановилась у витрины книжного магазина товарищества «Вольф», делая вид, что рассматривает обложки французских романов.

— Простите, мадам, — обратился к ней бородатый на прекрасном французском языке, — мне кажется, я имел счастье быть представленным вам в Париже.

— Возможно.

— Разрешите возобновить знакомство? Куда мы пойдем?

— Сейчас мне некогда. Завтра уезжаю. В квартире такой разгром. Я бы предпочла встретиться с вами… ну, хотя бы в театре.

— В таком случае, разрешите записать ваш адрес. Я пришлю билет.

Софья Владиславовна извлекла из золотого миниатюрного портсигара малюсенькую визитную карточку с адресом.

— Вы, наверное, меня помните. Моя фамилия — Морозофф, — добавил он, коверкая на французский манер свою фамилию.

— О, да, конечно. Вы были с одной красивой блондинкой.

— Это мимолетное знакомство. Я сопровождал ее из России в Париж к родителям, — несколько сконфузился Морозов.

Когда после посещения банка и модистки Софья Владиславовна вернулась домой, Таня вручила ей конверт с билетом в ложу Большого театра.

— Погоди, голубчик, — посмеивалась про себя Золотая Ручка, — доберусь я до тебя. Нет, мне замечательно везет.

И она призадумалась над туалетным вопросом.

— Сегодня надо быть пленительной, а потом… потом видно будет.

Час спустя вызванный с Петровки парикмахер принялся убирать роскошную шевелюру Софьи Владиславовны, сочетая аргентинскую прическу с рубиновыми аграфами. Придирчиво оглядев себя в зеркале, Софья Владиславовна осталась довольна.

— Не уйдешь, голубочек, — прошептала она.

В театре был громадный съезд. Давали «Евгения Онегина». Все ложи были переполнены самой избранной публикой. Оркестр великолепно сыграл увертюру. Петр Ильич Чайковский сидел в директорской ложе. Аргентинская прическа Софьи Владиславовны произвела фурор на весь театр.

Бинокли то и дело устремлялись в ее ложу. А когда она в сопровождении блестящего кавалера, сына миллионера Морозова, появилась во время антракта в фойе, произошла всеобщая сенсация. Бриллиантовое ожерелье, тонко соединенное с блестящим изумрудным кулоном, вызывало зависть московских модниц. Но более всего поражали драгоценные кружева экрю, которые так чудно выделялись на декольтированном фоне. Гибкая фигура грациозной графини, ее длинные глаза, изящная манера себя держать, — все это было предметом обсуждения многочисленных кавалеров.

Толковали вкривь и вкось о новой красавице, появившейся на горизонте Москвы.

Раздался звонок. Начался второй акт. Софья Владиславовна села в глубине ложи. К ней приблизился Морозов, держа громадную бонбоньерку с конфетами.

— Как великолепно поет Михайлов, — заметил ухажер.

— Он, говорят, из Петербурга приехал специально по распоряжению директора, — показала свою осведомленность в искусстве Софья Владиславовна.

— Но фигура его не подходит к типу Ленского, каким его замыслил Пушкин.

— Яковлев замечателен, — шептала Софья Владиславовна, направляя бинокль на исполнителя партии Онегина.

Во время обмена мнениями Морозов невзначай прижимался к Софье Владиславовне, целовал ей руки, не обращая внимания на сцену, заглядывал в глаза, мешая смотреть и слушать.

— Ах, зачем это вы? — с игривым недовольством спросила Софья Владиславовна.

— Поймите, графиня, я еще в Париже мечтал провести с вами время наедине, вдали от шума городского, в приятном уюте.

— Оставьте, вы мне мешаете слушать музыку.

Морозов обиженно замолчал и отодвинулся.

— Владимир Федорович, если не ошибаюсь? — обратилась к нему Золотая Ручка, поняв, что несколько переиграла.

— Он самый.

— Вы уж теперь ко мне не приставайте. Не люблю, когда мне мешают слушать хорошую музыку, а вот ужинать поедем мы с вами в «Яр». Сядем в отдельном кабинете. Там можете целовать мне руки, даже шейку, — и она стрельнула в Морозова своими очаровательными глазками.

Спектакль прошел с большим блеском. Чайковскому был поднесен ценный подарок от купечества города Москвы.

Экипаж быстро доставил парочку в пригородный ресторан. Их провели в кабинет на верхнем этаже. Несколько слуг моментально накрыли стол, уставили его всевозможными закусками, винами, водками…

Владимир Федорович внимательно изучал меню.

— Вы, графиня, что будете?

— Мне все равно, только не гуся и не треску.

— Ну, так я закажу котлетки из дичи «а ля Яр», а вам сюпрем из дичи. Графиня, икра превосходная. Рекомендую.

— Нет, закажите мне буше и грибки с паприкой.

— Ваше здоровье, — поднимая рюмку с рябиновкой, объявил Морозов.

— Стойте, я рябиновку не пью. Налейте мне коньяку, — спохватилась Софья Владиславовна.

Морозов поставил свою рюмку, наполнил другую коньяком и подошел вплотную, в упор к прелестной женщине. Глубокое декольте давало ему возможность любоваться красотой ее форм.

— Ну-с, выпьем в знак радостного возобновления нашего заграничного знакомства.

Графиня залпом выпила предложенную рюмку и налила себе другую.

— Вот это я люблю, — засмеялся Морозов и последовал ее примеру.

Закусили, выпили, опять закусили и пересели на мягкий диван в глубине кабинета. Их окружали живые цветы. Спущенные шторы и драпировки, отдаленность укромного уголка от входа — все это располагало к известной близости.

Владимир Федорович нежно целовал не только шею, но и все декольте Софьи Владиславовны. Она гладила его по волосам, приговаривая: «Шалун!».

— Ах, милая Софья Владиславовна, если бы вы знали, что сводите меня с ума, то, быть может, пожалели бы.

— Знаете, Владимир Федорович, в моем лексиконе такого слова нет. Я вас, мужчин, никогда не жалею. Хотите меня любить — осыпьте меня подарками, деньгами, купчими… Ну, одним словом, я должна материально убедиться в действительности вашего чувства. Тогда я поверю.

— Приказывайте. Я к вашим услугам.

— Покажите ваш бумажник, — искрясь улыбкой и бриллиантами, заявила Софья Владиславовна и сама полезла в карман кавалера.

— О, да у вас достаточно денег для меня!

Она вынула из бумажника пачку сторублевых ассигнаций, пересчитала и отложила в одну кучку шесть тысяч.

— Вот это мне, а вам я оставляю на расходы двести рублей и всю мелочь.

Морозов не протестовал. Он весь был под обаянием этого изнеженного тела. От графини дышало страстью, жгучие глаза обещали неземную радость.

В этот момент, постучав предварительно несколько раз, внесли ужин. Софья Владиславовна, как ни в чем не бывало, убрала деньги в свой ридикюль и спокойно села есть сюпрем. Полилось шампанское.

— В номера! — скомандовал Морозов, выходя из ресторана.

— Нет, лучше ко мне. У меня все-таки чище.

— Я счастлив, но думал, что…

— Вам нечего думать. Я денег даром не беру.

Когда Морозов проснулся в кровати бок о бок с очаровательным, пышущим здоровьем телом, он не мог удержаться от ласк. Он осыпал ее поцелуями. И ласки его становились все более и более притязательными.

— Милая, — шептал он в порыве страсти.

— Не хочу с тобой расставаться. Приезжай ко мне в Париж. Я буду ждать тебя. Остановлюсь в «Континентале». Приедешь?

— О, да, да! Конечно. Все для тебя…

На улице было уже светло. Часы в столовой пробили десять.

— Я встану, дорогой, — сказала, соблазнительно позевывая, Софья Владиславовна и в одной сорочке направилась в ванную комнату.

Вернулась она закутанной в мохнатую простыню. Ее тело еще более порозовело и красиво отличалось от мохнатой простыни безукоризненной чистоты. Умышленно она подошла к Владимиру Федоровичу и поцеловала его в губы. При этом простыня соскользнула с ее плеч, обнажив дивные формы.

Снова порыв страсти охватил Морозова. Вздохи и стенания наполнили уютную спальню графини. Вырвавшись, наконец, из объятий очаровательной женщины, Владимир Федорович схватился за голову. Его шатало, точно от выпитого вина, настолько он был опьянен знойной женской лаской.

— Так ты приедешь ко мне в Париж? — с шаловливой улыбкой спрашивала графиня.

— Конечно, милая, дорогая, — шептали уста влюбленного, и он на колени опустился перед кроватью, на которой лежала все еще обнаженная красавица.

— А я тебе не верю.

— Чем же тебе доказать?

— Напиши в чековой книжке задаток, тогда поверю…

Морозов схватил бумажник, нащупал трясущимися руками чековую книжку и бросился в будуар, где стоял письменный столик.

— Теперь поверишь, Сонечка!

И он протянул ей чек на пятьдесят тысяч рублей.

Когда Морозов ушел, Софья Владиславовна внимательно рассмотрела этот значительный по сумме чек. Все было в порядке. Затем она вскочила и быстро принялась одеваться.

В тот же день Сонька рассчитала прислугу, подарила Тане за верную службу свое старое плюшевое пальто, передала ключи домовладельцу и простилась с детьми.

Прощание было недолгим. Оно не дышало особой материнской лаской. Что там дети… Софью Владиславовну влекло к бурной и веселой деятельности.

 

Глава XIV

НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

Какой-то внутренний голос торопил Золотую Ручку как можно скорее покинуть Москву. Явных причин опасности для нее не было, но все же в душе не проходила тревога. Чек на пятьдесят тысяч, подаренный Морозовым, она передала в один банкирский дом, поручив перевести эту сумму в Берлин.

При себе у Софьи Владиславовны было тысячи три рублей да банковские квитанции.

Впопыхах она забыла запаковать свои бриллиантовые серьги. Она вспомнила о них уже в вагоне, когда, глядясь в зеркало, обратила внимание на замечательную игру камней. Каждая серьга весила не меньше двадцати каратов.

Никогда она не надевала в дорогу подобные драгоценности. И тут вспомнила Софья Владиславовна худенькую блондинку, которую обворовала в поезде: «Ой, не к добру».

Ей пришлось ехать в Париж в общем вагоне первого класса. Освещение было слабым, в вагоне царил полумрак. Против Блювштейн разместилась пожилая дама с девочкой лет одиннадцати. Рядом подсел элегантный господин в цилиндре. Софье Владиславовне он показался человеком из общества. Он поминутно подбрасывал монокль, держал себя довольно развязно, первым заговаривал с попутчиками.

— Далеко ли изволите ехать, сударыня?

— Далеко, — ответила Софья Владиславовна нехотя.

— Вероятно, за границу? Я тоже туда еду.

Золотая Ручка сделала вид, что не слышала вопроса.

— А вы, мадам, далеко ли едете? — спросил хлыщ пожилую пассажирку.

— Я до Вильны. Я к мужу еду. Он там служит инженером.

Господин сделал вид, будто очень интересуется служебным положением мужа дамы.

— Он начальник тяги?

— Нет, он начальник дистанции «Вильна — Вержболово».

Софья Владиславовна уселась поудобнее. Тревога не проходила. Она достала свой несессер и сильно надушилась пахучим одеколоном. Пожилая дама недружелюбно поглядела на Софью Владиславовну. Минут через пять она пожаловалась девочке, что у нее болит голова.

Пришел кондуктор.

— Скажите, господин кондуктор, не найдется ли у вас два свободных места?

— Точно так-с. Рядом в купе есть как раз два места.

— Может быть, я вас стесняю, так мне нетрудно перейти куда-нибудь, — встрял в разговор господин в цилиндре.

— Нет, милостивый государь, вы тут ни при чем. Я не выношу сильных духов.

Софья Владиславовна презрительно передернула плечами.

Когда пожилая дама с девочкой ушли, хлыщ сел напротив Соньки. Несмотря на то, что в купе был полумрак, Софья Владиславовна почувствовала на себе изучающий взгляд самца. Но она была не из робких.

— Что это вы меня так рассматриваете?

— Я всегда рассматриваю интересных людей.

— Очень уж избито.

— Но в данном случае верно.

— Вы, кажется, спать хотите? Так не стесняйтесь. Я сама скоро улягусь.

Попутчик ухмыльнулся из-под нахлобученного цилиндра.

— Я в дороге никогда не сплю. Особенно в обществе милых дам.

— Какое вам дело до общества милых дам? Дамы сами по себе, а вы сами по себе.

— Такого со мной не случается.

— Что?! Что вы сказали?

— Высказываю кое-какие соображения. А, впрочем, я могу ошибаться.

Софья Владиславовна промолчала. Она решила, что перед ней самодовольный фат, и ей стало досадно, что придется ехать в его обществе так далеко.

Господин хмыкнул и, выйдя в коридор, закурил папироску. Такое пренебрежение задело тщеславную Соньку: слишком быстро он отступил. А спустя пять минут она уже всерьез начала раздражаться невниманием случайного спутника.

— Неужели я так состарилась? — спрашивала она себя.

В дверях снова появилась фигура в цилиндре.

— Вы разрешите мне курить в куне?

— Пожалуйста, — почти радостно ответила Софья Владиславовна, — я не боюсь дыма.

— Я не стану злоупотреблять вашей любезностью, мадам. Простите за нескромный вопрос: вы замужем?

— Вы очень любопытны. Не все ли вам равно?

— Не совсем. Скажу откровенно — от души завидую вашему мужу.

Словесный фимиам, перемешанный с табачным дымом, возымел свое действие.

— А вы женаты? — игриво спросила Софья Владиславовна.

— Я? Я свободен, как птичка божья. Но останется ли при мне моя свобода, это после встречи с вами — большой вопрос.

Ловким движением любитель свободы обнял попутчицу за талию.

— Что это вы? Не надо! — жеманно протестовала Софья Владиславовна.

Но он уже страстно целовал ее руки и даже колени.

— Сядьте на место!

— Извольте! Я послушен.

С этими словами господин снова сел в угол напротив и зажег папиросу. Сизый дым начал распространяться по купе.

— Боже, какие у вас скверные папиросы, — поперхнувшись дымом, пожаловалась Софья Владиславовна и вдруг почувствовала, что теряет сознание. Собрав всю свою бойцовскую волю, ринулась она к двери, но две сильные руки сковали ее.

— Тихо, Сонька, — услышала она над самым ухом знакомый голос. — Вот мы и встретились. За тобой должок, Золотая Ручка. С процентами.

Барон Гакель!

Софья Владиславовна лишилась чувств.

Когда она очнулась, поезд подходил к станции. Было темно. Наркотический дым стоял коромыслом. Барона, естественно, след простыл. Голова кружилась. Тошнило. Но она нашла в себе силы схватиться за грудь, где у нее был спрятан замшевый мешочек с деньгами. Мешочка не было! И тут она почувствовала, как что-то течет у нее по правой щеке. Что-то теплое, липкое. Кровь! Мочка правого уха была разорвана.

Яшка Альтшуллер убил двух зайцев: завладел бриллиантовой серьгой и по старой бандитской традиции оставил своей бывшей любовнице-предательнице память о себе. Но левая серьга была в целости и сохранности. Как ни была напугана, озлоблена и отравлена наркотиком Софья Владиславовна, она не могла не оценить своеобразного благородства барона-уголовника.

Быстрым движением она вынула серьгу из уха и спрятала в корсаж.

В это время в вагон вошел жандарм и стал требовать паспорта.

— Меня обокрали! — дико закричала Софья Владиславовна и снова упала без чувств.

Ее вынесли вместе с вещами на перрон. Около нее суетился железнодорожный врач. Придя в себя, она все время хваталась за кровоточащее ухо и несколько раз принималась рыдать.

— Разрешите вас допросить, мадам? — обратился к ней жандармский полковник, начальник управления.

— У меня пропал замшевый мешочек. В нем было три тысячи рублей. Кроме того, мой ридикюль. В нем — восемь квитанций на сумму сто семьдесят тысяч.

— Квитанции именные?

— Нет, на предъявителя.

— Но, может быть, у вас сохранились квитанции банка?

— Да, но они в большом чемодане.

— А где у вас багажная квитанция?

— В ридикюле.

И опять рыдания.

— Ну, это мы уладим, мадам, — успокоил Софью Владиславовну офицер. — Пройдемте на платформу для розыска багажа.

Она нарочно ничего не сказала о серьге. Читатель помнит, что эти крупные бриллианты были приобретены ею с помощью примерно такого же трюка, который применил ро отношению к ней барон. Так что не было у Золотой Ручки резона заявлять о пропаже бриллианта. Как бы самой не влипнуть.

И про барона лучше жандармам не говорить. Ишь замаскировался, мерзавец! Воспользовался полумраком. Да и она тоже хороша — не узнала!

В обществе жандармского полковника она прошла в нерешительном состоянии длинную платформу и очутилась около багажного вагона. Долго искать багаж не пришлось. Вещи стояли возле самых дверей. Были найдены дубликаты денежных квитанций. Сонька успокоилась: не видать барону ее денег, хватит с него серьги и трех тысяч.

Все было оформлено предупредительными жандармами, как следует. Золотая Ручка снова уселась в вагон и теперь уже продолжила путешествие в одиночестве.

Она вынула из корсажа левую серьгу и полюбовалась необыкновенными переливами. Тут она вспомнила, каких усилий стоило ей похищение этих камней, из которых у нее теперь только один, и как выручили ее счастливая случайность и находчивость. И вообще, как ей всегда везло! Сонька припудрила заплаканное личико, подвела брови: ничего, жизнь продолжается!

И слабо улыбнулась.

 

Глава XV

ПОГОНЯ ЗА МИЛЛИОНОМ

Тем не менее, в Париж Софья Владиславовна прибыла со смятенной душой. Она страшно боялась идти к префекту полиции. Но и тут нашла выход — обратилась к поверенному и поручила ему подать заявления от ее имени в банки. Очень помогло свидетельство, выданное и заверенное жандармским полковником.

Через два дня деньги ей были выданы беспрепятственно. Но бриллиант так и остался у злоумышленника. Заявить о его пропаже значило бы отдать себя в руки правосудия.

Прошла неделя. Сонька полностью оправилась от потрясений, испытанных в России. Лишь изредка кошмарные сны рисовали ей обыски и аресты ее товарищей по шайке. Но, просыпаясь, она вздыхала свободно. Все в прошлом. И она наслаждалась результатами хищений, которые произвела в России. Погода стояла хотя и осенняя, но по климатическим условиям Парижа осень напоминала хорошее московское лето. Софья Владиславовна с особой охотой посещала русские рестораны.

Как-то поздно вечером после театра она сидела в зале такого ресторанчика и слушала попурри из цыганских романсов. Мысли уносили ее в Москву, где не раз ей приходилось слушать эти страстные мотивы.

Гарсон любезно подал Софье Владиславовне «Новое время». Он уже знал привычки этой клиентки. На видном месте было напечатано, что лондонский Ротшильд, глава английской ветви могущественной семьи миллиардеров, ожидается в Петербурге.

— Вот к кому надо подобраться, — решила Золотая Ручка, — но как?

Она призадумалась.

Софья Владиславовна остановилась в «Гранд-отеле». Теперь она сообразила, что для наблюдения за тем, что творится у Ротшильдов, нужно поменять гостиницу. И она перебралась в «Монополь», которая, хотя и не числилась перворазрядным заведением, зато помещалась на улице Лаффит. А, как известно, большинство домов на этой улице принадлежит семье Ротшильдов.

Тут же размещается и главная контора в обширном здании. На первом этаже производятся банковские операции, на втором — расположена дирекция нефтяных предприятий Бакинского округа, на третьем — бюро, заправляющие золотым и платиновым делом. А на самом верхнем, четвертом, — приемная, кабинеты директоров и центральная бухгалтерия, в которой сосредоточены все дела дома Ротшильдов. Громадные подвалы заняты под несгораемые кладовые.

Утром следующего дня, хорошо выспавшись, Софья Владиславовна лично произвела рекогносцировку. Она решила явиться к Ротшильду в виде просительницы — в скромном туалете, с маленькими жемчужинами в ушах.

Она отлично сознавала, что ее к нему не пропустят. Но ей нужен был предлог для того, чтобы при помощи чаевых узнать от швейцара день отъезда барона и некоторые частности.

Было еще рано, когда к подъезду «Бюро женераль» подошла скромная фигурка, облеченная в глубокий траур.

— Вам что угодно, мадам? — спросил швейцар.

— Я желала бы лично видеть барона.

— Это невозможно. Он сегодня никого не примет. К нему приехал брат из Лондона.

Тут Софья Владиславовна опустила в руку швейцара золотой. Тон величественного слуги моментально изменился.

— Если вы хотите видеть парижского барона, отложите лучше свой визит до завтрашнего дня. Часов около четырех он проводит брата, а потом вернется в контору. Тогда я вашу карточку передам немедленно через моего зятя Жозефа. Он у него служит лакеем.

— А разве барон поедет провожать брата на вокзал? — полюбопытствовала Софья Владиславовна.

— О, да. Они очень дружны: лондонский Ротшильд — глава всего дома. Они все делают сообща. Теперь нашего лондонского барона пригласил русский министр финансов. Там у них большие дела.

— Интересно взглянуть хотя бы одним глазом на таких миллиардеров.

— Это очень просто, — заметил словоохотливый швейцар. — Поезд отходит в три часа двадцать минут. Идите пораньше на Северный вокзал, и вы увидите прицепленный в конце поезда роскошный вагон-салон. Братцы Ротшильды ездят, как короли. Что и говорить — короли золота.

Софья Владиславовна поспешила удалиться, пообещав швейцару хорошие чаевые, если парижский барон ее примет. Она не чувствовала под собой почвы от радости.

— Я непременно пойду. Надо же мне знать его в лицо. Это необходимо, — лихорадочно твердила она.

Затем Золотая Ручка стала фантазировать: как было бы хорошо отправиться этим же поездом и в пути пробраться в вагон Ротшильда.

Еще в Москве всезнающий негодяй Гакель как-то рассказал ей, что лондонский Ротшильд имеет привычку всегда возить с собой не менее ста тысяч фунтов стерлингов наличными.

— Ведь это миллион рублей! — быстро высчитала она. Глаза ее разгорелись. Тяжело переводя дыхание, она неслась по бульварам Парижа. В суматохе великого города она надеялась немного успокоиться.

Наконец Софья Владиславовна приземлилась за столиком уличного кафе. Она попросила воды и гренадина. Устроив любимую смесь, она сквозь соломинку цедила сладкую жидкость гранатового цвета. Безучастно глядя на бесконечную толпу, Софья Владиславовна все время размышляла о намеченной цели. Ее изобретательный ум создавал ряд самых рискованных комбинаций. Слово «миллион» завораживало ее.

— Надо на всякий случай запастись ядом, — решила Сонька. — Но как его достать? Найти бы такого врача…

— Гарсон, принесите мне «Дидо-Потен»! — скомандовала она.

И вот она перелистывает громадный справочник по Парижу.

Перебирая адреса врачей, она заприметила кичливую рекламу, сообщавшую, что некий доктор Левен лечит все секретные случаи женских болезней и дает советы, соблюдая при этом строжайшую тайну. Уголовное чутье подсказало Соньке: это то, что ей нужно. Она ухватилась за фамилию, которая отзывалась явным семитским происхождением. Софья Владиславовна, как еврейка, сразу поняла, что Левен — это просто Левин.

Адрес был также весьма сомнительного свойства. Была обозначена улица Хот-Виль. Золотая Ручка знала еще по монмартрскому периоду своей жизни, что на этой узкой непрезентабельной улице ютились преимущественно кокотки и масса всевозможных аферистов. Гостиницы на этой улице пользовались дурной славой в глазах парижской полиции. В путеводителях по городу эта улица отмечалась как опасная для приезжающих.

Софья Владиславовна сразу же наняла фиакр и поехала по этому подозрительному адресу. Врачу она представилась разочарованной в жизни вследствие смерти любимого человека и попросила дать ей сильнодействующий яд.

— Мне необходимо, чтобы этот яд подействовал моментально, не причиняя мне никаких страданий, — добавила Сонька.

— Вы, мадам, вероятно, не знаете, что врач, согласно данной присяге, не имеет права содействовать сокращению жизни вверяющегося ему человечества, — напыщенно заявил Левен-Левин.

— Я все это знаю, — истерически отрезала Софья Владиславовна, — но поймите, доктор, если не вы, то другой врач мне все равно пропишет то, что я хочу. Наконец, я могу подкупить провизора и получить яд хоть за… двести франков.

Врач облизнул толстые губы.

— И вы согласны такую сумму заплатить за маленькую дозу яда?

— Конечно! Я решила потратить последние деньги, лишь бы поскорее убраться из этого несносного мира.

По лицу доктора скользнула мефистофельская улыбка:

— Если это ваше окончательное решение, я противодействовать не стяну, но поступаю так, в сущности, вопреки моей совести. Я вам пропишу цианистый калий как бы для домашнего животного. В таком случае доза больше. Но имейте в виду, что поступаясь своей совестью, я это могу сделать лишь при условии, если вы заплатите мне пятьсот франков.

— Пятьсот франков! Дня меня это целое состояние!

— Зачем оно вам, если вы решили умереть? — ухмыльнулся врач. — Ну, хорошо — триста франков. Это моя последняя цена. Дешевле не соглашусь.

Софья Владиславовна сделала вид, будто очень озадачена этой высокой ценой. Но затем, склонив голову, шепотом произнесла: «Согласна».

Добыв яд, она бросилась на вокзал. Громадный Северный вокзал был переполнен суетящейся публикой. Все куда-то рвались: кто к кассе, кто к дебаркадеру. Около перрона стоял пыхтящий локомотив, призванный выполнить обязанность быстрого передвижения.

Добравшись до конца поезда, Софья Владиславовна заметила вагон-салон, около которого суетилась элегантная публика. Большинство мужчин были в цилиндрах. Сразу ее внимание приковала фигура мужчины лет сорока. На нем был дорогой костюм из светло-серой ткани английского типа. Дорогая жокейская шапочка и золотое пенсне придавали этому человеку некоторый спортивный оттенок.

Все группировались вокруг господина в дорогом костюме, и было вполне ясно, что это тот самый лондонский Ротшильд. Рядом с ним стоял господин с легкой проседью. Фамильное сходство выдавало его. Это был парижский Ротшильд. Софья Владиславовна с большим вниманием следила за каждым из них. Она старалась запечатлеть в своей памяти не только внешний облик, но и тембр голоса.

Теперь Софья Владиславовна была вполне подготовлена узнать лондонского Ротшильда. Она не стала дожидаться последнего свистка, вскочила в вагон первого класса, который находился рядом с вагоном-салоном Ротшильда.

Ее купе было крайнее, около самого входа в вагон. Так как это был курьерский поезд, остановок почти не было.

В Кельне поезд простоял десять минут. Затем помчался через всю Германию к станции Эйдткунен.

Тут Софья Владиславовна еще раз мельком увидела барона Ротшильда, но заговорить с ним не удалось — возле него постоянно вертелись несколько молодых людей атлетического телосложения.

В Вержболово для барона были открыты царские комнаты, и его так охраняли жандармы, что Сонька не решилась подойти. Так она и доехала с бароном Ротшильдом до самого Петербурга.

С трепетом душевным въезжала она в этот город, которого всегда избегала, страшась знаменитого сыщика Путилина, начальника сыскной полиции.

У Софьи Владиславовны на всякий случай было несколько запасных паспортов. Она достала из саквояжа паспорт на имя вдовы князя Гагарина, Софьи Николаевны Гагариной, урожденной Грегорджидзе.

В Петербурге она остановилась в старинной, тогда еще славившейся, гостинице «Демут».

Здесь она нашла полный комфорт.

Не возбуждая ни в ком подозрений, она прожила тут два дня, изыскивая все возможности, чтобы так или иначе проследить за бароном Ротшильдом. Она узнала, что он остановился в доме одного известного миллионера, связанного с ним совместными крупными операциями. Долго Софья Владиславовна прикидывала, на какой бы комбинации остановиться, чтобы проникнуть к барону. А когда выбрала и решилась, вдруг прочла в газете: миллиардер Ротшильд утром следующего дня покидает северную столицу, отправляясь через Варшаву в Вену.

Недолго думая, Сонька набросала письмо:

«Многоуважаемый барон!

Зная, что вы едете экстренным поездом через Варшаву в Вену, я решила обратиться к Вам с чрезвычайно важной для меня просьбой.

Моя любимая мать опасно захворала. Она лежит при смерти в одной венской клинике. Поехав обыкновенным курьерским поездом, я рискую не застать ее в живых.

Вот почему я прошу уделить мне маленький уголок в Вашем обширном вагоне-салоне. Я не требую никакого комфорта, лишь бы так али иначе добраться как можно скорее до Вены».

И подписала: «Княгиня Гагарина».

 

Глава XVI

ПОПАЛАСЬ

Отослав письмо, Софья Владиславовна находилась в лихорадочном состоянии. Она металась по комнате, не находя себе места. В ожидании ответного послания она не хотела уходить из дома. К тому же она боялась наткнуться на сыщиков, деятельных подручных прославленного Путилина. Но пребывание в четырех стенах ее раздражало, нервировало. Она несколько раз одевалась, выходила в салон гостиницы и каждый раз возвращалась в номер. Ответа не было. В пять часов должен был отправляться экстренный поезд миллиардера.

Софья Владиславовна решила, что, несомненно, барон чрезвычайно занят, не успел прочитать ее письмо. Она себя успокаивала. Все, что угодно, ожидала Сонька, кроме неудачи. Жизнь ее была полна сказочными победами. Она всегда имела успех у мужчин. Особенно она нравилась престарелым сластолюбцам. Легкие успехи в любви и удачные кражи развили в ней удивительную смелость и самонадеянность. Она безапелляционно шла навстречу своей жертве. И жертва сама падала в ее объятия.

Так было всегда, не считая маленьких недоразумений и осложнений, которые неизбежны в жизни такой авантюристки. И тут в дверь постучали. На пороге стоял лакей с серебряным подносом, на котором лежало письмо значительных размеров с вензелем барона Ротшильда.

Оно было на французском языке:

«Мадам!

Я сочту за особое удовольствие оказать Вам просимую услугу. Благоволите не опоздать к поезду.

С истинным почтением, преданный Вам барон Ротшильд».

Софья Владиславовна возликовала. Она приказала немедленно собрать вещи, подать счет и заказать ландо к Варшавскому вокзалу. До отхода поезда оставалось еще более трех часов. Блестящий вагон-салон стоял в ожидании короля золота. Барона еще не было, и Софье Владиславовне пришлось нетерпеливо ждать на перроне. К ней подошел элегантный господин в богатой шинели. Он приподнял цилиндр и справился, не она ли княгиня, о которой он получил от барона надлежащую инструкцию?

— Я самая! — ответила радостно Сонька.

— В таком случае благоволите занять место, барон имеет обыкновение являться к поезду за пять минут.

По приказу Софьи Владиславовны в вагон внесли маленький кожаный саквояж и туалетный несессер. Чемоданы она предусмотрительно оставила на хранении на вокзале. Уверенной поступью она вошла по ковру в элегантный вагон и заняла в салоне одно из многочисленных кресел. За несколько минут до отхода в сопровождении группы лиц к вагону подошел тот самый спортивного вида джентльмен, которого она хорошо запомнила по Парижу. Только ей показалось, что он был немного выше ростом. Поезд двинулся. Миновав Гатчину, он понесся с неимоверной быстротой. Шло время, но в салон никто не входил.

— Барон, очевидно, отдыхает у себя в кабинете, — решила Сонька.

Часа через полтора легкой походкой вошел господин в дорожном костюме.

— Позвольте представиться, — сказал он, — барон Ротшильд.

Заняв кресло против Софьи Владиславовны, барон завел речь о своих трудных обязанностях по защите интересов дома Ротшильдов:

— Вы думаете, легко быть миллиардером? О, нет. Это очень сложно. Все человечество только и помышляет о том, как бы втянуть чужие капиталы в свои дела. Меня осаждают не только частные лица, <но и> акционерные общества, и даже главы правительств разных государств.

— Но все же сознание быть вершителем судеб, — кокетливо вставила Софья Владиславовна, — безусловно, должно примирять вас с той нервной деятельностью, которую вам приходится проявлять в вашей жизни.

— О, да, — согласился польщенный барон. — Это прекрасно, но нервы не выдерживают. Переутомляюсь.

Затем разговор перешел на интимные темы и сердечные отношения. Софья Владиславовна, рассказывая о любви к матери, соблазнительно расстегнула плюшевое манто, обнажив довольно открытое декольте.

— Княгиня, вы не можете себе представить, как мало на свете женщин, которые бы понимали истинное свое призвание. Женщина должна вносить красоту в мужскую жизнь, дарить лаской, сеять доброе и нести, так сказать, умиротворяющее начало…

Собеседник придвинул свое кресло поближе, взял ручку мнимой княгини, поцеловал.

— Неужели вы при ваших миллиардах не находили таких женщин? — спросила Софья Владиславовна и еще более расстегнула манто.

В вагоне царил полумрак. Большие абажуры красовались на лампах и создавали интимную атмосферу сумерек.

— Нет, не находил. Быть может, жизнь моя не бросала меня в те слои общества, где есть такие женщины, которые могли бы создать мое счастье.

— Это удивительно! — воскликнула Сонька и, как бы нечаянно, закинув ножку на ножку, задела колено барона.

— Вы долго пробудете у вашей маман?

— О, нет. Я еду только на несколько дней.

— А потом?

— Право, не знаю. Может быть, поеду в Париж…

— В Париж? — переспросил барон. — Но это же великолепно! Нам надо обязательно встретиться в Париже.

Беседа принимала все более фривольный характер. Поезд подошел к какой-то станции, постоял несколько минут и помчался дальше.

— Не расслабляйся! Приготовься! — мысленно приказала себе Сонька.

Она раскрыла ридикюль, делая вид, будто ищет носовой платок. Шприц лежал наготове.

— Руки на стол, или стреляю! — раздался властный голос.

Господин не шутил. Его револьвер был направлен прямо на Софью Владиславовну.

— Что вы, барон, опомнитесь, я…

Ответом был издевательский смех:

— Барон… Я такой же барон, какая ты княгиня, Золотая Ручка.

Не опуская револьвер, мнимый Ротшильд извлек из кармана полицейский свисток, и через минуту четыре дюжих руки держали мускулистой хваткой лже-княгиню. Софья Владиславовна побелела. Она не могла оторваться от черного зрачка револьвера.

— Ты все еще думаешь, Сонька Блювштейн, что я — Ротшильд. Ошибаешься, я — Путилин.

Вальяжный минуту назад господин снял парик. И перед Софьей Владиславовной предстал сам знаменитый начальник сыскного отделения. Поезд тем временем подъехал к Динабургу. На станции он повернул обратно в Петербург и повез Софью Владиславовну прямиком в тюрьму. При обыске у нее нашли шприц, наполненный цианистым калием.

Оказалось, что настоящий барон Ротшильд, получив письмо, заподозрил неладное и обратился к начальнику сыскного отделения. Путилин сразу понял, с кем имеет дело. Давненько он и его зарубежные коллеги следили за вояжирующей Софьей Владиславовной, но схватить ее за руку не могли. По просьбе Путилина барон отложил поездку, а свой роскошный вагон-салон уступил для облавы на опаснейшую преступницу.

Недаром Софья Владиславовна с таким суеверным страхом относилась к Петербургу, недаром отказывалась до поры, до времени от стольких блестяще задуманных комбинаций в пределах русской столицы. Пока ее везли, она всю дорогу металась, как в лихорадке. Бешено страдало ее самолюбие авантюристки высшего класса. Потом заныло от боли сословное самолюбие: теперь все узнают из газет, что графиня Миола — на самом деле шкловская еврейка Сонька Блювштейн. Спадет весь ореол, весь блеск, вся наносная мишура, и обманутые, обобранные люди возжаждут отмщения. Посыплются новые и новые жалобы. Всю ночь она бодрствовала под монотонный стук колес. Сон бежал ее вежд. Все помыслы о бегстве были парализованы усиленной стражей, удвоенным конвоем. Мало того, что в отдельном купе находились двое стражников, сам начальник сыскного отделения не смыкал глаз. Несколько раз он пробовал заговорить с арестованной, чтобы нащупать предварительную канву для дознания. Но Софья Владиславовна молчала. Она боялась проронить лишнее слово — только бы не дать фараонам новую нить.

— Зачем облегчать им работу? — рассуждала она. — Я себе не враг.

И она молчала. Это очень раздражало уравновешенного Путилина. Он пытался найти к ней подход, задеть ее самолюбие. Но все было тщетно. Она не проронила ни слова до самого Петербурга.

Оказавшись в маленькой грязной камере, Софья Владиславовна по-прежнему упорствовала, игнорировала вопросы следователя Жеребцова. Так промаялись с ней три дня. Потом ее передали следователю по особо важным делам Книриму.

Этот талантливый юрист прибегнул к другому способу. Целый месяц он не допрашивал Соньку. Он собирал свидетельские показания со всех концов России и Европы, вызывал потерпевших.

Явились, однако, немногие. Мало кто хотел быть объектом скандала. Тем временем Сонька пережила несколько душевных состояний. Сначала на нее напало отчаяние. Она плакала, рвала на себе волосы, впадала в истерику. Потом с ней приключилась бессонница. Целые сутки она ходила взад и вперед по узенькой камере, пока наконец не падала, обессиленная, на койку. На первых порах Софья Владиславовна давала самые бестолковые показания, прикидывалась дурочкой, говорила разные нелепости. И в первый же день допроса довела опытного следователя до белого каления. Тогда Книрим вызвал для очной ставки с Сонькой некоторых потерпевших, в том числе господина Темирбабова. Соньке были предъявлены вещественные доказательства: письма, визитные карточки, копии телеграмм, расписки. Но она не призналась ни в чем.

Когда следователь пытался ее вразумить, сулил смягчающие обстоятельства, она только посмеивалась:

— Вы меня арестовали — это ваше право. Вы меня обвиняете — это ваше дело. А я буду молчать. Это мое право.

— Значит, ваши показания, если бы вы сказали правду, уличили бы вас в преступной деятельности?

— Что-то вы мудрено говорите, господин следователь. Можете рассуждать и толковать мои слова, как вам заблагорассудится. А я отвечать вам не намерена.

— Да поймите вы: экспертиза ясно установила ваш почерк. Наконец, все эти свидетели, потерпевшие… Ведь это явные улики против вас! — выходил из себя следователь.

Сонька в ответ улыбалась и по привычке строила глазки, хотя на душе у нее было муторно. Следствие тянулось около года. Ничего не добившись от Соньки, Книрим потерял терпение и передал дело в суд — там разберутся…

Прокурор выдвинул против Софьи Блювштейн обвинение в профессиональном воровстве и покушении на убийство. К суду Софья Владиславовна готовилась тщательно. С разрешения начальника тюрьмы пригласили в камеру парикмахера. Надела она черное суконное платье со светлой горжеткой. Драгоценностей, понятное дело, не было. Наряд должен был одновременно подчеркнуть дамские прелести и разжалобить присяжных. Первые дни в судебном зале Софья Владиславовна держалась скромно, разыгрывала невинно пострадавшую. Потом, когда увидела, что дело ею проиграно — слишком очевидны обвинения, — стала дерзить. Обозвала судей «козлами с сивыми бакенбардами», а почтенную публику «тварями дрожащими». В последнем слове позволила себе поглумиться над нравственностью, женской чистотой и даже патриотизмом. Наконец-то за много лет игры и сдерживания природных эмоций она отвела душу.

В ответ раздраженный суд применил к ней суровую статью: «покушение на убийство». Софью Блювштейн приговорили к каторжным работам и ссылке на страшный Сахалин.

— Эх, жаль, не удалось Путилина пришпандорить! — бесшабашно выкрикнула Сонька, когда чтение приговора закончилось.

 

В. В. фон Ланге

ИСТИНА О ЗОЛОТОЙ РУЧКЕ

Предисловие

Совершенно случайно я узнал, что на столбцах местной газеты «Одесская почта» появился фельетон под заглавием «Золотая Ручка (Из недавнего прошлого)», автором которого является г. Ратмир, и что этот фельетон, вышедший в очень многих номерах «Почты», еще не закончен и, очевидно, конца ему не будет, ибо сочинять небылицы и всевозможные сказки можно без конца.

Наше общество, падкое на сенсацию, не разбираясь, покупает «Почту» из-за этого фельетона.

Фельетон этот в нескольких экземплярах дал мне мой добрый знакомый В. В. Мель, родной племянник покойного Карла Меля, о котором так красноречиво описывает г. Ратмир, как об одной из жертв воровских проделок «Золотой ручки» — Софии Блювштейн.

В. В. Мель крайне возмущен выдумкой г. Ратмира о его дяде, причем утверждает, что она взята из другого источника; он заявил мне, что хороший его знакомый, некто г. Сарве, по профессии котельный мастер, имеющий на Пересыпи свой завод, еще месяца за два до появления первого фельетона г. Ратмира о «Золотой ручке» в «Одесской почте», рассказал ему совершенно аналогичный случай, происшедший в Лондоне в текущем году, жертвой которого сделался один богатый ювелир.

Желая вывести из заблуждения общество, введенное в таковое г. Ратмиром его мифическим фельетоном о «Золотой ручке», где он выставляет действующими лицами: градоначальника, адмирала П. А. Зеленого, полицеймейстера, полковника Я. Н. Бунина, капитана порта, генерала В. П. Перелешина, начальника одес. сыскного отделения А. С. Чебанова, его агента Николая Рехтмана, владельца магазина часов Карла Меля, доктора Дрознеса и мн. друг., которые уже несколько лет почивают непробудным сном и, надо полагать, г. Ратмир, зная о их смерти, убежден, что со стороны покойников возражений не найдет, я, как прослуживший в Одесской городской полиции около 18 лет, где в продолжение нескольких лет состоял помощником начальника сыскного отделения, того же А. С. Чебанова, великолепно знаю, надеясь, что мне память не изменила, все, что происходило в Одессе до 1901 года и что делал каждый агент сыскного отделения, не исключая и самого Чебанова, ибо секретов между нами не существовало, постараюсь доказать неправдоподобность и полнейшую недействительность того, что описывает в своем бесконечном фельетоне г. Ратмир о «Золотой ручке».

Виталий фон Ланге

Истина о «Золотой ручке»

I

Софья Блювштейн — жена железнодорожного вора и шулера М. Блювштейна. Чета эта в 1890 году проживала в Одессе в доме Бирюкова на Толкучем рынке. Я очень много слыхал о Софье Блювштейн, как о ловкой и неуловимой воровке; о ней было несколько требований судебных следователей разных городов о розыске и задержании ее, как подозреваемой в кражах из магазинов. Главная специальность С. Блювштейн не карманные кражи, а кражи из магазинов; выражаясь по-воровски, она «шопен-фелерша».

Когда я в 1890 году посетил ее квартиру и, не застав ее дома, произвел обыск, то в доказательство ее профессии — магазинной воровки — обнаружил специально приспособленное для кражи из магазинов платье, т. е. верхнее платье было сшито внизу с нижней юбкой, вверху платья спереди имелся разрез.

Таким образом, платье это представляло собою большой мешок или карман, куда свободно можно спрятать не одну штуку шелка или бархата.

В квартире Блювштейн, кроме самого хозяина М. Блювштейна, застал нескольких железнодорожных карманных воров-королей, некоторые из них и по сие время находятся в живых, как-то: Капелюшник, Жорж, Янкель-Хик и др., всех их было человек 6–7. В момент моего появления они играли в карты в еврейскую игру «око» и С. Блювштейн отсутствовала.

Муж ее заявил, что Софья Блювштейн якобы уехала на Кавказ в Пятигорск лечиться. На комоде я заметил фотографическую карточку довольно красивой дамы.

На вопрос мой М. Блювштейну, кто это за особа, он ответил: «Моя супруга». Карточку эту я взял себе, хотя против этого протестовал ее супруг.

Через несколько дней после обыска, вызвал меня по телефону А. Чебанов, состоявший в то время помощником пристава Бульварного участка, и спросил меня, правда ли, что я производил обыск у Блювштейна, у которого взял карточку его жены.

Я дал Чебанову утвердительный ответ.

Последний убедительно просил меня сделать ему сюрприз подарком карточки С. Блювштейн; в этом я ему не мог отказать и тотчас же переслал ее городовым.

Софья Блювштейн, кроме профессионального занятия по магазинам, изредка содействовала своему мужу в кражах па железных дорогах.

Ездила она преимущественно в вагонах I класса и редко во II классе, всегда одевалась по последней моде и элегантно.

Как красивая женщина, требовала от пассажиров-собеседников особого внимания и поддавалась ухаживанию их.

В поездах с мужем говорила на «вы», называя себя свободной соломенной вдовою.

Благодаря особенному умению и хитрости, она достигала того, чего без нее не мог достичь ее благоверный супруг. Результат для пассажира-спутника был весьма печален — карманы опустошались у приятного собеседника, а след Блювштейн простывал.

Об этой ее профессии знал высший преступный мир, агенты которого не скрывали этого предо много.

Вот краткая характеристика четы Блювштейн.

Теперь я коснусь фельетона г. Ратмира о «Золотой ручке» и постараюсь доказать полнейший вымысел его, почему позволю себе заблаговременно назвать этот фельетон его действительным именем — «сказкою», так как таковую можно сочинять на все лады, смотря по вдохновению.

В первой же главе г. Ратмир говорит, что, описывая похождения «Золотой ручки», он собрал данные лично от самой С. Блювштейн, либо знает понаслышке и, передавая их, за достоверность не ручается. Иначе говоря, «не любо, не слушай, а врать не мешай».

Интересно знать, когда это г. Ратмир мог лично беседовать с Софьею Блювштейн; не тогда ли, когда она была на том свете вместе с Зеленым, Мелем, Чебановым и др., и неужели она настолько была глупа или наивна, чтобы бравировать своей преступной деятельностью, рассказывая всякому встречному о том, что она воровка-фокусница.

Насколько мне известно, С. Блювштейн была женщина в высшей степени скрытная и упрямая. Она не сознавалась в преступлениях даже тогда, когда ловилась с поличным. Полнейшая чушь, не выдерживающая никакой критики.

К моему неудовольствию, я лично не знаком с автором фельетона «Золотая ручка» г. Ратмиром.

Если, по мнению Г. Ратмира, более 20-ти лет тому назад есть «недавнее прошлое», с какового времени Блювштейн наслаждалась природою Сахалина и лет около 10, как она отправилась к праотцам, тоже «недавнее прошлое», то, конечно, смело можно ссылаться на таких лиц, как Зеленый, Мель, Чебанов, Бунин, Рехтман и др., умерших всего только от 3 до 8 лет тому назад.

Жалко, не могут встать из гробов своих Бунин и Чебанов, они бы воочию заявили г. Ратмиру, что все, что он пишет о них, есть полнейший вымысел, а Карл Мель, пожалуй, вызвал бы его на дуэль и привлек бы его к ответственности по 1535 от. улож. о нак.

Засим, если бы г. Ратмир перед выпуском в свет своего мифического фельетона обратился бы ко мне, как бывшему много лет на службе в Одесской полиции и занимавшемуся розысками преступников в период нахождения С. Блювштейн на свободе и в Одессе, просил бы моего совета и указания достоверных сведений о «Золотой ручке», то я категорически заявил бы ему: «Если хотите писать о „Золотой ручке“, то пишите только одну правду, а не передавайте, для красного словца, преступления, совершенные другими лицами уже после смерти „Золотой ручки“, ибо тень ее праха явится к вам и скажет: „Грех покойников хулить и вымышлять на них разную ерунду“».

Я, как интересовавшийся всегда розысками и полюбивший эту отрасль служебной полицейской деятельности, с первого дня моего поступления в полицию с особым вниманием следил за всеми преступлениями и всецело отдался сыскному делу.

Итак, к делу.

Г. Ратмир, описывая проводы С. Блювштейн на пароходе Добровольного флота «Ярославль», говорит, что в ожидании привода С. Блювштейн собралась такая масса публики на Набережной Карантинного мола, что свободное местечко бралось с боя, и что на пароход прибыли уже покойные: одесский градоначальник П. А. Зеленый, капитан порта В. П. Перелешин, полицеймейстер Я. П. Бунин.

Все это полнейший вымысел. Градоначальник Зеленый и полицеймейстер Бунин при отъезде «Золотой ручки» на пароходе «Ярославль» и даже в порту совершенно не были, а поэтому тот, сочиненный г. Ратмиром, случай похищения часов у Бунина не мог иметь места. Бунин посещал порт только тогда, когда надо было встречать или провожать Высочайших Особ. Мне очень интересно знать, из какого источника почерпнул г. Ратмир сведение о фокусной проделке «Золотой ручки» с часами Бунина.

Да, действительно, функционировал слух о часах, похищенных «Золотой ручкой», но совершенно по другой версии и ни в коем случае не с Буниным. Слыхал г. Ратмир звон, да не знает, с какой колокольни.

Мне, например, рассказывал вор Моргинштерн, что Софья Блювштейн допрашивалась одним из судебных следователей Витебского окружного суда. Допрос производился tete-a-tete, конвоир находился в соседней комнате. Следователь. из любезности, предложил Блювштейн стул. Во время допроса С. Блювштейн сидела близко <от> следователя и очень много жестикулировала руками, стащив в это время у него золотые часы с такою же цепочкою.

Когда Блювштейн была доставлена в полицейский участок и обыскана дежурным околоточным надзирателем, нашедшим у нее часы, то она в шутливом тоне заявила, будто часы ей подарены следователем, производившим следствие. При проверке же оказалось, что она их похитила из жилета следователя так искусно, что следователь ничего не почувствовал.

Публики на пристани при отходе парохода «Ярославль» было немного, преимущественно рабочие и некоторые из родственников отбывавших на пароходе. Старшим в наряде от полиции был помощник пристава Пославский.

Из любопытства я, в партикулярном костюме, находился при отправлении ссыльных на пароходе «Ярославль», рассчитывая на пристани задержать хороших воров, но, к моему сожалению, мне не пришлось ни одного арестовать. Очевидно, они пронюхали неладное и не явились на пристань провожать известную на юге России Соньку «Золотую ручку».

Итак, г. Ратмир, «мертвые сраму не имут». Валяйте на покойников, припаивайте все преступления к Соньке Блювштейн, пусть после Вашего мифического, но завлекательного о ней фельетона она превратится, хотя уже после своей смерти, в «Бриллиантовую Ручку».

Вы описываете о ней какие-то чудеса — волшебства, о которых никто из нас, одесситов, не слыхал даже тогда, когда она действительно проявляла активно свою преступную деятельность.

Местные газеты, очевидно, из уважения к Вам, были безмолвны.

Оглашали они только факты, взятые из полицейских дознаний.

Вы отлично знаете, что Вас проверять не будут… Нужно же чем-нибудь нашу публику завлечь да призабавить.

Софья Блювштейн была авантюристка и умерла такою же.

Наряду с выходом фельетона о «Золотой ручке» в «Одесской почте», выпущена в свет брошюра: «Королева воров Золотая Ручка (Соня Блувштейн)» без подписи автора.

В начале брошюры имеется подпись «Издательство, склад издания у Ш. С. Айзенберга, Одесса, Б. Арнаутская № 24». На наружной стороне обложки изображена какая-то хорошенькая девица, сладко улыбающаяся молодому человеку.

Под этой фотографией надпись «Выгодная покупательница».

Надо полагать, что «выгодная покупательница» и есть «Золотая ручка».

Зная лично супругов Блювштейн и не находя абсолютно никакого сходства с этой фотографией, заявляю, что и содержание этой брошюрки такое же правдоподобное, как фотография эта сходна с Блювштейн.

Мне кажется, что «издательство» поместило портрет шансонетки-певички либо какой-нибудь другой особы.

Как бы не влетело и этому «издательству» в случае, если отыщется действительная владелица этой фотографии.

Ст. 1565 Улож. Уголов., трактующая о клевете и 131 ст. Устава — за обиду на письме с заранее обдуманным намерением.

В. фон Ланге

(Продолжение следует)

Склад брошюр в типографии С. Н. Скарлато.

ОДЕССА, ул. Петра Великого (бывш. Дворянская), № 19.

Розничная продажа во всех киосках.

2-й Выпуск «Истина Золотой Ручки» поступит в продажу 6 октября.

 

А. П. Чехов

ИЗ КНИГИ ОСТРОВ САХАЛИН

Из сидящих в одиночных камерах особенно обращает на себя внимание известная Софья Блювштейн — Золотая Ручка, осужденная за побег из Сибири в каторжные работы на три года. Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее кандалы: на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею. На Сахалине она в первое время, как и все присылаемые сюда женщины, жила вне тюрьмы, на вольной квартире; она пробовала бежать и нарядилась для этого солдатом, но была задержана. Пока она находилась на воле, в Александровском посту было совершено несколько преступлений: убили лавочника Никитина, украли у поселенца еврея Юровского 56 тысяч. Во всех этих преступлениях Золотая Ручка подозревается и обвиняется как прямая участница или пособница. Местная следственная власть запутала ее и самое себя такою густою проволокой всяких несообразностей и ошибок, что из дела ее решительно ничего нельзя понять. Как бы то ни было, 56 тысяч еще не найдены и служат пока сюжетом для самых разнообразных фантастических рассказов.

 

И. П. Ювачев

ИЗ КНИГИ «ВОСЕМЬ ЛЕТ НА САХАЛИНЕ»

На пятый день своего пребывания в Рыковском, генерал Гродеков неожиданно приходит ко мне на дом осмотреть метеорологическую станцию. Поговорив немного о погоде, он просил меня написать для него краткую характеристику климата здешней долины и ушел.

Это посещение вызвало немалое удивление среди поселенцев, которые смотрели на мой дом не как на официальное учреждение, а исключительно как на жилое помещение, данное мне от казны.

— Генерал, — говорили они, — не был ни у начальника округа, пи у смотрителя, а к нему, поселенцу, пошел. Это неспроста! Не иначе, он родственник ему, или они раньше служили вместе…

Эта весть быстро распространилась по селению. Ссыльные еще более стали осаждать меня просьбами — походатайствовать за них у генерала.

Дня через два после моего свидания с Николаем Ивановичем приходит ко мне принарядившаяся женщина еврейского типа, с сильно раскрашенными щеками.

Я не узнал ее, но она сама поспешила рекомендоваться:

— Блюфштейн. Меня называют здесь «Золотою Ручкою», но это несправедливо: настоящая Золотая Ручка в Одессе, а меня ложно выдали под этим именем.

И вдруг заплакала.

Я поспешил предложить ей стул.

— Чем я могу вам служить? — спрашиваю ее.

Ничего не отвечая, она сидит и плачет.

Издали мне часто приходилось видеть эту пресловутую «Золотую Ручку» в сопровождении ссыльного Богданова, тоже в своем роде сахалинской знаменитости за свои преступные проделки. Эта парочка, всегда возбуждая во мне неприятное чувство, свободно разгуливала по селению и разными незаконными путями эксплуатировала здешних простаков. Только теперь я имел возможность поближе рассмотреть эту женщину.

Если бы Софья Блюфштейн захотела, она легко могла найти себе здесь пособников на всякое преступное предприятие. Не знаю, насколько справедливо, но народная молва в Александровском посту несколько случаев крупного воровства называет делом ее «золотых ручек». После ее вторичной попытки бежать с каторги ее наказали и перевели за Пилингский хребет в наш Тымовский округ.

— Может быть, вы желаете, чтобы я написал для вас прошение? — снова ее спрашиваю.

Она отрицательно мотнула головой и продолжала плакать. Я совершенно растерялся пред таким обильным потоком слез. Вперемешку с рыданиями она, наконец, подробно стала рассказывать, как с ней грубо обращались в Александровке, как заковали ее в кандалы и зверски наказали розгами…

Выслушав ее грустную исповедь, я все же недоумевал: что ей надо от меня?

Не отвечая прямо на мой вопрос, она стала жаловаться на начальника Тымовского округа.

— Мне кажется, — заметил я ей, — начальник, напротив, относится к вам слишком снисходительно. Ему, например, известно, что вы сделали из своего дома шинок, и однако он смотрит на это сквозь пальцы. И если бы вы продавали одну чистую водку, а то ведь у вас какое-то особенное пиво с дурманом. Как стакан выпьешь, говорят, так целый день в голове точно гвоздь сидит.

— Ах, что вы?! Что вы?! Я вам принесу сейчас. Вы сами увидите, что вам неправду сказали.

— Нет, благодарю! Мой сторож попробовал выпить у вас стакан пива, но потом всю ночь промучился с страшною головною болью… Если вы не желаете, чтобы я вам написал прошение, то что же вы хотите от меня?

— Говорят, вы родственник генералу… Не скажете ли ему за меня несколько слов?..

Пришлось ее разочаровать, как и многих других ссыльных, приходивших с подобными просьбами.

 

В. М. Дорошевич

ЗОЛОТАЯ РУЧКА

(Из книги «Сахалин»)

Воскресенье. Вечер. Около маленького, чистенького домика, рядом с Дербинской богадельней, шум и смех. Скрипят убранные ельником карусели. Визжит оркестр из трех скрипок и фальшивого кларнета. Поселенцы пляшут трепака. На подмостках «непомнящий родства» маг и волшебник ест горящую паклю и выматывает из носа разноцветные ленты. Хлопают пробки квасных бутылок. Из квасной лавочки раздаются подвыпившие голоса. Из окон доносится:

— Бардадым. Помирил, рубль мазу. Шеперка, по кушу очко. На пе. На перепе. Барыня. Два сбока.

Хозяйка этой квасной, игорного дома, карусели, танцкласса, корчмы и Сахалинского кафе-шантана — «крестьянка из ссыльных», Софья Блювштейн.

Всероссийски, почти европейски, знаменитая «Золотая ручка».

Во время ее процесса стол вещественных доказательств горел огнем от груды колец, браслетов, колье. Трофеев — улик.

— Свидетельница, — обратился председатель к одной из потерпевших, — укажите, какие здесь вещи ваши?

Дама с изменившимся лицом подошла к этой «Голконде».

Глаза горели, руки дрожали. Она перебирала, трогала каждую вещь.

Тогда «с высоты» скамьи подсудимых раздался насмешливый голос:

— Сударыня, будьте спокойнее. Не волнуйтесь так: эти бриллианты — поддельные.

Этот эпизод вспомнился мне, когда я, в шесть часов утра, шел в первый раз в гости к «Золотой ручке».

Я ждал встречи с этим Мефистофелем, «Рокамболем в юбке».

С могучей преступной натурой, которой не сломила ни каторга, ни одиночная тюрьма, ни кандалы, ни свист пуль, ни свист розги. С женщиной, которая, сидя в одиночном заключении, измышляла и создавала планы, от которых пахло кровью.

И… я невольно отступил, когда навстречу мне вышла маленькая старушка с нарумяненным, сморщенным как печеное яблоко лицом, в ажурных чулках, в стареньком капоте, с претензиями на кокетство, с завитыми крашеными волосами.

— Неужели «эта»?

Она была так жалка со своей «убогой роскошью наряда и поддельною краской ланит». Седые волосы и желтые обтянутые щеки не произвели бы такого впечатления.

Зачем все это?

Рядом с ней стоял высокий, здоровый, плотный, красивый, — как бывает красиво сильное животное, — ее «сожитель» (так официально они называются на Сахалине), ссыльнопоселенец Богданов.

Становилось все ясно…

И эти пунцовые румяна, которые должны играть, как свежий румянец молодости.

Мы познакомились.

Блювштейн попросила меня сесть. Нам подали чай и бисквиты.

Сколько ей теперь лет, я не берусь определить. Мне никогда не приходилось видеть женщин, у которых над головой свистели пули, — женщин, которых секли. Трудно судить по лицу, сколько лет человеку, пережившему такие минуты!

Она говорит, что ей тридцать пять лет, но какая же она была бы пятидесятилетняя женщина, если бы не говорила, что ей тридцать пять.

На Сахалине про нее ходит масса легенд. Упорно держится мнение, что это вовсе не «Золотая ручка». Что это «сменщица», подставное лицо, которое отбывает наказание — в то время как настоящая «Золотая ручка» продолжает свою неуловимую деятельность в России.

Даже чиновники, узнав, что я видел и помню портреты «Золотой ручки», снятые с нее еще до суда, расспрашивали меня после свидания с Блювштейн:

— Ну, что? Она? Та?

— Да, это остатки той.

Ее все же можно узнать. Узнать, несмотря на страшную перемену.

Только глаза остались все те же. Эти чудные, бесконечно симпатичные, мягкие, бархатные, выразительные глаза. Глаза, которые «говорили» так, что могли даже отлично лгать.

Один из англичан, путешествовавших по Сахалину, с необыкновенным восторгом отзывается об огромном образовании и «светскости» «Золотой ручки», об ее знании иностранных языков. Как еврейка, она говорит по-немецки.

Но я не думаю, чтобы произношение «беньэтаж», вместо слова «бельэтаж», — говорило особенно о знании французского языка, образовании или светскости Софьи Блювштейн. По манере говорить — это простая мещаночка, мелкая лавочница.

И, право, для меня загадка, как ее жертвы могли принимать «Золотую ручку» — то за знаменитую артистку, то за вдовушку-аристократку.

Вероятно, разгадка этого кроется в ее хорошеньких глазках, которые остались такими же красивыми, несмотря на все, что перенесла Софья Блювштейн.

А перенесла она так же много, как и совершила.

Ее преступная натура не сдавалась, упорно боролась и доказала бесполезность суровых мер в деле исправления преступных натур.

Два года и восемь месяцев эта женщина была закована в ручные кандалы.

Ее бессильные, сохнувшие руки, тонкие, как плети, дряблые, лишенные мускулатуры, говорят вам, что это за наказание.

Она еще кое-как владеет правой рукой, но, чтоб поднять левую, должна взять себя правой под локоть.

Ноющая боль в плече сохнувшей руки не дает ей покоя ни днем, ни ночью. Она не может сама повернуться с боку на бок, не может подняться с постели.

И, право, каким ужасным каламбуром звучала эта жалоба «Золотой ручки» на сохнувшую руку.

Ее секли, и, — как выражаются обыкновенно господа рецензенты, — «воспоминание об этом спектакле долго не изгладится из памяти исполнителей и зрителей». Все — и приводившие в исполнение наказание и зрители-арестанты — до сих пор не могут без улыбки вспомнить о том, как «драли Золоторучку».

Улыбается при этом воспоминании даже никогда не улыбающийся Комлев, ужас и отвращение всей каторги, страшнейший из сахалинских палачей.

— Как же, помню. Двадцать я ей дал.

— Она говорит, — больше.

— Это ей так показалось, — улыбается Комлев, — я хорошо помню — сколько. Это я ей двадцать так дал, что могло с две сотни показаться.

Ее наказывали в девятом номере Александровской тюрьмы для «исправляющихся».

Присутствовали все, без исключения. И те, кому в силу печальной необходимости приходится присутствовать при этих ужасных и отвратительных зрелищах, и те, в чьем присутствии не было никакой необходимости. Из любопытства.

В номере, где помещается человек сто, было на этот раз человек триста. «Исправляющиеся» арестанты влезали на нары, чтобы «лучше было видно». И наказание приводилось в исполнение среди циничных шуток и острот каторжан. Каждый крик несчастной вызывал взрыв гомерического хохота.

— Комлев, наддай! Не мажь.

Они кричали то же, что кричали палачам, когда наказывали их.

Но Комлеву не надо было этих поощрительных возгласов.

Артист, виртуоз и любитель своего дела, — он «клал розга в розгу», так что кровь брызгала из-под прута.

Посредине наказания с Софьей Блювштейн сделался обморок. Фельдшер привел ее в чувство, дал понюхать спирта, — и наказание продолжалось.

Блювштейн едва встала с «кобылы» и дошла до своей одиночной камеры.

Она не знала покоя в одиночном заключении.

— Только, бывало, успокоишься, — требуют: «Соньку-Золотую ручку». — Думаешь, — опять что. Нет. Фотографию снимать.

Это делалось ради местного фотографа, который нажил себе деньгу на продаже карточек «Золотой ручки».

Блювштейн выводили на тюремный двор. Устанавливали кругом «декорацию».

Ее ставили около наковальни, тут же расставляли кузнецов с молотами, надзирателей, — и местный фотограф снимал якобы сцену заковывания «Золотой ручки».

Эти фотографии продавались десятками на все пароходы, приходившие на Сахалин.

— Даже на иностранных пароходах покупали. Везде ею интересовались, — как пояснил мне фотограф, принеся мне целый десяток фотографий, изображавших «заковку».

— Да зачем же вы мне-то столько их принесли?

— А для подарков знакомым. Все путешественники всегда десятки их брали.

Эти фотографии — замечательные фотографии. И их главная «замечательность» состоит в том, что Софья Блювштейн на них «не похожа на себя». Сколько бессильного бешенства написано на лице. Какой злобой, каким страданием искажены черты. Она закусила губы, словно изо всей силы сдерживая готовое сорваться с языка ругательство. Какая это картина человеческого унижения!

— Мучили меня этими фотографиями, — говорит Софья Блювштейн.

Специалистка по части побегов, она бежала и здесь со своим теперешним «сожителем» Богдановым.

— Но уже силы были не те, — с горькой улыбкой говорит Блювштейн, — больная была. Не могу пробираться по лесу. Говорю Богданову: «Возьми меня на руки, отдохну». Понес он меня на руках. Сам измучился. Сил нет. «Присядем, — говорит, — отдохнем». Присели под деревцем. А по лесу-то стон стоит, валежник трещит, погоня… Обходят.

Бегство «Золотой ручки» было обнаружено сразу. Немедленно кинулись в погоню. Повели облаву.

Один отряд гнал беглецов по лесу. Смотритель с тридцатью солдатами стоял на опушке.

Как вдруг из леса показалась фигура в солдатском платье.

— Пли!

Раздался залп тридцати ружей, но в эту минуту фигура упала на землю. Тридцать пуль просвистали над головой.

— Не стреляйте! Не стреляйте! Сдаюсь, — раздался отчаянный женский голос.

«Солдат» бросился к смотрителю и упал перед ним на колени.

— Не убивайте!

Это была переодетая «Золотая ручка».

Чем занимается она на Сахалине.

В Александровском, Оноре или Корсаковском, — во всех этих, на сотни верст отстоящих друг от друга, местечках, — везде знают «Соньку-золоторучку».

Каторга ею как будто гордится. Не любит, но относится все-таки с почтением.

— Баба — голова.

Ее изумительный талант организовывать преступные планы и здесь не пропадал даром.

Вся каторга называет ее главной виновницей убийства богатого лавочника Никитина и кражи пятидесяти шести тысяч у Юрковского. Следствие по обоим этим делам дало массу подозрений против Блювштейн и — ни одной улики.

Но это было раньше.

— Теперича Софья Ивановна больны и никакими делами не занимаются, — как пояснил ее «сожитель» Богданов.

Официально она числится содержательницей квасной лавочки.

Варит великолепный квас, построила карусель, набрала среди поселенцев оркестр из четырех человек, отыскала среди бродяг фокусника, устраивает представления, танцы, гулянья.

Неофициально…

— Шут ее знает, как она это делает, — говорил мне смотритель поселений, — ведь весь Сахалин знает, что она торгует водкой. А сделаешь обыск, — ничего, кроме бутылок с квасом.

Точно так же все знают, что она продает и покупает краденые вещи, но ни дневные, ни ночные обыски не приводят ни к чему.

Так она «борется за жизнь», за этот несчастный остаток преступной жизни.

Бьется как рыба об лед, занимается мелкими преступлениями и гадостями, чтобы достать на жизнь себе и на игру своему «сожителю».

Ее заветная мечта — вернуться в Россию.

Она закидывала меня вопросами об Одессе.

— Я думаю, не узнаешь ее теперь.

И когда я ей рассказывал, у нее вырвался тяжкий вздох:

— Словно о другом свете рассказываете вы мне… Хоть бы глазком взглянуть…

— Софье Ивановне теперича незачем возвращаться в Россию, — обрывал ее обыкновенно Богданов, — им теперь там делать нечего.

Богданов, сосланный на Сахалин за убийство.

Этот «муж знаменитости» ни на секунду не выходил во время моих посещений, следил за каждым словом своей «сожительницы», словно боясь, чтобы она не сказала чего лишнего.

Это чувствовалось, — его присутствие связывало Блювштейн, свинцовым гнетом давило, — она говорила и чего-то не договаривала.

— Мне надо сказать вам что-то, — шепнула мне в одно из моих посещений Блювштейн, улучив минутку, когда Богданов вышел в другую комнату.

И в тот же день ко мне явился ее «конфидент», бессрочный богадельщик-каторжник К.

— Софья Ивановна назначает вам рандеву, — рассмеялся он. — Я вас проведу и постою на стреме (покараулю), чтоб Богданов ее не поймал.

Мы встретились с ней за околицей:

— Благодарю вас, что пришли, Бога ради, простите, что побеспокоила. Мне хотелось вам сказать, но при нем нельзя. Вы видели, что это за человек. С такими ли людьми мне приходилось быть знакомой, и вот теперь… Грубый, необразованный человек, — все, что заработаю, проигрывает, прогуливает! Бьет, тиранит… Э, да что и говорить?

У нее на глазах показались слезы.

— Да вы бы бросили его!

— Не могу. Вы знаете, чем я занимаюсь. Пить, есть нужно. А разве в моих делах можно обойтись без мужчины? Вы знаете, какой народ здесь. А его боятся: он кого угодно за двугривенный убьет. Вы говорите, — разойтись… Если бы вы знали…

Я не расспрашивал: я знал, что Богданов был одним из обвиняемых и в убийстве Никитина и в краже у Юрковского.

Я глядел на эту несчастную женщину, плакавшую при воспоминаниях о перенесенных обидах. Чего здесь больше: привязанности к человеку или прикованности к сообщнику?

— Вы что-то хотели сказать мне?

Она отвечала мне сразу.

— Постойте… Постойте… Дайте собраться с духом… Я так давно не говорила об этом… Я думала только, всегда думала, а говорить не смею. Он не велит… Помните, я вам говорила, что хотелось бы в Россию. Вы, может быть, подумали, что опять за теми же делами… Я уже стара, я больше не в силах… Мне только хотелось бы повидать детей.

И при этом слове слезы хлынули градом у «Золотой ручки».

— У меня ведь остались две дочери. Я даже не знаю, живы ли они, или нет. Я никаких известий не имею от них. Стыдятся, может быть, такой матери, забыли, а может быть, померли… Что ж с ними? Я знаю только, что они в актрисах. В оперетке, в пажах. О, Господи! Конечно, будь я там, мои дочери никогда бы не были актрисами.

Но подождите улыбаться над этой преступницей, которая плачет, что ее дочери актрисы.

Посмотрите, сколько муки в ее глазах:

— Я знаю, что случается с этими «пажами». Но мне хоть бы знать только, живы ли они, или нет. Отыщите их, узнайте, где они. Не забудьте меня здесь, на Сахалине. Уведомьте меня. Дайте телеграмму. Хоть только — живы или нет мои дети… Мне немного осталось жить, хоть умереть-то, зная, что с моими детьми, живы ли они… Господи, мучиться здесь, в каторге, не зная… Может быть, померли… И никогда не узнаю, не у кого спросить, некому сказать…

«Рокамболя в юбке» больше не было.

Передо мной рыдала старушка-мать о своих несчастных детях.

Слезы, смешиваясь с румянами, грязными ручьями текли по ее сморщенным щекам.

О, проклятый остров, где так много горя!