— Вставай, любезный! — толкнул рабочий неподвижно лежавшего барона.

— Не видишь, что он мертв, — остановил его другой. — Смотри, кровь…

— Ну, вас, черти; чего остановились? Эка невидаль, пьяного не видели! — крикнул третий рабочий.

— Нет, тут не пьяный, тут что-то неладно, — сказал первый. — Смотрите, ребята, и рот машинкой закрыт!

— Смотрите: дышит, глаза открыл.

— Чего смотреть, взял бы да и вынул машинку изо рта. А ты бы вот, любезный, — обратился он к подошедшему старику в засаленной блузе, — ты бы принес маленько водицы.

Старик бросился к консьержу.

— Воды!.. Воды!..

Рабочие развязали барону руки и вынули изо рта кляп.

— Ну, вот и вода; глотните-ка хорошенько, — сказал старик, поднося к устам барона эмалированный ковшик.

— Спасибо, господа, — сказал барон, ища глазами цилиндр, валявшийся посредине улицы. — Я вам очень благодарен.

Он вынул из кармана горсть серебряных франков.

— Что вы, что вы, нам ваших денег не надо, — обиделись рабочие.

— В таком случае, господа, позвольте в знак благодарности пожать ваши руки!

С этими словами барон пожал руки четырех рабочих

Собралась целая толпа спешивших на работу блузников.

Барон перешел на другую сторону.

Тут только он начал приходить в себя.

Его сердце болезненно сжалось. Он вспомнил Хризанту.

Барон ускорил шаги, он почти бежал. В его душе стоял крик ужаса и нравственного страдания. Он только что пережил унизительное насилие азиатов, возмущавшее его нравственное чувство.

— Хризанта, бедная Хризанта, — громко, сам того не замечая, кричал барон.

Пешеходы удивленно смотрели ему вслед. Разорванная сорочка, сдвинувшийся галстух, окровавленное лицо и руки невольно останавливали внимание публики.

— Нет, это я так не оставлю, — продолжал он громко рассуждать с самим собой. — Это башибузукство… Я пойду к префекту, к министру, к президенту, к своему послу… но добьюсь возмездия.

Его душили слезы негодования.

— Везите в префектуру, — кликнул он фиакру, садясь в открытую коляску, стоявшую на площади.

Барон проехал в префектуру и настойчиво потребовал свидания с префектом, но тот, под предлогом усиленных занятий, переговорить с бароном поручил своему помощнику.

Барон в резких выражениях заговорил о неустройстве, о необеспеченности от уличных нападений, о японских шпионах.

Все это говорилось бароном с такой горячностью, с таким повышением тона, что все присутствовавшие в приемной зале не могли не обратить на это внимания.

Помощник префекта растерялся.

Он попросил барона присесть и сам прошел в кабинет начальника.

— Господин префект, — сказал помощник, — барон рассказывает невероятные вещи. Он уверяет, что сделался предметом нападения на набережной Орсе и даже показывал окровавленные голову и руки. Он ранен в голову, а принцесса Коматсу увезена в наемной карете, в которой они ехали.

— Извините, — сказал префект, обращаясь к депутату департамента Сены, комфортабельно сидевшему в обитом кожей кресле. — Я должен переговорить с бароном наедине.

Депутат лениво поднялся с кресла и, выпуская клубы дыма из своей трубки, прошел в приемную. В кабинет префекта вошел барон.

— Мой помощник рассказал мне сейчас невероятные вещи. Так вы сделались предметом нападения на набережной Орсе? Расскажите подробно, как все это случилось.

Барон заговорил…

— Это изумительно, прямо невероятно, — воскликнул шеф полиции. — Пожалуйста, не волнуйтесь, я сейчас же приму меры.

Префект подошел к телефону.

— Соедините меня с господином Легреном, 16-920. Алло. Попросите господина Легрена сейчас приехать ко мне.

Обращаясь к барону, префект продолжал:

— Вы видите, барон, я сейчас же вызвал начальника сыскной полиции. Поезжайте в «Континенталь», вслед за вами приедет агент полиции и произведет самое тщательное дознание. Можете быть уверены, барон, что законы во Франции для всех одинаковы и что мы никаким иностранным проискам не сочувствуем, а тем более никогда не допустим, чтобы на улицах Парижа совершались такие бесчинства.

— Благодарю вас, господин префект, — сказал барон и протянул ему руку.

Вернувшись в отель, барон с удивлением убедился, что номер заперт на ключ.

— Дайте ключ! — крикнул он коридорному. Но тот ушел и больше не показывался.

Потеряв терпение, барон спустился к швейцару.

— Где мой ключ?

— Ваш номер сдан.

— Каким образом?

Швейцар сконфузился.

— Пожалуйста, спросите обо всем господина метрдотеля. Он вам все скажет. — И, обращаясь к тут же стоявшему лакею, швейцар крикнул:

— Позови метрдотеля.

Метрдотель, приподнимая цилиндр, любезно раскланялся с бароном и сообщил, что полчаса тому назад какой-то господин восточного типа занял его номер.

— Он даже не был еще убран, — добавил метрдотель, — но господин пожелал именно этот номер. Я вам дам еще лучший, рядом, — успокаивал он его.

Барон молча пошел за метрдотелем. Действительно, ему была предложена роскошная комната, выходящая окнами на Риволи.

— Хорошо, я тут остаюсь. Велите принести мне теплой воды, мыла и полотенце.

— К вашим услугам, — сказал метрдотель, удаляясь.

— Кто бы это мог быть в моем номере? — задумался барон. — Может быть, Ямато или кто-нибудь из его клевретов?

Лакей принес теплой воды и мыла.

— Приготовьте чашку черного кофе и пришлите сюда швейцара.

Барон обмыл голову. На затылке его запеклась кровь. Воротник, сорочка и манжеты были в крови.

— Войдите, — крикнул барон пришедшему швейцару. — Назовите мне фамилию кучера, который меня сегодня возил. Вы его нанимали, не правда ли?

— Нанимал его комиссионер Андре.

— Но вы его знаете в лицо?

— Нет, в первый раз видел сегодня.

— Так то не был экипаж отеля?

— Нет, барон! Экипаж отеля так рано никогда не выезжает.

— Хорошо, довольно. Не можете ли мне сказать: господин, занявший мой номер, дома или нет?

— Он только что ушел.

— Можете идти.

— Надо будет сейчас написать Канецкому, — подумал барон, направляясь к письменному столу.

В комнату громко постучались.

— Войдите.

Высокого роста господин с петлицей «Почетного легиона», снимая шляпу, медленно вошел в комнату.

— Вы барон фон-дер-Шаффгаузен?

— Да.

— Я начальник сыскной полиции Легрен.

Барон попросил его сесть.

— Я только что говорил со швейцаром, которому поручил накануне нанять экипаж для роковой поездки. Он все сваливает теперь на какого-то Андре и уверяет, что кучера видел в первый раз.

— Будьте покойны, — заметил начальник, — мы сумеем ориентироваться. Вы меня простите, но я сейчас должен отправиться на место происшествия. Вас же прошу обождать моего возвращения.

— Прекрасно.

Когда г. Легрен ушел, барон сел писать Канецкому.

— Вот так; теперь надо написать письмо моему послу. На всякий случай это не лишнее. Пусть он знает, в чем дело. Я предчувствую, что это только начало драмы.

Окончив письмо на имя германского посла, барон спокойно вздохнул.

— Кому бы поручить доставку писем? Тут, по-видимому, все подкуплены. Пошлю за комиссионером.

Явился старик с огромной седой бородой.

— Могу ли на вас рассчитывать? — начал барон.

— Вполне, — грубовато ответил посыльный.

— В таком случае вот два письма; вы мне сюда доставите ответ. Я буду ждать.

Посыльный взял оба письма и, взглянув на конверты, спросил:

— Которое нужнее?

— Господину Канецкому.

Посыльный, не проронив ни слова, быстро вышел из номера.

Барон остался один.

Он чувствовал, что ему чего-то недостает и призадумался.

Его охватила грусть.

Мысль о Хризанте щемила его сердце.

— О, я проучу этих японцев! — воскликнул барон, ударив кулаком об стол.

Но тут его охватило отчаяние.

— Они ее увезут… я ее не увижу… Боже, Боже… какое несчастье!

Барон заплакал.

Никогда еще в жизни барон не страдал так жестоко, как теперь.

Оно и неудивительно. Жизнь его вообще сложилась очень странно.

Тринадцати лет, обидевшись на отца, барон без шапки выбежал на улицу и отправился к дяде, который состоял профессором берлинского университета.

Окончив курс и поступив в ряды блестящего полка, барон часто вспоминал дядю, который имел громадное влияние на его развитие. Барон имел мягкое сердце и его часто мучила мысль, что он не простился с умирающим отцом, который так хотел его видеть перед смертью.

Но барон не мог простить отцу оскорбления, которое тот нанес ему в присутствии его товарища по корпусу.

Это была сильная, даровитая натура. Сангвинический темперамент сделал барона впечатлительным и горячим. Но благородная кровь предков, холодных и строгих тевтонских рыцарей, внесла в этот темперамент чувство достоинства, благородство и безупречную честность.

Барон не уживался со строгой дисциплиной прусского режима. Его интересовали наука, техника, искусство. Унаследовав от отца богатую библиотеку, он с жадностью перечитал весь философский отдел.

Мировые вопросы, жажда деятельности требовали творческого выхода и могучая натура изнывала под гнетом внутренней борьбы.

Он не был способен на подлость, на коварство, лукавство и двуличие, а потому немногочисленные друзья видели в нем самоотверженного, доброго товарища, не покидавшего их даже при тяжелых обстоятельствах жизни.

Барон обладал необыкновенной бодростью духа, но теперь он приходил в отчаяние при одной мысли, что его навеки разлучили с любимой женщиной.

— Простите, барон, — раздался голос неожиданно появившегося метрдотеля. — Тут пакет есть на ваше имя.

Метрдотель подал элегантный, маленький, запечатанный конверт с печатью японского посольства.

— Хризанта, — подумал он.

— Прикажете подождать ответа?

— Пусть подождут, я сейчас занят немного.

Метрдотель ушел.

Едва закрылась дверь, как барон поспешно открыл письмо и прочел:

«Мой дорогой, ненаглядный!

Нас постигло великое несчастье. Я в руках посла и, как в тюрьме, нахожусь под надзором надсмотрщиков. Посол был так добр, что разрешил мне свидание с тобой. Но он меня не выпускает и, если ты хочешь видеть меня, приходи скорее, скорее, покуда меня еще не отправили в Японию.

Тебя обнимает и целует улыбающаяся сквозь слезы в чаянии видеть тебя вся твоя Хризанта».

Письмо выпало из его рук. Голова барона закружилась. Он ухватился за спинку кресла, чтобы не упасть.

— Боже праведный! — воскликнул он. — Что мы им сделали? За что нас так терзают!

Барон зашагал по комнате, поминутно прислушиваясь и не зная, на что решиться.

Появление Канецкого несколько успокоило его.

— Друг мой Эдмунд! — воскликнул тот. — Какие мерзавцы эти японцы, Эдмунд, душа моя!

И бросился обнимать барона.

— Сядь, успокойся, не кричи, а то тут стены-то не толстые, все слышно. Лучше прочитай письмо Хризанты!

Канецкий принялся читать.

— Вот как! — рассвирепел Канецкий, пробежав письмо. — Тебя хотят заманить…

— Я и сам не знаю, пойти или нет?

— Пожалуй можно пойти, например, со мною… Но только надо, подобно индейцам, вооружиться с ног до головы. Да и то еще, того смотри, из-за портьеры предательски подстрелят.

— Я и сам думаю, что нам придется принять меры предосторожности. Во всяком случае, следует обождать возвращения начальника сыскной полиции. Надо с ним посоветоваться.

— Куда же он поехал?

— На следствие.

— Ну, знаешь, друг мой, ты на полицию тоже не особенно-то полагайся. Я бы на твоем месте обратился к содействию печати. Стоит «Фигаро», «Petit Journal», «Gil Bias» обрушиться на префекта или министра внутренних дел, чтобы этих японских разбойников немедленно разыскали.

Барон призадумался.

— Пожалуй, ты прав, дорогой мой друг, — сказал барон, глядя на Канецкого, — но как же быть? Пойти-то надо!

— Пойти мы пойдем, я не боюсь этого, только надо захватить пару браунингов да несколько кинжалов. По пути я зайду в клуб журналистов и там расскажу про инцидент.

— Да ведь это невозможно, тогда моя фамилия и имя Хризанты станут притчей во языцех.

— Милый мой, — рассмеялся Канецкий, — ваш роман вот уже второй день не сходит со столбцов печати. Ко мне домой приходили даже за твоим портретом и спрашивали, как бы достать карточку принцессы.

Барон изумился.

— Печальная известность! Но что делать! Остановиться на полпути уже нет возможности.

— До свиданья! Через два часа буду обратно.

Барон, проводив друга до дверей, вернулся к письменному столу и внимательно стал разглядывать письмо и конверт Хризанты.

Посольская бумага и конверт со штемпелем навели его на мысль о том, что она писала с ведома, а может быть, под диктовку посла или под угрозой.

Между тем вернулся начальник сыскной полиции.

— Господин барон, могу вам сообщить, что кучер вашей кареты скрылся из Парижа, а швейцар отеля и пресловутый Андре сейчас подвергнутся допросу.

Барон что-то хотел возразить, но г. Легрен, не дожидая ответа, продолжал:

— Pardon, еще одно слово. Вы сейчас получили письмо от принцессы и вас приглашают туда, но вы не ходите.

— Почему?

— Перешагнув порог посольского дома, вы лишитесь защиты французских законов, так как вы тогда уже будете находиться на японской территории, а не во Франции. Ведь вам известно, что все посольства и даже консульства в этом отношении пользуются исключительными правами экстерриториальности. Случись с вами какое-нибудь несчастье, и мы не в силах были бы проникнуть в здание посольства, не вызывая casus belli.

— Это мне известно. Но как же, по вашему, поступить?

— Караулить снаружи. Там, на Avenue Margeau, находятся меблированные комнаты мадам Арневиль. Посадите туда кого-нибудь, пусть по очереди караулят.

— Неужели же французское правительство наглые проделки шпионов оставит без внимания? — воскликнул барон, негодуя.

— Я ничего не могу вам сказать. Обратитесь к префекту.

— A propos! У меня к вам просьба. Пожалуйста, допросите свидетелей внизу, в конторе, а не у меня в номере.

Уходя, г. Легрен столкнулся с метрдотелем.

— Ждут ответа на письмо.

— Передайте, что ответ я пришлю, — ответил барон.

Прошло еще добрых полчаса, пока вернулся Канецкий.

Барон принялся молча наблюдать за тем, как Канецкий терпеливо перерезал бечевки пакетов и доставал револьверы, патроны и тонкую стальную сетку, нечто вроде мелкой кольчуги.

— Так как же? Идем или не идем? — спросил Канецкий.

— Придется пойти, хотя начальник полиции меня убеждал принять выжидательное положение.

— Брось. Я сейчас был в клубе журналистов. Там сотрудники кончали утренний репортаж. Все им рассказал и добавил, что в пять часов вечера барон со своим другом пойдут в атаку посольства. Каково!

Канецкий громко расхохотался.

— Да ведь это вызовет целый скандал в Париже, около посольства соберется миллион людей, tout Paris!

— А ты как же думал? Я не без цели распространил о нашем намерении. Это прекрасная охрана, — возразил Канецкий. — А кстати, нам завтракать пора, поедем!

Канецкий заказал у Пайяра прекрасный завтрак.

Друзья были в радужном настроении.

У них созрел план смелый и решительный.

В душе барона было много отваги, едва сдерживаемой критикой разума.

Под влиянием Канецкого он был способен на рискованные предприятия.

— Как хочешь, а мы с тобой раздавим за здоровье будущей четы склянку редерера, — сказал Канецкий, нажав электрическую кнопку звонка.

— Принесите редерера, да льда побольше, — распорядился Канец-кий, увидав лакея.

На столе появилась роскошная серебряная ваза с бутылкой, покрытой салфеткой.

Канецкий сам налил плоские хрустальные вазочки и, чокнувшись с бароном, запел цыганский мотив:

Прочь мрачные думы, тревоги, печали Долой вы из сердца, долой!

Пусть будет светло там, как в этом кристалле Янтарная влага с веселой игрой…

Канецкий, выпив бокал, подошел к барону и поцеловал его.

— Ты, конечно, не понял песни. Ну, вот, я тебе переведу смысл ее. — И Канецкий принялся с пятого в десятое переводить слова цыганского напева.

Барон помолчал, его мысли витали где-то далеко.

— Пора по домам. Наше оружие в отеле, — как бы спохватившись, сказал барон.

Заплатив по счету, друзья вышли из ресторана.

Была нанята карета, в которой они направились к отелю «Континенталь».

Ямато неустанно следил за всяким движением барона.

Вокруг отеля и около ресторана Пайяра сновали ставленники этого японского шпиона.

Номер, который раньше занимал барон, был перерыт. Ямато на-дееяся найти там какие-нибудь отрывки корреспонденции барона, из которой было бы возможно сделать более или менее вероятное заключение о намерениях этого ненавистного ему человека.

Ямато ненавидел европейцев, всей душой сочувствовал панмонголистической пропаганде и во всяком белом видел врага своего отечества.

По выходе друзей из ресторана, Ямато выбежал из соседнего кафе и помчался вслед за ними другой карете.