НИ ОДИН народ не может жить без общенационального эталона, без образца и идеала. Пушкин — один из наших светочей. В это чудное имя мы вкладываем целый мир и программу. Если армия народная, она не может но исповедовать пушкинский идеал. Появятся ли Пушкин и лицейский дух в наших школах и военных училищах? Как бы это ни звучало неожиданно, но, взвешивая каждое слово, беру на себя смелость заявить, что сегодня, когда многие бросились в разоблачения, а иные даже смакуют их, для обновления школы, армии и общества нет более партийной темы и, если хотите, военной темы, чем пушкинский идеал.

Мы часто приводим прекрасные слова Гоголя о том, что Пушкин — тот самый идеальный тип русского человека, которому суждено явиться на родную землю через несколько столетий. Если мы признаем эту мысль пророческой, а, судя по обилию печатных ссылок на Гоголя, мы признаём ее таковой, то почему бы нам не найти в себе мужество признать, что именно мы призваны выработать тот тип учителя и офицера, который будет способствовать приходу этого человека? Мы все, по словам Блока, грешим перед веселым именем Пушкина. Разве не в наших силах изжить этот грех? Мы ждем не Пушкина, не мессию, не одного человека. Мы, по Гоголю, всем строем жизни призваны выработать исторический тип личности, национальный тип, близкий к пушкинскому.

В Пушкине счастливо воплотился тип русского офицера. Именно офицера, солдата ермоловской поры. Генерал Липранди, боевой офицер, умный и наблюдательный разведчик, запишет: «Другой предмет, в котором Пушкин никогда не уступал, — это готовность на все опасности», — и там же отметит его «всегдашнюю готовность встать лицом со смертью». Десятки опытных офицеров присоединились бы к утверждению Липранди, что Пушкин «создан был для поприща военного». Он рвался | Эрзерум. Его всю жизнь тянуло к полю чести, к бивакам, к выгоревшим на солнце белым палаткам русской рати, туда, где вел боевые действия Отдельный кавказский корпус, в рядах которого дрались «лицейские, ермоловцы, поэты», самая просветленная и отважная часть русских мужчин. На родине их именовали уважительно «кавказцами». Верхи это слово произносили с опаской — офицеры-«кавказцы» были известны дерзостью, умом и независимостью нрава. Пушкин чутко уловил это, он почувствовал, что благословенные пулями «кавказцы» смотрят твердо, держатся прямо и в их немногословии есть нечто, из чего отливают стихи особой ковки. Боевые офицеры были любимой средой Пушкина с лицейских лет.

У Пушкина характер ратника, знавшего о тайне «упоения в бою», всегда искавшего битвы и умершего с оружием в руках, стрелявшего, истекая кровью, защищая на поле битвы у Черной речки честь русской семьи. Это подлинный Пушкин — эталон мужчины, отца, семьянина и друга, не Пушкин музейный, не поэт «пушкинистов», копающихся в его сердечных делах, постели, долгах и радующихся его мнимым ссорам с власть придержащими. Пушкин гораздо более верен себе и нам в строках: «Страшись, о рать иноплеменных, России двинулись сыны». Только с таким боевым подвижничеством и мог отец четырех детей броситься к Черной речке. И пусть не всхлипывают поздние пушкинистки, он умер прекрасной смертью, как мужчина, как дворянин, как витязь.

Что мы можем сделать для детей будущих воинов на этом дарованном нам отрезке жизни?

Для здоровья всего живого и полноты бытия необходимо мудрое сочетание постоянства и изменчивости. Когда жажда перемен становится зудом, а реформаторов с заемной мыслью, непереваренными мечтаниями плодится множество, когда забывают предостережение Руссо, что «нет такой законной выгоды, которую не превысила бы незаконная», вот тогда революционными становятся уже действия тех, кто защищает устои, Не правда ли, на первый взгляд парадоксальная мысль? Однако если революционность — это положительное жизнеутверждение, то защиту истоков, классики, основ, среды, почвы, йреданий у. передача их потомству в незамутненной чистоте нельзя не признать деянием революционным и возвышенным. Вот для чего нужны новые военные лицеи, нужна классика юношам, нужны как воздух и греческий, и старорусский языки, и римская доблесть, и история, интерес к которой — верный признак молодости общества, а по нашему национальному наставнику Пушкину, «воспоминание — самая сильная способность души».

Самая большая беда, которая мешает нам всем и будет самым большим злом, мешающим становлению характера, есть всепроникающая в нашу жизнь фамильярность. Она сравнима с тем незаметным грибком, который разъедает самые крепкие здания, когда фундаменты и кладки превращаются в труху. Монолит бывает уже трухляв при внешней прочности. Мы тыкаем друг другу, переходим на жаргон, скороговорку, сквернословие, в двери уже не входим, а протискиваемся. Мы не умеем ни сесть, ни встать, ни уступить. Фамильярничаем с классикой, с прошлым, с властью, с устоями. У нас на лицах или казенная серьезность, или хихиканье. Иронизируем по поводу всего высокого и тем ежеминутно разрушаем его. Ирония же всегда фамильярна, она всегда смотрит исподтишка, всегда снизу вверх и всегда разрушительна. Мы фамильярничаем с Пушкиным, смакуя его озорные мальчишеские безделки, глумимся над его памятью, когда предлагаем поговорить «о странностях любви». Фамильярничаем с родным языком, называя блуд хитрым заемным словом «секс», встречу переиначили в «брифинг», многообразие — в «плюрализм» и т. д., и т. п.

В ритуале общения людей заложены глубокий смысл защиты человеческого достоинства и самобытные начала уклада. Наши деды, обращаясь к юноше и даже подростку по имени и отчеству, тем самым охраняли, возвышали и приобщали молодого человека к единству с миром взрослых, как бы готовили к предстоящей ответственности. Нелепо называть человека из англосаксонского мира по имени и отчеству, как дико русских мужчину или женщину называть одним именем. И не надо нас насильно к этому приучать, как бы ни пытались «Московские новости» быть западнее, чем сами западники. Но мы не примиримся с их «Михаил Горбачев», для нас он всегда Михаил Сергеевич, Если Рейган — Роди, то это дело его соотечественников, и нас не касается. Обращение — часть духовной гигиены общества, в ней межличностный климат, такт, норма, все, что созидает и оберегает. Считаю недопустимым, чтобы наши космонавты, как водится, переговариваясь с орбиты со своими друзьями-офицерами на земле, голосили из поднебесья на одну шестую часть света: «Коля! Как ты там?! Вася! Как самочувствие?..» и т. д. Нас не касается интимная форма обращения между друзьями. Но для всей страны, как для командования, так и для миллионов мальчишек, полковник, космонавт, герой не может никогда и ни при каких обстоятельствах быть ни Колей, ни Васей, ни Юрой, а Юрием Алексеевичем, коль речь заходит о Гагарине, как, впрочем, о любом нашем офицере. Никто не сможет подсчитать силу ущерба, которую подобная фамильярность наносит обществу, и особенно душам будущих новобранцев.

Фамильярность, как и ирония, обладает разрушительной силой в своих «мегатоннах». Мы в армии фамильярничаем с мундиром, когда перед увольнением в запас строгий и потому благородный воинский наряд обвешиваем и обшиваем мещанскими побрякушками, но худшая из фамильярностей — это потеря дистанции между солдатами и офицерами и холопско-барские взаимоотношения между офицерами во время приветствия, когда старший по званию не отвечает на приветствие младшего. Убежден, что офицеры выжгут из своей среды эти манеры, когда поймут, что они незаметно для них заползли в их жизнь из чуждого мира с его заземленностью, узостью кругозора, культом импорта и штампами вместо мыслей.

Вопреки мещанскому мелкотравчатому опыту беру на себя смелость утверждать, что деньги всегда пахнут. Вопреки расхожей пошлости «тот, кто крутится, не умеет жить»...

Рыба гниет с головы... Поговорка эта не имеет ничего общего с народной мудростью, а родилась в среде завистливой и подглядывающей дворни. Плохой солдат всегда обвиняет в поражениях командование, хороший солдат во всех неудачах корит себя — это древняя добродетель настоящего воина. С какого бы места ни гнила рыба, армия всегда держится дольше всех, именно потому сегодня пушкинский дух, пушкинская иноческая простота, просветлепность и готовность к праведному бою более всего в нашем обществе живут я воинах. И Советская Армия — сила не только вооруженная, но прежде всего сила духовная и культурная, народная школа воспитания патриотов, интернационалистов.

Очевидцы свидетельствуют: когда мы вошли в Афганистан, народ забрасывал цветами советские военные машины, потому что надеялся, что они избавят их от братоубийственной гражданской войны. Кухонная болтовня о том, что пуштун только тогда счастлив, когда стреляет, рассчитана на ванек, не помнящих ни своего родства, ни тем более чужого. Таких народов в мире нет. С бедра стреляют только в Голливуде, среди картонных декораций. Афганский народ втайне надеялся, что «шурави» принесут им то, что русские даровали среднеазиатским и кавказским народам, а именно исполнение сокровенных чаяний всех малых народов сегодняшней Азии, т. е. справедливую жизнь.

Здесь не уместны ни рецепты, ни поучения, но коли гласность дает кое-кому право смаковать паши неудачи, то почему не высказать скромное предположение созидательного свойства и не выразить личное убеждение, что мы сделали верный, своевременный и решительный шаг, введя войска в Афганистан. Только не стоило делать благородный шаг, озираясь, втихомолку и крадучись, а надо было честно оповестить народ и попросить у него моральной поддержки.

Длительные войны русского самодержавия по усмирению Кавказа, длившиеся чуть ли не полстолетия, породили со стороны русских офицеров Лермонтова, Марлинского, Одоевского, а также Пушкина прекрасные поэмы, стихи и прозу, полные глубокого уважения к сопернику, ставшие и для горцев гимнами братства. Ведь и горцев поддерживала непрерывно Турция дипломатически, идейно, оружием, агентурой. Но черкеска стала и русским битвенным нарядом. Горцы перенимали огнестрельное оружие у русских, последние заимствовали лучшие в мире кавказские клинки. Нижегородские драгуны — воины одного из лучших русских кавалерийских полков в 1834 году приняли на вооружение кавказскую шашку. Вскоре это оружие в большинстве полков нашей кавалерии вытеснило повсеместно немецкие и французские клинки.

Когда Киплинг воспевал строителей империи, несущих в Азии бремя белого человека, другой его современник — Лев Толстой создал, точнее, высек резцом образ несгибаемого и неистребимого врага своей империи Хаджи Мурата. Такого понимания братства не знала европейская культура, подобное великодушие было нормой русской армии со времен «Повести временных лет». А пришел Октябрь, и даже самые малые племена Кавказа: кабардинцы, чеченцы, авары, адыгейцы — все получили свою государственность.

В Средней Азии старая русская армия провела ряд мероприятий по сближению с коренным населением, которые можно назвать образцом деятельной культуры. Но мы вошли в Афганистан, не взяв с собой своего драгоценного наследия, забыв опыт. Сейчас мы шарахнулись 6 другую сторону и стали наперебой состязаться в самовысекании с унтер-офицерской вдовой.

Наши солдаты и офицеры показали, что народ не утратил душу, не заложил ее за импорт. По радио передали встречу со школьниками воина-интернационалиста из Белоруссии Павла Шитько, кавалера ордена Красной Звезды. По просьбе слушателей передачу повторили. Павел рассказывал дельно, спокойно, трезво и честно. Он говорил: «Мы там часто слушали радио врагов. И то и дело из-за кордона твердили, что коммунисты задавили исконный русский воинский дух, что русские уже не те, что были раньше, в них уже нет того, чтоб за честное дело встать и даже жизнь отдать».

Ошиблись они. Как говорили раньше: «Славяне есть славяне». Еще Павел заметил, что в роте были и туркмены, и грузины, и казахи, а как пули неприятельские засвистят, так все становятся ближе братьев, как прошитые одним чувством.

Оторванные от Родины, юноши проявили зрелость мужей, они кровью и утратами, терпением и отвагой продолжили древнюю воинскую отечественную традицию подвижничества. Они часто в одиночку решали проблему своей духовной правоты. Для нашего солдата нет более важного на свете вопроса в битве, чем осознание, прав он или не прав, должен он пустить в ход оружие или нет. И там, в горах, вдруг в ритме песни в стиснутых не мальчишеским бременем душах, стихах и поступках засветился пушкинский свет дружбы, ясности и лиризма. Они почувствовали, что несут вдали вахту, смысл которой еще неясен их современникам, что они уже переросли душой сверстников, уже увидели новую даль. Ни на минуту мысль о Родине не покидала их. Никогда никто не докажет Валерию Бурко, лишившемуся ног, что его отец сгорел в вертолете зазря, за чью-то ошибку. Если бы его можно было бы сбить таким политиканством, он не пошел бы без ног в Военно-воздушную академию имени Ю. А. Гагарина. Как не стал бы проситься без ног майор Валерий Брачиков снова в десант, и непременно в Афганистан. Жажда приключений? Нет, это другие солдаты. За всех них сказал поэт Саша Карпенко, обожженный в Афганистане:

Для полноты старинной традиции не хватает еще чуточку хотя бы понимания противника, его страданий, его доблести, его заблуждений и верности. Много темных сил вмешалось в эти девять лет. Мы еще услышим такие перлы дезинформации по отношению к Афганистану, которые затмят геббельсовские «открытия». Еще будут зверствовать в кинокадрах под видом «русских» и «афганской армии» переодетые диверсанты, еще прибавят в число жертв всех умерших своей смертью, нечистой суетливостью только осквернят тех детей, женщин и стариков, кто трагически погиб. Афганцы, и заблуждаясь, показали себя народом гордым, бедным и непреклонным. Они еще раз показали, что англичане дважды вовсе не случайно были разбиты в этих горах. Уверен, что мы нашли бы с ними общий язык без посредников, прояви мы сразу же, еще в 1979 году, столько же политической мудрости, сколько доблести показали солдаты.

Наши воины принесли с собой на Родину самое большое богатство народа, которое стоит всего золота земли, всех сокровищ и всех благ на свете, — они сохранили и закалили то, что дает здоровье, силу и счастье, и все это вмещается в одно самое чудное на свете слово — верность. Они не изменили ни присяге, ни дружбе, ни долгу. А верность неразрывна с честью, что в сердце каждого честного мужчины живет с его первым криком.

Я бы привел здесь, как это ни звучит неожиданно, слова Альфреда де Виньи из его прославленной книги «Неволя и величие солдата», которую мы издали в «Памятниках мировой литературы».

«Какое-то неизъяснимое жизненное начало присуще этой странной, гордой добродетели, которая стойко держится, невзирая на все наши пороки, и даже как-то сообразуется с ними, развиваясь за счет их усилия. Тогда как все остальные добродетели, казалось, нисходят с небес, чтобы поддержать и возвысить нас, эта добродетель Исходит как будто от нас самих и стремится в небо. Эта Добродетель исключительно человеческая, словно порожденная самою землею, не сулящая небесного венца после смерти; добродетель эта неотделима от жизни... Это суровая религия, не знающая ни символов, ни образов, ни догм, ни обрядов, — откуда же у людей возникает ощущение ее неотъемлемого могущества? Неотделимая стойкость духа поддерживается в борьбе против всех и против самого себя при мысли, что он хранит в груди некое неприкосновенное «святая святых», нечто вроде второго сердца, где царит божество. Отсюда к человеку приходят внутренние утешения, тем более высокие, что ему неведомы ни подлинный источник их, ни смысл; отсюда — внезапные прозрения, открывающие перед ним суть истинного, прекрасного, справедливого; отсюда — луч света, освещающий ему путь... Это убеждение, которое как будто еще свойственно всем и безраздельно господствует в рядах армии, зовется честью».

Верность — это национальное достояние, с которым народу, как и каждому человеку, не страшны никакие жизненные бури. Каждый час нашей жизни экзаменует нас на преданность этой становой добродетели. Пушкин победил на Черной речке, смертью своей смерть поправ и завещав нам верность чести.

Обновлению жизни должно сопутствовать очищение родного языка, избавление его от мертвых догм, от штампованного газетного хлама, от стершихся понятий, привнесенных потребительским жаргоном и обрезанной памятью, бедности мысли и скудного набора усеченных телевизионных речений, напоминающих слова-выкрики вроде «четко», «отлично». Но и этот малый запас слов захламлен у нас и забит из подобострастия западными заимствованиями. А самое страшное — это когда происходит через слова подмена глубоких понятий, когда благородный смысл постепенно, незаметно и вполне мирно меняется на противоположный ему по значению. Идет медленное удушение слова, несущего в себе тысячелетия опыта, страданий и надежд. Как это, кстати, и случилось со словом «культура», в основе которого древнее слово «культ», что значит «служение», «возделывание», «защита», «очищение», «почтение».

Когда приходит в общество пора обновления, наступает время перестроек, очищения отечественного наследия. Сегодня тема нашего разговора «Армия и культура». Когда-то эти два слова несли в себе один и тот же дух служения. Но разобщаются и отчуждаются не только ведомства, расходятся слои, обособляются группы и разъединяются люди. И прежде всего умирают слова. Надо бы, видимо, провести множество, скажем, семинаров и пригласить людей к общенародному разговору на тему, что такое культура. Десятилетиями люди приучаются находить «культуру» там, где ее никогда не было. Есть ли какой-либо смысл в понятии «парк культуры и отдыха»? И что общего у этого парка о сельским Домом культуры, соцкультбытом и т. п.? Но попытаемся в меру сил приблизиться хотя бы к первоначальному, чистому и животворному смыслу слова «культура».

Культура — это то, чего нельзя увидеть глазами, нельзя ни потрогать, ни взять в долг, ни заложить, ни осязать, а тем более купить, но единственно можно передать. «Традиция» в переводе означает «передача» — слово русское, честное и точное. Передал или не передал отец сыну — вот на чем зиждется культура. Разве вы можете пощупать руками верность, одолжить надежду или купить бескорыстие, доброту, милосердие? А ведь это и есть культура.

Культура есть здравый смысл, ибо она — психическое здоровье. Культура есть красота, ибо она — физическое здоровье. Культура есть достоинство и совесть, ибо она— нравственное здоровье. А еще культура — это верность отцу и матери, верность роду и отечеству, это правдивость и нежность, доброта и бесстрашие, которые всегда вместе, ибо сострадание есть отвага души. Значит, культура — это преданность всем своим истокам, словом, она есть любовь, она — здоровье, она — верность. Все эти слова равнозначны по смыслу. Нечистый воздух, грязная вода, отравленная почва — следствия того, что подлинная культура заменена как бы на чиновный «соцкультбыт».

Подлинная культура тяготеет не столько к образованию, сколько к воспитанию. Культура есть то, что не имеет специализации, не поддается подсчету, неразложимо и чего нельзя приобрести с дипломом или степенью, а тем более с должностью. Потому крестьянин может быть глубоко культурен, а академик — хамом, офицер может быть высококультурен, а культуролог невежествен, а то и просто, по К. Марксу, «профессиональным кретином».

Культуре не учатся по книжке, ибо она вся в поступке, в действии, в живом слове. Лишившись здравого смысла там, где надо принять решение на уровне целого организма, мы призываем в советчики специалистов, профессионалов, академиков, то есть тех, кто всю жизнь буравил частность, и запутываемся окончательно, забывая, что нобелевский лауреат может, допустим, расщеплять атом, но быть полным олухом в неразложимой жизни и политике. Все наше столетие запуталось при оракулах-профессорах. Один профессор, вроде Фрейда, наотрез отказывался рассматривать человека выше пояса, экономиста-профессора никакими силами не оторвать от желудка, технократ — беднейший из всех — верит в науку, другой профессор-оракул — Корбюзье — вещал, что дайте людям типовую солнечную каморку, и не надо ни революций, ни религий, и ведь этот идиотизм десятилетиями с упоением тиражировался. Еще один лингвист-структуралист — Леви-Стросс заявил, что в человеке нет вообще никакой тайны, а вместо души — хорошо просматриваемая кристаллическая решетка. Все они вместе и по отдельности «рисовали» свои портреты и навязывали их другим. Потому-то мы и пришли к этим гербицидам в культуре или вдруг увидели, как сказал бы Дереу У зала: «Много лет тайга ходи — понимай нет».

А В. И. Ленин заклинал, предупреждал и завещал: «Ни единому из этих профессоров, способных давать самые ценные работы в специальных областях химии, истории, физики, нельзя верить ни в едином слове, раз речь заходит о философии». Слова выделены самим Владимиром Ильичем.

Мы попробовали приблизиться к первоначальному понятию, которое заключено в слове «культура». Что касается вооруженных сил, то каждый полагает, что в словах «армия» или «флот» для него нет загадок, и отчасти прав, и именно отчасти, даже если он отслужил в вооруженных силах всю жизнь.

Что такое армия? В чем смысл, дух и назначение этой древнейшей опоры русской и советской государственности? Народ, с тех пор как осознал себя, живет в известных рамках общности, где вооруженные силы являются гарантом ее спокойствия. Войско — важнейший из краеугольных камней безопасности державы. Народ воплотил эти представления в образах былинных витязей, которые суть первый «офицерский корпус». Князья-воины изображены на столпах храмов, чтобы дать прихожанам наглядный урок государственности, и наш предок каждый день

благоговейно проникался этой становой идеей родной державы. Пахарь и без пропаганды знал, что без воинской дружины он — легкая добыча алчных, Вероломных и неспокойных соседей. Тайна русской государственности и армии в том, что исторически русский народ вел непрерывную войну за свое физическое существование. Во все века князья и позже цари волею обстоятельств становились во главе этого тысячелетнего противостояния. Имена Мономаха, Александра Невского, Дмитрия Донского становились общенациональными именами — символами. В этом главная причина долгой веры народа в царскую власть и ее непогрешимость. Князья и тысячи других мужей, таких, как Боброк, Ермак, Пересвет, Коловрат, Платов, Суворов и, наконец, Жуков, — это начальники, воеводы и командиры русских сил, все тот же офицерский корпус. Это люди высочайшей духовности, носители подлинной культуры, ибо если на свете нет большей любви, чем «душу свою положить за други своя», стало быть, нет и выше культуры...

Русская и Советская Армия, через лучших своих сынов не раз доказавшая это, и поныне стоит на этом принципе, а тому порукой — Афганистан, смертоносные реакторы Чернобыля... Такая армия и есть культура. На переломах истории армия оказывалась главной, реальной надеждой народа, а нередко выполняла не свойственные ей на первый взгляд обязанности. Так, Петр I указом 1722 года назначил военных управлять даже православной церковью, видимо полагая с присущим ему здравым смыслом, что офицер и «воин христов» — священник воспитаны на идее служения и родственны по общественному призванию.

Перед этим Петр уже заставил молодых священников подоткнуть рясы и резво взбираться на кораблях по вантам. Он помнил, что все его предки-воины перед смертью принимали монашеский постриг. Потому государь бестрепетной рукой подписал указ, где говорилось: «Выбрать из офицеров доброго человека, кто бы смелость имел и мог управление дела синодского знать, и быть ему обер-прокурором». Знаменательно, что Петр счел нужным подчеркнуть такие качества главы синода, как «доброта», «смелость» и «знание». Еще более важна неслучайная и мудрая последовательность этих качеств по степени их важности. Петр не расставлял слов бездумно и, как мы внаем, не был узким специалистом. Если офицер родствен служителю культа в силу хотя бы молчаливого служения, строгости обряда и устава, привычки к самоограничению и послушанию, то на земле нет ему, солдату, большего антипода, чем лицедейство и роль актера. Можете вы хоть на миг представить актера или певца, поющего при гробовом молчании зала? Он зачахнет, сникнет и уйдет после первой же песни или роли, ибо актер живет на похвале, аплодисментах, поощрении как на допинге. Солдат не смеет и думать об этом. Актер живет на чужих характерах, перевоплощаясь. Офицер держится на верности самому себе. Это противопоставление кажется искусственным, но оно не более надуманно, чем скрытое противопоставление, заключенное в теме «Армия и культура». Будем противопоставлять не для углубления разницы, а для рельефного высвечивания особенностей, затертых и захватанных неверным и частым употреблением.

Когда-то Константин Леонтьев (о нем ниже), разбирая «Анну Каренину», заявил вызывающе: «Нам Вронский нужнее и дороже самого Льва Толстого. Без этих Толстых можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека». А ведь Леонтьев искренне преклонялся перед силой художнического пера Толстого и сам был не последний писатель.

Что в заявлении этого человека, которого Лев Толстой добродушно назовет «разбивателем стекол»: только умаление писателя или в его противопоставлении гвардейского офицера знаменитому сочинителю есть кроме парадоксальности еще и глубокое значение, скрытое от глаз массового читателя, который, кстати, есть предтеча массовой культуры? Отмахнемся ли мы от этого, еще раз повесив на Леонтьева бирку «консерватор»? Леонтьев, хотим мы того или нет, фигура крупная, личность глубокая и знаменательная. Первое желание, которое приходит на ум с бессознательно внедренной репрессивностью мышления, — это и в самом деле повесить ярлык «реакционер», и в угол пыльный, чтоб не мешал. Но Леонтьева этим не испугаешь, он гордился своей причастностью к консерватизму. Может, не будем голову прятать под крыло?

Когда прилетел в Москву Челентано, итальянский эстрадный певец, то «герои» перестройки — газетчики устроили драку в Шереметьево за то, чтобы взять первым у него интервью. Когда же в Москву прилетели Герои Советского Союза офицеры-«афганцы» Руслан Аушев, В. С. Кот, В. Е. Павлов, А. Е. Слюсарь — люди, показавшие высочайшие образцы долга и отваги, ни один человек их не встречал. Люди, которые в любой стране стали бы народными героями, окружены молчанием.

Почему странные, приплясывающие, дрыгающиеся существа с гитарами навязываются телевидением в качестве кумиров? Уж не для того ли, чтобы сделать молодежь здоровее, отважнее, честнее? Или это особая милость, оказываемая за то, что они заимствуют, выкрикивают и хрипят на чужой манер? Случайно ли фестиваль песен воинов-интернационалистов в Москве проходит на задворках стадионов вроде «Авангарда»? Туда прилетают за свой счет со всей страны молодые ветераны, катят инвалидные коляски, идут жены и дети. Перед нами подлинно народное явление. Прибегают на него с нечистыми намерениями представители некоторых иностранных телекомпаний, а от нас на эпизод приходят только от телередакции со странным названием «Взгляд», которая считает, что с молодежью лучше всего говорить за полночь.

Отчего промолчали, по существу, все газеты, когда прошел грандиозный фестиваль славянской письменности в Новгороде в мае 1988 года, и все, как одна, захлебываясь и перебивая друг друга, говорят о роке? Почему все свое, родное, отечественное вызывает молчание, а все зарубежное, чужое, особенно если оно не созидательно, вызывает ликование? Сможем ли мы убедить тот же Запад вести с нами достойный, честный и прямой диалог, >если будем холуйски показывать, как мы ему подобострастно и нелепо подражаем и как все свое презираем и не уважаем, чтобы заслужить его одобрение? Воспитаем ли мы трудовое и честное поколение, если с детства будем приучать к тому, что Иммануил Кант с исчерпывающей и беспощадной прямотой называл «сладострастным самоосквернением»?

Почему развлечению дан бесспорный приоритет перед воспитанием? Случайно ли те, кто не «служит Советскому Союзу», имеют на телевидении, которое смотрит весь народ, лучшее время и приоритет перед теми, кто служит Советскому Союзу? Никогда подлинный досуг не был развлечением. Он всегда созидателен. Вы думаете: неверная, разрушительная установка берет начало в застойных временах орденоносного Брежнева? О, нет.

Валериан Майков, сын ратника 1812 года Николая Майкова и брат известного поэта Аполлона Майкова, отметил через несколько лет после смерти Михаила Лермонтова: «Все ударились в так называемую изящную литературу; все принялись или писать, или читать романтические элегии, поэмы, романы, драмы; некому было думать ни о славянизме, ни о европеизме в России. Затем явилась «Библиотека для чтения», и тогда, по собственному ее сознанию, начался в русской литературе такой смех и такое веселье, что серьезные вопросы сделались, наконец, совершенно неуместными».

Мы имеем длительную традицию анекдота, эстрадного хихиканья, всеразрушающей иронии. Еще Пушкин заметил, что глупая критика не так заметна, как глупая похвала. Созидательный здравый смысл и ответственность подменили критикой и ковырянием в недостатках с ущербным вниманием ко всему нездоровому. Мы беллетризируем все и вся до полного разжижения и расслабления. В журналах вялая беллетристика выше рангом, чем дельная глубокая статья историка-мыслителя. Первая набирается крупным шрифтом, корпусом, хотя она ближе к развлечению, а историк всегда будет набран мелким слепым петитом. Вот такие мы эстеты и знатоки изящного. Солому с крыш скормим коровам, но на искусство эстрады и балет отдадим последнее.

Когда умер первый Герой Советского Союза, боевой летчик генерал-полковник Н. П. Каманин, человек, который руководил отрядом космонавтов, то некролог не был подписан главой государства. Когда в тот же месяц умер эстрадный певец Л. О. Утесов, некролог подписал глава государства. Утесов, тот хоть целая эпоха в эстраде... Но вскоре ушла из жизни актриса из Прибалтики, имени которой никогда не приходилось слышать, и некролог снова подписывает глава великой державы. Что же мы ждем от молодежи, как мы можем поднять уважение к труду, чести, к производству и семье, если первый герой страны генерал-полковник Каманин в табеле заслуг перед Родиной стоит ниже эстрадного певца? Вспомним, сколько раз мы видели по телевизору эстрадных певцов и сколько раз выдающихся военных врачей в Афганистане или прославленных — увы, в узких кругах! — героев — командиров атомных подводных лодок.

Перестройка есть перегруппировка сил перед наступлением. Может ли победить армия, если она противостоит противнику не передовыми частями, а выставив вперед обозы и героев тыла, и движется на врага с авангардом приплясывающих и дрыгающихся гитаристов, которые оглушают со страху себя и противника электрическими децибелами? Впереди идут предприимчивые газетчики, десант аэробики, усмехающиеся пародисты, женоподобные танцовщики, потому что «в области балета мы впереди планеты всей», а на острие атаки — министерство культуры, точнее министерство зрелищ и развлечений, и комсомол, который пытается шефство над флотом и армией, по существу, заменить шефством над досугом и кооперацией, Итак, один с сошкой — семеро с гитарой.

Можно понять отвращение и горечь, которую испытывают сотрудники военкоматов при виде нынешних призывников, воспитанных министерством развлечений и эстрадным обществом. Подросток убежден, что полноценный человек тот, кто слушает «маг» и знает дюжину по памяти дрыг-ансамблей (слово «рок» надо переводить точно: это значит «вертеться и дрыгаться». Иначе «рок» по-русски прямо-таки имеет роковую, многозначительную глубину). Сегодня рок уже позавчерашний день, так же как «порно», секс сметены СПИДом на Западе. У американских школьников на первом месте среди ценностей стоит здоровье, а мы доразвлекались до того, что у наших детей в шкале ценностей здоровье стоит на седьмом месте. Это не может не вселять тревогу. Не может быть ни солдата, ни пахаря, ни рыбака, ни инженера, ни отца, ни матери с подобной дегенеративной шкалой ценностей.

Вы думаете, у детей здоровье на седьмом месте, а у их родителей на первом? Так не бывает. Дети никогда не виноваты. Нет проблемы отцов и детей. Есть только проблема отцов. Мещанин сегодня стоит на трех китах: на импорте, на заграничной поездке и на заемной идеологии — йоге, кунфу, шамбале, роке и прочем. И импорт, и «загранка», и рок — все это чужое. Неприязнь к своему стала доминантой психики многих. Научная работа стала формой абстрактного развлечения, которая хорошо оплачивается. Неудивительно, что разжижение мозгов иных обывателей достигло такой степени, что они всерьез говорят о том, что теперь уже и армия не нужна.

Хулиганство и беззакония, случающиеся в среде военнослужащих, мы заменили обтекаемой формулировкой «неуставные отношения». Эти уродства, привнесенные в войска извне, должны выжигаться из армейской среды. Но неуставные отношения не есть «болезнь» только армии. Нет ни одного коллектива на гражданке, в котором Не было бы в той или иной форме «неуставных отношений». Если таковых не существовало бы в жизни, вернее, если бы они не принимали столь уродливый характер, то следовало бы распустить завтра же милицию, суды, прокуратуру. «Неуставные отношения» пронизывают жизнь каждой школы, бригады, общежития института. И название им — «неписаные правила»,

Неуставные отношения в армии существуют столько же, сколько и сама армия. Когда общество здорово, то они могут быть полны и благородства, взаимовыручки, боевого товарищества. Таких примеров в армии сейчас больше, чем уголовщины, которую дружно смакуют. Все закрытые учебные заведения держатся на неуставных отношениях. Кстати, чем аристократичней на Западе закрытый колледж, тем суровее в нем порядки, тем голоднее жизнь, и отпрыски богатейших семей живут зимой в нетопленых комнатах. Это потому, что они еще не имели счастья начитаться книжек наших «педагогов-новаторов», которые хотели бы и из нашей школы тоже сделать один большой эксперимент, а учебу превратить в непрерывное «шоу», где дети сидят на педсоветах с учителями. Школа благородно консервативна. Общество не всегда доверяет новаторам не из ретроградства, а из глубокого и спасительного чувства, что детство не может быть предметом эксперимента для энтузиастов. Жизнь не праздник, и школа призвана готовить молодежь к тяготам жизни. Потому в хорошей школе должно быть честно, светло, радостно, но всегда трудно. В учении всегда должно быть очень трудно. Школа не может быть ни развязной шоу-площадкой, ни угрюмой казармой. Для здоровья детей и молодежи не досуг и не телеразвлечения нужны, а порядок, строгость, справедливость, братская доброта и помощь.

Армия последние семьдесят лет была и есть единственный институт общества, путь которого полон жертв. Армия всегда расплачивалась своими лучшими сынами и никогда, даже в страшные годы, не запятнала себя ни репрессиями, ни чванством, ни малодушием. Армия не состоит из святых. В ней разные люди. Но она мужественно выполняла свой долг, даже когда камни кричали в так называемые мирные дни, и молча умирала, когда Родина требовала. Это ложь, что сплошь и рядом кричали: «За Сталина!» Кричат только в кино. В бою трудятся, а не митингуют.

Словом, кто хочет искоренить безобразия в армии, тот должен поставить главным жизненным принципом девиз «честь — смолоду», а на острие перестройки выставить тех, кто у станков, на пашне, в больницах, в школах, на; перевалах Афганистана и в Мировом океане показывает, что такое честь в действии.

Первым шагом для этого должен быть призыв ко всем фронтам комсомола, школ и минкультов повернуться лицом в искусстве и этике к коренным отечественным ценностям и традициям. На Западе уже в магистральную моду среди молодежи (после хиппи, панков и рока) вошла мода «яппи», т. е. верность своему флагу, своей стране, своим ценностям, добротной одежде, честная государственная карьера. Запад начал культивировать патриотизм всюду, он отрыгнул уже и секс, и децибелы, многие же из нас только-только радостно добрались до этих помоев. Опять будем в обносках Европы.

«До 1825 года все, кто носил штатское платье, признавали превосходство эполет. Чтобы слыть светским человеком, надо было прослужить два года в гвардии или хотя бы в кавалерии. Офицеры являлись душой общества, героями праздников, и, говоря правду, это предпочтение имело свои основания. Военные были более независимы и держались более достойно, чем трусливые и пресмыкающиеся чиновники». Эти слова принадлежат А. И. Герцену. Армию принимали не за ее золотое шитье, а за героизм, проявленный в сражениях за Бородино, Лейпциг, Кульм, Дрезден, Париж...

В 1825 году русские офицеры доказали свою любовь к Отечеству, выйдя 14 декабря на Сенатскую площадь...

И сегодня на вопрос, смогла ли Советская Армия сберечь драгоценные традиции русского воинства, офицерского корпуса, в то время самого отважного и самого образованного в мире, ответ однозначен: традиции сохранены и приумножены.

Традиции — это память, а память — воздух культуры и душа армии. Не прервалась связь времен. После Октября лучшие офицеры и генералы старой армии передадут свои знания пытливым деревенским парням, сменившим Георгиевские кресты на ордена Красного Знамени. Среди них будут почти все маршалы и генералы 24 июня 1945 года на Параде Победы. Из Спасских ворот Кремля вылетит всадник на белом коне — один из этих крестьянских парней Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Во главе сводных полков фронтов пройдут полководцы и военачальники — выходцы из народных масс.

Когда участники парада соберутся в Георгиевском зале, где стены храпят память о славных победах русской армии, преемственность воинской традиции станет особенно зримой. Главная традиция русской и Советской Армии — быть силой не только вооруженной, но прежде всего духовной и культурной.

Армия, куда собираются самые здоровые силы народа, по суворовским заветам должна быть школой нации. Наполеон в свое время признавал, что победа в войне только на четверть зависит от материальных факторов. Три четверти приходится на боевой дух. Армия не изолирована от общества. Она неразрывна с народом. Недуги общества отражаются на ней непосредственно. Офицеры несут бремя воспитания. Нет ни одного командира, который не был бы учителем, только педагогика эта труднейшая и самая истинная, ибо офицер действует по принципу «Делай, как я».

Выдающийся русский военный педагог и мыслитель генерал Драгомиров, герой Шипки, говорил: «Если офицер не сделает, то никто не сделает». Сегодняшние советские офицеры воспитываются в духе благоговения перед своей трудной миссией, с пониманием того, что на свете нет лучшей педагогики, чем личный пример, что наказание и дисциплина — понятия противоположные, что армия без дисциплины — битая армия. Речь идет о дисциплине, которая осознана человеком, дисциплине как идее, на которой основана сила воинского братства.

Каждые полгода в армейский строй вливаются тысячи юношей. Их надо в короткий срок обучить, воспитать и приобщить к суровому мужскому долгу, который в нашей Конституции, скупой на прилагательные, единственный сопрягается со словом «священный». Но даже если весь офицерский корпус будет состоять из богатырей, он не справится со своей педагогической задачей, если семья, общество, школа, книги, телевидение, радио не будут ежедневно создавать атмосферу созидательной любви к тому, что Пушкин называл «воинственным повиновением», не будут воспитывать добровольное стремление к самоограничению, прививать умение повелевать и подчиняться.

Человек был и остается главным фактором войны. Можем ли мы быть беспечны в том, что имеет отношение к воспитанию? Нет, партия каждый день призывает к бдительности. Моральные устои общества, на мой взгляд, можно поколебать, достаточно внедрив в неограниченном количестве рок, диско, видео, порно, алкоголь, тем самым разрушив главную основу — духовную.

Сегодня в некоторых наших газетах и на киноэкране часто путают раскованность с распущенностью, доброту с потаканием, дружелюбие с заискиванием, расслабленность, бесхарактерность становятся нормой. В таких условиях юноши привыкают к вседозволенности, безответственности. Отрицательный настрой придает «брюзжание» о трудностях службы некоторых уважаемых вузовских наставников с помощью печати, чего никогда не было в истории нашего государства.

Вся история русской литературы со времен создания Петром I новой армии пронизана идеей миролюбия. Офицеры Державин, Хемницер, Лермонтов, генералы Денис Давыдов и Павел Катенин, инженер-поручик Федор Достоевский и поручик Лев Толстой, кавалергард Александр Фет и майор Алексей Толстой все, как один, даже в своих батальных творениях неустанно приветствовали «возлюбленную тишину». Советская Армия сберегла эту столбовую традицию миролюбия, и когда мы произносим: «Военно-патриотическое воспитание», мы вкладываем в эти три слова, ставшие привычными с детства, любовь к родной армии и обществу. Ибо их противопоставление в любых странах считалось делом подстрекательским и преступным, а тем более это неприемлемо в стране с народной армией. Пропаганда войны у нас карается законом, это знает каждый. Когда отрицание войны подменяется отрицанием необходимости и важности службы в армии, когда борьбу за мир предлагается вести через «антивоенное патриотическое воспитание» — это звучит по меньшей мере двусмысленно.

Армия достойна самого глубокого почтения за то, что она всегда первой откликается на любую беду, будь то пожар или наводнение, за то, что офицеры, служа Отечеству, лишены порой не только театров и библиотек, но и многих радостей, которые для большинства из нас само собой разумеющееся. У армии всегда будут недруги, не надо убаюкивать себя маниловщиной. Армия стоит на дисциплине, а для разгильдяя это невыносимо. Армия держится на труде, а бездельникам и паразитам это не по нутру.

Кто спас недавно Польшу от хаоса, анархии и унижения национального, кто в последний час удержал ее на краю пропасти? Войско Польское! Стало быть, кого враг чернит? Разумеется, тех, кто стоит на страже социалистического Отечества, — народную армию.

Есть ли в нашей армии недостатки? Конечно есть, и даже, видимо, больше, чем нам хотелось бы. Должна ли она меняться? Разумеется, ибо, как говорят лингвисты, «не меняется только мертвый язык». Но надо признаться, что эти недостатки, как правило, результат наших общих недоработок. Если мы в школе, ПТУ, институте, обладая и временем, и всеми средствами воздействия, не разбудили в душе молодого человека высоких чувств, называемых патриотизмом, если не воспитали в нем трудолюбия, стойкости, дисциплинированности, надо иметь мужество спрашивать с себя. Нельзя думать, что, надев военную форму, парень, будто по волшебству, освобождается от всего дурного, от накипи бездуховности, безответственности...

Мы вправе предъявить к нашей армии самые высокие требования. Но всегда должны помнить и то, что армия— это мы сами, наша плоть и кровь и наши предания.

Память — фактор оборонный. Сегодняшнему воину должны быть одинаково дороги подвиги ратников Куликова поля и небывалая стойкость героев Ельнинского сражения, первых советских гвардейцев. Наша память хранит подвиги панфиловцев и защитников Сталинграда, небывалую стойкость ленинградцев...

Мы все помним. Память о подвигах дедов и отцов — наше идейное оружие.

Вернемся к Афганистану, который подверг суровому экзамену все стороны нашей жизни. Были ли в Афганистане случаи моральной ущербности среди военнослужащих? Думаю, что да, и, видимо, больше, чем нам хотелось бы. Войне любой сопутствуют преступления, коли от них не избавлена даже мирная жизнь, и даже такой войне, как «священной памяти двенадцатого года». Известен гневный приказ Кутузова, и не один, направленный против дезертиров и мародеров русской армии. Но есть правда народная, которая совпадает с художественной, а есть правда «военкоматская», протокольная, окопная, тыловая, штабная, трибунальская и сотни других частных фактов, правд и кривотолков. Даже Лев Толстой, ко времени написания «Войны и мира» уже убежденный антимилитарист, который не упустил даже подергивающейся мышцы у наполеоновской ляжки и пухлой шеи Кутузова, и тот не воспользовался трусами, мародерами и дезертирами. Он понимал, что это не народная правда о войне. С такой же взвешенной мудростью пишем мы о нашей армии в момент испытаний, выпавших на ее долю. Верны ли мы сыновней традиции?

Армия соединяет в себе все умственные силы общества, все его слои и возрасты, все производительные силы Родины. Мы в глубине сознания безмолвно отдаем ей все лучшее, потому что считаем армию и флот наиболее чистым, сильным и возвышенным выражением нашего Отечества. Иные упрекают офицеров в равнодушии ко всему, что не касается их профессии, в том, что они отгородились от общества. Между тем это происходит чаще от некоторого рода профессиональной застенчивости, которую можно скорее отнести к их заслуге. Если в прошлом офицеры и относились с предубеждением к штатским, то только потому, что им казалось, что у гражданских лиц недостаточно ревности к славе Отечества.

Любовь к своей армии, верность ее традициям есть самый верный признак здоровья нации. Нападки на армию начинаются всегда, когда хотят скрыть и не трогать более глубокие пороки общества. Чаще всего неприязнь к армии проистекает от нечистой совести и страха перед службой и долгом.

Если в воинском коллективе происходит ЧП и случаются низменные поступки, жестокость и глупость, то приходит это в армию в значительной мере извне. О тяжелых случаях «дедовщины» часто пишут с плохо скрытым ущербным злорадством.

Наша армия при любых перекосах казенщины и самодержавия почти всегда была носительницей благородных устремлений. В военных учебниках всего мира курсанты самых различных стран постигают военную науку по идеям англичанина Генриха Ллойда, швейцарца Жомини и немца Клаузевица — и все три столпа военной мысли в разное время были боевыми офицерами русской армии. Случайно ли это? Нет. Как не случайно и то, что автор полонеза «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс» Осип Козловский, юношей офицером сбежав из родной Польши, пошел волонтером в русскую армию и сразу же — на приступ Очакова.

Афганистан только заставил нас посмотреть на себя строже, как на боевой поверке, чтобы реалистично и сурово спросить с себя, верны ли мы родной традиции, но не для того, чтобы бегать с ушатами грязи.

В 1945 году, вспоминает очевидец, митрополит Иосиф служил молебен по советским воинам, павшим за Югославию, в кафедральном соборе Белграда. Вдруг он сделал паузу и стал пристально всматриваться в толпу. Прихожане насторожились — военная тревога еще жила в сердцах. Воцарилась в церкви мертвая тишина. Наконец митрополит нашел взглядом тех, кого искал, и медленно поклонился им в пояс. Тысячная толпа молящихся обернулась и увидела двух советских офицеров. Так первоиерарх сербской православной церкви выразил свою признательность советским воинам-освободителям и в их лице всему нашему народу. Русские солдаты уже не раз пробивались через горные теснины Балкан на помощь братьям.

Ни одна литература в мире не имеет такой устойчивой и сильной антимилитаристской традиции, как русская. «Всяк мудрый любит тишину» — это строка из державинской «Песни лирической россу на взятие Измаила». И еще: «Воюет росс за обще благо, за свой, за ваш, за всех покой». Даже когда поэт восклицает: «О! Исполать, ребяты, вам, русские солдаты, что неустрашимы, никем непобедимы...» — в этом только молодой избыток сил и нет и тени спеси. А ведь это эпоха, когда, по словам Пушкина, сына гвардии поручика, «их смелым подвигам страшась, дивился мир».

Этот же дух спокойной силы и правоты звучал в пьесах генерала А. Сумарокова на подмостках театра Сухопутного кадетского корпуса. Знаменательно, что русский театр вопреки бытующим предрассудкам родился в пытливой среде военной молодежи — подростков, как мы сейчас сказали бы. Этот неумирающий тип русского воина счастливо и неожиданно воплотился в солдате Сухове из чудесного фильма «Белое солнце пустыни». Потому-то с таким волнением, тревогой и напряжением мы ловили глухие обрывки вестей из Афганистана. Умолчание было страшнее беды. Не привык русский воин драться при заговоре молчания. Ему нужно чувство правоты, в которой он тысячу лет черпал силы. Почему не говорили на Родине о наших сражающихся ребятах? Тяжело бремя чужбины для человека, только начавшего жить. Мы спрашивали друг друга: Где наши горные части? Почему при чудесах техники и сверхмощи ее мы не умеем оседлать перевалы, закрыть теснины? Не утрачены ли наши народно-суворовские качества быстроты, глазомера, натиска? Числом мы берем там или умением? Почему мы смакуем чужеродный шепоток о том, что мы там непрошены и гибнем зря? Почему мы верим всякой гадости о себе?

Почему мы гордимся до сих пор швейцарским походом Суворова? Ведь Альпы тоже не Алтайские горы. Почему мы гордимся бойцами Испании и предвоенными добровольцами, бившимися с японцами в небе Китая? Что с нами произошло, что мы так легко поддаемся самоосквернению? Наверняка можно было бы обойтись в Афганистане меньшими потерями. Ясно, что можно воевать экономнее, расторопнее, решительнее, просто умнее. Но солдат выполняет приказ. Десантник не дискутирует перед прыжком с парашютом. Мы верим, что неотвратимая историческая необходимость бросила наших солдат за Гиндукуш. В этом, как сказал бы Альфред де Виньи, и заключена «неволя и величие солдата». Сколько бы нам ни перечисляли с настораживающей въедливостью и многозначительностью случаи мерзкого поведения иных военнослужащих, мы верим, что в горах Афганистана не они оставят по себе память, не они несут историческую вахту поколений, не они олицетворяют русского солдата. Афганистан еще раз подтвердил, что не артиллерия — бог войны, не ракеты, не танки решают все и не пехота —< царица полей. Дело не в родах войск — есть только один бог войны, и это то, что называют моральным фактором.

Бог войны — это дух, боевой дух решимости, терпения, выносливости и ратного братства. Дух, говорят, веет, где хочет. Но в бою он вливается в солдата и обретает форму, силуэт, осанку нашего ратника. Мы узнаем этот облик с детских лет. Это единственный в нашей отечественной истории образ, который отлился в знакомый со школы скромный и обаятельный тип боевого русского офицера. Из всех категорий наших граждан в характерный, особый тип отформовался только офицер. Мы, может быть, часто неосознанно недовольны бываем своими офицерами, потому что привыкли мерить их по высокой шкале декабристов, толстовского Тушина, Багратионов, Раевских, Скобелевых, Нахимовых, Телегиных и Рощиных из «Хождения по мукам» и сотен других. Мы знаем с юности, каков он, русский офицер, и ревниво следим за тем, чтобы не снижалась шкала. Правда, часто мы склонны себе прощать многое, а офицеру — почти ничего. Наш офицерский корпус прошел экзамен Афганистаном. Враги это знают, потому ждите самых изощренных, тонких и неуловимых подкопов и разрушений имени советского офицера или, как они сами называют, «имиджа» офицера, т. е. образа его.

В духовный багаж воинов входят и ценности культуры, накопленные народом веками. Строгие лики Рублева, бессмертные «Слово о полку Игореве» и марш «Прощание славянки»; мудрая суворовская «Наука побеждать» и «Славься» Глинки, главная высота России — Кремль и бессмертные творенья передвижников укрепляют любовь к земле родной, к Отечеству. Интерес к истории — верный признак молодости народа.

Мы чаще всего говорим о границах, рубежах Отечества и его защитниках в День пограничника. Границы государства — тема общенародной значимости и одна из немногих, на наш взгляд, заслуживающих постоянного внимания. Мы очень много теряем, суживая проблему границ до степени политико-административной карты.

Россия — единственная в мире страна, которая выделила для защиты рубежей наиболее энергичную, жизнеспособную и боевую часть своего народа казачество. И что поразительно, выделила стихийно. Казаки в свою очередь, по словам Л. Толстого, «создали Россию», присоединив и освоив Урал, Сибирь и весь Юг России. Границы — это понятие естественно-историческое и для нашей страны полное особого смысла, начиная с богатырских застав былинных богатырей. К сожалению, эти исторические параллели никогда не фигурируют в печати, когда речь идет о современных пограничниках, а связь между ними очевидна.

Охрана границы не только борьба со шпионами и диверсантами. Это и охрана физического здоровья народа: вдоль всей южной границы СССР расположены уникальные противочумные станции, на которых трудятся безвестные зоологи редкой самоотверженности. Они не только охраняют, но при надобности приходят на помощь нашим соседям.

Пограничная застава, противочумная станция, таможня, которая борется с ввозом в нашу страну наркотиков или подрывной литературы, — все они охраняют физическое и моральное здоровье нации. На морских рубежах это сторожевые корабли. На всех границах запечатлены на мысах, банках, вершинах, заливах, островах и проливах имена славных русских моряков. На прибрежных скалах кресты и судовые колокола в память о погибших говорят о том, что рубежи — это тема актуальная, волнующая и ежедневная. Мы нуждаемся в новом осмыслении пограничной службы.

Мы слишком много уже написали о безграничных просторах и неисчерпаемых богатствах. У хорошего хозяина не бывает безграничной территории. Каждая пядь отмерена. «Безграничные» разговоры нанесли огромный ущерб психике молодежи. Безграничность сродни безродности, то, что не имеет конца и края, не укладывается в сознании, не имеет очертаний, не имеет пределов. Безграничность, наконец, сродни вседозволенности, она лишена качества, национального самосознания.

Культура и сила начинаются с ощущения границ, с тормозов, с императивов. Без ограничений, без границ, без запретов не бывает благородства. Вот для чего нужно пропагандировать границы, пределы и рубежи под любым предлогом.

Любовь к Отечеству и знание его начинаются с границ. Не с очертаний на карте, а со знания границ в их исторической перспективе, с теми жертвами, которые были отданы на рубежах.

Ни один народ не отдал столько защите рубежей, как русский, украинский и белорусский. Даже общий любимый былинный герой Илья Муромец был одним из богатырей русской заставы, он — порождение границы.

Ту же столбовую традицию богатырской заставы несут наши моряки в Мировом океане и воины сухопутных войск.

Военно-патриотическая тематика наших периодических изданий связана с календарными датами — Днем танкиста, Днем Военно-Морского Флота и т. д. Помимо традиционных статей пропаганда чаще всего связана с воспоминаниями ветеранов о последней войне или агитацией на уровне ДОСААФ.

Что касается наших идеологических противников, то / они хорошо знают, что нет в природе темы, которая не имела бы отношения к обороне. В свое время французы обвинили фильм «Набережная туманов» в разгроме Франции и позоре страны. На первый взгляд это может показаться парадоксальным, но только на первый взгляд. Фильм своей безысходной тоской морально разоружил нацию. Вспомним, что французы шли на этот фильм перед войной так же, как мы в свое время на фильмы «Чапаев» и «Мы из Кронштадта». Не знаю, сколько бронированных дивизий сберег фашистам фильм «Набережная туманов», но одно бесспорно: фильм, созданный во Франции, воевал не на стороне французов.

Мы должны помнить об этом великом уроке. Стало быть, искусство воюет и воюет как в мирное время, так и во время войны. Спектакль, книга, фильм, как и песни, «удваивают армию». Искусство и удваивает нацию, и может стать «пятой колонной» в своей стране, как показал фильм «Набережная туманов».

Сейчас, когда на телеэкраны, радио, эстраду и в прозу хлынули песни, спектакли, книги с надрывом, плачем, печалью и унынием, можно смело сказать, что такое искусство не укрепляет дух, не бодрит, а разрушает моральный фактор в боевой готовности наших Вооруженных Сил, ибо армия наша и народ едины и неразрывны. Каков общественно-психологический климат в народе, таким он будет и в армии.

Моральный фактор рассматривается, как правило, применительно к условиям вооруженной борьбы. Но он действует активно и в мирное время, особенно сейчас, и чем глубже народ занят перестройкой и мирным созиданием, тем выше боевая готовность. Для вооруженных защитников во все времена высокий моральный фактор являлся основой боевой готовности. Боевая готовность носит всепроникающий характер, и никто не несет большей ответственности за дух общества, чем печать и телевидение.

В минуты опасности народ проявляет себя до конца, и все тайное становится явным, обнажаются ресурсы и надежды нации. Кого вспомнили 7 ноября 1941 года с трибуны Мавзолея, когда враг был на пороге? Почему в минуту смертельной опасности не вспомнили ни Стеньку Разина, ни Емельяна Пугачева, а вспомнили Кузьму Минина, Александра Невского, Дмитрия Донского?.. Вот факт, дающий повод к разработке целой стратегии в пропаганде военно-патриотического воспитания. В минуты опасности на помощь народ призывает не разрушителей (пусть даже благородных искателей правды), а защитников и созидателей. А теперь вспомним, сколько книг, не считая стихов и поэм, посвящено Разину и сколько Минину. Спасителю Отечества Кузьме Минину — ни одной книги, ни одной поэмы, ни одной песни.

Опыт Великой Отечественной войны показал, что борьбу с фашизмом возглавил русский народ в содружестве с другими народами нашей страны. Братство народов было и остается платформой всей нашей идеологии. Но чтобы союз был монолитным, надо, чтобы ведущий народ, авангардный народ был всегда крепок. Враги знают, что крепость Советского Союза зависит прежде всего от крепости русских. Поэтому они стараются принизить культурное и духовное наследие русского народа. Попутно стараются оглушить нас придуманными революциями: «сексуальной», «модной», «проблемой отцов и детей», псевдомолодежной революцией, зеленой революцией, научной, технической, электронной и т. д. Все эти псевдореволюции нужны для шума, чтобы унизить главную революцию в истории, ибо, как говорит восточная мудрость, вор любит шумный базар.

Мы до такой степени поддались на уловку буржуазной пропаганды, что сами не заметили, как стали прославлять русскую историю и культуру с какой-то оглядкой, стыдливостью и краской на лице. Уступая шаг за шагом, мы теряем наступательный дух и готовность к отпору.

Афганистан подверг жесточайшей проверке все наши культурологические установки. Боевые будни породили ратное братство, но они же и отбросили как хлам все, чем мы сейчас заполняем досуг молодежи. Весь музыкальный «импорт», все джазы, роки, диско, как чужеродная накипь и пена, спали сами собой. Каких же песен требовали бойцы? Они хотели слушать только напевы своей Родины. Свидетели говорят, что воины по четыре часа не отпускали со сцены И. Кобзона, призывая его спеть еще и еще родные песни.

Занимается ли в стране хоть один орган или институт целенаправленно военной песней, музыкой, ритуалами, воинскими традициями? Ни один! Многомиллионная армия, по сути, должна рассчитывать только на шефские концерты. Единственный в стране институт военной музыки, созданный Г. К. Жуковым, реорганизован в факультет — придаток консерватории. При профсоюзах существует Центральная комиссия по шефству работников культуры и искусства над личным составом Вооруженных Сил СССР. Долгие годы ее возглавляла артистка Гоголева, теперь — Чурсина. Что может быть более застойнокомичным? Личный состав Вооруженных Сил в области культуры теперь как за каменной стеной, ибо славные деятели театра не дадут их в обиду!

Созидающая деятельность русской армии — от строительства древних твердынь и засечных черт, от строительства городов в Новороссийском крае, на Азово-Моздокской линии, прокладки Военно-Грузинской дороги, Чуйского тракта, Транссиба и до создания БАМа. Мы писали о военных строителях на БАМе вполголоса, глухо и стыдясь, а на самом деле это продолжение великой традиции. Ни одна европейская держава не имела такой созидающей армии и такого подвижнического офицерского корпуса, как у нас.

Какие темы мы можем предложить молодежи?

Вкус к дисциплине. Дисциплина и благородство. Дисциплина и честь. Дисциплина как проявление созидающей воли. Сознательная любовь к дисциплине. Дисциплина — это порядок. Порядок создает ритм, а ритм рождает свободу. Без дисциплины нет свободы. Беспорядок — это хаос. Хаос — это гнет. Беспорядок — это рабство.

Армия — это дисциплина. Здесь так же, как при закалке стали, главное — не перекалить металл, для этого его иногда «отпускают».

Все публикации наши должна пронизывать одна идея — поднять высоко престиж современного офицера. А это значит вернуть офицеру самоуважение, увлечь молодежь величием солдатского долга. Солдат в русском обществе всегда был окружен особым ореолом. Тем более это важно сейчас, когда в Советской Армии впервые в истории человечества весь офицерский корпус — из народа. Но корпус — это не абстрактное понятие. Это живые люди, порой лишенные элементарной социальной защищенности в острых проблемах быта. Чтобы офицер выполнял свой долг, он должен быть спокоен за свой личный «тыл», за семью. Пока здравствует семья, здравствует народ и армия. Пока существует русская семья, существует русский народ. Семья воспринимает, развивает и передает от одного поколения к другому через тысячелетия духовно-национальную отечественную память.

Семья взлелеяла чувство национального долга и совести. Сама идея Родины-колыбели — лона моего рождения и Отечества — гнезда моих отцов возникла из недр семьи, воплощая телесное и духовное (Родина и Отечество, мать и отец) начала, которые в живом единстве выражают идею семьи. Здоровый семейный очаг будет греть и светить всю жизнь и в труде, и в военных буднях. Если здоровье народа зависит от здоровья семьи, то защита семьи есть защита Отечества, потому защита семьи — тема военно-патриотическая.

Почему доход сейчас в семье больше, чем до войны, а детей меньше? Только ли занятость женщины виновата? Не разлит ли в воздухе дух потребительства, желания «пожить»? Пожить для себя, а значит, для своей утробы, а не для семьи и Отечества. Не преувеличены ли намеренно крики о трудностях в связи с воспитанием и отсутствием детсадов? Не скрыта ли за этим нытьем нечистая совесть? Почему жили раньше беднее, а детей имели? Не является ли семья из троих (отец, мать, ребенок) уродливой игрой в семью? Если двое уходят и остается один, значит, нация занимается самоубийством. Надо всего несколько поколений, чтобы она исчезла. Оставлять после себя одного ребенка на всем свете без братьев и сестер, по существу, сироту, не есть ли это обратная сторона игры в семью? Вот круг отрезвляющих и непрерывных вопросов, которые должны идти в армейской печати из номера в номер, как набат. Какое это имеет отношение к армии? Прямое. Не может быть сильной державы со слабой семьей. Крепость семьи такой же оборонный фактор, как и память.

Об этом еще раз напоминает нам гиммлеровский план «Ост». Вот как выглядел план нацистов по бескровному «мирному» истреблению русского, белорусского и украинского народов.

«Целью немецкой политики в отношении населения русских территорий будет стремление к тому, чтобы рождаемость у русских держалась на гораздо более низком уровне, чем у немцев...»

«На этих территориях мы должны сознательно проводить политику, направленную на сокращение народонаселения. С помощью пропаганды, в первую очередь в прессе, по радио, в кинофильмах, листовках, брошюрах и т. д., мы должны настойчиво внушать населению мысль, что иметь много детей — это плохо. Нужно подчеркнуть, каких огромных материальных затрат требует воспитание детей, сколько всего на эту сумму можно приобрести, каким опасностям подвергают свое здоровье женщины, решившие рожать, и т. д.».

«Одновременно следует широко пропагандировать противозачаточные средства. Применение этих средств, как и аборты, не следует ограничивать ни в малейшей мере. Нужно всемерно способствовать расширению сети производящих аборты пунктов. Например, можно организовать в этих целях специальную переподготовку акушерок и фельдшериц. Чем аборты будут успешнее, тем больше доверия будет испытывать к нам население».

«Разумеется, производство абортов следует разрешить и врачам. Никакого нарушения врачебной этики в этом усматривать не должно».

«Наряду с введением в сфере здравоохранения всех перечисленных мер нельзя ставить никаких препятствий разводам. Не следует предоставлять преимуществ многодетным родителям — ни в форме денежных выплат, ни в дополнение к заработку, ни в форме каких-либо привилегий. Во всяком случае преимущества эти не должны быть сколько-нибудь эффективными».

«Для нас, немцев, важно в такой степени обескровить русский народ, чтобы он никогда больше не обрел возможность помешать установлению в Европе немецкого господства».

«Этой цели мы можем добиться указанными выше средствами...»

В этой казенно-изуверской доктрине, выработанной генералитетом СС, нет нордического склада мышления, но есть знание о том, что любую нацию можно убрать со сцены истории, не прибегая к выстрелам, как и знание о том, что страну можно развалить до основания, не нарушая ее границ.

С середины 50-х, со времен хрущевской «оттепели», мы напоминаем корабль без системы и службы живучести. Более 30 лет мы со слабоумным оптимизмом потребителей культивируем разводы, аборты, бездетность, мы уже имеем миллион сирот при живых матерях, мы сами себя провоцируем паническими слухами о необратимом распаде семьи. Словом, мы, забыв о гражданских принципах, о долге перед ушедшими поколениями, мы, потерявшие за 30 последних лет десятки миллионов детей от абортов, мы без чужой злой воли выполняем гитлеровскую программу фашистов. Мы несемся в магазины, будто универмаги — это храмы, а ГУМ — кафедральный собор. Единственное, на что нас хватает, это искать козла отпущения и заниматься сладострастно демагогией. Ответили ли мы за 40 лет на программу «Ост» хоть одной программой созидания семьи? А ведь без крепкой семьи нет и не может быть боеспособной армии и просто здорового контингента солдат.

Воспользуемся несколькими тезисами, которые приводит генерал-полковник Д. А. Волкогонов в книге «Психологическая война». «Есть более глубокая стратегия — война интеллектуальным, психологическим оружием» — это Гитлер. «Четыре газеты смогут причинить врагу больше зла, чем стотысячная армия» — это Наполеон. Масштабы и тиражи изменились, теперь четыре газеты могут больше, чем миллионная армия. Каким образом? Дезинформацией, говоря по-русски, ложью.

Французский специалист по теории психологической войны Пьер Нор в своей книге «Дезинформация» утверждает, что ложь есть «абсолютное оружие подрывной войны». Политработники должны бы сделать проблему хотя бы офицерской семьи одной из основных составляющих своей работы, наряду с моральной и политической подготовкой.

...Можем ли мы, имея миллион сирот в стране, располагать только восемью суворовскими училищами? Разумно ли иметь флот в Мировом океане и только одно нахимовское училище? Не следует ли некоторым высшим военным училищам и академиям иметь при себе суворовские училища? Для военно-медицинской академии, например, это было бы пироговское училище. А может быть, возродить специальные военные школы, существовавшие перед войной и в первые военные годы.

Может ли армия выполнять свое предназначение, имея свое издательство, но не располагая собственной фирмой «Мелодия»? Песня, как говорил Суворов, «удваивает, утраивает армию». Но песня может и ополовинить, и развалить армию, если она не отвечает становой идее армии. На чем же зиждется наша армия? Ее фундамент покоится, если выразить это одним словом, на здоровье. Здесь речь о физическом, нравственном и психическом. Оно прямо зависит от здоровья общества. Где еще держится в обществе древнейший род искусства — духовой оркестр? По сути, только в армии. А духовую музыку великий знаток нравственности Иммануил Кант решительно предпочитал любой другой. Где еще поют у нас в стране, где бытует песня, где гремят хоры, имеющие на Руси тысячелетнюю традицию? По существу, в армии.

В какой части нашего общества честность, отзывчивость и рыцарство не просто рекомендуются, а введены в суровые пункты устава? Цитирую Дисциплинарный устав, ст. 3: «Стойко переносить все тяготы и лишения военной службы, не щадить своей крови и самой жизни при выполнении воинского долга;

— с достоинством и честью вести себя вне расположения части, не допускать самому и удерживать других от нарушений общественного порядка, всемерно содействовать защите чести и достоинства граждан». Слова-то какие забытые в наше потребительское время. Достоинство и честь.

И наконец, может ли выполнять армия свою задачу, не располагая собственной киностудией художественных фильмов? Почему в армии есть театры, но нет киностудии на уровне мировых образцов?

Жизнь может цвести только в обеспеченном силой бытии. Мы так привыкаем к армии, ее жертвенности, что не только не замечаем, но и считаем возможным брюзжать по отношению к ней. Только сильная, умная и добрая армия, какой ее хочет видеть народ, может быть гарантом мира. Когда народ занят мирной перестройкой своей жизни, роль стражей его труда и жизни возрастает. Армия как становой хребет русской государственности на много столетий древнее русской православной церкви и древнее славянской письменности. Из всех сказаний, поэм и летописей лучше всех народные чаяния и народный взгляд на воинство выразил автор «Слова о полку Игореве». Армия возникла тогда, когда белорусы, украинцы и русские были единым народом, с единой психологией, речью и помыслами. Армия оказалась единственной структурой, в которой это единство сохранилось, несмотря на ужасы нашествий и бедствия.

Никогда, ни при каких столкновениях держав Сечь не воевала с Доном. Это завет, оставленный народом следующим поколениям. Когда после раскола и особенно Петровских реформ усилилась поляризация русской духов ной культуры, когда простой народ и верхи разделила пропасть непонимания и они отделились друг от друга, только ратное братство лучших сынов из народа и из дворян еще продолжало жить, несмотря на перекосы, крепостничество и бюрократизм. Суворовская, отеческая мудрая традиция жила в рядах войска.

Достоевский с горечью заметил: «Беда наша в том, что на практике народ отвергает нас. Это-то и обидно; этого-то причины и должны мы доискаться. Родились мы на Руси, вскормлены и вспоены произведениями нашей родной земли, отцы и прадеды наши были русского происхождения. Но на беду, всего этого слишком мало для того, чтобы получить от народа притяжательное местоимение «НАШ».

Чаще всего этой высшей награды народ удостаивал офицеров суворовской закалки, тех, кто стоял с ними под пулями. Сегодня, когда впервые в истории весь офицерский корпус — из народа и весь — «НАШ», мы должны помнить, что все мы в долгу перед армией. Именно то обстоятельство, что армия — плоть от плоти народа, и не дает покоя врагам нашего Отечества.

Традиция воинского подвижничества никогда не угасала на Руси. Еще боевые офицеры Петра легко переходили с армейской службы на гражданское поприще. В цене были гвардейские офицеры — смышленые, расторопные, волевые, они знали, что служат не только Петру, но и России.

«Счастлив для меня был тот день, когда на поле Полтавском я ранен был подле государя», — скажет Татищев, тогда поручик Азовского драгунского полка, он же замечательный артиллерист, географ, историк, ведущий родословную с XIV века от рюриковского князя Юрия Ивановича Смоленского. Им было с кого брать пример, размазни и «специалисты» по досугу были не в цене. О Петре Ключевский скажет: «Работал, как матрос, одевался и курил, как немец, пил водку, как солдат, ругался и дрался, как гвардейский офицер».

И наконец, к вопросу о самом понятии «культура». Ни одно понятие не было так искажено, перелицовано и затемнено, как эта будто бы известная всем категория. Постепенно с культурой стали ассоциировать в основном то, что имеет отношение к рампе, сцене, экрану, подмосткам, эстраде и т. д. То есть то, что объясняется словами «зрелище» или «развлечение». Дошли до абсурда, и сторонники рока стали даже требовать признать развлечение формой мировоззрения, что, кстати, широко подхватила и печать. Массовая культура — слова бессмысленные, ибо «развлечение» и «культура» понятия взаимоисключающие. Культура вырастает только из нравственности, подлинная культура укоренена в тысячелетии страданий, надежд и чаяний. Культура ближе к такой категории, как «совесть». Электронные развлечения, досуг с децибелами есть порождение не культуры, а машинной цивилизации, той, что отравляет воздух, воду, почву и сознание. Она порождение не почвы, а асфальта. Гельвеций когда-то сказал, что «глупость — порождение цивилизации». «Массовая культура» скорее массовая глупость, которая в периоды застоя требует себе не только гражданского признания, но и лавров, и ореола.

Армия стоит на традициях, унаследованных от былинных времен. Она несет в себе мысль, волю и дух 1612 года, Полтавы, Бородина, Чесмы, Синопа, Наварина, Сталинграда... Сегодня это,дух боев в Афганистане. Армия дала народу не только полководцев суворовского закала, но и руководителей русской науки, академиков адмиралов Литке и Врангеля, композиторов офицеров Римского-Корсакова, Мусоргского, океанолога адмирала Макарова, генералов медицинской службы Пирогова, Боткина и Склифосовского, генералов — создателей русской стали и булата Аносова и Обухова, и прибавим к этому сотни горных офицеров, таких, как братья Ползуновы, на которых держалась русская металлургия, генерала Мельникова, создателя русских железных дорог, и сотни великих и безвестных русских офицеров-топографов, измеривших, положивших на карту, исходивших все уголки нашего Отечества и в трудную минуту не щадивших жизни.

Вся страна летает на воздушных лайнерах «ту» и «илах», созданных генералами Туполевым и Ильюшиным. И сейчас лучшим в мире духовым оркестром руководит генерал-майор Михайлов, как генерал Александров со своим ансамблем завоевал уже не одну столицу мира. Будем помнить, что ансамбль этот возник когда-то на границе во время событий на КВЖД.

Мы будем помнить, что Географическое общество России было основано военными моряками Литке, Крузенштерном и Врангелем (друзьями адмирала Матюшкина, лицейского друга Пушкина), которые в 1843 году собрались на квартире бывшего военного моряка и военного врача, автора первых в истории книг для рядовых солдат и матросов, человека, увековечившего свое имя подвигом, которому нет примеров в истории, — речь о Владимире Дале — создателе «Толкового словаря живого великорусского языка».

Ни одна литература в мире не дала такого числа офицеров, как ни одна армия не породила стольких литераторов. Лучшая русская проза началась с записок адмирала Головнина. В военной шинели мы увидим офицера-волонтера Гаршина, капитана Куприна, прапорщика Литовского полка Сергеева-Ценского, сапера-поручика и композитора Мясковского, замечательного ученого и боевого моряка, героя 1812 года и автора «Рассуждения о любви к отечеству» адмирала Шишкова. Из этого перечня имен и событий, захватывающих самые священные страницы нашей истории, выявляется естественная и органическая связь армии с народом и его судьбой, армии, которая и есть сила не только вооруженная, но прежде всего духовная.

Пришла пора замечательной эпохи перестройки и обновления. В этом потоке армия призвана заново осознать себя, осмыслить свое место в обновляющемся обществе и в истории, ощутить себя становым хребтом и священным институтом тысячелетней государственности и понять со всей ответственностью, что, чем более углубляется общество в мирную созидательную перестройку, тем более возрастает боевая готовность Вооруженных Сил как гаранта мирного труда. Задачу эту армия сможет выполнить, если будет верна тысячелетней традиции народного духа и культуры.

Афганистан поставил перед нами ряд кардинальных проблем, требующих коренной перестройки воспитания общества и обучения воинов. В боевых буднях весь груз заскорузлой схоластики, старых форм и методов воспитания воинов, вся казенная, догматическая, оторванная от жизни наглядная агитация, сухая плакатность лозунгов, отрезанная ровно на тысячелетие память, бюрократический метод, еще более одеревеневший от уставной буквальности, стал вредным, тяжелым и просто опасным. Многочисленные встречи с воинами говорят о том, что, по сути, только политическое воспитание за долгие девять лет проявило неспособность к саморазвитию, самосовершенствованию и обновлению. Солдаты-юноши, жертвуя жизнью вдали от Родины, оказались, по сути, духовными сиротами. Природная русская тяга к песенному творчеству осталась, а учителей, наставников не было. Духовную песенную традицию перерезала за десятилетие какофония западных чужеродных музыкальных помоев. Впрочем, наркотический примитивный блудливый ритм новой дискомузыки чужероден и враждебен Западу так же, как и нам. Рок сегодня уже вчерашний день. Но завтра будет новая музыкально-наркотическая мания.

Тягостно смотреть на некоторых наших боевых прекрасных воинов из Афганистана, когда они берут гитары. Зажатость, скрюченность, рваность ритма, полублатной налет почти на каждой песенной строчке. Не верится, что это дети России, страны с самой сильной и глубокой песенной культурой, знаменитой своими распевами, искренностью, лиризмом и силой. Чувствуется, что Высоцкий для них единственный и последний эталон. Им невдомек, что Высоцкий, этот замечательный поющий актер, почти все свои песни строит на скрытой разрушительной иронии. Но ирония никогда не созидает и не выражает правду и душу. Посмотрите на лучшие образцы в сборнике самодеятельных песен наших бойцов из Афганистана.. И вы ужаснетесь этому сиротству и полной оторванности от родной традиции. А все потому, что культурой личного состава Вооруженных Сил озабочены актрисы-старушки и военные ансамбли казенных песен и придуманных плясок.

Мы все в долгу перед армией. Мы виноваты перед ней. Ни один институт государства за тысячу лет не принес на алтарь Отечества столько жертв, сколько наше воинство. Путь наших войск всегда был жертвенным, возвышенным и скромным. Какая категория женщин может быть сегодня по тяготам, переездам, одиночеству, неудобствам поставлена рядом с женами наших офицеров?! Никакая. Мы в долгу и перед ними. Мы в долгу и перед матерями погибших в Афганистане, ибо не смогли им объяснить, что их сыновья погибли не зря, что они стали в один ряд с великими сынами Родины, павшими на рубежах Отечества.

Мы страдаем хроническими провалами памяти. У «афганцев интернационалистов были героические и недавние предшественники. В канун фашистской агрессии против СССР в небе Китая с японскими захватчиками сражались две тысячи только летчиков-добровольцев. По тем временам это огромная цифра. К 1940 году было уничтожено на земле и в воздухе 986 японских самолетов. Тогда по Синцзянскому тракту ходило 5200 советских грузовиков ЗИС-5 для снабжения Китая. Думаете, в те годы мы не смогли бы у себя дома использовать эти пять тысяч машин?

Хотя бы раз за девять лет войны в Афганистане читали мы хоть одну статью публициста или писателя, который внес бы грамотно события в Афганистане в контекст истории нашего Отечества и его усилий на границе?

Мы помогали многим. Тысячи матерей не дождались своих сынов. Русские бойцы продолжали жертвенную традицию русского воинства — не щадить жизни «за други своя». Пусть не всегда это было оценено по достоинству, пусть иногда нам отвечали черной неблагодарностью, но мы помогали не в надежде на обмен любезностями, а для того, чтобы по-прежнему высоко держать честь русского имени в мире. Эту духовную драгоценную традицию бескорыстия и благородства унаследовала Советская Армия в лице лучших своих представителей. Будем же хранителями огней этой тысячелетней традиции русской ратной славы. Здесь мы чаще употребляем слово «русский» хотя бы потому, что всех нас за рубежом упрямо называют «русскими». Будем же достойны этого имени.

Когда после Крымской войны, в которой прекрасно и так ярко проявилась русская доблесть, а иностранцы злорадствовали над последствиями этой войны и русским унижением, как им казалось, тогда новый канцлер России лицейский друг Пушкина князь Горчаков обнародовал свой меморандум, в котором заявил, что Россия перестает интересоваться европейскими делами и безразлична к международной сваре хищных держав, что Россия поворачивается лицом к своим домашним, коренным проблемам и приступает к реформам и обустройству русской земли. Как ни странно на поверхностный взгляд, но именно это и привело вчерашних врагов России в смятение. Они бы хотели, чтобы Россия и далее беспорядочно вмешивалась во все дрязги внешнего мира и тратила на это свои ресурсы и внимание. Они с тревогой передавали Друг другу ставшие крылатыми слова из меморандума Горчакова: «Россия сосредоточивается».

Они давно осознали, если Россия повернется лицом к своей земле, станет завтра для них подлинно великой и недосягаемой. Они давно уже догадывались об особом предназначении России и с тревогой задавали себе тот же гоголевский вопрос: «Что пророчит сей необъятный простор?» Нет и сегодня ничего более актуального, чем пророчество Карамзина, звучащее как программа:

«Для нас, русских, с душой, одна Россия самобытна, одна Россия истинно существует; все иное есть только отношение к ней, мысль, приведение. Мыслить, мечтать можно в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России; или нет гражданина, нет человека; есть только двуножное, с брюхом».

Это и есть чеканная форма подлинного, а не казенно-плакатного интернационализма. «Интернационализм» — слово составное, из двух слов-понятий «интер» и «нацио». «Интер» наполнено только тогда, когда каждый приходит на братский форум со своим «нацио». Если нет «нацио», то не будет к «интер». Как он будет брататься, если смутно себе представляет, кто он таков, какой народ представляет, какой глубины традиция за его плечами — словом, без «нацио» повиснет только «интер». На чужбине да еще под пулями это становится проблемой не демагогии, а выживания и победы. Наши бойцы осознали это через кровь и потери, но осознали твердо и, увы, вопреки неповоротливой и косной нашей пропаганде. Беседы с «афганцами» показали, что они считают себя не только интернационалистами, но и прежде всего патриотами. В беседах они неизменно стали прибавлять это слово. Но наша пропаганда многотысячным усилием так и не смогла за девять лет осознать происшедшее, которое будет еще долго влиять на судьбу армии и общества. И не умея мыслить и боясь этого, она спряталась за два словосочетания — «воины-интернационалисты» и «ограниченный контингент войск» — и довела частым и неуместным употреблением до абсурда смысл, заключенный в этих понятиях.

Армия и флот не смогут выполнить своего предназначения, если и впредь на экранах телевизоров вместо летчиков-курсантов будут дрыгаться неряшливые «лабухи», вместо моряков-подводников — патлатые, бесполые певцы с подсознательными манерами, вместо голубых беретов — «голубые» мужчинки с женскими манерами, вместо жен офицеров с далеких застав — развязные, эмансипированные женщины из породы тех, что отдают своих детей в приюты.

Как мы можем поднять уважение к армии, к достоинству солдат, к мундиру, жесту, осанке, манере и воинскому духу, если на экране в норму введены болтливость, неряшливость и ущербное отношение к жизни с иронией и почти непреодолимым интересом ко всему гнилому, к нечистоте. Один искренне критикует, трое смакуют, вместо своего мнения — мутная многозначительность, вместо прямодушия — ухмылка. Экран стал подмигивать, намекать и усмехаться, и все это на неряшливом и плохом русском языке.

Почему, когда на Западе отрыжка, когда Англия беспощадно вырезает все сцены секса и насилия, мы с опозданием, с нелепой суетливостью решили стать европейцами и показать, что и мы в блуде разбираемся. Влияет ли это на моральный облик личного состава Вооруженных Сил? Непосредственно. Дисциплина в армии прямо зависит от дисциплины в обществе. «Дедовщина» привнесена в армию извне — на ней несомненно пятно полублатных отношений и полууголовной этики, когда «нет человека, есть только двуногое животное с брюхом», которое хочет подмять под себя других.

При тысячах всевозможных «революций», при любых электронно-лазерно-ядерных хитростях человек был и остается абсолютным оружием войны и мира. Моральный фактор является главной ударной силой армии и флота. Исследователи давно поняли, что сила солдата, его воля и дух зиждутся на его гордости за свой народ и страну. Пусть буржуазные военные теоретики полагают, что в основе морали лежит «расовая гордость» и что солдата необходимо воспитывать в духе гордости тем, что он является представителем «победоносной нации». Будем ли мы шарахаться от этого только потому, что это буржуазные ученые? Нет, всегда мы найдем в себе силы одухотворить любовь к Родине. Девять лет Афганистана породили много проблем. Здесь неуместно касаться их. Но один итог для нас имеет наиважнейшее значение. По свидетельству даже наших противников, русский солдат остается сегодня лучшим в мире. Потому он заслуживает культурной программы, достойной его самоотверженности, упорства и отваги.

Наша отечественная традиция — это когда армия живет одной жизнью с народом. Почему общественность стенает, призывает, заклинает беречь и обновлять памятники воинской славы, почему в этом хоре голосов есть все, кроме армии? Казанский храм был поставлен на Красной площади (напротив ГУМа, где до недавнего времени был общественный туалет) не кем-либо, а национальным героем — Дмитрием Пожарским, руководителем русских войск, и сооружен в честь изгнания из пределов страны в 1612 году интервентов. Этот храм был в начале 20-х по указанию В. И. Ленина, несмотря на разруху и голод, реставрирован, а в 1935-м снесен. Теперь его решено восстановить на народные пожертвования. Участвовала в этом движении армия? Нет. Почему наша народная армия сама не охраняет и не восстанавливает те памятники, которые имеют к ней прямое отношение? В Москве нет почти ни одного храма, который не был бы приурочен к великой военной победе за свободу России, начиная с Покровского храма (собор Василия Блаженного). Все, кто носит погоны, вплоть до милиции и гражданского воздушного флота, должны повернуться лицом к родным памятникам, ибо армия без исторической памяти — это битая армия. Никогда нам не преодолеть неуставных уродств, пока мы имеем разрушенные памятники, пока солдаты не одухотворены высокой идеей охраны родного наследия.

Слово «интеллигент» в России раньше было сродни слову «подвижник» — тот, кто отдает людям всего себя и оттого богаче всех. Нет у человека ничего более ценного, чем жизнь. По природе своей, по внутренней готовности к опасности и самопожертвованию из всех родов службы наиболее требует суровой готовности к подвигу (от этого слова и подвижничество) армейская и флотская служба, то есть те, кто присягает и носит погоны. По замыслу, идее и нередкой практике эта же участь выпадает и на долю милиции. Из тех, кто не носит погон, ближе всех к ежедневному подвижничеству среди всех категорий граждан — врачи.

Повторим еще раз: нет на свете больше той любви, кто душу свою положит «за други своя».

Наиболее культурен и интеллигентен тот, кто верен этой заповеди, и не в военную годину, когда призваны почти все, а в мирное время, когда сограждане, ничего не подозревая, собирают грибы, отдыхают на пляжах, ходят в турпоходы, поют, проводят время на дискотеках или после трудового дня собираются за семейным столом. Вот почему из всех категорий граждан нашего Отечества наиболее культурен и интеллигентен воин. Когда общество это понимает, значит, оно еще молодо, свежо и необоримо. А вот когда армия становится наемной, купленной, то это верный признак, судя по истории, заката и деградации общества, ибо всеобщая воинская обязанность делает общество цельным и органичным, несмотря на все видимые издержки.

Адмирал Флота Советского Союза С. Г. Горшков писал в «Морской мощи государства», что в периоды расцвета общества флот приобретает активные черты. Эта мысль верна и для сухопутных, и для воздушных сил, или, вернее, для вооруженных сил в целом. В лучшую пору России самые пытливые и благородные силы нации собирались в армии. Так было и на Куликовом поле, и в петровские, и в суворовские времена. Это ведется от Святослава и Мономаха. И вовсе не из-за бряцания оружием, золота шлемов и блеска эполет, не из-за эстетической составляющей жизни, которая была так важна для реакционного романтика Константина Леонтьева, философа, писателя, публициста и военного врача, кончившего дни монахом Оптиной пустыни. К. Леонтьев, который оспаривал у Достоевского право быть у русской молодежи властителем дум, писал, что главная мысль — военный (при всех остальных равных условиях) выше штатского по роли, по назначению, по призванию. При всех остальных равных условиях — в нем и пользы, и к поэзии больше. Это так же просто и верно, как то, что во льве и тигре больше поэзии и величия, чем в воле и обезьяне (даже и в большой, как горилла).

Для нас в солдатском долге, а мы все время здесь имеем в виду Советскую Армию — наследницу тысячелетних традиций, важнее всего другая становая составляющая войска, а именно ее просветленное подвижничество.

В. И. Ленин говорил, что всякая революция лишь тогда чего-либо стоит, если она умеет защищаться. Это верно и для общества. Но чтобы армия была защитницей, она должна исповедовать еще никем не опровергнутый принцип. Армия — защитница, а не обуза народа. Армия неразрывна с народом. Мощь армии — в мужественном идеализме офицерского корпуса. Знатоки, особенно из другого стана, оценивают армию не по окладам и технике, а прежде всего по чести офицера, его презрению ко всему наносному, негативному.

Только хитрым пацифистам грезится мир без армии и службы, когда с развязанным пупком и издерганными нервами вкушаешь тонкие радости, при этом незаметно гребешь к себе, а от себя все, что имеет отношение к ответственности, лямке, поту и молчаливому служению. В свете изложенного мы можем, пожалуй, взять на себя смелость и ответить на поставленную проблему «Армия и культура» с учетом всех равных условий, что в здоровом социалистическом обществе или в том, которое, перестраиваясь, стремится быть таковым, следующим утверждением: армия — это и есть культура.

Это не категоричность и не лозунг, а утверждение, которое могло, пожалуй, отлиться в первую строку древнего и прекрасного слова — устав.

Повторяю, речь идет здесь не о вымышленной армии, не об идеальном войске, нет. Речь о нашей, о родной Советской Армии, какая она есть на сегодня со всеми достоинствами и недугами и вместе со справедливо проклятыми уродливыми неуставными отношениями. Но чтобы картина не была преднамеренно искаженной, достоинство и правда призывают нас всегда помнить о волнующих и возвышенных неуставных отношениях, родившихся среди нашей военной молодежи в горах Афганистана, когда старослужащие, которым оставалось месяц-другой до увольнения в запас, шли на мины и под пули душманов, не позволяя необстрелянным новичкам следовать за ними, пока те не приобретут опыт ведения боевых действий с хитрым, хорошо вооруженным противником. Знаете ли вы что-либо более отеческое, трогательное и просветленное в нашей жизни, полной сообщений о «бухарских», «казахских» и «сумгаитских» делах, в обществе, полном трусливо семенящих «несунов» и сыто икающих и поучающих нас жить остепененных и премированных брюзг после своих заграничных Вояжей, обществе, где почтенные люди, тяжело дыша, бегают за импортом, где «пайконосцы» разгружают втихомолку багажники у своих подъездов, а миллион сирот тоскует по материнской ласке при живых матерях...

В этот застойный период — вдруг, как чудо! — забытые «русские мальчики» показывают на чужбине в огне примеры высочайшей культуры и интеллигентности. Армия, дающая таких солдат, необорима, народ, воспитавший их, первым в истории создавший новое сообщество наций и принесший на алтарь этого братства невиданные жертвы, может со спокойным достоинством считать, что он достоин этого благородного жребия. Вот почему офицеры, прошедшие боевую школу духовности, стали золотым фондом армии, а молодежь, вернувшаяся домой после горных боев, бесспорно, сейчас лучшая часть нашей молодежи, они все те же «русские мальчики», о которых возвестил миру Достоевский. Их присутствие среди нас дает нам всем нравственный шанс на выход из застоя совести. Они должны бы стать опорой перестройки, созидания и обновления.

Если жизнь есть диалектическое и мудрое равновесие между постоянством и изменчивостью, между традицией новаторством, между стволом и листьями, между укорененностью и реформой, то подлинная культура всегда и во всех случаях тяготеет к постоянству, традиции, стволу, укорененности, культура консервативна в благородном смысле этого слова. Не будем вздрагивать при этом слове. Если бы оно было ругательным, то англичане, лучшие в мире знатоки политической культуры, не гордились бы причастностью к этому слову и заключенному в нем понятию, без которого нет ни реформ, ни обновления, ни перестройки. Будем помнить слова замечательного пианиста-новатора и музыкального мыслителя Бузони, который как-то заметил, что если есть на свете что-либо столь же плохое, как желание задержать прогресс, то это безрассудное форсирование его.

Лучшая часть русского и советского офицерского корпуса всегда была верна суворовской заповеди: «Не тщись на блистание, но на постоянство!» Это необходимо помнить каждому в период перестройки, чтобы не шарахаться и не потерять из виду горизонт и не забывать, что Франция, несмотря на хорошо оснащенные, технически вооруженные силы, была разгромлена Германией за сорок дней. А все потому, что между двумя мировыми войнами, судя по мемуарам де Голля и отзывам современников, армия подверглась массированному высмеиванию, критике и просто шельмованию со стороны своей же печати, причем в тысячах разных форм.

Народ и армия были расслаблены и обезоружены этой психологической атакой. Произошло то, о чем предупреждает генерал-полковник Д. А. Волкогонов, когда в книге «Психологическая война» цитирует американского специалиста-психолога, который заявляет со знанием дела, что с помощью дезориентации и дезинформации человека «можно сделать беспомощным, как грудного ребенка: он будет не в состоянии применять свои силы».

Станем ли мы перенимать у Запада то, что он осознал ценой национального позора? Не воспользоваться ли нам хотя бы раз своим, «русским счастьем», к которому звал еще Глеб Успенский: «Теперь спрашивается, если мы знаем (а наше русское счастье и состоит в том, что все это мы можем и видеть и знать, не развращая себя развращающим опытом), если мы знаем, что такие порядки в результате сулят несомненнейшую гибель обществу, их выработавшему (что мы отлично знаем), почему же у нас не хватает способности на ту простую практическую правду...» Далее писатель призывает к единственному лекарству для здоровья нации, к честному, открытому обсуждению коренных общественных задач, не боясь даже суровой правды, которая одна способна залечить раны, которые сама наносит. Словом, он призывал к гласности для всех.

Память обладает мощью духовной и есть главный оборонный фактор державы. Судите сами. Историческая Москва занимает только два процента площади столицы. Но то, что знает весь мир и что свято для нас, вмещают именно эти два процента в пределах бывшего Садового кольца, теперь, правда, оно уже скорее угарное, чем садовое. Девяносто восемь процентов современности уступают двум процентам старины миллионкратно — вот что значит духовный потенциал памятников, вот откуда память считается самой могучей творческой силой, вот почему воспоминание способно сплотить народ и сдвинуть горы. Каждому школьнику о многом говорят такие символы, как Музей В. И. Ленина.., Красная площадь, Храм Василия Блаженного... Мавзолей... Исторический музей... Могила Неизвестного солдата... Манеж... Бассейн «Москва» на месте храма Христа Спасителя, против него Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина...

Храм Христа Спасителя, посвященный победе русского народа в Отечественной войне 1812 года... Поставлен он после долгих обсуждений на самой священной в Москве земле, где на месте захоронения воинов, павших в Куликовской битве, был построен Алексеевский девичий монастырь. То была древняя традиция ставить храмы на уже освященной земле. Расписывал храм Суриков. Храм Христа Спасителя, крест которого был выше колокольни Ивана Великого, стал самым грандиозным воинским памятником за всю историю России. Современники так это и воспринимали. В мае 1883 года он был освящен. Специально к открытию Чайковский написал увертюру «1812 год», он же и дирижировал сводным оркестром при открытии величественного собора. Рассказывают, что, когда деньги народные вез в Москву из Петербурга специальный поезд, на него напали грабители. Они перевязали охрану. У одного из стражей выпал кляп изо рта. Он сказал грабителям: «Что вы делаете? Это же деньги на Храм Спасителя в Москве. Душу губите свою». Разбойники оставили деньги нетронутыми. А рядом с кожаными мешками, хранящими народные пожертвования, положили свои деньги и скрылись.

Далее по пути — Военная академия имени М. В. Фрунзе, потом два медицинских института... Лужники... Новодевичий монастырь, за рекой — МГУ.

Новодевичий когда-то был вторым на Руси после Троице-Сергиевой лавры по значению, богатству, а по красоте, пожалуй, и первым, что вполне естественно для женской обители, куда принимали монахинь только боярского рода и выше. Под сводами Смоленского собора монастыря нашли последний покой три сестры Петра и первая несчастная его супруга Евдокия, в девичестве Лопухина. Ее короткое письмо Петру после гибели сына — одно из самых трагичных и трогательных женских писем в истории. «Попрежнему быти инокою и пребытии во иночестве до смерти и буду Бога молить за тебя государя. Вашего Величества нижайшая раба бывшая жена ваша Авдотья».

Это письмо Евдокии Лопухиной Петру из Шлиссельбургской крепости в 1718 году, накануне переезда в Новодевичий монастырь. Последний судьбой своих обитательниц вносит лирическую ноту в суровые века и окружен, как аурой, теплотой и обаянием смиренных послушниц, хотя нынешние историки с угрюмо-въедливым энтузиазмом роются в годах смутных и больных. Видимо» вульгарный историзм, много раз руганный, живуч, как дурной тик.

Вы не заметили, что, перечисляя учреждения-символы, я провел вас с Красной площади от начала до конца самой важной улицей Москвы? Цари ежегодно выходили из Кремля в. сопровождении двора и полков и шли пешком этим же путем на поклонение к иконе Смоленской пречистой божьей матери. Собор и монастырь заложены отцом Ивана Грозного Василием III в 1525 году в честь присоединения и возврата Смоленска русской земле. То великий перелом в нашей истории. К иконе Смоленской богородицы относились с таким благоговением, что штурм Смоленска русскими полками отложили на день, чтобы он не совпал с днем почитания иконы, которая была главной святыней города с XI столетия. Путь от Кремля до Новодевичьего в 1658 году Михаил Алексеевич специальным указом повелел именовать Пречистенкой.

Ни Тверская, ни Калужская или иная другая улица в Москве не может быть сравнима с Пречистенкой по исторической символике, красоте и одухотворенности. На какой из дорог в Москве могут быть такие памятники, как на этом священном пути? Кремль — символ мужской и воинский, а монастырь на Девичьем поле — символ женственности. Да и не припомню более до Петра именных царских указов об утверждении за улицей названия.

На пречистом пути просматривается еще один признак Москвы и, пожалуй, самый главный для понимания ее исторического смысла. Пречистенка — это путь от одной твердыни к другой. Это путь между строгими фортификационными сооружениями. На этом пути по Пречистенке, а рядом и по Остоженке селился цвет русского боярского воинства. На этой дороге две стрелецкие слободы: Левшинская и Зубовская. По пути монастыри-крепости Алексеевский и Зачатьевский и три вала стен — Китай-города, Белого города и Скородома (потом Садовое кольцо), все с башнями дозорными, раскатами и бойницами. Пречистая дорога смело выходила в чистое поле за эти три оборонительные линии и шла лугами, садами и рощами к утопающему в садах дивному бело-золотому монастырю.

Все, что мы перечислили только что, идет по двум разрядам: военному, как твердыни, и духовному, как культовые памятники. Москва прежде всего город военной и воинской славы. Потому нигде военный не должен бы себя чувствовать так естественно и уместно, как в Москве. Иностранцам это должно не нравиться. Стало быть, это хорошо для нас. Иноземцу лучше, чтобы вместо твердынь и храмов стояли кабаки, рестораны, магазины, снова кабаки, театры с «шоу», чтобы он весь день чувствовал подрыгивание в теле и было как можно больше «порно», но желательно с «куполаз» и «балалайказ».

В допетровской Москве не было ни одного, как мы говорим, «памятника культуры», который пе носил бы оборонного характера. Даже на городской жилплощади, в тесной квартирке, всегда есть работа рукам и уму, а в усадьбах и подавно, потому проблема досуга, коли сейчас придумана для лентяев, то тогда ее не было и вовсе. У нас разговоры, «круглые столы», печатные вопли о сносе и разрушении памятников стали уже из трагической фазы переходить в трагикомическую. Потому как «Васька слушает да ест», а общественность стенает. Общество охраны памятников создано без прав. Оно ничего не может запретить, а только причитает. Так будет до тех пор, пока памятниками культуры не займутся те, кто обязан их защищать, те, кто унаследовал их от предков и несет прямую ответственность за их сохранность.

Провалы в исторической памяти, а тем более ее атрофия — страшное бедствие для всего народа. Из-за них нация, сколь бы могущественна она ни была, духовно беззащитна перед внешними влияниями, подчас враждебными, теряет свое лицо, не дорожит своей культурой и самобытностью и в конечном счете обречена на исчезновение.

Когда речь идет о «страшном бедствии», то наступает, как сказал Мономах в поучении детям, «мужское дело», стало быть, в первую очередь тех, кто носит погоны. Память всегда была мужской добродетелью.

Развитие в единстве постоянства и изменчивости, причем постоянства должно быть три четвертых, этот же баланс сил работает при традиции и новаторстве, истории и новшествах, базисе и надстройке.

Мы и впрямь видим дальше своих предков и зорче только потому, что стоим на плечах гигантов, т. е. наших дедов. В то ясе время мы предали забвению завет Ломоносова, который всю сумму своих размышлений как завещание потомкам оставил в письме Шувалову. Четырех основных разделов этого программно-пророческого завещания не прозвучало ни разу в нашей печати. Что это за разделы? Вот они.

Первое — «о размножении и сохранении российского парода».

Второе — «о истреблении праздности».

Третье — «о исправлении нравов на большем народа просвещении».

Четвертое — «о сохранении воинского искусства во время долговременного мира».

Молено смело сказать, что и другие разделы, посвященные развитию земледелия, ремесел и художеств, — все это мудрое завещание как будто обращено лично к каждому из нас и одновременно есть руководство для секретарей и мэров и всех делающих практическую политику. Мы забыли заветы отцов и в погоне за химерами теряем детей, которые ждут не схоластики, а теплоты и твердости. Шиллер, которого мы знаем только как поэта-романтика, был из числа высоких учителей народа и составителем и редактором воинских уставов. Он заметил с горечью еще тогда: «Дух абстракции пожирает то пламя, около которого могла бы согреться и воспламениться фантазия».

Философия, семья, дисциплина забыты потому, что не три четверти приходится на дух и четверть на блага, а наоборот. Победа перестройки будет зависеть от того, сможем ли мы перестроить эти соотношения в пользу совести, дисциплины, чести, духа.

Ни один политический деятель, офицер, философ, учитель, вождь да и просто честный человек никогда не рискнет сказать, что в человеке плоть важнее духа. Видимо, и удовлетворять надо при желаемой гармонии и согласованности прежде всего то, что регулирует и созидает остальное, т. е. достоинство личности. Так, если перестраивать, то надо с головы поставить на ноги этот абсолютный принцип. Вряд ли, стоя на голове, мы даже с гласностью и ускорением перестроимся. Иначе странный разрыв. Армия может выполнить свою задачу только при приоритете духа. И когда мы говорим: четверть материальных ресурсов, мы не принижаем их, эти ресурсы, а, наоборот, совершенствуем. Чтобы техника и припасы занимали подобающую им четверть, они должны непрерывно шлифоваться и быть лучше мировых образцов. Не на уровне, а лучше. Армия и народ едины тогда, когда у них и задачи едины, и пропорции духовных и материальных ресурсов едины. Приоритет духа есть общенародная доктрина, а значит, на этой же базе попробуем созидать. Как вы думаете, может гражданин, который живет по балансу четверть — на мораль, а три четверти — на потребление, во время войны или иной народной беды вдруг стать собранным, отважным, неприхотливым и готовым к самоотречению воином?

Маршалы Наполеона со вздохом вспоминали солдат своей революционной юности. Тогда разутые, раздетые, плохо вооруженные и голодные инсургенты били вышколенные части врага. У революционных батальонов на материальную часть приходилась даже не четверть, а десятина. Они после изнурительных переходов, голодные, став бивуаком во фруктовых садах, не срывали ни одного плода, чтобы не запятнать честь освободительной армии. Эти солдаты и до битв не были потребителями. Жизнь не ласкала их. Мы же думаем лишь о досуге для детины, который не устает на работе, чем бы еще «пощекотать» его.

Почему в перестройке кадровая проблема стала главной? Партии нужны люди сейчас трезвые и духовно собранные.

Один из глубинных смыслов обновления в том и заключается, чтобы не видеть за каждой газетной публикацией директивного перста, не расшибать от усердия лба и не впадать в противоположную крайность — безвольную апатию. Перестройка есть перегруппировка сил нашего общества перед решительным и длительным наступлением. Имеется в виду отвести в тыл с исторического переднего края силы, ослабленные делячеством,, ложью и уступками совести, и выдвинуть на направление главного удара здоровые, патриотичные, честные и верные партии и коренным основам Отечества кадры, то есть людей, обладающих характером, умом и честью.

Может ли перестройка быть успешной без учета здоровых народных традиций и одухотворенности такой ста

новой категорией, как историческая память? Разумеется, нет. Не надо терять здравый смысл, или, как говорил бывалый солдат Сухов в «Белом солнце пустыни»: «Только без паники!»

Нам прежде всего необходимо создать тип учителя, Коли кадры решают все, то каков этот «кадр»? Кто нам нужен сегодня? С тех пор как существует наш город, а возник он вместе с Кремлем, земля московская веками вырабатывала этот тип подвижника. В конце царской столбовой дороги, как уже упоминалось, в Новодевичьем монастыре стоит прообразом России четырехстолпный Смоленский храм. На стенах и колоннах его — фрески из истории Руси. Но четыре колонны отданы воинам — столпам державы, тем, кто является в стране несущей и оберегающей силой. В те времена ни один мазок не делали без глубокого образного смысла. Так же расписаны колонны в начале пречистой дороги — в Архангельском соборе Кремля.

Прежде чем создать образ, надо сначала выявить тип, а затем на его основе писать образ. Некоторые современные художники, не зная типа, кидаются сразу делать образ. Потому смотришь порой на живописные полотна, посвященные, например, Куликовской битве, всматриваешься в лица и не знаешь, где ордынцы, где свои. Искомый тип тот, кто держит тысячу лет своды державного неба, — воин и земледелец. Эта глава будет о другой заповеди Ломоносова — «о сохранении воинского искусства во время долговременного мира».

...Нам не к лицу испуганно озираться при слове «икона», «богородица», «молитва». Замалчивая или упрощая этот пласт духовной жизни, мы играем на руку врагам. Мы обязаны выделить из такого древнего и серьезного явления, как религия, спекуляция, невежество, салонное кокетство и религиозное политиканство, а оставить все подлинно непреходящее. Почему обойти церковь здесь нельзя? Да потому, что церковь всегда и всюду претендует на роль единственной хранительницы духовной и культурной памяти народа. В прошлом, являясь господствующей идеологией общества, она пронизывала все органы государства, все ритуалы и обряды как в армии, так и вне ее. Говоря о памяти и имея в виду офицера, разумно, думается, не уходить от родной ему воинской тематики, а попутно коснуться всегда актуального вопроса о чести воинского мундира и социальной роли офицера в обществе.

Нет более верного признака распада нравственных скрепов общества и его исторической обреченности, чем наемная армия.

Деньги и священный долг несовместимы. Нам нечего здесь перенимать у Америки. Мы выше и крепче в духовном потенциале. Мещанин этого не видит. Эта сфера ему чужда, а она решающая на чаше исторических весов. Умнейшие из них всю свою технологию с радостью отдали бы за малую толику этой нравственной силы. Да только эти ценности не купишь, ибо ничто так мерзко не пахнет, как деньги.

Не так давно в одной из молодежных редакций состоялась встреча между воинами-интернационалистами и студентами МГУ, вернее, студентками, так как их однокурсники-ребята были призваны в армию. То ли по этому поводу, то ли еще по какому, но скрыть свое раздражение по отношению к армии они были не в силах, даже перед лицом тех, кто сражался в Афганистане. Отвечал им деликатно и твердо Герой Советского Союза подполковник Александр Солуянов. Студентки были напористы и на встречу пришли, похоже, с уже сложившимся мнением. Настрой психологический незаметно становится в человеке доминантой. Когда все армейское раздражает, то уже все подгоняется под это неудовольствие и сознание только ищет подтверждений. Хорошее в таких случаях искренне не замечается. Одна студентка заметила, что в метро только офицеры никому не уступают место. Это было так неожиданно и нелепо, что вызвало смех. Девушка говорила искренне и убежденно. Ей заметили, что если ее кто-либо не собьет в дверях, то уступит место скорее всего военный. Опа упорствовала. К несчастью, та девушка видела такого военного и теперь перенесла это на всех офицеров. Такова природа всякого одномерного сознания, которое приводит к фанатизму. То ли из-за того, что отрицание армии было огульным, то ли желая пошатнуть успевшее стать догмой в их сознании положение, я заметил, что нельзя с больной головы перекладывать на здоровую, и добавил, что солдаты, которые дрались и гибли первые годы при странном и обидном молчании их возлюбленного Отечества, оказались, быть может, в более трудном положении, чем солдаты времен войны с фашизмом. Тогда вся страна следила и сопереживала их делам, а на миру, как говорится, и смерть красна. Вряд ли такие солдаты заслужили после неназываемой войны в Афганистане еще и беседу, подобную этой. И уж если на то пошло, говорю, коли взять сто журналистов, и сто ученых, и сто инженеров, и сто артистов, и сто шоферов, и сто врачей, и сто... впрочем, кого угодно, то сто любых офицеров будут всегда лучше всех. Мы ценим офицеров за верность Отечеству в любых обстоятельствах, за риск, за то, что армия не болтает, а дело делает, и тому порукой Чернобыль, БАМ, Афганистан, за готовность к повиновению, а это истинно благородная черта, за гарнизонную «тоску» и однообразие и, наконец, за то, что на них нет ни одной иностранной нитки — они одеты во все родное, и, может быть, эта верность родному более всего и раздражает кое-кого.

Ну вот, говорил, что недопустимо противопоставлять армию любым другим категориям граждан, а теперь сам ударился в тот ясе полемический грех. Но вины моей тут нет.

От армии всегда требовали, чтобы она не вмешивалась в бесплодную и обессиливающую политическую борьбу, что она должна оставаться самым чистым выражением самого Отечества, например, той Франции, которая, по бытовавшему во французском обществе выражению, «пребывает вечно». Потому де Голль, вступив на нашу землю, первым делом заявил, что он принес привет от вечной Франции вечной России.

В 1813 году, когда русские полки, разбив Наполеона, двинулись освобождать Германию, Бернадот, бывший маршал Бонапарта, воевавший во главе шведских войск против Франции, а впоследствии ставший шведским королем, говорил шведам:

— Подражайте русским, для них нет ничего невозможного.

Сегодня мы должны с суровым реализмом признать, что часть молодежи не последует призыву Бернадота, потому что ее научили чужим песням, приохотили к чужой одежде, к чужим мыслям.

Матисс, приехав в Москву в 1911 году, был потрясен, увидев русские иконы, сказал, что это подлинно народное искусство. Здесь первоисточник художественных исканий... Русские не подозревают, какими художественными богатствами они владеют. Всюду та же яркость и проявление большой силы чувства. Ваша учащаяся молодежь имеет здесь, у себя дома, несравненно лучшие образцы искусства... чем за границей. Французские художники должны ездить учиться в Россию. Италия в этой области дает меньше. В 1947 году Матисс подтвердил свое отношение к русскому искусству, которому «предаешься тем сильней, чем яснее видишь, что его достижения подкреплены традицией — и традицией древней». Здесь, однако, придется поправить не только Матисса, но и наших искусствоведов, специалистов по жанрам. Рублев не писал иконы, чтобы услаждать эстетическое чувство своих современников и потомков. Наше безмерное самомнение мешает нам заметить, что «Троица» Рублева, по словам летописца, писана, «дабы воззрением на святую троицу побеждался страх ненавистной розни мира сего». Чтобы победить страх, победить, выстоять, восторжествовать в окружении врагов — вот зачем постились молчальники иноки, прежде чем взяться за кисть.

Самые чтимые иконы несли в битвах как знамена впереди полков. Присутствие в Бородинской битве иконы Смоленской пречистой божьей матери ободряло русских воинов, она облекала их как бы в духовные латы, придавала им силу и твердость. Воин доподлинно знал с детства, что Россия — удел Богоматери и он сражается за нее. У каждого солдата оставалась дома мать. Образ его родной матери сливался с образом Родины. Эти сильнейшие два сыновних чувства, слившись, рождали в нем образ Богородицы, матери всех солдат, стоявших в сече рядом плечом к плечу.

Икона Донской богоматери, поднесенная Дмитрию Донскому, была в самой гуще сражения Куликовской битвы, воодушевляла русских ратников. Она же была с русской армией в Казанском походе Ивана Грозного.

Ничто так не воодушевляло воинов — защитников Москвы, как выставленные на стенах чтимые иконы. После Куликовской битвы Георгий, покровитель всех воинов, становится символом Москвы. Только заступничеству Владимирской божьей матери народ приписал спасение Руси от Тамерлана, который двинулся на Русь в 1395 году и неожиданно повернул назад. Говорят, ему привиделся образ грозной жены. Что же, теперь нам прикажете слабоумно хихикать над своими предками, если они верили, что образ разгневанной России может нагнать ужас даже на Тамерлана?

Как видим, идея церковная на самом деле коренилась в суровой действительности народной жизни, она утешала и одухотворяла тысячу лет, лик Пречистой богоматери совпадал с собирательным образом Родины-матери. В строгом лике Спаса, который возили с собой в походах Суворов и Кутузов (не было ни одного полководца, который рискнул бы выйти навстречу врагу без походной иконы), отражалась идея высшей духовной инстанции, которой он был обязан давать отчет как перед лицом совести. Спас становился собирательным образом народной совести.

Сегодня ни один человек не может пройти мимо проблемы сохранения памятников культуры, проблемы, которая давно из просветительной стала политической. Еще главари фашизма кричали: «Прежде всего уничтожайте памятники. Нация без памятников во втором поколении перестанет существовать». Память — фактор оборонный, как и любой памятник культуры. То, что враг хотел бы разрушить в первую очередь, мы должны защитить прежде всего. Армия, смысл существования которой в защите народа, первая должна внести свою лепту в защиту и сохранность и восстановление памятников Отечества. Благоговение перед народно-исторической памятью входит в баланс высокой боевой готовности. Только ваньки без родства и без памяти, ибо последнее сродни слабоумию, могут думать, что храм — это только культурный памятник.

Каждый храм в войну становился богатырем, каждый монастырь — воином.

То, что есть памятник культуры, было столетиями твердыней и убежищем для детей, стариков и женщин.

Как икона не предмет искусства, так храм не церковное культурное сооружение — в нем средоточие духовности народа.

В этих храмах хоронили, крестили и венчали предков, они уже по одному этому для сыновнего чувства неприкосновенные святыни.

Совесть народа в военной среде получала легированные добавки от риска, отваги, бдительности и мужской дружбы и после переплавки на передовой выливалась в булат воинской чести. Отсюда и ритуал воинского приветствия/; Отдать честь — значит подтвердить свою верность воинскому братству, помнить о жертвах и традициях. Воинское приветствие — это жест высочайшего духовного равенства, ибо им обмениваются и рядовой с маршалом. Ритуалы армии пронизаны глубоким смыслом, они все подчинены одному — укрепить, сцементировать армию, сделать ее единой семьей. Если младший отдал честь, а старший не ответил, то старший внес тут же свою лепту в разрушение армии. Ибо идею воинского братства превратил в идею холуйского чинопочитания. Такие случаи должны немедленно наказываться. Я часами наблюдал, как военные, проходившие мимо могилы Неизвестного солдата, не отдавали чести. Считаю такие явления позорными. Мундир и ритуал воинского приветствия единственное, что выделяет воина в толпе штатских. И каждый случай неотдания чести мгновенно фиксируется сотнями глаз. Ничем нельзя так оскорбить армию, как не отдать чести друг другу.

Маршал Шапошников в мемуарах рассказывает, как в Петербурге армейские офицеры в нарушение устава не стали после Цусимы отдавать честь морякам — так глубока была рана от поражения и так много смысла настоящий офицер вкладывал в ритуал отдания чести.

Хорошая армия не бывает многочисленной. Где много умения, там числом не берут. История знает, что все большие армии были разбиты соперником, уступавшим им в количестве войск. Человек был и остался абсолютным оружием любой войны.

Облик армии прежде всего зависит от культуры офицерского корпуса, от его готовности к служению, от его выучки, от его собранности, решимости и верности чести. Облик настоящего офицера в России всегда был неразрывен с обликом рыцаря.

Чтобы сформировать из курсанта-юноши истинного офицера, жизнь и быт военных училищ должны быть облагорожены лучшими традициями отечественного офицерского корпуса. В наших силах восстановить «библиотеку офицера» тридцатых и сороковых годов, вернуть офицерскому собранию забытые демократические нормы и благородные традиции полковых летописей. Нельзя мириться с тем, чтобы в военной энциклопедии не было таких офицеров, как генерал-майор Павел Катенин и офицеры пушкинского лицейского выпуска — генералы Данзас, Владимир Вольховский, адмирал Федор Матюшкин. Можно ли назвать энциклопедию военной, если молодой офицер не найдет в ней ни одного слова о выдающемся деятеле 1812 года вице-адмирале Шишкове, чьи воззвания воспламеняли Россию? Лицейский дух должен стать воздухом всех наших военных училищ, как это было пушкинской порой.

Мы обязаны вернуть народу забытые имена, утраченные названия полков, восстановить все разрушенные памятники воинской русской славы и построить новые. Пора давно вымести из казарм и клубов зубодробительную казенщину, шаблонную агитацию и рутину. Для этого необходима помощь всего общества. Пришла пора создать при Фонде культуры СССР авторитетный Совет по программе «Армия и культура» для помощи в духовном и нравственном обновлении армии и флота, для выработки новой культурной стратегии.

Воспитание всегда классично, всегда тяготеет к первоосновам, к патриотизму, к трудолюбию и верности семье. В армейские библиотеки и все военные училища должны прийти наши замечательные историки Татищев, Карамзин, Соловьев, Ключевский, Сергеевич, Греков и другие. В военные училища любого профиля следовало бы ввести курсы отечественной истории и словесности, мировой культуры и этики и истории воинской культуры. Той культуры, что придает офицеру неотразимое обаяние и привлекает к нему солдат.

Нападки на нашу страну и армию имеют давнюю историю, и нет оснований надеяться на их конец. Но иногда при первых же враждебных выпадах или несправедливом перехлесте по отношению к армии на лицах наших офицеров появляется выражение горестного недоумения. Подобное состояние не к лицу воинству. Армия должна быть готовой к защите своего достоинства печатно и устно. Нет в мире лучшей защиты, чем добрые дела человека.

Накануне революции офицеры генерального штаба стали инициаторами замечательного движения по увековечению памятников воинской славы. Это они создали на собранные деньги музей Суворова в Петербурге и много других памятников ратной славы. Вся страна участвует в увековечении памяти павших в боях с фашизмом. Но знаем ли мы хоть один памятник, созданный армией за последние полстолетия с глубиной исторической памяти сто или двести лет, а ведь вот-вот грянет 300-летний юбилей русского флота? Почему Сухареву башню не восстанавливает флот, ведь с этой башни, с размещенной в ней Петром навигацкой школы ведут свое начало все офицеры флота?

Почему собор Казанский на Красной площади не восстанавливает заново армия — ведь собор построен главнокомандующим русской армией князем Пожарским как памятник изгнанию интервентов с русской земли в 1612 году? Почему по этому поводу стенает интеллигенция и не скажут свое слово армия и флот? Эта отчужденность и порождает в обществе недоумение и неприязнь к армии.

Нападки на нашу армию имеют, повторяю, давнюю историю. Первым принял вызов и дал отпор «клеветникам России» Пушкин. Вы думаете, клевета началась сегодня и только в связи с Афганистаном? О, нет. Вслед за Пушкиным дал бой клеветникам Федор Тютчев — племянник прославленного героя 1812 года Остермана-Толстого. В сороковых годах прошлого века пошла новая волна шельмования России и ее воинства. Федор Тютчев дал врагам бой на их же территории — он был тогда на дипломатической службе в Германии. За ним эту эстафету подхватят Герцен, Чернышевский, Достоевский. Когда дело касалось чести русского воинства, исчезали все партийные розни, ибо подвижническая и жертвенная судьба русских солдат и офицеров была всегда нашей как бы общей святыней.

Федор Тютчев напомнил немцам, что именно русские солдаты в 1813 году спасли Германию от наполеоновской тирании и унижения. Тогда кровь русских слилась с кровью немецких отцов и братьев, смыла позор Германии и завоевала ей независимость.

Уже не в первый раз на русских нападали, пытаясь их запачкать, именно те, кого они вчера спасли. В суровой отповеди Тютчев заметил: «Если вы встретите ветерана наполеоновской армии... спросите, кто из противников, с которыми он воевал на полях Европы, был наиболее достоин уважения... можно поставить десять против одного, что наполеоновский ветеран назовет вам русского солдата. Пройдитесь по департаментам Франции... и спросите жителей... какой солдат из войск противника постоянно проявлял величайшую человечность, строжайшую дисциплину, наименьшую враждебность к мирным жителям... можно поставить сто против одного, что вам назовут русского солдата».

Откуда пришли в Афганистан наши воины-интернационалисты? Большинство из них надели мундиры почти сразу после школы — они живо помнили еще учителей и класс. Все они, поразившие мир мужеством, воспитаны нашей столько раз руганной школой, все они — недавние ее ученики. При всех неурядицах семья и школа сумели сохранить и передать детям огонь старинного подвижничества. Сейчас над нашей школой нависла страшная опасность, которую она уже пережила в двадцатых годах, когда подверглась разрушительной

волне экспериментов, а дети стали объектом непродуманных «открытий», анархии и выборов учителей. Ни одна страна в мире столько не экспериментировала за последние 50 лет, как Соединенные Штаты. Когда «новаторы» до основания расшатали американскую систему просвещения, там остановили энтузиастов и пришли к честному и мужественному выводу: ни один эксперимент не удался и старая гимназия с суровой дисциплиной и почитанием старших остается недосягаемым идеалом в педагогике. Пушкин и все русские интеллигенты прошли именно эту школу.

Битву при Седане в 1870 году, по словам Бисмарка, выиграл немецкий школьный учитель. Битва, изменившая судьбу Германии и карту Европы... Битва при Ватерлоо была выиграна на спортивных площадках Итона — закрытого учебного заведения, где готовят капитанов английской политики, государственности и хозяйства. Мы можем прямо заявить, что битву за Сталинград мы выиграли благодаря тому, что в двадцатых годах решительно изжили «новаторский» зуд в школе. Эксперименты с выборами учителей расшатали школу и разрушили до основания народное просвещение, которое было признано лучшим в мире.

Мы не вошли бы в Берлин, если бы дети занимались только «производительным трудом», а не арифметикой и историей. «Воспитывать — значит решать судьбу, — говорил Белинский, — но не только судьбу одного человека, но и державы в целом». Нужны ли свежие веяния? Да! Ибо не развивается только мертвый язык. Могут ли дети выбирать учителя? Это гибель школы и, как мы заметили по Ватерлоо, Седану и Сталинграду, не только школы.

Только общество офицеров способно еще судить здраво о достоинстве того или иного своего члена, как это было в старой русской армии. Выбирать или служить? Митинговать или учиться? Безделье или труд? Ни в армии, ни в школе третьего не дано, ибо благородство начинается с добровольного повиновения — это первые ступени к служению труду и подвигу.

Учитель, утверждал Ф. М. Достоевский, вырабатывается веками народной жизни. Офицер есть абсолютный эталон педагога — это труднейшее в мире наставничество, который не только рассказывает, но и показывает, часто ценой жизни. Офицер есть высший тип учителя, и он вырабатывается веками служением, умом и народными переживаниями. Разговоры о выборности учителей и офицеров должны быть нетерпимыми, как пропаганда социальной порнографии, ибо когда речь идет о защите детства и Отечества, то дряблая либеральность есть потакание разложению. Дети должны учиться труду только пытливому и творческому через ремесла и созидание. Детские предприятия и детский «хозрасчет» — одного порядка с детской онкологией. Труду детей не учат у конвейера. Имеет ли это отношение к армии? Да. Ничто на свете не имеет более прямого отношения к армии, чем школа. Ибо из нее приходят в армию, как бы из одной школы в другую. Если в начальных классах не упоминается, по «методике» Кабалевского, Глинка и главенствует «методика» Йеменского: учить не творить образ, а разрушать его, если в той же начальной школе Михалкова и Маршака гораздо больше, чем Пушкина, Ломоносова, а Державина и Жуковского не найдешь, то будьте уверены: «судьбу решают» не в интересах народа и державы и грязь неуставных отношений неизбежна. В подростковом возрасте школьника поджидает разрушительный и чужой вой рока, а в пору мужания — свидания с «маленькой Верой» и «асса». Прибавьте к этому «дефицит» и «импорт», и набор почти готов — теперь можно выбирать офицера в роте или преподавателя в вузе. Дальше вы уже все сами знаете. Дальше — скоропалительный брак «по любви» и скоротечный развод. Добавьте к этому мировоззрение на уровне политической культуры академика Сахарова, которое не поднялось ни разу выше заурядных студенческих кружков и в любой стране не было бы замечено никем, кроме коллег по лаборатории.

Когда-то интерес русского образованного общества к педагогике был вызван статьями Н. И. Пирогова — создателя военно-полевой хирургии в «Морском сборнике». «Лучшие наставники страны» тогда трудились в армии, обучая военную молодежь. Неоценимы заслуги военных учителей в подъеме просвещения в России. Не пришла ли пора армии и флоту вновь повернуться лицом к школе не для «милитаризации» ее, не для шагистики, а для привнесения в школу того, на чем зиждутся вооруженные силы, — здоровья, ибо духовная и физическая закалка солдата осуществляется в школе. Какая сегодня школа, такими завтра будут армия и общество. Школа не должна быть площадкой для рефлексий и экспериментов над детьми. Призвание школы — готовить к жизни, к будням, к служению и труду. В ученье должно быть трудно, чтобы было легко в жизни. Должно быть трудно, но справедливо. Школа не может быть революционной ни в каком обществе. Школа консервативна в благороднейшем смысле слова, ибо аккумулирует в себе лучшее, что создает народ. Общество, охраняя школу, защищает детство от тех, кто уже не раз пытался одним махом всех осчастливить.

Наша нравственная задача — создать школу такого типа, чтобы выпускник, сказавши, как и Пушкин: «В начале жизни школу помню я», — вложил в это воспоминание тот же просветленный смысл. Теперь представьте себе, что в лицее девяносто с лишним процентов педагогов были бы женщины во главе с директрисой. Тогда не было бы ни Пушкина, ни генералов Данзаса и Вольховского, ни адмирала Матюшкина, ни канцлера Горчакова. Или, может быть, кто-то будет оспаривать это положение? Когда в Швеции в школах было шесть процентов женщин-педагогов, то в парламенте и обществе раздались голоса о надвигающейся национальной катастрофе. У нас, можно сказать, девяносто шесть процентов. Мы давно живем в катастрофической ситуации при всех отрицательных явлениях феминизации. Никакие ни «железные», ни даже «булатные леди», вместе взятые, не смогут привить юноше мужской характер, мужской ум и мужскую поступь. Об этой проблеме всех проблем нашей школы помалкивают реформаторы и критики просвещения. Они кричат о тяжелой болезни, но никогда не говорят, чем больна школа, разве что глухо упоминают о насморках. Что такое феминизация среди новобранцев, знает каждый ротный, которого они теперь не прочь выбирать.

Во всех мемуарах 1812 года вы никогда не встретите выражений вроде «Защитим наших матерей», хотя многие стояли под картечью при Бородине в 15—16 лет. Они говорили: «Защитим покой отцов». Мать еще святыня, не произносимая публично, не выговариваемая. «Защитим отцов», а отец сам знает, как заслонить маму, — это его жребий и долг. Когда о матери ни слова даже в минуту опасности, это указывает на еще больший запас духовной прочности, говорит о могучих резервах, о нравственной силе. Мать вскормившая — это последний резерв мужчины. Теперь, когда юноша ни в школе не видит мужчины, ни часто в семье, почти никогда, например в песне «афганцев», не услышишь обращения к отцу. Да разве только «афганцев»?

Не начать ли нам по крупицам, не спеша, не давая клятв, молча, собранно и честно снова собирать и созидать семью, как единственную нашу надежду? А в семье вернуть на «мостик» отца. Без семьи нет державы и нет порядка. «На небе, — говорим, — бог, а в море — капитан». Добавим: а в семье — отец. Без отца нет семьи, как нет бригады без бригадира, артели без вожака, корабля без капитана, части без командира, дома без хозяина, а государства — без главы. А без уважения к отцу не будет послушания командиру, почтения перед начальником, уважения к главе государства.

Завет матери — живи. Она дала жизнь. Потому мать всегда простит. В тюрьме, в плену, в беде, в походе — но живи!

Завет отца — отчет, как живешь. Помните полковника Тараса Бульбу? Отцовское начало прежде всего нравственное. В этом единстве любви и долга и заключена сокровенная тайна семьи и сила общества.

Гёте сказал как-то: чтобы человек был просто порядочным в жизни, он должен быть героичным в мыслях. Вот мысль, полная народной правды. Из нее одной можно развить целую доктрину воспитания и заложить ее в основу общенародной концепции воспитания. Коли есть военная доктрина у государства, то не может не быть ее и в формировании личности, раз уж время вновь сделало средоточием наших первейших забот кадры, которые, впрочем, всегда решали все. Почему Гёте сказал «быть героичным в мыслях»? Да потому, что стоит человеку быть только порядочным в мыслях, как он не выдержит искусов житейских, где-то умолчит, уклонится, усыпит свою совесть, даст уговорить, скользнет. Чтобы сохранить героичность в мыслях, надо иметь перед взором образ, тот идеал, без которого выстоять не дано никому. Потому-то образа и украшали красные углы теремов и изб. Мне этот образ видится всегда в длиннополой русской шинели. Этот битвенный наряд мы пронесли через смутные и героические века нашей истории. От «иноческой простоты», как сказал бы Пушкин, и беззаветности этих воинов-подвижников идет к нам спасительная передача верности и света.

Лермонтов когда-то назвал кавказскую черкеску лучшим в мире боевым нарядом для мужчин. К горской черкеске как одежде-символу можно теперь смело причислить еще русскую офицерскую шинель. Она совершенна по форме, силуэту и покрою, а главное, что бывает в истории редко, она стала после Бородина и Сталинграда национальна. Ее древний силуэт художник различит на фресках старого письма. Даже если сейчас все беспокойные дизайнеры мира засядут за работу, они пе смогут создать одежду совершеннее и благороднее, чем русская шинель. «Не хватит на то, — как сказал бы Тарас Бульба, — мышиной их натуры». Ибо это одеяние русского боевого товарищества, которое сплотило в войне с фашизмом в братском боевом союзе татар и грузин, латышей и туркмен...

Не случайно ведь сегодня в стране нет ни одного учебного заведения, которое было бы более популярно у юношей, чем Рязанское воздушно-десантное училище. По количеству претендентов на место оно оставило позади иные университеты и институты. Отчего так любим молодежью самый суровый вид Вооруженных Сил? Тяга юношества в училища — великий социальный и нравственный показатель верности народа родной армии, оставшейся верной тысячелетней традиции — быть основой отечественной государственности и национальной школой патриотов. Мальчики знают, что израненный в Афганистане поэт, сказав: «Ты прости нас, Великая Русь, мы чисты перед нашим народом», выразил самую спасительную во все времена на Руси правду о подвижнической чистоте воинства в длиннополых шинелях с золотым мерцанием на погонах.

— Удержат ли большевики власть? — можно услышать в народе сегодня. Спрашивают чаще те, кому «за державу обидно»...

Когда-то Наполеон сказал, что четыре газеты могут сделать больше, чем стотысячная армия. С тех пор изменились и тиражи, и воздействие на общество, а телевидение усилило это тысячекратно. Никто не возьмет на себя смелость отрицать, что печать — это оружие в идеологической борьбе за умы и сердца.

Судьба общества зависит от того, на что направлена эта сила, которая может быть и благом, и поистине оружием массового поражения. Выступить в защиту здоровых устоев становится возможным только в сугубо партийной или армейской печати. Это не может не тревожить. Слишком много органов держат наготове перья с дегтем, чтобы тут же мазнуть всякого, кто не согласен с репрессивным пониманием перестройки, которое даже оформляется под сборники с нервно прокрустовским заглавием «Иного не дано». Такие установки-заголовки рождены бесплодным отчаянием людей, не имеющих корней в толще народа и не располагающих позитивными идеями.

Теперь, когда храбрые размахиватели кулаками после драки всех, кто за устои державы, чернят «сталинистами», пришла пора спросить: а голодные подростки у станков — это были сталинисты, а на Магнитке юноши, вырезавшие карманы из брюк, чтобы сшить себе рукавицы, тоже были сталинисты? А все павшие на Хасане, Халхин-Голе, КВЖД, на войне с фашизмом и погибшие на перевалах Афганистана — тоже мракобесы? А ведь немало из них было членов партии. Почему большевизм смог всколыхнуть громадные пласты народа? Только потому, что, дав землю крестьянам, пробудил в толще народа тысячелетнюю русскую идею о социальной правде. Потому большевизм — явление, не как учение — оказался созвучен глубинным чаяниям народа.

В слове «большевик» народное ухо различало и «большака» как главу семьи, и «большак» как прямой столбовой путь, и «большака» как вожака-заступника со времен Ильи Муромца, 800 лет со дня смерти которого не отметили «поворотчики перестройки». Воплощенным образом партийного типа большевика и народного заступника явился Георгий Константинович Жуков, и как бывший георгиевский кавалер, и как Герой Советского Союза.

Страна семьдесят лет держалась не на репрессиях, а вопреки им благодаря тысячам большевиков Жуковского типа. Будущее только за ними. Это они варят сталь, сеют хлеб, служат в армии и водят самолеты. Все «афганцы» — дети Жукова. Даже «поворотчики перестройки» и те обязаны Жукову не только избавлением от газовых камер, но и от бериевского понимания марксизма.

Народ по-своему рассудил когда-то такую особенность слова «большевик», как его невстречаемость в любом иностранном политическом лексиконе. И это не противоречит подлинному интернационализму.

Я выступаю здесь только от своего имени, никем не уполномоченный и никого не представляя. Это выступление не по поручению, а по причастности. Считаю себя причастным и ответственным перед той силой духа, которая хранила, берегла и вела русскую культуру через столетия испытаний мором, голодом, нашествиями, огнем, острогом, казнями, репрессиями, алкоголем, смутой, причастным к каждой тачке и кайлу Гулага и ко всем детям, не пережившим родителей на склонах «котлована». Все мученики этого пути — мои сопутники и свидетели, все они зодчие того здания, которое осталось мне в наследство как памятник их подвижническому служению и мукам, как святыня. Имя ему — Советское государство. Это величественное и светлейшее творение, храм, который нам велено крепить, очищать, достраивать и оберегать.

Большинство тех, кого сытые обличители сейчас обзывают бюрократами, есть бессознательные служители в меру своих малых сил и возможностей все той же идее, что воплотилась в нашей государственности и разрушить которую не смогли ни Троцкие, пи Сталины, тем более она не под силу теперь тем, кто клянется перестройкой больше всех, а сам то и дело многозначительно подмигивает Западу.

Большевики прочно держат власть. Но многие газеты и журналы мутят народ и сеют панику, не дают обществу разглядеть историческую дорогу. Потому люди теряются и ощущают смутное беспокойство. Не все понимают, что огульная критика — признак бессилия и она бесплодна. Тем не менее удержат ли большевики власть, во многом зависит от того, удержат ли они школу и выведут ли из застойного разложения телевидение и разного рода зрелищные организации.

Так куда же мы идем?

Сегодня этот вопрос задают себе все. Одни с любопытством, другие с надеждой, но чаще с тревогой. Гласность есть школа гражданского мужества, зрелости, ответственности и прямоты. Сопровождают ли наши будни эти достоинства?

В нашей жизни немало негативных явлений. Нас подучивают: пусть дети выбирают себе учителя, а солдаты — командира. Не правда ли, какие добрые демократы! Сколько заботы о детях и солдатах. А по опыту всех времен да и по здравому смыслу это ведет к разрушению школы и армии, к катастрофе, поражению и гибели тех же детей и солдат.

Может ли солдат выбирать ротного? Такое может позволить себе только армия самоубийц. Жуков, величайший из военных авторитетов, напишет в своих «Воспоминаниях и размышлениях»:

«Отсутствие единоначалия в военном деле, — указывал В. И. Ленин, — ...сплошь и рядом ведет неизбежно к катастрофе, хаосу, панике, многовластию, поражению». Но мы из ленинского перечня того, к чему приводит «отсутствие единоначалия», выделим одно — «панику». Ибо все это сеет в обществе тревогу и панику и ведет к разрушению.

Мы прекратили митинговать в школе и устраивать педагогику сотрудничества в двадцатых одновременно почти со знаменитой военной реформой, когда в 1924 году комиссия ЦК признала, что Красной Армии как силы организованной, обученной, политически воспитанной и обеспеченной мобилизационными запасами у нас в настоящее время нет и она небоеспособна. Почти то же самое можно было сказать о нашей школе, разрушенной тогдашней «педагогикой сотрудничества», «новаторством», «экспериментами». А ведь унаследовали мы одну из лучших в мире школ, если судить по учебникам и армии подвижников-учителей.

Педагогика — понятие многомерное, глубокое и как подлинное учительство охватывает всю бытийность человека и неисчерпаема, как сама жизнь. Истинная педагогика необходимо предполагает сотрудничество. Последнее — одна из ее очень многих составляющих, как бы малая часть ее. Невежественно и диковато по одному из инструментов учительства, по части называть все явление. Подобное сочетание целого — педагогики с одной малой ее частью неизбежно искажает и разрушает целое. Видите, опять разрушение. Разве мыслима педагогика без такта? Так что выпустим на телеэкран нового «новатора», чтобы он мутил и путал стомиллионную аудиторию «педагогикой взаимности» и «педагогикой равенства» или «педагогикой доверия», а то и «педагогикой ответственности»... Этак можно без конца. Мы уже давно через голубую соломинку телевизора раздуваем, как цыган кобылу, очередного новатора — то в просвещении, то в науке и экономике, то в социальной сфере, вместо того чтобы воспитывать и призывать зрителя к ответственности, серьезности, вдумчивости и верности, выработанным тысячелетними жертвами народных подвижников нравственным устоям. Гласность — это не сигнал к реваншу для «новых новаторов». Однажды их предшественники пролеткультовской «педагогикой сотрудничества» в страшные двадцатые годы едва ли не разрушили до основания нашу школу, созданную веками незаметным трудом, совестливым служением тысяч безвестных учителей из породы Ушинских.

Ребенок идет в школу развиваться, тянуться, расти нравственно, умственно, физически, а не сотрудничать. Чтобы расти, нужен эталон, а не сотрудник. Да и того в школе днем с огнем не сыщешь — одни сотрудницы. Потакая, заигрывая и сотрудничая, стали на святая святых — педагогический совет — звать школьников. Это как если бы «новый демократ» на военном корабле, «перестраиваясь», стал бы время от времени зазывать в кают-компанию на обед несколько матросов. Это разрушило бы дисциплину, устои, порядок, а главное — унизило бы самого матроса и всю команду. Это подглядывание и фальшь вносят в экипаж и школу ложь и двусмысленность, порожденную все той же бациллой фамильярности.

Призвание школы — готовить к жизни. Жизнь не праздник, повторяю, школа — не удовольствие и не дискуссионный клуб. Школа призвана готовить к житейским будням, труду, лишениям, мужеству. Школа должна приучать делать не только то, что в радость, а, напротив, прививать умение, стиснув зубы, преодолевать и скучную зубрежку, и многое другое. Мы настраиваем телевидением и газетами не на преодоление, а на нытье от нагрузок, потому школьник угрюмо и непрерывно рефлексирует. С этим же настроением он идет в армию. А тут ему по телевизору — чудо-новатор. А зритель у нас давно отучен думать и отбирать и стал вроде некоего принимающего пассивного устройства, но зато готового к огульным оценкам. Учителя в провинции, а школьники и подавно, уверены, что в их школу стучится Дед Мороз-новатор. В мешке у него полно чудес и по меньшей мере — отмена домашних заданий. Учителя уверены, что на дне мешка новый план, который избавит их от комиссий и казенных методик. Новатор уже ногу занес на порог школы, но злые дяди-бюрократы из Минпроса ухватились за мешок и оттаскивают доброго новатора от спасаемой им школы. Тут же звонки... письма... жалобы... крики.        

— Пусти новатора!..

Мы тем самым учим винить не себя, не строгости

себе учим, а настраиваем на любимую у нас охоту за козлами отпущения.

У нас тысячи подлинных мастеров на просторах страны, трудолюбивых и незаметных. Учителя, которых объявили «новаторами», на самом деле только живые, хорошие учителя, какие должны быть в каждой школе. Может быть, мы уже дошли до того, что просто хорошо работающий учитель уже такая редкость, что попадает в «новаторы»?.. Каждый из шестерки «новых новаторов» люди сами по себе простые, добропорядочные и просто обаятельные. Если учитель говорит детям в первом классе: «Тише, дети, у нас на уроке уснул Шота, пусть он поспит», — в бытовом плане такой учитель даже мил и симпатичен, пусть и чудаковат. Но когда это перед всей страной как штрих своей «методики», разумеется, «новой» высказывает член-корреспондент Академии педагогических наук Шалва Амонашвили, это, увеличенное и раздутое телевидением, уже искажает маленький эпизод. Доброму Амонашвили можно резонно заметить: «Шота пришел в школу учиться, а не спать». Тем более что движение человеческого сердца Амонашвили, милое и отеческое в быту, в телестудии звучит уже как «сю-сю-методика», которая имеет мало общего с благородной, глубокой и древней грузинской народной педагогикой.

Но кроме старых и новых новаторов есть в Академии когорта замечательных и честных ученых, которым в этой атмосфере работать невозможно. Атмосферу создала печать. В народе говорят: «Пока паны дерутся, у холопов чубы трещат». Чубы трещат более всего у детей, которые страдают от этой возни.

Школа во все времена и во всех здоровых обществах всегда была институтом благородно-консервативным, как спасительно-консервативна любовь к детям. Школа получает от общества только самое умное, самое проверенное и самое здоровое, что вырабатывает совокупный опыт поколений. Потому школа никогда не может быть революционной. Ребенок и без того интенсивно «революционен» в своем развитии и росте. Его надо приучать к мудрой сдержанности, не погасив творящей силы в нем. Как никогда не может быть школа «опережающей» вопреки «Учительской газете». «Опережающая» общество революционная школа тоже явление патологическое. Растить детей, обгоняющих своих родителей, создавать учеников, опережающих и более прогрессивных, чем их учителя,— это плодить новых Павликов Морозовых, судей своим отцам, внести раскол в поколения. И в этом «опережающем развитии» на первое место ставятся «интеллектуальные ресурсы», а на второе—«нравственные». Стало быть, мечтают вырастить завтра таких компьютерных приматов с вывихнутой рок-психикой. Чтобы быть верными свободе волеизъявления, пусть эта горсточка людей создаст где-нибудь на Варшавке или на Таганке, в Переделкине или ином месте свою школу, «опережающую», «революционную» и «рациональную» и мыслящую инако. На каком основании эта химера должна распространяться на всю страну, кто дал право снова после анархии двадцатых годов, оцепенелых годов, среди бела дня в сердце страны группе лиц разрушать, расшатывать и глумиться над тысячелетними устоями воспитания? И когда этому разрушению будет положен предел?

Еще один краеугольный принцип школы. На Западе давно подсчитали, что на свете нет более прибыльного помещения капиталов, чем вкладывание их в народное образование, но при одном неукоснительном правиле: школа всегда должна быть убыточна. Родители, отдавая детям все, не думают о воздаянии. Ребенок, выросший в лучах бескорыстия, ответит сторицею. Так же поступает мудрое общество. Те, кто говорит о детском производстве, о школьном хозрасчете, о трудовом опережающем воспитании, закладывают страшное разрушение в завтрашний день общества.

В школе дети учатся — это их главный труд.

Только потому, что наши дети решали более головоломные задачки, чем американские школьники, мы первыми запустили спутник. Это не мое мнение, а вывод американских экспертов. Труд школьника должен быть только творческим. Ученик должен не у станка, па конвейере работать, где отупляющая апатия к труду у него вырабатывается сызмальства, а создавать пусть табурет, пусть авиамодель, пенал, картинг или новый фрегат, но все должно быть впервые на земле и в единственном экземпляре. Когда запахло войной и гроза заставила страну подтянуться, у правительства хватило мудрости велеть Макаренко прекратить воспевать детский труд, к тому же в неволе, без истории и родной почвы. Ему жестко и скупо было сказано, что революцию делали не для того, чтобы дети работали, а чтобы учились. Только поэтому мы смогли создать новые танки, моторы, оружие и вырастить новый офицерский корпус, который мгновенно освоил эту технику. Вот поэтому «детская промышленность», как понимают ее интеллектуальные невежды есть «детская онкология» для общества.

Так для чего же нам Пушкин? Чтобы знать, кого мы воспитываем. Какого ученика мы ждем. Помог ли нам Афганистан прояснить это? Бесспорно да! И главный вопрос школы, как и всюду, — кадры. Каков учитель? А ведь честность требует сегодня сказать: «Какова учительница?» Кто, по Белинскому, будет «решать судьбу» ребенка, а значит, общества? И можем ли мы сохранить самоуважение к себе, зная, что самое тяжелое и самое ответственное дело в стране — воспитание детей — мы взвалили на плечи переутомленных женщин, у которых и свои дети дома. Педагог — центральная фигура в школе, как офицер в армии и на флоте. Академия педагогических наук по идее для корпуса учителей и пятидесяти миллионов школьников то же, что для армии Генеральный штаб. Может ли Академия выполнить свою роль среди травли и улюлюканий? Имеет ли это отношение к армии? Более чем прямое.

Не так давно пригласили на встречу в среднюю школу с математическим уклоном группу ведущих преподавателей Военной академии имени М. В. Фрунзе. Через эту академию прошел цвет советского офицерства, она и сейчас открывает парады на Красной площади. Она представляет армию, которая жертвовала собой в Чернобыле, теряла товарищей за Гиндукушем, строила БАМ и чьим скромным служением обеспечена мирная жизнь и учеба детей.

Возглавлял группу офицеров генерал К. М. Цаголов, он же пригласил меня принять участие в беседе. Когда в большой класс к старшеклассникам вошли полдюжины боевых офицеров, знающих не понаслышке, что такое пули, засада, мины и смерть, ни один из учащихся даже не встал. Они не только не встали, но даже и не сидели, а вызывающе развалились. И это подростки, почти дети, впервые видевшие вошедших, которые были полны дружелюбия к ним. Несколько дам, представляющих руководство школы, сидели как ни в чем не бывало. Началась со стороны офицеров неловкая и тягостная попытка начать беседу с учениками, которые не хотели ничего знать и были глухи, были даже невраждебны, для этого нужно как-никак духовное, пусть злое, усилие. Нет, школьники хихикали, были вяло-ироничны и временами развязно скучали. Чувство стыда от того вечера не прошло, видимо, ни у кого из взрослых. Они чувствовали себя как будто в чужой стране.

Генерал Цаголов, который находил общий язык даже с душманами, не нашел контакта с этими ребятами. Всем незаметно дирижировал беспокойный молодой учитель, который сидел за спинами мальчиков. Чувствовалось, что он «сотрудничает» с ними давно. Воздух явно был в школе с душком, нервный и настоенный на интригах, в которые вовлечены были «сотрудничающие» юные интеллектуалы. Ребята, видимо, считали, что, являясь учениками спецшколы, призваны поставить на место этих «дядек» умными вопросами. Они демонстративно издевались над гостями.

Надо бы встать и вежливо попрощаться. Но какое-то неудобство останавливало... Все-таки, думалось, дети... К. М. Цаголов искренне и горячо, чуть не показывая тельняшку, пытался их убедить, что офицеры, которые перед ними, такие же люди, как все. Но он ловил только усмешку учителя-дирижера. Несчастные дети. Тлетворный дух всезнайства и иронии уже тронул их неокрепшие души. Но и это можно было бы простить, если бы в них был юношеский вызов, в одежде щегольство и опрятность, в речах соль остроумия, пусть и пробующего свои силы. Была, напротив, у них и даже у девочек какая-то неряшливость в одежде, запущенность, перегруженность какими-то заботами и некоторое недержание стана, подобающее старчеству. Еще год-другой, и эти бедные снобы попадут в армию...

В той же академии имени М. В. Фрунзе начальник музея рассказывал. Военрук 29-й школы, что в районе Кропоткинской улицы, попросил позволения прийти в музей со старшеклассниками. Начальник академии генерал-полковник В. Н. Кончиц в порядке исключения разрешил этим «гражданским» посетить музей. Как-никак ребята из школы, которую он сам окончил. Теперь это английская спецшкола. Старшеклассники выбили начальника музея из колеи на месяц. Пока он рассказывал им об академии, они слонялись по музею, хохотали, перебивали его и прямо заявили подвижнику музея — боевому офицеру, который тридцать лет по крупицам собирает экспонаты, что им ни академия, ни музей ни к чему. Дескать, они в армии не собираются служить. Поступят через «предков» в вуз и дальше дорожка по «загранкам». А войско — это ниже их достоинства.

Мы живем в пору созидательной перестройки, а не «хрущевской», когда закрыли не только десять тысяч церквей, но и многое «перестроили» так, что армия и общество до сих пор расхлебывают. Одной из таких разрушительных перестроек было упразднение многих суворовских училищ и специальных школ, поставлявших в армию лучшие кадры. Думаю, что любая военная академия или училище вряд ли до конца выполнят свою социальную роль, если при них не будет мальчишек, не будут шуметь зеленые побеги. Мальчишки заставляют подтянуться, посмотреть на себя со стороны. Уверен, имей академия суворовцев, офицеры на встрече с юными вундеркиндами и их беспокойным «сотрудником» были бы веселее, насмешливей и находчивей. Суворовские училища ломают замкнутую кастовость армии. Мальчики в погонах — это как улыбка войска. У народной армии должны быть свои любимцы, и пусть первые наборы пройдут в детских домах. Это понимает генерал-полковник Владимир Николаевич Кончиц — учитель учителей. Он за ту форму обучения юношей, которую можно ввести немедленно и которая нами, как и многое другое, незаслуженно забыта. Сам генерал после семилетки окончил в Москве на Пречистенке военно-учебное заведение с неудачным названием «спецшкола». Эти спецшколы по родам войск до войны были вожделенной мечтой мальчишек. После семилетки юноши поступали в них. Носили военную форму с гордостью, но жили в семьях. Это нечто вроде нынешних заведений с не менее неудачным названием ПТУ. По части нелепых названий, имен и формы мы никому не уступим. А форма, по Гегелю, свечение сущности и требует ответственности.

В пору В. Н. Кончица увлечение импортом было бы немедленно пресечено подростками, как наказывают за предательство знамени. Одежда — очень серьезное дело. Здесь не дизайнеры нужны, а философы-художники. Только невежды думают, что цари придирчиво занимались обмундированием войск оттого, что не знали, куда деть время. Когда Александр III пренебрег на время этим и несколько, я подчеркиваю несколько, унифицировал и упростил форму офицеров, ответом юношества был немедленный и резкий упадок притока в военные заведения. С Кончицем в артиллерийской спецшколе учились сыновья Сталина, Микояна, Фрунзе и Куйбышева. Дети руководителей страны охотно шли в военные школы. Время было несытое, но духовно собранное. Очень плохое для себя время выбрали фашисты, чтобы напасть на нас. Тогда мальчишки гитарам предпочитали стадионы, а «магам» — парашюты. Раз детство начиналось с суровых испытаний, будьте спокойны, у этих детей не будет проблемы с отцами. Суровость оплачивается благодарностью, верностью, а потакание — «предательством», т. е. мальчик бессознательно дает понять, что, закармливая, его растлевали, и он мстит за это бессознательно. Тогдашние спецшколы скорее походили на военные лицеи. Ряд ПТУ и сейчас можно было бы перевести в ранг военно-инженерных лицеев.

Когда, заброшенные в Афганистан, умирали юноши, армия наша впервые в истории оказалась без дружинных певцов «В стане русских воинов». Вспомним, что Пушкин рвался в Эрзерум к действующей армии. Пристально следивший за состоянием воспитания в России, он писал: «Ланкастерские школы входят у нас в систему военного образования и, следовательно, состоят в самом лучшем порядке... Кадетские корпуса, рассадник офицеров русской армии, требуют физического преобразования, большого присмотра за нравами, кои находятся в самом гнусном запущении... Должно обратить строгое внимание на рукописи, ходящие между воспитанниками. За найденную похабную рукопись положить тягчайшее наказание, за возмутительную — исключить из училища, но без дальнейшего гонения по службе: наказывать юношу или взрослого человека за вину отрока есть дело ужасное и, к несчастью, слишком у нас обыкновенное...»

Не случайно эти строки принадлежат Пушкину, он— наш современник, наш наставник и душа созидательной перестройки.

Далее он пишет так, будто живет с нами: «Вообще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны (поэт имеет в виду офицеров-декабристов. — К. Р.). Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. «История государства Российского» есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским: сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою...»

Традиции — это память, а память — воздух культуры, душа и школы, и армии, и семьи. О генерал-полковнике В. Кончице, насколько мне известно, был всего один очерк в центральной печати и ни одной передачи по телевидению. А мужей, подобных Кончицу, в стране и армии тысячи. На них должны бы воспитываться юноши, а не на дрыг-ансамблях по телевизору. Без возвышающих и здоровых примеров телевидение каждый день усиливает одичание общества и делает из всех нас сирот без рода, племени, преданий и учителей. Почему перед народом не выступит генерал армии Г. И. Салманов, еще один учитель учителей, ибо, кроме того что он бил фашистов, ему пришлось держать нелегкий экзамен в Афганистане, теперь начальник Военной академии Генерального штаба СССР.

Не дико ли, что в Академии педагогических наук не представлены люди ранга профессора В. Кончица, кто всю жизнь занимался воспитанием и образованием офицеров-педагогов. Как может академия обходиться без начальника единственного в мире нахимовского училища Героя Советского Союза контр-адмирала Столярова? Или представителей суворовских училищ? Или генерал-майора Михайлова, руководителя лучшего в мире духового оркестра и военно-музыкального училища?

Не комично ли, что просвещение бросились спасать актеры, представители самой застойной области культуры? Или театральным деятелям уже нечего делать в своей сфере? Может, они действуют по старому принципу «неумеющий учит»? Почему в самом главном деле страны не слышно также голоса боевого генерала В. Слюсаря, Героя Советского Союза, начальника Высшего военного командного воздушно-десантного училища в Рязани? Это учебное заведение сегодня, как уже говорилось выше, едва ли не самое популярное среди молодежи. Оно давно побило все рекорды заявлений на одно место. В прошлом году их было 26 на место. Отсеивались даже суворовцы и медалисты. Ребята, не прошедшие конкурс, роют, говорят, землянки на опушках леса за городом и живут в надежде на чудо-вакансию. Этот социально-психологический сдвиг громадной силы просмотрен кривым взглядом нашего дрыг-телевидения. Стрелка вновь качнулась к здоровью и патриотизму. Почему не слышно голоса адмирала Егора Томко, Героя Советского Союза, начальника Ленинградского высшего военно-морского училища подводного плавания? До каких пор мы, расползаясь, одно не будем останавливать, а другому позволять совершаться? Демократия требует большей воли и разума, чем любой другой строй, а не потакания разложению.

Отчего телевидение и газеты поощряют не то, что нас всех роднит и сплачивает в стране, а, более того, что разъединяет, разобщает, расщепляет? Может ли победить созидательная перестройка, если мы не создадим особый общественный комитет по контролю телевидения? Почему в Англии нашлись здоровые силы и создали комитет, который беспощадно вырезает все сцены «порно» и насилия, а мы только-только доползли до помоев «маленьких вер» в разгар эпидемии СПИДа? Не будет конца одичанию, сиротству, пьянству и бесхозяйственности, пока на первое место не будет поставлена совесть, а потом образование, пока из всех школ не выметут эстраду и визг, и самым первым государственным шагом и самым важным должна быть коренная перестройка телевидения, самой застойной, неумелой и некультурной структуры нашего общества. В мире нет ни одного государства с подобной патологической ситуацией. На экране перед лицом всей страны представители тех, кто защищает ценой жизни державу, совместно с руководством Академии педагогических наук при участии общественности обязаны дать новое направление воспитанию.

Дети из школы идут домой. Солдаты из армии спешат домой. Люди с заводов и фабрик, полей и из учреждений торопятся вечером к теплым очагам домой, в семью. И школа, и вооруженные силы, и держава держатся на семье. После бессловесной давки в транспорте, раздраженной беготни по магазинам, после отчужденной толпы сограждан и угрюмых продавцов мы добираемся до родного порога. Но и здесь нас не ждет покой. Газеты, телеэкран и радио полны недовольства, двусмысленных разоблачений, торопливого нагромождения проблем, непродуманных суждений, безапелляционных советов, подсчетов взаимных барышей писателей, и все это на фоне псевдореволюций — «сексуальных», «научных», «зеленых», «технических» и доброго десятка других. Хотя никаких революций нет и в помине. Идет поступательное развитие технологий. С застойных времен пускают в оборот несколько словосочетаний вроде «опережающее развитие» или «трудовое воспитание» («воспитание трудом», может быть), а «трудовое воспитание» — нерусская бессмыслица вроде «педагогики сотрудничества» или «парка культуры». Затем эти словосочетания незаметно вкрадываются в речи ответственных лиц и приобретают каноническую номенклатуру. Так печать становится главной фабрикой бюрократического жаргона, загрязняющего сознание и усиливающего путаницу и панику в обществе.

На Западе этот грохот, шум и децибелы нужны, чтобы под шумок сбыть товар. Зачем нам в сознательной перестройке весь этот взвинченный тон, мутный поток полуистин на плохом русском языке, и кто его поддерживает под видом гласности? Особенно разрушительным нападкам подвергаются основные устои державы — семья, школа и армия. Даже самые благородные человеческие качества можно подстегиванием довести до своей противоположности. Исконно русскую совестливость и самокритичность, педалируя, можно переродить у иных в угрюмое недовольство собой, у других — в мучительное самокопание, а у третьих, сдобрив алкоголем, довести до того, что Кант назвал «сладострастным самоосквернением». Незаметно это становится господствующим настроением общества и литературы.

Писатели копаются в душах предателей, полицаев, дезертиров. На первый план попадают не созидатели, а вечно недовольные неудачники. Страшная нравственная опасность в том, что репрессии прошлых лет стали чтивом. Авторы соревнуются как бы в ошеломляющих цифрах простреленных затылков. Горе и трагедия стали расхожей наркотической инъекцией. В обществе, которое не может похвастать духовностью па фоне обезглавленных церквей, отравленной почвы, это приобретает зловещий оттенок. Мы заполнили страницы темами насилия, а нам надо растить детей, сажать дубравы, очищать реки, заново осмысливать свой исторический путь, укреплять армию, строить новые школы, лицеи, бассейны, дороги.

Мы увлеклись и, критикуя троцкизм и сталинизм, не заметили, как, хотим того или нет, пропагандируем насилие. А кругом незащищенные школьники и студенты без политического иммунитета. Им надо расти, крепнуть и верить. Нельзя в такой атмосфере ни растить детей, ни работать, ни служить Отечеству. Кто имеет право писать о репрессиях без гласного, глубокого, всестороннего разбирательства экспертов? На каком основании оплакивают одних и молчат о других? Такой подход к народной трагедии чреват разгулом порочных мотивов. Пусть особый комитет не пропустит ни единой пострадавшей души, пусть издают том за томом трагический мартиролог нашей земли, пусть публикуют списки создателей Гулага, пусть партия возьмет это в свои руки, но пусть прекратится вакханалия в периодике, ибо выплескивать в печать все без всестороннего разбирательства есть нарушение человеческих и юридических норм. Нам надо строить новую жизнь, а нашим детям не дают выкарабкаться из кровавых ям Гулага.

Верность священным преданиям — самая новаторская и творческая сила на земле, потому в пору истерической вакханалии вокруг школ хотелось бы в защиту детства, семьи, армии и державы подытожить сказанное словами польского поэта Немцевича, так полюбившиеся К. Рылееву, что он предварил ими свои «Думы»: «Воспоминать юношеству о деяниях предков, дать ему познания о славнейших эпохах народа, сдружить любовь к Отечеству с первейшими впечатлениями памяти есть лучший способ возбудить в народе сильную привязанность к Ро дине. Ничто уже тогда тех первых впечатлений, тех ранних понятий подавить не в силах: они усиливаются с летами, приготовляя храбрых для войны ратников и мужей добродетельных для совета».

...Каждый день прохожу мимо школы, которую окончил когда-то генерал-полковник В. Н. Кончиц. Перед школой — высеченные в камне юноши в военной форме, мальчики, павшие на войне, — выпускники артиллерийской спецшколы. Среднюю школу посетила в свое время супруга Рейгана во время визита американского президента. Первого сентября любит открывать здесь учебный год член-корреспондент Академии педагогических наук писатель А. Алексин. Теперь здесь на парадном крыльце на виду у десятков идущих за первоклассниками родителей стоят старшеклассницы и курят. У них такой вид, как будто они только что вышли с педсовета, где решали с учителями проблемы воспитания. Еще в прошлом году этого не было. «Учительскую газету» и ее покровителей можно поздравить: «педагогика фамильярности» набирает силу. Этих девочек уже можно ввести в состав редколлегии «Учительской газеты», чтобы быть верным логике событий.

Вспоминаю, как летом в Севастополе командир одного из лучших наших военных кораблей, человек, искренне болеющий за флот, говорил, что он очень хотел бы восстановить благородные традиции старых кают-компаний и офицерских собраний с их демократизмом, ратным братством и военной культурой. Но его сдерживает одно серьезное обстоятельство. Он не уверен, что после первого же собрания ряд офицеров не начнет ему тыкать и хлопать по плечу. Речь идет об отношении внутри офицерской среды, а не между матросами и их командирами. Опасения командира очень серьезны. Демократизация без непрерывного воспитания чувства дистанции, т. е. достоинства, есть химера, которая приведет к гибели и корабля, и школы, в которой тоже свой экипаж.

Не приведет ли разгул фамильярности в школе и разрушение ее основ к более опасной ситуации, чем «Карабах», ибо речь идет о судьбе пятидесяти миллионов школьников и затрагивает все семьи страны. Понимают ли это те, кто бездумно бросился в новую крайность? Может, хватит нам шарахаться от угрюмой казенщины к расслабленному сотрудничеству, не пора ли повернуться к несметным сокровищам родного наследия и передать эти богатства законным наследникам — детям?

Пусть «новаторы» шумят и клянутся перестройкой, но оставят в покое школу и армию. Осознаю, что очень много хороших людей в слова «педагогика сотрудничества» вкладывают дорогие для себя чувства. Однако воспитание требует кроме чувств и ответственности. У читателей могло создаться впечатление, что автор неправомерно сближает армию и школу. Нет, разница между ними очевидна, но при ведомственном отчуждении полезно вспомнить, что нас объединяет друг с другом, ибо если армия и народ едины, то школа — та часть народа, которую армия заслоняет в первую очередь. Это два института в обществе, куда приходят не по найму и выбору, а по гражданскому долгу и обязанности. Пусть митингуют и выбирают в другом месте. Впрочем, и там сначала надо потрудиться, потом выбирать. В противном случае самыми демократичными у нас станут далеко не самые трудолюбивые. Нам надо возвращать уважение к знанию и пытливости. И в прошлом у нас да и сейчас во всех странах глава государства непрерывно и деятельно вмешивается в жизнь школ, вузов и академий. Президент лично награждает в Белом доме лучших школьников. А мы сделали своих детей заложниками дилетантов от педагогики и объектом для безответственных экспериментов.

Куда же мы идем и кто же будет «решать судьбу» наших детей? Партия взяла курс на духовное обновление и созидание. Слишком многие клянутся сегодня именем перестройки, а преследуют групповые цели. Одни боятся возрождения сталинизма, а их оппоненты не меньше встревожены скрытой реабилитацией троцкизма. Но нет никакого исторического будущего как у «Огонька» с «Учительской газетой», так и у их крайних оппонентов. И казенная жесткая бездушность сталинизма, и суетливое беспокойство педагогики расслабленности несостоятельны, ибо лишены животворного роста и корней.

Нам нужна не шоу-программа, а план, рассчитанный на долгое дыхание в преддверии нового тысячелетия. Только широкая гуманизация жизни и углубленная гуманитаризация образования могут стать базисом нового движения в общественной жизни и педагогике.

Предполагаю, что некоторые мои суждения не всеми будут приняты. Коль скоро гласность не значит голосить, а предполагает диалог и корректность, а не истерично-торопливое «иного не дано», то пришла пора учиться и слушать и, если надо, парировать иное мнение. Придется расстаться с полюбившейся многим кистью с дегтем.

Беру на себя смелость утверждать, что ни в одной демократии не было случая, чтобы издевались и глумились над женщиной, посмевшей высказать открыто свое мнение, не позволяя ей ответить. Нина Андреева подписалась лично под письмом и несет личный моральный ущерб, как бы ни намекали двусмысленно на ее вдохновителей. Выдавать за новаторство такую «модель демократии» опасно.

Я не согласен ни с одним из положений статьи Нины Андреевой, хотя не убежден, что она в ней тосковала но сталинизму. Как не разделяю вожделений Юрия Афанасьева, закатывающего мечтательно глаза около кабинета Троцкого в Смольном. Историческое время и сталинистов, и троцкистов кончилось. Никакие словесные ухищрения не скроют политической пошлости их мотивов. Пришла пора созидания. Не согласных с положениями статьи приглашаю к открытому разговору сначала в печати, а потом на телевидении. Оппонентом может быть, разумеется, любой. Может, попробует перо на Родине академик А. Сахаров или оторвется на время от воспитания студенчества Ю. Афанасьев? Кто из певцов плюрализма готов к честному разговору об основных проблемах школы, семьи, армии, общества?

Когда-то в тургеневской повести «Первая любовь» юная княжна предлагала гостям, «чтобы очистить воздух», прочитать стихи Пушкина. Прибегнем и мы к этому магическому обряду и попробуем духом Пушкина осветить себе путь в нынешнее сложное время.

«Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, единица, а посмотрю на вас, и мне кажется, что я — миллион. Вот вы кто!» — это восклицание адъюнкта греческой словесности приводит в своих воспоминаниях Михаил Погодин. Он же пишет: «Пушкин не пропускал никогда в Одессе заутреню на светлое воскресенье и звал всегда товарищей «услышать голос русского народа», на который сам обладал абсолютным слухом».

Есть какое-то таинство в том, что это происходило в Одессе, основанной Суворовым, столице новороссийского края, освещенной именами Менделеева, Ушинского, Чайковского, Пирогова. Далее Погодин поведал случай, рассказанный ему Гоголем: «Около Одессы расположена была батарейная рота и расставлены были на поле пушки. Пушкин, гуляя за городом, подошел к ним и начал рассматривать внимательно одну за другою. Офицеру показалось его наблюдение подозрительным, и он остановил его вопросом о его имени. «Пушкин», — отвечал он. «Пушкин!» — воскликнул офицер.

— Ребята, пали! — и скомандовал торжественный залп.

Сбежались офицеры и спрашивали причины такой необыкновенной пальбы.

— В честь знаменитого гостя, — отвечал офицер, — вот, господа, Пушкин!

Пушкина молодежь подхватила под руки и повела с триумфом в свои шатры праздновать нечаянное посещение.»

«Офицер этот, — говорит Погодин, — был Григорьев, который после пошел в монахи и во время монашества познакомился со мною, приезжая из своей Оптиной пустыни в Москву для издания разных назидательных книг, что он очень любил».

Кстати, как несколько позже уйдет в ту же Оптину пустынь выпускник кадетского училища капитан Лев Александрович Кавелин, а четырнадцать последних лет жизни архимандрит Кавелин будет настоятелем главной русской святыни — Троице-Сергиевской лавры, той самой, которая преобразила духовно страну и подняла ее на битву с Ордой. Из этой обители уйдут на Куликово поле витязи-монахи Пересвет и Ослябя. Архимандрит Кавелин станет членом-корреспондентом Императорской Академии наук и поразит современников обширностью и глубиной своих трудов. Последний его труд о подвижниках Отечества под названием «Святая Русь» станет завещанием бывшего капитана своим потомкам. Ни Пушкин, ни Кавелин при всей их широте и отзывчивости и в страшном сне не предвидели, что их соотечественник С. Аверинцев будет утверждать, что «святая Русь» — понятие всемирное. В. Соловьев тоже любил русских, но, как он цинично заявлял, за их «национальное самоотречение» они были призваны унавозить собою его хитрую всемирную идейку. Эту же ущербную всемирность пытались привить с помощью карательных мер троцкисты. Это все одна и та же паразитическая идея заставить другие народы служить материалом и средством для параноических глобальных планов. Нет народа, который в той или иной мере не обладал бы всемирной отзывчивостью. По каждый народ может принести в сокровищницу человечества духовные ценности только тогда, когда будет созидать свою родную землю, строить родную страну и семью.

Время сатанинской всемирности кончилось. Гулаг забил осиновый кол в идею двусмысленной планетарности. Единство только в национальном многообразии и благородстве устоев.

Укорененность в русской жизни была главной чертой поэта. С годами она проявлялась все сильней и сильней:

Последние стихи поэта полны иноческой простоты и апостольской мудрости. Сколько литераторов примерялось со своим аршином к поэту. Присваивали его («мой поэт»), фамильярничали с ним, даже такие деликатные, как Блок. Не говоря уж о пошляках, которые, «прогуливаясь» с Пушкиным, пачкают его. Чем мельче были литераторы, тем бесцеремоннее с ним обращались. Сами себя возвели в «серебряный век» русской поэзии в канун рокового 1914 года. «Декаданс» в переводе с французского «распад», «разложение». Декадентское ущербное кривлянье, которое не дало ни одного четверостишия в детские хрестоматии, самозванцы объявили «серебряным веком». Сейчас они называют это «самовозвышением». Втайне они ненавидели Пушкина, потому придумали, что его якобы убил воздух николаевщины. Уловка мелких душ. Если перевернем листок, на котором пушкинские знаменитые строки «Пора, мой друг, пора...», то на обороте прочтем завет для нас и клич ко всей жизни поэта, пришедшего через французскую заразу и импортную ущербность к спасительному приятию родных устоев. Вот что он написал незадолго до боя на Черной речке: «Скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь, религия, смерть».

Ни слова не прибавишь к этой исповеди величайшего из наших «деревенщиков». Он собирался жить долго, породы был крепкой, склада живучего. Он дал разветвленное и жизнеспособное потомство. И сам прожил бы, как дуб. Кто знает, не пережил ли бы он всех лицеистов и не был бы тем самым, кто последний праздновал лицейскую годовщину и сказал бы последние чудные слова.

Пушкин рвался в деревню навсегда, назад к истокам. Он шел к долгой и размеренной мудрой жизни. Что бы стал делать он в наши дни?

То же, что и тогда. Уехал бы вон из столицы.

Вернулся бы в деревню подальше от асфальтовой пустыни и типовых землянок, где сидят литераторы и стругают свои хитрые шиши.

При жизни он много ездил и мечтая о зарубежье. Но сегодня, убежден, не покинул бы пределов России. Не смог бы смотреть в глаза чужеземцам. Да и как покинуть, как уйти, как говорить за границей с людьми? Всю жизнь я не мог попять, хотя и не осуждал других, и не могу постигнуть до сегодняшнего дня, как можно уехать за границу по турпутевке, на симпозиум или еще какую говорильню и смотреть иноземцам в глаза, когда у тебя за спиной на Родине по русским лесам лежат незахороненными со времен воины около миллиона твоих сестер, братьев и отцов. Как можно бегать по чужим магазинам или смаковать недостатки в стране, за которую и ты несешь личную ответственность, когда миллион сирот при живых матерях плачут по ночам в подушки? Немеет язык. Стыд не дает поднять глаза, как представишь, что оставил за спиной.

Оглянешься — окаменеешь.

Директор краеведческого музея во Владивостоке Сушков, в прошлом полковник, рассказывал мне, что у них на старом офицерском кладбище, где похоронены павшие в русско-японской войне офицеры, был воздвигнут храм. В наше время в этот собор вселили школу-интернат для умственно отсталых детей. Ребята бродили по кладбищу, копались в склепах, выкапывали из могил ордена, пряжки, кортики и пуговицы от мундиров и забавлялись ими, как диковинками. Сушков прервал этот короткий рассказ. Ему было трудно говорить. Он не сказал ни слова осуждения ни в чей адрес. Не напоминаем ли мы этих несчастных детей? Не нас ли они изображали? Не наше ли телевидение они копировали?

Рано или поздно за ложь расплачиваются все. Те, кто больше всех ругал систему, первыми бросились баллотироваться в народные депутаты, прихватив на помощь неформальных пачкунов. Кто недавно яростнее всех осуждал Академию педагогических наук, первым кинулся подавать заявление о приеме в члены этой академии. Еще не собрался Съезд депутатов, а уже депутат-экономист 3 мая 1989 года через «Литературную газету» сделал храбрый запрос Министру обороны по поводу гибели нашей подводной лодки. Я лично знаю многих ученых-экономистов, которые сделали себе карьеру, печатая на научном языке открытия о том, что в магазинах нет мяса, что очереди — это плохо, что покупать зерно за границей — признак слабого земледелия, и т. д. Но запрос экономиста-депутата говорит о том, что в политической культуре у нас дела хуже, чем даже в той науке, которую он представляет. Запрос краткий, но в нем много провинциального самомнения, развязности, комичных полурусских оборотов речи. Создается впечатление, что автор не мог совладать с распиравшей его гордостью от новой своей депутатской роли и хотел оповестить всех, что он уже избран и ужо задаст перцу этим «бюрократам». Почему экономист делает запрос через «Литературную газету»? Почему не в парламенте перед депутатами? Почему к Министру обороны и кандидату в члены Политбюро обращается как к провинившемуся денщику? Был ли редактор на службе, когда прошел этот непристойный выкрик?

Пока писатели подсчитывают взаимные барыши, страдает и литература, и читатель. Сеющие ожесточение при безбедной жизни не имеют исторической перспективы. Их время прошло. Когда простой народ, т. е. те, кто пашет, варит сталь, водит машины, служит Отечеству в гарнизонах и на границе, те, кто лечит, строит дороги и тянет лямку на всех уровнях районного звена, с уважением говорит о Сталине, это вовсе не из-за тоски по кнуту, лагерю или окрику. Это старая русская тоска по хозяину и порядку. Народ верил в Сталина потому, что в нем, в народе, еще было много идеализма, а стало быть, нравственного здоровья. Культ говорит не только о слабости политического мышления народа, что верно само по себе, но и о великодушии и силе этого же народа. Был культ Хрущева и Брежнева, говорят. Это чушь. Была попытка повторить культ. Ну и что же? Удалось?.. Народ не откликнулся. Его не обманешь. Он помнит, что от Сталина, который владел безраздельно всеми богатствами доброй половины мира, осталась только одна шинель. Я вырос в семье с абсолютным неприятием Сталина. Вплоть до того, что его имя ни разу вслух не было произнесено. Но были люди, которые верили в Сталина, как верят в благородство своих родителей дети, даже брошенные ими в детдом, — так сильна в ребенке вера в хорошее на земле. Этой верой он дышит и живет. Есть, должно быть, люди, которые хотели бы сталинским методом страха поддержать хозяйственный и государственный механизм. Но другая категория хочет свалить на Сталина всю вину за преступления, чтобы обелить творцов Гулага — этих тайных и явных последователей Троцкого — самого бездарного, трусливого и самого кровавого существа, которое когда-либо бегало по территории России. Ибо нет гения вне добра, как нет на земле ничего бездарнее насилия. Вся энергия его питалась паническим беспокойством, никогда не утихающей тревогой, отсюда и идейка перманентного разрушения. От чувства собственной ущербности он всех называл бездарями и был в оцепенелой и суетливой войне со всеми. Человек, призванный быть администратором Госконцерта, стал Председателем Реввоенсовета России. По Германии тридцатых мы уже знаем, как можно разжечь толпу, которая неистовым восторгом встретит кого угодно, и даже Смердякова во френче, если у него наготове трескучая фраза. Пятаков из пулеметов в Крыму тысячами по ночам перестрелял юношей — юнкеров, гимназистов, кадетов, офицеров, всех, кто после занятия Крыма красными поверил обещаниям его «тройки» о помиловании и добровольно пришел к Советской власти. Бухарин прославлял расстрел как метод коммунистического воспитания и сам стал жертвой этого метода. На всей этой номенклатуре лежит кровь невинных крестьян, детей, казаков и миллионов беззащитных людей. Все они были на редкость писучи. Все обзавелись званиями и собраниями сочинений. В пуританское время и при скудном большевистском пайке таких писучих революционеров свет не видел. Они хотели убрать Кобу. Но Коба убрал их. И пришел черед самого Кобы... Даже поверхностного взгляда достаточно, чтобы увидеть, что после 1933 года действия Сталина по укреплению своей власти стали особенно решительны, последовательны и даже дерзки. В Германии пришла к власти новая сила — нацизм. Гитлер стал канцлером. Кого противопоставить ему в лагере социализма и в России? Кто сможет вести незаметную, тяжкую, бессонную работу по укреплению и воссозданию новой государственности? Кто, скажем забегая вперед, сможет спасти мир от лагерей и газовых печей? Кому остаться на мостике? Сталину или Троцкому? Сталину или Каменеву? Сталину или Бухарину? Сталину или Тухачевскому? Внимательней и принципиальней всех оказался представитель европейской либеральной общественности Фейхтвангер, писатель, свободный от узкопартийных пристрастий. Фейхтвангер подтвердил — только Сталин. Подсудимых он просто обругал печатно. Время было не сантиментов. Все основные системы оружия были созданы после 1937 года, когда Сталин лично занялся этим и почти круглые сутки отдавал стали, оружию, моторам, вникая во все мелочи. Никто теперь не должен был мешать этому человеку, который стал против Гитлера. Потому после 1933 года дни и годы Троцких, Каменевых, бухариных были сочтены.

Что было дальше, известно всем. Создатели Гулага были репрессированы, и с 1939 года восходит звезда Жукова, которая затмит даже Сталина по народной известности поистине народного полководца. Он, по сути, выиграет войну, защитит Москву, окружит немцев в Сталинграде и возьмет Берлин. Жуков уберет Берию и в 1957 году спасет Хрущева и нанесет последний удар по сталинистам — Кагановичу, Молотову, Маленкову. Всем, что мы имеем сегодня, мы в известной степени обязаны одному человеку — Георгию Жукову. Вот так русское воинство снова на переломе лет оказалось спасителем Отечества. Он заслужил памятник только там, где принимал Парад Победы, — он должен стоять на Красной площади на коне около того места, где другой полководец Дмитрий Пожарский в честь победы 1612 года воздвиг Казанский собор, на месте которого создатели Гулага поставили сортир. Явление Жукова в истории можно сопоставить с появлением на Куликовом поле засадного полка, после которого, как говорят летописи, «и престало время у татар, и наступило время русских».

Жуков не только величайший полководец всех времен, Жуков — это явление, символ народный, идея тысячелетия. Жуков уже человек нового русского тысячелетия. Он — прорыв в будущее. (он смог состояться в самую страшную пору своего народа, когда кровавые авторы многотомных собраний трескучих фраз уже спели народу отходную. Такого не знала история всей Земли. Он вырос при самом беспощадном, ревнивом, подозрительном и зорком тиране. Но Сталин почувствовал его первородную жизненную силу и уступил ему Парад 1945 года. Пусть попробовал бы Цезарь или Наполеон покомандовать при Иосифе Джугашвили.

Сегодня нас пытаются с помощью разоблачений заставить всю жизнь барахтаться только в кровавых годах, чтобы у нас не хватило сил и духу на обновление, созидание страны и воспитание детей. Но перед лицом подрастающих детишек и в окружении далеко не дружелюбных соседей мы можем еще раз сказать, что будущее и не за «Огоньком», и не за его противниками. Одни хотят вернуть создателей Гулага, другие — верховного главу Гулага. У нас должно хватить мудрости и твердости воздать должное и тем и другим, не шельмуя, не оскверняя памяти, но и не брать в будущее их заблуждений и преступлений.

Мы все за правовое, обновленное, за сильное и процветающее государство. За перестройку, от которой будут многодетные, здоровые и спокойные семьи. За гласность и трезвость, за то, чтобы ни одного человека не было в очереди за водкой. Для начала, по примеру скандинавов, мы могли бы спиртное для праздников давать по особым талонам, без учета женщин и юношей до 22 лет, пока не кончат вуз или не отслужат в армии или на флоте. Мы за то, чтобы равноправие коснулось всех наций. За хозрасчет республик, чтобы могла Россия хоть через семьдесят лет тратить свои ресурсы на своих сыновей. За подлинное милосердие, мудрую терпимость, за то, чтобы навеки изгнать страх и ложь из жизни нашего государства.

Русские — единственный народ в истории, который практически никогда не покидал пределов державы, им созданной. Если было бы место, я доказал бы это цифрами. Все коренные русские покинули Родину после гонений: духоборы, старообрядцы, белая эмиграция. Неизлечимая тоска по Родине потому-то и есть русская болезнь. Все русские, проживающие в республиках Закавказья и Средней Азии, по преимуществу жертвы голода 20-х годов и страшного 1933 года. Помните «Ташкент — город хлебный»?

Русские — единственный в истории народ, который создал державу, где ее метрополия живет хуже, чем ее вчерашние зависимые окраины, и это тогда, когда дети России умирали от голода миллионами. Русские — единственный в мире народ, который принес на алтарь братства неисчислимые жертвы, ни разу не напомнив никому об этом. Так тысячу лет воспитывали этот народ его подвижники.

Древние говорили, что ни одно благодеяние не останется безнаказанным. Армия никогда не должна участвовать внутри своей страны в усмирении своих сограждан, кроме исключительных случаев, когда приказ дает глава государства. Сейчас офицеры становятся первыми жертвами выходок ослепленных шовинистов.

Русский народ, повторю, никогда не считал своих благодеяний. Но, видимо, чтобы социализм был действительно учетом, для полноты правды пришла пора подсчета. Все крайние националисты считают, что их республики обирают в пользу центра. Самое отрезвляющее и здоровое на свете — это хозрасчет. Но чтобы не было кривотолков, обид и взаимных подозрений, перед его введением следовало бы создать 15 государственных комиссий на каждую союзную республику и подсчитать, сколько за 70 лет они получили шпал, гвоздей, железа, станков, капиталов, нефти, хлеба, вузов. И сколько они отдали в союзный фонд. Настала необходимость знать, кто же кому должен. Такой шаг был бы трезвым, мудрым и своевременным. Причем баланс долгов надо проводить только по мировым ценам, ибо у нас держава мировая, и она нашла бы, куда продавать сибирскую нефть. Можно даже пе принимать в расчет того обстоятельства, что Россия избавила грузин и армян от физического истребления, а в немецкой Риге до прихода русских латышам запрещено было жить. Как не будем вспоминать, что до прихода русских полков в каждом имении Прибалтики стояли виселицы и что русское крепостное право было самым мягким в Европе. Вы можете даже в страшном сне представить русское имение с виселицей посередине?

Мы спрашивали себя: что бы стал делать сегодня Пушкин? Оп стал бы заново созидать Россию и писать о Жукове. Его поразило бы, что пятьдесят миллионов мужчин взялись за оружие во второй мировой войне, а величайшего полководца среди всех противоборствующих стран дал все-таки тот народ, который более всех потерял своих сынов. Ни один сражающийся парод пе имел после первой мировой войны за спиной гражданскую резню, лагеря, голод, переселения, расстрелы, чистку. И тем пе менее именно земля Александра Невского дала Жукова. И какая поступь была у этого мужчины, какая мощь ума и непреклонность натуры в окружении парализованных страхом служителей культа. Это было как чудо! Как знамение. Народ, давший такого всадника, преодолеет и водку, и потребительский дух, и черта. Жуков — это и тайна, и надежда, на его образе можно воспитывать целый народ. Жуков соединил собой все эпохи, традиции и режимы. Он — георгиевский кавалер, драгун и четырежды Герой Советского Союза. Счастлив офицерский корпус, имеющий таких представителей. Но не всегда он был счастлив.

И тут нельзя не сказать главного. К февралю 1917 года восемьдесят процентов русского офицерства являлись сынами трудового народа. Это были те, кто из школ прапорщиков стал на место выбитых в боях кадровых офицеров. Вдумайтесь в этот факт величайшей исторической значимости. Подобный социальный сдвиг произошел впервые со времен «Повести временных лет». Когда паши писатели, ученые, историки и публицисты размышляют или стенают по поводу действительно ужасных поражении Советской Армии в 1941 году, то, как по команде, срабатывает трафаретный механизм в сознании. Все говорят о двух вещах: о том, что Сталин не внял предостережениям о нападении, и о том, что он репрессировал невинные командные кадры перед войной. И эти два положения уязвимы, но они исторически повисают в воздухе и навсегда запутывают картину подлинных причин, и это заблуждение становится догмой уже для академических многотомников.

История нашей армии и ее офицерского корпуса начинается не в 1918 году. Я уже говорил выше, что к концу 1924 года комиссия ЦК провела всеохватывающую, тщательную и беспристрастную проверку всей Красной Армии и доложила с суровой прямотой тех лет, что армии «как силы организованной, обученной, политически воспитанной и обеспеченной мобилизационными запасами у пас в настоящее время пет и опа небоеспособна». После этого и началась знаменитая военная реформа 1924—1925 годов. Вот до какого состояния доведены были вооруженные силы «перманентными разрушителями» во главе с «полководцами» Троцким и Сталиным (Бронштейном и Джугашвили). В каких ямах похоронен офицерский корпус, который пошел па службу к красным? Куда делись сыны народа, ставшие офицерами в окопах первой мировой войны? Пусть этими розысками займутся те, кто охотно смакует репрессии. Сейчас речь не об этом.

На моей улице живет Юрий Борисович Шмаров, бывший офицер Нарвского гусарского полка. Из столбовых дворян, каких и до революции в старой армии уже были единицы. Он — известный знаток генеалогии русских дворянских фамилий и историк русских усадеб. Шмаров при Сталине отсидел 25 лет. Сейчас ему за девяносто. Несколько лет назад я встретил его на углу Староконюшенного переулка и улицы Рылеева на Арбате и сйросил:

— Юрий Борисович, в каком году вас арестовали?

Мой собеседник выпрямился, провел рукой по густым седым волосам и, вскинув подбородок, как юнкерской порой, медленно и раздельно проговорил:

— Тридцать третий год. — Затем, сделав паузу, отчеканил: — Последний офицерский набор!

Так что не в 1938-м был последний офицерский набор!

Поражение 1941 года было предопределено еще в 1924 году. Тогда, когда у нас фактически не было армии, будущий наш соперник сохранил в неприкосновенности свой офицерский корпус, лучший тогда в мире. Когда немцы говорили, что они «непобежденные на поле боя», они не хвастались. Антанта не смогла ни разу нанести немцам ощутимого поражения за четыре года кровопролитий. Более того, немецкая армия не пустила врага на свою землю и закончила войну всюду на территории противника. Немцы располагали генштабом высочайшей выучки и патриотизма, вышколенного десятилетиями трудов таких умов, как Клаузевиц, Мольтке, Шлиффен, но не расстрелами. Теперь вы понимаете, почему даже Румыния хмурилась, а восточные соседи возмечтали «топтать русскую землю»? Вы думаете, если армии нет в 1924 году, то она появится в 1940-м, через пятнадцать лет? Так бывает только у тех, кто действительность, жизнь, бытийность глубокую заменил на тележвачку и считает, что если он за мир, то и все соседи — пацифисты, а иной уверовал, что весь мир давно братается, гоняет рок и только он, дремучий дикарь, не успел разоружиться. С 1925 по 1941 год мы еще топтались и офицерского корпуса не имели, как показали финские события.

Повторим еще раз. Если в любой стране (не только нашей) в 1924 году армии не было, то ее не может быть и в 1941 году ни при каких обстоятельствах. Офицерский корпус создается не за 15 лет, а за века народной жизни, за столетия войн, традиций, учебы и жертв. Мы могли получить новый офицерский корпус или через века созидания, или же страшной кровью. История обрекла нас на последнее. Потому-то в декабре 1941 года в одном из приказов Сталин признал, что настоящего офицерского корпуса у нас еще нет, а в феврале 1943 года возвестил, что теперь у нас офицерский корпус есть. И он был прав. Это был новый офицерский корпус, рожденный полутора годами окружений, разгромов, гибели и крови, — это был сталинградский офицерский корпус. Нужен был некий символический государственный акт, подтверждающий рождение великого явления, и он был найден. На плечах нового офицерского корпуса в 1943 году вновь засверкало золото погон — это золото высочайшей пробы, рожденное жертвенным служением. Возглавил этот офицерский корпус Жуков, подлинно первый маршал. Вот почему, если бы дата нападения Германии была бы известна Сталину за год до войны, а жертвы репрессий 1937—1938 годов все были бы живы, то и в этом случае в корне ничего не изменилось бы и начало войны было бы, скорее всего, в пользу Германии. Нельзя построить армию в стране, где в коллективизацию и голод счет погибшим идет на десятки миллионов самой жизнеспособной части народа. В мор не созидают, тем более когда маршалами наспех выдвигают людей, которые в армии будущих соперников едва ли вышли бы в полковники. Вот почему то, что было сделано в области вооружения после 1937 года, кажется до сих пор невероятным. Именно тогда родились танки Т-34 и КВ и почти все типы самолетов. Убежден, Уборевич и Тухачевский не лучше Ворошилова и Кулика справились бы с танковыми клиньями немцев. К 1941 году мы уже превосходили немцев по количеству танков нового типа вроде Т-34, но у нас не было еще умения применять их.

Есть в натуре русского драгоценнейшее свойство. Это стыдливость, углубленная византинизмом до такой степени, что человек немедленно начинает верить любой гадости, сказанной о нем и его Родине, особенно печатно или по телевидению, которое порой становится блудовидением. Не только верит, но и мучается этим, и заражает других, и руки опускает.

Родина начинается не с березки, а с семьи и дома родного, и там спасение. Пусть дети подрастают в этом доме, никогда не слыша ночного стука в дверь, и видят утром улыбки отца и матери. Чтобы из дома ушли и подозрительность взаимная, и настороженность, и ожесточение, мы должны идти вслед за тем, кто указал жизнью нам путь, вслед за Жуковым, убравшим сталинистов, Берию и Молотова, и добившим фашизм в Берлине, вслед за ним предать анафеме и забыть как Троцкого, так и Сталина, как Лейбу Бронштейна, так и Иосифа Джугашвили. Убийцы вне закона! Другого пути не дано. Это есть и перестройка, и правовое государство, и созидание.

Мы говорили, что к 1925 году у нас армии не было. В количественном же отношении она из-за голода и бедности была сокращена с пяти с половиной миллионов до пятисот тысяч. Но даже этот небольшой контингент использовался как трудовая армия — на стройках, покосах, заготовках топлива и па прочих бесчисленных дырах разрухи. Солдаты нередко маршировали в латаном обмундировании, в лаптях и не впроголодь, а отчаянно голодая. Военная реформа 1924—1925 годов стала реальностью. На посту Председателя Реввоенсовета Республики Троцкого уже сменил, человек, который командовал разгромом Колчака и Врангеля и теперь проводил военную реформу. Это был Михаил Фрунзе.

Осенью того же года впервые проявил «натуру мирового калибра» Георгий Жуков.

Три молодых офицера, три всадника, окончив кавалерийские курсы, напутствуемые друзьями, двинулись из Ленинграда верхом на конях к месту службы в Минск. Одним из них был Жуков. Они установили тогда своеобразный рекорд. Суровой голодной порой в этом вызове судьбе крестьянских детей — трех «деревенщиков» — было что-то от былинной молодости и дерзости. Потом Жуков подпишет капитуляцию Германии. В 1953 году три офицера решительно войдут на заседание Политбюро, и три обстрелянных воина, три воеводы, совершат деяние, которое повлияет на судьбу мира. Впереди твердо и молча шагает Жуков, за ним — генералы Москаленко и Батицкий.

В жуткой тишине раздается повелительный голос Жукова и произносятся немыслимые тогда слова:

— Берия арестован!

То была новая «Повесть Георгия о Змие».

Как и в старину, обмякший дракон-кровопийца покорно последовал за народным заступником.

Что бы ни делал в жизни Жуков, во всем была какая-то музыкальная победоносность. Как поэт действия, Жуков бесспорно величайший художник Земли и самая блистательная фигура русской истории. Всю войну он не покидал седла — «конь казаку крылья», не расставался с баяном. После войны он успеет до опалы создать институт военных дирижеров.

Весь сегодняшний офицерский корпус можно смело было бы назвать жуковским. Его поступь, дух и воля должны бы стать эталоном для новых офицерских собраний. Жуков состоялся в таких обстоятельствах, когда любой Бонапарт и Цезарь сникли бы. Есть один штрих, который лучше всего показывает и величие Жукова, и то, что он начал, когда у нас не было офицерского корпуса. 23 июня 1941 года, на второй день войны, Сталин вызвал Мерецкова в Москву будто для того, чтобы сделать советником при Ставке. В Москве вместо Кремля Мерецкова увезли на Лубянку, и высшие чины НКВД избивали его резиновыми палками. Даже Берия после ареста признал, что то была «мясорубка». Если вчерашнего начальника Генерального штаба воюющей державы избивают до полусмерти в столице, а потом выбрасывают за дверь, то это значит, что офицерского корпуса еще нет. Думаете, Жуков не знал, что его может ожидать та же участь, а то и похуже? Знал. И ни разу не дрогнул, и тем укротил даже Кобу.

Митрополит Филарет Белорусский писал, как на западной границе республики один священник в письме пожаловался Жукову, что немцы, отступая, разорили храм и колокола увезли. Жуков тогда вел наступление на Берлин. Вскоре в белорусское село железной дорогой был доставлен вагон колоколов и при них взвод солдат для наладки. Тайна его гения и неукротимости была в глубокой вере в свое предназначение как представителя всего народа — от малышей до стариков, как их ратоборца, будто он чувствовал каждый миг их взгляд на себе. Отсюда и бессонность, и жестокость, и неистребимая ненависть к фальши.

В этом офицере каждый отмечал особенно близкие ему черты. Среди духовенства устойчиво бытует убеждение, что Жуков всю войну возил с собой в машине образ Казанской божьей матери — самой «боевой» и военной иконы. Объясняется это многими причинами и тем, что эта икона участвовала во всех важных битвах и вдохновляла ратников при изгнании интервентов из России в 1612 году. И тем, что Жуков сложился как личность и воин еще в царской армии, где он был удостоен Георгиевских крестов. А когда я спросил у знакомого архимандрита, как можно убедиться в правдивости этого факта, он заметил мягко, что такие поступки не протоколируют и это вопрос не знания, а веры.

Вряд ли кто сделал больше Жукова в истории для спасения своей страны, и никто не был в нашей истории так замалчиваем. Обаяния и мощи этой натуры боятся и сейчас, ведь оп восторжествовал, когда все цепенели от ужаса. Жуков на Параде Победы восторжествовал над Сталиным уже всенародно. Верховный, надо воздать ему должное, не потому сам не принял Парад, что был стар для седла. Сценарий другой нашелся бы — с легковой машиной. Нет, Сталин понял лучше всех, какая сила оказалась выше его и Гитлера, не говоря уже о такой мелкоте, как Троцкий и компания, — этой силе он посвятил тост. Сталин понял, говоря языком сказания о Куликовской битве, что «и престало время у татар, и наступило время русских».

Прямота — вот тайна непобедимости Жукова и всенародной привязанности к нему. В детстве каждый из нас прикоснулся к этой молве, из которой когда-то рождались былины. Отечественную войну 1812 года Наполеон называл «русской войной». Позже Великую Отечественную нацисты именовали «русской кампанией». Эти же названия замелькают в зарубежных изданиях о двух войнах, ставших вехами в истории не только нашей страны, но и всего человечества. Они, эти названия, умаляют значение жертв и битв и стоят в том же лживом ряду, что и «генерал Мороз». Что же это за войны, в которых были разгромлены лучшие в мире армии столетий — каждая навек?

Слово «прямой» в русской речи издревле означало «честный», «ясный», «праведный», «народный». Потому выдающийся поэт Николай Языков в стихотворении, которое единственное, по свидетельству Гоголя, заставило Пушкина плакать, Пушкина, который говорил о себе: «Суровый славянин, я слез не проливал, но понимаю их», — в этом стихотворении-песне о судьбе Москвы и России в 1812 году назвал Отечественную войну «пряморусской войной».

Война с фашизмом в еще большей степени стала Пряморусской войной, ибо «союз нерушимый республик свободных» возглавил русский народ по праву святой жертвенности: среди всех павших «за други своя» в этой войне две трети были дети России.

Тот же Батюшков, которого нет в детской «Родной речи», а вместо него пестициды застойной поры, говорил, как бы открывая тайну Жуковской поступи: «Ничто не дает такой силы уму, сердцу, душе, как беспрестанная честность» — и добавлял: «Честность есть прямая линия». Стало быть, Жуков был храбрее, умнее и добрее соперников потому, что был честнее их всех.

На Параде Победы незримо присутствовали все павшие в битвах и все поколения погибших за Россию. Жуков был не одинок, перед ним были сводные полки его братьев по оружию. На трибунах молодые наркомы Победы — Дмитрий Устинов, Вячеслав Малышев, Борис Ванников, Петр Паршин. Рядом дружина пытливых изобретателей — на поле брани русский ум не уступил германскому гению — творцы оружия Духовы, Дегтяревы, Шпитальные, Федоровы, Грабины, Токаревы, Туполевы, Лавочкины, Котины, и из них ведь не один только Ильюшин — тринадцатый ребенок в крестьянской семье, почти все они «деревенщики», такие же крестьянские дети, как две трети офицеров русской армии 1917 года. Нынешний заместитель Министра обороны Иван Третьяк, Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда, пожалуй, единственный из кадровых военных, удостоившийся во время войны назначения немцами награды за его голову, пишет, что в Сибирской дивизии, где он, кстати, двадцатилетним командовал полком, сибиряки-гвардейцы называли друг друга не иначе как крестьяне. Нередко можно было услышать: «Тяжело сегодня будет нашим крестьянам». Но самым крылатым и самым любимым выражением сибиряков было: «Крестьяне могут все!»

Об этом и поведал миру «деревенщик» Георгий Жуков, принимая парад крестьян, которые поистине «могут все!»

После Парада победители собрались в сердце Кремля — в Георгиевском зале, хранящем память о воинах России. Там на торжественном обеде в честь победителей Сталии скажет тост, который как бы замкнет целую эпоху репрессий и перманентных стригольников и признает, что война провела историческую «смену караула». В Кремле собрались правнуки тех, кто его построил и семьсот лет оборонял. Не знаю тостов, полных большего исторического смысла, ибо начинал Сталин свою карьеру, вовсе не имея в виду тот тост.

Вот этот знаменитый тост, заключительные слова которого в восторге, не веря их звуку, передавали друг другу, как благовест, простые люди всей России. Я помню это с детства.

«...Я хотел бы подпить тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа.

Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание, как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, по и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.

У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941—1942 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибалтики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — фашизмом.

Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!

За здоровье русского народа!»

Должен сказать, что в устах Кобы слова «своего правительства», «доверие русского народа» звучат так кощунственно, что нет сил почти, чтобы не выругаться. Но здесь надо сдерживаться. Не из почтения к Сталину, а из благодарности к русскому народу, который даже его заставил уважать себя. Я не буду здесь говорить о нем то, что он заслуживает. Сама речь его, несмотря на вынужденную его признательность народу, спасшему его шкуру, которая ему дорога была не менее, чем Троцкому, — в каждом слове звучит негрузинское, кстати, скрытое лукавство, ибо он был вместе со своим другом-врагом Троцким чем-то абсолютно противоположным понятию «прямой». Не будем больше о Джугашвили из уважения к государству, возглавлять которое его поставила история. Они, гулаговцы, возненавидели его не столько за репрессии, сколько за то, что он оказался умнее и хитрее их всех, вместе взятых, а самое главное — за то, что он заставлял их уничтожать друг друга, и при этом даже не кончив университета, как Бухарин и прочие обладатели собраний сочинений. Троцкий хоть и был палач, но с опереточной ущербностью: открытый «роллс-ройс», кожаная куртка и галифе, сам маленький, суетливый и в пепспе. Такой же маленький, как и Коба. Подражали в одежде самым тогда отчаянным и интеллигентным храбрецам-авиаторам. Коба никому не подражал. Стихи писал в юности. Сам Чавчавадзе его юношеские стихи поместил не куда-нибудь, а в грузинскую национальную святыню— «Дэдаэна», по-нашему букварь. От этого особенно жутко — Коба не был, как они, оратором, но победил соперников, однако, не только безжалостной затаенностью, по и тем, что абсолютно не ведал одного обычного человеческого качества — ни одному человеку на свете не удалось увидеть в желтых глазах Кобы сомнения. Он знал своих соратников, они были из того же исчадия, что и он. Все, как один, малорослые, все беспокойно настроенные на одну алчную извилину-доминанту — как бы присосаться к власти. Почти все с лжефамилиями-псевдонимами. Малейшее сомнение или чувствительность — и гулаговцы тут же перевоспитают в затылок. Жуков через правду и подвиг сумел подняться над всеми ими.

Русское общество столетиями жило идеалом Ильи Муромца, когда его давно не было. Ильи Муромца, восьмисотлетие со дня смерти которого не отметили в 1988 году ни одна газета и журнал страны. Даже Илья Муромец, по нынешним понятиям начальник погранзаставы, не первый русский офицер. Так глубоки корни армии. Вот кто исторически пришел на смену гулаговцам и кто возродил вновь русский офицерский корпус.

И «афганцы», и юные моряки из Адмиралтейства — словом, все «лицейские», ермоловцы, поэты — все возвращались из армии, школы, клубов, походов обратно к родному очагу, в самое таинственное, самое непостижимо глубокое, самое мудрое из того, что создано человеком на Земле. Нет счастья выше, чем возвратиться в родной дом. «Чти отца и матерь свою и будешь долголетен на земле». Никакая творческая работа на свете и прочие научные и производственные радости не сравнятся с теплотой, радостью и творчеством семейного круга. Все пути ведут домой. Нет благодарней деятельности, чем вить гнездо, сажать сад, растить детей. Говорят, осознать свою боль дает надежда на избавление от нее.

«Сейчас идет не разоблачение репрессий, а какое-то бульварно-газетное смакование их с приписыванием всех грехов, своих и чужих, одному «вождю отпущения». Нет в большинстве статей и тени боли. Все бегут поразить друг друга новой бухгалтерией цифр. Жертвы переведены в бесноватую отвлеченность цифирии. Счет идёт по простреленным затылкам. В этом всем скрытая, по существу, пропаганда насилия, и ей должен быть положен конец. Дети без иммунитета вырастают в повой газетножурнальной кровавой пене. Вот и «Правда» написала, что в коллективизацию репрессировано один миллион семей. Наконец-то коснулись главного слова — семья. Представляете, что миллион семей — это приличное европейское государство, с детишками, стариками, отцами и матерями.

На четвертом курсе восточного факультета я волею случая стал начальником лагеря детдомовцев на Карельском перешейке и оказался один перед восьмьюдесятью воспитанниками без вожатых, завхозов, худруков и прочих штатов. Один во всех лицах. Я попросил и в первую неделю мне привезли «Педагогическую поэму» Макаренко. Прошло с тех пор много лет, но ощущение ужаса осталось. Быть может, то было еще глубокое влияние древних преданий и среды староверов, в которой я вырос, где люди сохранили еще эсхатологическое сознание. Я никому не говорил о своем впечатлении, чтобы не шокировать одномерное сознание оптимистов. Но, думал я про себя, у Макаренко были беспризорники, и у меня — сироты. Как можно написать бравурную книгу о юношах, ни разу до этого не рассказав им, этим несчастным, о преданиях отцов, об истоках, о почве? Они ведь не только без отца и матери, а горя сильнее сиротства нет, но они еще в колонии за колючей проволокой. И, не рассказав им историю родной земли, не дав культуры, приохотить к станку и конвейеру, и все это с придуманным самоуправлением, которого в природе нет, ибо есть только соуправление, Платонов назвал бы это «педагогическим котлованом». Отнять, убить отцов ночью под вой заведенных моторов грузовиков, потом детей — в колонию, и все это превратить в поэму, и все с фальшивым энтузиазмом, где столько же подлинности, сколько ее в тарахтенье мотора в гараже. Это тарахтенье энтузиазма, чтобы скрыть убитые семьи этих детей.

Макаренко очень нравилось трудовое воспитание с обрезанной памятью. У него и сейчас полно бездушных последователей, которые хотят, чтоб их дети учились в университете, а другие в жизнерадостной казарме «вкалывали» в ремеслухе или ПТУ. Трудовое воспитание — это все то же тарахтенье грузовика. Это же тарахтенье слышится в оглупляющем вое рока. Я отложил эту страшную поэму двойного сиротства — книгу, написанную после 1933 года. И тогда, и сейчас я считаю ее самой жуткой книгой, когда-либо написанной на русском языке. Я хорошо различаю возражения, понимаю их. Со многими заранее согласен. Мне скажут: тогда это было благо. Я считаю, благо было тогда, когда ему велели прекратить воспевать детский труд. Да вовсе и не в Макаренко дело, и не в заурядных его сентенциях. Дело в том, как сказал Достоевский, «дитё плачет», а мотор все тарахтит. Как люди могут читать такую «поэму», не содрогаясь?!

После 1928 и 1933 годов три народа: русские, украинцы и белорусы — через невинных детей, лежащих на дорогах бездыханными, через горы трупов слились в этом горе в такое единство, какого не знала земля со дня сотворения. Убитая семья стала первым в истории символом всенародного переживания. Распятая семья... Немота.

Есть слова для этого. Нет их у человека. Потому народ молчит, пока журналы болтают. Народ понимает, что это непроизносимо.

После 1933 года выстоять в войне! На сколько же еще тысячелетий был запас у белорусов, русских и украинцев?! После 33-го, после горя, страшнее батыева, нет больше восточных славян, есть нечто выше племенных различий трех народов-братьев, раз на земле никто не испил того, что им довелось.

После пряморусской войны с фашизмом в Берлин вошли не русские, не белорусы, не украинцы, а в пего вошли правороссы. Издревле, с дохристианских времен, слово «прямой» значило «чистый», «праведный», «правдивый», «правый». Тогда говорили: «Мир крив, и Бог его выпрямляет». Правороссы выпрямили мир. Правороссы не только древнее братское единство истоков и крови, но и новое духовное единство, которое вновь проявилось в Афганистане и Чернобыле. Правороссы — это единство для нового тысячелетия, и от этого единства зависит судьба державы, созданной их жертвенностью. Это они, правороссы, отдав все окраинам даже после мук 33-го, сегодня уступают всем республикам по уровню жизни, образования и льгот. Они прошли через самые страшные испытания, которым подвергается семья. Много десятилетий, чтобы убить семью, убивали отца. Знакомый академик Надиров, курд по национальности, рассказывал, как в те годы пришли однажды ночью и спросили, где глава семьи. Отца не было в живых. Вся семья, мал мала меньше, держалась на старшем брате 22 лет. Его и увели, чтобы обезглавить малышей. Остальных погрузили в вагоны — и за Урал. Дальше — немота.

Отца убивали и в кино. Поэтизировали отцеубийство. В фильме «Мы из Кронштадта» выбирают для похода моряков-добровольцев. Один из них, с гитарой, просит взять его и как доказательство своей пригодности говорит, что он сын кухарки и офицера. На вопрос моряков, где отец, гордо ответил:

— Сдал в ВЧК!

Павлик Морозов, этот несчастный малыш, был не одинок. А лавреневский «Сорок первый». Жуткий счет убийцы. Женщина убивает отцов. Последним она убивает не только столбового дворянина, поручика, но носителя аристократической фамилии, известного перед революцией славянофила Говоруху-Отрока. Умели тогда при страшной бухгалтерии не забыть о ритуальной символике. Но и моряк, и женщина-убийца не вымысел совершенный. Мы узнаем их. В их чертах неистовство Разиных, Пугачевых, Болотникова и Махно, в их недобром горении еще столько родных черт, что страшно вспоминать. Одно буйное непротивление «деклассированного» графа Толстого чего стоит. Да и «Братья Карамазовы» все о том же — «убить папу или не убить».

Но есть еще одна, главная составляющая у этого вышедшего из народных толщ явления, которое унаследовали большевики, без которого не понять ни Октябрьского переворота, ни всех его последствий. Большевизм — русская мечта. Эту исступленную жажду правды и именно большевистской правды я найду вам и в «Голубиной книге», и в «Повести о горе-злосчастии», и даже в Илларионовом «Законе и благодати»; не говоря уже о самосожжениях старообрядцев. Ни в ком нет такого раскаленного «большевизма», как в протопопе Аввакуме Петрове. Это неправда, что бездарный, суетный, пухлый Троцкий попутал великий народ.

Большевизм — это русское испытание, это праворусский мировой урок, трагическое испытание судьбы, когда на поиски правды брошено все. Итог известен. Тот, кто приписывает злодеяния этих лет Троцкому или Сталину, тот унижает великий народ и все его жертвы, а главное— показывает, что он, как и созидатели Гулага, ничего общего с русским народом, с русской судьбой не имеет. Правороссы были движущей силой (как говорят марксисты) революции. Они же и положили конец этой эпохе.

Сейчас новый этап величайшей ответственности перед новыми поколениями. «Мемориал» подсчитывает свои потери, русский же народ подводит свои итоги. Вовлечены и обмануты были все. Хватит полоскать кровавое белье. Ни Троцким, ни Бухариным, ни Сталиным, ни Хрущевым не место в новой России. Надо снова растить детей, надо, чтобы на просторах России, Белоруссии и Украины снова запели песни и зацвели многодетные семьи.

Нет на земле большего счастья и не было никогда, чем дети. Чем больше их, тем больше счастья. Как говорит писание, «жена спасается чадорождением». Женщин обманули ложными ценностями. Самых прекрасных на свете русских женщин увлекли на бесплодие, перерождение и мужиковатость. Нигде на белом свете никто не ждет женщину, кроме ее детей.

И пусть мужчина снова станет тем, чем был во все века испытаний, — главой и носителем совести семьи.

Уже есть обнадеживающие толчки. Посмотрите, кто ищет, покупает и читает каждый номер газеты «Семья» — одни мужчины. Когда-то любая семья была маленькой церковью. Отец небесный там, и на земле отец в семье, и между ними ось, на которой стоял мир. В красном углу каждой домашней церкви образа вместо алтарей.

Пора покаяний прошла. Пора нам вернуться тихо в дом. Выключить телевизор. Выбросить дефицит и импорт. Умыться. Посидеть молча и подумать сообща о великой ответственности, которая никогда еще не ложилась па плечи ни одного поколения, — восстановить русскую многодетную распятую семью. Другого пути нет.

Но дети не могут цвести и развиваться ни в семье, ни в государстве без ограждения отеческой силой. В семье эту роль выполняет глава — мужчина. А в государстве — люди, которых именовали мужами.

Что нам осталось от русского тысячелетия? Православная церковь чуть теплится. Есть слово, летописи, песни и предания. Но и они, как дети, нуждаются в развитии и защите. На столпах храмов рисовали воинов-князей и давали прихожанам наглядный урок державности. Кто же сегодня в нашем государстве выдерживает историческую тяжесть? Кто конструкция несущая? Кто опора державы? Прежде всего армия и флот, потом все, кто несет древнюю службу державную. Это мужчины в униформе — юристы, милиция, гражданский воздушный флот, речной и морской флоты. Это железнодорожники и пограничники, работники службы безопасности и дипломаты. Все они руководимы партией. Все вместе они сейчас подвержены особым прямым и тайным нападкам, заслуженным и незаслуженным. Все они должны бы собраться вместе под руководством партии и прежде всего решить, как отпустить домой переутомленных женщин-учительниц, замученных методиками и гудящим переполненным классом. Больше просвещению некому помочь.

Писатели заняты внутрицеховой распрей и не спешат повернуться лицом к детству и коренным народным задачам. Вся надежда на вас. Чтобы быть верными Жуковской традиции и вкладу полководца в обновление общества, все, кто носит погоны, должны создавать офицерские собрания. Никто не поможет армии и флоту, кроме них самих. Когда закаляют сталь, ее временами «отпускают», чтобы сделать гибкой и разящей, иначе она будет ломкой и хрупкой. То же — с воспитанием и то же — с офицерским корпусом.

Офицерские собрания были введены в войсках как спасительная мере против «перекаливания». Беспрекословность—душа армии, ее сила и надежда. Но она вредна в офицерском быту, где на смену повиновению приходит корпоративное братство. Во флоте эту роль в известной мере выполняет кают-компания. Моряки мудро первую роль в кают-компании передали не командиру корабля, а его старшему помощнику. Ибо если капитан командует безусловно на мостике и будет «давить» еще за столом, то команда «перекалится» и заскучает. Это не значит, что в офицерском собрании после строевой дисциплины наступает пора панибратства. Как раз напротив. Раскованное братское собрание — великий экзаменатор офицеров на чувство такта, дистанции, нормы и чести. Собрания можно начать с батальонного звена. Все собрания рода войск объединяются в одно общество. Например, общество офицеров инженерных войск. Или общество офицеров воздушно-десантных войск. Они, кстати, могли бы стать зачинщиками. Как говорили в старину, «гвардию все недолюбливают, но все стараются ей подражать». Должно быть и общество офицеров медицинской службы. Вместе с десантниками и моряками могли бы начать объединяться и офицеры пограничных войск. Они могли бы создать, например, союз офицерских обществ державы. Каждое офицерское общество должно выдвигать своих кандидатов в народные депутаты, ибо каждое общество есть подлинно творческий союз, так как нет более творческой работы на свете, чем воспитание, и нет офицера не воспитателя. Такие же общества должны бы иметь офицеры гражданской авиации, промыслового флота, речного и железнодорожного транспорта и юстиции. Это сразу же оздоровило бы климат страны.

Были ли все эти годы пакта печать, наше телевидение, радио и кино с армией и народом на этом столбовом пути? Пусть ответит читатель. Когда-то к Сократу пришла знаменитая гетера Афин и сказала философу:

— Послушай, Сократ, вся Эллада знает, что нет в Афинах мужа мудрее, чем ты, по разве ты не согласен с тем, что я могу увести от тебя любого твоего ученика?

На что Сократ ей невозмутимо заметил:

— Что ж здесь удивительного? Ведь я тащу их наверх, а ты — вниз!

Вот вопрос, который должен ставить перед собой каждый из нас отдельно и совокупно и каждый день — собираемся ли мы в аудиторию, кооператив, артель, на завод, в редакцию или на заседание горкома. Молодежь требует ответственности, риска, напряжения, потому что хочет расти. И пусть молодежь не забывает, что, как сказал Герман Хессе, возраст существует только для бездарей.

Мы обманули детей и повели их той дорогой, какой повел злодей из сказки. Мы разрушили и художественное, и сыновнее сознание целых поколений, придумав, будто на свете существуют «молодежная проблема» и «молодежная музыка». Несчастен ребенок, если его проблемы не проблемы, его отца. Не менее несчастен отец, если его заботы не заботы его сына. Разрыв тем не менее произошел. Отцы не передали детям тысячелетних огней. Нет проблемы отцов и детей, есть только проблема отцов. Дети никогда не виноваты, ибо предают не они. Когда-то я начал создавать в Сибири мушкетерский клуб «Виктория» с единственной сверхзадачей — доказать, что на свете нет молодежной проблемы. Потому по уставу клуба в нем могли встретиться члены с десяти лет и хоть до восьмидесяти. Теперь мы воспитали своего родного, отечественного обалдуя, которому теперь уже под сорок, который убежден, что в природе может существовать «молодежная музыка». Обалдуй думает, что культура нечто вроде обуви и штанов, которые имеют возрастной размер. Он, бедняга, убежден, что предел политического счастья — это многопартийная система, что все, что на Западе, лучше, чем у него дома. Откуда ему знать, что после того, что пережили его отцы и деды, любой конгрессмен по сравнению с ними недалекий говорун. Кто ему объяснил, что преклонение перед «архисовременностью» — признак умственной деградации? Да кто ему это расскажет, если куда повыше его сидящие не понимают, что никогда не будет колбасы .в магазинах, пока общество учат экономисты, пока на первое место не будет поставлена совесть вместо брюха, ибо на свете нет ничего более убыточного, чем поглощенность рентабельностью? И нет на земле для страны большего позора, чем отдавать политую кровью землю в аренду земледельцам сопредельных стран. А зоны свободной торговли — это зоны изуверского понимания народного счастья.

Сегодня на вопрос, смогла ли Советская Армия сберечь драгоценные традиции русского воинства, ответ однозначен: традиции, несмотря на опустошительные годы репрессий и расстрелов, несмотря на застой и даже вопреки ему, сохранены и закалены, тому порукой, говоря словами Пушкина, — «боевое повиновение», проявленное в афганских горах и при смертоносных реакторах Чернобыля. Потому при разборе и публикации гулаговских дел народная армия и флот, надеемся, не останутся в стороне, проявят такую же высокую гражданскую доблесть и чистоту. Помним ли мы о том, что наемная армия — верный признак распада общества, даже если у этого общества компьютерами будут снабжены санузлы?

Офицерские собрания могут создать только сами офицеры. Если они будут ждать указки сверху, то это уже не будет подлинно офицерское собрание, а очередное полуказенное мероприятие. Без офицерской духовно-нравственной самодеятельности армия не живет.

Почему театр у нас омертвел и вряд ли кому-то удастся в обозримом будущем его гальванизировать? Да потому, что театр цвел, пока его подпитывали чистыми ключами тысячи самодеятельных кружков на просторах страны. Без любительства он замкнулся, профессионализировался и иссох. Узкая специализация есть неотвратимый эволюционный тупик. То же произошло с нашим спортом. Без миллионов мальчишек, самозабвенно гоняющих мяч или шайбу по дворам и пустырям, спорт не живет. До революции каждый русский пел три с половиной часа в сутки. В таком поющем обществе не могли не родиться великие поэты-певцы. Теперь человек те же часы не отходит от телевизора. Где тут запеть.

Потому оживить армию и флот могут только сами офицеры, и собравшись без подсказки. А чтобы союз офицерских обществ державы не был обособлен, первой после них свой союз должна создать милиция. В 1988 году погибли 263 милиционера. В память о них, обо всех, погибших на посту, должны милиционеры создать свое общество.

«Ни себе, ни другим не простим нерадения к добру,— говорил первый русский славист И. И. Срезневский. — Память добра защищает от забвения все истинно честное. Правда о зле необходима, но ее одной мало: она еще не влечет к добру, бог весть, истребляет ли и зло. А правдивая память добра... возбуждает соревнование, развивает силы, вызывает на жертвы. Дай нам поболее памяти добра». На Западе бытует старинная народная поговорка: поселись там, где поют. Кто поет, тот плохо не думает. Хорошо пел, а значит, думал веками наш народ. Даже в годы репрессий он все же пел больше, чем в годы застоя,— так еще сильна была перед войной мощь тысячелетней духовной инерции.

На Руси армия в своих высоких деяниях никогда не была силой только вооруженной, но прежде всего и силой культурной, носителем народной нравственности.

Пора собрать первую в своем роде конференцию, где встретятся композиторы, военные музыканты и политработники армии и писатели, чтобы выработать меры по сохранению тысячелетней традиции военной песни и духовой музыки. Это актуально, во-первых, потому, что древнее народное искусство испытывает тяжелые времена под натиском электрических децибел, и, во-вторых, сокращение армии — задача не механическая, а творческая. История напоминает нам, что хорошая армия не громоздкая армия и на поле боя малые войска чаще разбивали превосходящие по численности силы.

Победа приходит к тому, кто кроме совершенного оружия бросает на чашу весов умную организацию, т. е. военную культуру и дух, который внешне проявляет себя в песне и музыке. Сокращая армию, мы должны одновременно усилить культуру в войсках. Если армия и впредь будет экономить на культуре, она вряд ли справится с негативными явлениями в ней. Наша история дает впечатляющие примеры роли музыки в жизни армии и народа.

Ничто не придает нашей армии столько одухотворяющей силы, как песня и труба. Под звуки боевых труб и звон колоколов осенью 1380 года тремя колоннами из трех ворот Кремля вышла рать «за всю землю русскую на острые копья». На месте молебна — клятвы воинов — будет воздвигнут храм всех святых на Кулишках в память не вернувшихся с Куликова поля.

Через два года со стен Кремля ударят по орде Тохтамыша первые пушки и возвестят о рождении русской артиллерии.

Еще прибавьте сто лет, точнее, в 1479 году на открытии главного храма страны — Успенского собора, посвященного единству всех русских земель, грянул хор государственных певчих дьяков.

Тогда же из Кремля навсегда выбросили торг, и грозная твердыня, очистившись, была осветлена и озвучена и еще более стала походить на витязя в золотом шлеме.

Лгут советологи, которые кричат, что большевики прервали русскую культурную традицию. Даже при тяжких утратах народная армия сберегла традицию и душу. Хор государственных певчих дьяков поет и сейчас в Ленинграде. Он ни на один день не прервал пения и уже пятьсот лет озвучивает переломные вехи русской истории. Теперь это Ленинградская государственная академическая капелла, бывшая императорская. Глава американских советологов Р. Пайпс везде кричит, что у русских не держатся традиции. Напомним ему. Когда родились США, лучший в мире хор (а таковым он будет признан многократно) уже пел триста лет. Хор этот сопровождал русские войска во всех больших походах. Он родоначальник кантов — русских бытовых многоголосых песен, которые станут русскими военными строевыми песнями.

Иван Грозный страстно увлекался пением. Сам сочинял музыку для хора, а фальшивящих певцов колотил высочайшей тростью. Петр самозабвенно пел в этом хоре басом, а на парадах никому не уступал в юности места барабанщика. Этот же хор будет петь на торжествах в честь взятия Суворовым Измаила. Суворов скажет свое знаменитое: «Музыка удваивает, утраивает армию, с распущенными знаменами и громогласной музыкой взял я Измаил».

Чем сильнее и глубже историческая память, тем крепче связь армии с народом. Духовая музыка сопровождала все Октябрьские дни. Зримо это было явлено, когда в гранатный цех завода Михельсона в апреле 1918 года под звуки военной музыки вошли солдаты, чтобы принять первую присягу на верность революции. Ленин стал в первую шеренгу красноармейцев и произнес клятву со всеми. Потом он призвал в речи воинов и рабочих к железному революционному порядку и бдительности, напомнив, что, пока труженик занят перестройкой жизни и делает революцию, буржуазия всегда крадется к власти.

Духовая музыка сродни революционному пафосу, опа тяготеет к героико-эпическому складу и народна по своей первооснове. Не зря Иммануил Кант, величайший в мире знаток эстетики, любой музыке предпочитал духовую. Он знал, что духовая музыка, даже если захотеть, не может быть упаднической.

К чести армии и флота надо сказать, что в наше время, когда в основном в моде музыка для спинного мозга, только армия верна древней народной традиции духового оркестра и хора. Для военных оркестров писали Козловский, Бортнянский и Глинка, офицер-преображенец Мусоргский, майор Лядов, генерал Кюи, генералы Титовы, поручик сапер Мясковский, а капитан-лейтенант Римский-Корсаков десять лет руководил всеми духовыми оркестрами русского военно-морского флота. Нет, не прерывалась традиция отечественная, когда армия выступает как сила культурная!

19 марта 1814 года духовой оркестр Рязанского мушкетерского полка на господствующем над Парижем холме Монмартра взобрался на чердак ветряной мельницы, и грянул оттуда русский марш. Быть может, и прав был Наполеон, когда сказал, что русские побеждают благодаря своей превосходной музыке. На Париж были уже нацелены 84 русские пушки с высот Монмартра.. Но на оркестр Рязанского полка откликнулись вдруг оркестры всех других русских полков, и Монмартр, начиненный смертью, запел. Французы посчитали за благо выслать парламентеров, и русские полки торжественно вошли в Париж. В честь этого события сто следующих лет, до марта 1914 года, русские военные оркестры по всей стране, отмечали эту дату на всенародных праздниках. Сводным же оркестром дирижировали великие русские композиторы. Последним был Рахманинов.

В 1867 году на всемирной выставке в Париже оркестр русских кавалергардов попал в число лучших. Через тридцать лет такого же триумфа в столице Франции добился оркестр Преображенского полка. А в 1972 году агентство Франс Пресс сообщило: «Военный оркестр Министерства обороны завоевал Париж, имея в качестве единственного оружия музыкальные инструменты».

Вел это воинское соединение генерал Назаров, который прославился на Курской дуге в качестве командира воздушно-десантного полка. Выпускник консерватории, он добился разрешения оставить руководство оркестром Северо-Западного фронта и уйти в действующую армию после ускоренного курса Академии имени Фрунзе.

В ноябре 1941 года на параде в Москве на заснеженной Красной площади этим же оркестром руководил полковник Агапкин, создатель бессмертного марша «Прощание славянки». Не могут армия и флот жить без песни и музыки. Учреждения, заводы, фабрики, колхозы — словом, все структуры общества могут трудиться без музыки, а вооруженные силы не могут, ибо духовен базовый принцип их жизни.

Маршал Жуков основал в 1944 году институт военных дирижеров. Не было смысла делать из него потом факультет при консерватории — симбиоз довольно-таки нелепый. Несомненно, институт будет восстановлен в наше время оздоровления и перестройки.

Сегодня тысячетрубным оркестром на параде дирижирует генерал-майор Н. Михайлов, а руководимый им показательный оркестр Министерства обороны признан лучшим в мире. Особенно впечатляет, когда гремят четыреста труб сводного оркестра дружественных армий. Тогда музыка Вагнера сменяется «Богатырской симфонией» Бородина, а после «Половецких плясок» звучат «Богатырские ворота» Мусоргского.

Стасов под впечатлением победы оркестра русских кавалергардов в Париже писал: «Военные оркестры — проводники не только одной военной, но и всяческой музыки в массу народную, на улице, в публичном саду, в процессии, в каждом народном или национальном торжестве, кого же народ всегда слышит, как не один военный оркестр, через кого он и знает что-нибудь из музыки, как не через него... их везде много, им стоит только получить приказ, и они отправятся куда угодно». Добавим от себя, что они играют бесплатно, бескорыстно и от всей души, подтверждая свое кровное родство с народом.

И эта традиция пе прервалась. В середине тридцатых мы можем прочесть в статье «Духовики»: «Первые кадры советских духовых музыкантов формируются теперь в условиях Красной Армии, этой не только военной, но и большой культурной силы нашей страны».

Сегодня, когда чужеродное расслабленное бренчание вокально-инструментальных ансамблей уже порядком всем надоело, духовые оркестры вновь начнут набирать силу, ибо музыка, рожденная революцией, тяготеющая к площадям и паркам, народная и здоровая, должна стать музыкальным сопровождением перестройки. В отличие от рок-ансамблей духовиков даже при сильном воображении не представишь в темном подвале. Обратите внимание, когда военный духовой оркестр играет в парке, от него, как от крика петуха, разлетается в стороны все двусмысленное, фирмовое, расслабленное и чужеродное.

Час серебряных труб, воспетых еще в «Слове о полку Игореве», пробьет, и армия внесет еще одну лепту в возрождение народной традиции.

Вся сила армии — в верности родным основам. Как мы видим, память — это сила, и сила необоримая. Композитор М. Ипполитов-Иванов в тридцатые годы писал: «Красная Армия в нашем социалистическом строе является одним из сильнейших двигателей музыкальной культуры среди народных масс... Она может быть названа первым музыкально-подготовительным учреждением для народных масс».

Для того и дана нам «правдивая память добра», чтобы признать за нашей родной армией всенародную школу культуры, собранности, памяти и доблести. Каждый юноша стремится в военное училище, имея в глубинах сердца именно этот образ. Поможем же ему утвердиться в этом идеале, чтобы быть верным памяти интернационального братства по оружию всех народов нашего Отечества. Мы сможем выполнить свой интернациональный долг до конца, только сохранив верность родным традициям. Офицер должен быть хранителем памяти, если хочет, как говорил Суворов, быть «отцом победы», потому что память, говоря словами Мономахова поучения детям, есть «мужеское дело».

Когда-то в конце войны нынешний генерал-майор Н. Михайлов, мальчонкой, не дождавшись с фронта отца, пошел в военно-музыкальное училище. Сейчас, когда в стране миллион сирот, не следует ли при будущем институте военных дирижеров создать военно-музыкальное суворовское училище, набрав в детдомах одаренных ребят? С таким подходом к сокращению армии мы. будем и крепче в военном отношении, и здоровее морально. Дети в армии — это как улыбка войска. Мальчишки облагораживают суровый воинский быт и не дают взрослым коснеть. Дважды боевые оркестры наших войск возвестили о воцарении мира в Европе — весной 1814-го и весной 1945 года. Не пришла ли пора, объединив две эти весны, восстановить фестивали военно-духовой музыки, чтобы наши юноши помнили, говоря словами из «Марша Преображенского полка», музыку которого когда-то отбивали куранты Спасской башни: «Славны были наши деды!» К этому зовет нас «правдивая память добра», а истинно доброе парод и его армия запечатлевают в музыке и песне. Если еще звучит духовой оркестр и слышна хоровая песня на просторах страны, то обязаны мы этим сегодня в основном нашей армии и флоту.

Сходные идеи, видимо, пришли в голову и национальным наставникам, и простым людям Запада. Иначе чем объяснить, что сегодня на Западе и в Америке военная тема становится самой модной и захватила уже университетские городки Соединенных Штатов. Если пять лет назад никто не хотел видеть офицеров в университетских стенах, то теперь все колледжи наперебой требуют лекции по военной истории. Офицер стал вновь одной из самых чтимых национальных фигур, ибо в век кооперативов, трестов и коррупции только армия верна древнему идеализму. Наша печать так торопливо стала пачкать армию, как будто боялась, как бы эта мода «на военных», не дай бог, не пришла бы к нам.

Поэт князь Петр Вяземский, участник Бородинского боя, ближайший друг А. С. Пушкина, говорил, что политический облик позднего Пушкина можно определить наиболее полно как «свободный консерватор». «Свободный» — несет в себе пытливую и строгую готовность к свежим веяниям и переменам; «консерватор» — благородную верность родным устоям и Отечеству.

«Консерватор» — значит хранитель. Сегодня, думаю, пробил его час, когда нужно хранить устои, реки, леса, почву, озонный слой, семью и мир. «Свободный консерватор» — всегда «ревнитель» отечественной славы, но, главное, «свободный консерватор» всегда, как сказал офицер Лермонтов, «невольник чести», это пушкинский завет. Все утверждения этой статьи повисли бы в воздухе или были бы благими мечтаниями, оторванными от пота, крови, усталости, утрат армейской жизни, от суровой были афганских гор, если бы наш офицерский корпус за Гиндукушем утратил бы пушкинский завет. Но то, что произошло там в октябре 1988 года, напоминает чудо, которое способно обновить всю страну. Тысячи солдат отказались демобилизоваться до полного вывода наших войск. Отказались, чтобы уберечь от смерти и ран новобранцев.

Этот отеческий поступок двадцатилетних юношей невыразимо прекрасен. Во времена Александра Невского семьсот всадников (около нынешнего батальона солдат) считались большой княжеской дружиной. А тут много тысяч обстрелянных юношей. Становится стыдно за все плохие слова об армии, за те статьи и передачи, где не смогли увидеть света, который всегда хранил в себе офицерский корпус. К перевалу Саланг «афганскую» рать повели уже эти «невольники чести». Присутствие «октябрьских добровольцев» подняло нравственную шкалу всей армии, которой может гордиться страна. Теперь уже общество должно стремиться стать вровень с армией, ибо такую победоносную армию не видело даже наше государство за тысячу лет кровавого противостояния. Это не солдаты Альпийского похода Суворова, которые служили по 25 лет и были отборными профессионалами с единой верой. Это и не солдаты Жукова после поверженного Берлина. Тогда воевала вся страна, а на миру, говорят, и смерть красна. Такой тяжелой доли не выпадало нашему войску. И вдруг перед лицом почти равнодушного тыла, который заходится в наркотическом сладострастии от разоблачений, тыла, занятого импортом и дефицитом, «русские мальчики» вновь вернули нам «свет русского товарищества», о котором пророчествовал Тарас Бульба вопреки «мышиной натуре» (его же слова) модных поэтов, баловней застоя, которые впервые в нашей истории были не с действующей армией, а срывали хлопки за океаном.

Эти тысячи добровольцев, заслонивших «други своя», поставили всех «афганцев» в рамки старинной отечественной традиции, ибо в нашей истории после «кавказцев» Ермолова будут «болгары» Скобелева, потом «туркестанцы», а теперь в этот ряд воинов, сражавшихся всегда на рубежах нашего Отечества, вошли «афганцы».

Только политические пошляки могут сравнивать Афганистан с Вьетнамом. Даже наши злейшие враги в конце концов признавали прогрессивными действия России на своих южных рубежах, тысячу лет бывших источниками нашествий для нее. Вовсе не случайно именно по этим рубежам выросли казачьи линии, а сейчас расположены основные военные округа. Эти тысячи солдат, отказавшиеся демобилизоваться, и есть носители культуры, выше которой не знает пока земля. Так армия и культура слились на наших глазах, дав всем нам надежду на преображение.

Ни одна страна не дала бы забыть имен добровольцев Октября. Они были бы сведены в отдельное почетное соединение резервистов и заслужили бы чести пройти по Красной площади, как того требует отечественная традиция. Этой же награды заслуживают все офицеры-«афганцы», судьбой и присягой не помышлявшие о демобилизации, те, кто под пулями берег наших мальчиков, кто хранил традиции и сделал возможным поступок «октябрьских добровольцев».

По старым неписаным нормам воюющая страна дает всему миру как бы отчет и проходит экзамен, как она жила до первых выстрелов. Не скрывая ни одного недостатка, промаха и потери, мы можем высказать, что давно знают недруги: такой армии нет ни у кого. Во всех штабах мира знают, хоть и не трубят об этом, что сила армии при прочих равных условиях зависит от того, сколько идеализма в офицерском корпусе. Эта категория для многих наших печатных органов, увы, уже непостижима, и потому они заслуживают жалости. Присутствие наемников в армии, составленной из «профи», — вернейший признак необратимого распада и нечто противоположное идеализму и подвижничеству и, стало быть, подлинной культуре.

Когда Гоголь пророчествовал о явлении на Руси мужчин пушкииского светоносного типа, он имел в виду верных родине «свободных консерваторов», ибо за ними будущее, а не за леваками в импорте, которые перемигиваются с нездоровой частью Запада, мечтающей о «разгосударствлении» наших тысячелетних устоев. Сегодня, несмотря на социальную незащищенность, на тяготы жизни, переезды, к пушкинскому идеализму из всех категорий граждан ближе всех те, кто носит форму, те, кому «за державу обидно», — это прежде всего наш офицерский корпус, гарант мирной созидательной перестройки, которую ведет партия.

На протяжении всех этих записок Пушкин был нашим спутником, учителем и мерой, тот Пушкин, который начал с разрушительной западной вольтерьянской заразы, а кончил глубоким принятием всех родных основ православной культуры и погиб, защищая эти устои. Потому сегодня он наш эталон. Автор в этой связи относит и себя к разряду «свободных консерваторов» и гордится причастностью к этой пушкинской политической традиции. Пушкинский дух должен быть вновь, как при жизни поэта, прийти в офицерские общества и в офицерские семьи. Какой род войск первым создаст общество офицеров, тот первым возложит венок к памятнику Пушкину в Москве.

Будущее за «свободными консерваторами». И пусть каждый род войск в память о национальном гении создаст свой войсковой лицей, помимо суворовских училищ, которые должны иметь при себе все высшие военные училища. Ибо горе народу, который забывает, что в России де было и нет звания выше офицерского.

Народная душа таинственно и неожиданно проявляет себя, вобрав опыт тысячелетий, и чаще всего на переломе времен, как на древнем распутье дорог, голос этот звучит

в раздумьях молодых ратников. Пришло письмо как-то из Афганистана исполнительнице «Слова о полку Игоревен на древнерусском языке Юлии Малышевой от солдата О. Г. Щербинина. Когда войско углубилось в другие пределы, он вспомнил невольно другой поход: «Когда за спиной Буг и удалялся разрезающий вечернюю темноту штык на холме мемориала Брестской крепости, в памяти отдается грустью древнерусское: «О, Русская земле, уже за шеломенем еси».

А здесь, за Гиндукушем, в поле дальнем, но незнаемом, эта тема еще ближе. «Ночь грозою стонала, темная, птицы, звери всполошилися. А поверх дерев — неистовый кличет Див, велит прислушаться землям дальним и незнаемым»...

А ведь это про нас! Здесь большие белокрылые орлы, которые порой мешают летать вертолетам, а вороны — громадные, черные, им, может быть, по триста лет, в России таких не увидишь. А душманы «непроезженными тропами» пытаются отбросить вспять Историю... «И течет печаль глубокая по Руси рекой обильной». Я пытался прочитать «Слово» в подлиннике, но это оказалось мне не под силу. А «Слово о полку Игореве» должно быть таким, как оно есть. Оно должно звучать на старорусском языке, без знания которого ни один человек не может считать себя вполне образованным. А более всего это относится к офицерскому корпусу, из среды которого родилось когда-то «Слово о полку Игореве». Первый курс любого военного училища должен начинаться с этой великой воинской песни и звучать на старорусском языке, которому надлежит быть в учебной программе. Дореволюционные военные училища так и не доросли до истинного понимания родных традиций. Эта задача нашего времени, без решения которой вся перестройка в армии будет очередной казенной кампанией.

Япония свое промышленное тотальное наступление начала не с технологии, а с японского языка и «японизма». Если, к примеру, военные кружки наших воздушно-десантных войск начнут офицерские собрания с чтения «Слова» на старорусском языке, а затем одновременно с этим изучение истории государства Российского, да с непременным внедрением в строй старинных солдатских песен и изучением традиций русской офицерской этики, то можно быть уверенным, что неуставная нечисть исчезнет как дым. Ни в одной армии нет института политруков. Возможности этого института безмерны, если зачинщиками всех новых начинаний будут политруки. «Слово о полку Игореве» обладает мощным и обновляющим духовным потенциалом, ибо эта песня — святыня сразу трех братских народов: русского, белорусского и украинского. Эта песня — завет первых правороссов времен киевского единства. Пробил час нового единения, час «русского товарищества», о котором пророчествовал неукротимый и благородный полковник Тарас Бульба.aa