«Джентльмен обыкновенно живет в деревне» — так начинается, говорят, одно из самых известных в Англии руководств для «настоящих мужчин». Почему для британских верхов, столетиями неторопливо отбиравших нормы в кодекс поведения и жизни и показавших исключительную классовую выживаемость и гибкость, деревня и аристократизм оказались сопряжены и неразрывны до сегодняшнего дня? И сейчас загреби хоть миллионы, но, если ты не ковыряешься на своем клочке земли и у тебя нет дома и живности, никакие деньги не смоют с тебя облика выскочки и разбогатевшего деклассированного чужака.

Когда это началось?

Облагораживание земли было главным, что внесли в историю молодые народы Европы, пришедшие на смену античности.

Владение землей стало главным признаком знатности.

Что общего между много раз осмеянным деревенским увальнем и джентльменом?

Прежде всего деревня с ее укладом, сезонами, рассветами, работой, требующей долгого дыхания, нечто генетически чуждое выскочке — земля проверяет на подлинность человека.

Английское дворянство не зря лучше континентального приспособилось к буржуазности, оно знало всегда цену деньгам и обладало, значит, незамутненным инстинктом власти. О том, что земля — основа богатства и достоинства, именно богатства и достоинства (у буржуа деньги и честь ходят врозь), английское дворянство знало всегда. Даже «леди» в своем первом и точном звучании означало на заре истории германских племен «женщина, пекущая хлеб».

Великого Либиха они не привели бы в отчаяние своей непутевостью, как русские помещики, о которых он писал в письме профессору Петровской сельскохозяйственной академии П. А. Ильенкову: «Русское земледельческое дворянство должно же понять, что ему необходимо запастись сельскохозяйственными знаниями, если оно не хочет идти навстречу верной гибели».

Неуважение к земле гибельно для любого господствующего класса.

Нам, унизившим высокое понятие «деревня» в своем обыденном сознании (а оно имеет решающее значение) и принявшим эстраду за культуру, трудно вновь повернуться лицом к земле и основам, но придется — предостережение Либиха не теряет силы.

Островная психология англичан, закаленная беспощадным отбором на острове, видимо, способствовала тому, что в складках их сильной памяти была запрятана не только эксцентричность, до которой падки составители журнальных смесей па континенте, но и отпечатки глубоких и длительных народных переживаний. Там же укоренилась и стала частью психики идея о том, что сила и благородство не во внешних знаках иерархического ранга, а, что важнее, в знании своего места на общественной ступени; иными словами, верный признак благородства — это сознание, что достоинству есть место на любой ступени, а недовольство своим социальным местом вместе с завистью и раздражительностью — признак низменной натуры.

Благородство в сознании уникальности любого социального места.

Не станем ни иронизировать, ни шарахаться от знаменитого кодекса правил чести только потому, что оп выработан не в наших обстоятельствах или принадлежит высшему классу. Попади нам в руководство строка «джентльмен никогда не лжет», не воспримем же мы эту мораль враждебной нам. Сейчас будет речь идти о земле, а деревня не переносит одномерности, схемы и волюнтаризма, как мы убедились на горьком опыте.

В основе сельской жизни — здравый смысл, ибо там от стебля травинки и до коровы всюду человек имеет дело с живым.

Но, спросите вы, к чему здесь Альбион, кодекс чести, деревня и Либих?

И в самом деле, записки эти пишутся в ставропольской станице, куда я приехал вновь с промежутком в восемь лет. Первый вариант записок не был опубликован, но станица Григорополисская с ее ученической бригадой не давала покоя. А что до кодекса благородства и коровников, то взаимосвязь прямая. Вся культура наша вышла из деревни. Мы все ее дети и часто неблагодарные, как бывает с блудными детьми, забывшими истоки. «Буржуа» — по-русски «мещанин». А «мещанин» — от слова «место», то есть «город» по-старинному, по-украински и сейчас город — «мисто», польское «място». Последуем призыву известного поэта Жемчужникова: «По-русски говорите ради бога! Введите в моду эту новизну».

Так давайте же вернем горожанину его первоначальное имя «мещанина», хотя бы тому горожанину, который стал плевать на деревню, то есть на свою колыбель, на истоки, на прошлое.

Наша культура, как и европейская, вся деревенская.

Все песни, все былины, вся музыка, все нравы и устои родились на сельских просторах и хранились по усадьбам, дворам, теремам и избам. Рыцарский кодекс, и сегодня составляющий основу всей нравственности, отлился в деревенских усадьбах и крепче всего держался не в роскошных палатах и замках, а в среде бедного дворянства, тому порукой отважный и бедный мечтатель с плоскогорий Манчи по имени Дон Кихот.

Русская культура не деревенская, строго говоря, и не городская, у нее есть точное и собирательное имя — это культура усадебная.

Для кого пишутся эти строки? Для станичных ребят с русского юга, для членов ученической бригады. Это ради них я приехал сюда вторично и из-за них не опубликовал первый, говоря по-старому, извод записок. Когда я увидел их неутомимость на поле, их мозолистые детские руки, мне стало неловко отписываться даже одой в их адрес. Надо бы попробовать дать им самое главное, чего они, как мне тогда показалось, лишены, а именно: доказательства благородства их социального выбора. Чтобы они навсегда осознали, что город сближается с деревней, потому что это надо городу. Деревня проживет худо или бедно без города. А город без деревни не проживет. Это на уровне физической выживаемости. Но есть еще у деревни одна ипостась.

Чем больше в городе деревни, тем город прекрасней.

Деревня живет в городе прудами, парками, цветами, лужайками, водой, травой, пением птиц. Без деревни города становятся тем, как воспринял их Бунин с его строгой нелицеприятностью. А в его пору русские города были еще полны усадеб на две трети. Но именно он увидел то, к чему мы успели, увы, привыкнуть. Бунин же сопоставлял новые кварталы с укладом городских усадеб: «Отвратные в своем даже внешнем безобразии и в своей тесноте города, стоящие на гигантских клоаках и непрестанном грохоте». Те «отвратные» кварталы, которые в 1913 году вызывали ярость Бунина, теперь, увы, являются украшением всех городов. Что бы он сказал, увидев слепые и голые типовые жилмассивы «спальных районов». Иван Бунин знал деревню, как никто в России. Он любил ее строгой любовью без фальши и нынешней всхлипывающей чувствительности.

Каждый вечер в пойме Кубани в колхозном особняке-гостинице пробую перенести на бумагу неостывшие впечатления дня, которые перемежаются невольно с воспоминаниями о прошлом края, взятыми из книг станичной библиотеки и из бесед со старожилами.

Ставропольский край сам размером с Францию. Путь от Петербурга в Тифлис проходил когда-то через Москву, Тулу, Воронеж, Ставрополь, далее по пути Александровское, Георгиевск, Минводы, и затем Военно-Грузинской дорогой в Тифлис. Здесь проезжали Пушкин, Лермонтов, Л. Толстой, А. Бестужев, А. Одоевский. Начальником штаба Кавказской линии был генерал П. И. Петров — родственник М. Лермонтова. У него и останавливался поэт в 1837 году. Сюда шли офицеры для службы в Кавказском корпусе, самом тогда боеспособном, независимом и образованном в русской армии. Их нарекли кавказцами. Названия этих мест западают нам в сердце с детства. Мы носим их в себе, часть нашего духовного склада, не думаем об этом, а побывав здесь, вдруг чувствуешь, как всплывают в памяти дорогие имена и строки,

Вот отрывок из «Путешествия в Арзрум» с пушкинской магией слов, простых и вечных: «В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры тому ровно за девять лет. Они были все те же, все на том же месте. Это — снежные вершины Кавказской цепи».

В хорошую погоду на горизонте можно различить вдали двуглавую вершину Эльбруса. Показал мне ее главный агроном колхоза «Россия» Соловьев Михаил Гаврилович. Подите по его имени, фамилии догадайтесь, что Соловьев природный болгарин и прирожденный агроном, у него, как у доброго болгарина, эти два начала неразрывны. Он показал на Эльбрус и, как о чем-то естественном, заметил, что его родной брат недавно спустился с вершины Эльбруса в долину на дельтаплане. Я было хотел узнать подробности, но Соловьев перевел беседу на любимую им тему земледелия. Михаил Гаврилович дельный агроном, с лирико-философским отношением к земледелию, то есть отношением наиболее редким и самым продуктивным в мире, ибо он вносит в сельский труд главную составляющую земледелия — красоту, а последняя немыслима без трудолюбия и духовной дисциплины.

В станице по традиции главные специалисты колхоза закрепляются за классами в качестве шефов. Соловьев в таких случаях выбирает первый класс, но зато ведет его уже до выпуска из школы. Он любит ходить по полям с малышами. Как истинный философ, он легко великие нормы земледелия переводит на язык, доступный первоклассникам. В таких случаях обе стороны в восторге друг от друг. По проселкам между посевами шагает высокого роста мужчина, окруженный радостно-пытливой гурьбой ребят. Соловьев говорит по-русски свободно с легким балканским акцентом. Он показывает на поле и спрашивает, нет ли в посевах огрехов, прямы ли рядки. Дети дружно подтверждают. Отделены ли края полей от дороги?.. Ведь школьные тетради тоже делаются с полями, не правда ли? Вы же уже кончаете первый класс. Дети, найдите этикетки на краю поля и прочтите фамилию бригадира или звеньевого. Нет ли среди вас тех, кто знает их? Может, они чьи-то родственники или соседи? Нет ли на поле сорняков?.. Дети, вы любите розы?.. Хор голосов отвечает: да!..

Соловьев говорит обо всем чуть загадочно и доверительно. Ребята вслушиваются в его интонации.

— А если посреди хлебного поля растет роза, надо ли ее вырвать?

Дети переглядываются. Думают.

— Вам жалко розу, не правда ли? — угадывает Соловьев. — Но вы должны научиться порядку и культуре. Знаете, что такое культура? Это когда каждый знает свое место. Роза пусть растет в цветнике, а не в пшенице. Когда не знаешь своего места, то и роза может стать сорняком.

Волнистое поле перед вами или оно хорошо выравнено? Мастера пропашных ряды как струну вытягивают. Если вы посмотрите на наши поля с высоты птичьего полета, то не сможете оторваться. Вы в первом классе, значит, вы тоже наши всходы, как подснежники. Помогаете маме в огороде?

Малыш серьезно отвечает:

— Я с мамой сажаю картошку. Мама луночки роет, а я клубни бросаю.

— Сколько ты бросаешь клубней в лунку? — спрашивает агроном.

— Если маленькие клубни, то две бросаю в лунку. А большую так и одну.

— Молодец! Это называется нормой высева. Любишь печенную в золе картошку? Я тоже в детстве любил.

— Как выглядит пшеница, ребята?

Она усатая, — говорят первоклассники.

— Правильно теперь вы будете говорить не усатая, а остистая. А та, что без усов, — безостая. Поле, ребята, должно быть таким же красивым, как красиво в хорошем доме: подойдешь к крыльцу и невольно чтоб захотелось ноги вытереть.

— Я, — говорит мне Соловьев, — проповедую детям любовь к живому. В земледелии все должно быть целесообразно и красиво, а если еще и сделано просто, то это уже просто гениально. Малышам я даю образ родного поля. Пусть им в душу западает красота. Мы-то с вами знаем, что в прямых рядах можно посеять не те семена, верно? Поле-то может быть ровным, но это вовсе не значит, что оно вспахано вовремя и на должную глубину, так?.. Красивая этикетка не скажет нам, умен ли севооборот, разумно ли чередуются культуры. Понятие культуры включает и ум, и совесть. Последнее, пожалуй, важней. Поле должно быть красивым, но не все то золото, что блестит, — так поговорка звучит русская. Это диалектика... Об этом я расскажу детям позже. Сейчас главное — воспитание души через образ родного села и поля. Воспитание красотой, и обязательно через родной дом, через опыт ребенка в семье с папой и мамой, с братьями. Все должно пройти через сердце.

Я сказал Соловьеву, что его воззрения на воспитание очень близки с мыслями нашего замечательного поэта Василия Жуковского, быть может, самого великого педагога в истории нашего Отечества. Он был учителем не одних только Пушкина и Гоголя, хотя и этого достаточно для величия. Жуковский был прирожденным наставником, мало сказать, он был как бы воплощенной душой педагогики — этот учитель царей и поэтов. Жуковский любил детей и всю жизнь подвижнически им служил, Я пообещал Соловьеву на другой день принести два знаменитых перевода Жуковского из Хебеля без которых не обходилась когда-то в России ни одна детская хрестоматия. На этих стихах выросло несколько поколений россиян. Михаил Гаврилович, прочитав, онемел от восторга и удивления. Он сказал:

— Каждый ребенок и каждый агроном должен знать их. Мой отец в Болгарии не знал о Жуковском, но учил нас тому же самому. Отсюда наша любовь к земле и верность.

Первое стихотворение называется «Овсяный кисель», привожу его целиком как составную часть этих записок и одну из глав.

Что помогло Жуковскому сделать перевод Хебеля глубоко народной, поэтической песней, одухотворившей сельскую жизнь? Это и есть наставничество в его наиболее высоком проявлении, та незамутненная любовь к детям, которая рождает песню без единого книжного слова и приводит в волнение опытного агронома из казачьей станицы. Пушкин и здесь нам советчик и приоткроет тайну имени поэта. Он говорил с непосредственностью и глубиной ребенка: «У Жуковского небесная душа! Всякий раз как мне придет дурная мысль, я вспоминаю, что сказал бы Жуковский, и это возвращает меня на прямой путь».

Может, и нам он пособит и выведет к нашей деревне; нашей колыбели, поможет выйти на «прямой путь». Дорога столбовая нами утеряна, а отыскать ее для нас, как быть или не быть, ибо она теряется, как сказал бы Пушкин, в «дыму столетий», в росистом утре русской жизни. Мы вновь выйдем на большак, будем неуязвимы, коли облагородим, как наши предки, земледельческий труд и придадим ему высочайший социальный ранг. Конвейер, электроника и автоматика приведут со временем, и оно, это время, близится, к тому, что физический труд, а особенно труд на земле, станет привилегией. Людей становится все больше, а земли возделанной — все меньше и меньше. Не придется ли переосмыслить изречение рыцарских времен: «Нет сеньора без земли»?

Как знать? Не дожидаясь этого часа, мы уже сегодня можем сделать многое, чтобы причастность к земле воспринималась юношами как высокий жребий, заменить который не могут никакие соблазны городов. Это понимали и Пушкин, и Жуковский, и Ломоносов, и Менделеев. Последний получал у себя в Боблове урожай ржи в 60 центнеров с гектара. Такого урожая ни до него, ни после никто в мире не получал. Вот такого «сеньора» и ждет земля. Студенты Петровской сельскохозяйственной академии практиковались в Боблове каждое лето. Дмитрий Иванович Менделеев был великим деревенщиком. Такие люди — редкие светочи и удача в любом народе. Теперь вспомните, сколько раз вы читали стенания о том, что пора восстановить дом Блока по соседству в Шахматове? И припомните хотя бы раз, чтобы кто-то призывал восстановить Боблово и его великое поле. Это все оттого, что в «области балета мы впереди планеты всей», как поется в популярной песне. Годы красные пропели, оглянуться не успели...

Раньше говорили: делу время, потехе час. Сейчас мы перепутали культуру с развлечением. Отделы культуры в районах стали отделами зрелищ, то есть все той же потехи. И здесь, в гостинице, вечером включишь телевизор — пляшут или на гитарах наяривают, утром включишь — опять гитары, днем — то же самое. Перекрутишь на другую программу — и там дергаются или завывают, по-заморски вещают чревами. На селе смотрят эти программы особенно впечатлительные девушки, и безысходная тоска их охватывает, и злоба на коровник, и на поле с табличками, и на деревню родную. Они фанатично начинают стремиться вон отсюда куда глаза глядят, только вон.

Ведь посмотрите, в столицах поют и пляшут. Сбегают в чистую контору, переберут бумажки и снова за гитару, а более всего обидно, что поют по-чужому, манерней, потому втройне привлекательней. Куда ни кинь — одни гитары. Камень бросишь — в гитариста угодишь. И чему они радуются? Что празднуют? Невдомек крестьянину. Он же не знает, что ансамблей расплодилось столько, что впору менять поговорку — один с сошкой, семеро с гитарой. Ему кажется: так живут все, кроме него, брошенного и забытого в сельской глуши. Спустился вниз, на кузню, а там буфетчица, растревоженная дрыгающим телевизором, с невыразимой ненавистью к селу говорит мне: «Умру, но не позволю, чтобы моя дочь жила в станице. Пусть едет в город».

При въезде в станицу вас встречает щит с надписью: «Колхоз «Россия» — родина ученических бригад». На Ставрополыцине их 360.

В этих полевых школах проходит выучку девяносто тысяч школьников. За тридцать три года, с тех пор как существует движение, через бригады края прошло девятьсот тысяч ребят. Четыре бригады Ставрополья стали лауреатами премии Ленинского комсомола.

Сейчас по стране у григорополисской ученической бригады уже три миллиона последователей.

Станица — родина великого почина, ибо те три миллиона — это будущее нашего отечественного земледелия, потому так важно все, что происходит у родоначальников, у правофланговых движения.

Две трети механизаторов Ставрополья прошли школу ученических бригад. В будущем влияние бригад на жизнь села будет возрастать. Колхоз «Россия» лидирует среди четырехсот хозяйств земледельческого края. Здесь же возникла первая в стране комплексная бригада. В армии умнее поступили, когда понадобилось выделить одно соединение, — его назвали или «Отдельным», или «Ударным», или «Особым». Все слова ясные, коренные и русские. С шестидесятых годов вдруг все стало «комплексным» до убожества. Обед в столовой «комплексный», бригада «комплексная», программа воспитания «комплексная», не совокупная, животноводческий тоже «комплекс», вплоть до «территориально-производственного комплекса».

Это умственное обеднение речи — следствие, видимо, более серьезных причин. Но засорение языка достигло уже предела, и пора объявить общенародную войну загрязнению духовной сферы. Колхоз здесь вовсе не при чем — это часть загрязнения, которое несет город. Извините за отступление, но это в теме нашей беседы. Детям нужны чистые истоки. В колхозе «Россия» возникли и первая в стране птицефабрика, и первый промышленный механизированный ток, и первый свинокомплекс. Вы же видите: нет спасу от комплексов. Так недолго и закомплексовать. Раньше других здесь внедрено беспривязное содержание коров. Привязать корову к кормушке на всю ее жизнь, кормить и доить — эта идейка не могла родиться в деревне. В ней есть что-то асфальтобездушное, что-то от плантации или от конвейера и машинного сознания. Отказались, правда, не из жалости к живому, а потому что подсчитали, что свобода продуктивней — природу не перехитришь. Одомашнивание тоже имеет пределы. Есть своя историческая закономерность в том, что первая бригада возникла на русском юге, здесь, в казачьем краю, каждая пядь которого полита потом и кровью русской вольницы, заслонившей собой «русские украины». Первыми почувствовали, как слабеет связь с землей у молодежи именно здесь, и не ударились в стенания, а начали действовать. Сейчас в бригаде дети первых членов бригады.

Еще год, другой, и школа Григорополисской станицы отметит 90-летний юбилей. Это хороший возраст. Но самый бурный день своей жизни школа, пожалуй, пережила в 1979 году, когда скромная сельская школа вдруг осознала свой вклад в педагогику страны.

На правом берегу быстрой Кубани раскинулась людная и богатая станица Григорополисская. Много перевидела станица за двести лет, с тех пор как возник на Азово-Моздокской линии передовой казачий редут Григорополис, но радостней и многолюдней праздника, чем летом того года, не припомнит никто. Станица праздновала четвертьвековой юбилей своей ученической бригады. В пойме Кубани, на старых полях этой бригады и на склонах старицы, собралось тогда десять тысяч станичников и гостей со всех концов страны.

В 1954 году сто десять учеников местной средней школы, назвав себя девятой бригадой (в колхозе «Россия» было восемь бригад), вышли на отведенные им колхозные поля. Никто тогда не предполагал, что эти ребята станут родоначальниками общесоюзного движения и что четверть века спустя у них будет три миллиона последователей. Поэтому юбилей бригады был не только праздником станицы и даже не праздником Ставропольского края, а, по существу, всей страны. В Григорополисскую съехались академики, министры, педагоги, общественные деятели и, разумеется, ученики из производственных бригад со всей страны. Много было гостей именитых, но одно имя передавалось из уст в уста. Выступления его ждали. С волнением выспрашивали друг у друга: правда ли, что он здесь? будет ли говорить? А когда он вышел, говорить ему не дали. Овации было невозможно остановить. Он постоял среди грома рукоплесканий и молча отступил.

Это был первый председатель колхоза «Россия» Лыскин Николай Фадеевич. Колхоз «Россия» не намного старше ученической бригады. Оп возник после объединения восьми колхозов станицы — отсюда и восемь бригад. Под стать станице да колхозу «Россия» оказался председатель Лыскин Николай Фадеевич — выдающийся хозяин, человек смелый, с размахом и характером подвижника. И сейчас станичники в трудную минуту приговаривают: «Эх! Вот Лыскин бывало...» Николай Фадеевич — любимая легенда григорополисцев. Здесь Лыскин стал Героем Социалистического Труда. Отсюда уехал поднимать другое хозяйство — в Калужскую область. Не раз, бывало, роптали станичники на крутой нрав Лыскина, зато теперь они даже его прежние промахи с любовью превращают в достоинства, как это бывает только с кумирами.

Так или иначе колхоз «Россия» поднял Лыскин. Он же стоял у истоков ученической бригады. Каждый день в пять утра Лыскин был уже на школьном поле в пойме Кубани. Там ребятам отвели двадцать два гектара. На десяти гектарах школьники засеяли полевые культуры и закрутили десятипольный севооборот — по культуре на гектар. Остальные двадцать пошли под овощи, по два гектара на поле. Здесь ученики ввели шестипольный севооборот. Выделили им четыре трактора да две дождевальные установки. Вырыли мальчики вдоль канала колодцы, утопили в них заборные шланги дождевалок и пошли орошать свою кукурузу, пшеницу, ячмень, тыкву, свеклу да подсолнух...

Урожай уродился на диво. Да вот беда — места мало. Технике негде развернуться. Только ребята на комбайнах войдут в ряд, а поле, глядишь, кончилось. Много ли надо комбайну, чтобы убрать десять гектаров зерновых на школьном поле? Пожаловались Лыскину. Он засмеялся и говорит: «Я вам нарежу десять полей по десяти гектаров, чтобы не скучали!» И нарезал. А перед тем премировал ребят инструментами для духового оркестра да грузовой машиной. Любил Лыскин людей, к работе охочих.

Сегодня средняя школа № 2 награждена орденом Трудового Красного Знамени, она лауреат премии Ленинского комсомола. Все эти награды, и звания, и слава заслужены и добыты в буквальном смысле учениками и педагогами в поте лица своего. Однако справедливость требует отметить, что с первого дня бригаде в школе повезло с председателем, повезло с колхозниками, повезло вообще со станицей. Говорят: каков настоятель, такова и братия. Каков колхоз, такова и ученическая бригада. И соавтором этих везений был все тот же Лыскин. Лыскин сажал сады, закладывал виноградники, построил техникум, училище производственно-техническое, запускал новые производства, воодушевлял станичников, торопил их, подстегивал. Ни себя не щадил, ни других. На волне общего подъема зародилась идея ученической бригады.

Это он приучал станичников смотреть на вещи широко (не скупиться на воспитание), мыслить государственно. Колхоз вложил уже без Лыскина два миллиона рублей в строительство новой школы.

Вот с этих пор григорополисцы уверены, что колхоз непросто носит имя «Россия», и осознают себя не только частью России, но, как говорил тогдашний секретарь парткома колхоза В. Мирошниченко: «Мы та же Россия, только в малом масштабе». А Виктор Григорьевич Мирошниченко знает свой колхоз. Он наитипичнейший григорополисец. Отец его погиб на фронте. С 16 лет он в колхозе работает, если не считать четырех с половиной лет службы на подводной лодке. За руководство первой бригадой получил в свое время орден Ленина.

Я намеренно уделил внимание и колхозу, и председателю, и парторгу. Добавлю, что нынешний председатель Врана Вольдемар Францевич из старой лыскинской гвардии. Николай Фадеевич приметил Врану, когда еще на практике здесь был студентом. Глаз у Лыскина пронзительный на людей, и он не позволил, чтобы Врана после защиты диплома распределился не в «Россию».

Главная идея ученической бригады — в ее содружестве, согласии, связи с колхозом; в неразрывности интересов хозяйства и школы — залог успехов. Это магистральный путь для всех ученических бригад. Сейчас много говорят и пишут о их будущем. Одни ратуют за автономию школьного поля, другие предлагают идти по пути экономической самостоятельности, выделения бригады в некую хозяйственную единицу, приводят в подкрепление своей идеи экономические выгоды. Однако нередко то, что прибыльно экономически, убыточно нравственно. Задача школы не изучать конъюнктуру рынка для ловкого сбыта продукции, ее задача — формирование личности, расширение духовных горизонтов человека. Нет-нет да и появляются теперь сообщения об удачливых директорах школ, ученические бригады которых работают рентабельно и своими доходами укрепляют экономическую базу родной школы. На деньги, заработанные детьми, покупают оборудование для школьных кабинетов, кинопередвижки, а то и собственные телеустановки.

Сбывают продукцию порой далеко за пределами школы. Одни выращивают на продажу цветы, другие — саженцы тополей, третьи — гранаты. Может ли такой специализированный школьный участок быть прибыльным

Достаточно спросить любого оборотистого частника, и он с воодушевлением даст утвердительный ответ. Но может ли перейти на хозрасчет настоящее школьное поле? Григорополисцы считают это нереальным, а направление такое вредным. Есть десятки серьезных полевых работ, на которых категорически запрещено использовать труд школьников. Значит, школьное поле, если будет прибыльно, то опять же за счет колхоза. Кто будет платить агроному, шоферу, трактористу, кто выплатит за амортизацию оборудования, за горючее и запчасти и многое другое? Зачем противопоставлять труд школьников труду колхозников — отцов и матерей? Ведь если школьники могут девять месяцев хорошо учиться, а за три летних месяца получать такую же прибыль на своем поле, как их родители за двенадцать месяцев на своих нолях, то это абсурдная ситуация. Или родители бездельничают, или школа ведет прямо-таки фантастическую бухгалтерию. Говорят, если перевести ученическую бригаду на хозрасчет, она станет для детей школой деловитости и приучит их к реализму и рачительности. Во-первых, это направление находится в стороне от магистральных задач школы, а во-вторых, коли полный хозрасчет немыслим (и любой объективный специалист это подтвердит), то такой хозрасчет научит ребят только извлекать прибыль за чужой счет и, что еще хуже, за счет родного колхоза.

В нашей стране крестьянский труд никогда не воспринимался народом как способ извлечения прибыли. Земледелие у нас в стране издревле было способом бытия с целостным воззрением на мир. Отношение к земле не денежно-товарное, а сыновнее. Земледелие — наиблагороднейшее из человеческих занятий, идея которого вылилась еще за тысячелетия до христианства в емкую и всеобщую заповедь наших предков: «Кто сеет хлеб — тот сеет правду».

Сегодня сеют хлеб и те, кто варит металл, конструирует машины, создает химию, сидит в лабораториях, запускает станки, учит детей, поднимается на кафедры. Потому-то он «всему голова», что рождается хлеб как совокупный продукт общества. Значит, всякий, кто честно трудится сегодня, «сеет хлеб».

А коли речь зашла о прибыли, то григорополисцы не обходят этой проблемы, считая прибыль неразрывной с качеством труда, а значит, с добросовестностью. Видите опять нравственная категория — добрая совесть.

Они считают, что прибыль надо искать не на высокотоварных специализированных школьных делянках, а на больших полях колхоза в совместном труде со взрослыми. Конкретно это означает, что 583 гектара, выделенные в те годы колхозом школе, должны приносить прибыль, и обрабатываться они будут в основном школьниками (подчеркиваю — в основном) при обязательной помощи старших, сообща, коллективно, всем миром, и, разумеется, колхозной техникой, а не школьной. Таким образом, школа приучает своих воспитанников к большим полям, широкому захвату, раздвигая с детства горизонт и поступь, прививая вкус к фундаментальным культурам, и прежде всего к хлебу, который и в самом деле «всему голова». Дети познают на этих полях, что родная почва выше нормы прибыли, выше расчета, находится за пределами любого счета — она бесценна.

Григорополисцы стали родоначальниками ученических бригад в нашей стране. Треть века они с честью выполняют роль правофланговых многомиллионного движения. Сегодня ставропольцы полны решимости придать этому движению на новом витке новый мощный импульс, новую организацию, углубить программу, сделать ударение на историческом самосознании.

Все новое, что рождается сегодня в ученической бригаде, вырастает из накопленного опыта и традиций. Григорополисцам есть что взять с собой в новую дорогу. Прежде чем рассказать о завтрашнем дне, еще раз вспомним то лучшее, что выработали станица, школа и ее ученическая бригада. Первое, что бросается в глаза, когда углубишься в историю бригады, это глубокая взаимосвязь поколений, традиций, некая добротная устойчивость людей, крепко стоящих на земле, неразрывность бригады со станицей, школы с колхозом, старших с младшими — словом, для всех почти явлений здесь подходит слово «связь». Все старшеклассники в школе проходят через ученическую бригаду. Большая часть выпускников возвращается в станицу после вузов. Сегодня в колхозе работает пятьсот выпускников школы. И это не считая тех, кто учительствует, врачует, служит в учреждениях, то есть тоже не потерял связь с родной станицей.

Один из зачинателей бригады — преподаватель биологии и химии Геннадий Семенович Данилов. Здесь родился, учительствует уже тридцать пять лет. Практику полевую проходил у отца, тоже биолога и учителя еще

до войны. Выращивали тыкву, огурцы, свеклу и кенаф. Отец Семен Иванович родился здесь и проучительствовал сорок два года. Дед учил казаков Григорополисской станицы игре на духовых инструментах. И дед родился в этой же станице. В общем, их семья сто пятьдесят лет учительствует в родной станице. Дети Геннадия Семеновича пошли по стопам отца, теперь дело за его внуками. Вот какие глубокие корни у ученической бригады!

Не буду перечислять дипломы, аттестаты и золотые медали ВДНХ, полученные учениками бригады, как не буду упоминать о медалях, завоеванных на всероссийских и всесоюзных турнирах юных животноводов. Это перечисление заняло бы слишком много места. Замечу лишь: 196 опытов провела бригада по заданиям дюжины авторитетных научно-исследовательских институтов страны.

Три года руководил бригадой Андрей Панин. В юбилейном году он закончил школу и передал эстафету новому бригадиру — восьмикласснице Светлане Паршиной. Едва приняв бригаду, Андрей Панин заявил с трибуны Всесоюзного слета трудовых объединений школьников, и заявил твердо и звонко: «Человек растит хлеб, а хлеб растит человека. Я буду земледельцем!» Судя по тому, как он ловил возвращающихся вечером с поля товарищей и жадно спрашивал обо всем — что пололи? готова ли техника к жатве? чем кормили на стане? — видно, что бывший бригадир вернется с дипломом в станицу.

Родители большинства учеников сами прошли через ученическую бригаду. А те, кому не довелось учиться в ту пору в школе, обучали родителей нынешних родителей.

Тогда за работу всей бригады отвечал от педагогического коллектива Николай Иванович Бутенко, сам бывший воспитанник ученической бригады. Несколько поколений учеников до сих пор вспоминают с уважением его отца, наставника бригады и прославленного комбайнера Ивана Петровича Бутенко, Героя Социалистического Труда. Вспоминают за сдержанный характер, доброту и справедливость. Сам Николай Иванович не одно лето на жатве проработал штурвальным у отца. Короче говоря, куда бы ни пошел в станице — в поликлинику ли, в сельсовет, правление, на стан, — везде вам попадутся люди, имеющие прямое или косвенное отношение к ученической бригаде.

Полевой стан бригады — это выдвинутый вперед как бы боевой редут школы. До станицы двенадцать километров. Вокруг поля. Здесь ребята отдыхают после работы, занимаются спортом, слушают лекции, проводят собрания. Рядом со станом — сортоиспытательный участок. На делянках — ячмень, кукуруза, подсолнечник. Одной пшеницы 15 сортов, да сорок пять гибридов кукурузы. Здесь же, недалеко, площадка мехотряда, где ребята со взрослыми готовят к жатве комбайны.

Давно пора ломать нам некоторые стереотипы. Сегодня сельские ребята как механики и знатоки машин стоят па голову выше своих городских сверстников. А если прибавим к этому знание жизни природы, мира животных, вспомним, что звезды, птицы, кони — с детства товарищи их жизни, то смело можно сказать, что они и культурнее своих городских сверстников, ибо культура— исконное народное явление в отличие от цивилизации, носителем которой является город. Если бы это было не так, то племена северных звероловов-охотников или земледельцы средней полосы не были бы носителями духа и хранителями национальных родников, из которых черпают художники всех родов искусств. К сожалению, мы не умеем донести это до широчайших слоев, иначе мы бы не слышали нелепую брань вроде «эх ты, деревня». Цивилизация наступает на деревню городскими новшествами, стилем, моторами, экранами. Деревня должна взять смело все лучшее, не отдав своей существенности, сохранив сердце, не задув огни преданий. Сейчас пока явный перевес на стороне цивилизации. Деревня стесняется как бы своего самого драгоценного, стыдится себя.

Пока я приведу только обязательства ребят из звена слесарей, это очень серьезные обязательства. Потом я вернусь к ним еще раз. Вот они:

Изучить общее устройство всех сельскохозяйственных машин, имеющихся в бригаде. (А их, кстати, немало, следующий пункт тому пример.)

Освоить технику ремонта сеялок, борон, катков, тракторных прицепов, силосных комбайнов. (По этому пункту можете судить, что остальная техника для них пройденный этап.)

Самостоятельно отремонтировать и подготовить к работе один посевной агрегат, одну сцепку борон, лущильщик, плуг, силосный комбайн.

Изучить правила по обслуживанию тракторов. Провести каждому технический осмотр первой и второй степени тракторам КИЗ-6 и ДТ-75.

Обучиться работе на сверлильном, заточном и токарном станках.

Освоить простейшие способы электросварки.

И кончались эти непростые обязательства мальчишески озорным: «Вызвать на соревнование звено комбайнеров». Тот, кому доводилось видеть, как эти школьники неторопливо вылезают из-под комбайнов в засаленных спецовках, как уверенно перебирают инструмент, как скупо, по-взрослому, перекидываются репликами из профессиональной лексики, тот поймет, что приведены обязательства реальные. Наступит страда, и ребята станут к штурвалам. Наступит день, когда под гром музыки, напутствуемые товарищами и родными, прижимая к груди громадные букеты роз, по трапам поднимутся комбайнеры, и школьники займут там свое место рядом с братьями и отцами. Секретарь парткома В. Г. Мирошниченко, которому, кажется, пора привыкнуть к страде, и тот сознается, что, когда он видит, как под гром оркестра одна за другой, урча и переваливаясь, уходят в поле машины, у него «мороз по коже от волнения».

На ночь у штурвалов школьников заменят взрослые, но даже засыпать на стане они будут под рокот комбайнов, как под шум прибоя, как под грохот далекой битвы. Нет, битва неуместна на мирной ниве. Не воевать ведь с хлебом. Битва связана с кровопролитием. Зачем нам битва,когда в русском языке есть не Менее высокое слово «жатва». Ведь посеявший хлеб пожинает правду.

Пусть грянет жатва!

Еще недавно на Руси начинали сев зернами, взятыми из последнего снопа осенней жатвы. Может быть, юные григорополисцы возродят этот мудрый обряд. Так или иначе, а смысл, заключенный в этом ритуале, уже давно пронизывает каждый день их жизни...

И в правлении, и у себя в школе тогдашний директор школы Александр Николаевич Селютин заводил не раз разговор о том, что надо бы дать ученической бригаде новое развитие, новые горизонты. Директор молод и, судя по его энергии, потянет любой воз. Ему было-то всего 27 лет.

Даже самый большой обвал должен начаться с камушка, который покатится первым по склону... Таким толчком для идеи явились мальчишки, которые убегают за двенадцать километров от станицы на конюшню и дни напролет караулят там в надежде, что конюх даст им коня повести на водопой, или, вообще, ждут любой возможности, чтобы оказаться в седле. Мальчишки, ожидающие коней в наш перенасыщенный техникой век, должен вам сказать, — это волнующее зрелище. Они там гуляют, каждый со своей уздечкой, перекинутой через плечо.

Не топот ли и гул казачьих лав гудит в их крови?

Да и что это за казак, скажите на милость, который не может удержаться в седле?!

Мальчишки не хотят с этим мириться. Мы должны им вернуть это самоутверждение. Ведь их отцы и деды в гвардейских казачьих корпусах ходили по тылам врага в последнюю войну. 4-я кавдивизия, которой, кстати, командовал в свое время Г. К. Жуков, стала когда-то ядром Первой Конной армии Буденного, казака из донцов. Вплоть до первой мировой войны и после «казак» на западе было синонимом Платова, громившего наполеоновские части. В Георгиевском зале Кремля, самом большом и торжественном, в зале русской воинской славы, только одно изображение на стене, выполненное в серебре, но и оно посвящено двум казакам — Платову и Ермаку. Словом, есть что вспомнить кубанцам. Ведь речь идет о земледельцах, которые, по Толстому, есть символ «мирной завладеющей силы русского народа», сословии, которое присоединило и удержало за Россией Украину, Сибирь, Урал, все южные просторы нашей родины от Дуная до Амура. Тот же Лев Толстой, который не склонен был идеализировать казаков, сказал в свое время: «Вся история России сделана казаками». Это их кони пили воду из Влтавы, Одера, Рейна и Сены. Не стихийная ли память об этом бродит в крови мальчишек, тоскующих по коням?

Тридцать три года назад было решено: чтобы научиться трудиться — надо трудиться. Настала пора соединить традиционную работу ученических бригад с широким земледельческим мировоззрением. В этих краях выковывалось единство меча и плуга, пахаря и всадника. И сейчас, прежде чем стать земледельцем, молодой человек должен отслужить в армии, пересесть из кабины комбайна в башню танка. Это все та же символика плуга и меча. Ну а разве казаку чужда музыка? Вспомним их прославленные мужские хоры. В историческом плане казаки заменили на рубежах России богатырскую заставу былинных богатырей. А у русского витязя часто на поясе меч, а в руках — гусли. Вот вам и идейная основа будущей программы ученической бригады, когда труд на полях будет соединен с курсом истории отечественного земледелия. На стене появятся портреты Докучаева, Тимирязева, Северцева, Вернадского, Сукачева.

А для мальчишек возведут редут в чистом поле с конюшнями, бойницами, очагом и бронзовыми пушечками у входа. Пусть лучше в труде удостоятся чести быть посвященными в казаки с правом надеть кубанку, папаху да взлететь в седло.

И дирекция школы, и правление колхоза «Россия» сознают, что на их школе, ставшей родоначальницей движения ученических бригад, лежит особая ответственность. В какой-то мере они отвечают за то, каким путем пойдет завтра многомиллионное движение сельских школьников. Многое из планов григорополисцев пока только замыслы, предположения, надежды. Но за четверть века они доказали, что умеют воплощать в жизнь задуманное.

Для чего все это надо? Для того чтобы вернуть людям благороднейшего труда самоуважение к себе. Иначе сколько бы мы ни насыщали село чудесами современной бытовой техники, да «жигулями», да телевизорами, сколько бы ни говорили молодежи о том, что деревня, дескать, почти сравнялась с городом, он все это выслушает, а сам про себя подумает: «Говори, говори, а я вот еще немного погляжу да в город подамся». Вся печать и агитация будут бессильны, пока у него с детства не выработают земледельческое воззрение на мир и чувство высокого социального престижа его труда, соединив это с историческим самосознанием личности.

Ученическую бригаду ждут новые ритуалы, символика и структура, уходящие корнями в отечественную почву, ибо забвение ничего не строит — созидает только память.

Сейчас, когда ребята, вернувшись с поля, отдыхают, им, бывает, читают лекции по политпросвещению, и читают те же учителя, которых они весь год видят на уроках. После трудного дня им кажется порой, что школьный учебный процесс растянут на все двенадцать месяцев. Лето же должно быть полным отдыха. Можно дать и детям, и учителям отдохнуть друг от друга, а воспитателями приглашать студентов из города да ребят живых и эрудированных.

А будь моя воля, я бы вечер за вечером рассказывал им о прославленных полях России — полях сражений: поле Куликово, Бородинское, Полтавское, местах великих битв и о прославленных земледельческих полях, садах, усадьбах. В последние годы возрос интерес к старинным усадьбам, связанным с именами известных поэтов, писателей и художников. Это говорит об интересных сдвигах в сознании наших людей. Однако этот интерес односторонен и с перекосом. Тысячи людей смакуют мельчайшие детали интимной жизни поэтов, порой забыв напрочь об их поэзии. В сознании молодых клишируется представление о русском обществе, которое только писало стихи, романы, музицировало и между этими делами критиковало существующий строй. Бессознательно такая модель может становиться программой, коли таковы образцы. Они ничего не знают об усадьбах, где десятилетиями шла незаметная работа, где создавалась мощь страны, где выводили орловских рысаков, бестужевскую, сычевскую, ярославскую породы крупного рогатого скота. Это для них сказал Вергилий: «Дети, пасите коров, как прежде, быков разводите».

* * *

Во второй раз я приехал в станицу прямо из Рязани. А в Рязань я попал из-за григорополисских мальчишек, что крадут коней и скачут в упоении по родной степи. В топоте коня и восторге мальчика мне послышался гул громадного подземного сдвига, того, который в тридцатых годах американские писатели уловили на своем континенте и выразили целый литературный поток емкой формулой-призывом: «Назад, домой!» За две тысячи лет до них величайший из поэтов Вергилий Марон Публий бросил соотечественникам тот же клич. Я перебирал бумаги то из первой григорополисской тетради, то из рязанской. Теперь я знал о лошадях для любителя даже слишком много. Из-за этих мальчишек я до Рязани объездил конные заводы Дона и увлекся историей русского конезаводства. Выспрашивал у коневодов секреты их ремесла. Теперь в станице я уже знал, что лошадь впервые в мире освоена под верх арийскими племенами в южнорусских степях за три тысячи лет до Вергилия. Перечитываю записки, чтобы рассказать мальчишкам станицы то, что мне не давало покоя после первого приезда сюда.

Нельзя было забыть мозоли, скромность и пытливость станичных ребят. Я убедился тогда, что они в главных основах личности крепче и мудрее своих городских сверстников и, что важнее, намного культурнее их! Но уклад и психологический настрой общества против них, и сельским ребятам, и их родителям кажется втайне, что судьба милостива только к городским. Мне хотелось бы внушить им, что они — опора державы и нет культуры выше деревенской.

«Мантуей был я рожден, Калабрией отнят. Покоюсь в Партенопее. Воспел пастбища, села, вождей».

Говорят, эти слова просил выбить на месте своего последнего успокоения один из величайших поэтов Земли, крестьянский сын Вергилий, звавший «отеческих мест постигнуть обычай и способ». Его могилу уверенно показывали еще в новое время. Полторы тысячи лет была местом поклонения гробница поэта, два из трех произведений которого («Буколики» и «Георгики») — агрозоотехнический обстоятельный труд, переложенный в чудные песни, и неразгаданная тайна Вергилия.

В ней ли разгадка любого художественного творчества?

Не знаю, будут ли люди читать через две тысячи лет «Дон Жуана», которого Байрон скромно считал равноценным «Илиаде» Гомера. А вот песни, посвященные разной глубине пахоты, о двоении пара или совет «лишь бы ты почву сырым удобрил щедро навозом» живут и будут жить, пожалуй, пока на земле колосятся поля и зеленеет «мир... что плывет под громадою вогнутой свода».

Этот античный «деревенщик» поставил перед нами труднейшую философскую задачу.

Он создал бессмертные песни «по специальному заказу правительства», как сказали бы сейчас. Песни его подытожили столетия народного земледельческого опыта.

Выходит, производственная тема может быть бессмертной!

Умолк навсегда латинский язык. А вот строки из прославленной четвертой эклоги «мальчик, в подарок тебе земля, не возделана вовсе» волнуют и в переводе, волнуют и зовут за околицу. Мальчик должен помочь родной земле в его станице, где из двадцати тысяч гектаров угодий под пашней все девятнадцать тысяч. Земля, увы, возделана, она живет и плодоносит на пределе. Перепахано все. Ни лугов, ни пастбищ, ни пустырей и выгонов. Мальчик возмется за дело с умом. Сократит посевы и даст сочные луга своему коню. Земля заслужила отдых.

Не могу себе представить поэта более современного, более злободневного и поучительного, чем Вергилий. Не в психоанализе, выходит, не в сюжете и рефлексии, не в критике вечность, а в теме:

Потому в этом очерке, если попадутся впредь стихотворные строки без указания имени автора, это значит— они принадлежат Вергилию. Тем самым он по заслугам будет нашим нынче современником и собеседником. Здесь речь о породе, просторе и племени и детях. Вергилий, говорят, более других сельских работ любил пчеловодство, «что до коней, то подбор и у них производится так же». Он знал все о родной земле, «как урожай счастливый собрать, под какою звездою землю пахать». Он с любовью смотрел, как дымятся сельские кровли, покрытые дерном, как лег брошенный в борозду крупный ячмень. Вергилий любил землю и знал, что Рим необорим до тех пор, пока крепок в стране слой мелких землевладельцев, откуда Рим черпал свои победоносные легионы. Он знал, что нет солдат лучше, терпеливее и отважнее, чем из деревни. И в этом его убеждения совпали с помыслами божественного Августина. Спасти от оскудения и запустения сёла— это значит спасти державу. И поэт взял лиру, чтобы привлечь к деревне внимание образованных сограждан.

Вергилий был не одинок в своем убеждении о спасительности земледелия. Он опирался на великую традицию.

Еще за два столетия до него другой римский «деревенщик», с детства знакомый с плугом, в восемнадцать лет израненный в сражениях с Ганнибалом, страстный боец на Форуме, глубокомысленный писатель, вождь легионов, рачительный хозяин, вошедший в историю абсолютной неподкупностью и бесстрашной ненавистью ко лжи, Марк Катон Старший, который оставил нам обстоятельный труд «Земледелие», а сотням поколений школьников запал в сознание знаменитой непримиримостью к финикийской торгово-ростовщической республике, ибо кончал все речи на Форуме страстный оратор словами: «Сверх того, я полагаю — Карфаген должен быть разрушен».

Да, это Марк Катон Старший. В труде «Земледелие» и на поле он распоряжался навозом так, будто отдавал приказы в виду наемных полков Карфагена:

— Старатель, охраняй козий, овечий, коровий и всякий прочий навоз... Очищай его и размельчай...

Далее он гремит, как будто требует от конницы охватить фланги противника:

— Навоз дели так: половинную долю вывози да ниву, где будешь сеять корма... четвертую долю положи под окопанные маслины... другую четверть сохрани для луга...

Как истинный аристократ, Катон запахи теплого хлева предпочитал любым ароматам города. Через две тысячи лет эта традиция дольше всех будет держаться в самом уединенном уголке Европы, на Британских островах, где самое знаменитое руководство для «настоящих мужчин», как уже говорилось выше, начинается со слов: «Джентльмен обыкновенно живет в деревне».

Англичане будут вновь нам сопутствовать. Когда речь идет о животноводстве, породе и отборе и земледелии, без них не обойтись, и вряд ли какая другая страна в мире могла дать в прошлом веке Дарвина, кроме Альбиона.

Коневодство родилось из земледелия и оседлости, и лошади приручены позже коров. И кочевники-степняки не сами одомашнили лошадь, а получили ее от древних оседлых ираноязычных арием, по нашим учебникам, скифов. Память — сила творческая, древняя и благородная, и вряд ли историческое чувство родилось в XIX веке, как полагал Флобер. Он же считал, что это самое историческое чувство — лучшее, что дал XIX век. Как знать? Однако, когда он говорит, что штурм Карфагена ломит ему кости, веришь ему.

Пора нам вернуться к себе в среднюю полосу России и южнорусские степи, пора нам в казачий край, на родину коневодства, где «смурую мглу там солнце рассеять не в силах». Это конечно же Вергилий. Мы условились не упоминать каждый раз сносками его имя. Это последний раз. Сделаны эти наброски, как я говорил, зимними вечерами.

«Вожа» для русского слуха как раскаты весеннего грома, как благовест. На реке Воже, у Рязани, за два года до Куликова поля русские дружины разбили ордынцев.

Рязань приняла первый удар орды, когда «прииде безбожный царь Батый на роусскоую землю». Евпатий Коловрат был в ту пору в Чернигове. Услышал страшную весть, понесся он с малою ратью к родному городу. Если штурм чужого Карфагена ломит кости французу Флоберу через две тысячи лет, то что же тогда чувствовать русскому всего-то через семьсот пятьдесят лет после того, как вырезана Рязань, и как перенести миг, когда дружина Коловрата, спешившись с дымящихся коней, не нашла ни единой живой души: «Множество народа лежаша ови побьены и посечены а ины позжены ины в реце истоплены». И «еоупатий вскрича в горести...»

И крик Евпатия стал вечным спутником его народа.

Крик Коловрата слился с гулом копыт коней его молчаливой дружины.

Они нагнали орду. И таранили ее.

Тысяча семьсот всадников против несметной армии степняков.

Эпическая песнь об этом еще будет написана.

Они выбрали верную смерть. И враги почувствовали, что «ни един от них может съехати жив с побоища». После увиденного в Рязани они не могли уже ни «съехати», ни жить на земле.

Эти тысяча семьсот безвестных всадников. Даже враги были подавлены и смущены духом нагнавшей их дружины и донесли Батыю: «Сии бо люди крылаты и не имеющи смерти тако крепко и моужественно ездя бьющеся един с тысящею и два со тмою».

Рязань всегда первая принимала удары орды — как позже и Ставрополыцина, и Дон.

Лучшая часть казачества унаследовала и сберегла дух коловратовой рати.

Все истинные казаки — дети Евпатия, дети русского порубежья.

Южнее Ставрополья раскинулась станица Невинномысская. По местному преданию, название свое станица получила после трагического события. Все мужчины, кто умел держать оружие, ушли в поход. Враг воспользовался отсутствием мужчин и сжег станицу, перерезал стариков и детей и взял в полон женщин. Вернувшись, казаки пережили те же минуты, что и Коловрат с дружиной в Рязани.

Увы, этот самый трагический сюжет есть и самый типичный для русской земли с былинных времен.

Потому-то Русь и выделила из своих недр «старого казака» Илью Муромца «со товарищи». Потому и мальчишки, послушные таинственному зову заступника, взлетают на неоседланных лошадей, как говорит поговорка, родившаяся в этих краях: «Конь — казаку крылья».

Не будем же подрезать крылья слеткам.

Рязань — земля Коловрата. Коли Брянщина по праву называет себя землей Пересвета, то Рязань — земля Коловрата, как Дон — земля Ермака. Мысленно переношусь в занесенный снегом, утонувший в сугробах маленький поселок. Научное поселение. Сюда с начала шестидесятых годов текущего столетия переехал единственный в стране институт коневодства. Он носит название «всесоюзный» и пытается с достоинством нести свое нелегкое бремя. Район называется Рыбновский. От Москвы три часа на электричке. В самом Рыбном еще один институт, пчеловодческий, с лучшим в мире музеем пчеловодства, где можно увидеть ульи в рост человека с пасеки царя Алексея Михайловича, в форме храмов и теремов. «Пчел доносится гул из священного дуба». Директор института Белаш Григорий Данилович, подвижник пчеловодства, живой и непосредственный, ибо он знает, что Вергилий пропадал на пасеке, роняет из «Георгии»: «Ты удивишься, как жизнь подобная по сердцу пчелам». Не каждый район имеет в своих владениях два института, каждый из которых единственный в стране. На территории района у крутого берега Оки есенинское Константиново, рукой подать.

Зимние вечера были долги. Перебираешь в памяти беседы в институте, встречи на молочной ферме, в конюшнях, манеже или листаешь пожелтевшие страницы тисненных золотом книг со штампом «Императорского скакового общества»... Выписки... И невольно уже захвачен заботами, преданиями и нравами отечественного коннозаводства с его мировыми взлетами, досадными упущениями, прерывистостью, горячей деятельностью и вялым безразличием общества, а то и напротив, лихорадочной гиппоманией, что охватила русское дворянство и к юности Пушкина ушла на убыль. Но еще в его пору, в году 1824, в России было 1339 конских заводов с 221 тысячью кобыл и с 22 тысячами жеребцов, и это только учтенных несовершенной статистикой. Каждый день в манеже и институте учишься вникать в суть суждений и язык людей, беззаветно отдавших жизнь служению лошади. То особый мир, когда-то широкий и всепроникающий, как жизнь, и ставший с моторами теперь почти кастово замкнутым. Здесь своя лексика, еще недавно бывшая всенародной (кто теперь отличит гнедую масть от саврасой?), и своя же, с вызовом, гордость знатоков, а порой и высокомерие по отношению к невежде, у которого — подумать только — «рысаки скачут». Эта горсточка людей, как бы оставшихся верными «древней вере», где в центре культа — золотистый конь, что был всегда символом огня и солнца. Они ревниво относятся ко всему, что связано о лошадью, и в глубине души уверены, что бензинный мир не отвернулся от лошади. Нет, хуже. Он предал ее..»

Предал, не перенеся ее благородства.

Лошадь выпала из быта, из жизни, из программ и планов, но самое печальное, что лошадь выпала из сознания людей. Они с горечью рассказывают, что лошадь забыли не все, ибо их крадут по-прежнему. Но крадут потому, что никто не охраняет, а пропадет — никто не ищет. Милиция бросается на поиски, если пропал поросенок. Ибо это собственность, к тому же с осязаемой стоимостью. Лошади осиротели. Для милиции «искать лошадь» звучит так же,. как искать динозавра. Они ни в одном циркуляре не фигурируют и остались в сознании как нелепый пережиток старины. Но этот «пережиток» принимают на мясокомбинате и оплачивают в десятки раз дороже поросенка. А без лошади человечество, как и прежде, не может жить. И чем дальше, тем больше будет возрастать ее роль в судьбе нашей и в нашей хозяйственной и духовной жизни.

Мы знаем, что принесли с собой в мир всадники.

Но смогут ли владельцы моторов, не шофера только, но все, кто за счет новых «лошадиных сил» хотел бы восполнить свою природную неоснащенность, дадут ли они миру то, что дали всадники?

Мотоциклист юный, черепную коробку которого сжимает шлем, мозги оглушены воем, не видит никого и сам не знает, куда летит.

Но есть надежда.

Дети, те, что наше будущее, всем сердцем преданы лошади. Я взял у директора института одно из многочисленных писем от школьников. Пишет девочка из Комсомольска-на-Амуре Ира Бугаева.

«Извините, что опять пишу без вашего имени. Спасибо вам большое! У меня аж сердце прыгает от радости. А моя сестра Олеся тоже очень рада. Папа мне пообещал купить жеребенка-тяжеловоза, только если я кончу хорошо русский, математику и аккордеон. Если вы можете выслать несколько книг о лошадях — вышлите, пожалуйста. А мы сразу потом вышлем деньги. Я сейчас смотрю на фотографию и до сих пор не могу успокоиться от радости. Что вам надо, вы пишите. Я буду очень рада выполнить вашу просьбу. Я маме говорю, что пойду учиться на конюха или не знаю, как называют эту профессию, а она говорит, еще передумаешь. Я учусь в 5-м классе и еще обучаюсь музыке на аккордеоне. Ну, до свидания.

Напишите свое имя. Ира».

В письмо Ира вложила свою крохотную фотографию. Очень смешная и милая девчонка. Мне понравилось, что директор несколько раз мне напомнил, чтоб я вернул письмо. Дескать, ему надо ответить девочке.

Начконы умеют ценить любовь к лошади. До войны сильнейшие конные заводы страны были в военном ведомстве. Начальником завода обыкновенно был генерал, а его первым заместителем и главным специалистом — зоотехник в чине полковника, по табели начальник конной части, сокращенно — начкон. Это были в большинстве своем люди с умом, характером и деловой хваткой. Лучшие заводы были, как и до революции, на Дону и Кубани. А в казачьих краях уважение к воинскому служению впитывается с молоком матери и давно уже часть генетического кода. Заводов военных давно уж нет, а слово «начкон» сохранилось в народе как символ настоящего коневода — зоотехника, как эталон не просто рачительного хозяина, а боевого хозяина. И сейчас на конных заводах Дона старый пастух, завидев начкона, бывает, привстанет в стременах и невольно вскинет руку к козырьку — так укоренилось в народе уважение к истинному хозяину. Не зря же все конные заводы, несмотря на плановую немилость к коню и несмотря на большие поголовья «рогачей», все, как один, рентабельны и крепки. Начкон «единственный, рожденный земледелием» тип сегодня, который отлился в образ и узнаваем. На всех конных заводах страны вам расскажут о потоке писем от ребят. Многие приезжают после восьмого и девятого класса на лето. Упрашивают родителей, пристают к начконам. Спят иной раз в яслях.

Это глубокий сейсмический толчок. Стрелка безошибочно качнулась к живому, к природе, к истокам.

Дискотеки могут удовлетворить разве что спинной мозг. Бездушный двигатель один не в силах занять духовность. Запад подбрасывает компьютер не как помощника человеку, а как азартную забаву в надежде сделать из юноши компьютерного примата с вывихнутой рок-психикой.

А вот письмо, как благая весть, что прилетела из Комсомольска-на-Амуре, вселяет надежду. Зеленые побеги пойдут в рост. Зашумит еще «звонкозвучной листвой» «племя младое, незнакомое». «Звонкозвучная листва» — из Вергилия, а «племя младое, незнакомое» — пушкинская строка. Порукой тому зимние заботы института. Они уже готовятся к Всесоюзным конным состязаниям на приз Евпатия Коловрата.

Восьмого июля, как обычно, повалит в институтский поселок «вся Рязань». Поедут автомашинами, электричками и легковыми. Институт подарил этот праздник рязанцам как память об одном из самых необычных в истории войн поединке, что стоит в ряду с подвигом трехсот спартанцев Леонида и стольких же арагвинцев, вышедших из Тбилиси одиноко навстречу громадной рати и погибших все, как один. Эти подвиги говорят о величии человека и бессмертии его. Но дружина Коловрата и здесь стоит отдельно от опыта человеческого, как и вся судьба России. За спиной у спартанцев и арагвинцев были теплые очаги, и жены, и детишки, которые надеялись, ждали и воодушевляли их. За спиной Евпатия и его дружины — перерезанная и догорающая Рязань. Есть в этом событии что-то неизреченное, от чего немеет язык, что за пределами человеческого понимания. Словом, не только невыразимое, но и непереносимое. Казалось бы, народ, за плечами у которого подобное горе, должен стать сплочен, молчалив и зорок, как ни одно племя в мире.

Нет, «историческое чувство» не дитя девятнадцатого столетия. Оно родилось с человеком как память об ушедших из мира отца и матери. Это память, что сделала человека человеком. Это печаль утраты, что одухотворила его природу и придала смысл существованию. Память — величайшая из творческих сил и спасительная, без коей нет будущего и нет смысла, надежды и любви.

Римляне понимали в породе толк, что и говорить. Понимали, пока цензором нравов был Катон Старший. Суровость и прямодушие его характера нажили ему много недругов, потому он 44 раза был призываем к суду и ни разу не был осужден.

Однако чем больше дорог вело в Рим, тем реже стали попадаться на Форуме римляне катоновской породы, которые могли сказать открыто, как он: «Воры, обокравшие честных людей, проводят жизнь в острогах и цепях, а общественные воры — в золоте и пурпуре».

Поклонялись породе римляне в образе родных богов, пока не смешались с другими племенами. То была кара за завоевания. Между прочим, вместе с победоносными походами войска пригоняют с собой не только пленных, но и скот с чужих пастбищ. Происходит, как говорят начконы, прилитие чужой крови. А это уже прямо касается нашей темы. Что до Рима, то последним наследником жизни Древней Италии остался бык кианской породы — национальная гордость Италии, серой масти, крупноголовый, с могучей шеей и глубокой грудью. От полутора тонн монолитной мощи исходит грозное спокойствие. Он пережил все исторические бури на зеленых холмах Умбрии.

Лошадь одухотворяет земледельческий труд, связь человека с лошадью полна теплоты, глубокой живой взаимности. Благородное животное как бы придает трудам и дням человека новую составляющую и помогает воспринимать многомерность мира, не говоря о том, что лошадь как уже много раз доказано, именно сейчас стала и экономически выгодна. Есть еще одна особенность у коней. Они лучше любых призывов и заклинаний закрепляют кадры на селе. Общаясь с лошадью с детства, мальчик пускает незримые и сильные корни в родную землю. Когда Вергилий говорит: «Мальчик, в подарок тебе земля, не возделана вовсе», он имеет в виду умное деланье — нравственное возделывание земли. Конь для родных просторов что парус на море. «Конь — казаку крылья». Помните?

Офицеры атомных подводных лодок признавались после долгих автономных плаваний, что, когда нервы бывали на пределе и сердце сжималось тоской в темных глубинах океана, выстоять им помогали воспоминания о курсантской практике под белыми парусами, полными ветра. Если бы так же офицеров с детства обучали только на подлодках среди механизмов, вряд ли они выдержали бы. Лошадь нужна юным механикам на селе, как парус, как сильный скрытый бессознательный ресурс.

Помню, уезжал из станицы в первый раз пораженный выносливостью подростков, их трудолюбием и скромностью. Но, как педагог с многолетним тренерским опытом, почувствовал я в этих успехах и нагрузках скрытую угрозу. Если завтра я стану на «новаторский» путь и буду обучать детей, не сидящих за партами, а стоящих, может быть, даже на одной ноге, то первое время они будут опережать сверстников, внимание к эксперименту, статьи в печати — все это действует на детей, как допинг, и они искренне удваивают рвение, а новатор возбужден от удачи. Но даром это не проходит. Это видно по американской школе, которую «новаторы» расшатали экспериментами до основания. Мне тогда показалось, что бригада работает на предельных нагрузках, подстегиваемая рапортами. Слишком много на наших глазах сошло со сцены юношей-спортсменов, подававших надежды мирового порядка. Сгорели до срока. Подстегиваемые успехом и наставниками, дети бросаются грудью на трудности. В них нет иммунной защиты взрослого, они не станут мудро распределять силы, беречь себя. Втройне возрастает наша ответственность в таких случаях. Колхоз ничего не жалеет для бригады. Председатель правления Врана говорит:

— Мы не боимся признать, что несем полную ответственность за трудовое воспитание детей и разделяем ее, эту ответственность, со школой, а коли надо, берем на себя и большее бремя. Кадры, о которых мы трубим и мечтаем, растут в школе, мимо которой мы ходим каждое утро.

Здесь каждое слово правда, испытанная на деле уже треть века. Колхоз на развитие бригады со дня ее рождения вложил пять миллионов рублей. Выходит, что два полных года весь многоотраслевой колхоз от мала до велика работал только на бригаду. У школы теплица, мастерские, тир, гаражи. За бригадой закреплено 12 тракторов, 10 комбайнов, грузовики и тысяча гектаров земли. От сбыта полученной школьниками продукции колхоз получил уже семь миллионов рублей. Это очень серьезные цифры. Из учащихся седьмых и восьмых классов созданы звенья, которые обслуживают 60 дойных коров, 400 голов молодняка, «рогачей», как называют зоотехники крупный рогатый скот. Одних свиней за ними 1200 голов. Здесь нужно существенное дополнение сделать. Бригада, естественно, не отвечает за этих животных круглый год. Они подменяют взрослых, помогают им, дежурят.

Начала бригада, если помните, на двадцати двух гектарах. Потом Лыскин нарезал им еще сто. А школьников тогда было в бригаде сто двадцать человек, не меньше,

чем сейчас. Сто двадцать тогда, пятьсот — восемь лет назад и тысяча сейчас. Разница велика, даже при сверхмеханизации. Мне кажется, школьник должен взрастить и полюбить родное поле в глубоком понимании земли через качество труда. Только на этом принципе можно сберечь его силы и расширить внутренний горизонт. Мне кажется, школа не должна поддаваться валу. Все-таки в школу ходят, чтобы прежде всего учиться.

Ребята работают много и хорошо. Если описывать даже главные их деяния, понадобится книга. В 1983 году 64 учащихся создали свой «уборочно-транспортный». Как вы думаете, что? Конечно же, комплекс. Почему бы не сказать «отряд»? Он, этот «комплекс», стал полноправным подразделением взрослого уборочно-транспортного тоже комплекса. Я не вылавливаю эти «комплексы». От них просто рябит в глазах. Если не упомяну о них, значит, грубо искажу язык сегодняшней деревни. Ведь этот «комплекс» на сотни ладов перекатывают во рту дети ежедневно, и им калечат родную речь. В 1970 году ребята в жатву впервые стали помощниками комбайнеров. Через десять лет они уже своим звеном намолотили шесть тысяч центнеров зерна. Еще через три года, в 1983 году, уже более 10 тысяч центнеров. Колхоз поверил в них и выделил им четыре комбайна тогда на дюжину славных ребят. Где бы ни плыли по полю школьные комбайны, впереди них всегда размеренно и умело движется по золотой ниве вожак. Это комбайн их наставника Ивана Михайловича Асеева. Он учит их неспешной бережливости. При поломке приходит на помощь.

Ребята в колхозе всюду. Убрал, скажем, колхоз 65 тонн яблок — из них 61 тонна сорвана руками детей. Это не мало, согласитесь.

Правление выделило ребятам целый корпус на нетелинном, разумеется, «комплексе». Обещаю впредь избегать и не употреблять этот жаргонный термин. На этой ферме три тысячи голов молодняка. Девочки управляются. В другой раз дали девочкам отсталую группу коров. Школьницы увеличили надой на этих буренках на пятьдесят процентов и выиграли соревнование на ферме у взрослых доярок. Может, и я убедил уже вас, что родина ученических бригад умеет трудиться.

Да и сколько можно о труде говорить?

Те, что создавали вокруг труда ореол героизма, должно быть, обладали врожденной неприязнью ко всяческому ТРУДУ. У них и жатвы в газетах стали битвами. Так много говорить о труде, согласитесь, даже подозрительно и может только отпугнуть от него и сделать из радости поденщину.

Гостиница, в которой я единственный посетитель, на самом деле двухэтажная вилла на берегу Кубани. Ковры, зеркала, крахмальное белье, сервизы — все это было приготовлено не для меня. Эта опрятная усадьба выстроена была, быть может, еще Лыскиным. В ней чувствуется государственный размах. Колхоз, видимо, ждал однажды высоких гостей и хотел встретить их, как подобает доброму хозяину.

Попались мне строки из выступления секретаря крайкома А. Коробейникова об ученических бригадах.

В ученических бригадах зародились интересные традиции, несущие в себе высокий политический и нравственный потенциал: праздники весны, первой борозды, посадки леса, урожая, трудовой славы, торжественные посвящения в хлеборобы и др.

Прекрасно, что эти традиции заложены юностью.

А что до посадок леса, они должны были бы приобрести общенациональный характер.

Человек, чей портрет я мечтал увидеть на стане бригады, — Дмитрий Иванович Менделеев в своем «Познании России», которое есть завещание потомкам и адресовано, можно сказать, прямо григорополисцам и каждому из нас, сказал:

«Я думаю, что работа в этом направлении настолько важна для будущего России, что считаю ее однозначной с защитой государства, а потому полагаю, что было бы возможно принять особые сильные меры для этой цели и даже освобождать семьи, засадившие известное число деревьев в степях юга России, от обязательной военной повинности и давать им иные льготы как земские, так и общегосударственного свойства».

К традициям, зародившимся в ученических бригадах, о которых упоминал выше секретарь обкома, необходимо добавить главную, без которой нет земледельческого мировоззрения, нет корней и достоинства и без которой, сколько ни пичкай полевой стан магами, гитарами и наглядной агитацией, он, по сути, не оправдает названия «культстан», так как лишен «культа». Полевой стан должен стать не культстаном с дежурным красным уголком, а станом-усадьбой. И жемчужиной стана-усадьбы должна быть библиотека, золотое ядро которой составят лучшие отечественные книги, созидающие земледельческое, патриотическое мировоззрение. Именно к этим книгам относятся менделеевские «К познанию России» и «Заветные мысли». Их немедленно следует издать в «Просвещении» для школьных библиотек. Они стали бы украшением и всех городских школ. Такие книги просятся в золотое тиснение, хорошую бумагу без крохоборских полей. Как ни странно, когда мы были бедны в тридцатых годах, у нас хватало мудрости именно так издавать книги. Я бы начал с книги самого великого русского агронома, бывшего боевого офицера, которую он сам оставил нам под названием «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков». Эта книга не уступает лучшим страницам русской прозы. Непонятно, почему спекулянты могут драть по тысяче рублей с дореволюционного издания, а мы не можем повторить издание хотя бы 1931 года.

Лучшее, чем гордится наша страна в области сельскохозяйственной науки, нашло свое место в трудах «Вольного экономического общества» за полтора плодотворных столетия, с 1765 по 1915 год. Общество возникло трудами Ломоносова и было средоточием всего передового, подвижнического и разумного в России. Переиздание из разных трудов общества было бы благородным вкладом в перестройку.

Книги для ученических бригад должны быть таковы, чтобы стать украшением библиотеки, и школьника, и академика, и секретаря обкома, и агронома.

Вернадский писал, что «Ломоносов является не только первым русским почвоведом, но и первым почвоведом вообще». Преклоняясь перед именем великого помора, библиотеку на стане-усадьбе должны открыть труды любимца Ломоносова — Петра Великого, которого можно уверенно причислить к величайшим деятелям отечественного земледелия (увы, он был первым и последним среди русских государей, кто деятельно влиял на жизнь пахаря). Это Петр первым в России ввел в повсеместное употребление косы. До этого у нас жали в основном серпами. Ему мы обязаны первыми посевами картофеля. От помещиков он требовал, чтобы их крестьяне «дабы оные под хлебной сев землю добре снабдевали и более всякого хлебного сева умножали».

Воеводам предписывал: «Смотреть неоплошно, чтобы пахали и жали в подобное время, а не испоздав, и худым б Семены не сеяли».

Знал своих подданных Петр, что и говорить. Его указания и сейчас злободневны. Руководителям коммерц-коллегии, которая выполняла роль нашего агропрома, он указывал:

«О состоянии, натуре и плодородии каждой провинции и запустелых дворов и земель накрепко уведомляться и наипаче о том стараться, чтобы, как возможно, запустелые дворы и земли по малу паки населять и всякой пустоты осторожным домодержавством впредь предостерегать и отвращать... Тако же земледелие, скотские приплоды и рыбные ловли везде по возможности умножать, к приращению приводить, и того ради иметь коллегиум с губернаторы и воеводами прилежно корреспондировать».

Он же отбирал и завозил племенных лошадей, тонкорунных овец, начал возделывать впервые у нас виноград и табак, издал указ о «размножении во всех губерниях льняного и пенькового промысла» — да разве все перечислишь, когда дело касается Петра, но две книги надо бы переиздать.

Первую — «Георгика Куриоза» о немецком сельском хозяйстве, изданную в 1716 году в Нюрнберге.

Петр сам отобрал книги, изучил их, собственноручно составил наставление для переводчиков. Весь характер петровских заимствований виден из его отношения к этой книге. Он ее не перепечатал угодливо, как его эпигоны и хулители. Не зря Петр предуведомлял приближенных, что, когда мы возьмем у Европы лучшее, мы «повернемся к западу задом».

Одну главу из «Георгики Куриоза» он выбросил и вместо нее написал новую, «о бережении земледельцев», в которой высоко отозвался о роли крестьянства и земледелия для могущества державы.

Петр же приготовил к изданию «Флоринову экономию» и в сопроводительном письме написал: «Трактат о хлебопашестве выправил и для примера посылаю, дабы по сему книги переложены были без излишних рассказов».

Вышла книга после смерти царя, уже в 1738 году.

Эти деяния государя лучше всего говорят о «великой», по словам Достоевского, «вполне русской воле Петра». А «великая» она еще потому, что Петр отбирал лучшие в тогдашнем мире книги для своей страны. А теперь вспомним, сколько мы издали за последние сорок — пятьдесят лет лучших в мире книг по сельскому хозяйству для школьников и агрономов.

Может ли библиотека ученической бригады, которую давно пора называть «полевой школой», обойтись без «Русского чернозема» В. Докучаева, или «Пяти континентов» Н. Вавилова, или «О системах земледелия» А. Советова. Наши дети должны и сегодня чувствовать актуальность волнующих слов Андрея Болотова: «Мы находимся ныне в таком состоянии, что во многих вещах не только не уступаем нимало народам иностранным, но с некоторыми в иных вещах можем и спорить о преимуществах».

Это слова бывшего боевого офицера, который из деревеньки в три развалившихся двора сделал одно из самых цветущих в Европе имений.

Другой образованный артиллерийский офицер Александр Энгельгардт, который за народовольство был некоторое время осенен даже Петропавловкой, сделал из своего смоленского запущенного имения в селе Батищево «мекку» русских земледельцев. К нему,много раз наезжали Докучаев, Костычев, Вернадский. Его книгой «Письма из деревни» зачитывались поколения россиян.

Мы посылаем в села книги о роке, битлзах, строим в Григорополисской станице в подвалах дискотеки, откуда, осоловелые от децибелов, с мутными глазами, выбираются на поверхность юные комбайнеры и доярки. Теперь ты ему скажи словами Ивана Комова, современника А. Болотова: «Земледелие есть мать всякого ремесла и промысла».

Он криво ухмыльнется и скажет, ага, мать всему, — балдеж, только вот беда: в деревне не та дискотека, что в городе. Впрысните ему еще дозу чужого диско, а потом на слова того же Комова Ивана, сына священника, который ездил в Англию на много лет не за дефицитом и сертификатами, а до изнурения изучал земледелие ради своих соотечественников, что «государство без земледелия, как без головы, жить не может».

Вы получите ответ, сдобренный доброй порцией «русской латыни». Не той, увы, латыни, которую имел в виду Жуковский, когда записал в дневнике: «Англия последний акт воспитания, как латинский язык — первый акт».

Мы утратили важнейшее звено в традиции, которое в силах еще восстановить. Мы не издаем настольных книг для земледельцев. Современник А. Болотова академик В. Севергин, выходец из народа, в год рождения Пушкина издал но призыву «Вольного экономического общества» «Деревенское зеркало или общенародная книга» на добротном русском языке. Первая часть «Деревенского зеркала» была посвящена земледелию и животноводству, вторая — лесоводству, домашнему хозяйству и быту, третья — врачеванию. Крестьяне по трудовым копейкам в складчину покупали эти книги. Народ сразу распознал ту литературу, которая ему нужна. Мы изводим тысячи тонн бумаги на многомиллионные тиражи журналов, полных захлебывающихся статей о досуге, но найдите за полстолетия хотя бы одну книгу подобного рода для наших сельских тружеников.

О чем сейчас пишут наши известные сельские публицисты?

Они въедливо вникают во все детали сельхозтехники и севооборота, именно детали, упиваются частностями отраслей, но они идут все от знания, от специализации, от радио, все думают как бы рентабельнее, а идти надо ради всех перечисленных качеств и той же рентабельности от любви к школьнику и его родителям, от человека на земле, а не от проблемы на земле.

«Овсяный кисель» Жуковского может сделать для закрепления кадров на селе больше, чем вся публицистика, вместе взятая.

Начинать надо с любви, а любовь сразу вызовет величайшую творческую силу на земле, память, и мы невольно оглянемся на сделанное для нас нашими предшественниками, и, создав библиотеку, вернем детям то, что принадлежит им по праву наследства.

Написал страничку о библиотеке, и немного отлегло от сердца, будто долг какой-то носил с собой. Восемь лет, все мысленно возвращаясь к станице, думал об этой библиотеке. Здесь только набросок. Не буду об этом здесь больше писать. Во-первых, думаю, и так отвлекся от бригады, а с другой стороны: отвлекся ли? Не находится ли все изложенное здесь о книгах в самом средоточии сегодняшнего дня, не есть ли оно выпавшее звено в золотой цепи преданий?

* * *

А в окна усадьбы влетает головокружительный запах цветущей акации. Вся станица в белом цветении. Тяжелые гроздья источают сладостный весенний аромат. Внизу кухня и буфет, где можно получить домашний обед. .Только написал об акации, усилились голоса двух женщин. Это бранилась буфетчица (она же хозяйка усадьбы-гостиницы) с худой, навсегда насупленной и злющей поварихой. Стряпуха сердита на весь мир, на все порядки в станице, на правление, а более всего на бывшего мужа. Спустившись вниз в добром расположении духа, я спросил ее, чем она недовольна такой цветущей весенней порой. Она буркнула и загремела кастрюлями. Тут бы мне и отстать от нее, или, как говорят французы, «если женщина виновата, извинись перед ней». Вместо этого я обронил самую неудачную и взрывоопасную фразу, выразив восторг от станицы. Самый невинный смысл ее выкриков был таков: мол, сами не хотят здесь жить, бездельничают в города и еще набираются нахальства хвалить эту проклятую дыру.

Буфетчица загнала ее на кухню, но и оттуда доносились проклятия в адрес всех приезжих и станичного начальства. Повариха нашла способ еще раз оторваться от кастрюль, чтобы бросить последнее проклятие в адрес всех мужчин, и особенно пьющих. Я заметил, что от жизни с ней не то что водку — начнешь хлестать тормозную жидкость. Повариха чуть не запустила мне в голову сковородой, но вовремя вплыла буфетчица и перевела разговор на пережаренную картошку. Получив неожиданный бодрящий заряд от стычки, я пошел в школу, размышляя над словами поварихи о том, что надо бежать из деревни. Я смотрел на голубое небо, на сиреневую кипень, на добротные усадьбы крестьян и не мог отвязаться от ощущения прикосновения к некоей разрушительной тайне, будто дохнуло из бездны некоей метафизической истерией... Откуда это беспокойство? Что это за болезнь? Как людьми овладевает паническое ощущение, что самое плохое место — это то, где они живут? Что чужое лучше? Сначала город лучше деревни. Потом будет заграничное лучше своего. Потом... Этому кровопийце-пауку — зависти — нет насыщения. Кто-то им уже внушил злую идею о непрестижности сельского труда. Коли так, то недовольство своим уделом становится доминантой психики. Вспомнил, как еще перед моим первым приездом в станицу академик Эрнст говорил:

— Дайте доярке четыреста рублей в месяц, она все равно сбежит на почту клеить марки за сто рублей.

Ей кажется, что, потеряв в деньгах, она выиграла в «престиже».

Женщина не верит во всесилие денег — ранг для нее важнее.

Вот как досближали город с деревней. Охваченная «престижной» истерией, крестьянка круглые сутки пилит мужа, понукая его покинуть село.

Эта самая разрушительная работа никогда не берется во внимание, потому что на всех уровнях главная категория общества — а именно семья — выпала из планов, из отчетов, из мыслей как начальства, так и публицистов, которые больше любят беседовать «о проблемах» с начитанными экономистами. Последние же черпают осведомленность из западных популярных книжек и посредством «испорченного телефона» одаривают социологическими рецептами инстанции. Только вместо старой «кухонной латыни» идет набор наукоидных иностранных слов, где самое понятное все тот же «комплекс».

Председатель колхоза Врана Вольдемар Францевич говорит:

— Надо с ранних лет готовить ребят к жизни напряженной, трудовой, реальной. Станица молодеет. Средний возраст в колхозе снизился за десятилетие с 46 до 40 лет. Судите сами. Только за последние годы из семисот принятых в колхоз шестьсот тридцать человек — это молодежь. Я верю, что приходит время оттока из городов, возврата к земле.

Главный смысл ученической бригады в связи поколений. У нас привычны совместные заседания партбюро школы и парткома колхоза, педсовета и правления. Школа и колхоз — единомышленники. В каждой бригаде колхоза висят школьные стенные газеты, «голос школы». Десять бригад колхоза заключили договор содружества с классами школы. Колхоз, говоря языком ребят, дружит со школой. Бригада дружит с классом. Ученик дружит с колхозником. На том стоим. Где начинает рабочий день директор школы?—обращается Врана к сидящему напротив директору школы Н. Беляеву и сам за пего отвечает: — Вот здесь, в этом кабинете, на планерке у председателя колхоза.

— Школа выбрасывает трудовые десанты на прорывы, — вмешивается в разговор директор школы. — На уборку томатов, на свеклу, на кукурузу. Школьники паши замещают на фермах ушедших в отпуск животноводов.

Нас ждет колхозный автобус, чтобы подвезти к культстану. Директор школы продолжает свой рассказ о бригаде по пути к машине.

— Мы соревнуемся с ученической бригадой из совхоза «Темижбекский». Дружеские встречи, матчи по футболу, баскетболу, ручному мячу. Совместные с ними проводим вечера отдыха. Ну там сами знаете, викторины, КВН. В конце трудовой четверти лучшие из ребят получают путевки на море.

Я говорю, как выглядит один день летом в бригаде для человека несведущего. Чем он заполнен? Директор охотно отвечает, гостей у него много, до одури, потому на иные вопросы он может, не задумываясь, отвечать:

— Питание бесплатное. Работают четыре часа. Неделю на стане. Воскресенье — домой в станицу. В лагерной смене сто человек. Оплата только на четверть ниже, чем у взрослых, за тот же труд. Часть денег, им заработанных, идет на нужды бригады, а часть — ему лично... Ну что еще?

Летом все деньги идут школьнику. Бригаде он не отчисляет... На жатве дюжина мальчиков по трое на комбайн. За уборочную мальчики получают в среднем по пятьсот рублей. Работают до обеда — поедят и спать. После чая, с 16 часов, два часа на благоустройство стана. Вечером линейка — итоги дня. Победитель опускает флаг. У стана сами для своих нужд посадили огород и кормимся. Вот так и живем... Забыл упомянуть, что бригада сейчас на хозрасчете, — добавил он.

Последние фразы директор произносил уже на выходе из автобуса около столовой культстана. При слове «хозрасчет» в разговор вмешалась агроном — наставник ученической бригады Ирина Никитична Цикалова. Я знал ее по первому приезду. Цикалова более десяти лет уже с детьми. И первый раз она удивила меня прямодушием, самостоятельностью суждений и требовательностью.

— Вот, вот, заладили опять: хозрасчет да рентабельность, — говорит она, — очень уж деловые стали. Зачем себя и детей обманывать? Сеялки кто отлаживает? — спрашивает Цикалова и сама себе отвечает: — Взрослые дяди! Комбайны кто готовит? Тоже взрослые. Свеклу на 30 гектарах кто сажает? Те же взрослые. Это верно, что полют дети и труд мозольный. Но убирают те же взрослые. А вы — хозрасчет... На ферму-то дети ездят не круглый год, а в неделю раз — в производственный день. Хорошо работают девочки, спору нет. Метут, доят, убирают, кормят телят. Бывает, и полный месяц берут на себя заботу о стаде. Но в году еще одиннадцать месяцев. Приучаются к труду?.. Да! Помогают?.. Да! Но какой тут, скажите на милость, хозрасчет?.. Какая рентабельность?.. И как не стыдно из года в год рапортовать для галочки? Сеют иной раз дети, это верно, но не пашут... Полей не удобряют, потому что до 18 лет нельзя работать с удобрениями... На десяти опытных гектарах, вы правы, пашут, сеют, культивируют, боронуют ребята. Это верно. Но ведь и там, на опытных полях, нельзя без удобрений. А техника чья? Колхозная. А бензин чей? Опять же колхозный.

Кто-то ей пытается возразить, чтобы не ронять престиж перед гостем. Но Цикаловой это только как масло плеснуть в огонь.

— Давайте, — говорит она, — вот тут, при детях, и подобьем итоги вашей выдуманной рентабельности. Хватит гнать вал. Надо ли детям работать на родных полях со взрослыми? — И по обыкновению сама отвечает: — Да! Надо ли ребятам участвовать в создании годовых производственных планов? Да. Надо ли школьникам отстаивать, обосновывать и вникать в свой план? Пусть защищают свои экономические расчеты на расширенном заседании правления, как это бывает. Пусть составляют хозяйственные отчеты... Закрывают наряды... Пусть упражняются в денежных расчетах, чтобы почувствовать финансовые рычаги. Пусть учатся ясному финансовому языку. Пусть и еще раз пусть. Но при чем тут рентабельность?!

Цикалова говорит, что лучше ее не заводить. А что до печати, пусть, мол, на нее ссылаются, и она на любом уровне докажет, что рентабельность бригады — это очковтирательство.

Я с ней согласен. Мы уже начали лбы расшибать. Не следует из хорошего и честного труда ребят делать один из пунктов ретивых рапортов. Очень хорошо, что такая искренность и глубина суждений прозвучали именно в Григорополисской школе. Это говорит о том, что и через тридцать лет школа чувствует свою моральную ответственность за судьбу всех ученических бригад.

Если школа не убыточна, то жизнь взрослого поколения обессмысливается. Их роль заключается в подвижнической и бескорыстной отдаче детям. Дети работают не ради прибыли, а для воспитания любви к земле, любви к семье и обществу — что потом даст отдачу сторицей. Кто настаивает на рентабельности детского труда под любой благовидностью, тот закладывает страшные убытки в будущее. Если они будут работать на прибыль, то к 17 годам сгорят и сойдут с дистанции до срока, как сходят

юные спортсмены. Колхоз с утра до ночи настроен и без того на интенсификацию и прибыль. Он имеет ее. Три миллиона рублей ежегодно. Если на русском Севере пустуют села и земли, то на русском Юге нет уже, увы, ни клочка пустоши. Детский труд должен обладать не рентабельностью, а песенностью. Вот тогда дыхания ему хватит на всю жизнь. Решил на месте провести опыт с ребятами и проверить их отношение к земле. Ведь за время пребывания в станице не одна повариха проявляла свою неприязнь к селу. Чаще всего это были женщины.

Я попросил оставить меня наедине с десятью лучшими мальчиками бригады. На скамейке в цветнике расселись девятиклассники в основном уборочного звена. Скромные, крепкие ребята с пытливыми глазами. Поговорив о том о сем, я без нажима и акцента выяснил, что из десяти ребят семеро готовы после школы остаться в колхозе. Во всяком случае, такая мысль им показалась вполне приемлемой.

Затем я попросил Цикалову послать ко мне для беседы десять лучших девочек бригады. Ни одна из них даже мысленно не могла представить свою жизнь после школы в колхозе. Они отвергали эту судьбу напрочь.

Вот корень всех корней. Сколько бы мы ни тратили средств, усилий, призывов, до тех пор пока не изменим социально-психологический климат во всем обществе по отношению к земледелию, нам не совладать с этой сферой. Не все из этих десяти девочек выберутся сразу в город. Но можете быть уверены, если она останется здесь и выйдет замуж, то она сживет со света мужа, если он не переедет в город, чтобы «жить как люди».

Почему девочки против села? О, это великий камертон и звук его — предмет размышлений для высочайшего уровня. Мы планируем, громоздим и вкладываем капиталы в пустоту, потому что исходим не из семьи, не из живых ростков, не из теплого гнезда, а из бессмысленного и отвлеченного «на тысячу человек». Вот вам девочки и дали исчерпывающий ответ и не где-нибудь, а в колхозе, который восемь лет назад парторг Мирошниченко называл «той же Россией, только в малом масштабе». Эти девочки убеждены телевидением с детства, что «джентльмен обыкновенно живет в городе». Они знают даже, как он выглядит. Он весь в импорте, и с «магом» японским, на худой конец — с гитарой. Это их увальни могут разобрать, собрать комбайн, водят машины и мечтают попасть в десант. А тот, «городской», он знает целую дюжину названий заграничных ансамблей. Ах, они звучат так волшебно-заморски. У него весь зад в «лейблах», он умен потому, что критикует все родное и считает всех взрослых скучными дураками. В городе «культура», там никто почти не работает. Кругом асфальт и магазины. А телевидение подбрасывает еще и еще жару.

Девочки помогли осознать мне то, что мешало мне жить в станице, несмотря на цветение сирени и полные цветники в палисадах. В станице, куда ни придешь, везде вас настигает всепроникающая атмосфера необходимого, какая-то беспрерывная гонка плана. Ни тебе пустоши и уединения, ни пруда и парка, ни очаровательной беседки или дворца — все отдано производству. Каждая пядь разграфлена. На всем печать какого-то оцепенелого беспокойства. В классе — графики, в конторе — планы, на фермах — обязательства, всюду «даешь!»... «Дадим!»... «Выполним!»... Цифирь, плакат и рапорт. Механизмов на селе стало много, а теплоты, тишины и любви — все меньше и меньше. Когда-то на самом лучшем месте станицы был воздвигнут кафедральный собор. Рядом теперь типовое, плоское, приземленное здание правления, которое влетело колхозу в копеечку. Собор стоит рядом без головы, без окон, в грудах развалин. Хотели убрать совсем с глаз долой, но кладка больно сильна. Строили на века — не стекло и алюминий да бетон. Пытались взорвать, но стены таковы, что они будут и после взрыва стоять, а вот монолит правления рухнет.

Все есть как будто в колхозе, а главного нет. Нет памяти, нет музея станицы и колхоза, нет парка. А где нет памяти, там нет культуры, даже если ты в импорте от холки до хвоста. Что дает память, парк, музей, самобытная, а не типовая архитектура людям? Они дают ощущение неуязвимости, духовности и корней. Голое производство, даже сверхрентабельное, одуряет, беспокоит, ожиряет.

Первыми это ощущают девочки. Виноват ли колхоз? Нисколько. Он и так делает для своих детей больше любого хозяйства. Врана — хозяин умный, смелый и упорный. Если бы ему дали правильный духовный курс. Откуда ему было знать, что на свете нет ничего более убыточного, чем поглощенность рентабельностью. Все проблемы надо проверять на преуспевающих производствах, потому лучшей модели, чем колхоз «Россия», трудно желать.

С Лыскиным — отцом ученической бригады — мы все

же встретились во время его наездов в Москву из Ворсино. Лыскин был бы не Лыскиным, если бы захудалое, убыточное хозяйство недалеко от Обнинска (Николай Фадеевич предпочитает подчеркивать: «рядом с родиной Жукова») не сделал бы сильнейшим хозяйством Калужской области. В Москве у него квартира, и, разумеется, пустая. По-походному скупо и его жилье в Ворсине. Аскетическое презрение к благам и недвижимости он принес с собой из тридцатых годов. Лыскин приехал в Ворсино после шестидесяти лет, да таких лет, что хватило бы на эпос. Теперь уже двадцать лет он по обыкновению временами сотрясает коридоры областного начальства, будто из другой эпохи ожил вдруг мамонт или какой иной крупный зверь, и трясет, и гоняет, и придавливает к стенам кабинетов аппаратную мелочь, обставленную телефонами. Лыскин — характернейший «реликт» той эпохи, которую теперь именуют «сталинской». Николай Фадеевич начинал путь со Стахановым и был дружен с ним. До войны Лыскин уже командовал совхозом в Сальских степях, а потом даже побывал директором совхоза «Гигант» — флагмана всего тогдашнего советского зернового хозяйства. Оттуда была дорога только в Москву и не ниже замминистра. Но Лыскин предпочел станицу Григорополисскую, из задонских степей двинул в соседнюю Кубань. О таких хозяевах в старину говорили: воротила. Он вошел ко мне домой на Арбате, и даже большая старинная барская квартира показалась мала. Вошел чуть сутулый мужчина, взгляд снайперский, исподлобья, старого орла. Нетороплив, но в мыслях и решениях быстр. Вошел в сопровождении шофера и зама и чувствовалось: каждый из свиты готов по его кивку сделать все и без малейшей тени подобострастия, из радостного признания, что под началом у атамана, который любит вкус риска.

Мы сразу стали вспоминать Сальские степи — родину прославленных донских лошадей.

Вергилий в Сибири когда-то и привел меня в знойные Сальские степи. Лютыми сибирскими зимами приходилось в Новосибирске добираться на автобусе каждое утро тридцать километров. Пальтишко легкое, ботинки тонкие, а автобусы зимой в Сибири не всегда топят в отличие от Крыма. Подойдет к стоянке автобус, когда ты уже съежился от мороза, а на полу с ночи тонкая корка льда. Доберешься до города в этом морозильнике полуживой. Едешь, и, чтоб спастись, грезишь, закрыв глаза, о раскаленных Сальских степях, где не был никогда, где пасутся табуны донских лошадей, и клянешься себе, что сбежишь из Сибири на полное и долгое лето, наймешься табунщиком. И вечером, когда луна взойдет большая над равниной, упадешь в выжженной рубахе на неостывшую землю и слушаешь под звон цикад, как храпят золотистые лошади Дона — детище атамана Платова. Царапаешь ногтем заиндевевшее окно автобуса и твердишь:

Последнюю, клянешься себе, зиму ты в Сибири. А с первой капелью назад, на Дон, — выбежать в поле и, как Вергилий свою родину, приветствуешь: «Здравствуй, Сатурна земля, великая мать урожаев».

Лыскину я ни слова, разумеется, о Вергилии, откуда ему знать, что он прямой продолжатель древней традиции и занят всю жизнь деятельностью, благодаря которой и Рим стал всего прекраснее в мире.

Доимператорский Рим и остался для всего человечества единственным Римом, а Рим Нерона и Калигулы — это уже, если угодно, «второй Рим» и загнивающий. А Константинополь, стало быть, если любят его церковные книжники, так это уже «третий Рим». Потом будет «четвертый Рим» в мире для «священной Римской империи германского народа». Когда наши недоучившиеся византийцы в своей далеко неправославной гордыне хотели из Москвы сделать «третий Рим», он уже мог быть только «пятым Римом». Москва есть и будет одна. Как был только один Рим, земледельческий и республиканский, — город Катона и Гракхов. Незачем заниматься этой суетливой бухгалтерией и становиться в очередь «за Римами». А в Сибири я провел еще пятнадцать зим и полюбил ее навсегда, но в Сальские степи все же добрался.

Кто же из нас не вынес с детства этих таинственных географических названий: Кума и Маныч — рек, по бассейнам которых проходит граница между Азией и Европой на Северном Кавказе, «по кумаманыческой впадине», как гласят наши учебники. Эта «кумаманыческая впадина» в детстве была для нас куда более загадочной, чем Бермудский треугольник. До нее я тоже добрался. Впадину приезжий человек не увидит. Вокруг, насколько охватить можно взглядом, бескрайняя равнина. Серебрится ковыль на склонах балок, низины устилает душистый чебрец, над головой заливается жаворонок да кружат ястребы в поднебесье. Не эти ли просторы в сочетании со школьными воспоминаниями натолкнули Лермонтова на следующие строки Софье Карамзиной:

«Так как Вы обладаете глубокими познаниями в географии, то я не предлагаю Вам посмотреть на карту, чтобы узнать, где это; но, чтобы помочь Вашей памяти, скажу, что это находится между Каспийским и Черным морем немного к югу от Москвы и немного к северу от Египта, а главное — довольно близко от Астрахани, которую Вы так хорошо знаете».

Надо полагать, что адресат Лермонтова так же хорошо знал Астрахань, как и Шанхай. Письмо писано по-французски из Ставрополя 10 мая 1841 года и полно чисто гвардейской галантности и мальчишеского озорства. В этом же ключе, но с большей точностью можно добавить, что город, откуда поэт отправил письмо, находится на одинаковом расстоянии как от Северного полюса, так и от экватора. А что касается рек Кумы и Маныча, то увидел их наконец своими глазами. В особенности поразила меня Кума-хлопотунья. Речка с виду неказистая, но важная. Воды ее не просто мутны — они неправдоподобно мутны. Кажется, это не вода течет, а гонит кто-то глину во взвешенном состоянии. Кума быстра и проворна. Но даже такая энергичная река не добегала еще недавно до Каспия, а терялась, обессиленная в песках, за Нефтекумском. Теперь ее, Куму, как «под руки», каналами бережно до моря доводят. А в перепаханных теперь Сальских степях нашел я в зимовниках последние табуны донских лошадей, которые перед первой мировой войной обеспечивали две трети ремонта русской кавалерии. Лыскин хозяйничал по соседству. То й дело в литературе и даже классике нашей появляется штамп о выносливой, но «низкорослой и мохнатой» казацкой лошади, на которой любил перед войсками появиться Суворов.

На самом деле донские лошади крупны, великорослы, прекрасной золотистой масти и действительно выносливы. Платов знал, как и Гораций, что «сильные и лучшие — родятся от сильных и лучших». Потому он терпеливо и долго отбирал, как говорят англичане, «The best to  the best» (лучшее к лучшему).

Лыскин и здесь отличился. Он помнит, как наезжал Буденный на конные заводы, решительно отбирал у начальников личные машины и требовал от них ездить только верхом и в пролетках. Я жил в том же «люксе», что был когда-то приготовлен для Семена Михайловича в Зимовниках. По сравнению с виллой в Григорополисской, которую отгрохал Лыскин для большого начальства, буденновский «люкс» с земляными полами как хижина перед Зимним дворцом. Старые конюхи рассказывали, как в страшном 33 году запылили черные эмки по сельским проселкам. К морю через Донские степи ехал Сталин. К дороге сгоняли остатки стад со всего края, чтобы хозяин увидел не распухшие от голода детские трупы, а мирно пасущиеся стада и почти счастливых «пейзан». Лыскин все помнит, все отпечатал в сердце, и, кажется, горе народное придало ему какую-то свирепую живучесть, чтоб пережил всех и за все и не сдался. Он сам как символ фантастической народной неистребимости. Это, видимо, веет от него, и потому молодой шофер его так радостно исполнителен. Лыскин фальшь в человеке мгновенно засекает. Сам он прям и прост, но далеко не простодушен. Коли надо, то никому на свете не проникнуть в последние тайники его души. Он знал всех глав государства. И сейчас может позвонить «самому» не колеблясь. После войны выбил для григорополисцев прямо в кабинете Сталина трактора и ресурсы. Дело делал, но ни разу не лебезил. Беспощаден был к себе и к другим. Время высушило все сантименты с юности. Никаких полутеней. В войну гнал за Волгу отборные стада. Донская лошадь перед первой мировой войной наряду с орловским рысаком была на всех выставках главным национальным богатством России. Лыскин и сам, как дончак, который выжил в сальских степях в неслыханно суровых условиях. Здесь степь не любит шуток и ничего не делает наполовину. Коли жара, то сорок в тени и трещит земля, и пересыхают речки, опаленные зноем, коли мороз, то тоже под сорок и те же речки промерзают до дна. А коли задует летом черная буря, то пиши пропало, — вой, стон над землей, мрак кромешный, не то чтобы солнца, а пальцев вытянутой руки не видно. Здесь никогда даром хлеб не ели еще со времен генерал-поручика Суворова, командира кубанского корпуса, основателя и станицы Григорополисской, названной в честь создателя Новой России, покровителя Суворова, Потемкина городом Григория — Григорополис — на семисоткилометровой Азово-Моздокской линии от Дона до Куры. Коннозаводчики во времена атамана Иловайского, продолжателя дела Платова, называли сальские степи «латифундией дьявола». Именно эти места имел в виду Вергилий, когда писал Скафии:

Уж что выживет здесь — жить будет долго. В этой бескрайней степи «немного к югу от Москвы и немного к северу от Египта», где белеют на склонах балок кости, да кружат лениво ястребы в знойном мареве, на этих просторах не удивишься, если вдруг покажутся из-за холма, покачиваясь, пики всадников Святослава или Игоря, громивших здесь хазар, в этой степи, будто созданной богом, чтобы разворачивать для атаки конные лавы.

Это из «Георгии». Вергилий и впрямь наш современник. Платов когда-то предоставил войсковую Задонскую степь в бесплатное пользование всякому казаку, желающему разводить лошадей, без ограничения выпаса, сенокоса и распашки. При жизни Пушкина Николай I посетил Дон и Ставрополыцину, осмотрев казачьи, полки, он остался недоволен статью лошадей и высказал пожелание, чтобы «казак и его лошадь олицетворяли собой кентавра древних». Первые заводские книги вскоре были заведены талантливым коннозаводчиком атаманом Иловайским, и через некоторое время уже ни одно государство в мире не обладало таким огромным и самобытным коннозаводством верховой военной лошади на площади около восьмисот тысяч десятин, не знавших плуга, и с шестьюдесятью тысячами отборного поголовья золотых коней. Что мы знаем о своем еще вчерашнем прошлом? В слободе Владимировке, Кавказской области, Пятигорского округа, находилось хозяйство помещика А. Ф. Реброва. По признанию Московского общества сельского хозяйства, Ребров был первым шелководом России и оспователем русского шелководства. У него изготовлялся лучший в мире шелк! Иностранные купцы переплачивали за шелк Реброва.

Знают ли об этом школьники Ставрополья? Нет, ни они, ни их наставники не ведают ни о Реброве, ни о племенной работе Платова и Иловайского, ни о замечательном коневодстве вчерашней Ставропольской губернии.

Все несчастья, постигшие наше земледелие, проистекают от этой слабой иммунной памяти.

Это из той, четвертой эклоги, где мальчика ждет невозделанная земля. Вергилий, чей бюст стоял во всех школах Рима, на античной скульптуре очень похож лицом на Шукшина. Он умер за 19 лет до рождения Христа. Четвертая эклога приводила в сильное волнение первых христиан — они видели в образе мальчика пророческое предчувствие пришествия. Иммунная память дарует здоровье, близкое к абсолютному. Любовь к родине проявляется в преданности детям, в сильной привязанности к семье. Как для офицера любовь к солдату есть проявление любви к отечеству. Когда эти узы слабеют, то школа в Григорополисской становится малолюдней каждую осень, а школа для так называемых умственно отсталых в центре станицы все многолюдней. Помещается это скорбное заведение в старинной школе, построенной станичными казаками еще до революции для своих здоровых детей. Стоишь у ограды подолгу и наблюдаешь за жизнью этой школы, испытывая отчаяние, что не можешь помочь этим невинным детям.

По приезде в Григорополисскую первым делом стал выспрашивать в школе, почему не видно Николая Ивановича Бутенко, того, что восемь лет назад, в мой первый приезд, был заместителем директора школы по производственному обучению, а практически главный, кто в школе отвечал за всю жизнь бригады. В нем заложены были хорошие начала, вынесенные из здоровой, трудолюбивой семьи, помноженные на верность своей земле и энергию, эти задатки могли послужить родной станице. Николай Бутенко, оказалось, уже директор Григорополисского сельского профессионально-технического училища. В этом училище учатся и живут при нем несколько сотен юношей — без преувеличения цвет и надежда местной нивы. Училище основано еще в 1915 году. Бутенко за счет своего отпуска сидел по архивам и изучал прошлое училища, которое готовило когда-то слесарей-механиков и мастеров столярно-колесного дела. Бутенко показывал училище с гордостью. Усадьба обширная. Механизмов целый полигон. Сегодня в земледелии применяют сто наименований машин. Выпускники должны разбираться в них, как в собственных мотоциклах. Те, кто приходят после восьмилетки, учатся три года. Выпускники средней школы осваивают курс за десять месяцев. Питание четырехразовое. В дореволюционном училище техники было не в пример мало, но сильней было самое главное для человека — глубокое понимание важности тайн ремесла, некоторая даже поэтика профессии, уважение к мастерству, порой даже переходящая в хорошую важность и неторопливую степенность. Что же сегодня нужно хорошему молодому директору вроде Бутенко и его юным воспитанникам, чтобы не дискотека в подземелье училища, разрисованная черными красками под веселую преисподнюю, казалась средоточием культурного досуга? Японцы умно и последовательно ведут свою страну к всеобщему высшему образованию, а мы лучшие силы народа — неокрепших подростков — начиняем до одури сельхозтехникой, без корней и истории земледельческой культуры. Разве воспитанники Бутенко не заслужили лучшей формы одежды, чем кирзуха, ватники и мешковатые фуфайки? Почему по окончании они но могут хотя бы за свои деньги на всю жизнь получить красивый и дорогой значок? Одежду форменную они бы и сами заработали, но она должна быть элегантна, строга и красива и разделена как на полевую, так и на парадную. Много ли для этого нужно ума? Бескрылая заземленность и унылые бюрократические шамкания — главные враги земледелия и юности. Когда Александр III как-то на время упростил форму в русской армии и унифицировал ее, ответом юношества было резкое сокращение притока желающих в военные училища. Одежда, как и обряд и ритуал, великие созидатели. Форма, по Гегелю, есть «свечение сущности». Сегодня все наши юноши в СПТУ города и деревни, судя по их форме, несут на себе свечение убогой сущности их руководителей. Если не все СПТУ, то лучшие из них, хотя бы по одному вначале на область, должны стать Болотовскими лицеями, сельскими колледжами с широкой культурной программой, пусть при тех же сроках обучения. «Поднятие крестьянского земледелия — самая существенная задача, прямо или косвенно касающаяся каждого русского гражданина». Эти слова К. Тимирязева сегодня более актуальны, чем при жизни ученого.

Теоретические основы земледельческой механики сложились в нашей стране раньше, чем где бы то ни было в мире. Основатель ее Василий Горячкин был, по существу, нашим современником и умер только в 1935 году. Он был первым в мире теоретиком в конструировании машин для земледелия. Проходит ли осмысленно его наследие в наших ОПТУ? Нет, разумеется. Впитывается ли в плоть и кровь юноши следующее положение Юстуса Либиха: «Возникновением и гибелью народов управляет один и тот же закон природы. Отнятие от стран условий, определяющих их плодородие, вызывает их гибель, поддержание же этих условий обеспечивает этим странам длительное существование».

Мы ходим по залам и коридорам училища с Бутенко. Сил он уже положил здесь много. Но кругом все те же обязательства, достижения, графики, механизмы, лозунги, плакаты, убивающие в подростке все живое, пытливое и радостное. Бутенко ловит новое на лету. Хозяин он дельный, но кто ему поможет донести до ребят в ватниках и кирзе, что именно они — служители искусств, не работники эстрады, кино и театра, а прежде всего они, а потом уже все .остальные. «Земледелие — первое, самое важное из искусств» — это не цитата из Альберта Великого, нет, это прежде всего каноническое, незыблемое положение для всех времен, ибо далее Альберт Великий, чтобы не оставить сомнений, заключает: «Истинное богатство доставляется только землей, кто улучшает свои земли, торжествует победу».

Или нет у нас за плечами богатой и славной земледельческой традиции? Разве не по нашей земле в 1888 году прошел первый в мире гусеничный трактор? Создан он был бывшим бурлаком Федором Блиновым в городе Балакове. Ученик Блинова — Я. Мамин создал в 1911 году первый русский дизельный трактор. Мамин был принят в 1918 году Лениным в Кремле и получил одобрение и поддержку на постройку первого в России тракторного завода, который в Саратовской области выпускал тракторы конструкции Мамина — «Гном» и «Карлик».

Осмыслили ли мы свой путь? Мы в 1928 году применяли еще на пахоте 4,6 миллиона сох, косуль и сабанов. Если их было миллионы в 1928 году — это не значит, что через десять лет они исчезли. Нет. Мы встретили нашествие фашизма еще крестьянской страной. В этом, кстати, была наша не только слабость, но и сила прежде всего. Наш воин взял в руки винтовку, а кубанские и донские казаки, взяв клинки, отставили сохи, которыми орал еще их предок Микула Селянинович. Мы пошли на врага, не растратив еще былинной уравновешенности психики и эпического душевного склада. Способны ли мы вернуть внукам этих богатырей непоколебимую веру, что истинные работники искусств живут только в деревне? Если мы это сделаем, мы будем самой богатой и самой культурной страной мира — как нам и подобает по историческому жребию.

Если мы начнем с укрепления иммунной памяти, мы одолеем все. Тогда по нашим родным полям не будут двигаться чудовища вроде того, что в первый приезд я видел в Григорополисской. Ужас от этого впечатления не прошел и поныне. Однажды с Соловьевым мы ездили по полям целый день. И вот прикатили на один из полевых станов. Главный агроном молча показал в сторону группы сельскохозяйственных машин. Все машины хлебороба имеют одну как бы тайную и органичную задачу, как бы внешне не рознились. В землю бросается семя. Приходит время, и колос срезается. Больше всего два орудия нужны были крестьянину. Соха и серп. Сейчас машин много, но все они обслуживают семя, брошенное в землю, — плуги, сеялки, жатки, культиваторы, у всех у них знакомые с детства очертания. А тут в поле среди машин и механизмов, знакомых со школы, вдруг вижу стоит что-то зловещее, чужое и недоброе. Луноход не луноход, трактор не трактор. Видно сразу только, что не пашет, не сеет и не жнет. Размеры больше, чем чудище из фантастических романов, все обвешанное емкостями и стальными резервуарами, нечто вроде стальной мерзкой жабы.

Я ее с первого взгляда различил и невольно подобрался, как при встрече со смертельным врагом. Хорошо рассматривать картинки с механизмами на Марсе, но среди родных полей это видение пробуждает в вас древний и властный инстинкт отбрасывания. Это была купленная за золото машина для отравления земли ядами. Взглянул на Соловьева — он молчит и хмурится. Производительность ее ядовитости соответствует ее размерам и шири кубанских полей. Все наши машины в соседстве с ней кажутся полны человечности, теплоты и домашности. Как жаль, что нельзя ее тут же, не уходя из стана разрезать своими руками, автогеном и закопать вместе с радиоактивными отходами на дне океана, чтоб землю не поганить. Нет, не автоген бы, а связку гранат под ее мерзкое брюхо. И стоит же не где-нибудь эта импортная гадина, а на лучшей в мире почве — на национальной гордости и главном богатстве страны — стоит на русском черноземе, «благодатной почве, — по Докучаеву,— которая составляет коренное, ни с чем не сравнимое богатство России». Говорит человек, благодаря которому русские народные названия почв — «чернозем», «подзол», «солонец» и другие приняты всем миром как научные термины. Эти слова задолго до слова «спутник» обогатили мировую лексику. Произошло это в светлые и плодотворные 80-е годы прошлого столетия — время мирового взлета русской культуры и мысли.

Нигде на земле природа не создала ничего равного русскому чернозему. И вот теперь на этих полях увидеть этого механического убийцу русского чернозема. Вот к чему приводят потеря иммунной памяти и неуважение к отеческим преданиям. Чтобы победить это видение, я испытываю непреодолимую потребность восстановить связь времен и опереться на спасительный опыт нашего общенационального наставника Суворова. Приведу письма, написанные им в свои деревни из этих мест, когда он поселял здесь казаков Волжского и Хоперского полков, строил редуты, дома, рубил церкви и замирял степняков. Без этих писем не выбраться на большак, не победить смертоносной машины, не узнать тайны тысячелетнего русского земледельческого уклада и не понять тайны суворовской народности и его военного гения.

Итак, канун новой русско-турецкой войны, когда в степи древнего русского Юга вышла после времен Ильи Муромца новая богатырская дружина — Ушакова, Потемкина, Салтыкова, Румянцева, Суворова, — все дети Петра.

Суворов — крестьянам села Ундол:

«Лень рождается от изобилия. Так и здесь она произошла издавна от излишества земли и от самых легких господских оброков. В привычку вошло пахать иные земли без навоза, от сего земля вырождается и из года в год приносит плоды хуже. От этой привычки нерадение об умножении скота, а по недостатку оного мало навоза, так что и прочие земли хуже унавоживаются, и от того главный неурожай хлеба, который, от чего Боже сохрани, впредь еще хуже быть может. Чего ради пустоши Какотиху и Федейцево определяю одиножды навсегда на сенные покосы, и в них впредь никогда земли не пахать и в наймы не отдавать, а поросший на ней кустарник расчистить. Под посев же пахать столько, сколько по числу скотин навоз обнять может, а не унавоженную землю не пахать и лучше оставшуюся, навозом не покрытую часть, пустить под луга, а кустарник своевременно срубать. Но и сие только на это время; ибо я наистрожайше настаивать буду о размножении рогатого скота и за нерадение о том жестоко вначале старосту, а потом всех наказывать буду.

Единожды размноженную скотину отнюдь не продавать и не резать и только бычков применивать на телушек с придачею. Самим же вам лучше быть пока без мяса, но с хлебом и молоком. Разве чрез прошествие нескольких лет прироста скотина окажется лишнею против земли, и вся нынешная земля укроется навозом, тогда можно и в пустоши лишний навоз вывозить. У крестьянина Михаила Иванова одна корова! Следовало бы старосту и весь мир оштрафовать за то, что допустили они Михайлу Иванова дожить до одной коровы. Но на сей раз в первые и в последние прощается. Купить Иванову другую корову из оброчных моих денег. Сие делаю не в потворство и объявляю, чтобы впредь на то же еще никому не надеяться. Богатых и исправных крестьян и крестьян скудных различать и первым пособлять в податях и работах беднякам. Особливо почитать таких неимущих, у кого много малолетних детей. Того ради Михайле Иванову сверх коровы купить еще из моих денег шапку в рубль.

Ближайший повод к лени — это безначалие. Староста здесь год был только одним нарядником и потворщиком. Ныне быть старосте на три года Роману Васильеву и вступить ему в эту должность с Нового года. Ежели будет исправен, то его правление продолжится паче, ежели в его правление крестьяне разбогатеют, а паче того, коли из некоторых выгонит лень и учинит к работе и размножению скота и лошадей раздельными, то в работах ему будет помощь от мира, а все случающиеся угощения — земские — отправлять вотчиной. А он оных чужд. Моим дворовым людям никаких посулов давать не дерзать; ибо теми посулами откупаются виноватые: а кто из них отважится оных посулов требовать, то означать его имя прямо ко мне в отписках».

Потому и стали возможны Кагул, Рымник и Нови, что Александр Васильевич не был профессионален, не был чисто военным спецом, в этом и тайна его народности. Уж коли Григорополисское ОПТУ перевооружать в Болотовское училище, то я первым делом начал бы с музея Суворова. Разве вы не почувствовали внутреннюю его духовную связь с Катоном Старшим? Только дипломированные эстеты думают, что Суворов в Питере стоит на пьедестале в римских доспехах. Это стилизация под Рим. Между русской богатырской заставой и Римом куда более глубокая связь, идущая от земледельческого уклада и усадебной культуры. В средние века говорили: «Тот, кто утром пашет землю, после обеда участвует в турнире».

В языке Суворова, в его лексике и ритме слышна лыскииская речь и его склонность к ясности и сути. Не могу удержаться и не привести еще одно письмо Суворова, которое, по мне, не уступает любой странице русской прозы.

Вот его письмо управляющему М. И. Поречневу за август 1785 года.

«Не упусти время в ундольском саду вместо подсохших березок насадить осенью новые, а коли можно, то и елками, а подле частокола метельником, чтобы оный со временем гуще разросся, был красив и пустых мест в нем бы не было. Також аллеи и дороги с куртинами липняком и кленником дополнить и украсить. К Ундолке-речке против ворот пришпектом по приличеству мест березками, липками, коли ж можно, и елкою, а подле самой речки чаще ветлинником обсадить...

Птичью горницу оставить по-прежнему. Рощу в ней с Покрова или в свое время учредить на разных птиц. Больше прошлогоднего наловить; особливо как большой недостаток был в щеглятах. И на покупных птиц я не жалею рублика-другого во Владимире и Москве, Но на это нечего надеяться, лучше уж свои. Роща чтоб так чиста была, чтоб нам

можно было бы в ней и зимою кушать. Корыта для птичьих семян в ней должны быть приличны, неказисты, да и плошки надобно получше. В полдюжины кадок должно поставить с лучшей землею. Посадить сюда березок, елок, сосенок, и которые из них отойдут и будут к весне расти — чего ради их хранить и поливать.

Ведай, что у меня денег нет; а долг есть, и год целый я тратился на церкви. Чем меньше мы издержим по Ундоле, чем больше по уплате долга, останется нам денег на тамошние ризы к Божией церкви. Вот тебе, Поречнев, вся загадка, и можешь это объявить священникам. Смотри строго за благонравием, чтобы шалости все вывелись, чтобы ничто худое пред тобою затаено не было, как пущему на месте вместо меня, и по этому преимуществу можешь ты виноватого наказывать. Проси священников, — чтобы и они тебе помогали. Им сделать рясы приличные, как у московских городских священников...»

С сожалением пропускаю точные и выразительные строки об охоте, об оркестре, о хоре, о театральном искусстве. «Помни музыку нашу — вокальный и инструментальный хоры, и чтоб не уронить концертное». По мне, так более трогательно его отеческое попечение о детях, чтобы покойно им было, жить, «тепло, не ветрено, не душно и не угарно и чтобы мне моих малых ундольцев избавить, сколько можно, вовсе от постоя». Однако очерк наш весь о детях григорополисских, потому в заключение приведу еще одно краткое письмо Суворова:

«Ундольские крестьяне не чадолюбивы и недавно в малых детях терпели жалостный убыток. Это от собственного небрежения, а не от посещения Божия, ибо Бог злу невиновен. В оспе ребят от простуды не укрывали, двери и окошки оставляли полые и ненадлежащим их питали, и хотя небрежных отцов должно сечь нещадно в мирском кругу, а мужья — те с их женами управятся сами. Но сего наказания мало, понеже сие есть человекоубийство, важнее самоубийства. Порочный, корыстолюбивый постой проезжих тому главною причиною, ибо в таком случае пекутся о постояльцах, а детей не блюдут...»

Современные крестьяне не более чадолюбивы, чем их ундольские предки. В противном случае не наполнена была бы школа в центре Григорополисской жалостным убытком. Повывелись на Руси учители общества с суворовской отеческой строгостью и заботой. Этой злокачественной школы могло и не быть, если бы не тешили родители их утробу свою алкоголем. А те, кто сбежал в город из деревни, еще меньше ума набрались, чем их родичи на селе. Разложение-то идет не из деревни в город, а наоборот. Сегодня у наших школьников здоровье стоит на седьмом месте, а у американских детей на первом. Думаете, дети наши виноваты? Нет. Это их родители в погоне за вином и импортом одарили их этой делекарственной шкалой ценностей.

Отметили мы тысячелетие крещения Руси. В Григорополисской, богатейшей станице, даже в честь тысячи лет и то не отремонтировали храм. Будь ты хоть трижды атеист, но если под этими сводами крестили, венчали и отпевали твоих предков, то какой же надо быть... (извините, сами подберите слово), чтобы эту святыню не восстановить любовно всем миром. Чем была церковь для крестьян, видно из письма Суворова во Владимирскую вотчину:

«Указано моими повелениями в соблюдение крестьянского здоровья и особливо малых детей прописанными в них резонами и лекарствами, как и о находящихся во сне, чтобы таких отнюдь на ветер и для причащения в Божию церковь не носить. Сия болезнь неминуемо каждого человека исходит. Бережливость от ветра теплотою, а не ветром. Но ныне, к крайнему моему сожалению, слышу, что из семьи Якова Калашникова девочка оспой померла, и он квартирующему у него подлекарю сказал: «Я рад, что ее Бог прибрал; а то она нам связала все руки». С прискорбностию нахожу нужным паки подтвердить, что бы во всем сходно крестьяне прежние мои приказания исполняли. Неисполнители наказаны быть имеют следующим штрафом: Калашникова при собрании мира отправить к священнику и оставить на три дня в церкви, чтобы священник наложил на него эпитимию, чтобы впредь так говорить об умерших своих детях не мог; а старался бы о воспитании и присмотре за ними, яко он и сам от отца рожденный. Старосту же за несмотрение поставить в церковь на сутки, чтобы он молился на коленах и впредь крепко смотрел за нерадивыми о детях отцами и не дозволял младенцев, особенно в оспе, носить по избам, от чего чинится напрасная смерть; в противном случае будет поступлено веще. О прочих крестьянах не моего владения я ничего не говорю. Но только запрещаю, буде у них в оспе есть дети, в домы не ходить и детей малых туда не пускать».

Без таких национальных наставников и заступников народ — сирота, хоть ты удовлетвори до макушки его растущие материальные потребности. Стали ли мы от перестройки умнее? Время покажет. Но обнадеживающих симптомов мало. Вот хотя бы эти письма. Подготовил, научно описал и издал громадный фолиант кинорежиссер Вячеслав Лопатин. Стало ли это предметом общенародного обсуждения? Нет. Выдвинул ли ученый совет Центра русской культуры имени Андрея Рублева Лопатина на соискание ученой степени доктора «гонорис Кауза»? Нет. Кто в стране вообще печется о приращении духовных ценностей? Для чего же тогда был создан Фонд культуры СССР? Сейчас все бросились читать в наркотическом угаре разоблачения. Думаете, чтобы засучить рукава? Нет, чтобы броситься в наш отечественный вид повального спорта под названием «Охота за козлом отпущения». Сколько мы распаляли себя классовым зубовным скрежетом по поводу крепостного права? А все ли мы знаем о прошлом нашей родной деревни? Потому у нас и прилавки пустые, что прошлое забыли. Кто на первое место ставит материальные потребности, у того никогда не будет изобилия.

Без личности на селе не будет продукции, не будет прибыли, как бы не суетились эпигоны казарменного коммунизма и не вытирали по телевизору пот со лба, и не кричали громче всех о прибыли и умении хозяйствовать. Без достоинства земля не рожает. Ей, земле, нужен хозяин, а потому есть только один способ и путь к силе и процветанию — это вернуть землю единственному ее хозяину, тому, кто ее поливает своим потом. Сегодня село очень неоднородно. Скорбным свидетельством тому школа для умственно отсталых в станице Григорополисской. Нужен отбор хозяев, город может помочь, если бросить клич отобрать мужчин-механиков с золотыми руками в городе и дать им льготы и ссуды. Словом, пришла пора нового возрождения усадебной культуры и людей суворовского здравого смысла и служения. Юношей надо воспитывать чести с молоду, чтобы перед смертью каждый из нас имел бы не больше поводов к сожалению, чем было их у Катона в последний час. Он, говорят, перед смертью сожалел только о трех своих поступках. Однажды он поплыл морем, когда мог достичь этого места сушей. Другой раз, когда впервые в жизни доверил государственную тайну жене. И третий случай: он отложил на один день написание завещания.

В этом очерке автор, как мог заметить читатель, не скупился на цитирование из народных наставников. Это вовсе не потому, что я испытываю особое пристрастие к цитатам или чужим мыслям или не способен опереться на собственные суждения. Нет, сегодня пришла пора позвать в прямые собеседники наших подвижников, не клясться их именем, а дать им слово и ввести их речь в контекст наших непростых будней и нашей прозы.

Было бы неловко забыть отца нашей новой педагогики К. Ушинского и напомнить всем ученическим бригадам страны, что в его лице они имеют такого же заступника, как Суворов. Вот его замечание о воздействии родной земли на нас:

«А воля, а простор, природа, прекрасные окрестности городка, а эти душистые овраги и колыхающиеся поля, а розовая и золотистая осень разве не были нашими воспитателями? Зовите меня варваром в педагогике, но я вынес из впечатлений моей жизни глубокое убеждение, что прекрасный ландшафт имеет такое огромное воспитательное влияние на развитие молодой души, с которым трудно соперничать влиянию педагога».

* * *

У школы великолепное здание, которое могло бы украсить любую столицу, но нет своего парка и сада. На школьных делянках вместо цветов, кустарника и деревьев повсюду засажены необходимые для опытов растения. Будто их мало на десяти гектарах только опытных полей школы. В школе средней сейчас пятьсот учащихся, а заложена она на вдвое больший контингент. В классах и рекреациях просторно. Когда создавалась бригада, было три десятых класса. Теперь один, небольшой. И с каждым годом меньше. Почти все учителя — выпускники школы и прошли через бригаду. Сколько выслушано в печати нападок на нашу школу! Я же беру на себя смелость заявить, что школа наша лучше американской и при всех ее недостатках она одна из самых достойных, упорядоченных и действенных структур нашего государства. Познакомишься с учителями любой школы, особенно на селе и в поселках, и понимаешь, что школа все еще хранит великую традицию. До революции лучшие подвижнические образованные силы России сосредоточены были в учительстве и медицине. Не берусь судить о последней сфере, но школой нашей мы еще вправе гордиться. Только надо ей помочь, а не экспериментировать. Надо бы, к слову, не тысячу гектаров пашни закреплять за бригадой, а в первую очередь сто гектаров колхозного сада, что гораздо более созвучно детству. Все равно убирают фрукты школьники. Так же как сами дети выращивают и убирают урожай на десяти гектарах под картошкой, луком, редиской, свеклой — всем, что надо для их столовой. Словом, если бы меня спросили, чего не хватает в деревне, я бы ответил: в деревне деревни недостает. Утрачена душа деревни — самое драгоценное, что было в ней. Из города кроме механизмов заимствуется не порядок и удобства, а внешнее.

В сознании сельского жителя одним из самых легкоусваиваемых и внешних атрибутов является асфальт. Видимо, как антитеза непролазной грязи родной, сельской. Потому асфальтом стали заливать все, что попадется. Часто то, что не надо. Дорожки, которые стали бы украшением с гравием или битым кирпичом, заливаются асфальтом. Разровнял, залил, укатал — ума не надо, и сердито. В школе спортплощадки тоже залиты асфальтом не без цивилизаторской гордости. Зеленела площадка, заросшая вьюнком. Устыдились этого деревенского сорняка и решили залить асфальтом. Почему по вьюнку хуже гонять мяч, чем по асфальту, непостижимо. Залили, а вьюнок пробился сквозь смолу по трещинам. Они его зальют, а он опять высовывается. Тогда убрали асфальт, сняли слой земли, выжгли землю селитрой и снова залили асфальтом. Но вьюнок все же кое-где снова пробил асфальт. Жаль, что нельзя поставить памятник неистребимому вьюнку.

Деревья в этих краях для посадок выбирают как будто для галок в отчетах. То, что воткнешь и растет, то приветствуется. Хороши для отчетов ивы, березы, тополя. Дубы, что держат почву, не в почете — требуют длительного ухода, долгого дыхания. Дорожки из гравия или вымощенные плиткой тоже требуют прилежания, опрятности, внимания. Асфальт залил и дальше поехал, вот если бы не проклятый вьюнок, который выдает человеческую глупость. Асфальт — это нечто чуждое деревне, потому что он убивает землю. Никто не против хорошей дороги. Но асфальтом стали заливать все походя. Смола, застыв, душит почву. В мертвенной серости асфальта предостережение от смерти тому, кто забывает живую, теплую землю, которая «мать сыра земля». В асфальте есть законченный символ беспамятства. Деревне бы повернуться лицом к самой себе. Вспомнить лучшее в наследии, взять у города только технологию и бытовые удобства. И повторю слова Монтескье о том, что «глупость есть порождение цивилизации». А усилить бы во всех ученических бригадах ту часть, за которую отвечает учитель биологии Геннадий Семенович Данилов. Его сфера — это опытничество — та область, которая открывает детям неоглядные духовные дали. Данилов на опытных делянках уже сорок лет. Когда вернулся домой с войны, родной дом был разворочен бомбой. Под обломками погибли его родители. Данилов получает из ВИРа семена из коллекции вавиловского собрания. Высаживает каждый год. С каждой делянки снопик. Показывает детям разные расы пшеницы. Есть злаки с черным зерном, и красным, и золотым. Соберет урожай 85 разновидностей и видов пшеницы. Бесценные семена со всех континентов. Только сорго и проса 62 сорта. К 30-летию бригады получил особенно хороший урожай на опытных делянках. Надоело Данилову из года в год выращивать, потом собирать и часть дарить другим бригадам, а что не разберут, выбрасывать. Просил учитель создать музей злаковых из этих урожаев. Иметь свой маленький ВИР. Это одухотворит детей, раздвинет их кругозор, расскажет об одном из величайших ученых Н. Вавилове. Но ему отказали. «Мышатник, говорят, разведешь в школе. Как мыши попадут в закрытые стеклянные банки, не стали объяснять. Отмахнулись».

Это в том же ряду, что и отсутствие музея в станице, разваленная церковь в центре, и нет в десятитысячной станице парка. Отсюда и сизифовы делянки Данилова. Выращивает из зерен, не имеющих цены, и выбрасывает урожай. Пусть не подумают, что это критиканство. Мне нравится бригада, и я хочу ей добра — пусть она будет., лучше, григорополисцы этого заслуживают. На тех же опытных полях 15 сортов озимых испытываются по заданию правления.

Главный агроном Соловьев ежегодно дает юным опытникам задание на выявление высокоурожайных сортов пшеницы и ячменя для последующего внедрения в производство. Ребята внедрили в производство такие сорта, как «ильичевка», «партизанка», амфидиплоид. Опытничество — великий рычаг воспитания, где сливаются труд, интеллект и искусство. Ребята там же ведут опыты по получению гибридных семян подсолнечника, огурцов. На базе бригады проходят нередко даже выездные заседания ВАСХНИЛа. Опытническая работа ребят по достоинству оценена ВДНХ. Грамотами на Выставке награждены 120 учащихся школы, а 48 вручены медали «Юный участник ВДНХ». Педагоги школы награждены медалями. А всей школе вручена медаль И. В. Мичурина.

Есть, однако, и у бригады резервы неиспользованные.

Они знают много полезных частностей, но к широкому земледельческому мировоззрению надо бы приложить культуру земледельческого труда через знания о породе, сортах, семенах с рассказами о замечательных испытателях и создателях пород животных. Когда я беседовал с десятью девочками на стане, выяснилось, что ни одна из этих девятиклассниц не знает, какую породу коров она доит и сколько в год литров дает ее корова. В числе десяти девочек была и бригадир всей бригады Лена Меренчукова. Она, кстати, смутилась, когда я спросил ее, что значит хозрасчет.

Кстати, те же мальчики, которые заняты техникой, знали, что колхоз приобрел коров черно-пестрой породы, которые дают до шести тысяч литров молока в год. Верховодят мальчики, знают они неизмеримо больше, хозяйству преданы, а бригадиром назначают девочку. Спрашивается: для чего? Удобства, видимо, ради. Это, увы, тенденция не григорополисская, а рудименты застойности. Из школы мы зашли к парторгу колхоза Зинаиде Ивановне Чернышевой. Она из первого набора бригады, ставшего теперь почти легендой. Зинаида Ивановна не расставалась со станицей эти десятилетия. Дочь ее Галя кончила школу и была в свое время бригадиром ученической бригады, сейчас она Галина Александровна, завуч школы по воспитательной работе. Бригадирствовала с 1974 по 1976 год. Ей довелось принять награду бригаде — премию Ленинского комсомола.

Мы беседовали с парторгом о колхозе. Вспомнили Лыскина, первые годы становления, поговорили о станице, об оттоке в город. Сравнили уклады города и деревни, и Зинаида Ивановна, всю жизнь честно проработавшая на благо родного колхоза, с горечью заметила, что ее ровесницы в городе выглядят гораздо моложе ее. В этой простой реплике много было наболевшего и бездна недосказанного. Я выразил сомнение в особой моложавости городских дам. Зинаида Ивановна горячо возразила и сказала, что у нее сестра в городе, которая старше ее на десять лет. А когда Зинаида Ивановна приезжает к ней в гости, то все спрашивают, не старшая ли она сестра. Какое монолитное единство сегодня проявили женщины в отношении к селу — от поварихи до парторга, а между ними десять лучших девочек, все, как один, недовольны в глубине души своей судьбой, глухо, непрерывно ропщут. Мы должны им дать единственно то, что им нужно: чувство престижа и высокого социального ранга их оли. Мы начали очерк с этого и пришли к тому же. Деревня, погнавшись за городом, утратила драгоценную часть своего наследия — одухотворенность и нравственность своего бытия.

Пешком я добрался через всю станицу в свою гостиницу-усадьбу в пойме Кубани. Вечерело. Хлопали калитки. Ушли на насест куры. С характерным звуком ударили в днища ведер струи парного молока. Звезды высыпали на небосклон. Я стал перечитывать страницы, написанные в станице, и подумал, что лучшее из былого мы должны взять с собой, а кое-что и вновь вживлять и прививать к деревенскому стволу жизни. Пушкин зря не бросался словами. Он о Жуковском сказал: «Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его». Жуковский, как никто постиг тайну души нашей деревни, быть может, потому, что он был величайшим педагогом России — как-никак в прямых его учениках не только Пушкин и Гоголь, а главное, он знал тайну всех тайн учительства, которая вылилась в строки его любимого изречения: «Все в жизни к прекрасному средство».

Мне хотелось бы заключить эти записки субботним вечером прославленным стихотворением Жуковского «Воскресное утро в деревне» (тоже из Хебеля), без которого также не обходилась ни одна хрестоматия. Стихи эти очень нужны здесь. Не назидания или противопоставления ради и не для украшения, а только ради воспоминания, которое, по Пушкину, есть сильнейшее свойство человеческой души. Оно нужно нам, чтобы напомнить о той задумчивости, которая уходит из села и удержать которую мы еще в силах.

В допетровской Руси учебники были полны еще высокого учительства и староотеческих наставлений о том, как прожить человеку достойно жизнь. Теперь эту мудрость мы называем народной. Каждый малыш по слогам читал тогда:

«Не ищи, человече, мудрости, ищи кротости; аще обрящеши кротость, то и одолеши мудрость; не тот мудр, кто много грамоте умеет; тот мудр, кто много добра творит».

Сможете ли вы выбросить хоть слово из этого поучения? Разве что заменить слово «кротость», к примеру, на «скромность». Из всех западных мыслителей более всех на русскую педагогику повлияли взгляды английского философа того же, XVII века Джона Локка. Это он отвергал школьную премудрость с ее схоластикой, программой, начетничеством и казенными теориями и требовал, чтобы обучение было как можно ближе к жизни.

Мы начали этот очерк с английского джентльмена, который «обыкновенно живет в деревне». Что, если мы и кончим англичанином Локком, который был убежден, что «молодому английскому джентльмену нужны самые простые вещи, не толстая и не теплая одежда, простая

пища, приученные к холоду ноги, жесткая постель, свежий воздух, здравый рассудок, знание людей и природы, привычка молиться боту утром и вечером, правдивое сердце». Простим и великому мыслителю веру в бытие бога. Вместо привычки молиться не грех было бы упражнять историческую память в стихах и прозе.

Скажете: а при чем тут ученическая бригада? Сегодня нет школы или бригады, которых не касались бы и эти идеи. Именно в этой стратегии нуждается наша школа. Когда в обществе думают, спорят и пишут о воспитании писатели, учителя, инженеры, военные, это признак нравственного пробуждения и здоровья. После Локка в следующем столетии француз Дюкло скажет: «У нас много выучки, но мало воспитания; из нас образуют ученых, всевозможных художников, но еще не надумались образовать людей, то есть воспитывать их друг для друга...»

Люди со всей страны, собравшиеся в Москву на учредительную конференцию советского Детского фонда имени В. И. Ленина в Колонном зале Дома союзов, не читая ни Дюкло, ни азбук XVII века о мудрости, другими словами говорили взволнованно о том же. Что отвлеченность и эгоизм высушили души и породили сиротство. В зале многие плакали, слушая рассказы о судьбах детей, брошенных родителями. В перерыве в коридорах вдруг показалась фигура высокого и широкоплечего мужчины, он шагал широко, как в поле. То был Вольдемар Францевич Врана, председатель колхоза «Россия», ученик Лыскина. Врана был глубоко растроган тем, что услышал в зале. Он, человек, который сделал для своих сельских детей, как мало кто в России, обрадовался неожиданной встрече, а потом, вздохнув глубоко, сказал с искренним сокрушением:

Эх, если бы раньше знать. Сколько можно было бы сделать для детей. Прозреешь — а жизнь прошла!

«Тот мудр, кто много добра творит». Уверен, Врана увидит новыми глазами родную станицу.