— Мой царственный тесть встретил меня с распростертыми объятиями, — продолжил свой рассказ Хети. — Он никак не мог понять, что именно происходит во время коронации, а ведь кто как не государь должен быть посвящен во все детали! Ему предстояло выполнить все предписанные обычаем ритуалы, не допустив ни малейшей оплошности, ведь это, по народным верованиям, чревато нарушением равновесия мира, создает угрозу процветанию страны и может принести несчастье самому новому монарху. Из рассказов жрецов Птаха он сделал вывод, что боги — Озирис, Гор, Тот, Сет и даже Амон, хотя этот бог покровительствует Городу Скипетра, где все еще правит узурпатор, а также четыре великих богини: Изида, Нефтида — «владычица дома» и жена бога Сета, покровительница Южного Египта Нехбет — богиня, являвшаяся в облике коршуна, и покровительница северных египетских земель богиня-змея Уаджет, — будут присутствовать на коронации.

Царь Шарек понял, что все божества почтят церемонию своим присутствием, и это очень его удивило: какой же огромной магической силой должен обладать Великий начальник ремесленников, чтобы так запросто заставить богов явить себя взорам смертных! Я объяснил ему, что богов в том виде, в каком их изображали египтяне на протяжении тысячелетий, будут изображать люди — жрецы или жрицы храма, соответствующим образом одетые и снабженные всеми подобающими тому или иному богу атрибутами.

Я рассказал Шареку, что ему предстоит выйти в широкий двор храма, такой же просторный, как и в вашем дворце, господин мой Астерион, где соберутся все вельможи царства, писцы и простой люд. Там на высоком помосте установят трон. Сначала жрецы представят собравшихся в этом месте богов.

— Богов фальшивых, потому что ты говорил, что это будут служители храма, — смеясь, перебил меня царь Шарек.

— Нет, мой господин, подлинных, — ответил ему я. — Невидимые, они явятся, чтобы своим присутствием оправдать свои человеческие воплощения. Хотя, конечно, так говорят жрецы, и каждый сам решает, верить им или нет.

— Что до меня, — заметил царь, — я согласен в них поверить, раз в них верит народ Египта, и если это необходимо для того, чтобы люди признали меня своим законным правителем. А боги ли это будут или ряженые куклы — безразлично. Когда я был ребенком, вернее, подростком, так как уже мог судить о том, что видел и слышал, мой царственный отец часто призывал к себе на совет старого мудреца-отшельника. Так вот, этот отшельник говорил, что его не заботит вопрос, есть ли боги на земле или нет, ибо он уверен: божества существуют только в сознании тех, кто в них верит, и благодаря этой вере.

Подумав немного, царь Шарек добавил, что согласен с этим мнением — боги не могут существовать без людей. И не потому, что, по утверждению жрецов, питаются только жертвенным дымом, так как только самый неискушенный разум может верить в то, что богам нужна пища, как простым смертным, а потому, что когда у божества нет почитателей и некому прославлять его имя, о нем попросту забывают. А еще, по словам Шарека, этот мудрец, все же поклонявшийся богу неба Элу, верховному божеству ханаанеев, уверял, что однажды придет день, когда никто не будет почитать и этого Эла. И никто не станет приносить ему в жертву ни ценных вещей, ни животных, ни людей, а в особенности детей, ведь считалось, что этот бог требует себе первый урожай и первенца, рожденного что овцой, что женщиной. И вот придет день, когда Эл перестанет существовать, и не потому что ему перестанут приносить жертвы, а потому что люди станут поклоняться какому-то другому божеству. И самое имя Эла будет забыто.

— Хети, — оборвал его рассказ Астерион, — послушать тебя, так выходит, что этот царь Шарек очень мудр… Я тоже верю в то, что боги не могут существовать без людей. Люди так наивны, что думают, будто богам приятно, когда их прославляют, ими восхищаются, их без конца называют самыми великими и самыми милосердными, как будто речь идет о задабривании тщеславного смертного, и поэтому большую часть отмеренного им времени тратят на славословия. Бог, чье имя не слетает с уст людей, о котором все забыли, стоит не больше, чем один из бесчисленных мертвецов, живших на земле и ушедших в землю, чьих имен никто никогда не вспомнит. Но вернемся к нашему разговору. Расскажи нам, как в Египте проходит церемония коронации Наши обычаи очень просты: царицей избирают самую достойную из жриц Бритомартис, а потом она указывает на мужчину, которого желает видеть своим супругом и царем Кносса. Этот брак, заключенный в священном гроте, делает счастливого супруга правителем и воплощением бога на земле. Он садится на трон, на который когда-то сел я, а со временем сядет мой преемник. И не обязательно наследником станет мой сын: ведь новая царица, которая займет место моей дорогой супруги Алкионы, может счесть, что он не достоин стать ее мужем.

— Знайте же, — не оборвал нить своего рассказа Хети, — что царь, которому предстоит занять трон Гора, сначала появляется перед воплощениями богов, и те его благословляют. Затем он садится на трон. Голова у него непокрыта, а к груди он прижимает крюкообразный скипетр-цеп — символ своей власти. Верховный жрец в облике бога Тота возлагает на его голову высокую Белую корону Южного, или Верхнего Египта. Когда корона надета, монарх поднимается и являет себя народу и царедворцам. Отныне он — правитель Юга и подобен солнцу, когда оно встает из-за горизонта в пору разлива. Потом он возвращается на трон и из рук Гора, а вернее жреца, его представляющего, получает Красную корону. И снова дает себя лицезреть народу, теперь уже в облике повелителя Северных земель. Затем в ходе длительного ритуала обе короны соединяются в одну — корону Двух Земель, что знаменует объединение Юга и Севера. Поочередно к правителю подходят богиня Юга Нехбет и покровительница Севера Уаджет. Первая преподносит царю цветок лотоса — символ южных земель, вторая дарит стебель папируса — символ северных областей. И само собой разумеется, что эти действа сопровождаются молитвами, песнопениями, жертвоприношениями и воскурениями благовоний. Вступление во владение Черной Землей — так египтяне называют долину Нила — символизирует последнее действо: новый государь обходит вокруг стен крепости Мемфиса, которую мы зовем Белыми стенами. В этом шествии его сопровождают «боги» и самые знатные египтяне, а потом «бог Гор» громко объявляет, что царь «обошел земли Гора и земли Сета».

Все это я рассказал царю Шареку. Он был вполне удовлетворен услышанным и пребывал в уверенности, что церемония пройдет успешно и он станет настоящим властителем Египта. Я был с ним рядом, у подножия царского помоста, во время первых двух обрядов коронации. Я шел вслед за ним, когда он обходил вокруг Белых стен. Посмотреть на церемонию собралось множество народу, наверное, пришли все жители Мемфиса и его окрестностей. Но в течение всего времени царила тишина: я не услышал ни одного приветственного выкрика. Когда-то в Великом Городе Юга мне не раз приходилось видеть, как царь Аи Мернефере представал перед толпой подданных, и она разражалась славословиями и криками восторга. И я понял, что всем этим людям просто любопытно было взглянуть на своего нового государя. А еще я понял, что они обеспокоены, сердца их наполнены страхом, и к нему у многих примешивалась враждебность к этому пришельцу из страны Хару, который не мог быть воплощением Гора по той причине, что в жилах его текла нечистая кровь, — ведь он не был ни потомком фараонов, ни даже просто египтянином.

Я ничего не сказал моему государю, чтобы не разгневать его. И еще не хотелось портить Шареку настроение — он радовался тому, что так много народу пришло на его коронацию. Молчание толпы он расценил как знак уважения к царственной персоне. И я остерегся развенчивать это его предположение. Я говорил себе, что со временем люди его полюбят, потому что он и вправду был милостивым и щедрым правителем. К тому же Шарек сделал все, чтобы взойти на трон как законный царь Двух Земель. Жрецы нарекли его новым именем — египетским, которым отныне его следовало называть и под которым надо было прославлять. Теперь царь звался Мааибре, что на ваш язык можно перевести как «Справедливо сердце Ра». Царь приказал всем именовать себя по-новому в знак своего желания быть настоящим сыном Гора и бога-солнца Ра.

Однако вскоре известие о кровавых бесчинствах Якебхера в Дельте достигло Весов Двух Земель, и эти новости никак не способствовали успокоению жителей Мемфиса и зарождению в их душах любви к новому монарху.

Я рассказал об услышанном Аснат. Она презирала Якебхера, поэтому охотно согласилась со мной, сказав, что эти его поступки отвратительны, и посоветовала мне повременить немного, не сообщать новости отцу. Аснат напомнила, что царь целиком и полностью доверился Якебхеру, а значит, ему будет неприятно узнать, как он ошибся. Чего доброго, он может подумать, будто я завидую Якебхеру и пытаюсь его очернить — например, для того, чтобы получить в свое распоряжение армию и реализовать свои честолюбивые планы. В ответ я напомнил супруге о том, что поклялся в верности царю на мече, который тот мне подарил, а кроме того, теперь-то я как законный наследник наверняка в свое время взойду на трон Гора, если, конечно, не умру раньше царя. Она же заверила меня, что хорошо знает своего отца: с момента принесения клятвы прошло много месяцев, и царь вполне может заподозрить неладное. Как бы то ни было, я последовал советам жены, полагая, что она все же лучше знает характер своего отца. Теперь я сожалею, что не поступил так, как подсказывало мне сердце. И все же я промолчал, а значит, никогда не узнаю, как бы воспринял царь мои предупреждения.

Ты говорил, господин мой Астерион, о зависти богов. Я думаю, что стал ее жертвой. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что эти самые светлые в моей жизни дни уже были омрачены тенью будущих несчастий. А пока мне казалось, что я поднялся на следующую ступень лестницы, обещавшей привести меня к вершине власти — меня, ничтожного крестьянского сына. После коронации царь Шарек во всеуслышание — перед египтянами и перед гиксосами — объявил меня наследником трона Гора.

К тому времени мы с Аснат были женаты уже два года, но так и не подарили моему господину Шареку прямого потомка. И хотя он верил, что однажды боги все-таки пошлют нам ребенка и наследника, он решил воспользоваться празднествами в честь своего восхождения на трон, чтобы объявить меня своим преемником. Он не единожды говорил мне о своих опасениях по поводу того, что, если с ним случится несчастье до того, как он успеет объявить меня своим наследником, военачальники-гиксосы и главы племен могут избрать нового царя из людей своего круга. Поэтому-то он прилюдно признал меня наследником трона, и армия встретила его слова приветственными криками, хотя царя больше заботило, чтобы новость услышали собравшиеся перед дворцом жители Мемфиса. Я тоже получил новое, гиксосское имя — Хиан. Царь сказал, что этим именем он нарек бы сына, если бы боги ему даровали его. Он пожелал, чтобы воины снова поприветствовали меня и чтобы отныне все называли меня только этим именем, вписанным в документ, согласно которому я становился приемным сыном царя. Документ этот был составлен писцами на языках обеих стран — Египта и Ханаана. Царь приказал начертать мое новое имя на каменных скарабеях и раздать их представителям гиксосских и египетских знатных семей, чтобы все знали имя наследного царевича. В своем указе он упомянул о том, что в случае, если у меня родится сын, его внук, то он наследует мне и станет моим наследником, являясь тем более законным правителем, что будет наполовину египтянином и наполовину гиксосом. Ни он, ни я в тот момент не могли и подумать, что эти слова лишат меня симпатии египтян, но прежде всего гиксосов. И хотя мне удалось заслужить уважение многих соплеменников царя, для пастухов я оставался чужаком, и, что еще хуже, был сыном покоренного народа. Даже если бы сторонники Якебхера не пытались меня очернить, гиксосы скорее признали бы преемником Шарека сына царевны Аснат, ибо не желали, чтобы наследником стал египтянин.

Еще одна плохая весть пришла вслед за сообщением о бойне, устроенной Якебхером в Дельте. Ее принесли с Юга гонцы, посланные Шареком к Дидумесу в Город Скипетра. Они привезли с собой шкуру барана и стрелы, которые Дидумес переломил своими руками. Он просил передать, что не боится этого «презренного выходца из Хару», этого «гиксосского отродья», ибо так египтяне называли захватчиков, выражая тем самым свое к ним презрение. А еще Дидумес велел сказать, что собирает большую армию, чтобы изгнать ааму и пастухов из Черной Земли, из «богатых и прекрасных Садов Озириса». Это означало начало беспощадной войны. Государь Шарек, услышав такие речи, чуть не задохнулся от гнева. Однако он быстро успокоился и признал, что с его стороны было бы неосмотрительно и даже смерти подобно с той армией, которую он привел в Мемфис, да с моим отрядом выступить на завоевание Юга, как он вначале возжелал. Я постарался успокоить его, напомнив о том, что Мемфис и Великий Город Юга, где он встретится с армией Дидумеса, разделяет, по меньшей мере, месяц пути по воде, и еще месяц — пешим ходом, причем идти и плыть придется по территориям, жители которых настроены враждебно. К тому же ни в коем случае нельзя было забывать об особенностях этой местности, где существовало множество замечательных возможностей устроить засаду. Да и берега сходились так близко, что любая армия могла понести большие потери от рук врагов, укрывшихся среди прибрежных холмов.

Выслушав меня, царь решил дождаться возвращения в Мемфис армии Якебхера. Приближалось время разлива, а поскольку кораблей у Якебхера не было, ему предстояло вместе со своими людьми провести несколько месяцев в одном из городов Дельты, не имея возможности преодолеть разлившийся Нил.

Знай же, господин мой Астерион и вы, мои внимательные слушатели, что когда звезда, которую мы называем Сотис, встает над горизонтом вместе с солнцем, Нил начинает мало-помалу выходить из берегов, и вскоре вся долина оказывается залитой водой. И только в городах сухо, потому что построены они на возвышенностях, куда вода не доходит. Проходит много месяцев, прежде чем вода начинает постепенно спадать, уходить в море. Земля после разлива еще долго остается влажной. Это наилучшее время для сева зерновых, которые, повинуясь могучей воле Озириса, быстро прорастают, и вскоре на полях долины уже колосья волнами перекатываются на ветру.

— Мы слышали рассказы о разливах этой реки, — сказал Астерион. — Этим люди обязаны Хапи, богу и повелителю Нила. По его приказу вода выходит из берегов, чтобы сделать землю плодородной, облегчая крестьянам их труд. Им остается лишь сделать бороздки в мягкой и влажной земле, а потом бросить туда зерно, которое и начинает расти без всякого вмешательства, по крайней мере, людского.

— Ты совершенно прав. Разливам Нила мы во многом обязаны богатством своей страны. Ее жители давно не знали голода, потому что наши прежние правители всегда наполняли закрома в годы хороших урожаев, чтобы народ не терпел нужды в зерне в те годы, когда вода поднималась слишком высоко или река чересчур пересыхала, не давая вызреть зерновым.

Нужно было переждать несколько месяцев, пока не настанет сухой сезон. Тогда Якебхер сможет окончательно покорить богатые равнины Дельты и прибудет в Мемфис. Однако Дидумес, в распоряжении которого, как я знал, имелся большой флот, мог воспользоваться разливом, чтобы спуститься к Мемфису на кораблях и нанести Шареку, оторванному от значительной части своих войск, сокрушительное поражение. Лошади и колесницы, дававшие гиксосам преимущество перед врагом, в период, когда земля залита водой, были бесполезны: в подобных условиях лучше было бы иметь не лошадей, а корабли. Порасспросив людей, я понял, что недооценил положение узурпатора. Оказалось, население страны поддерживает того, кто был возведен на трон жрецами храма Амона в Городе Скипетра. Гонцы царя Шарека, вернувшись, сообщили, что у Дидумеса было время собрать значительное количество воинов, которых он с большим удовольствием заставил пройти маршем перед посланцами гиксосов, желая произвести на них впечатление. Если верить гонцам, выходило, что в распоряжении узурпатора было двадцать тысяч солдат. Это означало, что египетская армия, по крайней мере на тот момент, численностью во много раз превосходила армию Шарека, сосредоточенную в Мемфисе.

Я не стал утаивать от царя свои опасения, но он предложил мне сделать скорость нашим преимуществом и тотчас же отправиться в Великий Город Юга во главе армии, собравшейся в Мемфисе. Тысячу воинов царь решил оставить при себе для охраны.

Должен признать, что мне совсем не хотелось вступать в бой с египетской армией, которой, как я недавно узнал, командовал Кендьер, отец моего друга и зятя Небкауре. Я погрузился в размышления. Если это правда, значит, либо Дидумес счел Кендьера талантливым военачальником и переманил его на свою сторону, либо Кендьер всегда был сообщником узурпатора и помогал тому свергнуть Аи Мернефере и сесть на трон Гора. Какой бы ни была правда, отец, а значит, и сам Небкауре, были у нового монарха в большой милости. В армии Кендьера уважали. Несмотря на установленную им железную дисциплину (Хети лучше, чем кто бы то ни было знал, как проходило обучение военному делу в египетской армии), и простые солдаты, и командиры восхищались талантом своего военачальника. Я даже подумал, не сам ли Кендьер подтолкнул Дидумеса к решению свергнуть Аи, ведь тот был сыном фараона, лишившего семью Кендьера должности визиря, которая несколько поколений передавалась от отца к сыну. Если мои рассуждения были справедливы, то вступать в войну с таким человеком, как Кендьер, было очень рискованно, более того, противостояние могло обернуться катастрофой. Поэтому я попытался удержать Шарека от решения, которое могло стоить ему потери завоеванных позиций.

— Сегодня ты — властитель половины территория Черной Земли, — сказал я ему. — Или вскоре станешь таковым — когда Якебхер завершит начатое, если, конечно, своими действиями он не восстановит против себя население.

Таким образом, мне удалось, избегнув подозрения в желании очернить Якебхера, заронить в ум моего царственного тестя зерно сомнения. Я посоветовал ему упрочить свою власть в Мемфисе и в то же время заняться укреплением города на случай, если придется здесь обороняться при нападении армии Дидумеса, а еще — начать строить флот. Я мог бы подсказать ему, что лодки можно изъять у египтян, но я решил не делать этого, потому что это не только лишило бы рыбаков и торговцев куска хлеба, но и еще больше разозлило местное население.

Мне все-таки удалось убедить моего господина Шарека не начинать военных действий, а, наоборот, попробовать заключить с Дидумесом мир. Мои речи были настолько убедительны, что царь тут же решил послать меня с этим предложением к Дидумесу в качестве посла. Должен сказать, у меня не было ни малейшего желания предстать перед человеком, который меня предал, да и мало приятным было бы для меня встретить Небкауре, который когда-то был моим другом. По словам посланцев, придворным Дидумеса было известно, что я стал зятем и наследником царя гиксосов. Для них я теперь был предателем, несмотря на то что они послали меня в Ханаан, чтобы я совершил предательство, заслуживающее еще большего презрения. Не забыл я и о том, что новый монарх, этот самый Дидумес, послал уведомить Шарека о том, кто я и что задумал, тем самым принеся мою жизнь в жертву своим интересам. Мне не сложно было подобрать слова, чтобы заверить моего тестя в том, что я — худший посол из всех, кого он мог отправить к Дидумесу.

— Нет сомнений, что он тотчас же прикажет схватить меня как предателя своего народа, — сказал я Шареку. — Зная о том, что я тебе дорог, он может взять меня в заложники, чтобы заставить тебя поступать против твоей воли, или попросту прикажет убить, решив, что этим тебя огорчит. Как бы он со мной ни поступил, вряд ли это обрадует мою дорогую Аснат.

Мои слова, и в особенности последнее замечание, заставили Шарека отказаться от попытки решить дело путем переговоров. Царь объявил также, что не намерен вести военные действия до тех пор, пока с севера не вернется армия Якебхера, и направить все силы на укрепление Белых стен — крепости, являвшейся сердцем Мемфиса, ибо она положила начало этому великому городу.