Я вижу древние города на поверхности воды. В минуты самого тяжелого отчаяния они плывут. Она написала о том, что любит, что я ей дорог и вообще ей тяжело уезжать. Пустые слова уставшей от жизни и кобелей сучки, такие же пустые, как сожаления о ненаписанных когда-то книгах и альбомах, что роятся в моей голове. Мир пуст. Нас окружает холодная бездна, и мы часто забываем об этом, согревая себя искусственным электрическим светом и словами о любви. Мы утешаем себя мыслями о загробной жизни, всесилье прогресса, горячим чаем и сигаретками, но где-то в глубине души мы знаем — там ничего нет, и нет ничего вокруг. Горящий Карфаген сдвинулся с места.

…

Так по обыкновению думаю я, выходя на балкон своей квартиры в зеленом ворсистом халате, полосатых трусах и тапочках. Если в полуденный час вы будете спускаться вниз по улице Байсеитовой от Новой площади, вы обязательно пройдете через разноцветный осенний скверик, эдакий лиственный коридор, пахнущий глумливой молодостью. Двигаясь дальше на северо-запад и пересекши улицу Абая, посмотрите направо и обратите внимание на балкон четвертого этажа старого благородного дома. Там буду стоять я, надменный и самодовольный, в халате или в трусах, плюющий на вас или стряхивающий пепел со своей сигареты.

Позвольте представиться: меня зовут Ержан Рашев, мне 26 лет, и я алматинский лузер. Живу я в «городе яблок» совсем недавно, что-то около шести месяцев, три из которых я совершеннейшим образом не могу вспомнить. Вернувшись из десятилетнего пребывания за границей, где я довольно долго предавался самым низменным увлечениям жизни, я нахожу себя здесь, в южной столице, пялящимся на собственное отражение в треснутом оконном стекле под песню Fake Plastic Trees группы Radiohead. Как писал Джордж Байрон в эпитафии самому себе: «Природа, юность и всесильный Бог хотели, чтобы я светильник тут разжег…».

К своему двадцать седьмому дню рождения я подбираюсь в хорошей форме. Выгляжу хорошо — за это следует сказать спасибо собственным предкам, хотя, если признаться честно, гены у них не самые положительные. В моей родословной есть и несколько ярчайших примеров маниакально-депрессивного синдрома, и очень много случаев самых запущенных ступеней алкоголизма. Я также запрограммирован на худые кости, близорукость, варикозные вены, ожирение, неуклюжесть и слабый характер. Это я к тому, что каждый мой день есть борьба с собственными слабостями и утверждение самого себя как личности — как бы не свихнуться, не запиться, не запустить свое тело, как бы стать тверже.

Что еще? Каждый божий день я хожу на работу. В офисе одной весьма крупной французской компании я протираю свои штаны с девяти утра до шести вечера. Мое иностранное образование и вымученный опыт работы в известном швейцарском банке очень впечатляют моих французских и казахских коллег, хотя я там ничего не делаю. Может быть, пару бумажек переберу за целый день — вот, пожалуй, и все. В остальное время я с удовольствием пью крепкие алкогольные напитки в своей квартире и курю сигареты на балконе. Обыкновенно в пьяном состоянии я похож на раненую дворовую собаку — сижу или лежу вальяжный, страшный, весь покоцанный, рожа пропитая, волос на голове более, чем дохуя, сигарета в руке, манеры наглые, речь хриплая, высокомерие бьет через край, честолюбивый как свинья. Лично я бы с таким не стал дружить, я такого бы не взял на работу, и гулять с таким не стал бы и не доверил бы ничего.

А все потому, что принадлежу я к странной разновидности людей, которых в своей стране свой же народ принимает за иностранца. Я — возвращенец. Это особая порода мазохистов, которым удалось сбежать из родного аула, перебраться через океан, получить западное образование и заработать настоящий английский акцент — чтобы в итоге покинуть свободу и демократию и вернуться обратно в Казахстан. Возвращенцы бывают различных мастей, но все они немного странные и запутавшиеся по жизни. Это может быть невротичный «болашаковец», получивший степень магистра в университете Южной Каролины. Или банкир, поработавший в Лондоне и приехавший снимать сливки с казахского рынка. Или дочка заворовавшихся родителей, которую послали в престижный европейский интернат в надежде туда перебраться, но которая вернулась в ложных патриотических чувствах. Возвращенцы понимают все нюансы жизни в Казахстане и что значит быть казахом, и в то же время прекрасно осознают катастрофичность происходящего здесь безумия. Я одинаково ненавижу развалившийся асфальт на тротуарах своей родины и скуку пригородной жизни Лондона и Женевы. Что я здесь делаю? Что бы я делал там?

Глубоко внутри такие люди, как я — трагические персонажи масштаба Фолкнера и Достоевского. Помню, когда я учился в американском колледже, один одетый в твидовый пиджак профессор литературы пытался убедить меня в том, что Достоевского не стоит воспринимать всерьез, потому что все его истории «мелодраматичны» и «неправдоподобны». Я тогда постеснялся сказать ему, что пожив в России и Казахстане, ты понимаешь, что Достоевский был настоящим реалистом, если не журналистом. Наши жизни абсолютно так же мелодраматичны и неправдопобны, как в его книгах. Зря я тогда ему этого не сказал. Теперь вот жалею об этом.

Короче, не мудрено, что я автоматически вызываю лютую ненависть многих окружающих меня людей. Они глядят на меня и пальчиками трясут — мол, вот этот долбоеб, смотрите на него и не будьте такими, как он. Да разве знают они обо всех моих невероятных наблюдениях и кошмарных опытах! Как по Нью-Йорку бродил в жгучем зимнем ветру одинокий, как в степных широтах Казахстана пропадал, как тонул в море Средиземном, как изнемогал и обессиливал. Не знают, нет. И хули звали меня тогда, если я не имею права на свою интонацию? Что, не нравятся вам мои нехорошие, неуютные поступки и речи? Жопа у вас от негодования трескается? Fuck you! Неистово! Лучше уж одиноким волком, чем с вами. И лучше под группу Radiohead, чем под ваши одобрительные возгласы, потому что в Radiohead больше правды про нашу жизнь, чем в «Казправде», «Хабаре» и во всей вместе взятой тухлой современной казахской музыке.

Но ведь есть еще и те, кому я нравлюсь! Их мало, но они есть! Были же девочки и леди, которые искренне и страстно меня любили, да и сейчас любят, в этом я уверен, ибо сужу по их откровенным письмам и сердечным словам, надрывам. Не могут же они любить за один только хуй. Я плохой, я нервный, я недобрый, я много думаю об ужасах космоса и мало думаю о реальности, я приготовил себе хреновое будущее, я кончу плохо и в жутких муках, но я горжусь и наслаждаюсь этим. И уверен, что я лучше их всех — и узких домашних поэтов, и жопастых рабочих и всяких там псевдобунтарей. В любом случае, хоть я и мечтатель, но, по крайней мере, не озябший молодой человек, собирающийся спрыгнуть с моста, в кулаках моих еще есть сила и сердце бьется, и голова пашет. И все это на фоне тревожного алматинского неба — и в этом есть своя красота.