© Л. С. Чекин. Составление, вступ. статья, примечания, перевод с датского, исландского, немецкого и шведского языков, 2018

© О. В. Рождественский. Перевод с датского языка, 2018

© Т. Л. Шенявская. Перевод с исландского языка, 2018

© ООО «Новое литературное обозрение». 2018

* * *

 

Раск и Россия

Расмус Кристиан Раск (1787–1832) был выдающимся представителем «золотого века» датской культуры, прославленного также именами Адама Готлоба Эленшлегера, Ханса Кристиана Андерсена и Сёрена Обю Киркегора. За пределами Дании Раск известен прежде всего как автор одного из основополагающих текстов индоевропейского языкознания, «Исследования о происхождении древнескандинавского или исландского языка». Парадоксально, что масштаб его дарования становится более ясным в последнее время, когда индоевропеистика перестала быть мейнстримом лингвистической науки и истории культуры. Подобно волшебной лампе хранившегося в его дорожном сундуке эленшлегеровского «Аладдина», гений Раска привел его на порог величайших лингвистических открытий и обобщений; Раск задумывался о сравнительно-исторической классификации всех языков мира и приходил к выводам о древнейшей истории человечества и его будущем. Яркий взлет творческой биографии Раска связан с его жизнью в России, где датский лингвист оказал значительное влияние на развитие нескольких областей филологии и истории. Но известно об этом только в общих чертах, в частности потому, что большая часть оставшихся от российского периода писем Раска прежде на русский язык не переводилась, а дневниковые записи не издавались даже в оригинале.

Публикация «Исследования…» в начале 1818 г. принесла Раску звание профессора и датскую королевскую стипендию, позволившую ему предпринять экспедицию в Южную Азию для изучения индоиранских и других языков. Выехав в конце февраля из Швеции в Финляндию, он прибыл в конце марта в Петербург и жил там до середины июня 1819 г., после чего продолжил свое путешествие на юг через Москву, Коломну, Рязань, Тамбов, Сарепту, Астрахань и Моздок. После четырехмесячного пребывания в Тифлисе (ноябрь 1819 — март 1820 г.) Раск отправился далее в Персию, Индию и на Цейлон.

В общей сложности на территории Российской империи, к которой в то время уже относились и Великое княжество Финляндское, и почти вся Грузия, Раск пробыл более двух лет. Заметки и письма этого периода содержат не только научные наблюдения, обобщения и гипотезы и не только замечательные портреты его российских знакомых. Они также по-новому открывают Россию александровской поры. Нам кажется, что эта эпоха хорошо известна. Но мы обычно смотрим на нее глазами привилегированного сословия. Взгляд Раска — это взгляд разночинца в то время, когда у наших разночинцев еще не появился свой особый взгляд и голос.

Расмус Кристиан Нильсен Раск родился в семье портного в селе Бреннекилле, к юго-западу от города Оденсе на острове Фюн. О своем отце, Нильсе, Раск писал, что он «дважды был солдатом», на армейской службе выучился грамоте, арифметике и немецкому языку. В мирное время помимо своей профессии он занимался врачеванием, был начитанным человеком, любителем истории, географии и карт и сам дал своим детям начальное образование. По воспоминаниям Раска, отец о его способностях был очень невысокого мнения и только благодаря настояниям матери отдал его в 1801 г. в школу в Оденсе.

Через год после поступления Раска школа, получившая наименование Кафедральной, радикально изменилась в связи с новыми веяниями в образовании, и 1802–1807 гг. Раску посчастливилось провести в уникальном учебном заведении, где во главу угла ставились независимое мышление и способность делать собственные выводы. Его учителя словно специально собрались там, чтобы раскрыть его филологический талант. Так, древнегреческим и датским языками Раск занимался у С. Н. Й. Блока, автора трудов по греческой грамматике и датскому правописанию; математику ему преподавал К. Ф. Деген, будущий профессор математики Копенгагенского университета и иностранный член-корреспондент Петербургской академии наук, который кроме того занимался этимологией и знал несколько языков, в том числе русский. В школьные годы Раск был представлен и одному из своих в будущем главных покровителей, Й. фон Бюлову, знатному вельможе, который интересовался датскими древностями и тратил большую часть своего состояния на поддержку исследователей. Продолжил свое образование Раск в Копенгагенском университете в 1807–1812 гг. Там он познакомился с двумя другими руководителями и покровителями, которые сыграли ключевую роль в его жизни и письма которым составляют значительную часть публикуемого в данной книге эпистолярного наследия Раска, — профессором богословия П. Э. Мюллером и директором университетской библиотеки Р. Нюэрупом. Раск намеревался изучить богословие, что могло бы дать должность пастора и надежный доход. Но его мучили религиозные сомнения, да и занятия языками не оставили времени на формальное завершение богословского образования и сдачу государственного экзамена.

Еще в школе с 1804 г., поощряемый своими удивительными учителями, Раск начал самостоятельно изучать древнеисландский язык, разбирая текст изданных к тому времени Г. Шёнингом трех томов «Круга земного» — сборника саг о норвежских королях, составление которого приписывается Снорри Стурлусону. Не имея под рукой ни грамматики, ни словаря, Раск сравнивал текст с датским и латинским переводами, анализировал различные контексты, в которых встречалось то или иное слово, и составлял парадигмы. Этим кропотливым трудам он посвящал все свое свободное время, и именно так он начал вырабатывать свой единый метод грамматического описания, который затем применил ко многим разнообразным языкам. Первая его книга — «Руководство по исландскому или древнескандинавскому языку» — была издана в 1811 г.

В 1812 г. он путешествовал с Р. Нюэрупом по Швеции и Норвегии, причем деньги на эту поездку были выделены датским правительством с целью прояснить настроения и планы шведов в отношении Норвегии, все еще находившейся под властью короля Дании и Норвегии Фредерика VI, иными словами, это была разведывательная миссия «под прикрытием» научной экспедиции. Потерю Норвегии двум ученым предотвратить не удалось, но Раск в этой поездке занимался как скандинавской, так и финно-угорской филологией и завязал важные знакомства, особенно в научном мире Стокгольма.

Свои познания в исландском Раск усовершенствовал во время двухлетнего пребывания в Исландии в 1813–1815 гг. Благодаря «Руководству…», которое он впоследствии переработал для издания на шведском языке (1818), Раск завоевал репутацию ведущего исландиста своего времени. С именем Раска связаны многие издания исландских памятников; он был инициатором создания Исландского литературного общества (1816) и одним из основателей Скандинавского общества древней письменности, в России известного, по кальке французского варианта названия, как Общество северных антиквариев (1825). Понятия «исландское» и «древнескандинавское» для Раска были синонимичны; как отметил Ф. Грегерсен, он признал необходимость их различения в исследовательских целях только во втором датском издании книги 1832 г.

Во время пребывания в Исландии Раск завершил ту работу, которая считается его главным трудом по сравнительному языкознанию, «Исследование о происхождении древнескандинавского или исландского языка». Работа была написана на конкурсную тему, объявленную 10 июня 1810 г. Королевским датским научным обществом (Академией наук) и сформулированную следующим образом: «Исследовать с помощью исторической критики и проиллюстрировать подходящими примерами, из какого источника можно наиболее достоверно вывести древний скандинавский язык; объяснить природные свойства языка и взаимные отношения, в которых он находился как со скандинавскими, так и с германскими диалектами; а также точно определить правила, на которых следует основывать все выведения и сопоставления в этих наречиях». Раск сначала сопоставил исландский язык с другими скандинавскими и германскими языками (ниже будет объяснено, почему для Раска термин «германские» не включал скандинавские). Затем он последовательно разобрал гренландский, кельтские, баскский, финский, саамский («лапландский»), славянские, балтийские («леттские»), греческий и латинский языки и наконец признал источником исландского «древний фракийский язык», самыми ранними наследниками которого являются греческий и латинский и к «ветвям» которого также относятся славянские и балтийские языки.

Сопоставляя языки, Раск уделял основное внимание их структурным характеристикам, выявляя как лексические, так и грамматические соответствия. Свой метод, позволивший укрепить научную базу под гипотезой о языковом родстве, Раск выработал почти одновременно с другим основоположником сравнительного индоевропейского языкознания, Ф. Боппом. Раск завершил и отослал свой текст в Королевское научное общество из Исландии летом 1814 г., получил премию в 1815 г., а опубликована книга была только в начале 1818 г. На титульном листе книги Боппа «О системе спряжения санскритского языка в сравнении с таковым греческого, латинского, персидского и германского языков» обозначен 1816 г. Поэтому защитники приоритета Раска предпочитают датировать его «Исследование…» 1814 г. либо используют двойную дату — 1814/1818.

Влияние Раска на ход индоевропейских исследований за пределами скандинавского языкового ареала было ограничено, так как писал он (в отличие от Боппа) на датском. Тем не менее были и ключевые фигуры в развитии индоевропейского языкознания, которые Раска читали, прежде всего Я. Гримм. В частности, Гримм обратил внимание на продемонстрированные Раском регулярные соответствия между смычными согласными в греческих и латинских и исландских словах. Например, между начальными π и f в греч. πλατύς, «широкий» и исл. flatur, «плоский»; тот же переход (Overgang) наблюдается при сопоставлении слов πατήρ и faðir, «отец». Другой видный лингвист, владевший датским языком, Й. С. Фатер, перевел соответствующий раздел расковского «Исследования…» на немецкий и опубликовал его в 1822 г. в своей антологии новых лингвистических материалов. Но в 1822 г. было также опубликовано важнейшее для развития исторической лингвистики второе издание первого тома «Немецкой грамматики» Гримма, где наблюдения Раска были существенно дополнены и детализированы. Впоследствии этот феномен получил название первого германского передвижения согласных, или «закона Гримма», и стал самым известным фонетическим законом в сравнительно-историческом языкознании. Название «закон Гримма» преобладает в литературе до сих пор, несмотря на все усилия датских лингвистов, настаивавших на его переименовании в «закон Раска» или по крайней мере «закон Раска — Гримма».

В своей классификации языков Раск сделал существенную ошибку, которую очень скоро исправил, во время пребывания в Петербурге, а именно то, что он не признал кельтские языки родственными ни исландскому, ни другим, которые мы называем «индоевропейскими» (Раск их в разное время будет называть кавказскими, сарматскими и яфетическими). Другим недостатком книги, который Раск хорошо осознавал, было отсутствие в ней самостоятельных разделов о древних языках Персии и Индии, и этот недостаток не уравновешивался тем фактом, что Раск первым привлек славянские (русский и польский) и балтийские (в основном литовский) языки. Знание санскрита было огромным преимуществом Ф. Боппа, так как этот язык обладал аурой древности и восточной мудрости, считался ключом к индоевропеистике и был в то время в моде по всей Европе (в том числе и в России, где он, по словам митрополита Евгения, «помутил ныне всем чудакам головы»).

Именно необходимость расширить свой труд за счет восточных языков определила дальнейшую исследовательскую программу Раска и побудила предпринять экспедицию в Южную Азию.

Свое большое путешествие он начал, отплыв в Швецию в ноябре 1816 г. Там он провел полтора года, изучая языки, в том числе русский, и размышляя, как найти достаточно денег на продолжение пути. Среди нескольких выпущенных в это время книг была и новаторская грамматика древнеанглийского языка (1817), и издания скандинавских памятников, что, впрочем, не очень нравилось его покровителям в Копенгагене: политическое соперничество Дании и Швеции затронуло и академическую сферу. Один из серьезных кризисов так описывается в путевом дневнике Раска: «Афцелиус и другие мои покровители много говорили о том, что они хотели бы оставить меня в Швеции — либо в Королевской библиотеке в Стокгольме, где хранятся исландские рукописи, либо в качестве профессора Упсальского университета. Я особенно на это не отвечал, но не мешал им говорить. Все же я, возможно, принял бы одно из этих весьма лестных и выгодных предложений, если бы они серьезно занялись их осуществлением. Однако все оставалось пустой болтовней, тем не менее до Лунда и Копенгагена дошли слухи, и в результате у меня произошел неприятный обмен письмами с Б[юло]вом и проф. П. Э. Мюллером, которые сочли меня предателем отечества, и это в то время, когда я из-за недостатка денег и средств для продолжения путешествия думал о том, чтобы пойти в подмастерье к типографу и путешествовать в качестве подмастерья». К этому периоду относится единственное прижизненное изображение Раска — гравюра, помещенная в издании «Старшей Эдды». Таким он, по-видимому, был и во время своего пребывания в России.

Звание профессора, выхлопотанное для Раска в начале 1818 г. вместе с королевской стипендией, не предусматривало соответствующей должности. После возвращения он мог пока рассчитывать только на свое место «второго библиотекаря», то есть помощника библиотекаря Копенгагенского университета. Но во время путешествия это звание хорошо дополняло его заслуженную репутацию языковеда-энциклопедиста.

После пересечения российско-шведской границы первую значительную остановку Раск сделал в городе Або, нынешнем Турку, где тогда помещалось единственное в Финляндии и одно из старейших в Российской империи высших учебных заведений — Абоская академия. Подробное описание библиотеки и университетских залов в путевом дневнике Раска представляет особую ценность, потому что здание академии пострадало во время пожара 1827 г., после чего она была переведена в Гельсингфорс и преобразована в Александровский (ныне Хельсинкский) университет.

В Або Раск общался с цветом финской науки — филологами и естествоиспытателями. Вот как воспринял этот визит будущий петербургский академик, основоположник российского финноугроведения и кавказоведения А. М. Шёгрен, который в то время оканчивал курс и не надеялся быть представленным заезжей знаменитости: «То, что я слышал о знаменитом лингвисте Раске, который сейчас пребывает здесь, произвело на меня глубочайшее впечатление» (запись от 11 марта 1818 г.). Завидуя магистру Савениусу, которому Раск предложил поехать с ним до Кавказа, Шёгрен восклицает: «Вот бы я был на месте Савениуса!» На следующий день запись: «Заслуги Раска были моей первой мыслью ‹…› после я пошел к Савениусу, где хотя бы увидел расковское „Руководство по исландскому языку“ с различными рукописными пометками».

Прибыв в Петербург, Раск с энтузиазмом занялся пропагандой скандинавской литературы и науки. В. В. Похлебкин и И. В. Дмоховская уже отмечали, что с приездом в Петербург Раска был связан рост в России интереса к исландской литературе. Это наблюдение находит подтверждение в замечательно полном библиографическом указателе, составленном Б. А. Ерховым, в котором перечислены выходившие в России переводы, а также публикации, посвященные исландской литературе. Указатель показывает всплеск интереса к древнеисландской литературе в России именно в период 1818–1821 гг. Если за первые 28 лет, отраженные в указателе (1778–1805), зарегистрировано всего восемь публикаций о памятниках древнеисландской словесности, а в 1806–1817 гг. — ни одной, то за четыре года (1818–1821) этих публикаций было десять. Речь идет не о многочисленных стихотворных переложениях песен Гаральда Храброго и Рагнара Лодброка у русских сентименталистов и романтиков, а именно о научных заметках, статьях и брошюрах — как переводных с немецкого, так и оригинальных, посвященных исландским сагам и скандинавской мифологии.

Пропагандируя скандинавские языки и литературу в Петербурге, Раск продолжал свою давнюю борьбу с «немецким духом» и немецкими взглядами. Еще за девять лет до приезда в Петербург Раск подверг жестокой критике вторую часть «Митридата, или Общего языкознания» (1809) И. К. Аделунга. В труде, в котором систематизируются все языки мира, протест Раска вызвали ошибки в характеристике скандинавских языков, разделение всех германских языков на «верхние» и «нижние» да и сам термин «германские» в качестве общего наименования группы. Покойный автор характеризуется Раском как «самый ярый в Германии противник всего скандинавского». О пренебрежительном отношении Аделунга к скандинавским языкам Раск не забывал и позднее. В датированном 30 июня 1818 г. предисловии к антологии исландской литературы он говорит о литературной войне между героями-патриотами, которые утверждают древность и исконность исландского языка (Торфеус, Шёнинг, Сум и Ире), и их противниками, которые менее сведущи в этом языке, но которыми якобы движет чувство зависти (Шлецер и Аделунг).

Вскоре после приезда Раска принял Ф. П. Аделунг, бывший в то время наставником великого князя Михаила Павловича. Отмечая в письме Р. Нюэрупу от 3 (15) мая 1818 г. оказанный ему искренний прием, Раск ждал, когда Аделунг «соберет горящие угли на мою голову, если узнает о моей полемике против его отца…». На деле Аделунг был племянником великого немецкого лингвиста, но Раск был недалек от истины, назвав его сыном — с двенадцатилетнего возраста Аделунг-младший воспитывался у дяди в Лейпциге и сформировался как специалист по сравнительному языкознанию прежде всего под его влиянием. «Горящих углей» на голову Раска Аделунг отнюдь не собирал, а, напротив, оказывал датскому ученому дружеские услуги, в том числе помогая в пересылке его стипендии после отъезда Раска из Петербурга. В письме К. Ф. Дегену от 18 февраля 1819 г. Раск писал, что Аделунг — «превосходный человек, который ученость и трудолюбие сочетает с воспитанностью и добрым сердцем». Раск пользовался расположением и других немецко-русских академиков — Х. Д. Френа и И. Ф. Круга.

Будем надеяться, что он имел в виду не их, когда в публикуемом в настоящем издании письме Нюэрупу от 12 октября 1818 г. писал, что большинство его знакомых немцев-профессоров «задирают носы так высоко, что я боюсь за потолочные балки». Обидой на немцев проникнуто и саркастическое письмо П. Э. Мюллеру от 5 августа 1818 г. Раск сообщает, что именно из-за немцев в России «совершенно не было представления о том, что в Дании или Швеции существует какая-либо литература и едва ли было известно, что на севере есть какой-то язык, кроме варианта нижненемецкого».

Но в этом же письме Раск делится хорошей новостью: наконец ему удалось завести знакомство с русскими учеными (не немецкого происхождения). Своего главного адепта он нашел в лице И. Н. Лобойко, по представлению которого «Эразм Христианович Раск» 9 июля 1818 г. был избран членом-корреспондентом Вольного общества любителей российской словесности. В приводимых в приложении отрывках из воспоминаний Лобойко говорится об «упоении блаженства», которое он переживал после занятий с гениальным лингвистом. Под руководством Раска Лобойко освоил датский язык, а в 1821 г. опубликовал первый в России оригинальный обзор древнеисландской литературы, где показал ее значение для изучения древнерусской истории. Помимо достоинств этого обзора, звание «ученика бесподобного Раска» повысило его престиж в Румянцевском кружке. Правда, Лобойко, получив в январе 1822 г. место профессора российской словесности в Виленском университете, с тех пор мог уделять скандинавистике только ограниченное время.

В том же письме П. Э. Мюллеру Раск говорит и о «немногих других», в которых ему удалось пробудить «живую и искреннюю любовь к литературе Дании и Исландии…». Кто же были эти «другие» внимавшие Раску ученые? Вероятно, среди них был И. А. Гарижский, о занятиях которого датским языком Раск упомянул в путевом дневнике. Несомненно, к ним относится и финляндский пастор А. Гиппинг, один из ближайших петербургских знакомых Раска. Вместе они разрабатывали планы научного книгообмена между Россией и Скандинавией и пропаганды финско- и шведскоязычных трудов, публикующихся в Российской империи. Вероятно, Раск подсказал ему тему научной работы — исландские саги; до печати Гиппинг ее, по-видимому, не довел, а вместо того написал, среди прочего, статью об А. Б. Селлии, библиографе и историке датского происхождения, и направил ее П. Э. Мюллеру. После прочтения статьи на одном из заседаний Гиппинг был избран в Скандинавское литературное общество.

Раск был тепло принят в Петербурге графом Н. П. Румянцевым. Граф играл в научной жизни России роль, сопоставимую с ролью Йохана фон Бюлова, датского вельможи, покровительствовавшего Раску. Он расходовал свое огромное состояние на снаряжение экспедиций и на издание ученых трудов; его дом был важнейшим центром научного и литературного Петербурга. Собравшийся вокруг графа неформальный Румянцевский кружок включал наиболее значительных историков, филологов, специалистов по древностям. Одним из основных направлений их деятельности была работа по собиранию источников по истории Древней Руси. В первые же дни пребывания в Петербурге Раск начал подготавливать рекомендации по пополнению скандинавского книжного собрания Н. П. Румянцева и сбору выписок из древнескандинавских источников. В пока полностью не опубликованных письмах Ф. Магнусену Раск от лица Румянцева задает ряд вопросов о русско-скандинавских отношениях в Средневековье (15 апреля и 3 мая 1818 г.), просит приобрести собрание исландских рукописей, в которых говорится о Руси (12 октября 1818 г.), и выслать «Сагу о Стурлунгах» (20 ноября 1818 г.). Просьбы о высылке книг и рукописей для Румянцева содержатся в письмах Раска и другим адресатам.

В собрании Н. П. Румянцева в отделе рукописей Российской государственной библиотеки (ф. 256) сохранились рукописные материалы по древней скандинавской истории. До приезда Раска эти материалы ограничивались переводами исследовательских работ со шведского языка на русский и французский и переводами исландских саг с латинского языка на русский. После приезда Раска в собрании Румянцева появились и рукописи на исландском языке; по всей вероятности, именно в результате его запросов не позднее 1821 г. поступил список впоследствии знаменитой в России «Эймундовой саги» (№ 610). Он был переписан с «Книги с Плоского острова», хранившейся в то время в Копенгагене.

После ее очередного издания в Копенгагене в 1833 г. в России вышло два перевода, и «Эймундова сага» («Прядь об Эймунде и короле Олафе») стала одним из важнейших скандинавских источников по истории Древней Руси. Это событие оказалось ключевым в развитии отечественной скандинавистики, в частности, благодаря лингвистическому гению О. И. Сенковского, который овладел исландским языком чуть не за два месяца и впервые осуществил перевод на русский с исландского оригинала. Возможно, интерес Сенковского к исландским сагам возник не случайно и гораздо раньше 1833 г. Следует помнить, что он еще с 1819 г. общался с Румянцевым, который поддержал его рекомендательными письмами, а позднее привлек в качестве ориенталиста к подготовке к изданию Дербентской летописи.

Помимо «Пряди об Эймунде» в собрании Румянцева нам удалось обнаружить сборник исторических материалов (№ 609), где под примечаниями на полях стоит подпись самого Расмуса Раска. Из дневника Раска мы теперь знаем, что эти материалы были заказаны Л. Г. Гартманом для Румянцева и что Раск передал их Гартману вскоре после приезда в Петербург, 30 марта 1818 г. Всего в сборнике четыре текста.

Во-первых, «Сага о Ярлмане и Германе», относящаяся к категории «рыцарских», или «лживых», саг, созданных по образцу западноевропейских рыцарских романов. В рукописи сага приведена на исландском языке с параллельным датским переводом. Каждая страница разделена на два столбца: во внутреннем дается исландский текст, во внешнем — датский перевод. Приведена архивная ссылка «Cod. Chart. fol. № 56», что соответствует известной рукописи Королевской библиотеки в Стокгольме. Раск закончил ее переписывать в Стокгольме до 12 октября 1817 г. Отметим, что в то время в библиотеке работал шведский антикварий Ю. Г. Лильегрен, который вскоре опубликовал «Сагу о Ярлмане и Германе» в переводе на шведский язык во втором томе своих «Скандинавских героических саг о древних временах»; этот том, начинающийся с «Антикритики» в адрес Раска, пришел в Петербург, когда Раск находился в пути на Кавказ.

Во-вторых, сборник содержит новеллу на исландском языке (Lítit æfintýr þat bar til í Hólmgarði at þar í einn smiðjuhúsi þénuðu tveir ungir menn…), действие которой происходит в Хольмгарде и персонажами которой являются два подмастерья-кузнеца и два богатых старика с молодыми женами. Новелла дана без перевода (для которого оставлен внешний столбец) и без ссылки. В-третьих, в сборник входит текст на шведском языке о международной дипломатии Петра I во время Великой Северной войны. Приводится архивная ссылка «№ 64 fol. (31)». Наконец, в-четвертых, в сборнике содержится текст на латинском языке «О московских монетах», где на полях (л. 56 об.) дается подписанное Раском толкование древнескандинавского термина «sira» («отец», слово, употребляемое перед именем священника). В дневнике Раска автором этого текста назван известный нумизмат конца XVII — начала XVIII в. Н. Кедер, но среди трудов Кедера такого трактата разыскать не удалось. Все эти тексты заслуживают дальнейшего изучения и идентификации.

Из дневника мы узнаем, что Раск навел порядок в скандинавской части румянцевской библиотеки, за что получил от графа золотую табакерку, оцененную в 225–250 рублей серебром; для Раска это была честь, но и единственная, кроме книг, его ценная вещь. Раск также поддерживал рекомендациями и советами А. И. Гиппинга, который занимал в 1820–1823 гг. должность библиотекаря, и А. М. Шёгрена, который в 1823 г. стал преемником Гиппинга. Таким образом, он сыграл некоторую роль в становлении будущего Румянцевского музея и возникшей на его основе Российской государственной библиотеки.

Высокий авторитет, которым Раск как специалист по скандинавским древностям пользовался среди сотрудников Румянцева, отразился в трудах одного из младших членов Румянцевского кружка П. И. Кёппена (1793–1864). Кёппен был принят у Ф. П. Аделунга, а с петербургским другом Раска И. Н. Лобойко он был хорошо знаком еще по совместной учебе в Харькове. К сожалению, дневники Кёппена за период пребывания Раска в Петербурге не сохранились. Раск неоднократно упоминает Кёппена в дневнике и в письмах; он оставил пространную автобиографическую запись в альбоме Кёппена, ныне хранящемся в Пушкинском Доме. Согласно дневнику Раска, расстались они хотя и друзьями, но без полного взаимопонимания, однако Кёппен этого тогда не почувствовал. В 1822 г. он опубликовал свою знаменитую работу «Древности северного берега Понта», позднее вышедшую отдельной книгой в переводе И. Н. Среднего-Камашева. Рассуждая о древнейших миграциях из Азии в Северную Европу, Кёппен упомянул о «друге Раске», который, «после почти трехлетнего пребывания в Исландии, теперь предпринял путешествие в Ост-Индию и которого главным желанием было преследовать норманнов до самых первобытных жилищ их». Кёппен писал и о древних сообщенных Константином Багрянородным названиях днепровских порогов, в германском происхождении которых его особенно убедили словесные разъяснения Раска.

Кёппен рано проявил себя как разносторонний исследователь, способный оценить состояние и перспективы целых областей науки. В 1822 г. во время своего путешествия по Центральной Европе Кёппен опубликовал статью «Об этнографии и страноведении в России». В статье Кёппена рассказывается о текущем состоянии и задачах исследования российских древностей. Эти древности подразделяются на пять категорий: классические (доэллинские, греческие и римские), скандинавские, славянские, немецкие (в Ливонских землях) и восточные. Помимо этих категорий упоминаются чудские древности (финско-эстонские), литовские (литовско-леттские) и бьярмские (пермо-югорские). Таким образом, скандинавистика оказалась вынесена в особую рубрику, хотя материала для ее наполнения было немного — Кёппен упомянул о работе над сагами пастора Гиппинга и об обзоре Лобойко, примеру которого «многие последовали».

Кроме того, Кёппен счел необходимым заметить, что «до сих пор на русском Севере не было найдено никаких рунических надписей», добавив, что он «сам их понапрасну искал в 1821 г. по сю сторону Невы, на Ладоге и далее до Тихвина». Направление поиска было задано правильно, однако первой находки рунической надписи в Старой Ладоге — деревянного стержня с записанной рунами стихотворной строфой — оставалось ждать почти 130 лет!

Поездка 1821 г. вверх по Неве, на Новую и Старую Ладогу, а затем в Тихвин была предпринята Кёппеном, по-видимому, по поручению графа Румянцева «за справками о разных надгробных камнях и других древностях». Это не единственное свидетельство интереса как Кёппена, так и Румянцева к рунической письменности. В январе 1822 г. Кёппен обратился к Лобойко с просьбой помочь в расшифровке рунической надписи на шесте, хранившемся в Кременецком лицее, а в июле 1823 г. Кёппен описывал в путевых заметках фрагмент шведского рунического календаря из Цибелле (Нивицы) в кабинете древностей при университете Бреслау. Румянцев в 1824 г. пытался читать надпись на круглом медальоне из меди, найденном в Псковской губернии: «…надпись вокруг, сказывают, отчасти готическая, отчасти руническая».

Можно предположить, что поиски рун в 1821 г. были предприняты не без влияния Раска, автора нескольких работ о рунических надписях. В обзоре, написанном Лобойко — учеником Раска, мы читаем и о том, что руны «вошли в Север вместе с Одином с берегов Азовского моря», и о том, что «на многих рунических камнях означено: такой-то принц, ярл или скальд скончались в России». В пояснении к опубликованному им письму Кёппена Лобойко пишет, что язык скандинавских рун — «сегодняшний исландский», при этом сходные звуки (такие, как «в», «б» и «п») обозначаются одной буквой. Для прочтения надписи он решил обратиться к коллегам в Копенгаген, так как «даже в самом Стокгольме» никто хорошо не знает исландский язык.

Записи и публикации петербургского периода показывают, что Раск был настроен на волну Румянцевского кружка. В одном из публикуемых писем Раск смело объединяет скандинавскую этимологию слова «русь» с роксоланской. В датированной 20 марта 1819 г. рецензии на первый том «Скандинавских героических саг о древних временах» Ю. Г. Лильегрена он оспаривает выведение топонима Гардарики из второго элемента в древнескандинавском названии Новгорода Хольмгард. По мнению Раска, «Гардарики», «царство городов», происходит из более раннего обозначения Руси Гардар, а Хольмгард — из русского имени Холмогоры, где второй элемент значит «гора». Там же он возражает против постулируемой Лильегреном связи слова «русь» с топонимом «Рисаланд» (страна великанов в сагах о древних временах), а в другой написанной в Петербурге работе в связи с перечислением шведских диалектов отмечает: «Также в маленьком округе Руслаген в Упланде есть свой особый диалект, который достаточно отличается от окружающих, однако не до взаимонепонимания. Изучение и точное описание его были бы очень интересными, поскольку оттуда можно было бы вывести древнюю русь (варягов, которые имя „русь“ принесли в Гардарики)».

Граф Румянцев в то время увлекался идеей о древнефризском происхождении руси. После смерти в 1793 г. Фридриха-Августа, принца Анхальт-Цербтского, сестра принца и российская императрица Екатерина II унаследовала Еверское княжество (северная часть нынешнего района Фрисланд в земле Нижняя Саксония, включающая город Евер). Княжество принадлежало российским императорам до 1807 г. и затем вновь в 1813–1818 гг. В 1814 г. Г. Ф. Голльман, ректор и профессор провинциальной школы в Евере, услышал от герцога Ольденбургского мнение графа Румянцева о том, «что, может быть, варягоруссы из наших стран». Граф опирался, в частности, на идентификацию летописного князя Рюрика и Рорика из франкских анналов. Восприняв это мнение как социальный заказ, Голльман написал трактат о древнейших известиях о Евере, в котором имя «русь» увязывалось с названием исторической области Рустрингии (часть ее включило в себя Еверское княжество). Бросается в глаза параллель с недавней теорией о происхождении Рюрика с территории Калининградской области, также задуманной для привязки эксклава. Но ставки не были столь высоки — к выходу в свет русского перевода книги Александр I отказался от всех прав на княжество в пользу Ольденбургского дома.

Граф, однако, был «очень доволен» выпущенным за его счет переводом сочинения, самой невыгодной стороной которого была лингвистическая. По мнению Голльмана, скандинавские языковые свидетельства в древнерусской истории уравновешиваются словами «старого фрисландского» происхождения и не столь существенны, так как древний шведский язык якобы есть наречие немецкого языка. Сам Рюрик с братьями — не шведы, хотя они, конечно, могли и поселиться на какое-то время в шведском Руслагене. Иными словами, новая теория, как надеялся Голльман, не противоречила накопленным к тому времени материалам норманистов. Завершается книга призывом: «Да процветает Рустрингия, отечество российского народа!»

Раск успел ознакомиться с этой работой в немецком варианте и оценил ее как «дрянную и в корне неверную». Однако он, по-видимому, не донес свою оценку до графа, поскольку отзвук увлечения фризской гипотезой сохранился в письме Румянцева Раску от 24 сентября 1824 г. В ответ на сообщение Раска о подготовке им грамматики фризского языка Румянцев пишет о своем интересе к фризскому языку, в котором рассчитывает найти слова, заимствованные русским благодаря варягам.

В Петербурге Раск продолжал заниматься финно-угроведением, излагая свои наблюдения в основном в письмах к Р. Нюэрупу. В одном из пространных писем он изложил свои впечатления от поездки по Финляндии, обобщил свои наблюдения над финским языком и рассказал о новых финских публикациях. В другом письме Раск сформулировал основные принципы сравнительного языкознания и, основываясь на русскоязычных исследованиях, разработал свою классификацию финно-угорских языков. Фрагменты этих писем были опубликованы Нюэрупом, а затем, в немецком переводе, венским литературным ежегодником. К этому же корпусу текстов следует отнести письмо Нюэрупу, возможно неоконченное и неотправленное, со сведениями о прибалтийско-финских народах. Классификация Раска оказала влияние не только на развитие лингвистической науки. В частности, на нее ориентировался П. И. Кёппен при составлении первой этнографической карты Европейской России, сыгравшей огромную роль в формировании этнического пространства и национальной идентификации в Российской империи. В 1904 г. К. Ф. Тиандер заявлял, что «группировка финских говоров Раска еще до сего дня может считаться непоколебленной». Заслуга Раска перед финским языкознанием и в том, что он убедил графа Румянцева взять на себя финансирование подготовки и издания фундаментального словаря Г. Ренвалля; предметом особой гордости Раска было принятие Ренваллем расковской системы финских падежей и их наименований.

Один из интереснейших эпизодов петербургской жизни Раска был связан с возвращением из кругосветного плавания брига «Рюрик» под командованием О. Е. Коцебу. В августе 1818 г. «Рюрик» пришвартовался напротив дома графа, на чьи средства он был снаряжен более трех лет назад. Раск познакомился с капитаном и другими славными путешественниками (Л. А. Хорисом, А. фон Шамиссо, И. Ф. фон Эшшольцем), но наибольшее впечатление на него произвел один из алеутов, привезенных на «Рюрике», Маркел. Поговорив с Маркелом, Раск впервые в науке сделал вывод о сходстве гренландского и алеутского языков.

Многообразные научные и организационные занятия, которые Раск описывает в письмах и дневниках, — налаживание научного сотрудничества и книгообмена между российскими и датскими учеными, пропаганда скандинавской и финской литературы, помощь графу Румянцеву и членам его кружка в изучении русско-скандинавских связей, в разработке программы собирания и издания древнейших скандинавских источников по истории Руси, в историко-лингвистическом изучении Российской империи — отвлекали его от основной задачи — подготовки к дальнейшему путешествию. Но в Индию Раск и не спешил. В сентябре 1818 г. он, узнав, что в Копенгагенский университет от Н. Валлиха поступило собрание индийских книг (и немедленно сообщив об этом российским коллегам), собирался изменить первоначальный план. Он хотел вернуться на год в Копенгаген, чтобы сначала составить там санскритскую грамматику, а уже потом отправиться в Индию морским путем. Копенгагенский покровитель П. Э. Мюллер следующим образом отреагировал на эту идею: «Если Вы сейчас вернетесь [в Копенгаген] или не уедете из Петербурга, то я буду сильно скомпрометирован, так как доносил неправду и королю, и правительственным ведомствам, а Вы — еще в большей степени, так как будет казаться, что Вы решили под ложным предлогом воспользоваться поддержкой, которой иначе не смогли бы получить. ‹…› Я должен признаться, что мне бы больше хотелось, чтобы Вы вместо усилий по пропаганде датской литературы в Петербурге, в принципе достойных, конечно, похвалы, занимались исключительно собственной целью Вашей поездки, поскольку цель эта столь велика, что требует от человека полной самоотдачи».

В конце 1818 г. Раск предложил графу Румянцеву план экспедиции по изучению финно-угорских народов, которая задержала бы его в России еще на полтора-два года. Граф уже с 1816 г. думал о том, чтобы снарядить подобную экспедицию, но, несмотря на все свое уважение к датскому ученому, он не очень хорошо продуманный план Раска отверг. Возможно, граф понял, что Раск не создан для полевой работы. В результате тому ничего не оставалось, кроме как продолжать путешествие, на которое были выделены средства из королевской казны, то есть ехать на Кавказ и далее в Азию.

Раск отправился на юг 13 июня 1819 г., с длительными остановками в Москве (где он отвлекся на классификацию шведских архивных материалов и провел две с половиной недели, с 24 июня по 10 июля) и в Астрахани (где он плодотворно занимался изучением восточных языков в течение полутора месяцев — с 13 августа по 1 октября).

Четырехмесячным пребыванием в Грузии (ноябрь 1819 — март 1820 г.) Раск завершил свое длительное знакомство с языками и лингвистической наукой Российской империи. Из посмертно опубликованных трудов тифлисского периода следует назвать набросок конца 1819 г. «Исследование о родстве древнескандинавского или исландского языка с азиатскими наречиями», в котором Раск изложил сведения об изученных во время поездки языках и соображения об их взаимосвязи. Как предполагал издатель, Л. Ельмслев, этот текст должен был составить новый заключительный раздел «Исследования о происхождении древнескандинавского или исландского языка». Однако Раск отказался от идеи подготовить дополненное издание своего знаменитого труда. Это значило бы «вливать новое вино в ветхие мехи»: ведь он теперь задумывался о классификации всех языков мира и, в частности, вырабатывал идею «скифской» общности, которую он противопоставлял «сарматской» (индоевропейской) и которая объединяла финно-угорские, самодийские, эскимосские, тунгусо-маньчжурские, монгольские, тюркские, грузинский и другие языки.

Другой набросок тифлисского периода, оформленный как черновик письма Р. Нюэрупу от 20 декабря 1819 г. (возможно, неотправленного), содержит рассуждение о желательной «европеизации» грузинского письма, которая позволит «сравнительно маленькому народу», у которого «два очень различных, можно даже сказать, три алфавита», с большей легкостью включиться в мировую культуру. «Но прежде всего надо обдумать, какое лучше выбрать письмо, русское, греческое или латинское». Раск склонялся к модифицированному латинскому письму. Орфография и транслитерация были для Раска важными темами, в частности потому, что унификация алфавитов облегчала сопоставление данных разных языков; для русского языка он также пытался выработать новую систему транслитерации, но остановил эту работу из-за возражений академика Круга. Любопытно, что рассуждение о европеизации грузинского письма написано на смеси датского и немецкого языков. По-видимому, Раск формулировал эти мысли в беседах с немецкоязычными знакомыми в Тифлисе. В немецких фразах наброска мы слышим отголоски бесед за столом у губернатора Р. И. фон дер Ховена, у которого Раск нередко обедал (и, в частности, познакомился с А. С. Грибоедовым).

Этот набросок свидетельствует не только об идентификации Раска с немецко-российской культуртрегерской программой, но также об отмеченном С. Н. Кузнецовым расширении «лингвистической парадигмы» Раска за счет новых задач, вставших перед ним во время путешествия. Задачи эти уже не сводились даже к всеобъемлющей классификации языков, прояснению их связей и древней истории говоривших на них народов. Новые созидательные задачи включали в себя и построение новых письменностей, и проект по конструированию нового общечеловеческого языка, «экстраполирующий прошлую историю в будущее и соединяющий ретроспективу с перспективой в единую линию исторического развития». Связанный с этим проектом и дописанный в конце путешествия текст, известный под условным названием «Трактат о всеобщем языке», — одно из немногих произведений Раска, существующих в русском переводе. Необходимость создания единого языка для всего земного шара аргументируется российским опытом: «Какого труда стоит молодому человеку, например, в России выучиться немецкому или французскому языку настолько, чтобы понимать профессора или наставника и по этому узкому пути быть введенным ими в царство науки! И как мешает отличие языка и письма простым людям в России учиться у живущих среди них иноземцев!» Первый публикатор трактата А. Сакагучи выделяет петербургский период жизни Раска, когда он знакомился с выходившими в России сравнительно-лингвистическими трудами, как ключевой для формирования идеи о всеобщем языке.

После отъезда из Тифлиса самая сложная, азиатская часть путешествия великого датского лингвиста только начиналась, но один из лучших периодов его трудной жизни, когда он еще не знал пределов своим силам и возможностям, подходил к концу.

В середине июня он «сильно заболел» в Ширазе, и после этого в дневнике часто встречаются жалобы на здоровье. Из города Бушир на побережье Персидского залива он морем добрался в конце сентября в Бомбей, где был обласкан губернатором, историком М. Эльфинстоном, нашел все необходимое для серьезного изучения хиндустани и санскрита, был принят в Литературное общество Бомбея. В то же время он страдал от нарыва на правой руке; в ноябре добавились неприятности с вороватыми слугами, от которых приходилось избавляться. Из Бомбея Раск выехал 21 ноября вглубь субконтинента, 4 января 1821 г. добрался до Бурханпура, оттуда направился прямо на север, перевалил через горы Виндхья и 24 марта прибыл в Агру. В описании этого маршрута еще встречаются интересные заметки о природных и культурных памятниках; Раск пару раз ездил на слоне, размышлял о тождестве Будды и Одина и, конечно, продолжал учить языки.

Из Агры Раск отправился по реке Джамне, и на судне началась цепь неприятностей, которые, возможно, объясняются тяжелым обострением психической болезни — мании преследования. Раск подозревает прислуживающих ему солдат в воровстве, а затем и в желании его отравить. Он вслушивается в их разговоры, но точно понять не может — даже его лингвистическим способностям есть предел. Конфликты не прекращаются, в дневник заносится такая, например, запись: «…солдат настолько невыносим, что я его ударил». В таком состоянии Раск прибыл 1 мая 1821 г. в датскую колонию Серампор близ Калькутты, где поселился в доме доктора К. Мундта. И там Раск продолжал ощущать угрозу своей жизни, на этот раз со стороны слуг доктора. Предпринятое полицмейстером расследование не помогло; Раск спокойно работать в доме доктора не мог.

Наконец, он нашел попутный корабль, на котором 25 июня отплыл, а 26 июля прибыл в Мадрас. Оттуда 17 октября Раск проследовал в Транкебар (где пробыл с 25 октября по 5 ноября) и затем на Цейлон. Через некоторое время после прибытия в Мадрас он почувствовал себя лучше; перелом ознаменовался новым открытием: возможно, он первым заметил сходство между дравидийскими и уральскими языками, причислив их к единой «скифской» общности.

30 ноября Раск поселился в Коломбо, где, вернувшись к одной из своих излюбленных тем, разработал для местного литературного общества систему передачи индийских языков латинскими буквами, напечатал брошюру на датском языке о сингальской письменности, изучал рукописи на пальмовых листах в библиотеке методистской миссии и собрал коллекцию таких рукописей для Копенгагенской университетской библиотеки. В Коломбо он вспомнил своих российских знакомых и отметил в дневнике, что 10 января 1822 г. передал «письма фон Ховену в Тифлис, Мазаровичу в Тавриз и Уиллоку в Тегеран».

Физически он, по-видимому, оставался слаб и в феврале 1822 г. был готов к возвращению домой. Попытка отплыть в Копенгаген 30 марта кончилась неудачей, так как судно 5 апреля потерпело крушение близ берега. Наконец, он покинул Коломбо 19 августа, проследовал вдоль восточного побережья Индостана с остановками в Транкебаре, Мадрасе и Калькутте. 1 декабря Раск сел на корабль, взявший курс из Калькутты на родину. Была длительная стоянка в Порт-Луи на Маврикии, после чего судно обогнуло южную оконечность Африки и 25 апреля прибыло в Дувр. 5 мая 1823 г. Раск уже в Копенгагене, где он поселился у Р. Нюэрупа и поставил точку в своем путевом дневнике.

От ученого-путешественника ждали трудов и ярких рассказов о дальних экзотических странах, его подвигу первопроходца были готовы поклоняться — вспомним повсеместное поклонение А. фон Гумбольдту, на которого Раск ориентировался в начале своего пути. Но вернулся Раск «с отвращением ко всему азиатскому», что, конечно, не могло не разочаровать его друзей и доброжелателей. В мемуарах Н. К. Л. Абрахамса излагается характерный эпизод: после возвращения Раска Абрахамс с другими молодыми людьми пришли в дом Нюэрупа в надежде услышать о приключениях славного путешественника. Надежда эта не оправдалась. «Раск собственно ничего не говорил, робел и забивался в угол, и когда мы ‹…› пристали к нему с вопросами, то смогли из него только вытянуть, что он однажды ездил на слоне и что однажды, когда он спал в татарской палатке, по его лицу пробежала большая зеленая ящерица; возможно, ящерица приняла его скучное лицо за камень. Раск ездил за границу за языком и, по-видимому, не смотрел ни направо, ни налево». Конечно, Раск и в лучшие дни не был внимателен к фауне, которую он почему-то был вынужден описывать во время этой встречи, но какое разительное несоответствие между Раском российского периода, автором искрящихся юмором писем, собеседником, приводившим в восторг своих новых знакомых в Або или Петербурге, и этой жалкой и скучной фигурой, жмущейся в угол в гостиной у Нюэрупа.

Первой крупной работой Раска, изданной после возвращения из Азии, была написанная по-датски грамматика, но не санскрита, а… испанского языка. За ней последовали грамматики фризская, итальянская, саамская, английская. Как-то он познакомился с Ф. Дёвунной, носителем языка акра (га), прибывшим из Датской Гвинеи (ныне часть Ганы), и с его помощью составил грамматику этого языка. Это единственная книга Раска, которая издана в переводе на русский язык.

Из работ, основанных на южноазиатских материалах (которых прежде всего от Раска ждали и его покровители, и научная общественность), Раск издал большую статью о древнеперсидском и авестийском языках. Ее он написал по-английски (закончил в Мадрасе 11 октября 1821 г.) для публикации Литературным обществом Бомбея. Этот английский оригинал был опубликован М. Эльфинстоном уже после смерти Раска, но Раск переработал статью и издал на датском языке в 1826 г.; в том же 1826 г. вышел немецкий перевод. Однако работу над грамматикой санскрита он так и не завершил.

Ко времени возвращения Раска в Копенгаген индоевропеистика продвинулась вперед благодаря «Системе спряжений» Боппа и второму изданию «Немецкой грамматики» Гримма. Согласимся с Х. Педерсеном в том, что не могло быть и речи о простом продолжении его труда по сравнительно-историческому языкознанию; имела смысл только «совершенно новая и более подробная переработка материала». За оставшиеся ему девять лет жизни Раск этого выполнить не успел.

В работах, посвященных последнему периоду жизни Раска, нередко ощущается та же неудовлетворенность, с которой к творчеству Раска относились его покровители и некоторые коллеги. Он много отвлекался, не мог сосредоточиться на том, что — со стороны — представлялось его главной задачей. Результаты его «факультативных» занятий нередко опережали свое время и просто не могли быть по достоинству восприняты современниками, что, конечно, не способствовало его научной карьере. Положение его долго было неустойчивым. После смерти Нюэрупа в 1829 г. он унаследовал его должность университетского библиотекаря, а место экстраординарного профессора восточных языков Копенгагенского университета он получил только в декабре 1831 г. (уже чувствуя приближение своей смерти от чахотки, он сказал по поводу этого назначения: «Боюсь, слишком поздно»).

После возвращения из путешествия Раск много времени и сил отдавал проблемам датского правописания, о котором издал считающийся ныне классическим труд. Страстной пропагандой орфографической реформы он нажил врагов и насмешников. Один из них, К. Мольбек, писал 10 июля 1826 г. Я. Гримму: «Вообще-то здесь у нас удивляются, что этот ученый, путешествия и исследования которого обошлись государству в колоссальную сумму, все еще не предъявил никаких плодов своей российско-азиатской поездки, кроме варварского правописания и орфографической теории для датского языка. Также всем, помимо прочего, известно, что наш король как-то соизволил выразить удивление, что он пока не видел никаких других результатов многолетнего путешествия Раска, кроме нуля над буквой А» (имеется в виду буква å, за введение которой вместо диграфа aa ратовал Раск и которая была введена в датский алфавит только в результате орфографической реформы 1948 г.).

Новым увлечением Раска была древнеегипетская и древнееврейская хронология. В его лингвистических трудах сравнительная составляющая могла быть заметнее исторической, но мотивом этих трудов еще со школьных времен был интерес к происхождению и началу истории сперва древних скандинавов, а потом и человечества. Теперь же к своим грамматической и орфографической системам он задумал прибавить хронологическую.

В работе о еврейской хронологии мы встречаем одно из редких воспоминаний Раска о его большом путешествии. Подтверждая историчность библейского рассказа о Ное, Раск заметил, что «как раз Грузия и окрестные земли и есть тот регион, где произрастает дикий виноград, что я сам видел. ‹…› Поэтому в высшей степени вероятно, что Ной у армян получил и попробовал (высушенные) виноградины…». Возможно, личный опыт также лежит в основе его попыток найти в рассказе о первых днях творения свидетельства о древнейших миграциях с «Кавказских или среднеазиатских гор» в южные страны. Согласно Раску, слова Библии о создании зелени и травы на третий день могут свидетельствовать о разительном отличии южного пейзажа от северного высокогорья, «где, например, Арарат покрыт вечным снегом». «Может быть, даже первые два дня, когда разделились твердь и воды, напоминают о древнейшем переселении с более высокогорных мест, где небо, особенно в сильную метель, кажется слившимся с землей».

Что же касается собранных во время путешествия кавказских лингвистических материалов, то к ним Раск вернулся в последний год жизни. Получив наконец постоянную профессорскую должность, Раск написал и опубликовал «программную» работу в преддверии торжественного собрания Копенгагенского университета 10 ноября 1832 г., в котором он уже не смог принять участие. Она, по-видимому, оказалась одновременно как первой публикацией грузинских материалов, так и последней прижизненной публикацией Раска, умершего 14 ноября (напечатана она была между 1 и 10 ноября). В этой работе Раск разобрал вопрос о транслитерации грузинских и армянских текстов «европейскими буквами», то есть латиницей, в целях этимологических и компаративистских изысканий. И одно из последних воспоминаний о Раске также связано со вновь пробудившимися в нем кавказоведческими интересами. Его друг, филолог-классицист Р. Й. Ф. Хенриксен (1800–1871), застал Раска занятым грамматическими изысканиями «примерно за месяц до его смерти ‹…› насколько помнится, с грузинской Библией перед ним».

Сохранилась переписка Раска с российскими учеными, с которыми он познакомился во время своего большого путешествия. Узнав о возвращении Раска из Индии, П. И. Кёппен обратился к нему как к своему близкому другу и передал новости об общих знакомых, в частности о И. Н. Лобойко, которого Раск «сделал скандинавом» и который получил должность профессора в Вильне. Во втором сохранившемся письме, от 8 (20) мая 1824 г., Кёппен выразил недовольство, что после путешествия Раск вместо ожидавшихся от него трудов по языкам Азии опубликовал испанскую грамматику — в отличие от Ф. Боппа, работавшего над грамматикой санскритской. Вдобавок он дал дружеский и опять-таки некорректный совет: «Я, однако, хотел бы надеяться, что Вы в Вашем издании зенд-авесты не сопроводите текст на языке оригинала одним лишь датским переводом. Все же позаботьтесь о том, чтобы и чужеземцу не пришлось ломать себе голову». По-видимому, с Кёппеном своими чувствами по отношению к немцам Раск не делился… Возможно, на этом их переписка и закончилась.

Переписка с Лобойко также не была продуктивной, но не по причине уязвленного самолюбия или патриотических чувств. Раск ему написал первый, вспомнив о нем, по-видимому, благодаря письму Кёппена, и просил ответить на немецком, так как русский он подзабыл, а Лобойко будет трудно писать по-датски. Лобойко ответил подробным письмом о работе в Виленском университете, о городском обществе, об этнической и языковой ситуации в Виленской губернии, об общих петербургских знакомых (в том числе о графе Румянцеве и о П. И. Кёппене), наконец, о том, как он дорожит воспоминаниями о знакомстве с Раском, который для него предстал «благотворным существом, присланным с небес дабы усилить и облагородить ‹…› наслаждение науками». Второе письмо Раска содержит известия о личных обстоятельствах и о научных новостях и даже описание некоей проживавшей в Копенгагене у поэтессы Ю. М. Йессен небогатой, но благовоспитанной девушки из Швеции, которую Раск прочил Лобойко в невесты. Оно осталось без ответа. Через полтора года Раск написал Лобойко в третий раз, послав ему свою «Фризскую грамматику» и посетовав, что с момента возвращения получил от него только одно письмо.

К. Вернер, опубликовавший переписку Раска с Лобойко, мог только гадать, почему Лобойко прервал общение со своим датским другом и учителем. Среди материалов Лобойко в Российской государственной библиотеке сохранились черновики дружеских, по-видимому неотосланных, писем. Один датирован 16 августа 1827 г., другой написан около 1830 г. Они свидетельствуют о том, что Лобойко Раску ответить собирался, только очень сильно затянул с этим, то есть поступил, в общем, согласно своему характеру — как добрый, увлекающийся, но разбрасывающийся человек с обширными невыполненными планами. Среди тех же бумаг хранится и запрос из Копенгагена за подписью К. Ю. Томсена о скандинавских древностях на территории Польши и России, который был прислан Раском приложением к его второму письму. Томсена, в частности, интересовали рунические надписи, а также орнаменты, похожие на перерисованные им образцы бронзового века, и надписи на древнейших скандинавских монетах с «расщепленными на концах» буквами.

В 1823–1824 гг. Раск переписывался с графом Н. П. Румянцевым (запросы и поручения которого содержатся и в письмах Кёппена и Лобойко); со своим знакомым по Петербургу и Москве В. С. Караджичем, также недавно завершившим трудное путешествие; с академиком Х. Д. Френом. Опубликовано письмо Раску А. И. Арвидссона, который сообщил о репрессиях царского правительства, закрывшего его газету «Або моргонблад» и уволившего Арвидссона из Абоской академии. Письмо Раску А. Д. Гиппинга от 18 июля 1824 г. пока не издано. Он сообщил о денежных делах Раска, попросил дать распоряжение по поводу хранившейся у него румянцевской золотой табакерки, рассказал о переменах в своей карьере и о научных новостях.

А. М. Шёгрен — единственный из российских корреспондентов Раска, который с ним так и не увиделся лично. Но влияние Раска Шёгрен в конечном итоге испытал в наибольшей степени. Переписка продолжалась всю жизнь. Шёгрен советовался с Раском по поводу своей экспедиции к финским народностям России, делился филологическими новостями из Петербурга, сообщал о своих находках.

О влиянии Раска Шёгрен писал в автобиографии, недавно опубликованной на русском языке. Она переведена с финского перевода; шведский оригинал никогда не издавался. Краткий вариант автобиографии (где, как и в полном варианте, Шёгрен говорит о себе в третьем лице) включен в напечатанный анонимно как на русском, так и на шведском языке некролог М. Кастрену. Такое необычное решение — включение в некролог младшему коллеге описания собственного жизненного пути — Шёгрен оправдывал сходством научных судеб, а также тем, что считал свои покровительство, рекомендации и советы «главным двигателем славы» Кастрена. Но оба они, и Шёгрен, и Кастрен, были «воспламенены» к занятиям лингвистикой Расмусом Раском.

В некрологе говорится, что сначала Кастрен «намеревался было готовиться в пасторы и, кроме исторических и философских наук, изучал греческий язык, а особливо языки восточные, — но после обратился к родному своему финскому языку в связи его с другими чудскими наречиями, быв воспламенен к тому, как сам рассказывал, чтением одного сочинения Раска, где знаменитый датский филолог указывает на великую важность подробнейшего исследования всех этих языков и наречий.

‹…› Тот же знаменитый филолог Раск, совершавший, в 1818 году, через Або, где находился еще Финский университет, ученое путешествие в Россию, Персию и Индию, живым примером своим воспламенил молодого еще студента Шёгрена переменить направление любимых его упражнений и пробудил в нем первую мысль посвятить себя такому же путешествию для чудских языков, какое совершал Раск для скандинавских и германских. Об этой своей мысли Шёгрен, будучи все еще бедным студентом, решился, весною 1819 года, писать к Раску в С. Петербург, где путешественник этот пробыл долгое время. Раск не медлил отвечать Шёгрену письмом, в котором расхвалил славную его мысль и всячески поощрял его приложить все возможное старание к осуществлению ее, что Шёгрен и исполнил со всею энергиею финна».

Основываясь, по-видимому, на неизданных дневниках Шёгрена, Х. П. Дюггве считал, что в 1832 г. «по предложению Шёгрена Раск был 26 ноября избран в Академию наук, но об этом отличии он так никогда и не узнал: Раск умер 14 ноября». В автобиографии Шёгрен писал об этом предполагаемом избрании несколько иначе: «Ш[ёгрен] ‹…› по собственной инициативе в Петербургской академии наук в декабре прошлого 1832 г. предложил Раска в иностранные члены-корреспонденты Академии, каковым он и был единогласно избран, хотя на общем собрании 29 декабря 1832 / 10 января 1833 г. [его имя] более не оглашалось, так как газеты незадолго до этого принесли новость, особенно горестную для Ш[ёгрена], о неожиданно ранней смерти Раска уже 14 ноября 1832 г.». В списках персонального состава Академии наук имя Раска так и не появилось.

С утратой Раска его значение стало все больше осознаваться датской общественностью, не уменьшалось и стремление идеализировать его научный подвиг, заставив его наконец соответствовать тем ожиданиям, с которыми Раска встречали после путешествия в Азию. В 1842 г. на его могиле был сооружен красивый памятник, на котором нанесены надписи на четырех языках (арабском, санскрите, исландском и датском) четырьмя разными алфавитами (арабским, деванагари, руническим и датским). Как с горечью констатировал О. Есперсен, подбор алфавитов продемонстрировал эрудицию комиссии, которая заказала памятник, но противоречил идеям Раска, считавшего разнообразие систем письма помехой на пути просвещения и международного общения. Надпись на санскрите, языке, который, в общем, навязывался Раску его благожелателями, также свидетельствовала о непонимании жизни и трудов великого ученого. К этому же времени Д. Монис, в начале его карьеры портретиста датского «золотого века», создал и литографированный портрет Раска; в качестве основы использовалось единственное прижизненное изображение 1818 г., но были внесены некоторые поправки. Главная из них заключалась в том, что теперь вместо простонародной одежды Раска решено было представить в парадном костюме, более приличествующем профессору Копенгагенского университета. Этот портрет стал наиболее популярным изображением Раска и неоднократно копировался.

Надпись на надгробном камне на датском языке была взята из письма, в котором Раск в 1825 г. отказался от предложенного ему места библиотекаря в Эдинбурге: «Каждый обязан дать своему отечеству все, на что он способен»; эти слова, впоследствии, к столетию со дня рождения ученого в 1887 г., вырезанные и на мемориальном знаке на месте его родного дома в Бреннекилле, оказались самой знаменитой фразой Раска, а его самого сделали выразителем датской национальной идеи. Характерно, что эти слова сходны с формулировкой из письма П. Э. Мюллера («каждый из нас ‹…› всем обязан отечеству»), который в бытность Раска в Стокгольме упрекал его за слишком обширные научные и издательские планы, связанные со Швецией. Если бы не было помощи отечества, — справедливо, хотя и достаточно высокомерно вопрошал тогда же Мюллер, — то каким бы образом «сын крестьянина из Фюна мог читать лекции в Стокгольме и прославить свое имя в ученом мире?» Итак, Раск и при жизни, а еще в большей степени после смерти был коллективным проектом датского научного сообщества, которое воспитало его и старалось не выпускать из жестких рамок своих требований и ожиданий.

Наследие Раска определило выдающуюся роль датчан в развитии мировой лингвистики, в том числе сравнительно-исторического языкознания и в особенности индоевропеистики. Готовя в начале XX века обзор достижений лингвистики для истории датской литературы, создатель фундаментального словаря датского языка В. Далеруп заметил, что «влияние Раска на современников и будущее было так велико, что почти каждый серьезный языковед в Дании [XIX] столетия либо прямо, либо опосредованно является учеником Раска». Ту же мысль недавно высказал нынешний профессор датского языка Копенгагенского университета Ф. Грегерсен: «Осознают они это или нет, все датские лингвисты — ученики Раска». Те, кто «осознает» свою зависимость от Раска, являются также и расковедами, издателями его трудов — начиная со школьного друга Раска, Н. М. Петерсена, ставшего в 1845 г. первым профессором скандинавских языков Копенгагенского университета.

Некоторые из наследников и толкователей Раска были выдающимися авторитетами и для русских и советских лингвистов; достаточно назвать имена В. Томсена, К. Вернера, Х. Педерсена, О. Есперсена, Л. Ельмслева. С Томсеном связано оживление интереса к «норманнской» проблеме и к этимологии слова «русь»; эта часть расковского наследия остается предметом российских научных дискуссий и по сей день. Крупнейшее, хотя все еще и весьма спорное достижение советской лингвистики — ностратическая теория, разрабатывавшаяся В. М. Илличем-Свитычем и А. Б. Долгопольским, — опирается на идею, вышедшую из расковской традиции и сформулированную Педерсеном.

В многообразном творчестве Раска каждая эпоха находила свое, выделяя наиболее актуальные, магистральные для мировой науки темы. Когда датская лингвистика в основном сосредотачивалась на индоевропейских исследованиях, Раск прежде всего воспринимался как индоевропеист, а задачей историков науки было отстаивать его приоритет в открытиях, делавшихся в период бурного развития дисциплины в первой трети XIX века. Теперь эта задача не столь актуальна, прежде всего из-за того, что индоевропейское языкознание за последние полвека в силу целого ряда причин отошло на второй план. Но в наследии Раска исследователи постоянно открывают новые аспекты, обращая внимания на те работы, время которых при жизни ученого еще не пришло, — такие, как грамматики, созданные по единому плану, а также трактат о всеобщем языке. В Раске с удивлением видят и предшественника структурализма, и философа истории языка.

Письма и заметки о России также показывают Раска с новой и неожиданной стороны. В основном из-за тягостного опыта Раска в Южной Азии о нем сложилось впечатление как о человеке, «путешествующем в своем кабинете», далеком от мира вокруг него. Это впечатление проецируется на всю поездку Раска. Но Раск российского периода другой — это дружелюбный и наблюдательный человек. Причем смотрит он на Россию совсем не глазами привилегированного сословия. Перед ним не стояла дилемма пушкинских героев: ехать из Петербурга на почтовых или на своих — оба варианта для него были слишком дороги. Он, возможно, единственный человек той поры, который и обедал с канцлером Российской империи, и посетил театр вместе с крепостным крестьянином. В результате ему удалось увидеть и донести до нас не вполне привычный образ александровской России.

Путевых записок от Раска ждали не в меньшей степени, чем трудов по санскриту; Р. Нюэруп, в частности, просил у него материалов для своего «Журнала для путевых наблюдений». Выполняя просьбу Нюэрупа, Раск подчеркивал, что не собирается ни описывать свое путешествие, ни заниматься статистическим или художественным описанием посещаемых стран. «Моя единственная задача в том, чтобы изучать языки в различии их строения и множестве взаимосвязей и выносить из этого суждения о переселениях, родстве и возникновении народов, особенно если они могут быть родственны скандинавским или оказывали на них влияние». Кроме того, по словам Раска, у него не было возможности изучать записки путешественников, проезжавших по тем же местам ранее, и он ограничился только собственными живыми впечатлениями, которых никто, «путешествующий с открытыми глазами», не может избежать, «как бы он этого ни желал».

Тем не менее отшлифованный литературный стиль писем, в особенности адресованных Нюэрупу, значительно отличается от сырых фактов и эмоций, зафиксированных дневниковыми записями. Судя по публикуемым текстам, у Раска были и литературные амбиции, и живой интерес к литературе, хотя модной сентиментальной школы он не принимал (и в дневнике критиковал Н. М. Карамзина за «приторные словеса и кривые мысли»). В письмах Раск прежде всего ориентировался на литературные путешествия, создававшие его путевым заметкам героико-комический контекст; Раск сопоставлял себя с героями «Педера Порса» и «Подземного путешествия Николая Клима» Л. Хольберга, «Жития Думбума» Ю. Х. Чельгрена, «Акселя Тордсена и прекрасной Вальборг» П. Х. Фримана. Цитировал Раск обычно по памяти; Хольберг был, несомненно, его любимым автором.

Следуя скандинавскому литературному канону и в особенности Хольбергу, письма Раска иногда приобретали звучание социальной сатиры, заставляя Раска сокращать для обхода почтовой цензуры некоторые ключевые слова, такие как «Россия» или «рабы». Поняв, что ему, возможно, придется возвращаться через территорию России, Раск безуспешно пытался остановить печатание своих писем.

Взлет литературного таланта Раска продолжался недолго; характерное для российского периода оптимистическое настроение покинуло его в Южной Азии и больше уже не возвращалось.

В первой части книги представлены избранные письма, во второй — дневниковые записи Раска; большинство из этих материалов ранее на русский язык не переводилось, а путевой дневник не опубликован и в оригинале. В приложении даны воспоминания о Раске его петербургского друга И. Н. Лобойко. За помощь в создании книги составитель благодарен О. В. Рождественскому и Т. Л. Шенявской, которые разделили с ним труд по переводу писем; А. И. Рейтблату, взявшему на себя редактуру книги; Датскому фонду искусств, который помог составителю посетить Бреннекилле, Оденсе и Копенгаген и оплатил часть издательских расходов; Х. Басбёллю за истолкование трудных мест расковских текстов; Н. Минар-Тёрмянен за помощь в комментировании финляндской части путевых записок Раска; А. Б. Рогачевскому, организовавшему лекцию о Раске в Арктическом университете Норвегии; датским, российским, финским и шведским коллегам, вклады которых отмечены в соответствующих местах в комментариях.

 

Часть I

Письма с дороги

Выборг, 24 марта 1818 г. Р. Нюэрупу

Выборг в Финляндии, 24 марта 1818 г.

Наконец я отъехал более 10 миль на восток от бывшей шведской границы. Здесь говорят на всевозможных языках и диалектах, так что я сейчас могу сказать чуть не на более чем десяти языках «a maa la mej te» и проч. В доме, где я живу, служанка говорит по-фински, дворник — по-шведски, портье, он же одновременно и слуга, по-немецки, а хозяин — итальянец! А когда они сходятся вместе, удовольствие удваивается. В остальном Выборг — маленький грязный город, его можно сравнить с Корсёром, но он много больше и не столь плотно застроен. Здесь есть гимназия и старый замок, который теперь служит тюрьмой. Профессора не очень бы развлекло описание остальных городских великолепий, так же как и моего последнего перегона, когда я более четырех часов потратил на две с половиной шведских мили, хотя я благоразумно приобрел в Або кнут. Впрочем, поездка моя через Финляндию была приятной и в высшей степени интересной. Я проложил маршрут через Тавастгус и Вильманстранд, чтобы увидеть и услышать самых настоящих финнов, хотя мне и советовали (даже в Тавастгусе) поехать вдоль побережья, где большинство говорит по-шведски. Но я в своем решении не раскаялся, хотя вскоре и был к этому близок, когда однажды поздно вечером моим кучером был неопытный мальчишка, совсем ребенок. Лошадь испугалась, опрокинула нас и рванула; сундук упал на мое левое колено, ударил его и вывихнул так, что я думал, что у меня нога сломана. Я был в десяти шведских милях от Тавастгуса и пятнадцати от Выборга, и никто в этом краю не знал ни слова по-шведски или по-немецки. Но, к счастью, травма была не столь большой, как мне это показалось. На следующий день я проехал еще десять шведских миль и теперь почти вернулся в свое прежнее состояние. В Або я положил все жизненные силы на изучение финского, и крестьяне удивляются моим навыкам в этом языке (которые в общем не столь велики), особенно когда слышат, что я датчанин, что, впрочем, им объяснить сложно, так как они не знают, что такое Дания. Вместо этого они говорят Juutin-maa (т. е. Ютландия). Как-то вечером, когда я рассказывал моей хозяйке, которая была порядочной и словоохотливой женщиной, из какой я приехал страны и спросил ее, много ли до меня у нее было гостей-датчан (ютов), она ответила по-шведски: «Åh, jo vist kommer här ibland tocke der Judar och Italienare»! Я поразился ее знанию шведского и спросил, не был ли ее муж шведом, на что она ответила: «Да, мой муж был на этом свете немец, он был из Смоланда». Но даже и образованные не очень сильны в географии, например, одного пастора я спросил, до каких пределов на востоке говорят по-фински и живут финны и кто обитает между Финляндией и Белым морем, финны, лапландцы или русские, и проч. На это он ответил: «Не знаю, кто там живет рядом с Камчаткой». Впрочем, финны чрезвычайно порядочны, добры и скромны. В Або я также познакомился с человеком, который был очень силен в финском, а именно с лектором Ренваллем. Он давал мне уроки в течение 14 дней каждый вечер с пяти до девяти или десяти. Мне бесконечно польстило, когда я обнаружил, что система финских склонений и спряжений, которую я предложил в своем конкурсном труде, была целиком и полностью принята и применена в рукописном проекте новой грамматики, который он мне показал и одолжил. Я занимаюсь тщательным изучением языка и обычаев финнов для исследования феннских народов в России, и особенно происхождения гренландского языка, о чем, возможно, со временем написал бы работу. Возможно, профессор помнит мою идею, высказанную по этому поводу в конкурсном труде; здесь я нашел для нее дополнительные подтверждения.

P. S. Так как у меня не было возможности ни осуществить мой план в Выборге, ни дальше заниматься финским языком, то я после трех дней пребывания там поспешил уехать из этого дорогого и неприятного города. Поэтому я не отправил это письмо и могу сейчас сообщить, что счастливо прибыл в Петербург, где сижу за своим письменным столом, по уши погрузившись в русский язык.

Петербург, 3 мая 1818 г. Р. Нюэрупу

Был я в здешнем Немецком театре, видел «Невидимку», а также «Эфрозину и Корадина», grosse Opera aus dem Französ. übers. и т. д. и т. п. и так позабавился, что хочется немного об этом рассказать моим добрым друзьям. Это учреждение, мне кажется, все-таки дало бы фору немецкому театру в Оденсе под началом г-на Франка и комп. Я сидел во втором ряду галереи (один рубль) и уверяю, что ни на каком сеновале так дико не посидишь. У меня имелся прекраснейший в мире вид на спину суфлера; это был довольно приятный человек, особенно он изящно смотрелся, когда уставал стоять и убирал в сторону фалды своего фрака, чтобы присесть. Но тут я также и напугался, так как дирижер, находившийся очень близко от него, казалось, всякий раз целил своей палочкой в его голову; порой он также оборачивался, когда чувствовал, что в оркестре дела шли слишком скверно, и тогда я думал: «Все, наша карта бита». Но он делал хорошую мину при плохой игре, и все успокаивалось. Листы у него были в прекрасном порядке, иногда он клал их перед собой на сцену, а иногда держал в руках; то он показывался целиком, то наполовину, то его почти не было видно:

Однако, хотя фендрик умеет размахивать знаменем, он все же остается младшим офицером. Было не менее интересно наблюдать и за одной из главных героинь большой оперы, а именно Эфрозиной. У нее была такая милая короткая талия и такие широкие красивые груди, что руки у нее, казалось, торчали из-под грудей, как ножки у трехногой табуретки, что смотрелось вполне привлекательно за исключением тех моментов, когда она делала резкий жест, адресованный толпе, которая не желала повиноваться неопытной героине и привычно ждала указаний от героев-мужчин!

Dütsche Sprache в операх тоже довольно приятно слышать, по крайней мере местный диалект. Согласно тексту пьесы, Корадин пришел от ревности в такое неистовство, что велел отравить Эфрозину, однако она спаслась, так как лейб-медик оказался более человечным; но когда он, не зная этого и раскаявшись в своем приказе, спросил о ее состоянии и медик ответил, что она, по-видимому, уже мертва, он воскликнул: «doht»?! таким тоном, что я разразился громким смехом. Так что зрелище это было весьма жалкое, хотя и забавное. В то же время там была очень хорошая, хотя и порядочно старая певица, чей муж также довольно хорошо играл. Nil est ab omni parte beatum! Sed hæc hactenus.

Мне здесь достаточно хорошо и приятно, хотя я и живу совершенно замкнутой жизнью. Немцы, шведы и прочие оказали мне сердечный прием, особенно статский советник Аделунг, который соберет горящие угли на мою голову (если узнает о моей полемике против его отца из другого источника кроме шумихи, поднятой Рюсом). Я накупил книг на несколько сот рублей, так как в библиотеке брать нечего, и мне попались некоторые большие лингвистические редкости, напр., оба издания большого Всеобщего словаря, первое из них крайний раритет, и Аделунг говорит, что такого у него нет и что он не мог раздобыть экземпляр за 100 рублей. Я также предполагаю, что меня время от времени обманывают, ut fere fit. Я пока не знаком ни с одним русским в собственном смысле и беспокоюсь по поводу своей поездки вглубь страны, но поживем — увидим. В книготорговле здесь никакой жизни нет, и русские книги лучше всего покупать по случаю, с иностранной книготорговлей тоже большие сложности из-за цензуры на границе и проч. Ни в одной библиотеке нет книг на датском (насколько я смог заметить). Однако словарь Б. Халльдоурссона попал сюда к профессору Кругу. — Надеюсь, что я, несмотря на все сложности, добился кое-каких интересных достижений в мире науки и что могу примерно предвидеть их результат; я напишу об этом профессору Мюллеру при следующей оказии, чтобы это полностью не исчезло, если пропаду я сам. Я надеюсь, что профессор Магнусен доставил ему оба мои письма и что мое доверенное лицо Ларсен поспешит отправить экземпляры моего конкурсного труда и исландского словаря, гренландских книг и т. д. и т. п., которые я давным-давно заказал. Мой адрес следующий: The Reverend Mr. Paterson, Bible-society-house, St. Petersburg; я там не живу, но мой собственный адрес менее надежен. Как письма, так и деньги и проч. могут также отправляться г-ну пастору Гиппингу, законоучителю Императорской гимназии в Санкт-Петербурге; я получил два письма от Ларсена, в одном из них был небольшой вексель; больше ничего из Дании я не слышал. Будьте теперь здоровы, дорогой г-н профессор, привет всем добрым друзьям, не забывайте обо мне. Вечно Вам преданный

Р. Раск

[Адрес получателя: ] An Seine Hochwohlgebohren Hrn. Prof. R. Nyerup Oberbibliothekar und Probst auf d. Regenz. Coppenhagen fr[anco] Hamburg.

Петербург, 11 июня 1818 г. П. Э. Мюллеру

Петербург, 11 июня 1818 г.

Наконец я достаточно сориентировался здесь в городе и в стране, а также составил более или менее ясное представление о моем путешествии, которое может осуществляться согласно двойному плану. Поэтому я без дальнейших отсрочек сообщу Вам о нем, господин профессор, в надежде услышать Ваше мнение об этом плане и, что для меня очень важно, получить Ваш добрый совет и поддержку при его выполнении. Но прежде всего я вкратце изложу результат моих выполненных к настоящему времени исследований и трудоемких изысканий. В схематичном виде, без обстоятельных доказательств, большого интереса он, возможно, не вызовет, но поскольку он стоил столь дорого и отечеству, и мне самому, мне бы очень не хотелось, чтобы в случае моей смерти он совершенно пропал. Он представляет собой следующее, насколько я знаю, совершенно новое открытие.

(1) Исландская поэзия, особенно форнюрдислаг, в том, что касается слогового размера (см. мою «Англосаксонскую грамматику»), восходит к фракийским языкам (гекзаметр); но рифма начальных букв (аллитерация) — к феннскимязыкам (руны). В обычных финских рунах (римах, висах) она совершенно не совпадает с исландской, но их старая система, когда после полной стихотворной строки (двух стихов по исландскому счету) следует половинная с той же аллитерацией, вполне совпадает со старым размером форнюрдислага из шести строк, из которых каждые три и три строки связаны аллитерацией, и оттуда она, по-видимому, распространилась на другие размеры. Олафсен этого не знал.

(2) Не только феннская общность народов (см. мой конкурсный труд) родственна гренландцам и эскимосам, но и все татарские народы явно принадлежат той же расе, таким образом можно объяснить родство между лаппо-угорским и турецким! Если монгольский и манчжурский относятся к той же группе, что татарский (см. «Митридат» Аделунга, т. 4, с. 509, 510, примечание Шерера), что я нахожу вероятным, то монгольская и полярная людские расы сводятся к одной, которая столь же велика, как и кавказская, и столь же разнообразна в своих различных частях. Так что у древних было полное право назвать ее общим именем скифов.

(3) Все жители Кавказа (за исключением осетинов и дигорцев) относятся к скифской (не кавказской) общности, как и грузины, черкесы и т. д., что ясно доказывают их языки; но армяне относятся к персидской или, как я бы ее назвал, иранской группе кавказской (нашей) расы и также близкородственны грекам. То, что жители Кавказа теперь столь поразительно различны по языку, нас удивлять не должно, если мы, например, представим, как бы выглядел север, если бы он никогда не объединился: северная часть принадлежала бы лопарям, восточная — Швеции, западная — Шотландии, южная — Дании, горцы посередине были бы независимы, каждая часть пользовалась бы своим алфавитом и т. п., так что наблюдался бы тот же феномен, а именно более 50 племен, постоянно воюющих между собой, различных по языку, вероисповеданию, обычаям и т. д. Но скифские народы на Кавказе на деле также произошли от очень разных скифских племен. Многие из них татары, некоторые (хунзахи) гунны; грузины, вероятно, старейший в этом регионе скифский народ и т. д. Все эти народы скифские и не сходны с нами ни в малейшей степени.

Ганг, Аму (Окс), Кура, Дон, Двина, кажется, были древними границами нашей расы. Эту (нашу) расу я разделяю на следующие общности или группы народов и языков: деканскую, индостанскую, иранскую (персидскую, армянскую, осетинскую), фракийскую (греческую и латинскую), сарматскую (леттскую и славянскую), готскую (германскую и скандинавскую) и кельтскую (бретонскую и гаэльскую). Восточные сюда совершенно не относятся, скорее они принадлежат скифской расе, так как санскрит и исландский более сходны друг с другом, чем арабский с персидским, если абстрагироваться от очевидного смешения. Также сюда, скорее всего, не относятся баскский и албанский (или арнаутский).

Таким образом, я думаю, что у меня на основе изучения языков составилось четкое представление о следующих человеческих расах: (a) кавказская (наша); (b) скифская (гренландская); (c) малайская (австралийская); (d) китайская (серская). Сюда можно с достаточной уверенностью добавить (e) нигритийскую; (f) американскую; но очень вероятно, что могли быть и многие такие, которые частично распались и погибли в результате природных катастроф или войн, частично смешались и стали неузнаваемыми; таким образом, возможно, баскский является малым остатком большой человеческой расы, которая погребена в Атлантическом океане или смешалась и, подобно реке со слепым устьем, исчезла в пустынях Северной Африки.

(4) В греческом (так же как и в армянском, персидском и индийских языках) есть татарские (или скифские) элементы, например окончание θεν (ουρανοθεν) является обычным послелогом ден, «из» в турецком, татарском и проч.; θι, де также обычный послелог со значением «в», например на моем татарском Новом Завете стоит на титульном листе هدسرق (Карас-де), т. е. «напечатано в Карасе», ср.: Αθεναςδε и т. п. Как и χειρ или старая форма χερ в татарском и финском языках, ker, khel, käsi, käde и проч. В этом некоторые различия между греческим и латинским. Известно, что в сарматские и готские языки вошло много скифского, но в отношении греческого я не знаю, заметил ли это кто-нибудь. Я только видел в шведской диссертации Ире, что турецкое ден является греческим θεν, но без дальнейшей аргументации или выводов.

(5) Ваны, о которых рассказывают Снорри и Эдды, были славянами (по-фински vennelaiset), и Белбог (белый бог), о котором рассказывается у Антона, бог утренней зари, кажется, то же, что и наш Хеймдалль (Hvítastr ása, vissi hann vel fram, sem Vanir aðrir); его девять матерей, возможно, девять ночных часов; жилище его было у Биврёста (утренняя заря?). Роксоланы были нашими предками-скандинавами в своих южных обиталищах (у финнов до сих пор ruotsalainen значит «швед»). Варяги (Рюрик и проч.) были шведами и сохранили то имя, которое им дали финские и эстонские племена (т. е. ruotsi, ruossi), среди славян, которые узнали о них от финнов; от них имя ruossi (русь) распространилось на славян, над которыми они господствовали, и таким образом укоренилось на старой территории роксоланов.

Имя svíar не изначальное, но принадлежит, собственно, древнему феннскому населению, которое было скифами, пришедшими из Скифии (Sviþjóð in mikla), и было после придано новым пришельцам, которых назвали по занятой ими земле. Danir, возможно, также было феннское имя, поскольку древние поэты-язычники упоминают bergdanir вместо berg-risar и поскольку Hálfdan было распространенным в Норвегии и Швеции именем, которое, следовательно, означало то же, что и Hálf-tröll, показывая на происхождение, с одной стороны, от ётунского, с другой — от готского рода; довольно сильное смешение до времен Одина привело к тому, что Danr, Finnr и проч. не приобрели какой-либо негативной коннотации, которая после войн Тора окрасила все ётунское или финское.

Исконное старейшее (асовское) название Дании, кажется, было Готланд, впоследствии оно стало обозначать только Ютландию, от него произошло также наименование Коданский залив, т. е. Готский, а ни в коем случае не co-danus, «у датчан», что является абсурдным домыслом Снеедорфа. Danir, Danmark, конечно, не раньше эпохи короля Дана стало использоваться в качестве общего имени народа или страны, так что оно также не пришло на север вместе с населением, но, как и в случае со svíar и nordmenn, было ему после переселения произвольно придано вместо старого общего имени роксоланов (среди которых асы, возможно, составляли особое племя). Кое-что на эту тему я сказал в моем конкурсном труде, но хотя основные идеи не новы, они у меня все же прояснились только во время моего последнего пребывания в Швеции.

Здесь я видел небольшую работу на немецком, которая выводит русьварягов из Рустрингии, работа эта дрянная и в корне неверная. Имена всех князей, послов и проч. доказывают, что мнение Шлёцера достоверно и неопровержимо.

Я прошу Вас, г-н профессор, простить мне эту смесь всякой всячины, она пока еще «словно выкидыш», но если я буду жив и ее доработаю, то, возможно, в мире науки она сойдет за небольшое достижение.

Что касается моего путешествия, то, по-видимому, я прежде всего и очень скоро еду в Астрахань в Татарии; но оттуда я могу либо (a) проехать вдоль Каспия, через Кавказ, Крым, через Венгрию и Германию, либо (b) через Персию или Хиву в Индию, а именно в Аву по ту сторону Ганга, где властвует религия Будды и язык пали! Первый маршрут может быть интересным, но также опасным и дорогостоящим и малорезультативным по сравнению с тем, что я уже выяснил; второй должен надежно привести к источникам нашей древней языческой религии и к языкам, санскриту и пали, которыми обоими, как я предполагаю, никто в Европе не владеет*.Религиозные книги Будды и Веды также не известны в Европе, вот цель, ради которой стоит ехать, она прекрасна и велика, полезна для наук и почетна для отечества! Я также чувствую, что у меня есть силы и бодрость, чтобы предпринять путешествие, и знания, чтобы прийти к счастливому исходу. Но в этом случае мне было бы нужно на следующий год удвоить мою стипендию и в этом удвоенном размере (800 специев) продлить еще на два года; тогда на текущий, 1818 год, я удовлетворюсь 400-ми и останусь в границах России; на 1819–1821 гг. включительно я получу 800 в год и надеюсь побывать в Аве (Бирма) и вернуться. И еще мне хотелось бы испросить рекомендательное письмо от самого короля (или с его подписью) ко всем датским консулам или купцам на случай ограбления, пленения, болезни, <возвращения по морю или отсылки домой важных книг или бумаг и т. п.> или подобных непредвиденных неприятностей, а также общий заграничный паспорт на латинском языке. Эти два документа мне хотелось бы иметь в любом случае. Оставляю это на Ваше доброе усмотрение и попечение, но хотелось бы, чтобы это письмо было пересказано профессору Нюэрупу (и никому больше). <Но, возможно, я также напишу Бюлову об этом расширенном плане, который мне больше всего нравится>. Вы оба хорошо приняли мои три пока опубликованных опыта научных изысканий, оба проявили ко мне бесконечно много дружбы и столь разнообразными способами содействовали моей работе; Вы оба также лучше, чем кто-либо другой, знаете, какого уровня мои способности и каково мое усердие к предмету, который меня одушевляет. Я жертвую свою жизнь на это исследование и очень хотел бы, чтобы она оказалась как можно более полезной (и достойной!). Письма мне, а также паспорт и особую рекоменацию или аккредитив и проч. следует отправлять на адрес The Reverend Mr. Paterson, Bible-society-house St. Petersburg или г-ну пастору Гиппингу, законоучителю в Императорской гимназии. С большим приветом добрым друзьям, наилучшими пожеланиями и совершенным почтением, Ваш

Р. К. Раск

Петербург, 5 августа 1818 г. П. Э. Мюллеру

Петербург, 5 августа 1818 г.

Некоторое время тому назад я послал Вам, г-н профессор, письмо через Швецию о моем плане путешествия и его расширении. Я надеюсь, что письмо благополучно попало Вам в руки и что при возможности я увижу от Вас пару строк в ответ. На этот раз у меня приятная для нас обоих просьба другого рода. Я наконец познакомился с некоторыми русскими учеными и особенно сблизился с одним, по фамилии Лабойкоф (Лобойков), молодым человеком с открытым характером, с сильной страстью и стремлением к истине и добру. Мне, кажется, удалось пробудить в нем (и в немногих других) живую и искреннюю любовь к литературе Дании и Исландии, а также уважение к ним. Он получил представление о датском, и я пытался найти возможные способы ему помочь, давая письменные задания, проводя уроки на дружеских началах без оплаты и откровенно рассказывая о наших преимуществах и недостатках. Он уже немного понимает по-датски и попросил меня связать его с некоторыми датскими литераторами, чтобы получить справки и ссылки на те или другие литературные события. Я назвал ему Вас, а также Нюэрупа и книготорговца Дейхмана; и я рекомендую его чистосердечно и искренне для Вашей дружбы и руководства. До настоящего времени немецкая литература среди ученых господствовала почти единовластно, и так как немцы всегда показывали скандинавов в неблагоприятном свете либо вовсе замалчивали наши работы и достижения, то в этой стране доныне совершенно не было представления о том, что в Дании или Швеции существует какая-либо литература и едва ли было известно, что на севере есть какой-то язык, кроме варианта нижненемецкого. В крупнейших библиотеках города мне не попалось ни одной датской книги и проч. Таким образом, Вы легко поймете, что работы здесь много. У немцев я не мог добиться какого-либо внимания или достичь самого малого. Как только речь заходила о каком-либо основополагающем труде по теме, разговор всегда продолжался так: In welcher Sprache ist es geschrieben? — Es ist dänisch! — ah! Когда я говорил о легкости и простоте нашего языка, я слышал в ответ: Ja es wird wohl übersetzt werden, Rühs hat es ja wohl gekannt und benutzt и т. п. Однажды беседа с одним ученым немцем-аристократом пошла приблизительно следующим образом: Die Dänen haben doch etwas in der Litteratur geleistet, man hat ja schon einige Sachen in Deutscher Uebersetzung, glaub’ ich, und einige wie Baggesen haben ganz gut Deutsch geschrieben. — Das sind aber unsere Hauptverdienste nicht, wir haben in den schönen Wissenschaften, in der Geschichte und auch in den strengern Wissenschaften Meisterstücke von allgemein erkanntem Werthe. — Aber warum schreiben sie nicht Deutsch? — weil wir keine Deutschen sondern Dänen sind! — Mein Gott was ist das doch für eine Idee, einen solchen Dialect, der kaum von 1 Mill. gesprochen wird zu Büchersprache ausbilden zu wollen, was kann daraus kommen? — Es wird uns bey unpartheyischen Richtern desto gröszere Ehre machen je weniger wir sind, wenn es uns doch gelungen hat unserer Sprache eine Bildung zu geben die den Sprachen zehnfach zahlreicher Nationen gar nicht nachsteht. — Allerdings, Sie sind ja germanischen Ursprungs also aus gutem Stamm, aber was ist es doch für eine Nationalitet, und für ein Streben sich von dem groszen Ganzen abzusondern? — Die Dänische Nationalitet ist ungefähr das nähmliche als die Deutsche, auch haben wir uns von keinem groszen Ganzen getrennt sondern den Standpunkt, den uns die Natur anwies, nur behauptet, und werden ihn noch eine Zeit behaupten wie ich hoffe. И т. п. Нет никакой надежды на справедливое отношение немцев к нашему языку и литературе. Я считаю, что тем важнее, чтобы сами мы показывали себя в выгодном свете. Я, конечно, не смог этого Лобойкова познакомить со всей нашей литературой, и он, возможно, нередко будет задавать незначительные вопросы и давать обременительные поручения, но я надеюсь, что на первые Вам отвечать не будет в тягость, а вторые можно было бы передавать Дейхману, т. е. Вы могли бы просить Дейхмана быстро их выполнять (не писать в ответ, что ему по этому поводу надо обратиться к такому-то и к такому-то, и в результате оттолкнуть его от себя). Я посоветовал ему «Грамматику» Рабека, «Датско-норвежскую историческую библиотеку» Бадена, «Ученые известия», которые он намеревается выписывать с 1 января 1818 г., и «Указатель скандинавских книг» Нюэрупа; кроме того, множество других книг. Но ориентироваться в иностранной литературе не так-то просто, так что ему не раз потребуется руководство и консультации. Все, что каким-то образом затрагивает российскую историю, ему, конечно, интересно вдвойне. Также его интересуют наши школьные учебники, так как я ему сказал, что у нас много хороших, и он думает о том, чтобы на их основе улучшить русские. У Вас теперь есть представление об этом человеке и его пожеланиях, и я уверен, что большего добавлять к его рекомендации мне не нужно. Только одно еще было бы очень хорошо, если бы он был принят членом-корреспондентом в Скандинавское общество, и в этом я надеюсь на Ваше сердечное участие. Как первый и единственный русский, который занят изучением и распространением нашей литературы в своем отечестве, он, конечно, достоин этой чести, и я знаю, что это несказанно его вдохновит. Он думает и о том, чтобы, возможно, как-нибудь самому приехать в Копенгаген.

Когда будете ему писать, то вполне можно по-датски, так как я планирую подарить ему перед моим отъездом все три части немецкого словаря Бадена, но непременно латинскими буквами, так как другие здесь почти не известны и не употребляются. Мне бы очень хотелось, чтобы Вы поговорили о нем с Дейхманом, чтобы, например, тот ему бесплатно прислал свой каталог, был точен в выполнении поручений и проч. Здесь цензура проверяет все ввозимые иностранные книги. Поэтому лучше будет все посылать в переплетенном или сброшюрованном виде и маленькими бандеролями, чтобы можно было подниматься на борт и постепенно выносить в кармане по паре штук. Здесь живет неграмотный датчанин по фамилии Вейнсанг (на Васильевском острове, 1-я линия), к которому часто ходят датские и норвежские шкиперы. У него можно оставлять подобные вещи.

Все-таки лучше всего будет, если Дейхман по почте сообщит, что послано и с кем, и приложит счет. Только чтобы он, когда будет писать по-датски или по-немецки, употреблял латинские буквы. Он, наверное, если понадобится, сможет и выполнить то или иное поручение в Христиании, Лунде или северонемецких городах.

Также прошу Вас передать большой привет профессору Нюэрупу и подготовить его к тому же: я не знаю, будет ли у меня время написать ему особо. Я написал много писем: три Ф. Магнусену, два Нюэрупу, несколько моему доверенному лицу с заказами многочисленных книг (которые можно адресовать шведскому генеральному консулу Стерке, получателем назвать законоучителя Императорской гимназии г-на пастора Гиппинга, а мое имя в адресе упоминать не обязательно) и проч., но я совершенно ничего и ни от кого не получил с родины в ответ ни на одно из моих писем. Все, что я здесь получил, — это два одновременно посланных старых письма от моего доверенного лица, которые долго шли, и одно письмо из Комиссии по древностям. В остальном я живу хорошо и, вероятно, скоро поеду дальше, а также очень жду присылки денег (через Германию?) моему здешнему доверенному лицу пастору Гиппингу в виде сначала первых, затем также вторых экземпляров векселей, иначе здесь получить по ним наличные деньги сложно. Мое доверенное лицо ведь еще не обанкротилось?

Извините за многочисленные поручения, будьте здоровы и вспоминайте преданного Вам

Р. Раска

«Библиотека саг» г-на профессора здесь произвела очень хорошее впечатление. Она ведь скоро будет закончена? Профессор, должно быть, видел у профессора Магнусена мое издание «Саги об Одде Стреле» в исландской хрестоматии? Эта хрестоматия будет скоро закончена; мне не верилось, что удастся ее издать, но тем не менее это произойдет. Всего доброго! Возможно, письмо Лобойкова не отправится вместе с этим. Ведутся разговоры об учреждении скандинавского общества и проч. Подробности сообщу позже.

Петербург, 28 сентября 1818 г. А. Ларсену

Петербург, 28 сентября 1818 г.

Дорогой друг!

Не стоит удивляться, что я позволил себе усомниться в твоей обязательности; откровенно говоря, я скорее даже был совершенно уверен прямо в противоположном, учитывая тот факт, что, несмотря на все те многообразные поручения, крайне важные для моего пребывания здесь, о которых я столь часто тебе писал, я на протяжении полугода не получал от тебя ни единой строчки. Вчера я получил твое последнее письмо <разумеется, получен и вложенный вексель>, а предыдущее датировано еще 5 апреля! Не могу также взять в толк твою беспечность: ты так и не поставил меня в известность сообщением — переданным с каким-либо судном или же иным способом, — что отправляешь мне посылку. В конце концов, ты мог позаботиться о том, чтобы получить какое-нибудь подтверждение о ее доставке от этого достойного господина, который на поверку, как выясняется, оказался просто-напросто мошенником, ибо видя, что его пребывание в Кронштадте затягивается на все лето, он по меньшей мере был в состоянии отправить мне письмо по почте. Так обычно происходит с теми, кто вовсе не руководствуется в своих поступках словами Господа нашего, a достаточно вспомнить, что сказано в последних четырех стихах главы 13 Шестой книги Моисея:

Нередко может командир забыть,

Как важно перед боем тыл прикрыть.

Весьма прискорбно, что тебе попался именно такой человек. И дело здесь даже не во мне и не в том, что весьма ценные книги эти могли просто-напросто пропасть — ведь шкипер этот так и не был в Петербурге, а только доставлял контрабанду в Кронштадт, и посылка легко могла затеряться или же быть им продана. Нет, все это досадно прежде всего с точки зрения литературы и развития книготорговли. Я приложил немалые усилия, чтобы сделать Копенгаген центром книготорговли в Скандинавии, и это должно было стать началом осуществления данной идеи. Однако теперь все мои друзья говорят: нет, мы не можем вкладывать в это деньги, на такой торговле ничего не заработаешь, так что уж пусть лучше все, как и прежде, делается через Германию. И что я им должен на это ответить? К великому сожалению, получается, что я лишний раз посодействовал национальному позору, поскольку здесь и так хватает наших соотечественников, которые своим предосудительным поведением дают пищу к различного рода отрицательным суждениям и насмешкам, благодаря чему в последнее время о датчанах ходят многочисленные постыдные слухи и отзывы, тогда как прежде они удостаивались самых высоких оценок. К этому следует добавить сложности с получением посылок, отправляемых морским путем. Речь идет о самых разнообразных привходящих обстоятельствах, включая сюда разные расходы и временные затраты. Например, в данном конкретном случае мне пришлось заниматься получением посылки целый день с восьми часов утра до девяти часов вечера. Сначала я побывал у Гиппинга и обо всем с ним договорился, затем у датского консула, который живет на острове примерно в миле от моего дома. Он не датчанин и не говорит по-датски; тем не менее он предоставил мне требуемые сведения, однако не преминул заметить в своей речи, что не находит для себя возможным вмешиваться в дела упомянутого господина и советует мне выбрать день и самому совершить небольшое путешествие в Кронштадт! Потом я снова вернулся к пастору Гиппингу и обо всем его проинформировал, после чего он отправился к генеральному консулу Швеции Стерки, проживающему на том же острове, однако несколько ближе. Тот стал утверждать, что посылка не могла быть адресована ему, ибо строжайше запрещено оставлять у себя недоставленными вещи, направленные на адрес какого-либо консула, на срок, превышающий восемь дней. Гиппинг продолжал настаивать на своей правоте, и консул потребовал у него коносамент, а поскольку такового не имелось, воскликнул: «Это какое-то безумие заниматься подобным делом!» Тем не менее он все же отправил слугу на таможню, расположенную на расстоянии приблизительно в четверть мили, с запиской к своему знакомому с просьбой узнать, фигурирует ли нечто подобное в бумагах шкипера. Они прождали его (человека) около часа, но он так и не появился! Между тем у пастора были свои весьма срочные дела, не терпящие отлагательства, и дольше оставаться он не мог. Я же тем временем пошел домой, где меня встретил незнакомый человек, также заказывавший книги из Копенгагена и пришедший ко мне, ибо он случайно услышал, что мне пришли письма. Разумеется, мне пришлось пересказать ему всю историю. После этого я составил письмо на немецком языке вице-консулу в Кронштадте, чтобы избежать поездки туда. Затем пришел пастор Гиппинг и рассказал о результатах своего визита к консулу. Потом я отправился к поверенному в делах Дании в России с целью посоветоваться с ним; он живет в противоположном от консула конце города. Дома я его не застал, так что мне придется снова идти к нему завтра, а Гиппингу — к сотруднику таможни, и т. д. и т. п. Результатом сегодняшних моих действий явилось лишь то, что мы знаем теперь, что злополучный шкипер сидит под арестом в Кронштадте. Как вам это нравится? Однако довольно, перейду теперь к тому, что предстоит делать далее. Итак, впредь тебе необходимо будет позаботиться о следующем:

1. Отправлять все последующие посылки лучшим и более надежным способом — пусть это стоит столько, сколько скажут, лишь бы было поскорее и вполне законно, чтобы можно было доказать право собственности на груз и, если потребуется, отстоять свое имущество даже в судебном порядке. И не забывай делать то, о чем я так часто тебя просил: как только ты что-то отправляешь, посылай мне соответствующее уведомление по почте, причем лучше через Швецию — это и короче, и, по-видимому, надежнее.

2. Раздобыть и как можно скорее переслать сюда законное свидетельство в двух экземплярах (через Швецию и Германию) о том, что данный пакет с книгами и письмами действительно послан такому-то по такому-то адресу с капитаном такого-то судна тогда-то со следующей целью. Данное свидетельство можно получить в таможенной службе Копенгагена, где вполне отработана выдача подобных сопроводительных бумаг, и оно вполне может быть оформлено в виде некоего документа <на гербовой бумаге?>, имеющего законную силу.

3. Что касается письма моей мачехи: запрашиваемые ею 100 ригсдалеров вполне могут быть ей выделены под залог недвижимости, а именно усадьбы Фрюдендаль в Рюдскове, при условии законной регистрации данной закладной и точного соблюдения всех формальностей. При этом в мои намерения входит контролировать действия любезного г-на Педера, за которого моя мачеха имела несчастье выйти замуж после смерти моего отца и который беспрестанно предпринимает попытки опустошить наш дом, распродав все имущество, и даже продать само здание, что, несомненно, приведет мою мачеху да и его самого к полному краху. Я намерен сам написать ей обо всем этом через Германию. Проценты с данной суммы ты, разумеется, получать с нее не будешь, если это не будет необходимо при законной регистрации документа и т. д. Если же это паче чаяния потребуется, то все действия должны быть произведены строго в соответствии с законом.

Если представится такая возможность, вышли еще срочно парочку экземпляров <лучше 5> моей конкурсной работы, так как отправленных с Ниссеном ждать придется долго. Позаботься, чтобы, если состояние моих финансов потребует этого, растянуть имеющиеся деньги до Нового года. В любом случае пусть лучше подождет книготорговец, нежели моя мачеха.

Всего тебе хорошего. Просьба с первой же оказией прислать пару слов верному и преданному другу твоему

Р. Раску

Не сочти за труд забрать у профессора Нюэрупа письма ко мне и титулярному советнику Лобойкову и вложить их в послание, которое ты собираешься переслать мне через Швецию.

[Адрес получателя: ] Достославному г-ну Ларсену, торговцу колониальными товарами, проживающему на углу улиц Студиестрэде и Ларс-Бьёрнсстрэде в Копенгагене.

Петербург, 12 октября 1818 г. Р. Нюэрупу

Петербург, 12 октября 1818 г.

Проф. Нюэрупу.

Дорогой, добрый г-н профессор!

Два Ваши последних и единственных письма, которые я получил в этом городе, сильно обрадовали и ободрили меня и тем, что убедили меня в Вашей неизменной благосклонности и дружеском отношении ко мне, и тем, что содержали интересные известия. О том, что они в большой степени подействовали на меня и на план всего моего путешествия, Вы, несомненно, уже узнали от профессора Мюллера, если до него дошло мое последнее письмо, отправленное через Швецию, или в любом случае при нынешней оказии.

Лобойко делает хорошие успехи в датском и сейчас переводит на русский вступление к моей англосаксонской грамматике, чтобы напечатать его в журнале, который издается здесь так называемым Вольным литературным обществом. Вольное общество значит общество, труды которого и предприятия можно свободно рецензировать, так как у него нет статуса императорского, потому что все с этим статусом неприкосновенно, каким бы абсурдным, бессмысленным и совершенно безумным оно ни было. Это самое Вольное литературное общество меня также, благодаря дружбе с Лобойко, почтило званием своего члена-корреспондента; общество, конечно, незначительное по сравнению со Скандинавским, но в высшей степени яркое и всегда интересное, как любой прудик в песчаной пустыне.

От профессора Дегена я ничего не слышал и не видел с моего отъезда из Копенгагена и поэтому не посетил никого из его друзей-математиков. Хотя я думал о том, чтобы самому сходить к Шуберту, но все мои знакомые единодушно описывают его как странного, строптивого и нудного вельможу, с которым невозможно иметь дело. Однако я познакомился с другим человеком математического склада ума, а именно надворным советником Пантцнером. Он, несомненно, является человеком редкой эрудиции во многих областях, особенно в естествознании, но вряд ли знаком Дегену, иначе я бы очень просил передать привет от него, так же как и от меня самого. У меня есть и еще один привет, путешественнику Вормшёльду от художника Хориса с корабля «Рюрик», в случае если я не обременил этим проф. Мюллера в предыдущем письме. Я почти не искал других знакомств, так как большинство здесь не из моего мира; все глаза следят за nervus rerum gerendarum или в любом случае за благодетельной богиней, которую воспел Тройель. Если бы я должен был здесь часто посещать солидные собрания, то я бы в три или четыре раза больше разъезжал и ничем не занимался. Несколько немецких профессоров составляют самый важный круг моих знакомых, но большинство из них задирают носы так высоко, что я боюсь за потолочные балки. Трое французских ученых, которых я повстречал, еще меньше мне по вкусу, хотя у них и нет такой варварской (беспардонной) заносчивости, как у немцев, но с ними обстоят дела так, как француз в Швеции выразился о винной бутылке, когда его попросили налить себе самому: «Внутри — никого», сказал он и показал на донышко. В общем, здесь ни у кого многому не научишься, все надо исследовать собственными трудами, ибо здесь в обществе совсем нет уважения к науке. Если профессор получил мое первое письмо из Петербурга о немецком театре, то с небольшими поправками Вы можете применить его к Большому Императорскому Русскому театру, в котором я теперь также один раз побывал, чтобы увидеть «Ифигению в Авлиде», гранд-оперу и т. д., а после этого — оригинальный русский фарс, «Угор и Марфа»! Так как Клитемнестра хотела бежать за своей дочерью и ее спасти, стражник вытянул шпагу из ножен и приставил ей к талии. Греческие воины были одеты как лопари в леемовском описании Финнмарка. Щиты точь-в-точь соответствовали шаманским бубнам и так далее. Каждое действие неизменно сопровождалось аплодисментами; помимо того, троих из актеров в конце криками вызвали на сцену. Извините меня за эти пустяки и вспоминайте вечно преданного и благодарного Вам

Р. Р.

Большой привет Грёнланду. Я с сердечной радостью и весельем посмотрел его шведские мелодии и поразился его правильному шведскому, подобного которому я пока еще у иностранца никогда не видел, также гравировка была выполнена достаточно хорошо.

Чтобы не показаться небрежным, ниже перечисляю письма, которые я получил: два от Вас, вложенные в два от Ларсена. — Одно от проф. Мюллера с заграничными паспортами — отослан ответ. — Одно от г-на Эгильсена, ответ отослан через Швецию. — Одно от Комиссии по древностям вместе с одним от Томсена, на оба отосланы ответы, а в Комиссию послано собрание редких гравюр на меди с изображениями древностей из здешней Кунсткамеры, через датское посольство. Ни от каких других датчан или исландцев я не получал ни писем, ни какого-либо рода известий. Точно ли дошли большое письмо от Пантцнера и от меня профессору Эрстеду, а также конференц-советнику Вормшёльду от неизвестного, оба посланы с корабельной оказией?

Петербург, 20 октября 1818 г. К. Мольбеку

Петербург, 20 октября 1818 г.

Высокочтимый г-н секретарь!

Покорно прошу извинить меня за то, что решился побеспокоить Вас этими несколькими строчками, в общем-то не собираясь сообщить Вам никаких особо интересных новостей. Дело в том, что канцлер Румянцев попросил меня узнать, нет ли в книжных собраниях Копенгагена славянских или русских рукописей или же других неизданных материалов, касающихся непосредственно истории России или каким-то образом связанных с данной темой. Если таковые найдутся, ему понадобятся краткие сведения об их содержании, времени написания и т. д. — разумеется, если раздобыть их не составит особого труда, — ибо он впоследствии, по-видимому, намерен, в зависимости от обстоятельств, заказать их списки или даже издать эти материалы. Полагаю, что в университетской библиотеке ничего подобного не отыщется, однако что касается Королевской библиотеки, то, помнится, я видел там как-то одного господина, работавшего с достаточно объемистыми русскими документами. Думается, там также могут отыскаться те или иные материалы относительно старых связей датчан с прибалтийскими провинциями нынешней России. Раздобыв краткие и четкие сведения по данному вопросу, Вы бы дали ход новым исследованиям, укрепили графа и прочих в плодотворности тех идей по поводу Дании и датских ученых, которые я пытаюсь донести до них, а также оказали лично мне существенную помощь в моей работе на благо скандинавской и в особенности отечественной литературы, в чем я и по сей день не имею ровно никакой поддержки Копенгагена. В связи с вышеизложенным хотел бы попросить Вас заняться данным делом, которое, несомненно, может обернуться всем нам во благо.

Искренне преданный Вам

Р. Раск

Секретарю библиотеки г-ну Мольбеку

P. S. Вы вполне можете лично направить данные сведения по адресу графа и передать их в российскую дипломатическую миссию в Копенгагене; если они к тому же будут на немецком или французском языке, граф сможет сам ознакомиться с ними без помощи переводчика. Как бы то ни было, желательно, чтобы эти сведения были записаны латинскими буквами, ибо иные здесь не могут быть прочитаны никем, кроме урожденных немцев, — причем в печатном виде, не говоря уже о рукописном. Большая просьба передать привет проф. Верлауфу и прочим нашим общим знакомым. Если Вы увидитесь с моим комиссионером, торговцем колониальными товарами г-ном Ларсеном, или с профессором Нюэрупом, прошу сообщить им, что я до сих пор так и не получил ни одной книги из тех, что просил прислать после моего прибытия сюда. Между тем я уже писал им обоим, равно как и профессору Мюллеру и прочим, с позапрошлой почтой через Германию, и надеюсь, письма эти достигли адресатов. Один из здешних русских ученых, заказавший прислать ему «Ученые известия», весьма удивлен, что не получил никакого ответа. Нет ли возможности раз в месяц отправлять их через российскую дипломатическую миссию в Копенгагене в адрес российской миссии в Стокгольме и оттуда в датскую миссию в Петербурге? Ведь доставка их по почте представляется чрезвычайно дорогим делом. Вероятно, неплохо было бы обсудить эту возможность с Мюллером или Нюэрупом. Ведь коль скоро сюда не доходит ничего из Копенгагена ни посуху, ни по морю, то о какой связи может идти речь? В таком случае лучше прямо написать об этом пару строк и переслать письмо по почте, чтоб никто не мучил себя напрасными ожиданиями.

Петербург, 27 ноября 1818 г. П. Э. Мюллеру

Петербург, 27 ноября 1818 г.

Высокочтимый г-н профессор!

Полученное мною Ваше послание от 30 октября искренне порадовало меня своей ясностью, основательностью и назидательностью, тем более что здесь у меня совсем нет друзей либо доброжелателей, на чьи советы в делах я мог бы полностью положиться. Между тем из отправленного мною позже письма Вам станет, надеюсь, понятно, что я лишен каких-либо колебаний в намерении осуществить мой план и что я испытываю лишь неуверенность, выбирая лучший из способов претворения его в жизнь. Различие между ними заключается в следующем: в то время как по морю вполне можно добраться до Ост-Индии, я не знаю никого, кому удалось бы проделать этот путь по суше. Из Калькутты и Мадраса морем в Бирму можно провозить с собой что угодно, однако доставить то же самое туда из Петербурга — это все равно, что из Лабрадора в Буэнос-Айрес. Имея при себе свои книги, ученый везде чувствует себя как в своем рабочем кабинете, без них же он — как кузнец без молота и наковальни. Просмотрев индийские материалы в университетской библиотеке, я смог бы получить представление обо всей индийской литературе, а также понять, что уже изучено, а что требует дополнительного освещения; с этого я как раз и собирался начать по прибытии в Индию. Однако стоимость морского путешествия вполне может быть настолько высока, что его осуществимость для меня либо для кого-либо более достойного окажется в высшей степени проблематичной. В этом случае, в соответствии с Вашими пожеланиями и тем, что продиктовано состоянием дел в Копенгагене, мне [придется отказаться от морского пути], ссылаясь на то, что ultro posse nemo obligatur. Вы совершенно правы, указывая, что не должно писать книги в дороге, однако Вы бы меня извинили, вспомнив, что данная моя поездка является лингвистической и записки о ней станут своего рода грамматикой (или же чем-то вроде нее). Я накопил изрядное количество мелких изменений и усовершенствований к классическим и систематическим описаниям большинства европейских и некоторых азиатских языков, благодаря чему их истинная природа и взаимное соответствие становятся гораздо более очевидными, нежели до сих пор. Боюсь, правда, что данные усилия могут пропасть втуне, если мне не удастся самому осуществить окончательную правку всех моих записок; доктор Бресдорф во всяком случае смог бы лучше других составить из них что-либо полезное — своего рода Раскиану. Беда в том, что мне не удастся захватить с собой мои словари арабского и персидского языков (Голиуса и Хопкинса). Также весьма важны для меня были бы мои татарские, финские, венгерские и лапландские материалы, равно как и большинство моих рукописных тетрадей. — Тем не менее я весьма сомневаюсь, что смогу взять все свои вещи с собой в данное путешествие, когда вопрос о нем решится окончательно. Об этом, дорогой г-н профессор, я позабочусь самостоятельно; при этом уверяю, что испытываю самое искреннее стремление доставлять Вам и прочим моим благожелателям как можно меньше хлопот и разочарований. Я не могу сообщить Вам точной даты своего отъезда: день отправления был определен еще летом, я уже был полностью готов к путешествию, однако меня подвели предполагаемые попутчики. Теперь же мне предстоит обсудить некоторые вопросы с графом Румянцевым, уклониться от чего решительно невозможно, не скомпрометировав себя лично и все наше Отечество, которое я здесь в известной мере представляю. Кроме всего прочего, это может иметь необычайно большое значение для предстоящего путешествия. Надеюсь, однако, что у Вас в связи со всем этим не закрались сомнения в моем твердом намерении осуществить данную поездку. Почти каждый понедельник я регулярно бываю у него с Аделунгом и Кругом и, используя свое влияние, пытаюсь убедить его осуществить доработку и печатание нового полного Lexicon Fennico-latino-germanicum, над составлением которого уже полным ходом трудятся в Або и для которого разработаны многие новые буквы. В приватном общении с автором данного труда Густавом Ренваллем я предложил новую систему организации падежей и склонений с их новыми обозначениями, которую он и взял за основу грамматического введения к словарю, несмотря на то что она находится в явном противоречии с изданными им прежде работами (диссертациями) на данную тему. Я надеюсь, что это будет воспринято как необычайно важное и полезное открытие с точки зрения науки и послужит делу прославления нашего Отечества. Мои труды по продвижению датской литературы можно отчасти назвать невольными, ибо я как датский ученый и профессор был просто не в состоянии не посодействовать этому; но не могу отрицать, что данные усилия неизменно приносят мне великую радость. Между тем эффект от них увеличился бы десятикратно, если бы книготорговля и обмен корреспонденцией соответствовали бы моему энтузиазму, а также желанию и настрою некоторых здешних ученых. Число их невелико, и особым влиянием они не пользуются, однако ведь надо с чего-то начинать. Среди них следует выделить наиболее значимого — титулярного советника Лобойко, а также наиболее энергичного — пастора Гиппинга, законоучителя в Императорской гимназии, финна по рождению, человека, обладающего превосходным характером. Он приложил немалые усилия для учреждения здесь некоего скандинавского общества, однако не особо в этом преуспел, ибо направления деятельности подобного общества весьма ограничены. Сознавая это, он не далее как сегодня побывал у меня с тем, чтобы обсудить свою новую идею. Необходимо (сказал он) наладить линии связи с Данией и Швецией, организовать регулярный обмен письмами, чтобы мы здесь знали, что там происходит, и, в свою очередь, сообщали туда, что происходит у нас и в Финляндии. Для этого желательно было бы создать небольшое общество, которое, даже если бы ничего не издавало, могло бы вести рукописный обзор литературы, которая, с точки зрения членов данного общества, могла бы заинтересовать иностранцев. Краткие выдержки из данного обзора, а в случае проявления заинтересованности те или иные заметки в полном объеме могут направляться за рубеж с целью последующей их публикации в соответствующем издании. А сюда равным образом могли бы поступать подобные материалы для публикации их на шведском либо на русском языке. Это общество представляется мне в качестве своего рода филиала Скандинавского общества; также в этой связи я думаю и о скандинавском библиографическом указателе, который должен, наконец, включить в себя и финскую литературу, то есть все то, что печатается на шведском (и финском) языках в Финляндии, а также в Петербурге, ибо именно здесь место встречи скандинавских и германских литератур, а также живет множество финнов, которые уже совершенно ошведились. Сейчас их литературные труды остаются неизвестными прочему миру, и включение их расширило бы указатель и усилило интерес к нему. Я писал об этом Нюэрупу и Дейхману, но не получил по этому поводу ответа. Можно было бы задуматься и о том, чтобы на основе данного указателя делать периодический обзор зарубежной литературы. Досадно, что в Скандинавии нет ни одного научного издания подобного рода. Причем выходить оно должно, вне всякого сомнения, в Дании, как в стране, которая находится в непосредственной близости к зарубежью и язык которой целиком принадлежит двум странам и наполовину — третьей и четвертой (я включаю сюда также и Финляндию, которая расположена всего в нескольких милях от Петербурга и при этом обладает собственной конституцией, имеет собственный университет, а также множество гимназий и школ, где основным языком является шведский, а датский — нельзя сказать, чтобы был полностью неизвестен). Если бы я постоянно находился в Копенгагене, у меня наверняка возникло бы желание объединить свои усилия с деятельностью молодых ученых и попытаться осуществить нечто подобное. Как бы то ни было, мне хотелось бы рекомендовать Вам рассмотреть идею пастора с целью ее применения и реализации. Я попросил его изложить соображения по данному поводу на шведском языке и, быть может, несколько позже возьму на себя смелость переслать их Вам. Полагаю необходимым, чтобы он и советник Лобойко стали членами-корреспондентами Скандинавского общества, ибо я сомневаюсь, чтобы удалось отыскать лучших и более значимых кандидатов на данные должности. Именно пастор подписался на «Записки» Скандинавского общества, из которых, правда, получил лишь полтома. Я рекомендовал Дейхмана, кроме них двоих, также коллежскому советнику и библиотекарю профессору Френу, однако последний — урожденный немец и ученый-востоковед — желал бы получать из Копенгагена и Лунда лишь латинские и немецкие материалы. Я рекомендовал Дейхмана и многим другим, но эти трое могли бы быть крайне важны для развития литературы и книжной торговли.

В завершение хотелось бы поздравить Вас с Рождеством и Новым годом и пожелать Вам всего наилучшего.

Искренне Ваш

Р. Раск

По-видимому, Вы наслышаны о том, как протекает путешествие Гумбольдта, а также о том, сколько он получил на осуществление своей поездки. Организованное таким образом предприятие просто не может не увенчаться успехом! NB. Не будете ли Вы столь любезны прислать мне точное описание дара Валлиха библиотеке?

Петербург, 1 февраля 1819 г. А. Ларсену

Дорогой и любезный Ларсен!

Вот уже кончился январь, но вплоть до сегодняшнего дня (1 февраля) я так и не получал от тебя никаких известий. Поверь, что мой кошелек столь же нуждается в твоих вливаниях, сколь трубящий олень, разыскивающий воду для питья. Я вынужден был отказаться от возможности продолжить свое путешествие, ибо нынешнее мое состояние — точнее, состояние кошелька — не позволяет мне отправиться на другой конец света. Так что если тебе дорого мое благоденствие, прошу тебя изо всех сил поторопиться. Пока ты получишь данное письмо, закончится февраль! Ответа от тебя я смогу дождаться не раньше конца марта, а к тому времени я уже должен был бы быть весьма далеко отсюда! В настоящий момент было бы неверным сказать, что я нахожусь в стесненных обстоятельствах, однако, поскольку я собираюсь отправиться в Индию, нынешних средств моих на это явно не хватит. Я беру уроки персидского и армянского языков, а на это нужно много денег — на покупку книг и на все прочее, так что если бы я не ограничивал себя во всем, то давно бы уже был на мели. А ведь за все то время, что я нахожусь в этой стране, я не покупал себе ничего нового, кроме пары перчаток к Рождеству, большого количества книг и тому подобных вещей, траты на которые невозможно предусмотреть. Не буду повторять все то, что ты и сам сможешь узнать из вложенного (незапечатанного) письма моего профессору Мюллеру. Боюсь лишь, что мои письма Магнусену, Мюллеру, Торстейнссону и в Исландское общество снова пропадут — я посылал их также через Швецию, однако по почте. Если профессору Мюллеру удастся, как он планировал, раздобыть для меня еще средства и даже увеличить выделяемую сумму, незамедлительно вышли мне эти деньги, чтобы я смог обеспечить себе тылы и безбоязненно отправляться в путешествие. Если все образуется, не стоит ожидать, что твои письма — кроме ответа на это мое послание — застанут меня в этом городе; тем не менее, прошу тебя, не забывай, как и прежде, время от времени, в особенности если случится что-то важное, присылать мне сообщения об этом, как и прежде, на адрес пастора Гиппинга. Говорят, что все письма, отправляемые отсюда за границу и получаемые из-за границы, вскрываются. Однако мне не известно, запрещена ли пересылка векселей обычным письмом без указания вложения, так что остается лишь надеяться, что, в свете сказанного выше, с ними ничего не случится. Будь также любезен сообщить Дейхману, что я убедил здешнего датского консула Герике принимать пересылаемые книги и платежи за них, которые Дейхман будет получать в копенгагенской «Рюберг и комп.». Ему лишь надлежит составлять разборчивые счета-спецификации латиницей в двух экземплярах, один из которых должен прилагаться к посылке, а другой направляться по почте. Посылки лучше всего направлять на адрес датского консула, а также делать пометку П. Г. (пастор Гиппинг), а письма, написанные по-датски латиницей, необходимо направлять непосредственно на адрес последнего. Попытайся также с помощью профессора Нюэрупа достать опись индийских, персидских и арабских книг и документов, поступивших в университетскую библиотеку из Калькутты от Валлиха. Это не составит особого труда, ибо в большинстве своем все заглавия английские. Для меня важны точные указания года и места издания, а также чтобы данная опись была составлена на хорошей бумаге и не была особо объемной. Засим не стану утруждать тебя на этот раз ничем более, кроме как просьбой передать многочисленные приветы твоей милой семье, а также прочим нашим любезным друзьям, в особенности исландцам. Всего тебе самого доброго, дорогой и верный мой друг!

Искренне преданный и любящий тебя

Расмус Раск

Петербург, 18 февраля 1819 г. К. Ф. Дегену

Петербург, 18 февраля 1819 г.

Проф. и д-ру Дегену.

Высокоуважаемый господин профессор!

Меня немало поразило Ваше хорошее послание, и особенно то, что оно написано по-русски. Мне бы следовало ответить на том же языке, но хотя я говорю на нем каждый день, все же мне не очень легко говорить на нем или писать. Кроме того, я ежедневно говорю на немецком и шведском, часто на английском, иногда на датском и латинском и занят изучением такого же количества азиатских языков. Чтобы все их не смешать и не запутаться в них, я принял за правило все соотносить с родным языком, который кроме того есть и всегда останется моим любимым и которым я пользуюсь всегда, когда это приемлемо и возможно. К тому же русский представляется мне достаточно скудным и жестким для общения, так что я действительно удивляюсь профессору, который столь многого в этом языке достиг. Однако ближе к делу: я, действительно, побывал у Шуберта и Фусса; то, что они якобы напрасно пытались меня разыскать, — неправда, к которой эти добрые господа прибегли, чтобы приличным образом оправдаться, ведь я столь часто бывал у Круга, Аделунга и других немецких профессоров и академиков, что они, если бы хоть слово им сказали, смогли бы получить обо мне сведения либо передать мне, что они желают меня видеть. В то же время не стоит их слишком строго судить, так как они заняты столь разнообразными делами и живут в совершенно ином мире. Фусс — его превосходительство, а Шуберт — старик, увешанный орденами и т. д. Но кажется, что Wenn irgend nun ein Rang, wenn Gold zu steifen Hals dir gab и т. д. не является его девизом. Ни одного из них не может хоть как-то заинтересовать моя персона — грамматика! чернильница! перо! pedantus, pedanta, pedantum! Кроме того, господин профессор никоим образом не может по самому себе судить об иностранных ученых в России; здесь, по сути, ученых нет, но господа и р[абы] — это те два класса, к которым должно отнести каждого. Вообще-то с Шубертом я, не будучи с ним знакомым, был в обществе у Аделунга. Фусс со мной обошелся довольно любезно; а впрочем, самый важный из наших разговоров состоял в том, что он выразил удивление по поводу прекращения выхода «Записок» Датского общества наук. Вы видите как это учтиво и приятно для меня Сказанно. Я его уверял, что они продолжают выходить, но он не поверил по той причине, что сам очень аккуратно высылал русские acta, но в течение семи или восьми лет датских не получал. Он осведомился о секретаре, и я сообщил, что Эрстед был последний, о ком я с уверенностью могу сказать. Хотя я теперь не знаю, имеете ли вы отношение к Обществу, но я бы все-таки попросил бы Вас поговорить об этом деле с профессором Эрстедом и проследить, чтобы он в конце концов не забыл уладить его. Раз уж я здесь начал давать Вам поручения, не мог бы я обеспокоить еще одним к Эрстеду. Тут есть один превосходный немецкий ученый, надворный советник Пантцнер, душа Минералогического общества, который желал бы получить некоторые минералы из Исландии. Чтобы продвинуть дело, я написал по-исландски хирургу Свейну Паульссону в Исландию, который достаточно разбирается в естествознании, а кроме того пару слов проф. Эрстеду, чтобы порекомендовать ему посредничество, наконец и Пантцнер, который был с ним знаком лично, также написал письмо и приложил устав Общества, и все это было послано с оказией по морю, но никто из нас с тех пор так и не получил в ответ ни слова, и мы не знаем, дошли ли эти послания или нет. При том что и связь ненадежная, и наша литература здесь незнакома, тем не менее был бы крайне желателен более систематический литературный обмен там, где его возможно завязать; и хотя бы слово или письмо от Нюэрупа или моего доверенного лица о том, что вещи прибыли и что-то было предпринято, чтобы исполнить требуемое, было бы нам обоим крайне интересно и приятно.

Аделунг, насколько я могу судить, превосходный человек, который ученость и трудолюбие сочетает с воспитанностью и добрым сердцем. Он рябой на лицо и, кажется, у него несколько повреждены глаза, но в остальном он хорошо сложен и в целом привлекателен; он занимается лингвистикой и многого бы добился, если бы жива была Екатерина II. Вообще же здесь достаточно много делается в плане сочинений по лингвистике, недавно был здесь напечатан монгольским наборным шрифтом монгольский трактат о христианстве, и здесь же готовится к печати китайско-манчжурско-монгольско-русско-латинский словарь (в тематическом порядке), китайская часть литографически, остальные наборными шрифтами. Чего здесь не хватает, так это ученых, которые бы понимали, как надо себя вести, когда хочешь внести вклад в науку, и у которых было бы время и настроение этим заниматься. От описания Шуберта и Фусса я попросил бы меня уволить, но могу сказать, что живут они день за днем в радости и блеске своего великолепия и, вероятно, проснутся только at the shock tumbling down in the ocean of oblivion.

Сейчас я вторично собираюсь уезжать в Азию, и я надеюсь, что теперь это осуществится, так что прощаюсь с первым моим сердечно дорогим учителем и благодетелем. Позвольте мне добавить новое определение — с другом, а также уверить, что Вас, находящегося среди Вашей счастливой милой семьи, постоянно и дружески вспоминает вечно

преданный Вам

Р. К. Раск

Петербург, 25 апреля 1819 г. А. Ю. (А. М.) Шёгрену

Петербург, 25 апреля 1819 г.

Хотя во время моего пребывания в Або у меня не было случая лично познакомиться с Вами, мне тем не менее довелось неоднократно слышать хвалебные отзывы о Вас и, если не ошибаюсь, даже однажды увидеть Вас в библиотеке, так что получить от Вас письмо было для меня особым удовольствием и честью; хотелось бы иметь возможность как-то оправдать оказанное мне доверие. Мои знакомства здесь немногочисленны и не блистательны. Так как здешнее изящное общество для меня чересчур великолепно, ни кошелек, ни время не позволяют мне каким-то образом общаться с кем-либо кроме немногих (в основном немецких) ученых. Таким образом, мои рекомендации не имеют большого веса; и хотя все, что я могу предложить, — это пустые советы, но я буду бесконечно рад, если они все же не окажутся совсем бесполезными.

От того, чтобы получить место домашнего учителя, я могу Вас изо всех сил только отговаривать, так как, если это будет более или менее хороший дом, потребуется знание светской жизни, полное владение новыми языками и проч., и при этом почти не будет ни времени, ни случая для собственных занятий. Граф Румянцев финансирует сейчас несколько больших проектов, которые обходятся невероятно дорого, напр., 1) описание кругосветного плавания на корабле «Рюрик»; 2) продолжение «Scriptores Byzantin[i]», которые печатаются в Париже; 3) недавно он поручил путешествующему сербу из Турции посетить и описать славянские народы в Южной Европе, преимущественно на австрийской территории и проч. и проч.; 4) а кроме того финский словарь. Таким образом, прежде всего, нельзя ожидать, что он предпримет что-то новое и важное, и поездка к родственным финнам племенам, кажется, не состоится. В любом случае, чтобы этот план вновь вызвал его интерес, подать его должен какой-то весьма искусный ученый, который уже показал себя и завоевал всеобщее признание. Вероятно, Вы здесь в Петербурге через знакомство с Кругом и Аделунгом сможете проложить дорогу к осуществлению [плана], но, прежде всего, нельзя думать о существенной помощи от графа в этом или каком-либо другом предприятии.

Поиски здесь какой-либо службы были бы, по-видимому, еще менее уместны, так как бесполезно ждать значительного места, а более скромное потребует бесконечной работы, которая едва позволит получить то, что необходимо для поддержания жизни. Поэтому единственное, что мне представлялось бы возможным Вам посоветовать, это поступить на казенное содержание в новый университет для продолжения Вашего обучения. Здесь есть по меньшей мере 100 таких мест, и должно быть нетрудно получить одно из них следующим образом. Кроме сведений об оценках за учебу, в особенности за экзамен на научную степень, отправляется прошение попечителю университета фон Уварову, содержащее краткое повествование о Ваших до сего времени занятиях как академических, так и частных занятиях финским в качестве Вашего родного языка и проч., а также Ваши пожелания на будущее, а именно трудиться над славянскими и восточными языками и литературами, дабы путем их сопоставления с древнефинскими свидетельствами быть в состоянии прояснить темные места в стариннейших преданиях общего отечества и проч.; [и замечание,] что Петербургский университет под началом этого человека, который написал проект Азиатской академии, представляется для достижения этой цели гораздо более подходящим, чем любое другое место, но что Ваши личные обстоятельства не дают Вам счастливой возможности в него поступить без того, чтобы быть принятым на казенное содержание. Все это пишется кратко и четко и на сколь возможно хорошем и гладком латинском языке. Не следует скупиться на титулы, но ни в коем случае не повторять, когда излагаете саму суть дела, а заменять каким-то коротким выражением, однако в начале и в конце их можно подробно прописывать, но при возможности с вариациями. Если это получится, на что я надеюсь, то у Вас, конечно, не окажется больших средств для жизни, но все-таки будет относительный достаток, при котором можно учиться в качестве студента и уделять все свое время для работы над своим образованием, каковая привилегия уже является для творческого человека бесценной. Мое знакомство с Уваровым довольно поверхностно, но если мое слово может иметь какой-то вес для кого-то из его окружения, то я не упущу возможности приложить все мои старания. Я сейчас не надеюсь получить еще одно письмо в этом городе, так как достаточно скоро должен продолжить свой путь; тем временем желаю Вам удачи в Вашем предприятии и надеюсь на Вашу дружбу и добрую память,

Р. Раск

NB. Возможно, Вам известно, что каждый казеннокоштный российский студент обязан отслужить российской короне в течение шести лет там, куда его направят; но обычно каждого направляют в соответствии с его пожеланием, так что это скорее приятное начало карьеры, чем какое-либо тягостное бремя или принуждение.

Петербург, 12 июня 1819 г. Р. Нюэрупу

Я надеюсь, Вы действительно получили мое последнее трехчастное письмо, из которого первая половина была отправлена г-ну Ларсену, а последняя — профессору Мюллеру. Итак, теперь об истории моего отъезда, чтобы память о ней навсегда сохранилась в городском архиве Калуннборга. Я обдумывал поездку по санному пути в Москву, но пока я подыскивал попутчика, а также с душевной мукой, чтобы не сказать с отчаянием, ждал известий от своего доверенного лица, внезапно наступила оттепель, сделав дороги непроезжими и возвестив весну, которая также в этом году наступила необычно рано. Итак, мне пришлось ждать; тем временем я продолжал работать над исследованиями и метался аки лев рыкающий в поисках того, с кем мог бы поехать; я уже условился с одним армянином, но он так долго медлил, что мне это надоело, и я с радостью ухватился за возможность поехать с одним офицером, хотя ему и нужно было сделать крюк через Волынь, так как, во-первых, в поездке с ним были для меня большие преимущества в том, что касается и личной безопасности, и экономии средств, во-вторых, в его обществе я мог проделать весь путь до Тифлиса в Грузии, куда его назначили комендантом, в-третьих, путешествие состоялось бы вскоре, и я смог бы взять с собой столько книг и вещей, сколько бы мне было угодно, так как у него была большая фура для багажа помимо его собственного дорожного экипажа, и т. д. и т. п. Итак, я уже запланировал, что пока офицер по дороге сыграет свадьбу, которая не продлится больше 8–10 дней, я ознакомлюсь с очень известной гимназией в Кременце, в краю, который целиком польский. Оттуда я хотел один поспешить в Одессу, чтобы и осмотреть этот замечательный город, и договориться с датским консулом об отправке домой по морю большой части книг, которые я бы не смог взять в Персию, но которые в Тифлисе были бы мне крайне нужны, так как я их получил в Петербурге слишком поздно и не смог там их проработать. Из Одессы я бы наведался к готам в Крыму или, если бы их там не оказалось, то к статскому советнику Стевену в Симферополе, знаменитому ученому, который часто ездил по Кавказу и к которому у меня от Аделунга было рекомендательное письмо и вдобавок книга для передачи ему. После этого я хотел в определенное время и в определенном месте встретиться с моим комендантом и воспользоваться его обществом для безопасного проезда через Черкессию, через Кавказ и далее. Мои дорожные вещи я устроил таким образом, чтобы хорошо известный Вам большой сундук, в который поместились бы самые важные из моих книг и бумаг, оставался в фуре и тогда, когда я разлучусь со своим спутником. Для самого же необходимого, особенно из одежды, я купил ранец, или портплед, и его я намеревался взять с собой в Одессу и в Крым; он не слишком большой, так что я в крайнем случае мог носить его за спиной. Разработанный таким образом план казался мне сам по себе столь превосходным, столь соответствующим целям моего путешествия и удобным для меня лично, что я не раздумывая отклонил полученное мной тем временем привлекательное предложение составить компанию г-дам Кёппену и Гарижскому, двум подающим большие надежды молодым ученым и чиновникам, которых я знаю лично и которые поехали почти по тому же пути также с целью научных исследований, хотя я видел, что они уже собирались выехать несколькими днями раньше меня. Также ученый серб из Турции, г-н Стефанович, который опубликовал сербский словарь и проч. и который является моим личным другом, очень хотел, чтобы я составил ему компанию по крайней мере до Москвы, откуда он собирался отправиться в Одессу; но казалось невозможным изменить мой прекрасный план или нарушить слово, данное такому человеку, как комендант Тифлиса; к тому же я должен отметить, что и сам он очень желал моего общества, чтобы лучше проводить время в таком чрезвычайно долгом и тоскливом путешествии. Так что я спокойно заканчивал свой труд о классификации феннской семьи народов, который выслал Вам в предыдущем письме, и прилежно выслушивал коменданта, который каждый раз уверял меня, что выедет через пару дней и что к тому нет никаких препятствий, кроме того, что портной не выполнил обещание по поводу его новой одежды и т. д. В понедельник 7 июня я, встревоженный и мрачный, отправился к нему, чтобы получить окончательный ответ; он сообщил, что крайний срок его отпуска истекает в среду 9-го, так что ему будет необходимо уехать самое позднее в тот вечер, чтобы все-таки день провести в городе. Итак, я уложил вещи, получил свой паспорт и т. п. Добывание паспорта заняло у меня целый день с утра и до конца вечера. Мне нужно было свидетельство от моего домохозяина, что я ничего не должен и проч., но он уехал в деревню, и поэтому свидетельство следовало получить у его представителя. Оба они немцы и живут в другом доме на другом конце города; когда я там появился, у него были гости, и он попросил меня подождать до следующего утра, когда он довольно рано пришлет его ко мне с дворником. Следующим утром я ждал до 9 часов. Мне надо было уходить, и я проложил свой маршрут так, чтобы по пути заглянуть к нему в 10 часов, но он все еще свидетельства не написал; между тем я обнаружил самого хозяина, которому я на это пожаловался; он пообещал прислать его через час, но я хотел получить сразу; по-видимому, он не знал, как его правильно написать по-русски, и после длительных переговоров было решено, что он сам покажет свидетельство квартальному надзирателю и получит его подпись, что было необходимо, и если бы он этого не сделал, мне пришлось бы бежать за ней самому. С этим я согласился, отправился домой и в раздражении стал ждать; тем временем в 12 часов он отправил ко мне дворника и передал, что свидетельство отнесено к надзирателю, у которого я сам могу его получить в час дня. Это меня раздосадовало, я взял с собой дворника и сразу отправился [к хозяину], но не мог добиться, чтобы он сам принес мне свидетельство, так что, поскольку я не знал, где живет надзиратель, я взял с собой дворника и пошел туда, но дома его не застал; вернуться и получить то, что мне нужно, я мог в 3 часа. Я поел, взял с собой своего хорошего друга Лобойко, чтобы в результате какого-то непонимания правил, как я в целом себя должен вести и т. п., не появилось новых препятствий; мы встретились с ним, сразу получили свидетельство, затем понесли его и мой старый российский паспорт (Schein eines beschränkten Aufenthalts) к майору на другой конец города, где мы должны были с ним встретиться в 4 часа. Когда мы пришли, он ел; так что мы ожидали в течение ½ часа в некоем подобии передней или людской в компании других нуждавшихся в паспорте. Наконец появился офицер, который велел солдату-гвардейцу подписывать или записывать и выписывать как паспорта, так и свидетельства, после чего нам был выдан новый документ; с ним мы, отблагодарив солдата за труды, отправились в адресную контору. Контора для путешествующих иностранцев была открыта, но казалось, что все там погрузилось в глубокий сон; однако мы разбудили одного из солдат в прихожей, располагавшейся перед писарской, и стали выяснять у него, нельзя ли вызвать кого-либо из господ из конторы, чтобы с ним переговорить. Услышав шум, возникший при разговоре, вскоре вышел один из них, который сносно говорил по-немецки и в совершенно безукоризненной манере немедленно обслужил нас обоих — нас к тому времени и было только двое, вторым был портной из Стокгольма, и каждый из нас был со своим сопровождающим во избежание ошибок. Паспорт (билет) мне был теперь выписан до Кавказской линии, он лежит передо мной, датирован 28 мая 1819 г. ст. ст. (по нашему календарю это 9 июня), так что я его получил очень вовремя, если бы я выехал в тот же день. Однако — все хорошо, что хорошо кончается, подумал я, и Вы, г-н профессор, думаете так же, но, к несчастью, это все еще не конец!

После этого я отправился к коменданту, чтобы узнать, могу ли я распорядиться о доставке к нему своих вещей, но встретил его практически в дверях, когда он собирался выходить со своими гостями; он не мог ничего конкретного сказать, но если я справлюсь у него в субботу (т. е. сегодня, 12-го), «то, вероятно, он сможет назвать точный день». Для меня это был удар грома; невозможно описать, в каком я был состоянии; короче: я пораздумывал, постарался развлечься, снова подумал; посреди следующего дня (10-го) мне показалось, что я достаточно спокойно все взвесил и в результате решил разделиться с ним и поехать одному кратчайшим путем через Москву до Астрахани как можно быстрее в наемном экипаже, а потом оттуда по обстоятельствам в Тифлис. Но чтобы не поступить опрометчиво, я попросил совета у моих лучших друзей. A. ответил мне, что с этим мне помочь не в его силах. Я сказал ему, что просил у него не помощи, а только его мнения или совета, на что он заметил, что единственное, что он может, так это полностью одобрить мое решение и посоветовать мне осуществить его как можно скорее. B. сказал, что другого ничего не остается, но с фурманами и с их порядками он не знаком, и поэтому мне надо бы сходить к C., которому все это хорошо известно. C. оказался занят, но вызвался пойти со мной на следующее утро, в любое удобное мне самое раннее время, и уладить все дело. Ночью я написал коменданту о своем решении, принеся свои извинения. Утром в пятницу (11-го) я был у C. до 7 часов; мы взяли извозчичьи дрожки, так как фурманы располагались очень далеко от его дома. Первый же, кого мы встретили, предложил нам свои услуги, но запросил цену вдвое больше обычной; второй был знакомым C., он запросил на четверть меньше, но у него в повозке был еще пассажир, который, однако, мог сидеть с кучером. Он предъявил нам свою кибитку, которая казалась достаточно удобной по местным понятиям, а вообще-то была гнусной мерзостью, и мне ее даже не с чем сравнить из того, что можно найти в Дании; сзади она выглядела примерно как накренившаяся пивная бочка. Так как мы хотели от него уйти, он сбросил еще четверть и таким образом спустил цену, так что стало дешево. C. заметил мне, что было невозможно найти лучшие условия или более подходящий случай; итак, мы полностью договорились, хотя кучер и не мог приехать ранее следующего утра (12-го) в то же время (7 часов). Прождав с утра дольше чем до 9 часов, я в сомнениях пошел к C., попросил его немедленно поехать туда опять и узнать, как там дела, а в случае необходимости нанять другого. Он охотно согласился и в 11 часов привез мне известие, что тот не закончил свои дела на бирже и раньше чем в 7 часов вечера его ждать не следует. Однако он нанял другого за ту же цену и с еще одной лошадью, этот должен быть готов быстрее, однако не раньше 4 часов. Сейчас 10 часов, и все еще никто не появился! Так что — это все еще не конец! А завтра воскресенье!

P. S. О предыдущих неудачных попытках отъезда я умалчиваю. Не сомневаюсь, что это письмо Вам наскучило, но когда Вы подумаете о пережитых мной мучениях, Вы должны будете обрадоваться, что еще легко от меня отделались. Сегодня воскресенье, 13-е, час дня, я нанял третьего, который сейчас с повозкой у меня во дворе, но так как его паспорт еще нужно проштемпелевать, Бог знает, когда это закончится. Будьте здоровы! Вот он идет сюда, так что теперь, возможно, все готово к отъезду.

Москва, 25 июня 1819 г. А. Ларсену

Вчера я благополучно живым и в добром здравии добрался до города; сегодня же через sic dictam святые врата совершил экскурсию в Кремль. Это огромный и ужасный город с множеством красивых домов, которым, по-видимому, удалось уцелеть в пожарах последнего времени за счет какого-то дьявольского везения. Улицы здесь либо вовсе не мостят, либо делают это крайне небрежно. Сегодня я побывал в университете: здание великолепно, однако внутри — ни души, как сказал один француз о пустой бутылке, когда его попросили налить из нее. Я разыскивал одного профессора-немца и когда, наконец, нашел его, оказалось, что он пытается оборудовать кабинет естественных наук — расставляет коллекцию в огромном и необычайно красивом зале, стараясь при этом не нарушить последовательность экспонатов… Сегодня я повстречал на улице своего старого знакомца по Петербургу Стефановича — серба [православного] греческого вероисповедания. Он рассказал мне, что побывал в некоем храме, где ему показывали древние одежды Иисуса и Девы Марии и отдельные фрагменты их, а также ночной колпак св. Николая и т. д. При этом ему подробно растолковали, что именно и где требуется целовать и, главное, где платить за это деньги. В общем и целом получилось, что ему пришлось заплатить за все 50 рублей, так что, по всей видимости, у Господа, а также у его служителей разных мастей вскоре с Божьей помощью появятся новые одежды. Поскольку время шло к полудню и оба мы были рады нашей встрече и хотели поговорить о том, о сем, я пригласил его посетить то место в городе, где можно недурно поесть. Он поведал мне, что живет в трактире, однако питаться там решительно невозможно. Поэтому он велел своему кучеру отвезти нас в самое лучшее заведение. Оно и впрямь оказалось весьма недурным. Мы заказали шесть блюд, выпили пива и полбутылки вина, а также кофе и проч. — всего на 8 рублей. Обслуживали нас молодые официанты-киргизы; меню, однако, мы так и не получили. Один из юных киргизов немного говорил по-немецки; поначалу, правда, я этого не понял и решил, что он говорит с нами по-киргизски либо по-калмыцки. Комната, которую он [Стефанович] снимает, стоит 3 рубля в день, я же плачу практически за такую же 1 рубль… То, что сразу бросается здесь в глаза, так это необычные ворота и башни, малое число образованных и хорошо одетых людей на улицах, а также поистине гигантские размеры города; кроме того, на месте множества зданий здесь все еще громоздятся руины. Между прочим, здесь рассказывают иные, нежели у нас, истории о великом пожаре. А именно: сперва загорелись лишь здания, находящиеся вблизи хлебопекарен, затем солдат обуяла жажда наживы, но Бонапарт запретил им грабить здания за исключением сгоревших. Тогда они стали разводить костры прямо на полу домов, и когда огонь перекидывался на деревянные конструкции, это было для них чем-то вроде сигнала: «Здесь горит, так что можно грабить!» Однако мне подобные рассказы кажутся неправдоподобными. Sed hæc hactenus. Некоторые мои друзья в Петербурге настоятельно указывали мне на необходимость подготовить завещание, прежде чем я решусь ехать дальше; данным советам я так и не последовал, ибо последние дни в Петербурге мне все время что-то мешало. Поэтому я хочу его составить здесь, причем в самом кратком и простом виде; официально оформить, однако, я его здесь не могу, да и, кроме того, не считаю это необходимым.

31 июля 1819 г. Р. Нюэрупу

После Москвы я провел в дороге уже 22 дня, когда мой кучер сказал мне пару дней назад, что мы у крайних пределов России, как Великой, так и Малой, и что это земля казаков, у которых свои законы. Sit fides penes autorem, так как я пока не видел почти никаких людей, хотя я и нахожусь практически в сердце их страны. Если же Вам захочется узнать, как все здесь выглядит, то vid. descriptionem terræ philosophorum in itinerario N. K. beatæ memoriæ. Я слышал страшные вещи о нападениях разбойников в этих краях, особенно от моего кучера; вначале я над этим посмеивался, но в конце концов меня так утомили его описания и замечания, благородной целью которых было отнять у меня рассудок, что я в хороших русских выражениях попросил его заткнуться, так как разбойники меня не волновали. Сейчас я вижу, что моя уверенность имела хорошие основания, так как в этих краях нет ни разбойников, ни честных людей, и таким образом нет и асов, по крайней мере в этой стороне, и я столь же мало страшился казачьих песков, сколь отец Авраам в свое время страшился арабских.

Со времени моего отъезда из Москвы я только однажды спал раздетым в постели, купался я в реке, не ел горячую пищу и не пил кофе, только крайне редко чай. Должны бы были сбыться слова пророка Чельгрена:

Когда еду везешь с собою (пр[одолжение] сл[едует]),

однако со мной этого не происходит, ведь я в той же мере, что и Вы, не люблю возить с собой припасы, помимо тех, без которых обойтись никак нельзя. Все же мое путешествие намного превзошло по скудности нашу совместную поездку по Швеции. Например, вчера мы устроились на ночлег в 11 часов в открытом поле. Я выпил чашку кваса (который примерно соответствует фюнскому твину, так как с пивом его нельзя сравнивать), потом искупался в протекавшей там речке, затем съел ломоть сухого хлеба с колбасой, наконец выпил глоток молока, после чего улегся спать в той же повозке (или корыте для брожения теста), в которой ехал. Поблизости был постоялый двор, где кучер ел с людьми, чего мне делать нельзя; когда я его спросил, отчего он не заехал во двор, то получил ответ: потому что здесь живут жулики и воры. «А почему тогда ты не едешь во двор по другую сторону реки?» — на этот мой вопрос он ответил: «Потому что там они еще хуже». В 3 часа утра мы поехали дальше, оба без завтрака, без еды и питья, и до 11 часов, на палящей жаре, по бесконечной неприглядной пустыне, которая даст фору исландской; здесь я, впрочем, впервые увидел верблюда, который пасся среди прочего скота; позже, после полудня я увидел калмыков, которые ехали на верблюдах и вели их с собой навьюченных; они все носят на спине, и их не используют, как лошадей, чтобы тащить повозки. В 11 часов мы приехали в уездный город Царицын, это старая пограничная крепость с разрушившимся земляным валом, в остальном он очень похож на фюнский Стеге или Рейкьявик в Исландии, кроме того, что в нем, как это водится в России, много церквей, по крайней мере не меньше четырех. Но в этом городе нельзя было заказать ни чаю, ни кофе, так как там не хватало сахара. Мой обед состоял из молочной каши в деревянной миске; после этого баранина на деревянном блюде, представляющем собой целую доску примерно в дюйм толщиной. Нож выглядел как табачный нож, шириной в полтора дюйма; мой собственный карманный ножик служил мне вилкой. NB: подобного обеда можно ждать только в уездном городе. После нескольких часов сидения на своем сундуке (чтобы несколько приподняться и создать себе какой-то обзор на пустынной равнине) я наконец увидел пограничный столб Казачьей земли (которая примерно в два раза больше Дании) и вновь российский герб, так как дорога здесь проходит через угол Саратовской губернии, к которой относится Царицын, и сразу после этого я увидел Волгу во всей ее красе, которая не показалась мне превосходящей заурядные реки в Исландии. В половине одиннадцатого вечера я приехал в немецкую колонию Сарепту, довольно милый городок на Волге, и теперь, когда я это пишу, часы показывают 12; у меня отдельный номер с двумя спальными местами, но когда я попросил матрас, хозяйка ответила: «Nein Bett haben wir nicht, das brauchen wir hier nicht». Ни в городах, ни в деревнях не принято заносить свои вещи в какой-нибудь номер и т. п. Но я поступил подобным образом, чтобы спокойно закончить это письмо (которое я начал в повозке) и так как завтра мне нужно будет остаться здесь в городе и посмотреть, не смогу ли я расстаться полюбовно со своим фурманом, поскольку он мне стал невыносим. Таким образом, вы можете составить представление о моем путешествии и о нынешнем положении.

P. S. 6 августа. Сегодня мой фурман на глазах у целой толпы калмыков отбил мне форменный земной поклон, как это заведено у русских; так что «великодушно дал я сердцу к полному склониться миру».

Сарепта, 6 августа 1819 г. П. Э. Мюллеру

Сарепта, 6 августа 1819 г.

Проф. и д-ру П. Э. Мюллеру

Высокоблагородный и высокоученый г-н профессор!

Я нахожусь сейчас примерно в 150 милях (более 1000 верст) от Москвы, поездка стоила мне многих неудобств и неприятностей, но собственно денег как раз было потрачено немного; впрочем, я не хочу повторять то, что Вы видите в приложенной записке профессору Нюэрупу, которую я с этой целью оставил незапечатанной. Сейчас уже с полным основанием можно сказать, что я достиг Азии, по крайней мере я вижу не только татар, и калмыки уже здесь кочуют по степи со своими калмыцкими овцами и верблюдами. Эта долгая и тягостная поездка была для меня особенно скучной, потому что здесь совершенно не на что смотреть и нечему научиться. Чтобы не получилось так, что я напрасно так много претерпел и потратил так много денег, все мои помыслы связаны с Индией. В частности, [я пытаюсь понять], можно ли проехать туда морским путем через Каспийское море или обогнуть море с севера. Путь через Кавказ невероятно тяжел; меня это все же не пугало бы, если бы я не страшился расходов, которые, без сомнения, превысят выделенные мне на дорогу средства, а возможно, и не оправдают всего предприятия.

Тем не менее кое-какие наблюдения меня позабавили, например, что женский головной убор в Тамбовской губернии и вообще на юге России очень похож на исландский (faldr); это подтверждает, что ваны были русскими (малороссами), так как Фрейр и Фрейя были ваны, а то, что Фрейя, по-видимому, привнесла это одеяние на север, явствует из «Песни о Трюме» (hagliga á höfuð typpom)! Свое утверждение, что ваны были славянами, я, кроме того, основываю еще на двух или трех обстоятельствах, а именно что русских все еще все финны называют Venä-läiset, что Снорри помещает их между рукавами Дона и что Хеймдалль, который был ваном (vissi hann vel fram sem Vanir aðrir), также звался белым асом (þá kvað þat Heimdallr, hvítastr ása) и достаточно явно соответствует славянскому божеству Бел-богу (т. е. белому богу). Но не буду здесь занимать Вас учеными разысканиями, тем более что, как мне кажется, я уже раньше высказывал эту идею в письме Вам или Нюэрупу, а кроме того в печати в шведской рецензии на Лильегренову «Сагу о Хрольве Пешеходе», помещенной под моим именем в упсальской «Литературной газете». Ее Вы наверняка уже видели, так как я попросил, чтобы два экземпляра ее были посланы Нюэрупу, один для Хельгасона в Рейкьявик (собственно в Брейдхолт). При возможности мне бы хотелось услышать, что думаете об этом Вы и Нюэруп, так же как и о моей вещице в Wiener Jahrbücher der Literatur.

Вам нетрудно увидеть, г-н профессор, что мне сейчас важнее чем когда-либо получать вовремя мои денежные переводы. О подобных вещах я с дороги дважды писал моему доверенному лицу, а именно прежде всего о том, что 1) я хотел получить официальное разъяснение, какой у меня еще остался кредит, включая деньги, предназначенные на покупку книг (чтобы в случае нужды пользоваться им в качестве залога или аккредитива); 2) все средства на дорожные расходы будущего года должны быть безотлагательно отправлены авансом моему доверенному лицу в Петербурге г-ну пастору Гиппингу, причем они едва ли попадут мне в руки до января; 3) вышеупомянутое разъяснение (в трех и четырех экземплярах) отправлено Валлиху в Калькутту и главному датскому администратору в Транкебар; 4) своего рода завещание, заключающееся в том, что в случае моей смерти в дороге все мои рукописи, собственноручные записи и проч., а также печатные книги, которые не окажутся дубликатами, достанутся университетской библиотеке в Копенгагене, а все остальные вещи, книги, деньги или эквиваленты — исландскому Литературному обществу, почетным членом которого я являюсь.

Все мои книги и заметки, за исключением персидских, индийских и некоторых других азиатских материалов, находящихся при мне, я поручил моему доверенному лицу г-ну Гиппингу отправить из Петербурга домой в Копенгаген в четырех ящиках. Некоторые редкости были предназначены в дар университетской библиотеке, все их я собственноручно надписал, чтобы исключить ошибки и путаницу.

За пару дней до отъезда из Петербурга я был рад получить список материалов, подаренных Валлихом, за что я сердечно благодарен. Большую часть других моих дел, в которых я принимал участие и которыми считал важным заниматься, я привел в порядок или счастливо закончил перед отъездом, так что я не без основания могу сказать: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, с миром» и проч. Наша словесность завоевала в Петербурге большой почет и уважение благодаря книжице «Упражнения в понимании» переводчика (школьного учителя) Йоргенсена с Фюна, которую получил Лобойко; он представил ее Учебной комиссии, которая работает над введением ланкастерской методы обучения. Было заявлено, что книжка намного превосходит более недавний немецкий главный учебник такого рода и что датские культура и словесность ни в чем не уступают английским и немецким. Его попросили перевести книжку на русский и выразили благодарность за усилия в поиске лучших пособий для выполнения задач Комиссии, что его несказанно вдохновило, тем более что положение его не самое значительное. Он является не профессором, но только преподавателем военного училища (института), переводчиком и проч. Он присвоил себе этот титул, несомненно, для того, чтобы произвести на меня впечатление («но право, можно было так не хлопотать»), однако настоящим его чином является титулярный советник (Hr. Rath). Он долгое время сильно хворал и почти совсем бросил заниматься датским, но это обстоятельство вновь разожгло в нем интерес. Это послужит на пользу скандинавской словесности: даже в Москве меня просили посоветовать лучшие пособия для изучения датского и шведского языков. Там был один немец-чиновник, который понимал по-английски и по-нижненемецки и, будучи уверен, что датский и шведский от этих языков не отличаются, взялся за описание некоторых шведских материалов в библиотеке при Коллегии иностранных дел, но когда дело дошло до составления каталога, обнаружилось, что он не понимает почти ни одного слова и ни одного заглавия перевести не в состоянии. Эта несбывшаяся надежда пробудила внимание. Я ему в этом деле несколько дней помогал, несмотря на то что оно меня ужасно тяготило, так как там были только незначительные сатирические уличные листки, публикации риксдага, отдельные листы и т. п. Возможно, благодаря этому мы приобретем одного или двух друзей в Москве, хотя и не этого скучного и неумного человека, истинного немца. Очень плохо, что датское и шведское правописание так различаются и что мы друг друга постоянно выставляем в дурном свете и в результате и к нам, и к ним хуже относятся. Прибавим к тому необъяснимое безразличие наших книготорговцев, которые не прилагают должных усилий [к распространению книг], что постоянно наносит нам ущерб. Например, в книжном собрании графа Румянцева я, кроме всех четырех каталогов Боннира, никаких других не обнаружил. А когда Гиппинг попросил еще по экземпляру всего посланного ему Дейхманом (с целью, конечно, разослать по университетам или гимназиям в других городах), то самое большее, что он получил, были вторые экземпляры пары рекламных объявлений. Полутом «Записок» Скандинавского общества, которого не хватало в его (полностью оплаченной) подписке, был еще раз включен в счет! Полутом «Литературного лексикона» Нюэрупа, также полностью оплаченного Лобойко, вовсе не был выслан! Наконец, все цены в счете были выше, нежели в каталогах, без какого-либо объяснения этого в письме. Дело в том, что в каталоге они были даны в серебре, а в счете — в «серебряной стоимости», только каким образом иностранец может сообразить, что у серебра может быть иная стоимость, чем стоимость серебра? Все покупатели посчитали это неприкрытым мошенничеством, но не хотели подвергнуть меня унижению и показать мне, что этим занимается мой личный знакомый и соотечественник. Однако за день до моего отъезда один из них разоткровенничался и проговорился об этом, так что я смог полностью разъяснить, в чем здесь дело.

В данную минуту я принимаю нанесшего мне неожиданный визит калмыка, который увидел, что моя дверь открыта, и встал на пороге, чтобы рассмотреть меня и мои вещи. На нем красивый синий расшитый серебром мундир, сабля и портупея. Я обратился к нему по-русски, но он ответил по-калмыцки и остался стоять. Я тогда достал и показал ему Евангелие от Матфея на калмыцком, которое он начал читать; но поскольку он не знал ни слова по-русски и, кроме того, довольно сильно страдал от чесотки, то, естественно, беседа не получилась и я вновь уселся за письмо.

В первой половине дня ко мне заходил очень интересный гость, епископ Райхель, говоривший на превосходном датском, а затем местный пастор; они уговорили меня остаться здесь и на завтра, чтобы более подробно осмотреть это место. При церкви есть хорошая небольшая библиотека, повсюду царят чистота, порядок и трудолюбие, все здесь в высшей степени благожелательны по отношению к незнакомцам, так что я наслаждаюсь истинным отдыхом и восстанавливаю силы после моих долгих мучений.

Пока я не закончил это письмо, которое часто прерывается, меня посетило множество калмыков. Вышеупомянутое лицо состояло в свите калмыцкого князя, остановившейся в той же гостинице, что и я; всего их 60 человек, один из них довольно хорошо говорит по-немецки, у него красивое благородное лицо; я разговорился с ним и пригласил к себе, после чего целая толпа составила нам компанию. Я обратился к другим по-русски, но так как они ни слова не знали на этом языке и поняли, что я хочу поговорить с этим человеком, то оказались достаточно тактичны, чтобы удалиться, хотя я их всех принимал с возможной любезностью и дружелюбием. Этот человек — язычник ламаистского вероисповедания, как и сам князь и все его подданные. Живут они здесь или кочуют большими ордами; он сообщил, что в его орде более 5000 человек. Отсюда до Астрахани мой путь пройдет сплошь через их территории, где они занимаются хозяйством. Христианство у них не имело успеха. Ни один из них не крестился, хотя некоторые с раннего детства воспитываются в самой Сарептской братской общине. Я замечаю поразительнейшее сходство в чертах лица между калмыками и теми алеутами, с которыми я познакомился в Петербурге. Также я слышу, что они произносят те же звуки, а именно (предположительно) гренландский r, и g, и т. д. В гласных, однако, есть различия, так как в калмыцком есть ø и y, которых нет в алеутском и гренландском, по крайней мере y там встречается редко. Но так как я отослал все мои алеутские записи в Копенгаген, то не могу судить, есть ли сходство в словах. От финского и гренландского калмыцкий крайне далек, хотя он несомненно принадлежит к той же расе. С татарским у него больше сходства, часть которого, впрочем, может быть приписана более позднему смешению.

Но довольно об этом; теперь позвольте мне закончить, попросив Вашего самого благосклонного внимания к вышеназванным пунктам (о чем я попросил мое доверенное лицо), а также в целом к искренне Вашему

Р. Р.

Астрахань, 23 августа 1819 г. Х. Д. Френу

Астрахань, 23 августа 1819 г.

Господину коллежскому советнику Френу.

Ваше высокоблагородие г-н коллежский советник!

Не могу долее откладывать выражение глубокой благодарности за рекомендательное письмо, которые Вы мне дали к господину Волочкову и которое мне принесло много радости и пользы; следовало бы здесь пробыть год или два, чтобы по-настоящему воспользоваться его ученостью, но у меня жизнь как у шиллеровских разбойников или солдат (не помню, у кого именно):

Здесь азиаты в избытке, только жаль, что я не могу с ними непосредственно разговаривать, так как очень не многие знают русский и, пожалуй, ни один не говорит ни на каком другом европейском языке. Персидский здесь почти совсем не в моде, и даже сами персы обычно говорят между собой на татарском языке, а к нему у меня очень мало интереса, так как я ведь не могу ни посетить татарско-финские народности, ни заняться их исследованием. Отсюда я вскоре намереваюсь продвинуться ближе к Кавказу. Проехать в Индию через море или объезжая его с севера представляется здесь мало возможным, так что я должен попробовать персидский путь, прежде чем мои карманы совсем опустеют. Впрочем, жить здесь очень дешево, если бы только можно было что-то раздобыть поесть, но по крайней мере я сумел освоить в трактирах не более одного-единственного блюда (похлебка), так как я не являюсь любителем икры. Однако я трактиры посещаю редко, так как почти всегда нахожусь в обществе английских миссионеров, у которых и остановился. Удивительно, как плохо люди умеют пользоваться богатыми дарами природы, и я имею в виду не только Астрахань, но и почти все места в стране, в которых я побывал.

До сего времени я не подвергался никаким опасностям и не испытывал больших мучений, и живу я во всех отношениях очень хорошо, только вот после отъезда из Петербурга мне очень редко приходилось увидеть или услышать что-нибудь достопримечательное. Однако здесь вдруг оказалось сразу много того, что следует увидеть и услышать, если бы мой план так меня не ограничивал и если бы мои деньги на дорожные расходы не принуждали меня от него не отклоняться.

Татары кажутся мне очень застенчивыми и неотесанными, персы более образованны и предупредительно любезны. Индийцев немного, и те, которых я нашел, кажутся людьми достаточно дикими и своеобразными. Браминский молебен, которому я был свидетелем, показался мне вполне смехотворным. Они показали мне некоторые книги, которые выдавали за санскритские, но буквы были в любом случае не деванагари, но нагари или так называемые индостанские (см. «Alphabetum brahmanicum sive Indostanum Romæ»). Это краткое перечисление того, что я здесь нашел.

Г-н Волочков сообщил, что он хотел бы поехать в Петербург, но я его от этого отговариваю, поскольку я, предполагая, что он надлежащим образом воспользовался Вашими уроками, не вижу, чему он там может научиться. Он говорит, что его основная специальность — татарский, а кто в этом в Петербурге хоть немного понимает, за исключением г-на коллежского советника Фр[ена] и г-на Ярцова? Вы все трое должны быть источниками татарского языкознания, а не наоборот. Ему следует ехать на Кавказ и в Константинополь, а если ему хочется еще большего, то в Сибирь, Китай и проч., но не в Петербург. Очень интересно было бы создать классификацию языков татарских народностей. Ярцов об этом не думал? Они, несомненно, могут быть разделены на различные собственно языки и диалекты, если только к ним приложить должные знания и проницательность (judicium). В «Митридате» классификация совсем мизерная и основывается только на названиях без поддержки свидетельствами самих языков. Если г-н Ярцов о чем-то таком думал, его бы, наверное, заинтересовала моя классификация всей финской языковой семьи, получить которую он, вероятно, может без труда в гимназии у г-на пастора Гиппинга.

Очень прошу Вас передать приветы г-ну статскому советнику Аделунгу, коллежскому советнику Кругу и всем другим покровителям в Петербурге; граф, вероятно, пока еще не вернулся. Надеюсь, что четыре библиотечные книги и вотякская грамматика, которые я передал Гиппингу и Лобойко, уже давно вернулись на надлежащие места.

Д-р Блум живет довольно далеко от города, а именно в карантине, и поэтому я его пока не посетил. Волочков был для меня альфой и омегой. Также и английские миссионеры любезно оказали мне всевозможную помощь. Всего Вам самого доброго, вспоминайте иногда о том, что Вам полностью предан Ваш

Р. Раск

Астрахань, 22 сентября 1819 г. П. Э. Мюллеру

Высокоблагородный и высокоученый г-н профессор Мюллер!

Прежде чем я продвинусь далее в направлении Индии, позвольте мне вкратце известить Вас о моем теперешнем положении и плане предстоящего путешествия. На пути сюда у меня не было никаких серьезных препятствий или опасностей, а небольшими неприятностями и страданиями я занимать Вас не буду. Я отделался меньшими издержками, нежели рассчитывал, и все это время пребывал в добром здравии. Сразу после приезда сюда я заполучил нарыв на подъеме (примерно) моей правой ноги, который, по прошествии более месяца и без применения каких-либо лекарств, все еще не проходит. До сего времени я не отваживался надевать сапоги, попытался это сделать только однажды, когда меня пригласили на похороны, но это на пользу мне совсем не пошло. Я здесь почти исключительно занимаюсь персидским, хотелось бы мне также иметь возможность поучить татарский и калмыцкий, но для этого пришлось бы пробыть здесь всю зиму. Здесь достаточно дешевая жизнь, но я боюсь, что времени в таком случае у меня останется слишком мало на мое долгое путешествие, а также что я потрачу свои деньги здесь и из денег будущего года слишком много уйдет до того, как я пересеку персидскую границу. Поэтому я намереваюсь уехать в Тифлис в Грузии на этой или будущей неделе, а потом, как только получу мою стипендию на следующий год, далее через Персию прямо на юг в Басру, оттуда морем в Бомбей и оттуда снова морем в (Транкебар, Мадрас или) Калькутту и т. д. сообразно обстоятельствам. Мне говорят, что невозможно пройти через Индию сухим путем, так как в результате войны с англичанами появилось несметное количество разбойничьих шаек, из остатков старых индийских армий, которые скитаются по внутренним районам; считается, что путешествие посуху через Кабул и восточную Персию также почти невозможно, но здешние персы уверяют меня, что если я от персидских принцев, которые являются наместниками провинций, получу надлежащее сопровождение или охрану, то вышеупомянутый маршрут через Тавриз и т. д. до Басры не будет особенно опасным. Только отрезок от Тифлиса до Тавриза должен быть почти непроходим из-за разбойников в горах, так как на той дороге я не смогу пользоваться охраной персидских военных. Между тем я купил себе по пути пару приличных пистолетов, и мне сдается, что среди такого количества новых впечатлений было бы также интересно когда-нибудь увидеть пару разбойников, только чтобы их не было сразу слишком много. В любом случае, будучи уже у Кавказских гор, обратно я поверну только в случае явной невозможности продолжать путешествие, то есть прежде всего в случае отсутствия денег на дорожные расходы на соответствующий период времени. Однако следует признать, что если бы меня снабдили хорошими аккредитивами на английском языке, то я бы очень желал продолжить путешествие как можно скорее и проехать жаркую Персию зимой, так как денег, которые у меня есть сейчас, возможно, хватит, чтобы добраться до английских купцов в Персии, если мне не придется надолго задержаться в Тифлисе, где, говорят, жизнь очень дорогая. Однако 1) поскольку дороги через Кавказские горы зимой нет, а весной она ужасна, то я вынужден ехать сейчас, если я не хочу пожертвовать большой суммой денег и почти полугодом своего времени на менее существенные занятия; 2) и поскольку будет невозможно добраться до Индии на то, что у меня сейчас имеется, то мне придется остаться там (в Тифлисе), пока не получу из дома необходимые средства, то есть либо деньги, либо аккредитивы, либо и то и другое, что было бы лучше всего. Если же я ни того, ни другого не получу, то, конечно, мне придется повернуть назад.

Надеюсь, Вы согласитесь, что делать здесь больше нечего и что успешное продолжение путешествия во многом зависит от срочной отправки средств на дорожные расходы будущего года, если возможно, до того, как израсходуются все предназначенные на текущий год; я по пути сюда неоднократно писал г-ну Ларсену и др. и, в частности, выражал желание получить аванс в счет денег будущего года, и достаточно рано, чтобы он у меня был в Тифлисе до конца текущего года; надеюсь, что эти письма благополучно дошли. Сам я ни от кого писем не получал с моего отъезда из Петербурга. Достаточно задолго до отъезда я из различных писем с удовольствием узнал о новом академическом назначении и о свадьбе профессора Магнусена, но в последние дни в Петербурге у меня было очень много забот и я не имел возможности собраться и написать ему, а сделать это я был должен; прошу Вас заверить его, что я сердечно рад его счастью; если у меня будет возможность, я все же сам напишу ему пару строк из этого города.

Живу я здесь чрезвычайно хорошо, английские миссионеры, у которых один из лучших в городе домов, предложили (уступили) мне несколько свободных комнат, предназначенных для г-на Хендерсона; столуюсь я в городе. Европейцев здесь мало, большая часть жителей татары, которые крайне нелюдимы, а также персы, армяне, грузины и индийцы, большинство из них (как и р[усские]) хитрые, ловкие и алчные, почти все они купцы. В городе четыре большие площади, сегодня в 6 утра я сходил на самую большую, посмотреть, что там происходит; там была толкотня, как на рынках наших провинциальных городов. Между 6 и 7 утра полиция убирает все мясные товары, также уносят большинство фруктов и проч., так как днем это бы все портилось от жары и распространяло зловоние. За исключением упомянутого нарыва я не испытываю ни малейших затруднений или недомогания, да и с ним мне очень повезло, так как он выскочил во время моего пребывания здесь, и это вполне вовремя, так как он, возможно, пройдет до того, как мне придется задуматься об отъезде.

Моздок, 19 октября 1819 г. Финну Магнусену

Моздок на реке Терек, 19 октября 1819 г.

О себе мне писать почти нечего, кроме того, что живу хорошо и в добром здравии и что до сих пор вполне доволен поездкой. Но нет уверенности, что я сделаю много открытий в этих горах, так как здесь вовсю идет война. Да и время и бедность немногое могли бы мне позволить. Для этого нужно быть достаточно богатым и прожить здесь спокойно года три-четыре, поскольку все здесь так сложно, запутано и непонятно. Говорят, что из-за войны и разбойников невозможно проехать через восточную часть Персии. Поэтому я собираюсь пересечь Персию прямо на юг, к побережью, а оттуда по морю на английском судне в какой-нибудь порт в Индии. Я не вижу другого варианта, который был бы мне более желательным и удобным. Теперь нас разделяет примерно 4160 русских верст, или 600 обычных миль, но скоро будет больше, если все пойдет хорошо, так как я в конце недели намереваюсь переехать через горный хребет в Тифлис в Грузии.

Сюда я приехал из Астрахани с татарским караваном примерно из 100 возов. Среди попутчиков был только один христианин, а именно армянский купец, который к нам присоединился на второй день, но должен был оставить нас на четвертый, так как ночью потерял двух лошадей. Дорога (в 600 верст) пролегала по ужасающей пустынной местности, где нет обычной травы и редко встречается вода и где живут только туркменские и калмыцкие кочевники, жильем которым служат войлочные палатки. Мы с татарами вскоре познакомились и чрезвычайно сдружились, так что каждый из них рассказывал мне доверительно, что за человек другой татарин. В остальном они не отличаются своим поведением от наших североисландских крестьян, но к русским очень не расположены. Они были обо мне ужасно высокого мнения, так как я с ними пил их калмыцкий чай (он в виде лепешек, долго варится и после заправляется солью и жиром или маслом) и так как я не пользовался ни ложкой, ни ножом, которые у меня были. Мне это нетрудно, поскольку здесь так много странностей, что будет долго их перечислять. Так, например, в путешествии здесь спят не в кровати, а на земле или в повозке под открытым небом. На земле было бы, наверное, лучше, но здесь так кишат жабы, ящерицы, змеи и пауки (также тарантулы), что мне не следует ложиться на землю, пока есть другие варианты. Одну ночь я спал в войлочной палатке, но заметил внушительных размеров жабу, которая там вокруг меня ползала. Я тогда встал и вышел во двор, но чуть не наступил на другую, еще более крупную. Здесь часто можно увидеть змей в кустах, в доме под лестницей и т. д., и я думаю, что жители Востока по этой причине сидят у себя дома на возвышениях, а не на стульях.

Тифлис, 16 ноября 1819 г. А. Ларсену

Посылаю тебе дополнительно еще эти несколько строк, чтобы поведать о своем благополучном прибытии сюда после долгого и трудного путешествия по Кавказу. С той же самой почтой, которая, однако, пойдет иным маршрутом, я направляю также сообщение об этом г-ну профессору Мюллеру. Если одно из писем затеряется, то второе, возможно, все же доставит известие на родину. Мне хотелось бы при первой же возможности узнать его мнение относительно того, стоит ли мне потратить следующее лето на изучение языка овсов, или осов (осенов), или же следует незамедлительно продолжить свое путешествие. До сих пор в дороге со мной не приключилось никаких особенных бед, и чувствую я себя вполне неплохо. А вот мой [квартирный] хозяин, недавно перебравшийся сюда из России, хворает из-за смены климата; то же можно сказать и о большинстве приезжих иностранцев. Немецкие переселенцы, обосновавшиеся в 7–8 милях от города, мрут как мухи, несмотря на то что они родом с юга Германии, а место, в котором они поселились, прекрасно приспособлено для жизни. Правда, в небольшом поселке, расположенном ближе к городу, дела обстоят несколько лучше.

Тифлис, 16 ноября 1819 г. П. Э. Мюллеру

Тифлис, 16 ноября 1819 г.

Высокоблагородный и высокоученый г-н профессор,

Счастливо завершив значительный этап продвижения вперед и ближе к цели, я бодр и здоров и все еще ни гроша по дороге не потерял. До сих пор я не испытывал затруднений, вызванных нехваткой денег, но год скоро заканчивается, а я не получил всех денег за этот год, не говоря уже о каком-либо авансе в счет будущего, чего мне очень хотелось; если их у меня не будет до Нового года либо сразу после, то мне, по-видимому, придется остаться здесь на все лето, хотя мне мало чему здесь можно поучиться. Ученых нет, гимназии нет, все либо купцы, либо военные. Хотя вполне возможно, что [Ваш ответ] придет слишком поздно, я все же очень прошу Вас написать мне пару слов, считаете ли Вы, что мне стоит пожертвовать лето на изучение языка осов (овсов) в горах либо немедленно ехать дальше. До сих пор я тратил почти все время и силы на персидский, в котором не так легко досконально разобраться, поскольку даже словарь Ричардсона ин-кварто полон неточностей и небольших ошибок, но у меня и его с собой нет, хотя в остальном я достаточно хорошо снабжен всеми лучшими пособиями по восточным языкам.

Жизнь здесь дорогая, за все платят наличным серебром или пересчитывают в серебро, еда мне обходится примерно вдвое дороже, чем в Петербурге. Если бы было возможно получить значительную добавку серебром к моим деньгам на дорожные расходы, это бы, конечно, вполне пригодилось и помогло мне сделать больше. Я полностью отказываюсь от изучения многочисленных народностей в горах, так как это бы потребовало нескольких лет путешествия и во много раз бо́льших денег на расходы на каждый год, чего ожидать я не могу, да это и не требуется для достижения ближайшей цели в соответствии с последним планом. О том, что я намереваюсь теперь проехать через Персию в Басру, а оттуда морем в Индию, я уже все Вам написал, и у меня уже есть персидские рекомендательные письма в Тавриз и Исфаган. Если удастся получить для меня какую-то прибавку, то я прошу, чтобы известие об этом и указание о выплате были посланы в нескольких копиях, датским властям в Транкебаре, датскому консулу в Мадрасе (если таковой имеется) и Валлиху в Калькутту, хотя, может быть, лучше было бы еще немного отложить эти хлопоты, так как я наверняка не знаю, смогу ли поехать дальше или должен буду вернуться. Русский генерал-губернатор в настоящее время отсутствует, а от него многое зависит. Как только это решится, я сразу Вас извещу; ожидают, что он вернется к Новому году. Если выяснится, что я еду дальше, то мне очень желательны 1) продление [стипендии] на два года после 1821-го, а именно по 1823-й включительно, так как я менее чем за год назад не доберусь, будет ли это по морю или через Сибирь; 2) ее увеличение, ведь Вы сами понимаете, что это требуется для успешного выполнения задуманного, чтобы мне не было необходимо слишком многое сокращать или заниматься посторонней деятельностью. Так как я не знаю, каким путем поеду обратно, желательно, чтобы все неблагоприятные заметки о Р[оссии], которые я мог отослать Нюэрупу или Вам после труда о финской языковой семье, никоим образом пока не отдавались в печать. Самое главное, чего я сейчас желаю и чего жду каждую минуту, это 1) моих денег на текущий и следующий год, которые, как я предполагаю, составляют в совокупности 500 специев, или 1000 ригсбанкдалеров наличным серебром; 2) аккредитив или свидетельство, на какое количество денег я могу рассчитывать на 1821 год. Я уже давно и неоднократно [Вам] об этом писал, равно как и во многих письмах тайному советнику Бюлову и др., но со времени отъезда из Петербурга совсем не получал известий с того края света. Такой аккредитив или свидетельство желательно прислать по вышеупомянутым адресам в Индии, на случай если он не застанет меня здесь или затеряется на пути сюда. В счастливой надежде на то, что у Отечества и друзей все хорошо, прошу Вас передать сердечный привет всем покровителям от уважающего Вас и преданного Вам

Р. Раска

[Адрес получателя: ] Sr. Hochwohlgebohren Hrn. Prof. u. Dr. Theologiæ P. E. Müller auf dem Studienhof Kopenhagen franco Hamburg.

Тифлис, 9 января 1820 г. Р. Нюэрупу

Тифлис, 9 января 1820 г.

Новостей у меня мало, так как здешние жители (грузины) не особенно разбираются в литературе; в этом столичном городе нет ни гимназии, ни частного пансиона, ни библиотеки, ни театра, ни протестантской церкви; единственное заведение такого рода — казенное училище, но в нем не преподаются европейские языки, кроме русского. Один армянин держит книжную лавку, где можно купить Новый Завет на грузинском, турецком, новогреческом и армянском языках и восковые свечи; другой торгует русскими книгами и всевозможными фарфоровыми изделиями, ведет переписку с Москвой, но не далее. Одному немцу, владевшему небольшой пьесой (die Bruderliebe) величиной с катехизис, предлагалось за нее два специя, но он не захотел продавать. Ни за какие деньги здесь нельзя приобрести книгу ни на каком европейском языке, кроме русского. Типография, принадлежащая российской губернской администрации, — единственная в городе. В ней есть крайне скверные русские и грузинские шрифты, но нет латинских или арабских, так что все, что нужно школе на татарском, персидском и т. п., приходится переписывать от руки. В этой типографии печатается газета на грузинском. Кроме того, здесь в прошлом, 1819 г. был издан русско-грузинский разговорник, экземпляр которого я отправил в университетскую библиотеку в качестве раритета, с латинскими приписками, как на тех мелочах, которые я отправлял из Петербурга и Москвы. Народ здесь думает не столько об учености и т. п., сколько о чистой материи; заниматься описанием его характера я не буду, но вышесказанное может служить достаточно полной библиографией и историей словесности Грузии XIX века. К этому описанию можно еще прибавить, что в городе есть переплетчик, он немец и не самый аккуратный, у него также недостает инструментов, книжной позолоты, литер для заглавий и т. п. Он переплел мой экземпляр эленшлегеровского «Аладдина», который рассыпался от того, что я его одалживал, но это самый скверный из переплетов, которые когда-либо бывали у моих книг. Sed hæc hactenus.

Самая важная из светских новостей в этой стране состоит в том, что российский генерал-губернатор Ермолов одержал блестящую и не очень кровавую победу над лезгинами и взял вольный город Акушу, который славился своей неприступностью. Но Вы, конечно, знаете об этом из газет, которые в состоянии описать Вам это лучше, чем мог бы я, находясь здесь. Год назад сюда прибыло много немецких колонистов, в основном из Вюртемберга и Швабии, они разделились примерно на 10 селений; все лютеране. Некоторые из них пребывают здесь, в самом Тифлисе. Собственно, они приехали, чтобы встретить Господа Бога, который не позднее чем через два года собирается прибыть сюда и начать тысячелетнее царствование. Ибо именно здесь обетованная земля и место собрания избранных. Духовенства у них нет, так как Бог скрыл от мудрых и высокоученых то, что открыл простому народу, так что в роли священника могут выступать крестьянин, школьный учитель и т. п. Особенно они ссылаются на немецкого писателя Штиллинга, которого боготворят. Несколько дней тому назад один добрый друг одолжил мне одну из его книг, «Scenen aus dem Geisterreich»; там, где я ее наудачу открыл, говорилось о тощих духах; полистав ее, я нашел другой абзац о духах с ужасающе толстым брюхом.

У богатого человека, который исполняет обязанности кого-то вроде надзирателя над частью этих переселенцев, три хорошо воспитанные дочери, за которых сватались знатные люди; но он желает сохранить их непорочными до Царствия Христова, и ни они, ни его жена в город никогда не приезжают. Эти люди мало заботятся о том, чтобы строить жилье, пахать и сеять и т. п.; ибо прежде нужно добиться Царствия Божия и правды Его, а остальное все придет само. Также не следует искать место с хорошей водой, хорошей почвой и проч.; ибо если только у вас есть вера, то можете силой молитвы всего этого добиться. Тем не менее многие из них умерли от своего рода эпидемии, причиной которой считаются скверная вода и плохие условия для жизни. Вместе с ними сюда из Одессы прибыл странный человек по фамилии Шелинский. Он родился в Пруссии близ польской границы, но выехал собственно из Копенгагена, где прожил немало лет. Он архитектор, каменщик, чертежник, живописец и т. д. и т. п., но в общем безумец и такой же оригинал, как Арендт из Альтоны; он чрезвычайно богомолен и ревностен. Некоторое время тому назад один добрый друг представил меня шведскому капитану, который много здесь путешествовал и долгое время провел на российской службе. Капитан меня очень любезно принял, а когда я ушел, он позвал того человека одного и сказал: «Ach Hr. N. N.! Es ist hier in der Stadt ein Narr aus Dänemark, der die Sonne und den Mond anbetet, er ist neulich hier angekommen, und der arme Mensch ist ganz verlohren; könnten Sie ihn nicht dem Professor empfehlen, dass er ihn zu sich nehmen könnte oder ihn zurückhelfen in sein Vaterland auf irgend eine Art» и т. п. Как-то вечером Шелинский появился у меня, когда я играл в шашки с упомянутым выше добрым другом, и от этого он пришел в возбуждение и закричал: «Ihr wisset nicht was das bedeuted, aber er (т. е. der Teufel) wird euch schon alle hohlen!» Никто из присутствовавших в комнате не смог сдержать улыбки, и тогда он крикнул: «Ja da ist Platz für euch alle, sie (т. е. die Hölle) ist gross genug», «и прочие любезности, мне их лень повторять».

Продолжаю после перерыва. Я к сегодняшнему 11-му числу всего побывал девять раз в конторе, в которой получают свидетельство, что нет препятствий к отъезду, так что я надеюсь, что до конца недели мой паспорт будет готов! Здесь сильный мороз и порядочно снегу, но днем солнце хорошо согревает; я тем временем достаточно хорошо снабдил себя оружием, два пистолета у меня уже были, у слуги моего кремневое ружье, а у меня сабля, которая

Тифлис, 7 февраля 1820 г. Арни Хельгасону

Тифлис, 7 февраля 1820 г.

Любезный друг!

Сейчас я далеко от Брейдхолта, за Кавказскими горами, но ты меня не забываешь. Как же я был удивлен, когда несколькими днями ранее увидел твою печать и узнал руку на конверте — вот уж не ожидал, что сюда дойдет письмо из Исландии; и снова нашла подтверждение мудрость, что сильнее любишь того, кто больше всех о тебе заботится и беспокоится. Хорошие вести сообщил ты мне, радостно было узнать о рвении статского советника (конференц-советника) на Видее; никогда мне так не хотелось увидеть исландскую книгу, как сейчас второй выпуск «В шутку и всерьез» и «Монастырскую почту». Желательно, чтобы конференц-советник продолжил свое издание «Круга земного», ибо шведское, которое ты упоминаешь, совсем не выправлено и не доведено до конца, и хотя в остальном оно красивое и замечательное, пока все не будет сделано, покупать его я тебе не советую. Если тебе пришлось купить мои сочинения — прошу меня извинить, я передал их тебе с одним норвежцем, но век теперь иной и верностию беден и т. д. Снорриеву Эдду я уже закончил, и передо мной лежит почти идеальный экземпляр, но из письма профессора Нюэрупа я понял, что до Копенгагена она еще не дошла. О хрестоматии и исландской грамматике я тоже знаю только то, что сам работу над ними закончил. После того как я это написал, мой доверенный в Петербурге сообщил следующее: Isländska språkläran (шведская), läseboken och Eddan (Снорриева Эдда) äro utkomne, och de två första äfven recencerade (в «Шведском литературном журнале» в Уппсале).

Немало порадовала меня весть о твоей латинской грамматике, считаю, что она, как и все учебники, очень важна для чести нации и развития исландского языка. Надеюсь, ты используешь как можно меньше латинских словечек; работая в Стокгольме над предисловием к англосаксонской грамматике, я попутно составил список исландских грамматических терминов, но давным-давно отослал его с другим скарбом в Копенгаген. Не бери за образец и датский, у него совсем иная природа, мне пришлось придерживаться всем известных старых терминов, а в исландском в этом нет нужды, ибо они не вошли в употребление. Вот слова из моего списка, пришедшие мне сейчас на ум: málslist грамматика, hneigíngarfræði этимология, морфология, orðsmíðafræði словообразвание, без него ты явно не можешь обойтись, teingíngarfræði синтаксис, hendíngafræði просодика, málsbreytíngafræði диалектология, для латыни она, однако, не нужна, orðaflockr часть речи, nöfn (или heiti) существительные, viðrnöfn прилагательные, fyrirnöfn наречия, sagnir глаголы, viðrsagnir наречия, teingdarorð союзы, sambandsorð предлоги, úthrópunarorð междометия, hneigíng изменение, nafnahneigíng склонение, sagnahneigíng спряжение, hneigíngarform парадигма, nafnbreytíngar падежи (или sambanzbreytíngar либо просто breytíngar). Падежи: nefnandi именительный, úthrópandi звательный, áverkandi винительный, tillítandi дательный, eignandi родительный. Ведь можно говорить просто nefnandinn, nefnandann, nefnandanum, nefnandans и т. д.? По-моему, это намного удобнее, чем nefnandi samazbreytíng и т. д.; fall, getnaðarfall и т. д., как мне кажется, совсем недопустимо. Местоимения: persónulig личные, aptrvísandi возвратные, eignandi притяжательные, ákvarðandi указательные, ávísandi относительные, spyrjandi вопросительные, svarandi неопределенные (или óákvörðuð; например, alius, alter, uter и т. д., aliquis и т. д.), teljandi числительные, niðrraðandi порядковые, margfaldandi мультипликативные, útbýtandi дистрибутивные; ибо числительные, как мне представляется, следует относить к местоимениям, например: «три лошади» заменяет «лошадь и лошадь и лошадь» и т. д. Конъюнктив skilyrðisháttur, императив skipunarháttr, инфинитив nafnsháttr, причастие viðrnafnsháttr, герундий (в латыни) teingdarháttr. А супин viðrsagnarháttr. Eginliga sögnin личные формы глагола, óeginliga — неличные. Вероятно, правильнее было бы вместо háttr использовать слово bragð (оно, мне кажется, в определенной степени соответствует датскому «форма»), например nafnsbragð, viðrnafnsbragð и т. д. Больше мне ничего сейчас на ум не приходит, быть может, и это тебе не понадобится, но все равно посылаю как своего рода свидетельство моего желания поддержать такую работу. Не скупись на правила и не оставляй без внимания нерегулярные глаголы, как Брёдер, но приводи их не в алфавитном порядке ad modum Badenii, а разбей на группы по сходству, как это сделал Ире в своей книге «Roma in nuce», так правильнее само по себе и запоминать легче. Пожалуй, о хорошем всё.

У меня новостей мало, здесь война и слухи о войне, но я слежу за ситуацией и не боюсь.

Недавно русский полководец и наместник Грузии разбил горцев на востоке и захватил село Акуша, которое до сих пор никому не покорялось, хотя персидский шах Надир и пытался его взять, собрав для этого бесчисленное войско, но оно почти все полегло в горах; и хотя немало предводителей и кланов по-прежнему грабят и убивают людей и лошадей, все же сейчас путешествовать здесь намного безопаснее, чем прежде.

Здесь обосновалось немало немецких колонистов, они в основном выходцы из Вюртемберга и сильно отклонились от веры, думают, например, что через два года сюда придет Иисус и начнется тысячелетнее царство, а сами они сюда перебрались якобы для того, чтобы его встретить, и поэтому не строят дома, ибо не будет в них нужды; они не сеют и не собирают в житницы, многие из них умерли в нищете и разрухе, которые им принесла какая-то чума. На днях у них здесь была свадьба, и меня тоже пригласили, потому что я одолжил жениху, довольно красивому юноше, 30 специев, чтобы тот покрыл крышу своей лачуги. На вечер наняли русских солдат играть для гостей, но столы не убрали и танцевать было невозможно, к тому же это считалось неприличным. Тем не менее жених с невестой решились на вальс, захмелевший хозяин подпевал, а сетовавшие на тяжелые времена старики смотрели на них искоса, однако ничего не сказали, потому что их танец больше походил на игру. Мой сосед по столу был чрезмерно дружелюбен (ведь друзей мы черпаем в вине), но собеседником оказался не очень интересным, поэтому я встал и сказал парням, смотревшим на танцующих: «Нам, молодым, не пристало терпеть, что жених так рано играет с невестой, давайте заберем ее у него, пока мы все не отправились спать, чтобы он больше ни разу не станцевал с ней за весь вечер». — «Хорошо сказано», — ответил жених, невеста же лишь улыбнулась, и я взял ее под руку, жених — ее сестру, а парни — своих девушек, столы и стулья убрали и плясали до упаду часов до трех или четырех.

Сильно подвыпивший военачальник, сказав, что ему не досталось пары, танцевал один! Так страх перед Богом сменился радостью и весельем. Однако впоследствии возникли серьезные разногласия на почве веры. Одни говорили, что танцевать разрешено, а именно те, кто плясали сами или у кого плясали жены или дети; другие же — те, кого там не было, — сочли это безбожным и постыдным. Их примирил бы консилиум, но созвать его здесь нет никакой возможности, потому что в церкви (на десять (10) огромных деревень плюс жители усадеб) нет ни одного пастора или духовного лица в собственном смысле слова, ибо учение ведет лишь к падению и господству, а профанам Бог открывает то, что скрыто от мудрецов, и т. д. Есть и другое расхождение у этих святош: некоторые из них говорят, что тысячелетнее царство наступит лишь по прошествии 20 лет, но самые ярые еретики и безбожники считают (к величайшему возмущению избранных), что в течение 30 лет. Все они лютеране и взяли эту мудрость из Книги Откровения и сочинений своего мудреца по имени Штиллинг. Один знакомый дал мне почитать книгу этого мыслителя, «Scenen aus dem Geisterreich», на первом же открывшемся развороте речь шла о тощих духах (von den hageren / mageren Geistern), а полистав немного, я нашел другую статью — о духах с очень толстым пузом — душещипательно, поучительно и забавно; очень хочется в этом разобраться.

О грузинах же мне нечего особенно рассказывать, о литературе и искусстве они понятия не имеют, корыстны, любят поспорить и довольно злопамятны. Мой здешний хозяин, немецкий портной из Мекленбурга, вызвался за определенное вознаграждение сопровождать меня в поездке в Персию, куда я отправляюсь через неделю или около того. И если мне ничего не помешает, то не вернусь я к неувиденному Арарату и т. п., ибо

А из Персии я намереваюсь как можно быстрее добраться до Калькутты, оттуда на восток, в Бирму или Аву, а затем на север — в Копенгаген или Рейкьявик. Будь счастлив и благополучен, кланяйся от меня всем друзьям и знакомым в Исландии.

Твой до конца жизни искренний и преданный друг

Р. Раск

[Адрес получателя: ] Высокоблагородному и высокоученому г-ну Арни Хельгасону, пастору кафедрального собора в Рейкьявике в Брейдхолте.

 

Часть II

Путевой дневник

<Февраль 1818>. <25-го> я выехал из Грислехамна на ледовом буере, что обошлось в 70 риксдалеров. Мы доехали до шхеры Йислан и там ночь пролежали, кто в буере, кто на снегу. На следующее утро <26-го> четыре крестьянина перевезли меня на Сингашер, я дал им 48 риксдалеров и 28 скиллингов банко, но они выманили у меня два риксдалера банко за проезд до Эккерё, куда я прибыл в 4 часа пополудни и где остался на ночь. Мои вещи были принесены к таможенному управляющему, открыты и проверены, он внес запись в мой шведский паспорт за 16 скиллингов банко, а комендант — в российский. В гостинице я устроился достаточно хорошо.

Из Грислехамна я написал госпоже Афцелиус и Кнаттингиусу, с Сингашера письмо по-исландски в стихах самому Афцелиусу, а из Эккерё другое с исландским письмом Сигги для антологии. <27-го> я проехал в Кумлинге через Аланд и так называемый Делет <= Лоунсхейди>, морской путь протяженностью в три с четвертью шведских мили, поездка по которому продолжалась с трех до половины девятого. Лед под снегом был покрыт водой, был мороз, а иногда снег и ветер. По пути я проехал через водоем, называвшийся Лаппвеси. В Финляндии также можно найти много следов лопарских названий.

<28-е>. С тех пор как я въехал в Собственно Финляндию, я слышал только финский язык. У меня был забавный подводчик на пути от Ваийненперри до Боталы, где я заночевал. Шведский диалект в Финляндии понять проще, чем в Руслагене, и в нем было сходство с датским и исландским языками, напр., Herrin, postin, spreckjan, sjuende. <Март 1818>. В Собственно Финляндии сразу же был другой дух — езда быстрее и проч., но одежда, нравы, имена, здания, кухня, насколько я мог заметить, были теми же. Финны были очень честными, добросовестными и расторопными. Мне показалось, что носы у них сверху сплющены сильнее.

<1-го> в половине второго пополудни я приехал в Або; дорога была тяжелой, по сильному морозу, да еще при ветре. В станционной гостинице, которую я с большим трудом разыскал, мест не было. Прислуга-финка направила меня в трактир через два дома оттуда, но я его никак не мог найти. После долгих расспросов я наконец получил комнату у вдовы переплетчика Фернборга. Я сразу начал заниматься финским по Новому Завету и грамматике Валя. Хотя хозяйка сама финка и родилась в деревне, но в ее доме не было ни единой книги на финском языке.

Я проверил свою грязную одежду, деньги и другие вещи; ничего не пропало и не было испорчено. Как и в дороге, я заказал только эльуст на вечер и кофе утром.

<2-го> я отправился с сыном хозяйки разыскать адъюнкта Академии Нюкоппа, к которому у меня было рекомендательное письмо от магистра Арвидссона, но найти его не смог; <март 1818> зато я навестил городского врача фон Хартмана, к которому у меня было письмо от Рутстрёма; он вместе со мной отправился к библиотекарю Пиппингу, в высшей степени интересному и любезному человеку, а также к архиепискому Тенгстрёму, прочитавшему мне письмо своего сына из Копенгагена, о том, что ему там послужили на пользу мои рекомендации и что он чрезвычайно доволен Данией и датчанами. Оттуда к лектору Ренваллю ради финского языка; вдвоем с Ренваллем мы у него пообедали. После этого я осмотрел библиотеку и подарил экземпляр моей «Англосаксонской грамматики», затем Ренвалль очень интересно читал со мной и обсуждал Новый Завет по-фински, начало Евангелия от Луки.

Библиотека находится в красивом помещении со столами красного дерева и проч. в трех больших залах. Тома расставлены в соответствии с их размерами и внешним видом, что профессор Пиппинг считает самой правильной системой. Рукописей немного, но есть полный подготовленный к печати финский словарь Ганандера, лексикон Юслениуса с дополнениями и примечаниями Портана и такое же собрание пословиц, крайне интересное, но доступное только тому, кто хорошо знает финский. Библиотека была совсем незначительной, пока некий майор Стольхандске, который воевал в Ютландии под началом у Торстенссона, не ограбил тамошнего епископа, забрав у него и передав сюда прекрасное большое собрание.

Ренвалль показал мне рукопись своей грамматики, которая полностью соответствует предложенным в моем конкурсном труде двум склонениям и двум спряжениям и в остальном, кажется, написана просто и хорошо.

Юден начал издавать литературу по-фински для народа.

Ренвалль рассказывал, что финны заселили Финляндию с юга, а карелы — между Ладожским и Онежским озерами (по-видимому, тогда, когда славяне основали Новгород) и что первые заняли побережья, а вторые — глубинные районы, так что между обеими группами посреди страны долго жили лопари, как и на Скандинавском полуострове, однако их потом вытеснили на север. Во времена Густава I финны, которые хорошо разбирались в подсечно-огневом земледелии, переселились на Хьёлен, чтобы расчистить землю на шведской стороне. Они до сих пор там живут, и их не следует смешивать со старыми ётунами, квенами и т. д.

<3-го> утром меня навестил Норденшёльд, потом я вышел с доктором Хартманом, обедал у архиепископа в большой компании почти всех преподавателей академии. Среди прочих я познакомился с магистром Эрстрёмом, которого сразу же посетил. Позже я опять брал урок у Ренвалля и наконец купил себе библию на финском у архивариуса Библейского общества и пастора Идмана.

<4-го> утром я дома занимался финским, потом был у Норденшёльда. Он минералог, при поддержке Румянцева совершил минералогическую экспедицию по Финляндии. Он проводил меня к адъюнкту Нюкоппу, который оказался приятным и добродушным человеком, финном, но для меня у него ничего не нашлось. Потом к магистру Савениусу, он медик, инсектолог и ботаник, а также патриот Финляндии, по происхождению карел. У него была руна, наполовину языческая, наполовину папистская, о происхождении огня, которую поют при ожоге. Потом к Ренваллю. У него я встретил доктора Прютца, который меня пригласил на завтрашний вечер. Потом долго читал. Ренвалль одолжил мне черновую рукопись своей финской грамматики. Савениус и другие финны не были согласны с его идеями, которые показались мне, без сомнения, самыми правильными и наиболее философски продуманными в соответствии с природой языка.

<5-го> рано утром ко мне пришел магистр Эрстрём и всю первую половину дня проговорил о славянской литературе, об Иоакимовской летописи (он полагал, что ее подлинность не следует полностью отвергать) и «Слове о полку Игореве». Также о трех разновидностях русского языка: 1) библейский, сильно грецизированный, 2) летописный стиль, он чище и лучше, <более славянский,> сближается с 3) используемым сейчас русским разговорным стилем <, в котором есть заимствования из других>.

Вечером я отправился с Ренваллем к доктору Прютцу, зятю архиепископа. Там собралось большое общество. С профессором Фаттенборгом я говорил о греческом, с другими в основном об Исландии и о финском. У Ренвалля я закончил первую главу Луки, которую также повторил поздно вечером, вернувшись домой. Во второй половине дня ко мне ненадолго зашел доктор фон Хартман.

<6-го> утром ко мне приходил Нюкопп, который привел с собой лектора Оттелина, что было очень интересно. Он обещал мне рекомендательное письмо к Гиппингу в Петербурге и посоветовал мне поехать другим (верхним) путем через деревни. Потом я купил «Мифологию» Ганандера, финский псалтырь, катехизис и альманах, посетил магистра Савениуса и заручился обещанием по поводу словаря Юслениуса. Потом был у Ренвалля.

<7-го> ко мне зашел Оттелин; Савениус принес мне экземпляр Юслена за 5 риксдалеров и сообщил, что лектор Беккер, адъюнкт истории, работает над чем-то касающимся финского языка, а также что и сам он во время своей предстоящей естественно-научной экспедиции в Лапландию планировал собирать материалы о взаимоотношении диалектов финского языка между собой и с лопарским языком.

Вместе с Оттелином и Ренваллем и др. я обедал у магистра Эрстрёма. Меня посетил Пиппинг. Вечером я пошел к профессору Авеллану и там вступил в спор с профессором Фаттенборгом о родстве народов, у которых сходные языки, о греческом и проч.

<8-го> Савениус повел меня на финскую вечерню и пригласил на обед в свою столовую, где обедают в 12 часов. Вечерня началась в час дня. Пономарь Фриберг чисто и внятно проповедовал на тему Страстей.

<9-е>. На следующий день я у себя занимался финским. Каждый вечер я бывал у Ренвалля, но в понедельник его дома не было. Я тогда пошел к Савениусу и получил в подарок его Строльмана, которого я в тот же вечер тщательно просмотрел и внес в свой экземпляр все поправки Ренвалля.

<10-е>. То же и с «Мифологией» Ганандера, в которую я вписал все мелкие замечания Ренвалля.

<11-е>. Норденшёльд, которого я навестил, отвел меня в усадьбу профессора Валлениуса к лектору Мейеру и пригласил меня на обед в вышеупомянутую столовую (которая им обходилась в 15 шведских риксдалеров в месяц). Сначала я его угостил в кондитерской, потом сходил послушать медицинский доклад профессора Вассера (недавно прибывшего из Швеции). Обсуждение я послушал только немного, в основном были похвалы. Кажется, ни у кого из выступавших не получалось свободно говорить на латинском языке, и менее всех у докладчика.

Потом я был в библиотеке, которая открыта только по средам и субботам с 2 до 4, а затем Оттелин договорился, чтобы профессор Сальберг показал мне музей. Это прекрасное помещение, особенно для минералов, но они пока еще не демонстрируются. Из Швеции недавно поступило значительное собрание птиц, которое он начал выставлять, набивая чучела и помещая каждое в отдельной витрине в естественном положении, что было совсем не просто, так как они были повреждены при упаковке и у многих из них шкурку нужно было вновь вымачивать. Звери, черви и змеи и проч. имелись только в незначительном количестве.

Из Академии был виден фундамент обсерватории на горе близ города.

<12-го> я написал Афцелиусу, Камструпу и в Копенгаген Ларсену. По указанию Эрстрёма письма не отсылались до субботы, хотя тянуть с отсылкой было не нужно.

<13-го> я собрался рассчитаться с Ренваллем, но он не хотел ничего брать. Он занимался [со мной] по вечерам с 5 или 6 до 9. Я так и не смог заставить его принять какое-либо вознаграждение.

<14-го> я заходил с утра к Ренваллю забрать портановские труды de poesi Fennica, которые он мне подарил. Потом у Валлениуса, который дал мне более сохранные экземпляры пары из этих докладов, а также несколько других работ Портана, потом у переплетчика, чтобы переплести те из них, которые были в полном комплекте, и купить множество финских изданий, в том числе второй сборник проповедей Бугге, переведенный с датского на шведский и со шведского на финский (Turusa, т. е. Або, 1804). Потом я встретил адъюнкта Тенгстрёма (сына архиепископа), и он угостил меня в кондитерской. Он получил письмо от брата, тот писал, что ему в Дании принесли большую пользу мои рекомендации. Вечером ко мне пришли магистр Савениус и студент Симениус. Первый из них рассказал, что подумывал издать работу о финской грамматике, особенно о глаголах. Мы договорились пойти на финскую литургию в половине седьмого следующего утра.

<15-е>. Проповедник был очень искусный, в совершенстве владевший языком. По оценке Савениуса, проповедь также была превосходна и соответствовала уровню слушателей. Он говорил громко и четко, но так быстро, что я понял из нее совсем не много. Потом я с Норденшёльдом побывал у Беккера; мне показалось, что это способный и думающий человек, увлеченный своей национальной литературой. Вечером я был у профессора истории Авеллана, который проводил меня до дома и распрощался, посмотрев часть моих материалов.

<16-го> рано утром ко мне зашел доктор Хартман и пригласил на обед. Я тем временем закончил работу с финской грамматикой по ренваллевской рукописи, из которой сделал пространные выписки с некоторыми собственными замечаниями. Посетил генерал-губернатора, его сиятельство Штейнгеля, очень любезного и сердечного человека. Потом профессор Валлениус показал мне главные университетские залы. Самый большой из них чрезмерно великолепен и украшен прекрасными барельефами, представляющими: 1) песнь Вяйнямёйнена или игру на кантеле, финской арфе; 2) Эрика IX, который вводит христианство и воздвигает крест на существующей в настоящее время церкви Марии в Рянтямяки, которая считается древнейшей в стране; 3) введение Реформации и библейские труды, опубликованные епископом Агриколой в конце правления Густава I; 4) учреждение Академии, которое произошло во время несовершеннолетия королевы Кристины — собственно показано, как она днем (раньше или) позже своей коронации издает закон о ее учреждении. И еще два изображения, связанные с временем российского правления. <Одно представляет строительство нынешнего университетского здания, второе — бюст императора колоссальной величины, стоящий позади и выше кафедры>.

Большой зал заседаний консистории также чрезвычайно красив, велик и очень нарядно украшен символическими картинами по замыслу Валлениуса. Посредине, над самым высоким местом во главе стола — Фемида, с одной стороны от нее Минерва, с другой стороны — Аполлон, что напоминает о сфере ответственности консистории. У верхней стороны стола, где занимают места богословский и медицинский факультеты, [изображены] 1) молящийся коленопреклоненно перед алтарем в священной роще; 2) Гигиея. С другой стороны юридический и философский факультеты, [там] 3) Церера, которая устанавливает границу между двумя земледельцами; 4) Ариадна, которая передает Тезею путеводную нить перед тем, как тот заходит в Лабиринт. Два бюста, королевы Кристины и императора Александра, исполнены чрезвычайно хорошо. В другом конце зала — Аполлон в полный рост; но я в нем увидел изъян в том, что листок, который единственный его покрывает, окрашен в зеленый цвет и таким образом как раз привлекает внимание к тому, что предполагалось скрыть.

Он также показал мне малый зал консистории, где пять членов консистории решают менее важные вопросы, и несколько красивых портретов королевы Кристины и некоторых канцлеров, которые, однако, не повешены, так как не совпадают по величине.

Русский капитан, с которым мы договаривались, что он отведет меня в клуб, вечером не пришел, но вместо него [пришли] Норденшёльд и Симениус, которого я проводил домой; он подарил мне множество интересных работ, касающихся Финляндии.

<17-го> я был у генерал-губернатора, но пока не получил паспорт. Когда я послал [за ним] вечером, пришел некий немец, Глайс, с наполовину выписанным паспортом и попросил мой российский паспорт, который был доставлен (Ширбомом) в правительственную канцелярию, а не к губернатору. Потом я попрощался с архиепископом, который дал мне письмо в Петербург к статскому советнику Аделунгу; [зашел] к Ренваллю, вернул его рукопись и другие одолженные книги; к магистру Савениусу; к доктору Прютцу, которого не было дома; к профессору Авеллану, который забыл вернуть мои грантовские «Thoughts of the Origin of the Gael», при том что я отдал ему его две юденовские работы о финской орфографии и об искусстве поэзии. После этого укладывал вещи; в 8 часов пришел Савениус и хотел пригласить меня на ужин, но я отказался, затем пришел магистр Эрстрём и рассказал мне о том, что ему пришлось пережить с Густавой, когда он дорабатывал свою русскую грамматику. Он искренне пожелал мне доброго пути и еще прислал мне на следующий день сердечное прощальное письмо, присовокупив к нему письмо к Гиппингу.

В обед я был у доктора Хартмана в компании секретаря Вульферта, Ренвалля, магистра Кекмана и др. Потом я вместе с Норденшёльдом и Симениусом осмотрел церковные памятники.

<18-го> я был у доктора Хартмана, который обменял для меня все мои шведские деньги на русские. Секретарь Вульферт зашел ко мне домой. В половине десятого я уехал. Лектор Беккер увидел меня из окна Савениуса, пошел за мной и долго провожал повозку, после чего простился. Я остановился в Нуммеле, так как была метель и погода скверная. Гастгеберша, очень порядочная старая вдова, знала шведский.

На следующий день <19 марта> я приехал в Тавастгус, где посетил ландсгевдинга и его супругу, выпил у них в 7 часов чаю, извинился, что не мог остаться на вечер, и получил приглашение на следующее утро осмотреть старый замок, построенный ярлом Биргером, а также пообедать у них. <20-е>. Так все и произошло, только вместо себя они направили другого господина из их дома и приказали кучеру прокатить нас туда с полным почетом. В замке хорошо сохранились древние валы и большие крепкие стены. Внутри теперь тюрьма и склады, а снаружи русские устроили казарму. Я осмотрел все внутренние помещения, в некоторых на хлебе и воде сидели проштрафившиеся [заключенные], в остальных содержались разного рода преступники, большинство скованные, кое-кто в очень затрудняющих движения цепях, другие в тяжелых кандалах, у одного из этих заболели ноги, по-видимому оттого, что кандалы слишком тесные. Говорили о том, что его нужно отвезти к кузнецу и снять кандалы, но он страшился тряски. Выглядел он неважно.

Но в остальном помещения удобны для содержания заключенных. Больные размещены отдельно от здоровых, у женщин тоже особые комнаты с больничной палатой. Из этой тюрьмы очень редко удавалось бежать.

Потом я посетил пастора Флорена, сердечного и искреннего человека, но не очень образованного. В целом я не встретил у жителей этого города обширных знаний о других странах. Из них наиболее широким кругозором обладала жена ландсгевдинга Йерне (урожденная Русенборг) из Далекарлии в Швеции.

В 4 часа я отправился домой и работал, а также принял пастора, который в первой половине дня показывал мне церковь, построенную во времена Густава III, в форме ротонды с алтарем посередине. Кафедра находится посреди входа, напротив нее другой вход, а над ним место для маленького органа. Он проводил меня от церкви домой и посмотрел мои книги, я подарил ему экземпляр исландской брошюры о Библейском обществе с псалмом Йоуна Торлаукссона [и описанием] английского Библейского общества, подаренный мне Хендерсоном. Также я попросил его разыскать для меня пару финских публикаций, которые он, однако, найти не смог, но принес мне в подарок пословицы Ганандера и долго беседовал, после чего сердечно со мной распрощался.

<21-го> в прекрасную погоду я выехал из Тавастгуса. Мне у ландсгевдинга советовали ехать через Гельсингфорс; говорили, что он красиво расположен и со временем станет столицей. Так было бы удобнее, и там большинство знает шведский. Меня [также] предупредили, что лед на озерах и на реке Кельтис может быть слабым. Но желание увидеть собственно финнов и поговорить с ними взяло верх. Того же требовали и соображения экономии. Я избегал посещения ряда городов, что отняло бы у меня немало денег, а пользы бы не принесло, так как мне там ничего не было нужно.

Я добрался до Каусалы; там у меня поздно вечером случилась неприятность с лошадью, которая понесла, я опрокинулся и больно ударил левое колено.

Люди здесь и повсюду по дороге были чрезвычайно добры и порядочны, выполняли свой долг и никогда не запрашивали больше, чем им полагалось, хотя я почти всюду давал немного сверху. Я сравнивал их с описаниями древних скифов и счел одним из счастливейших народов в мире.

На следующий день <22-го> я приехал в Вильманстранд; колено стало поправляться. Население в Выборгской [губернии] казалось очень малочисленным. В диалекте можно было заметить небольшое различие: в центре страны говорили yhlexan Ruotti, здесь слышалось Ruossi.

В Выборг я прибыл <23-го>, хотя почтовые лошади были немощны, особенно те, которых я взял на последней станции. Я посетил секретаря Юдена, подписался на его «Грамматику» (10 печатных листов) и «Собрание пословиц» (8 печатных листов) и получил в дар 16 из его небольших трудов по-фински, а два были распроданы, а именно книги для детей. Он представил меня в клубе, где мы выпили чаю; но он занялся карточной игрой, поэтому я ушел домой. <Поселился я у Мотти>.

<24-е>. На следующий день я передал пакет от доктора Хартмана ландсгевдингу Валлену, а также письмо от Вульфарта барону Николаи, но ни у одного из них не имел успеха; потом меня посетил секретарь Юден, которому я показал свои вещи и новые книги.

<25-е>. Я был целый день привязан к дому, при том что Юден, который обещал позаниматься со мной разговорным финским, так и не пришел. Поэтому я решил ехать и оставил ему письменное приглашение (в четвертый раз пытаясь его безуспешно застать) на 6 часов, чтобы провести со мной вечер, что он и сделал и тогда же помог мне в освоении финского языка.

<26-е>. Я должен был ехать на двух лошадях — как мне сказали, «so braucht man es hier», так что одна станция обходилась более чем в 5 рублей. Гастгебер на Таммарк[?] немного обманул меня с серебряными деньгами, а именно двумя четырехрублевиками, которые по такому высокому курсу не обменивались; но помог мне отпустить одну лошадь, поэтому запросил 10 [нрзб.] копеек и получил [нрзб.].

Я приехал в Валтисаари, где намеревался в Страстную пятницу сходить в финскую церковь, но услышал, что служба там проходит по русскому календарю (старому стилю). <27-е>. Теперь у меня должны были быть лошади согласно Venäjän ordningi. Гастгебер был русский, но говорил по-фински, жена была из Ловизы и говорила и по-фински, и по-шведски.

Около половины второго я въехал в Петербург и остановился у шведа-трактирщика Бергмана, которого мне было достаточно сложно разыскать. Мой второй и последний русский ямщик был довольно приятный, веселый и понятливый, хотя и оборванный. Все-таки я почти со слезами на глазах вспоминал о Финляндии, где я так хорошо себя чувствовал и где ко мне так хорошо относились.

Прежде всего я разыскал г-на пастора Гиппинга, который принял меня очень тепло и дружелюбно. Он сопроводил <28 марта> меня к Патерсону в дом Библейского общества и обещал давать мне уроки русского в обмен на уроки исландского. Вскоре я заметил, что в русском он не силен, но человек очень хороший; он пригласил меня к себе ужинать.

<29-е>. Я с большим трудом разыскал камер-юнкера Хеннингса, который в половине одиннадцатого или в одиннадцать еще не поднимался. Он обещал быть к моим услугам. Опыт покажет, будет ли мне какой-нибудь толк от его услужливости.

<30-е>. Мы с Гиппингом отправились к экспедиционному секретарю и кавалеру Гартману и доставили мою работу для Румянцева, которую он заказал из Стокгольма, а именно «Сагу о Ярлмане» по-исландски и по-датски, «Lítit æfintýr um tvo smiðsveina», ответ русского царя на вопрос императора о его намерениях в отношении Швеции и «De numis muscoviticis» Кедера.

<31-е>. Попытка сходить с Гиппингом к кому-нибудь из тех, к кому у меня были письма, не удалась. Я поэтому отправился к камер-юнкеру Хеннингсу, но швейцар мне сообщил, что он в 11 часов уехал, что было явной ложью. Вечером я одолжил Патерсону мою «Англосаксонскую грамматику» и подарил брошюру об исландском Библейском обществе с псалмом Йоуна Торлаукссона.

<1 апреля>. Гиппинг сопроводил меня к Кругу, который был довольно любезен и пообещал, что я смогу пользоваться всеми его книгами, а также принял письмо к Крузенштерну, который находится в своем поместье в Эстляндии. Потом мы с Гиппингом ушли к нему домой, и я остался на обед, после чего пару часов учили исландский и русский. Вечером и ночью я был очень болен, меня рвало, но сегодня мне лучше. Все это, наверно, было из-за съеденного и не очень серьезно. С помощью Гиппинга я посетил большинство тех, к кому у меня были письма. Он проявил ко мне необыкновенную доброту и услужливость; мы выпили на «ты» в кондитерской на Исаакиевской площади.

Профессор Грефе раздобыл мне печатное приглашение на торжественное собрание всех ученых и крупных чиновников города в Педагогическом институте в связи с назначением двух французских и одного немецкого профессоров: арабской [словесности] — Деманжа, персидской — Шармуа и истории — Раупаха. Было произнесено много речей на разных языках, уваровская — на русском и немецком. Шармуа о персидской словесности говорил интересно и весело, Деманж об арабской — долго и скучно, Раупах об истории — неподобающе и невыносимо.

Я познакомился со статским советником Фр. Аделунгом, которому передал мои письма. Он был ко мне очень добр и пригласил посетить его, что я вскоре и сделал. Я поехал туда с Миддендорфом, инспектором гимназии, он мне показался надменным и тщеславным, а в остальном способным и основательным человеком, в особенности умелым сборщиком денег, с той единственной целью, как я после слышал, чтобы создать в Эстляндии школу по ланкастерской системе:

‹‹От страха Божия, ни для чего иного

Вопреки моему желанию он велел своему кучеру довезти меня до дому; я заплатил хорошие чаевые и потом никаких дел с ним [Миддендорфом] не имел.

Кроме него и Гиппинга я общался с профессором Грефе, который хотя не вполне из моего мира, но был ко мне очень добр и пригласил обедать у него по воскресеньям, чем я часто пользовался. У Грефе, профессора греческой словесности, я встретил одного немца, г-на фон Гётце, который служил в Департаменте духовных дел под началом статского советника Тургенева. Он кичился знатностью и плохо обращался со своим эстляндским крепостным слугой, чтобы приучить его к рабству. Впрочем, он хотел быть со мной любезным и познакомил с г-ном фон Кёппеном, немецким ученым из Харькова, секретарем в Человеколюбивом обществе, куда у меня было письмо от профессора Кастберга, заведующего Школой для глухонемых в Копенгагене, которого я встретил в Стокгольме. Этот фон Кёппен был занимательный и способный молодой человек, и я к нему часто заходил. Однако самая большая дружеская услуга, которую он мне оказал, состояла в том, что он познакомил меня с русским по происхождению ученым Иваном Николаевичем Лобойко из Харькова, который говорил достаточно хорошо по-немецки и мог давать мне уроки русского.

С этим превосходным жизнерадостным молодым человеком, не без хороших познаний и воспитания и с благородным сердцем, у меня вскоре началась тесная дружба. Он всей душой стремился к изучению северных литератур и хотел также выучить датский. Мы разделили наше время таким образом, что через вечер он давал мне урок и через вечер я ему, но из всего этого получились почти только одни разговоры или беседы о северной литературе и о скандинавах, так что мое обучение русскому шло медленно. Он и не был большим знатоком собственного языка, но во время наших занятий русским языком копил наблюдения и пробовал выводить гипотетические правила. Он не мог порекомендовать мне и хорошие пособия, так что практически один я занимался преподаванием, что всегда было мне крайне интересно.

Гиппинг порекомендовал мне и помог купить словарь Гейма и хрестоматию Греча, где только недоставало ударений. Он познакомил меня с немецким купцом из Лифляндии г-ном Шиллингом, [работавшим] у его свойственника, французского купца г-на Бультоса, у которого здесь в городе большой магазин.

Этот Шиллинг говорил по-русски чрезвычайно хорошо и должен был мне с этим помочь, так как у Гиппинга дело продвигалось вяло. Он одолжил мне русские прописи, академическую грамматику и очень легкую книгу для школы о должностях человека, по которой он начал мне преподавать. Но так как у него совсем не было знаний ни о немецкой, ни о русской грамматике, то он не мог правильно и понятно переводить на немецкий, хотя сам понимал все очень хорошо; поэтому не было большого толка и в этом преподавании, за которое я должен был платить уроками английского. Так что я был рад, что смог избавиться от этой обязанности, когда познакомился с Лобойко, так как это отнимало много времени.

Потом он стал учиться английскому у француза Юэ, который побывал в Англии и у которого я потом пытался брать уроки французского. Однако я сохранил с ним знакомство и дружбу, а в общем он был скорее купцом и по образу мыслей, что показал даже в отношении Гиппинга.

Мы вместе, одной компанией осмотрели знаменитый и богатый Невский монастырь, который находится в конце длинной улицы, называющейся Невским проспектом.

Гиппинг дважды сопровождал меня к Уварову, действительному статскому советнику, президенту Академии наук и попечителю Петербургского учебного округа, но я его не застал. В конце концов я хотел передать свое рекомендательное письмо от профессора Арндта, но все же пока письмо придержал, чтобы с ним лично поговорить в другой раз, когда буду его передавать. Сам он попросил профессора Грефе прийти со мной к нему в определенный вечер, тот с трудом меня разыскал у Бергмана, я был готов, но тем временем он узнал, что встреча отменена и что назначен другой вечер. Я показал ему рукопись своей греческой грамматики и другие мои труды, а в назначенный вечер действительно застал Уварова. Это был скучный визит. Пришел также профессор Френ. Когда мы хотели уходить в половине одиннадцатого, принесли чай. Заходить он меня не просил, я также больше не беспокоил его.

Тем временем я с помощью Гиппинга раздобыл комнату получше у портного Лютера у Шведского кладбища. Так как она не была меблирована, он одолжил мне большую часть необходимого, а именно стол, книжный шкаф, кровать и т. п. Стулья он помог купить, когда их не удалось одолжить у моего товарища по школе, ныне ротмистра Сехестеда, который женат на дочери консула Мейера и в дом которого меня ввел Гиппинг. Чай и кофе я брал у шведа Винберга, золотых дел мастера, жившего надо мной. С его очень любезной семьей Гиппинг был также знаком.

Гартман обещал ввести меня к графу Румянцеву, но когда дошло до дела, он отправил со мной своего слугу, чтобы показать мне дом, который, однако, тому пришлось самому искать. Я передал рекомендательное письмо от абоского губернатора; граф принял меня с сердечной добротой и учтивостью и потом приглашал меня почти каждый понедельник вместе с другими учеными — Кругом и проч.

Он должен был летом ехать в свое гомельское имение на юге. Я воспользовался прощанием, чтобы в письменном виде обосновать необходимость издать на его средства финский словарь, так как его план отправить двух финских ученых исследовать родство между финскими народностями во внутренней части России не осуществился; для этой работы я предложил Ренвалля.

Все важные переговоры с графом должны были вестись в письменном виде, так как слышал он чрезвычайно плохо. Я собирался тотчас же ехать из Петербурга далее вглубь России и, таким образом, попрощался с ним окончательно, однако этот план отъезда был нарушен.

Гартман показался мне таким надменным и странным, что я от него отдалился; я также редко заходил к родственникам госпожи Афцелиус, к которым у меня было письмо от Афцелиуса и к которым меня ввел Гиппинг. Зато у Круга я завязал бесценное знакомство с профессором Френом, который недавно прибыл из Казани; он хотел отправиться в Росток на место Тихсена, но его удержали в Петербурге. Он работал над арабским словарем и над большим трудом о татарских монетах. Это человек открытого нрава, глубокой учености и большой щедрости.

Когда граф Румянцев вернулся, я сразу благодаря доброй заботе Круга договорился с ним по поводу финского словаря.

У него на обеде я познакомился со всеми мореплавателями с «Рюрика». Художника Хориса я еще раньше видел у Лобойко, Коцебу был довольно скучен, молод и неопытен, естествоиспытатель Шамиссо собрал материалы о полинезийском языке, в особенности старые редкие испанские книги; его собственноручные записи показались мне менее значительными. Врач Эшшольц собирал материалы по северным языкам и теперь хотел расспросить одного из двух привезенных алеутов, которого намеревался взять с собой в Дерпт. Но это не удалось, так как его (Маркела) наняли на службу в Американскую компанию. Они [мореплаватели] вскоре разъехались в разные стороны, и результат путешествия в целом вряд ли будет очень значительным.

Я уже раньше побывал на корабле «Рюрик» с Гиппингом и Лобойко и видел пару каяков и т. п. Камчадалы, которых было трое, совсем забыли свой язык и стали совершенно русскими. У алеутов было удивительное «р», которое перетиралось у них в горле. Те слова, которые мы у них спрашивали, отличались от финских и гренландских. Они очень хорошо говорили по-русски, и в их русской речи не слышалось этого r, или других необычных звуков. При более тщательном изучении языка оказалось, что в этом r, по крайней мере в большинстве случаев, правильнее видеть нёбную букву или гортанную букву, как в арабском и в большинстве других азиатских языков. Меня в этом убедило сравнение с персидским выговором, а также наблюдение, что это r, представлено в нескольких вариантах и соответствует гренландскому k. Эшшольц записывал его как ch или g (согласно немецкому произношению), но правильнее всего было бы обозначить как, ʒ, q, q, которые по своим отличительным признакам противопоставлены h, g, k, k, нёбным буквам, звучание которых не проходит через гортань.

Патерсон однажды привел меня к действительному статскому советнику Тургеневу, который служит в Департаменте духовных дел под началом князя Голицына. Я к нему изредка заходил, подарил ему некоторые из своих печатных трудов, но интерес он ко мне проявил совсем небольшой.

Лобойко познакомил меня с молодым <ученым> русским, уроженцем Петербурга, по фамилии Гарижский, который изучал датский, но без особого успеха.

Книготорговля с Данией началась с большим трудом; я получил свою санскритскую грамматику.

<13/1 октября>. Я написал Бюлову и Мюллеру о своем новом плане путешествия: вернуться через год с тем, чтобы издать грамматику и учебник санскрита; также моему доверенному лицу, Нюэрупу и Магнусену, чтобы составить для Румянцева коллекцию исландских рукописей. Затем был у Лобойко, которому передал письма.

<15-е> Начал учить Лобойко греческому по грамматике Блока и по Гедике под редакцией Буттмана, 10-е издание, а <17-го> также купил много книг по языкознанию у Грефа.

<19-е>. Я обедал у Румянцева, там встретил Гауеншильда, который переводит российскую историю Карамзина на немецкий. Вечером был у Гиппинга, Гарижского и г-на фон Гётце, который одолжил мне C. Meiners, Vergleichung des ältern und neuern Russlandes, 2 Bde., Leipzig, 1798.

<20-е>. Написал Камструпу и Мольбеку, в основном о поручениях графа Румянцева, а именно получить упомянутый у Карамзина 2: 341 норвежский рунический памятник, а также предоставить информацию о славянских или русских древностях, которые могут храниться в Королевской библиотеке в Копенгагене. Я немного поработал над своей греческой грамматикой и подумал о возможности взять на службу молодого студента из Финляндии, который попал в трудные обстоятельства. Зовут его Нордблад. Но он <21-го> принял у пастора Мандалина адъюнктуру в деревне, хотя он не хотел стать пастором и, как он говорил, как раз поэтому оставил дом своего отца. Меня он не послушал и не попрощался с Гиппингом и остальными. <22-е>. Я составил план для Румянцева, чтобы взять Нордблада с собой и посетить во время моего путешествия народы феннской общности и т. д., но потом <23-го> узнал, что Мандалин его сразу отправил в деревню.

Утром я был у Круга (коллежского советника) и нашел письмо по-французски от архиепископа Тенгстрёма графу Румянцеву о том, что я хотел уговорить Ренвалля составить словарь только на латинском, но что народ Финляндии ждет словаря на шведском, лишь с некоторыми дополнениями на латинском для иностранцев. Граф хотел услышать наши соображения по этому поводу, и мы были единодушны в том, что здесь нечего планировать, так как решение уже принято и две буквы (A и Ä) уже сделаны, о чем Ренвалль писал как ему, так и мне. Я написал Ренваллю об этом и о его деньгах, из которых я у Круга получил первую треть, 400 рублей ассигнациями, а также спросил, действительно ли он хочет получить Ускелу, для чего архиепископ рекомендовал его Румянцеву.

Я получил от Уварова через профессора Грефе его речь на немецком языке, а также, взаймы — 10-й и 11-й тома «Asiat[ic] Researches».

<24-е>. Вместе с доктором Бекком из Або я был у Паульсона в Эрмитажной библиотеке и получил пособия по армянскому языку, а именно «Тезаурус» Шрёдера, грамматику Акопа, «Dictionarium Armeno-Latinum» Франческо Риволы 1633 г. (см. «Митридат»).

<25-е>. Я напрасно прождал г-на Шиллинга с учителем французского языка; когда я возвращался после еды, ко мне обратился торговец минералами Эттер, которого я раньше не знал, и я на минуту к нему зашел; по дороге я познакомился со статским советником Эверсманом, который пригласил меня его посетить.

<26-е>. Ходил с Лобойко покупать старые книги, а потом был приглашен к графу Румянцеву, где познакомился с Анастасевичем, также встретил там художника Хориса, к которому пошел домой, чтобы посмотреть его комнату и предметы, привезенные от диких народов, — короб, изделия из кости, инструменты, назначение которых он сам не мог объяснить. В основном они были украшены изображениями лиц, птичьих фигур, сценой медвежьей охоты и т. п. Также у него были одежды из кишок, ткани и рогожи.

<1818, 29 октября>. Был у Круга, Френа, Вейнcанга, первый из них одолжил мне «Историю» Татищева, где говорится об Иоакимовской летописи, второй показал труды Халленберга, которые тот ему прислал. Вечером пришли Шиллинг и Юэ, который разговорился об астрономии и просил больше, чем, по словам Шиллинга и Бультоса, ему полагалось. В сумерках мы, доктор Бекк и я, вместе пошли к немцу-парикмахеру, который взял по 2 рубля с каждого, что представляется мне интересной чертой характера: у [этого] народа нет никакого понятия о чести и порядочности. Ошибка была наша, так как мы не сторговались заранее.

<30-е, 31-е>. Написал Румянцеву ответ на вопрос, фигурирует ли Ярослав I в датских и норвежских хрониках под именем Один. Получилась заметка, которую Лобойко перевел на русский <для своего журнала>. Гиппингу со шкипером Кёльном доставили вторую партию книг, а именно «Записки» Скандинавского общества с 1805 г. (15 томов), «Антикварные анналы», а также «Датско-норвежскую историческую библиотеку» Бадена; первую партию, [отправленную] с Ниссеном, мы пока не получили.

Хорис, Лобойко, Бекк и я были в Эрмитаже по билету от Паульсона и осмотрели большое и замечательное собрание картин самых знаменитых мастеров, а также другие произведения искусства и драгоценности и проч.

<1 ноября>. Ко мне приходил Юэ, чтобы договориться о расписании уроков французского языка по понедельникам и субботам с 7 до 9 вечера, а также гарантировать себе часть причитающейся оплаты, запросив аванс в размере 10 рублей. Он получил 25. После обеда я был у Гиппинга и Лобойко. Гиппинг предложил мне жилье получше, у переплетчика недалеко от него и Лобойко.

<2-е>. Был у переплетчика, смотрел квартиру, которая оказалась не готовой — там вставляли двойные окна, так как был очень сильный мороз. Я начал занятия французским.

<3-е>. Лобойко предложил мне комнату у него, а также участие в ведении его хозяйства.

<4-е>. Неожиданно ко мне утром пришел Нордблад. Оказывается, он не смог приспособиться к жизни в деревне, в Дудергофе, где диалект отличался от его и где он в одиночку должен был выполнять все обязанности в двух церквях. Я проэкзаменовал его в латинском, немецком и финском, он был слаб во всех языках, особенно в латинском.

Получил письмо от Кнаттингиуса с корректурой «Fundinn noregr» и двумя чистыми листами исландской грамматики, а именно 17-м и 18-м. Лобойко был у меня, но не для занятий: он перевел на русский язык задачи о голландском и шведском языках, возможно созданные под влиянием вопроса Королевской академии о происхождении древнего языка. Он намеревался поместить переводы в журнале. Я позанимался немецким с Нордбладом и греческим с Лобойко. Меня немного помучила простуда.

<8-е>. Я одолжил у Аделунга афганские лингвистические образцы, а он мне вернул мои материалы. Я продолжил свои французские упражнения с Юэ и занимался немецким с Нордбладом по грамматике Хайнриха. Наконец, <16-го> я передал Румянцеву свой план посетить феннские народы в глубине России вместе с Нордбладом и переехал <18-го> от портного Лютера у Шведского кладбища к Лобойко, в результате чего освободился от несказанного свинства у Лютера, но зато мне пришлось понести много издержек, например купить шкаф и проч.

Тем временем я получил первую партию книг, посланную с капитаном Ниссеном, и сразу преподнес экземпляр [моей конкурсной работы], напечатанный на лучшей бумаге, Румянцеву, также Кругу и Аделунгу, и еще Тургеневу, которого я посетил и для которого сделал отзыв о шведской газете, имеющей целью распространение Евангелия.

Я раздобыл персидско-английский словарь Хопкинса и понемногу начал учить персидский по Новому Завету. Френ также одолжил мне «Historia Priorum Regum Persarum post firmatum in Regno Islamismum ex Mohammede Mirchond etc.» Йениша (Вена, 1782).

<30-е>. Я был у Румянцева, но разговор о главном он отложил.

<2 декабря>. Дочитал первую русскую книгу, а именно «О должностях человека и гражданина книга» (10 тиснение) (СПет. 1811. стр. 180. 8vo). До этого я прочел в моей французской книге перевод разъяснений персидского посланника во Франции о теперешнем персидском правительстве.

Размышлял о шведском и датском произношении в связи со шведской грамматикой на русском г-на Шлютера, о которой он просил у меня и у Лобойко совета. Я выявил новоскандинавскую систему гласных звуков, которая до того казалась мне совершенно не упорядоченной, а именно что в ней следующие десять [звуков]:

<5-е>. Я был приглашен к Румянцеву вместе с Аделунгом, который, впрочем, не пришел, так что я был совершенно один. Он ответил четким и определенным отказом на мой план посетить вместе с Нордбладом феннские народы во время моего путешествия. Он мне задал много вопросов о скандинавской истории и передал 1-й том «Les Scandinaves» (автор Joseph-Chérade Montbron, Paris, 1801). Вечером я был у Шлютера и видел его сочинение о шведском произношении, построенное по моей системе или скорее приблизительному плану.

<6-е>. Лобойко получил от Дейхмана коносамент на свои книги, приложенный к письму, в котором также была пара слов для меня. Тем временем я изучал арабский и проработал как можно тщательнее десять заповедей, апостольский символ веры и «Отче наш», а также J. H. Callenberg, Colloquia Arabica idiomatis vulgaris, Halæ 1740, с немецким переводом, откуда я к 19-му [декабря] прошел 6 (а именно с 5 по 10). Я просмотрел первый том «Wiener Jahrbücher», который мне дал коллежский советник Круг, очень поучительно и красиво, но фон дер Гаген допустил целый ряд ошибок в своей рецензии на глоссарий Арндта, напр. á-nauð и др.

<19-е>. Я также побывал у датского консула, чтобы договориться о датской книготорговле. Хлопоты о ней он обещал взять на себя, когда я смогу найти хотя бы одного человека, который бы занялся дальнейшим распространением, чтобы ему не пришлось делать все. Об этом я поговорил с Гиппингом.

Занимался чистовым вариантом или скорее переработкой второго латинского спряжения в моей грамматике.

<23-е>. У меня был художник Хорис и обещал постараться, чтобы ко мне следующим утром прислали алеутов, прибывших на «Рюрике», но так как они <24-го> не пришли, то я после обеда отправился к Шиллингу и взял его с собой в 4 часа в Американскую торговую компанию на Гороховой улице. Я сразу увидел одного молодого алеута по имени Маркел, но нам сказали, что мы должны получить разрешение директора, чтобы увести их с собой. Он дал разрешение, и оба пошли со мной, выпили у меня чаю и дали мне небольшой урок, заключавшийся в том, что они диктовали некоторые слова по-алеутски, после чего я задавал им вопросы по-русски. Я проводил их домой, до самого их причала.

<26-е>. В следующий раз они пришли сами. Я был вечером у Аделунга, у него состоялась небольшая веселая вечеринка с музыкой, на которую пришли Шторх и барон фон Шиллинг, директор литографии, который усердно взялся за изучение китайского языка. Аделунг показал нам таблицу китайского алфавита, «Omnibus numeris absoluta (т. е. полная) tabula 214 classium in quas dividunt suos characteres Sinenses».

<1818, 27 декабря>. Днем я был у профессора Грефа, вечером пришли оба француза, Шармуа и Деманж. На следующий день <28-го> я встретил первого из них у Румянцева, вместе с Гартманом, Френом, Аделунгом, Шторхом и Тургеневым. Когда я за столом обратился к Гартману по-шведски, он ответил по-немецки, и когда в разговоре был упомянут Ренвалль, он спросил: «Hat er angefangen redan?», т. е. работать над словарем. Он неизменно старался включиться в любой разговор, в котором прозвучало французское слово.

Графу не понравилось, что доктор Бекк, который по его рекомендации стал главным врачом в Свеаборге и инспектором больниц, к нему не зашел. Когда я был у Бекка утром, я узнал, что он не ходил благодарить графа, так как пока не получил свой новый мундир, который прождал 4 дня. Он также не вернул свои книги в библиотеку, по-видимому по той же причине.

Меня пригласил ротмистр Сехестед, но мы договорились, что я могу к нему не прийти, если меня пригласит Румянцев.

<30-е>. Говорил с епископом Райхелем о том, чтобы поехать вместе в Сарепту, что, однако, не удалось осуществить. Он был очень учтив и откровенен и говорил на чрезвычайно хорошем датском, хотя по рождению немец и последние 20 лет в Дании не бывал. Заодно я познакомился с соотечественником, г-ном Буком, который был в конторе в доме Сарептской общины. Он из Хадерслева и показался вполне порядочным человеком.

Я хотел было навестить Шмидта, чтобы получить у него некоторые сведения о монгольском языке, но он был столь <сдержан>, что я ушел, ни о чем ни одним словом не обмолвившись.

<1819, январь>. Я занимался алеутским, якутским и немного арабским, к Новому году я прошел десять разговоров из Калленберга. Хотел обучить молодого алеута <Маркела> латинскому алфавиту, приспособленному к его языку, и купил ему в подарок карты и книги, но он был нездоров и не приходил.

<11-е>. За день до Нового года я был с Гиппингом у датского консула, чтобы договориться об организации датской книготорговли, затем у перса-магометанина (шиита) <Абу Тураба> Везирова, которого просил давать мне уроки персидского. Он вел себя весело и непринужденно, но не столь изысканно, как мне бы хотелось. Услышав, что мне немногим более 30 лет, он стал обращаться ко мне на «ты». Казалось, он сомневался в моем знании латинского языка. Он не отказал себе в удовольствии проэкзаменовать меня по печатному Евтропию, хотя сам он ни слова не понимал. После того он расспросил меня о различных обстоятельствах, чтобы принять решение, о котором обещал мне сообщить. В итоге он отказался приходить ко мне, что, кажется, обещал Френу, который с ним обо мне говорил.

<12-е>. В день Нового года я был у Румянцева, Аделунга, Грефе, <Мантойфеля>, Гётце, Кёппена, Тургенева и наконец зашел к Вейнсангу на чашку кофе. Между тем Лобойко закончил свою сложную переводческую работу, которая отнимала у него все время, и я снова занимался у него русским и датским. С моим французским учителем я расстался: он меня все-таки постоянно обманывал и не приходил. Шиллинг обещал возместить мне то, что я отдал в качестве аванса, но, кажется, это его не так сильно беспокоило. Я учил русский изо всех сил. Лобойко много рассказывал о двух армянах, которые могли бы давать языковые уроки, особенно об одном из них, дьяконе, но пока это ни к чему не привело.

Я поел <17-го> у его дяди, майора Тимофеича, женатого на красивой даме, польке, у них много хороших резвых детей, и, кажется, они живут счастливо. Никто из них не говорит по-немецки.

На следующий день <18-го> Лобойко ходил со мной посмотреть на шествие в храм, сооруженный на льду Невы. Под ним была сделана крестообразная прорубь, откуда народ пил воду, как нечто святое. Обедал я у Румянцева в обществе профессора ботаники Фишера из Москвы, Шефера из Германии, который предпочитал говорить по-английски, хотя и не так чтобы слишком хорошо, а также Круга, Аделунга, Клингера и Френа, который успел поговорить обо мне с персом (Абу Турабом). Тот сказал, что я могу платить сколько пожелаю, что его интерес в том, чтобы научить меня персидскому, своему родному языку, и еще он спросил, зачем мне нужно в Персию, на что Френ ответил, что я хочу исследовать соответствия с северными языками.

<19-е>. Мой первый визит к нему оказался напрасным; я не нашел также ни Френа, ни Гауха (экспедитора). Я жил на Демидовской улице близ гимназии, а он на 13-й линии Васильевского острова.

На следующий день мы с Лобойко были у армян, о которых он рассказывал, а именно у Александра Макаровича Худобашева и дьякона Иосифа Ивановича Иоаннеса, типографа.

Оба они были интересные и замечательные люди. Типограф был очень добродушен и доволен своим теперешним положением. Он обещал давать мне уроки армянского, однако ничего определенного проходить со мной не хотел. Говорил он только по-русски. Другой бывал в Персии и имел хорошую подборку армянских книг, напечатанных в Венеции, в том числе большой толстый словарь <только по-армянски>, изданный католической армянской академией в Венеции (откуда Сен-Мартен почерпнул большую часть своих Memoires historiques & geograph. sur l’Armenie, Paris, 1818, 8ve), и еще много других печатных книг на армянском с гравюрами на меди и картами.

Я встретил там также грузинского князя Белутова, который дважды был в Персии и пять лет прожил в Риге и говорил свободно по-немецки. Худобашев тоже немного говорил по-немецки, но предпочитал русский.

В тот же вечер я закончил третью часть арабских разговоров Калленберга (всего я тщательно прошел 10). В экземпляре Френа, который я у него одолжил, недоставало первой части, а две другие содержали 10 разговоров.

Все утро <21-го> я пробыл у Абу Тураба, он показывал мне свои рукописи и прошел со мной три страницы из персидской хрестоматии Вилькена, но мне было трудно понимать его объяснения, и я употребил все время после обеда и вечером на то, чтобы повторить то же самое самостоятельно. У Вилькена много ошибок как в тексте, так и в примечаниях, в указателе слов и в переводе.

Я был в первый раз у армянина Иоаннеса, чтобы прослушать урок, оказавшийся очень скудным, он показал мне армяно-русско-латинский словарь и спросил о значении слова «nobilis» («generosus»), по-видимому чтобы проверить, действительно ли я понимаю по-латыни, а не просто выдаю себя [за знатока]. Я продолжил с персидским, но отказался от армянского, так как мой учитель был чересчур педантичен и тратил слишком много времени на правописание.

Персидские занятия также стали менее занимательными и поучительными, чем им следовало быть, но я продолжал, пока не прослушал 20 часов, за что заплатил 100 рублей, а также подарил Абу Турабу экземпляр «Тутинаме» и заказал для него турецкую грамматику Менинского в Вене через Вука Стефановича. Этот ученый серб — чрезвычайно интересный, превосходный человек, он написал сербскую грамматику и словарь, а также издал старинные песни. Он прибыл в Петербург, чтобы хлопотать о пенсионе, однако получил отказ, зато Библейское общество подрядило его перевести Новый Завет на сербский, а граф Румянцев — совершить путешествие по всем южным славянским землям, чтобы осветить историю и литературу этих славянских народностей.

<1819>. Я наконец прекратил учиться русскому у Лобойки и учить его датскому, так как у него, кажется, слишком мало времени и он слишком плохо себя чувствует или же просто потерял охоту. Он внушил себе, что у него чахотка, кроме того мучился от геморроя и проч. Зато я прошел славянскую грамматику и сделал набросок для ее вольной переработки по моей собственной системе, с греческой транслитерацией. Лобойко взялся за то, чтобы приспособиться к этой системе и применить ее по-русски, но так и не выполнил намерения сосредоточиться и поработать над русской грамматикой, так что ему вряд ли удалось полностью понять эту систему. Незадолго до моего отъезда он подарил мне все свои славянские грамматики, а Македонский купил для меня изрядное количество славянских книг, и все это перед отъездом было запаковано и отложено для отсылки в Копенгаген.

Тем временем я систематизировал скандинавские книги Румянцева по народам и содержанию — это превосходное собрание всей скандинавской литературы, особенно ее исторического раздела.

Также его библиотека в целом представляется прекрасным собранием всего лучшего на большинстве европейских языков. Она заполняет семь или восемь маленьких комнат, что соответствует приблизительно половине или трети библиотеки Копенгагенского университета. Когда я закончил работу, то предложил ему заказать продолжения [серийных изданий] и кое-что новое, на что он согласился и подарил мне на прощание за мои труды золотую табакерку стоимостью примерно в 225 или 250 рублей. Я думал выпросить экземпляр собраний древнерусских памятников, которые он издал за свой счет, но так как он не спросил, чего бы мне хотелось, я не мог предъявить бумагу, на которой это записал, но потом передал ее Кругу, который счел, что граф с удовольствием отдельно подарит эти книги.

Я должен был ехать с Худобашевым, но он ко мне так и не пришел, хотя и обещал, и так долго откладывал свою поездку, что мне пришлось искать другие возможности.

Розенкампф (барон из Лифляндии и статский советник в финском правительстве) начал осведомляться о датских предметах, выписал множество книг юридического и исторического содержания, а также взял уроки датского у пастора Гиппинга. Потом он дал мне перед отъездом письма к Ермолову и Ренненкампфу в Тифлис, письмо к Ермолову было от Оленина.

Для напечатания в нюэруповском «Журнале наблюдений датских путешественников» я отправил сначала кое-что о литературе в Финляндии, затем трактат о языкознании (лингвистике), особенно о классификации феннских народов, что было моим последним трудом в Петербурге.

Знакомство с г-ном Рихтером было для меня очень интересным, он помог мне приобрести много грамматик феннских языков во внутренней части России, а также много других русских изданий, большинство которых упаковано для отправки в Копенгаген.

Я написал достаточно острую и обстоятельную рецензию на «Сагу о Хрольве-Пешеходе» Лильегрена и отправил ее по почте магистру Гумелиусу в Упсалу; потом мне прислали один ее экземпляр на хорошей бумаге. Также я в связи с заметками о датской литературе Фюрста в венских «Jahrbücher» написал кое-что о норвежской, шведской и исландской литературе в том же журнале, этого я, однако, опубликованным не увидел, но получил письменный ответ с приглашением от Коллина участвовать в издании журнала за гонорар. Взять на себя этот труд я не мог и попросил Аделунга (через пастора Гиппинга) извинить меня, прежде всего по причине моего путешествия.

У коллежского советника Анастасевича я встретил доктора Кроккевича из Венгрии; как-то вечером через него я познакомился с майором Грабаричем, который был назначен комендантом Тифлиса и вскоре должен был туда поехать. Мы договорились поехать вместе, но он все откладывал и устанавливал новые сроки. Тем временем Кёппен должен был ехать на Кавказ западным путем; я очень хотел составить ему компанию, но так как он, кажется, этого не понимал и между тем взял с собой Гарижского, я решил больше на него не рассчитывать. Потом он предлагал разными способами, сначала окольными, потом напрямую, что мне следует поехать с ним и воспользоваться большими преимуществами его общества, но я неизменно отказывался, ссылаясь на договоренность с Грабаричем. Однако мы расстались друзьями, и он и Гарижский поехали вместе.

Вук Стефанович также хотел ехать со мной по крайней мере до Москвы, но я предпочел другую дорогу — через Волынь с Грабаричем.

У Кёппена я познакомился с доктором Нипой, также с полковником Федором Глинкой, он очень способный <образованный> человек, автор литературных произведений, написанных в бесхитростной народной манере. Через него я познакомился с Шишковым, вице-адмиралом и президентом Российской академии, очень добродушным и славным человеком, но без классического образования, отчего он полностью заблудился в этимологии. Он дал мне письмо к своему племяннику в Тифлисе. Он пообещал, что Российская академия поможет магистру Эрстрёму в Або и ответит на все его запросы и сомнения в связи с его новым русско-шведским словарем, и предложил, чтобы он его высылал частями и представлял академии для отзыва, и тогда он, возможно, получит либо стипендию на подготовку словаря, либо вознаграждение за него.

Тургенев пообещал мне письмо к родственнику в Астрахань, но я ничего не получил, несмотря на то что подарил ему почти все свои работы и забегал за [письмом] 4 или 5 раз. Причиной же тому, что я его не получил, был, вероятно, немец из Эстляндии г-н фон Гётце; я недостаточно раболепствовал перед его аристократическим величием, так как в душе своей презирал его грубую гордыню. Он служил под началом Тургенева в Департаменте духовных дел. Когда я последний раз был у статского советника, он хотел сразу же и написать, но фон Гётце, который при этом присутствовал, был настолько тактичен, чтобы сказать ему по-русски, что ему нужно только узнать, где моя квартира, и тогда он позднее сможет послать [письмо] мне на дом. После этого я прожил в Петербурге более недели, но ничего не получил. Свой адрес я передал на взятой для этой цели визитной карточке.

При подготовке к отъезду у меня состоялись замечательные беседы с коллежским советником Анастасевичем, результата от которых, впрочем, не было. Он дал мне рекомендательные письма к своим друзьям в Кременце, где я намеревался осмотреть гимназию, пока Грабарич будет справлять свадьбу в Житомире, но они были потом возвращены (через г-на Лобойко), так как я более не мог ждать отъезда майора.

Тем временем из Копенгагена пришла первая значительная партия книг за 1819 г., заказанных Лобойко, Гиппингом и фон Хеннингсом, она была доставлена быстро и без сложностей, и Лобойко получил свои «Упражнения в понимании» Йоргенсена. На встрече Военной учебной комиссии за день до моего отъезда было постановлено, что книга будет переведена на русский, и была выражена признательность Лобойко за его старания в поисках книг, полезных для выполнения задач Комиссии. В тот же вечер я увидел рукопись работы Шмидта об уйгурах, направленной против Клапрота; ее Лобойко должен перевести для Общества любителей российской словесности, членом-корреспондентом которого я являюсь.

Два-три раза я забегал в Библейское общество к Патерсону за письмами в дорогу и однажды вечером встретил там очень высокопоставленного шведа из Сконе (имя его было Юлленборг или Юлленкранс или нечто подобное). Он говорил с бессовестной угодливой фальшивостью о Дании и датском правительстве, которое нахваливал за его мудрость; он пробыл у Патерсона всю ночь; у него, без сомнения, были в Петербурге важные политические задачи. Наконец я все-таки получил от Патерсона пару рекомендательных писем в Астрахань и в Карас.

Поверенный в делах Дании в Петербурге фон Хеннингс справлял свадьбу с русской дамой незадолго до моего отъезда. Во время моего пребывания в городе меня ни разу к нему не приглашали, но иногда мы с ним встречались у Сехестеда, куда я, впрочем, также редко ходил: мне это было слишком далеко, да и общество для меня было чересчур благородным.

Сехестед предложил выполнять для меня разные поручения, но это было при прощании, когда у меня уже было другое доверенное лицо, а именно пастор Гиппинг, и просил рассчитывать на него в этом качестве. Это все, кажется, было скорее обыкновенной вежливостью, чем настоящей дружбой, так что я оставил все свои вещи у пастора Гиппинга, книги, золотую табакерку и проч.

В последнее время я обнаружил массу соотечественников, в основном ремесленников, которые жили разбросанно и не знали друг о друге, так как у них не было ни церкви, ни какого-либо другого места собрания, что помогло бы сохранять национальную принадлежность.

Наконец я увидел, что майор Грабарич постоянно откладывает поездку, он назначил мне 9 июня как последний день, в который может оставаться в городе, так как его отпуск закончился и он, чтобы остаться еще на пару дней, должен бы был выехать ночью, но когда я пришел в последний раз, он собирался уходить и сказал, что, может быть, в субботу 12 июня будет в состоянии назначить дату отъезда. Я потерял всякую надежду поехать с ним и написал ему небольшое извинительное письмо, которое попросил Гиппинга доставить после моего отъезда.

Затем пошли хлопоты, чтобы выехать немедленно. Свой паспорт до кавказской линии я взял с помощью Лобойко; теперь <10 июня> я нанял фурмана за 100 рублей с помощью Шиллинга, который знал их и их порядки. [Фурман] должен был приехать 12-го рано утром, но так как он не явился, мы с Гиппингом пошли к Шиллингу, тот выехал и нанял другого, который должен был приехать в 2 часа, но мне [Шиллинг] сказал, что в 4, так как он догадывался, что это произойдет чуть позже. Так как и этот не приехал, я пошел на следующее утро <13-го> к нему, мы поехали туда вместе и наняли третьего <за 150 рублей>. Тот был готов ехать немедленно, так что я действительно в час-два пополудни смог выехать из Петербурга. Об этих обстоятельствах я написал Нюэрупу подробный отчет в письме, которое было поручено поверенному в делах Дании фон Хеннингсу и оставлено Лобойко, чтобы через Гиппинга доставить его фон Хеннингсу.

Я доехал до Москвы <24-го> за 12 дней, без каких-либо особенных неприятностей или сложностей во время поездки, что обошлось мне с питанием и проч. примерно в 200 рублей. Я поселился в новом купеческом подворье, где снял маленький номер за 1 рубль в сутки. Это было плохое жилье, где нельзя было, например, получить ни чаю без того, чтобы сперва послать купить его в городе, ни молока без того, чтобы купить кружку, чтобы в ней его принести, ни воску, чтобы запечатать письмо, без того, чтобы послать в город за целой свечой. Слуга, который чистил мне сапоги, просил чаевые или плату за свою работу ежедневно или каждый раз, когда мне что-нибудь было нужно, хотя я больше 10 раз говорил ему, что собираюсь заплатить ему за все сразу, когда буду уезжать.

Однажды ко мне зашел, покуривая трубку, хорошо одетый человек, уселся и начал расспрашивать меня по-русски, чтобы познакомиться со мной. Так как он оказался из соседнего со мной номера, то пригласил меня к себе, но в такой манере, что из этого знакомства ничего дальше не получилось.

Другим моим соседом был крестьянин, которому было за уплату определенной суммы разрешено заниматься торговлей, он также ко мне зашел, и знакомство с ним оказалось очень интересным. Мы вскоре сблизились, он пригласил меня в трактир на чай, потом в театр. По этому случаю он был одет в голубой фрак, а обычно он ходил в рубахе в красную полоску навыпуск поверх штанов, в сапогах, но с открытой шеей. Его целью было выучить французский, он купил себе самоучитель. Я ему немного помог и подарил на прощание Новый Завет на французском. Он был весел и, как казалось, вполне доволен своим положением и не видел в своей религии никаких недостатков. Вообще он был помещичьим крестьянином (барский), что отличается от «государев».

В городе я сперва посетил университет и разыскал профессора Фишера <25 июня>, вице-президента Медико-хирургической академии, с которым я встретился однажды у Румянцева. Но никого другого в Москве не видел. Он пригласил меня на следующий день <26-го> на обед.

Тем временем я на улице встретил Стефановича, которого я сразу же, 25-го, пригласил пообедать в трактире, где мы вполне хорошо поели. Прислуживали там молодые киргизы-крепостные, но они трактирщику не принадлежали, а были арендованы у их хозяина в Сибири.

У Стефановича я познакомился с русским, Константином Федоровичем Калайдовичем, и с немцем из Лифляндии, Максимом Карловичем ф[он] Цеймерном, родственником барона Розенкампфа в Петербурге. Это был молодой любезный человек, который недавно закончил курс обучения в университете и хотел поступить на гражданскую службу. С ним и его семьей я осмотрел сокровища Кремля, среди которых короны многих государств, объединенных под российским владычеством, троны или престолы, одеяния, бокалы, оружие и другие ценнейшие древности подобного рода, часть из них трофеи, часть — дары. На прощание я ему рассказал о лучших кратких пособиях по датскому и шведскому, так как он хотел научиться понимать скандинавские документы, находящиеся в московском архиве.

У Калайдовича я решил брать уроки русского языка, в том числе и для того, чтобы было с кем советоваться о разных вещах. Он ни на каком другом языке кроме русского не говорил, но предъявлял достаточно высокие притязания, рассказывая о том, что получал 10, 8, 6, 5 рублей за урок. Мы прочли несколько произведений из «Хрестоматии» Мальша и «Избранных мест» Греча, но в общей сложности немного, занимались мы примерно 9 часов, и я ему дал 70 рублей. Он показал мне книжное собрание при Коллегии иностранных дел и представил меня статскому советнику Шульцу, который им заведовал, а также генералу Малиновскому, председателю коллегии, он был очень учтив и дружелюбен, но говорил только по-русски и по-французски.

Я там познакомился с г-ном Шиллингом, немцем, который взялся за составление указателя части шведских материалов в архивной библиотеке, предполагая, что [язык] может быть тем же, что и нижненемецкий или английский, но поскольку он там не понял ни слова, то попросил уделить ему утром время и помочь понять заглавия. Я пообещал, полагая, что речь идет о книгах, с заглавиями которых можно будет быстро разобраться, но когда дошло до дела, то оказалось, что это сплошные уличные листки, публикации риксдага, отдельные листы из газет и т. п. в бесконечном количестве, неценные и неинтересные, и ими он мучил меня много дней. Это был человек не очень образованный. Он предложил мне, по-видимому в качестве вознаграждения, показать великолепную московскую больницу. После длительного и скучного ожидания мы поехали туда. По пути, который был довольно долгим, он попросил меня хорошо запоминать улицы, чтобы я мог добраться домой, так как у него там были дела. Я отыскал Калайдовича, который объяснил мне, как найти извозчика, который мог бы отвезти меня домой, а также генерала Малиновского, который там жил. Он приказал одному человеку показать мне больницу, и я был рад, что удалось ускользнуть домой, отдав рубль извозчику. Однако это было действительно красивое здание и превосходное заведение. Шиллинг тем временем ушел по своим делам, которые состояли в том, чтобы провести учебное занятие с дочерью генерала, и я его больше не видел.

Со Стефановичем я был у русского профессора Каченовского, издателя «Вестника Европы». Это очень образованный и знающий человек, свободно разбирающийся в литературе. Он хороший историк и стилист, соперничающий с Карамзиным, но превосходящий его, без сомнения, своим рассудительным и полным достоинства способом выражения мыслей, тогда как Карамзин напыщен и злоупотребляет пустыми словами и грациозной манерой высказывания. Калайдович обещал выполнять в Москве мои литературные поручения. С профессором Фишером я осмотрел университет. Здание красивое, но библиотека скудновата, книги старые и их меньше, чем в Копенгагенской университетской библиотеке, может быть раз в семь. А обучается там самое большее 300–350 студентов, и это лучший из русских университетов — так как Харьковский в упадке, Казанский недавно хотели закрыть, но император не соблаговолил подписать указ. Тот, что в Або, — шведский, в Дерпте — немецкий, в Вильне — польский, а тот, что в Петербурге, пока не существует, так как проект императором не подписан. В Московском есть собственный медицинский факультет, хотя в городе есть и независимая от него Медико-хирургическая академия, где примерно 200 студентов обучаются у тех же преподавателей, которые составляют медицинский факультет университета. Такая нелепая система является следствием соперничества между влиятельными людьми, которые под именем попечителей и проч. ведут свою игру, пользуясь учебными учреждениями в России.

У Фишера я познакомился с г-ном Эвансом, англичанином, преподающим в университете, он хорошо говорил по-немецки и много занимался философским языкознанием или исследованием того, как понятия связаны и соотносятся со звуками в языках, однако его идеи на этот счет мне не показались ценными. Ссылаясь на одного ученого английского автора, он говорил, что когда слово в некоторой форме выражает несколько слов, то это, собственно, потому, что несколько слов стягиваются вместе. Напр., ibo («I will go»): здесь i значит «идти», b — «намереваюсь» (от βούλομαι), o — «я» (от ἐγώ) и т. п., что можно сравнить с «контрактизмом» Олавия из Груннавика. Я показал ему свои работы и санскритскую грамматику Уилкинса и прямо высказал ему свои сомнения и возражения. Он жаловался на отсутствие людей, с которыми мог бы говорить о подобных вещах.

Я здесь разыскал старика Гейма, знаменитого автора российского лексикона, а также художника Вагенера, с его женой и несколькими любезными людьми; я показал мой рисунок гейзера. Меня навестил Фишер, который посмотрел большую часть моих книг.

Мой петербургский фурман посоветовал мне обратиться к другому подрядчику <или фурману> по имени Игорь Игорич, который должен был поехать в Саратов, однако его на месте не было. Но позже другой, по имени Иван Тиханов, человек хитрый, корыстолюбивый и неприятный, договорился со мной о поездке до Астрахани на двух лошадях за 200 рублей. Думаю, что это был тот же, который подвел Стефановича при его отъезде в Киев: они заехали за ним до того, как сами были готовы, и ему пришлось из их квартала поехать обратно в свой квартал и с помощью полиции разыскивать этого человека, привезти обратно вещи и нанять другого. Подрядчик несколько дней меня обманывал, причем сам назначал время, когда прибудет кучер. В конце концов <9 [июля]> я пошел к Фишеру, чтобы с помощью его секретаря, г-на магистра Маслова, подыскать кого-то другого, но в тот же вечер подрядчик появился с паспортом кучера и получил чаевые за свои хлопоты.

Паспорт я тщательно проверил вечером при свече и большую часть скопировал, он был выписан на имя Якова Архирова. Когда подрядчик в семь утра <10-го> появился с моим кучером, мне не показалось, что надо быть бдительным с этим человеком, который назвался этим именем. Он получил отсрочку до часа пополудни, но приехал примерно в половине третьего и отвез меня в свой квартал, где начал неприятные переговоры о дополнительных деньгах на дорожные расходы. Я уже дал 50 рублей ассигнациями (53½) и наотрез отказался, на что он объявил, что не сможет ехать; при посредничестве омерзительного полицейского мы договорились, что я заплачу ему еще 50 рублей после Сарепты, а остальное в Астрахани. Наконец я отправился в путь, когда время приближалось к 7 часам. Дело в том, что подрядчик вытребовал у фурмана 50 рублей за свои хлопоты, так что у того не осталось на что ехать.

<12-е>. При въезде в Коломну выяснилось, что отданный мне паспорт был не его, а брата его жены; я решил документ из своих рук не выпускать и вместе с ним зайти в контору и убедиться, что этот паспорт ему возобновили. <13-е>. Когда я в конторе выразил свое удивление, что на отданном мне паспорте другое имя, мне рассказали, что у фурманов так заведено иногда обмениваться паспортами. Тем временем выяснилось, что его собственный паспорт просрочен, проставленный в нем годичный срок освобождения от сельских работ и проч. истек и что его нельзя возобновить без сделанной до конца этого срока записи казначея, в юрисдикции которого находился [мой кучер]. Так что мы направились к нему. Это был очень сердечный человек. Сделав мягкий выговор, он без задержки написал то, что было необходимо, так что в итоге был получен новый и правильный паспорт на Симеона Петрова, как его в действительности звали. Кроме того, ему нужна была новая повозка, так как эта была недостаточно прочной для такой долгой поездки. Эту повозку он должен был сначала сделать: купить колеса, какие-то необходимые части выковать, другие сколотить и т. д.

Все же на другой день <14-го> она была готова, но тогда он удалился по своим делам и в компании друзей напился допьяна. В этот день я его заставить ехать не мог. Я между тем посетил аптекаря, а по его указанию городничего, у которого, однако, после трех бесплодных попыток приема не добился. Во второй половине дня ко мне пришел один из друзей фурмана, довольно пьяный, и хотел уговорить меня подождать еще один день и провести время в компании с ним и его хорошими друзьями и предлагал мне дружбу навеки и т. д., а также много мне докучал приглашением попить с ним кофе. Когда я наконец собрался пойти с ним, чтобы при возможности отделаться от него другим способом, то увидел, что он не может стоять на ногах. Поэтому я задержал его беседой, пока он не свалился и не заснул. Тогда я снова пошел к аптекарю, где оказался на приятной вечеринке в обществе почтмейстера и его жены, немца-врача, русского хирурга и двух офицеров. Почтмейстер был превосходный и образованный человек; я отдал ему письмо в Копенгаген (через Гиппинга), которое не отправил в Москве, с описанием моего пребывания там и отъезда оттуда.

<15-е>. На следующий день поездка продолжилась. Зарайск выглядит как село. В Рязани две лошади так захромали, что не могли идти, у одной из подковы вошло в мясо три гвоздя, у другой только один; первая шла с повреждением с самой Москвы. Так что здесь опять произошла остановка на два-три дня. Я осмотрел гимназию; ее мне показал учитель Воздвиженский, который немного говорил по-немецки; он также показал город и окрестности. Я зашел к аптекарю, который был скучен и неинтересен.

<18-е>. У одного тамошнего богача близ города парк с замечательным садом, который он открыл для прогулок; он же пристроил примерно за 30 000 рублей дополнительный ярус к отдельно стоящей еще не законченной соборной колокольне, при том что книжное собрание гимназии вместе с физическими приборами и т. п. едва стоит 300 рублей. В том же здании находится и уездное училище.

Кроме того, в городе есть духовная семинария. Вероятно, она в лучшем состоянии, чем гимназия, которая, кажется, вряд ли может сравниться с каким-либо из учебных заведений в Дании. Я также посетил учителя немецкого языка г-на Ерлиха, саксонца с открытым и сердечным характером, а также учителя французского, г-на Пелуза, который женат на немке из Москвы; он хорошо говорил по-русски и был очень добродушен и любезен; я также зашел к генералу Князеву, брату губернатора.

<19-е>. С большим трудом я заставил своего фурмана поехать, он не хотел оставить третью лошадь — больного жеребца, который был ему нужен, чтобы тащить тяжелый воз из Астрахани. Я предложил ему оставить жеребца у содержателя гостиницы, пока не приедут его друзья из Коломны и не заберут жеребца с собой в Астрахань. Однако он взял его с собой, еще хромого. Дорога была отвратительной, почти все время с самой Москвы шел дождь, каждый день была гроза, в очень немногих местах дороги были как-то обустроены, в основном они шли по голой земле, как будто их проложила сама природа.

Мы миновали Ряжск, не отклоняясь от маршрута, но проехали через Козлов. Этот скверный городишко великолепно расположен на холме, со всех сторон окруженном обширной равниной, по которой непосредственно у подножия холма извивается речка. Я боялся новой задержки, так как теперь жеребец стал хромать сильнее, однако мы продолжили путь и добрались до Тамбова в пятницу <23 июля> под проливным дождем.

Я сказал фурману, когда он поставил меня перед необходимостью провести там день и дождаться его друзей из Коломны, что в таком случае он должен найти для меня приличное жилье, где я мог бы получить себе отдельную комнату, однако он отвез меня туда, где останавливались фурманы, и мне пришлось лежать в повозке, где всю ночь мне не давали покоя дождь и сильнейшая гроза; так как верх в кузове был неплотным, а стенок в кузове не было, он был открыт на все четыре стороны. Двор был полон мусора и грязи по колено, и вообще во всем этом краю наводило ужас свинство во дворах, выходившее за пределы всякого человеческого разумения и понимания.

Нигде не было ни булыжников, ни признаков мощения, даже в городах, где улицы также ужасают в высшей степени. В северных краях кое-где мостят небольшими деревянными бревнами, а в Твери установлено, чтобы каждый приезжающий привозил определенное количество крупных камней или же платил у заставы. Мой кучер запасся тремя достаточно подходящими, но у заставы все равно потребовали денег. В южных городах такое не заведено. В самой Москве улицы крайне уродливы, раскопаны для того, чтобы их перемостить, и это перемощение, в основном сплошным мелким булыжником, ужасно. Рассказывали, что один губернатор велел углубить улицы на пол-аршина, другой — снова поднять и т. д., так что в этом отношении постоянно было прелестное разнообразие. До сих пор там многочисленные руины и много уродливых убогих домов среди многих новых, великолепных и изящных. Как там, так и в других русских городах великое множество церквей, <а также сады> и много площадей и открытых пространств, представляющих собой нечто вроде трясины и крайне неприятных для глаза и носа.

На следующий день, в субботу <24-го>, я наконец раздобыл комнату при трактире за два рубля в сутки, достаточно сносную по местным понятиям, но одного оконного стекла попросту не было, над дверью зияла длинная щель, и в целом все это в любой другой стране воспринималось бы как убожество.

Вообще, все ремесленные изделия, изготавливаемые русскими, имеют в высшей степени жалкий вид, поскольку обычно делаются крепостными, которых ничто не поощряет, кроме кнута, и которые не получают должного обучения. Так что в Р[оссии] действительно: ex officinis nil ingenuum.

По правилам в каждом губернском городе должна быть гимназия, а в каждом уездном — училище, но пока это не везде так; например, в Тамбове есть только училище, а гимназии нет. Я посетил аптекаря и рассказал ему, что путешествую с научной целью, но ему это, кажется, было совершенно безразлично; ни на какую тему я не мог завязать с ним беседу и быстро откланялся, а он не спросил, кто я, откуда и т. п.

Город разделен пополам каналом, который переходят вброд. В нужниках свинство, [как и] повсюду в России. Мой фурман поднял шум, придя в сумерках полупьяный со своим братом или родственником, чтобы просить денег на выпивку. Когда он ушел, слуга в доме стал ужасаться, что я нанял такого кучера, и рассказал о нем много плохого, из чего я понял совсем мало. Наконец он меня спросил, много ли верст тот меня провез? Я ответил: — От Москвы. — И вы ничего не заметили? — Нет! — Хорошо, если так! — сказал он. Однако — <25-е>

Я еду скоро.

Казалось, что мой фурман боится нападения больше, чем я. Ехали мы медленно, как и раньше, но без неприятностей через землю казаков, которая почти не возделана из-за того, что сухая и песчаная, но также (и это, несомненно, более важная причина) из-за исключительного положения ее жителей, которые все военнослужащие. Затем мы приехали в Саратовскую губернию, <5 августа> в крепость Царицын, которая лежит на Волге, но, кажется, значения большого не имеет, по крайней мере как город.

Вечером того же дня мы въехали в Сарепту. Здесь я провел два очень приятных дня; меня посетил епископ Райхель, говоривший на превосходном датском; также местный пастор г-н Ничман, которому я тоже нанес визит. В ту же гостиницу прибыл калмыцкий князь. В его свите из 60 человек был один, воспитывавшийся в Сарепте и говоривший достаточно хорошо по-немецки. И он, и князь, и все остальные исповедовали ламаистскую религию. Он казался довольно приличным человеком, хотя и не держал слово, что, по рассказам содержателя гостиницы, было среди них в порядке вещей.

Г-н Ничман показал мне кирху, в двух чердачных помещениях которой находится библиотека — небольшое собрание хороших книг, в основном подаренных общине. Я написал Нюэрупу и Мюллеру и передал письма хозяину. Епископ отвел меня к мельнику, г-ну Сёренсену <6-го>; он, а также его жена были из Ютландии, но почти забыли датский. Они дважды пострадали от пожара, однако теперь снова жили счастливо. Посреди пустынного места они разбили два прекрасных сада и с большим трудом поливали их из реки Сарпы, которая впадает в Волгу.

Я купил пару пистолетов и на следующее утро <7-го> поехал дальше. Здесь уже кочуют калмыки со своими верблюдами, коровами, лошадьми и овцами. Но в особенности ими одними заселена вся степь между Волгой и землей казаков и кавказскими краями; у них там несколько значительных орд. Я заметил, что их черты лица имеют сильное сходство с алеутскими.

Вскоре к нам присоединились несколько карет с путешествующими в Астрахань, и тогда мы стали двигаться быстрее. Два городка — Черный Яр и Енотаевск — по сути являются приволжскими крепостями, а как города значения не имеют. Но там и сям вдоль Волги есть русские станицы, в основном населенные казаками. Им в собственной земле намного лучше, чем русским, но здесь я не смог заметить особого различия. По всей дороге от Петербурга до Астрахани говорят на великорусском с незначительными особенностями и вариациями.

Среди моих спутников были [нрзб.] персы, но они русский знали совсем плохо, так что беседа с ними была невозможна. По-персидски они также не говорили, только по-татарски или по-турецки.

Наконец 13-го, в пятницу, я через Волгу прибыл в Астрахань — плохой город, скверно застроенный в основном низкими деревянными зданиями. В тот же день я побывал у англичанина г-на Митчела из Библейского общества, а также у г-на Волочкова в гимназии. К первому из них у меня было письмо от Патерсона, ко второму — от Френа. Оба приняли меня очень хорошо; вечером Митчел зашел ко мне с двумя другими английскими господами, и я показал им многие из моих книг и вещей.

В пути я занимался русским по «Хрестоматии» Мальша. Все произведения Карамзина полны приторных словес и кривых мыслей, особенно меня задело произведение «Деревня» на с. 54, возможно потому, что недавно я видел Сарепту посреди пустыни.

На следующее утро я зашел к шотландским миссионерам и позавтракал у пастора Глена. Мне показали комнаты, которые были предназначены для доктора Хендерсона, и предложили ими пользоваться. Я принял это предложение с большой радостью и переехал во второй половине того же дня. Они помогли мне с предметами первой необходимости, которые иначе чужеземцу довольно сложно сразу же раздобыть.

Еще в тот же день, до обеда, я побывал у губернатора Бухарина и передал рекомендательное письмо. Меня приняли очень дружелюбно, хотя я быстро понял, что ничего особенного мне у него ожидать не стоит. Письмо было от Румянцева (графа).

В воскресенье <15-го> я познакомился с немецким лютеранским пастором г-ном Э. Делином, который зашел к Глену. Он также говорил по-шведски и по-фински, так как жил в Або и был финским пастором в Ингерманландии.

Английские миссионеры и их любезные семьи были чрезвычайно гостеприимны и предупредительны; с г-ном Макферсоном и Джеймсом Митчелом я принял участие в их занятиях персидским, которые состояли в том, что прислужник-перс, Мухаммед Таки, читал нам отрывок, потом мы читали его два-три раза, после чего г-н Глен переводил урок для нас, так как он продвинулся в этом дальше других. Персидский язык был моим основным занятием в течение всего пребывания в этом городе. Волочков хотел учить меня татарскому, но я предпочел персидский, в котором он не был столь силен. В обмен на персидский или татарский я должен был давать уроки английского, но это ни с какой стороны не было особенно полезно. К тому же Волочков говорил, собственно, только на казанском наречии и, кажется, был не очень силен в произношении, и у него не было ясного понимания или представления, как различные татарские диалекты соотносятся между собой. Глен каждый день одалживал мне свой персидский словарь Ричардсона, что мне очень помогало. От Хопкинса пользы гораздо меньше. Я прошел большую часть грамматики У. Джонса, а также книгу شخب تايح و تسار هار и, помимо других небольших отрывков, пару глав из Нового Завета.

Один раз я зашел также к директору гимназии, но настоящего знакомства с ним не завел, так как он был очень занят торговыми делами. Он агент Торгового общества в Сарепте, в каковом качестве сменил г-на Мосса, немца, с которым я также познакомился. Состояние гимназии весьма посредственное, так как учащиеся являются туда только изредка, когда у них нет более важных дел. Училище находится в том же здании, что и гимназия. Один ученик вызвался мне прислуживать, но занимался мной так же плохо, как и учебой, и уходил, когда ему это было нужно. Неудивительно, что татары в это образовательное учреждение совсем не отправляют своих детей. Ждали нового директора, так как теперешний уже отказался от должности.

Большинство населения в городе — татары. Они в основном живут тесно, в низких домах, так что приезжему трудно найти жилье.

Я договорился с немецким пастором Эриком Делином у него обедать, <так как в городе нет порядочного трактира — имеющиеся два никуда не годились>. Он взял полрубля ассигнациями за обед, что было весьма дешево.

У меня на подъеме правой ноги образовался нарыв. Он меня особенно не мучил, но почти все время, которое я провел в городе, не проходил.

У губернатора я дважды обедал, а в остальном же он мне не помогал и мной не интересовался. Мне было очень нелегко подготовиться к отъезду. Так называемый персидский консул, мирза Абдулла, обещал подыскать для меня оказию, но затянул с этим, пока все грузины, возвращавшиеся с Макарии, не уехали. Тем временем прибыли книги Хендерсона и часть его вещей.

В Астрахани достаточно хорошие возможности для изучения восточных языков, татарского и персидского, и странно, что сюда не едет много молодых европейских ученых. Правда, профессоров здесь нет, но живешь среди самих этих людей, и притом в христианской стране и в полной безопасности, и если хорошо подготовиться, то можно получить большую пользу.

Город построен по-европейски, только дома в нем низкие <1819, сентябрь> и в основном деревянные, а улицы немощеные. Нет плоских крыш или открытых выходящих на бойкие улицы мастерских и лавок, которые начинаются только в Моздоке и в подлинном своем виде появляются только в Грузии.

Один из самых интересных персов, с которым я там познакомился, был купец Ака Реджеб Хаджи, сын Абаза Эли, родом из Ширвана. У него жил одетый наполовину по-европейски татарин, который выучился у одного немца часовому делу, хотя занимался им без удовольствия. Вообще же [часовщик] был весьма учтивым человеком, а когда-то некоторое время был переводчиком.

С помощью Волочкова я предпринял несколько неудачных попыток найти себе фурмана. Г-н Диксон, который очень хорошо понимает по-татарски и по-турецки и держит корректуру изданий на татарском, печатающихся в Астрахани, сходил со мной пару раз к армянину, который пообещал об этом похлопотать, но из этой попытки тоже ничего не вышло. Зато он хотел мне порекомендовать слугу-армянина, но так как Волочков в то же время рекомендовал мне русского солдата, который был в плену у кавказцев и говорил по-татарски и по-персидски, и так как Диксон советовал мне никогда не нанимать армян, то я почти решился нанять этого солдата. Но затем я заметил, что он понимал по-персидски очень мало, и желание у меня поубавилось; мы также с ним не сошлись в цене, так что я поехал один.

Г-н Диксон встретил на улице фурмана-татарина. Он попросил 80 рублей за дорогу до Кизляра, но мы не сошлись, так как я ему предложил 70. Г-н Митчел отправил со мной в татарскую деревню черкеса, которого миссионеры купили в Карасе и который хорошо говорил по-татарски, и там мы наконец нашли человека, согласившегося подвезти меня в Моздок за 40 рублей ассигнациями. С ним мы договорились, хотя на самом деле мне больше хотелось сначала поехать в Кизляр и разыскать там Ермолова.

Самое примечательное в Астрахани — протекающий через весь город длинный канал, по обоим берегам которого один богач за свой счет присыпал земли и досками замостил набережные, с балюстрадой со стороны канала. За городом есть также несколько хороших виноградников, которых, впрочем, становится все меньше, так как ежегодно вода убывает и поливать их поэтому все сложнее и сложнее. Там также есть небольшая роща, в которой, впрочем, для меня ничего привлекательного не было.

Поехав на небольшую экскурсию с г-ном Делином, его женой и с Волочковым, мы побывали на татарском кладбище на холме, где, как считается, похоронен магометанский святой. Посещение деревни было забавным. Женщины там не особенно боязливы. Дома нередко были без кровли.

Среди моих интереснейших дней в Астрахани был и тот, когда я нанес визит доктору Блуму.

<1 октября> наконец тронулись в путь. Кибитка — крытый экипаж, где поместилась большая часть моих вещей и сидел я сам, была, прямо сказать, неудобной, тем не менее поездка была достаточно терпимой, так как люди вокруг были добродушными; всего было примерно 100 грузовых фур, но большая их часть принадлежала одному человеку, так что далеко не на каждую повозку приходилось по работнику.

Мы проехали через пустыню туркоманов, в которой нам редко попадались русские дома, но там и сям встречались шатровые городки, где они живут (ода-ÿй) со своим скотом и верблюдами. Всю дорогу были пески, но иногда попадались и деревья и рощи по берегам рек. Арбузы были самыми важными плодами земли. Временами выходили женщины просить у нас табак и были не особенно сдержанны.

Мой возница-татарин хорошо относился к моей винной бутыли, но своим людям дал понять, что в ней я вожу с собой воду. Мы купили барана и зарезали его. Я всегда ел ту же [, что и возница,] еду и пил калмыцкий чай, который [хранится] в виде спеченных плиток и к которому, когда его пьют, добавляют масло.

<15-е>. Прибыли в Моздок на реке Терек, городок, где в основном живут армяне и другие инородцы, в их числе осетины и пара черкесских семей. У меня были затруднения в поиске жилья, которое должна была мне определить полиция; наконец меня принял один армянин с больной ногой. Там хорошая армянская школа и красивая церковь. Полиция была далека от пунктуальности, когда нужно было вернуть мне паспорт. Но я его все-таки получил, чтобы выехать вместе с русским батальоном, отправлявшимся на войну с лезгинами.

<Отъезд 24-го>. Я нанял Грегория Романова, брата осетинского старосты, за 150 рублей ассигнациями, чтобы он отвез меня в Тифлис. По пути я учился у него осетинскому языку.

У Владикавказа начался настоящий подъем в гору. Но уже у Терека деревенщина-комендант не позволил нам ехать дальше, так как батальон немного ушел вперед. Два молодых русских офицера направили подразделение солдат для нашей охраны, и коменданту пришлось разрешить нам проезд. Я дал им поделить между собой 20 рублей, но комендант не получил ничего. Армянский купец, который последовал за мной, тоже немного заплатил офицерам.

Черкесов чрезвычайно боятся. На нас никто не напал; поздно вечером мы догнали батальон. Общество армянского купца было для меня важно, так как он повсюду знал, где можно дешево поесть и выпить чаю. Сахар и чай у нас с собой, конечно, были, но нам требовались кипяток, хлеб и проч. Жителей мы не видели, так как русские заняли дороги, но не страну. На расстоянии от дороги, впрочем, виднелась пара селений, что вызывало страх и дрожь, хотя и говорилось, что тамошний народ мирный. На самой же дороге были только русские военные поселения, иногда к ним прибивалось несколько крещеных туземцев. Местность была неровная и начала уже становиться гористой, с многочисленными красивыми пейзажами, но земля была не очень плодородна, по крайней мере не особенно возделана и не богата лесом.

После Владикавказа виды стали более дикими, а горы — более крутыми. По правую сторону жили осетины; поселения, лежавшие вдоль дороги, были мирными. По левую сторону дороги жили ингуши; они более дикие. Они привезли во Владикавказ одного осетина, захваченного, пока он спал, и продали в рабство. Его выкупил осетин-христианин из Моздока.

Русские с большим трудом и усердием проложили дорогу через горы. Троицкие ворота — интересное место, где дорога выдолблена в скале с правой стороны, но по левую руку оставлены три столба, так что все это выглядело как ворота. Прокладка этой дороги заняла три года, и работы были закончены к Троице (день Пятидесятницы).

Сколько осетин ни встречается или ни живет близ дороги, у них убожество и нищета. Вскоре после того, как мы проехали самые высокие горные вершины, начали показываться грузинские поселения. Грузины бежали с юга высоко в горы, так как на них нападали персы.

<Ноябрь>. Поселения в основном расположены на крутых высотах, особенно церкви на горных пиках, казавшихся недоступными для людей, с узкими длинными окнами, устроенными как бойницы. Дома у них в восточном вкусе, построены из камня, с плоскими крышами, без окон, так что свет поступает только через дверь, в крайнем случае через несколько маленьких окошек в толстых стенах.

Когда мы спускались с гор в Грузии, прекрасный лес вдоль дороги был во многих местах уничтожен или сожжен, так как грузины устраивали в деревьях засады на русских и часто стреляли по войскам на марше.

Мы прибыли в Тифлис на реке Куре <8-го> после двух не очень мучительных остановок на несколько дней на карантин.

Главноуправляющий в Грузии, Кавк[азской] и Астраханской губерниях Алексей Петрович Ермолов отсутствовал; во время моего там пребывания он был занят войной с лезгинами и захватил Акушу. Также и Александр Евдалионович Шишков, к которому у меня было письмо из Петербурга от его отца, адмирала Шишкова, президента Российской академии. Но адъютант, капитан и кавалер Карл Яковлевич фон Ренненкампф, к которому у меня имелось письмо из Петербурга от барона Розенкампфа, был приятный молодой человек, крайне занятый службой.

Вообще же многие из российских дворян, назначенных в Грузию, были отправлены в своего рода ссылку за то, что или совершили проступок, или вызвали недовольство императора, так что Грузия является маленькой Сибирью.

Меня заподозрили в том, что я шпион.

Иду к губернатору собственно Грузии, немцу фон Ховену, который, когда я показал ему мои бумаги, стал очень любезен и гостеприимен. Он познакомил меня с армянином мирзой Авраамом Ениколоповым, два сына которого мне очень много помогали (живет в 1-й части города).

Я нашел жилье у немца-портного, Фредрика Винтерфельдта, который работал в Копенгагене и немного понимал по-датски. Он рассказывал о событиях последней войны в Германии, был болезненным и неудачливым в своих делах.

Немец-трактирщик поблизости <Доленшалль>, его сын, свадьба сына. Наш домовладелец был грузинский князь, жадный, сухой, неприятный человек.

Мирза Мухаммед — татарский господин, который долго прожил в Персии, учил меня персидскому и немного турецкому, я также немного занимался грузинским, но <декабрь> здесь не столь хорошие возможности, как в Астрахани, так как тут народ более обособлен от литературного мира. Есть типография с грузинскими и русскими шрифтами, которая принадлежит губернским властям, и казенное училище.

Поборы и притеснения полицмейстера.

Безопасность поддерживается сильными мерами фон Ховена в отношении турецкого паши и лезгинских разбойников. Турки украли двух мальчиков, одного [сделали] прислужником в серале паши. Так как они не хотели его вернуть, то губернатор приказал забрать сотню голов скота, которые перешли границу, и передать родителям. Лезгины похитили двух солдат; первые торговцы из той местности, которые появились в Тифлисе, были все почти посажены в тюрьму и сидели там до тех пор, пока солдат не вернули.

Я познакомился с армянским претендентом на престол из Лори, который был очень суеверен и глуп; при отъезде он хотел одолжить мне лошадь до границы, чтобы я занес его имя и чин в свой дневник или путевые заметки, но так как я лошади не получил, то и не обязан назвать его по имени.

Немецкие переселенцы в 11 селах, из Швабии, Бадена <1820, январь> и т. д., суеверная, фанатичная секта, которые ждали начала Тысячелетнего царства через два года (некоторые называли двадцать, другие — тридцать лет), в высшей степени заслуживали жалости; к ним относились почти как к казенным рабам.

Я часто обедал у губернатора, познакомился с Грибоедовым, продолжал мои занятия.

Зима достаточно суровая, со снегом и морозом, но для меня и приятная, и полезная. Дрова и уголь привозят в город на ослах. Вино было 30 копеек за кувшин. Виноград продавался почти все время. Фунт стоил 15 копеек. <Квартирная плата 3 рубля в неделю>.

Дворянский клуб во французском трактире, где в воскресенье вечером был бал. Старомодное платье и макияж у царевен. Горячие бани, самая холодная из них была очень теплой и приятной.

<10 февраля>. Я начинаю подготавливаться к отъезду; много формальностей с разрешением на проезд и т. д., особенно для моего домохозяина, так как он решил поехать со мной в качестве сопровождающего и слуги. Преподаватель в школе <Констанс>, его брат — учитель танцев <19-го> часовщик.

Масленичное попрошайничество ребятишек на улице. Покупаю саблю, плащ и т. д.

<28 февраля>. Пишу Хельгесену, Торстейнссону, Ларсену, Нюэрупу, Делину, Митчелу.

Расположение города на склоне горы вполне приятно, однако дома маленькие и плохие, улицы узкие и кривые. Крыши плоские, и по краю первого этажа имеется что-то вроде прохода или проулка для тех, кто живет во втором. <Караван-сараи в довольно хорошем состоянии. Базар длинный, кривой, темный и грязный, вполне азиатский.> Дома, которые русские начали строить на равнине за городом в европейском стиле, красивы, но пока не составляют собственно части города. Больница. Дом губернатора.

<5 марта>. Я отправился в путь вместе с татарским караваном из Тавриза. Фурман оказался добродушным человеком. Погода в Грузии была мягкой и весенней, но в горах южной Грузии, где лежал глубокий снег, стала холодной и суровой, особенно в пограничных горах.

Следующий караван-сарай был неплохим. Мы не заехали в Эчмиадзин, но видели его; несколько дней был прекрасный вид на Арарат.

<13-е>. Наконец мы прибыли в Эривань, в 300 верстах от Тифлиса. Это первый персидский город. Улицы полны воды, дома скрыты за глинобитными стенами.

<1820, март>. Город хорошо укреплен. Отдаю мое письмо губернатору от генерала Вельяминова, который замещал Ермолова в Тифлисе, получаю от него свое разрешение на проезд. Переводчик — англичанин, почти пленный. Армянин, который делает вид, что хочет ехать в Калькутту, присоединяется к нам, но помощи от него мало. Он говорит по-русски, цель его только бесплатный проезд, о чем, однако, он ни словом не обмолвился.

<18-е>. Нахичевань, где Ной вышел из ковчега. Сильный мороз и стужа в горах.

Прибыл <22-го> в Тавриз (Тебриз), <в 400 верстах от Эривани>, не могу найти ночлег ни в одном караван-сарае, встречаю многих грузин и армян, которые говорят по-русски. Отыскал российского посланника Симона Ивановича Мазаровича, принимают хорошо, <23-го> сперва поселяюсь у г-на Амбургера, изучаю персидский, должен с трудом забрать деньги, которые одолжил своему фурману.

<Апрель>. Задерживаюсь, чтобы вместе с Мазаровичем поехать в Тегеран, но так как ему пришли депеши, ехать он не может. Приехал Даниэль Рафаэль Бабум из Мадраса.

<22-е>. Выезжаю с Мехмандаром и Винтерфельдтом. <27-е>. Миана. Зенган, маленький город. <29-е>. Казвин, более значительный. Торжественная церемония вечером благодаря [имеющемуся у меня] разрешению на проезд.

<1 мая>. Прибыл в Тегеран, примерно 90 фарсангов от Тавриза. Поверенный в делах Англии капитан Хенри Уиллок принял меня с большим радушием и поселил в своей библиотеке. Его братья и г-н Кемпбелл приходят к нему в гости.

<Увеселительный дворец Кашгар и другой, ближе, в котором шах нарисован во время аудиенции>. Я иду с визитом к двум первым визирям, к которым у меня хорошие рекомендательные письма от Мазаровича, обедаю с первым из них, это хороший человек с большим состоянием, второй оказался предпринимателем, и его особенно интересовала религия в Дании. Гости Уиллока незадолго до того были у шаха. Фетх-Али-Шах.

<10-е>. Еду далее с хорошим слугой, которого мне порекомендовал Уиллок.

 

Приложение. Фрагменты воспоминаний И. Н. Лобойко

1. Мои воспоминания

[В Петербурге]

В Петербурге нашел я много своих земляков и университетских товарищей. […] Петр Иванович Кеппен удостаивал меня благорасположением своим по-прежнему. В Харькове вел себя как отличный кандидат прав, в Петербурге как будущий академик. Ему доступны были все библиотеки, ему известны были все ученые. Задумав какое-либо историческое исследование, он умел найти самые редкие, самые драгоценные, самые неожиданные пособия и, объездив весь город, привозил домой книг полные сани. Обращение его было для меня необходимостию. От него знал, что делается в Академии наук, у него видел новые книги, он ближе всех был к иностранной словесности и следовал за ее успехами. Он познакомил меня с Фридрихом Аделунгом, академиком Кругом и знаменитым датским профессором Эразмом Христианом Раском — учеными, имевшими на мое образование неизгладимое влияние; наконец, он ввел меня в литературное общество, издававшее журнал «Соревнователь просвещения и благотворения», где я видел и старых, и новых писателей, украсивших позднее словесность своими произведениями. […]

[Ходаковский и Шегрен]

Двое ученых, прибывших с достаточною предприимчивостию в Петербург, искали покровительства общества. Один — поляк, другой — финн.

Зориан Долуга-Ходаковский желал совершить путешествие по древней России для поверки своих этнографических гипотез; для отыскания в России первых славенских поселений и пределов финского мира. Андрей Шегрен (Sjögren), доктор Абовского университета, желал посвятить себя исследованию народов финского племени, обитающих в России, и также желал найти пособия для этого ученого путешествия; первый представил председателю общества замечания свои на первые три тома истории Карамзина, другой напечатал по желанию нашему на немецком языке исследование «Über die finnische Sprache». Так как замечания Ходаковского могли бы в публике прослыть дерзостию, то председатель не решился читать их в обществе, но пригласил к себе в дом членов по своему выбору. Ходаковский удостоверил нас, что многие выражения в летописях Карамзиным были не поняты, что они существуют еще в местных наречиях в Польше, и объяснил их гораздо лучше и правдоподобнее, что многие города, селения и прочие, упоминаемые у Карамзина, видел он собственными глазами и что положение их объяснено у Карамзина неправильно. После сего общество по возможности его поддерживало, и следствием этого было то, что правительство решилось назначить ему для опыта на это путешествие значительную сумму. Сам Карамзин не противился этому. «Новгород есть классическая страна России, — повторял Ходаковский. — Оттуда начну я мое путешествие».

Шегрен не менее горел ревностию к своему предмету, но не был столько счастлив. Мы советовали ему обратиться к государственному канцлеру графу Румянцову, и датский профессор Раск, бывший тогда в Петербурге и пользовавшийся особенною доверенностию графа, принял на себя посредство. Граф отвечал, что Шегрен не имеет к этому предприятию достаточного приготовления, не знает по-русски, не может пользоваться русскими летописями, русскими пособиями, даже прочитать все, что издано и на немецком, требуется много времени. Отказав, граф, однако ж, не выпускал Шегрена из виду; чтоб приблизить его более к исполнению этого предприятия, он сделал его у себя библиотекарем. Но вскоре после того он умер. Шегрен десять лет провел в приготовлении и по всех изучениях достигнул своей цели, пока настоящие покровители его успели обратить на него благоволение Императора Александра I.

Профессор Раск, пользуясь благорасположением к себе государственного канцлера, успел оказать финскому языку незабвенную услугу. Ренвалл, адъюнкт Абовского университета, хотел издать обширный финский словарь с латинским переводом и объяснениями, но финская публика не в состоянии была поддержать его в этом предприятии, требовавшем значительной поддержки. Граф охотно принял это издание на свой счет, во все продолжение занятий Ренвалла платил ему то жалованье, которое он получал от университета, и этот превосходный труд останется несокрушимым памятником покровительства наукам и уважения к финскому народу знаменитого русского вельможи.

[Раск]

Совершив ученое путешествие по Исландии, Норвегии, Швеции и Лапландии, Раск попросил пособие у своего правительства для путешествия по России, Персии и Восточной Индии с этнографическими видами; в Петербурге он желал научиться по-персидски и по-русски. Для русского языка познакомил меня с ним П. И. Кеппен. У профессора Раска хотел я взаимно учиться по-исландски. Я знал, какую услугу оказали русской истории византийские летописи, которыми академик Круг постоянно занимался, но я видел, что, кроме Шлецера и Реса (Rühs), никто не прикасался к скандинавским источникам, да и то с недоверием, которое более сделало вреда, чем пользы. Этот туманный Север, покрытый седою древностию, недоступный для нас за варяжским морем, за бурным океаном, всегда возбуждал в душе моей волнение, всегда наполнял воображение дивными мечтами, обещая пролить полярный свет на нашу Русь и руссов. И вот провидение послало мне человека, которого лучше никто в мире не мог успокоить моего мучительного любопытства. Раск жил тогда в доме Шведской церкви, я в Галерной подле Английской. По вечерам, просиживая у него до 12 часов, мы давали друг другу уроки. Возвращаясь домой с новыми идеями, приобретаемыми только сравнительным изучением языков, отдаленными странствованиями и филологическим гением, которым Раск обладал в высшей степени, я плакал в упоении моего блаженства. Раск, однако ж, более учил меня по-датски, чем по-исландски, потому что датский язык был для меня легче и совершенно удовлетворить мог всем моим ученым потребностям.

Все эти идеи о скандинавском мире, об отношении его к русскому были в Петербурге тогда совершенно новы. Раск желал бы всей душою водворить их в России; но он не находил других поборников, кроме меня, Шегрена и пастора Гиппинга. Мы одни составляли скандинавскую его школу, но чувствовали, что не принесем ему большой радости. Каждый из нас имел свое особенное назначение, хотя мы все хорошо были приготовлены и к этим трудам. Раск переселился на одну со мною квартиру, где он ближе был к нам всем троим. Он неусыпно продолжал со мною свои занятия, и у меня при разных других обязанностях едва доставало сил поддерживать его на меня надежды. Весь плод этих благородных его усилий было только одно мое исследование, напечатанное в Петербурге у Греча под заглавием «Взгляд на древнюю словесность скандинавского севера», и перевод с датского книги «Mаterialier til de umiddelbare Forstandsøvelser af Jørgensen», сделанный по препоручению военной Комиссии для учебных пособий.

По рекомендации Раска потом, 28 апреля 1825 года, избран был я Королевским Копенгагенским обществом северных древностей в члены его. Неутомимый секретарь его Рафн не терял меня из виду и нередко отыскивал по всей России. Из последнего его письма я уведомился, что мои долговременные усилия обратить внимание Общества на те пособия, которые представляет скандинавская словесность для русской истории, увенчались успехом.

Вот его начало.

«Королевское общество северных древностей

Копенгаген 19 июля 1839.

Письма Вашего Высокородия от 30 ноября 1830 года и 6 мая сего года я получил и благодарю Вас именем нашего общества за сообщенные в них известия».

Потом:

«Mit einem ganz besonderen Interesse haben wir ihren Vorschlag in betreff einer engeren Verbindung zwischen Rußland und Scandinavien in historischer Hinsicht empfangen. Wir werden denselben berücksichtigen und Ihnen hoffentlich binnen kurzem nähere Mitteilungen über unser beabsichtigtes Werk geben…»

То есть: «С особенным участием приняли мы предложение Ваше относительно теснейшей связи между Россиею и Скандинавиею в историческом отношении. Мы будем его держать в памяти и надеемся в коротком времени сообщить Вам ближайшие известия о предпринятом нами сочинении».

Ученому свету известен труд, издаваемый этим обществом под заглавием. Итак, цель моя доставить русской истории в скандинавской словесности подпору достигнута.

Во время пребывания Раска в Петербурге корабль «Рюрик», посланный на иждивении графа Румянцова для открытий вокруг света, прибыл в Петербург и остановился на Неве у Английской набережной подле дома графа Румянцова. На нем было несколько алеутов. Не столько радовали Раска географические открытия Коцебу, сколько появление в Петербурге алеутов. Он тотчас принялся поверять над ними свои этнографические догадки. Давно уже мучил его вопрос: не принадлежат ли гренландцы и алеуты к одному племени? Он имел превосходные пособия для гренландского языка, изданные в Копенгагене для гренландской семинарии, которая доставляет в Гренландию и в датские колонии проповедников, и, любопытствуя знать все языки, научился произносить хорошо по-гренландски. Пригласив для опыта с корабля «Рюрик» одного алеута, разумеется, в мою квартиру, а в свидетели меня, Людвига Хориса и Василия Федоровича Тимковского, Раск заставлял его называть по-алеутски разные вещи и сказывать разные выражения. Пораженные дикими звуками, мы хотели подражать им, но безуспешно. Алеут сердился на нас и не скрывал своего гнева. Главными трудностями было то, что слух наш вовсе не различал артикуляции или последствия простых звуков, коих слышали с одного аккорда. Но вскоре Раск и Хорис, первый потому, что учился по-гренландски, второй потому, что в путешествии вокруг света он слышал у других подобные звуки, заслужили полное одобрение алеута.

Профессор Раск, пробыв около года в Петербурге, изготовился в дальний путь. Этот превосходный лингвист и филолог воспламенял своими этнографическими идеями не только многих ученых в Дании и Швеции, он двигал целыми обществами. Теперь, предпринимая вышеупомянутое путешествие в Персию и Индию, он не имел в этом продолжительном пути ни одного человека, которому бы он мог сообщать свои мысли, свои впечатления, свои открытия, он чувствовал в этом нужду и приглашал меня. Но мы, русские, еще не настроились для этих отважных предприятий. Он отправился один. Расставаясь со мною и зная мою братскую к нему привязанность, он, уважая все мои опасения насчет его здоровья, насчет его жизни или случай смерти, оставил мне на немецком языке свою автобиографию, которую храню я и поныне, как драгоценный памятник его ко мне дружбы. Я известился из газет на немецком и на русском [, что] по его смерти вышла его биография. Конечно, в издании братом всех сочинений профессора Раска вышла она гораздо полнее, но там ее писали друзья его, а эту он сам и потому я ее помещаю.

[Автобиография Раска]

Нижеподписавшийся родился в 1787 году 22 ноября в здании на острове Фюнен. Довольно поздно посвятил он [себя] настоящему учению. После пятилетнего приготовления под руководством превосходных учителей, из которых трое были потом профессорами в кафедральной школе в Одензее, он в 1807 году поступил в Копенгагенский университет. Еще в училище пристрастился он к древнему скандинавскому языку, здесь нашел он к изучению его несравненно более случаев и гораздо более поощрения. Первым опытом его был датский перевод прозаической Эдды, предпринятый им обще с покровителем и другом его профессором и библиотекарем Нерупом (Nyerup) (см. предисловие к сему переводу, равно и к шведскому, с датского бароном Адлербергом сделанному). Профессор Рес, сделав свой перевод по обоим, ничего не упомянул о его участии, а заменил эти пропуски разными противу него нападениями.

Второй и гораздо значительнейший труд был на датском «Руководство к исландскому или древнему норманнскому языку» (Копенгаген, 1811), собственное его сочинение. Это его исландская грамматика. В 1812 году вместе с профессором Нерупом совершил он короткое путешествие по Швеции и Норвегии, о котором профессор Неруп обнародовал известие. После этого поручено ему было издание исландского словаря Берна Гальдерсона. Он вышел в 1814 году в двух т. 4° под заглавием «Lexicon islandico-latino-danicum Biörnonis Haldorsonii cura Raskii» и пр.

Между тем предпринял он на счет датского правительства ученое путешествие на два с половиною года по Исландии, откуда он объездил весь остров, в ноябре 1815 года чрез Шотландию возвратился в Данию. Из Исландии прислал он уже свое рассмотрение вопроса с наградою о происхождении древнего норманнского (или скандинавского языка). Его исследование, в котором одна глава посвящена коренным сродствам древнего скандинавского языка с русским, увенчано было большим премиум, назначенным Королевским датским обществом наук.

По возврате из этого путешествия избран он был в общем собрании Исландского литературного общества, основанного по его приглашению и плану, первым президентом общества почти единогласно всеми находившимися в Копенгагене исландцами, хотя противу правил, по которым положено было, чтобы все члены общества были природные исландцы, потому чтобы все изустные и письменные сообщения были на исландском языке. Однако ж это не считалось изъятием из правил, потому что он говорил и писал, как природный исландец. Под его председательством и по его предложению и плану начато издание «Sturlunga Saga», большой исландской народной истории и исландских ведомостей. Положено было также напечатать по-исландски краткую географию, и сделано тому начало.

Его издание путешествий Отара и Ульфстана на англо-саксонском «Periplûs Otheri & Vulfstân» с датским переводом и комментарием помещено в трудах скандинавского общества в Копенгагене (1816?). Он сообщил также Королевскому датскому обществу языка и истории «Рассуждения о грамматической этимологии датского языка». В 1816 году предпринял он лингвистическое путешествие, которое он теперь и продолжает. Сперва по приглашению своего друга королевского шведского придворного проповедника Афцелиуса прибыл он в Стокгольм, где он в 1817-м издал сочиненную на датском языке англо-саксонскую грамматику с краткими выписками для чтения. Между тем помянутое исследование о происхождении древнего норманнского (или исландского) языка в 1818 году в Копенгагене вышло из печати. Оно посвящено было датскому королю и было поводом, что Его Величество пожаловал его в профессоры и назначил для путешествия денежную сумму; до тех пор получал он небольшое пособие от тайного советника Иоак. Бюлова. Особенно он вызван был в Стокгольм для издания Эдды, где он уже в 1812 году помогал своему другу в критическом издании «Völuspa», древнейшей из песен Эдды. Смотри шведский журнал «Идуна» третью кн. Стокгольм, 1812. Поэтическая Эдда издана в Стокгольме по его рецензии исландского текста с разночтениями (вариантами) в 1818 [году] 8°. Прозаическая Эдда вместе с «Скальдою» (поэтическою), которую он также критически обработал по древним рукописям и в первый раз издает в полном тексте, еще не допечатана, но скоро выйдет. С этих обеих его Эдд друзья его в Стокгольме, частию при его помощи, сделали шведские переводы, которые теперь печатаются. Кроме этого еще два труда предпринял в Стокгольме он во время своего путешествия: сочиненное на шведском языке и совершенно им переделанное «Руководство к исландскому языку» и исландскую хрестоматию под заглавием «Specimina Literaturae Islandicae veteris et hodiernae magnam partem anecdota edidit Rask». Об этом предмете читал он в Стокгольме на шведском языке лекции. Оба эти труда в рукописи, переписанные его рукою, уже готовы и в это лето будут напечатаны. Несколько рецензий на датском, исландском и шведском языках, спорные статьи и тому подобное не стоят упоминания, они полезны были только в свое время. Вот подробное изображение всей его донынешней литературной жизни. Отсюда хотел бы он, если только позволят ему скудные его средства, отправиться в Персию и Индию для изучения первоначального источника столь многих европейских языков санскрита и пали и, если можно, сделать известными в Европе браминские ведды и священные книги буддистов. Если же это не удастся, он чрез Венгрию и Испанию возвратится в свое отечество.

Эразм Христиан Раск. СПбург, июнь 1818.

Раск поместил здесь свои труды, которые были отправлены из России в Индию напечатанные, но у него было много и других достойных памяти. Он беспрестанно поправлял и дополнял «Митридата» Аделунгова и англосаксонский словарь Лея, сочинил грамматики двадцати языков по одному плану, дабы употреблять их для сравнения языков. Грамматики эти, сколько я помню, были: еврейская, арабская, греческая, латинская, месопотамская, англо-саксонская, английская, фризская, исландская, датская, шведская, финская, лапландская, венгерская, немецкая, французская, итальянская, испанская, португальская и русская. До сих пор сравнение языков состояло только в словах. Раск искал его в грамматических формах, и только оба эти отношения языков определяли у него степень их родства. Достойно замечания, как он сочинил «Исландскую грамматику», напечатанную с одобрения ученейших природных исландцев. До того времени исландской грамматики не было. Он отвлек по летописи «Геймскрингла» Снорро Стурлесона, составив особо списки каждого грамматического изменения, то есть отмечая все [нрзб.] по тексту, до тех пор, пока он установил их аналогии, потом все изменения глаголов и т. д. Так точно Востоков начал было по Остромирову евангелию составлять словарь и грамматику.

22. МОИ ЗАПИСКИ

Раск

В 1818 году прибыл в Петербург Эразм Христиан Раск, датский профессор, основатель Копенгагенского общества северных древностей, обративший в то же время на себя внимание государственного канцлера гр. Н. П. Румянцова, потом Аделунга, Круга и других ученых. Он оставил Копенгаген с намерением отправиться сухопутно в Ост-Индию и потому предпринял сей путь чрез Швецию, Финляндию, Петербург, Москву и Кавказ. Главным предметом исследований Раска было сравнительное изучение языков, в подпору этого графом.

Но наиболее влекло его в Петербург приезд алеутов на корабле «Рурик» (в том же 1818 году), возвратившемся из путешествия вокруг света под командою капитан-лейтенанта Оттона Коцебу. Раск давно уже занимался разрешением вопроса: не принадлежат ли алеуты к одному племени с гренландцами? Так как в Копенгагене находится гренландская семинария для приготовления в Гренландию пасторов, Раск учился по-гренландски.

Но, прежде чем дошло дело до алеутов, Раск старался познакомиться с петербургскими учеными, начиная с П. И. Кеппена, которому он выразил желание свое учиться по-русски, если бы кто согласился в замену учиться у него какому-либо из известных ему языков. Кеппен знал, что Лобойко наиболее способен воспользоваться этим предложением, и познакомил его с профессором Раском. Лобойко давно любопытствовал разгадать: какую услугу может оказать скандинавская литература русской истории, которая никогда к ней не обращалась, несмотря на то что варяги, или скандинавы, были основателями Российского государства, и потому этот случай почитал он для разрешения этого вопроса самым редким и драгоценным.

Профессор Раск очаровал меня своими познаниями. Будучи библиотекарем университетской копенгагенской библиотеки, изучив до 20 древних и новых языков, совершив самые трудные путешествия по Исландии и всей Скандинавии, он сообщал мне столько новых сведений, столь важных, что я, возвращаясь от него из Шведского подворья ночью домой, плакал от радости, [нрзб.] и счастия.

На все вопросы мои, на которые не отвечали ни русские, ни немецкие, ни французские литераторы, давал он решительные объяснения и озарял сей мрак необыкновенным светом.

Раск, тронутый моею горячностию, решился переселиться ко мне и нанял квартиру подле моей, и занятия наши продолжались, и успехи мои возрастали.

Но обратимся к алеутам. Корабль, на котором находились алеуты, остановился на Неве со всем экипажем, к которому принадлежали естествоиспытатели Эйхгольц и Шамиссо и живописец Людвиг Хорис, против самого дома Румянцова, что ныне Румянцевский музей.

Познакомясь со всеми и узнав, что эти алеуты во время плавания своего научились по-русски, Раск выбрал из них двух, которые были понятнее и умнее прочих, повел их на свою квартиру и назначил время, в какое им к нему приходить можно. Он записал по расспросам множество алеутских слов и нужнейшие разговоры; повторяя эти занятия, удостоверился, что алеутский язык не имеет никакого с гренландским сходства, разве только в том, что в произношении его слышен тот же треск, тот же скрип, как и в гренландском, в коем также артикуляция покрывается аккордами, а потому подражать алеутскому выговору с первого разу нам невозможно. Для удостоверения пригласил он В. Ф. Тимковского, Анастасевича и меня; мы также любопытствовали послушать алеутский язык и усиливались выговаривать алеутские слова, но никому это, кроме Раска, не удавалось. Алеуты то сердились, то смеялись над нашими попытками. После этого Раск отказался от гипотезы, по которой он полагал, что алеуты суть переселенцы из Гренландии.

В. Ф. Тимковский, принадлежа тогда к Министерству иностранных дел, предложил своему начальству поручить ему разобрать государственный архив и отделить дела и документы, относящиеся к Азии и Турции. К нему прикомандирован был Алексей Ираклиевич Левшин. Тимковский совершил этот трудный подвиг в два года, приготовил все к основанию департамента, названного Азиатским, и открыл тем путь члену министерства тайному советнику Родофиникину сделаться директором сего департамента, а сей в благодарность доставил Тимковскому место гражданского губернатора в Бессарабии. Тимковский предлагал профессору Раску в Азиатском департаменте место начальника над переводчиками, но он отказался от выгод и видов, ему представлявшихся, потому что тогда бы должен он был отречься от своего отечества и расстроить все надежды, какие оно на него полагало. Государственный канцлер, пользуясь пребыванием в Петербурге знаменитого датского филолога, поручил профессору Раску обозреть в своей библиотеке отделение северной истории и филологии и представить ему каталог тех сочинений, которых там не находится. Раск, к изумлению своему, увидел, что там все есть, что только издано было по сей части в Копенгагене и Стокгольме, на датском, шведском, исландском и латинском языках.

Недостающие же сочинения по желанию графа в то же время Раск для библиотеки его выписал. Обращаясь с ним часто, он научился ценить высокие качества графа и обширные его познания в литературе, которые он не переставал обогащать при всяком случае.

Раск мало имел времени удовлетворять его любопытству, но принужден был отвечать ему письменно по-немецки на многие вопросы. В проезд чрез Финляндию при посещении Абовского университета узнал он, что адъюнкт Renwall давно уже трудится над составлением финского словаря, хотя по бедности финляндской публики к напечатанию его имел он мало надежды. Раск, пользуясь к нему расположением графа, обратил его внимание на труд Ренвалла и сим упрочил его предприятие. Ренвалл просил канцлера доставить ему свободу и возможность заниматься одним этим трудом и оставить дела в университете своем, а по окончании словаря доставить ему в Финляндии пасторский приход. Граф с свойственным ему великодушием и щедролюбием исполнил все его желания. Издание финского лексикона стоило графу до 20 тысяч рублей ассигнациями вместе с жалованьем сочинителю, и все экземпляры, как обыкновенно это граф делал, предоставлены были сочинителю в его пользу. Словарь этот, изданный с латинским переводом, проливает необыкновенный свет не только на язык, но и на народность, мифологию, пословицы, топографию и древности Финляндии. Жаль, что Renwall не догадался приписать его имени графа, который, как скоро я об этом ему намекнул, был тоже сим опущением недоволен.

Между тем высочайше утвержденное Общество любителей российской словесности приходило от силы в силу. Журнал его «Соревнователь просвещения и благотворения» расходился по всей России. Торжественные его собрания, ежемесячно возобновлявшиеся, отличались новостию и выбором читанных сочинений и, заслуживая одобрение гостей, распространяли славу общества в столице. К нему начали обращаться химики, естествоиспытатели, путешественники, мореходцы, желая похвалиться своими открытиями или найти сочувствие к своим предприятиям. С своей стороны, общество не пропускало ни одного нового лица, как скоро появление его в столице считалось достопамятным. Раск тотчас был примечен и вскоре избран в члены общества. […]

Шегрен

В 1819 году явились в Петербурге Шегрен, Зориан Ходаковский и Регули, все трое чужеземцы, с готовностию посвятить свою жизнь на отдаленные странствования по России для разрешения самых важных и самых трудных вопросов, встречающихся в ее истории и этнографии.

Андрей Шегрен (Andreas Sjögren), доктор философии Абовского университета, природный финн, прибыл в Петербург найти покровительство для обозрения финских племен, обитающих в России, начиная от Лапландии по берегам Северного океана до Уральских гор. Прежде всего надобно было ему обратить на себя внимание публики петербургской и сделаться известным Обществу соревнователей, которое, находя в докторе Шегрене человека, способного подъять сей важный труд, и не имея средств поддержать его, просило профессора Раска ходатайствовать о нем у графа Румянцова. Раск, прежде чем к нему обратился, спрашивал меня, можно ли надеяться на успех? Я отвечал: «Сомневаюсь: Шегрен не знает по-русски и к этому путешествию еще не приготовлен чтением». Граф точно дал такой ответ: «Шегрену для этого путешествия необходимо надобно знать по-русски, прочитать все, что на русском сообщено в отношении к сему предмету, а потом воспользоваться тем, что открыто немецкими путешественниками и учеными».

Получив этот отказ, Шегрен не пришел в уныние, не терял ни силы, ни мужества от первой неудачи. Он последовал совету графа Румянцова, который, видя его постоянство и желая приблизить его к предположенной цели, представил ему, по увольнении пастора Гиппинга, место библиотекаря в своей библиотеке. Но прежде чем граф успел упрочить это предприятие, он скончался. Лишась сей подпоры, Шегрену не оставалось другой надежды как на высочайшее покровительство, которого он напоследок и достиг новыми усилиями и трудами. Известия о своих путешествиях и исследованиях отдавал он на суд С.-Петербургской академии наук, которая, помещая их в то же время в своих бюллетенях, доставляла им уважение и известность во всем ученом мире. Шегрен умер 6 января 1855 [года] в звании академика сей академии. […]

Таким образом, финский мир, его отношение к другим племенам совершенно исследованы Ренвалом, Шегреном и Регули, учеными странствователями, которых можно считать героями и основателями финской филологии и этнографии. Позднейшим поколениям предоставлено пользоваться их долговременными трудами и важными открытиями, в мое время это только готовилось, и все исторические и этнографические вопросы, какие тогда возникали в русской истории, оставались безответными. Шлецер в своем «Несторе» говорит: «Es giebt eine finnische Welt…».

Скандинавский мир

Столько же затруднений представлялось в нашей древней истории при встрече с варягами.

Русская история давно уже чувствовала нужду в Скандинавии, но вопросы, к ней относящиеся, решались обыкновенно по русским источникам. Скандинавская литература была вовсе для нас недоступною. Для этого необходимо было знать датский язык, на который с исландского переведены все памятники скандинавской древности. Я первый из русских решился учиться датскому языку, чтоб поднять эту задачу.

Пребывание в Петербурге датского профессора, соединявшего в себе качества превосходного филолога, лингвиста, библиотекаря и писателя, считал я для этого намерения единственным случаем. Два года учился я у него по-датски, направляя это пособие к познанию древней исторической и филологической словесности скандинавов. Раск поставил меня в близкое сношение с Копенгагеном, с профессорами Нерупом и Рафном, с Обществом северных древностей и с датскими книгопродавцами. Я получал от них все новости. Раск познакомил меня в самом Петербурге со всеми датчанами и шведами, какие там находились, и едва не превратил меня в датчанина. Петербургский книгопродавец Греф имел в своем магазине все, что только ни появлялось в Германии в печати замечательного. Раск умел этим пользоваться, и критические его замечания на новые книги обогащали мои познания в такой мере, что все молодые ученые прибегали к моей начитанности и требовали в литературных своих предприятиях моего совета и суда. Общество постоянно избирало меня цензором, назначая меня в журнал своих сочинений. Обладая сими средствами, я мог уже служить соотечественникам моим преддверием в храм скандинавской литературы и напечатал в «Сыне Отечества» в 1820 году, по выезде профессора Раска из Петербурга, обозрение ее под заглавием «Взгляд на древнюю словесность скандинавского севера».

Это обозрение помещено было в двух номерах «Сына Отечества». Государственный канцлер, прочитав предыдущий номер, где имя мое еще подписано не было, столько поражен был новостию и занимательностию изложения, что с нетерпением желал знать имя сочинителя и спрашивал за обедом у приглашенных гостей: не известно ли кому, кем этот «Взгляд…» написан. Греча за этим обедом не было, а потому никто отвечать ему на это не мог. «Верно, это перевод с немецкого», — сказал кто-то из гостей. Граф, заметив, что эти исследования направлены к расширению пределов русской истории, «нет, нет, — возразил он, — один только природный россиянин так может знать Россию и выражаться о России». Я предвидел, что могут почесть этот труд переводом, и поэтому вмешал в него столько русских элементов, сколько нужно было, чтобы оградить ими произведение мое от подобного подозрения. Граф Румянцов, нашедши в заключении сей статьи мое имя, столько был мною доволен, что в тот же самый день послал за мною, пригласить меня к себе на обед, готовясь на другой день в пост приобщиться св. таинам. Я обедал с ним один на один. Канцлер, выразив мне свое одобрение, давал мне повод просить его пособия в дальнейших моих предприятиях. Так как в это время получил я известие из Виленского университета, что я избран в ординарные профессоры и что от меня требуется только ручательство от важных по званию особ в моем политическом и нравственном поведении, для представления министру, то я и просил графа только об одном этом ручательстве.

Поэт Жуковский перед выездом моем из Петербурга возымел было намерение заимствовать предметы для своих стихотворений из скандинавской мифологии и поручил П. И. Кеппену просить у меня в руководство книг и совета. Я послал ему краткую мифологию на немецком (полной тогда еще не было) и советовал ему прочитать поэтическую «Эдду» в переводах, которою пользовался и Гердер для своих стихотворений; но мне некогда было лично с ним объясниться. К сожалению, Жуковский оставил это предприятие.

 

Примечания

Л. С. Чекин. Раск и Россия

Часть I. Письма с дороги

Письма Раска, за исключением двух (Р. Нюэрупу от 12 июня 1819 г. и 9 января 1820 г.), прежде в русских переводах не публиковались. Некоторые из них ориентированы на широкого читателя и были впервые напечатаны в издававшемся Нюэрупом «Журнале для путевых наблюдений» еще до того, как Раск вернулся из своего путешествия(Magazin for Rejseiagttagelser. 1820. B. I, II; 1822. B. III). Они стали фактом датской литературы и неоднократно включались в антологии. Другие письма (хотя и далеко не все) были изданы после смерти Раска исследователями его творчества. Значительная подборка была опубликована единокровным братом Раска в посмертном трехтомнике (Rask R. K. Samlede tildels forhen utrykte Afhandlinger / Udg. af H. K. Rask. København, 1834. D. 1; 1836. D. 2; 1838. D. 3) и включена Ф. Рённингом в жизнеописание Раска (Rönning F. Rasmus Kristian Rask. København, 1887). Те письма, которые по сути представляют собой научные статьи или наброски к ним, вошли в издания избранных трудов Раска под редакцией Л. Ельсмлева (в двух, датской и немецкой, версиях) (Rask R. Udvalgte Afhandlinger / Udg. ved L. Hjelmslev med Indledning af H. Pedersen. København, 1932. B. I; 1932–1933. B. II; 1932–1935. B. III; Rask R. Ausgewählte Abhandlungen / Hrsg. von L. Hjelmslev mit einer Einleitung von H. Pedersen. Kopenhagen, 1932. B. I / Deutsche Übersetzung (mit Ausnahme der Einleitung) von G. Neckel; 1932–1933. B. II; 1932–1937. B. III / Deutsche Übersetzung von K. Jensen und G. Neckel. Первый том содержит вступительную статью Х. Педерсена и критическое издание «Исследования о происхождении древнескандинавского или исландского языка», второй — избранные статьи и наброски, третий — комментарии, указатели и список опубликованных трудов Раска. Тексты Раска в обеих версиях даны в оригинале, т. е. в основном на датском. В немецкой версии первого тома на немецкий переведены только список сокращений, предисловие издателя и вступительная статья, а текстологическое введение оставлено на датском. Немецкая версия второго тома идентична датской. Третий том полностью переведен на немецкий. В результате пагинация в датской и немецкой версиях отличается только во вступительных материалах первого тома и в третьем томе. Эти издания достаточно редкие, поэтому мы даем ссылки на обе версии).

Наиболее полное собрание писем содержится в двухтомнике под редакцией Л. Ельмслева, к которым позднее М. Бьеррум добавила, в качестве третьего тома, два полутома с научным аппаратом (Breve fra og til Rasmus Rask / Udg. ved L. Hjelmslev. København, 1941. 2 b.; Breve fra og til Rasmus Rask. B. III. Brevkommentar og håndskriftkatalog / Ved M. Bjerrum. København, 1968. 2 hb.). В трех томах собрания также каталогизированы и пронумерованы все выявленные к тому времени письма, как изданные, так и неизданные.

В настоящей публикации к каждому письму даются сведения о месте хранения и публикациях. При переводе были просмотрены все упомянутые публикации, но сохранившиеся рукописи не изучались; сведения о них взяты из трехтомника Ельмслева и Бьеррум. Если над словом в рукописи надписано другое, не синонимичное первому, то написанное сверху дается в круглых скобках. В прямые скобки заключены пояснения переводчика. Курсив, помимо случаев, когда он имеется в издании оригинала письма, где обычно передает подчеркивание в рукописи Раска, используется также для выделения даты и места написания писем, а в письме Р. Нюэрупу от 12 июня 1819 г. — для выделения слов, которые в тексте не только переведены, но и транслитерированы.

Большинство писем написано на датском, за исключением двух писем на исландском, одного на немецком и одного на шведском. Письма А. Ларсену от 28 сентября 1818 г., К. Мольбеку от 20 октября 1818 г., П. Э. Мюллеру от 27 ноября 1818 г., А. Ларсену от 1 февраля 1819 г., 25 июня 1819 г. и 16 ноября 1819 г. и текст в примеч. 125 переведены с датского О. В. Рождественским, письмо Арни Хельгасону от 7 февраля 1820 г. переведено с исландского Т. Л. Шенявской. Остальные письма переведены Л. С. Чекиным. Помощь в истолковании сложных мест датских оригиналов оказал Х. Басбёлль.

Часть II. Путевой дневник

Перевод выполнен по автографу Раска, хранящемуся в Копенгагене: Det Kongelige Bibliotek. NKS 8°. № 389 ek. B. I. В настоящем издании ссылки на путевой дневник даются в следующем формате: Rask R. K. Dagbøger. B. I. Путевой дневник охватывает 1816–1823 гг. Под тем же шифром в качестве второго тома (B. II) в библиотеке хранится дневник Раска с записями за 1823–1832 гг. Всего в путевом дневнике 222 заполненные страницы. На период пребывания Раска в России приходится более трети записей. Многие записи делались позднее описываемых событий (см., например, фрагмент, где описание Астрахани сопровождается сравнением с Моздоком и Грузией). На полях иногда проставлены даты (Раск пользуется новым стилем), но нередко сплошной недатированный текст охватывает несколько месяцев.

Путевой дневник, написанный в оригинале в основном на датском языке, ранее не публиковался, хотя обширные цитаты из него использовались биографами, а также комментаторами трудов Раска. В последней трети прошлого века М. Бьеррум полностью переписала дневник (за исключением терминов, названий книг и других кратких текстов на языках с нелатинскими алфавитами), готовя его к изданию в качестве дополнения к трехтомнику писем. Издание осуществлено не было. Изготовленная Бьеррум копия (с ее вступительными заметками) хранится в Копенгагене (Kongelige Bibliotek. Acc. 1994/76. Bjerrum M. Rasmus Rasks dagbog i afskrift); согласно каталогу, под этим же шифром должна находиться картотека персоналий, но в апреле 2015 г. разыскать ее в библиотеке не смогли.

В настоящей публикации в ломаные скобки заключены дополнения и пометки на полях, место которых в тексте (если Раск специально не пометил его звездочкой) определяется предположительно; в прямые скобки взяты пояснения переводчика. В том случае, если над словом надписано другое, не синонимичное первому, причем первое слово не зачеркнуто, написанное сверху дается в круглых скобках. Перечеркивания и исправления оговариваются только в важных случаях, например когда они могут свидетельствовать о датировке записей. На параграфы текст разбит переводчиком.

Публикуемый фрагмент начинается с пересечения Раском шведско-российской границы и заканчивается отъездом Раска из Российской империи в Персию. Перевод осуществлен Л. С. Чекиным.

Приложение. Фрагменты воспоминаний И. Н. Лобойко

Воспоминания И. Н. Лобойко сохранились в отделе рукописей Пушкинского Дома (ИРЛИ) в двух вариантах: «Мои воспоминания» (Ф. 154. № 68, 94) и «Мои записки» (№ 37–41, 55, 60). Второй вариант был впервые опубликован А. И. Рейтблатом в кн.: Вильна 1823–1824: Перекрестки памяти. Минск, 2008. С. 81–176. Оба варианта были включены в кн.: Лобойко И. Н. Мои воспоминания. Мои записки / Вступ. статья, подгот. текста, сост. библиогр. списка и коммент. А. И. Рейтблата. М., 2013. Фрагменты, имеющие отношение к Расмусу Раску, печатаются здесь по последнему изданию. Оттуда же взят и основной массив примечаний, которые переработаны в соответствии с остальным научным аппаратом книги. В прямых скобках даны конъектуры публикатора и многоточия, обозначающие опущенные в данной републикации фрагменты.

 

Указатель имен

[810]

Абу Тураб — см.: Везиров А. Т.

Авеллан Юхан Хенрик (1773–1832) — финский философ и педагог, профессор истории Абоской академии с 1812 г.

Агрикола Микаэль (ок. 1510–1557) — епископ Финляндии с 1554 г.

Аделунг Иоганн Кристоф (1732–1806) — немецкий лингвист

Аделунг Федор Павлович (1768–1843) — племянник И. К. Аделунга, лингвист, историк; наставник великих князей Николая Павловича (1803–1816) и Михаила Павловича (1803–1818), чиновник для особых поручений при Коллегии иностранных дел (с 1818 г.), директор Учебного отделения восточных языков при Азиатском департаменте Министерства иностранных дел (1825–1842), член-корреспондент (1809), почетный член (1838) Петербургской академии наук

Адлерберг — см.: Адлербет Я.

Адлербет Якоб (1785–1844) — шведский археолог и ономаст

Ака Реджеб Хаджи (Aga Rejeb Haji) — купец в Астрахани родом из Ширвана, сын Абаза Эли

Акоп (Agop), он же Ованес Олов и Ованес-Акоп Костантинопольский (1635–1691) — армянский грамматик

Александр I (1777–1825) — российский император (1801–1825)

Амбургер Андрей Карлович (у Раска Hamburger; 1794–1830) — русский дипломат, в Персии с 1818 г., генеральный консул в Тавризе (1827–1830)

Анастасевич Василий Григорьевич (1775–1845) — переводчик и библиограф, редактор в Комиссии по составлению законов (1817–1826)

Антон Карл Готлоб (Готлиб) фон (1751–1818) — немецкий славист

Арвидссон Адольф Ивар (1791–1858) — финский историк и журналист

Арендт Мартин Фридрих (1773–1823) — датский ботаник, археолог и рунолог

Арндт Карл Фридрих Людвиг (1787–1862) — немецкий теолог, филолог и педагог

Арндт Эрнст Мориц (1769–1860) — немецкий историк, писатель и политический деятель

Архиров Яков — извозчик

Афцелиус Арвид Август (1785–1871) — шведский священник и литератор

Афцелиус София Оттилиана (урожд. Рамсай; 1794–1827) — супруга А. А. Афцелиуса

Бабум Рафаэль Даниэль (Rafael Daniel Baboom, у Раска Daniel Rafael Babum) (ок. 1790–1832) — торговец в Мадрасе, в 1820-е переехал в Манилу, один из основателей филиппинской текстильной промышленности, собиратель филиппинского народного костюма

Баггесен Иенс (1764–1826) — датский поэт

Баден Якоб (1735–1804) — датский филолог-классик

Бекк (Bæck, у Раска Beck) Матвей Федорович (Matthias) (1792–1829) — доктор медицины Абоской академии (1817), медицинский инспектор и управляющий госпиталем Свеаборгского порта (с 1818 г.), затем главный врач Кронштадтского морского госпиталя, ординатор Московского военного госпиталя, участник Русско-турецкой войны 1828–1829 гг., старший доктор Гирсовского военновременного госпиталя

Беккер Рейнхольд фон (1788–1858) — финский лингвист, адъюнкт истории Абоской академии с 1816 г.

Белутов (Belutof) — грузинский князь в Петербурге; возможно, один из князей Бебутовых

Бергман — трактирщик в Петербурге

Биргер (ок. 1210–1266) — ярл с 1248 г., правитель Швеции

Блок (Bloch) Сёрен Никлас Йохан (1772–1862) — датский лингвист и педагог

Блум — доктор в Астрахани

Бонапарт — см.: Наполеон I Бонапарт

Боннир (Bonnier) Герхард (1778–1862) — копенгагенский книготорговец, родоначальник династии шведских книгоиздателей

Брёдер Кристиан Готтлиб (1745–1819) — немецкий автор школьных учебников латинского языка

Бресдорф (Bredsdorff) Якоб Хорнеманн (1790–1841) — датский естествоиспытатель и лингвист, преподаватель кафедральной школы в Роскилле (1819–1821), лектор по минералогии Копенгагенского университета (1824–1826), лектор по минералогии и ботанике Академии Сорё, старейшего среднего учебного заведения Дании (1828–1841)

Бугге Педер Оливариус (1764–1849) — епископ Нидаросского диоцеза (1804–1842)

Бук — датчанин из Хадерслева, знакомый Раска в Петербурге

Бультос Иоганн — купец в Петербурге

Буттман Филипп Карл (1764–1829) — немецкий филолог

Бухарин Иван Яковлевич (1772–1858) — астраханский губернатор (1819–1820)

Бюлов Йохан фон (1751–1828) — датский государственный деятель и меценат

Вагенер (Vagener) — художник в Москве

Валлен Карл Юхан (1781–1867) — выборгский ландсгевдинг (1816–1820)

Валлениус Юхан Фредрик (1765–1836) — профессор красноречия Абоской академии с 1805 г.

Валлих Натаниэл (1786–1854) — датский хирург и ботаник, трудившийся в Индии и подаривший Копенгагенскому университету свое собрание арабских, персидских и индийских книг

Валь (Ваэль) Бартольд Габриэль (Bartholdus Gabrielis Vhaël; 1667–1723) — финский пастор и литератор

Варваци (Варваций) Иван Андреевич (Иоаннис Варвакис) (1745–1825) — рыбопромышленник, благотворитель, участник Греческой войны за независимость

Вассер (Hwasser) Исраел (1790–1860) — профессор практической медицины Абоской академии (1817–1829), профессор теоретической и практической медицины Уппсальского университета (1830–1855)

Везиров (Визирев, Визиров) Абу Тураб (Абут-Араб, Абутараб) (у Раска Abu-l-Turab, Ab. el-Turab, Ab-el Turab, Abul Turab) (1784–1824), мирза — востоковед, переводчик с персидского языка в Департаменте азиатских дел Коллегии иностранных дел, статский советник

Вейнсанг (Veinsang, Weinsang) — датчанин, житель Васильевского острова

Вельяминов Алексей Александрович (1785–1838) — начальник штаба Отдельного Грузинского (с 1820 г. Кавказского) корпуса (1816–1827), генерал-майор (1818), начальник Кавказской линии (1831–1838), генерал-лейтенант (1829)

Верлауф Эрик Кристиан (1781–1871) — датский историк, экстраординарный (с 1812 г.), ординарный (с 1828 г.) профессор истории Копенгагенского университета и главный библиотекарь Королевской библиотеки (1829–1861)

Визирев Абдулла (ок. 1771–1834), мирза — учитель персидского языка Астраханской гимназии с 1811 г.

Вилькен Фридрих (1777–1840) — немецкий ориенталист, историк, автор персидской грамматики

Винберг Андреас (1756–1827) — ювелир в Петербурге

Винтерфельдт (Винтерфельт) Фредрик (Фридрих) — портной из Мекленбурга, жил в Копенгагене, затем в Тифлисе, где Раск у него снимал квартиру, сопровождал Раска в поездке по Персии

Воздвиженский (у Раска Vozvyshenski) Дмитрий Тихонович (1793–1846) — учитель Рязанской гимназии с 1816 г., профессор естественной истории ярославского Демидовского лицея (1834–1841)

Волочков Петр — выпускник Астраханской гимназии (1813), кандидат Казанского университета (1816), учитель татарского языка Астраханской гимназии (1817–1821)

Вормшёльд (Вормскильд, Wormskiold) Мортен (1783–1845) — датский ботаник, участник экспедиции Коцебу на бриге «Рюрик» в 1815–1816 гг.

Вормшёльд Педер (1750–1824) — датский государственный деятель, отец М. Вормшёльда

Востоков Александр Христофорович (Alexander Woldemar Osteneck; 1781–1864) — филолог, поэт, ординарный академик Петербургской академии наук (1841)

Вук Стефанович — см.: Караджич В. С.

Вульфарт (Vulfart) — см.: Вульферт А. Е.

Вульферт (Wulfert, Wulffert) Александр Евстафьевич (1790–1855) — чиновник в Або, литератор, переводчик поэзии с русского на немецкий

Вульфстан (Ульфстан) — англосаксонский или скандинавский мореплаватель IX в.

Гаген Фридрих Генрих фон дер (1780–1856) — немецкий филолог-германист

Гальдерсон — см.: Халльдоурсcон Б.

Ганандер Кристфрид (1741–1790) — финский лексикограф и фольклорист

Гарижский Иван Андреевич — литератор, помощник при столоначальниках Экспедиции о государственных доходах (1818–1821)

Гартман Лаврентий Гаврилович (1789–1859) — сводный брат К. Д. фон Хартмана, экспедиционный секретарь Комиссии финляндских дел в 1811–1819 гг., абоский ландсгевдинг (1831–1840)

Гауеншильд Фёдор Матвеевич (Friedrich Hauenschild; 1783–1830) — профессор немецкой словесности в Царскосельском лицее (1811–1822), член-корреспондент Петербургской академии наук (1818)

Гаух (Hauch) — экспедитор; возможно, в Азиатском музее в Петербурге

Гедике Фридрих (1754–1803) — немецкий педагог

Гейм Иван Андреевич (1758 или 1759–1821) — ректор Московского университета (1808–1819), лексикограф, статистик

Гердер Иоганн Готфрид (1744–1803) — немецкий философ, поэт и критик

Геркен — датский консул в Петербурге

Гётце (Гец) Петр Петрович фон (Peter Otto von Goetze; 1793–1880) — литератор, фольклорист, историк, столоначальник в Департаменте духовных дел Министерства народного просвещения и духовных дел (1818–1821), член Ученого комитета Министерства финансов (1829–1854), директор (1829–1848) и управляющий (1849–1860) Государственной комиссии погашения долгов

Гиппинг Андрей Давидович (Андрей Данилович, Андрей Иоганн) (1788–1862) — пастор, историк, учитель закона Божия для детей евангелического исповедания Санкт-Петербургской губернской гимназии, член-корреспондент Петербургской академии наук (1844)

Глайс (Gleiss) — чиновник в Або

Глен Уильям (1779–1849) — шотландский пастор, миссионер в Астрахани

Глинка Фёдор Николаевич (1786–1880) — писатель

Голиус Якоб (1596–1667) — голландский востоковед

Голицын Александр Николаевич (1773–1844) — министр духовных дел и народного просвещения (1817–1824)

Грабарич (Грабович) Викентий Лазаревич (ок. 1791 —?) — комендант Тифлиса (1820–1822), майор (до 1819 или 1820 г., затем подполковник)

Грант Джеймс (1743? — 1835) — шотландский юрист и литератор

Грёнланд Петер (1761–1825) — датский музыковед и композитор

Греф (Грефе, Gräff) Вильгельм (1781–1839) — петербургский книгопродавец

Грефе Федор Богданович (1780–1851) — профессор латинской (1811–1815), греческой (1815–1819) словесности Педагогического института, греческой словесности (1819–1822), греческой и латинской словесности (с 1822 г.) Санкт-Петербургского университета, профессор греческой словесности Главного педагогического института (с 1829 г.), член-корреспондент (1818), ординарный академик (1820) Петербургской академии наук

Греч Николай Иванович (1787–1867) — писатель, издатель, филолог, педагог

Грибоедов Александр Сергеевич (1790 или 1795–1829) — писатель и дипломат

Губерти Василий Яковлевич (1784–1843) — коломенский городничий

Гумбольдт Александр фон (1769–1859) — немецкий естествоиспытатель

Гумелиус (Gumælius) Густав Вильхельм (1789–1877) — шведский пастор, писатель и государственный деятель

Густав I, Густав Ваза (1496–1560) — король Швеции (1523–1560)

Густав III (1746–1792) — король Швеции (1771–1792)

Деген Карл Фердинанд (1766–1825) — профессор математики Копенгагенского университета с 1814 г., член-корреспондент Петербургской академии наук (1819)

Дейхман (Deichmann) Якоб (1788–1853) — датский издатель, владелец книготорговой фирмы «Gyldendalske Boghandel»

Делин Эрик Вильгельм (1772–1822) — пастор в евангелическо-лютеранском приходе в Астрахани в 1818–1822 гг.

Деманж Иван Францевич (1789–1840-е гг.) — профессор арабской словесности Главного педагогического института

Денисов Денис — извозчик

Джонс Уильям (1746–1794) — английский востоковед

Диксон Джон — пастор, шотландский миссионер в Астрахани

Доленга-Ходаковский Зориан (наст. имя и фамилия Адам Чарноцкий; 1784–1825) — польский этнограф и археолог

Доленшалль (Dohlenschall) — трактирщик в Тифлисе

Евтропий Флавий (IV в. н. э.) — древнеримский историк

Екатерина II (1729–1796) — российская императрица с 1762 г.

Ениколопов (у Раска Enakolopof) Авраам Георгиевич (Абрам Егорович, Априам Гургенович), мирза — переводчик восточных языков при секретаре по пограничным делам канцелярии главноуправляющего в Грузии (1808–1818), подполковник

Ерлих (у Раска Ehrlich) Иван — учитель немецкого языка Рязанской гимназии

Ермолов Алексей Петрович (1777–1861) — главноуправляющий гражданской частью и пограничными делами в Грузии и губерниях Астраханской и Кавказской (1817–1827), командир Отдельного Грузинского (с 1820 г. Кавказского) корпуса (1816–1827), генерал от инфантерии (1818), генерал от артиллерии (1837)

Жуковский Василий Андреевич (1783–1852) — поэт

Идман — архивариус Библейского общества и пастор в Або

Иоаннесов Иосиф Иванович (1774–1862) — архидьякон петербургской армянской церкви Св. Екатерины, переводчик с армянского, с 1811 г. — владелец типографии

Ире (Ihre) Томас (1659–1720) — шведский богослов

Ире Юхан (1707–1780) — сын Т. Ире, шведский филолог

Йениш Бернард (1734–1807) — австрийский востоковед

Йерне (Гиерне, Гиэрне) Густав (1768–1845) — тавастгусский ландсгевдинг (1816–1828)

Йерне Густава София (урожд. Русенборг; 1780–1860) — жена Г. Йерне, писатель и переводчик

Йоргенсен Андреас (1772 —?) — датский педагог и переводчик

Калайдович Константин Федорович (1792–1832) — археограф

Калленберг Иоганн Генрих (1694–1760) — немецкий богослов и семитолог

Камструп Ханс (1788–1844) — норвежский юрист при стокгольмском кабинете правительства Норвегии (находившейся в унии со Швецией), знакомый Раска со студенческих времен в Копенгагене

Караджич Вук Стефанович (1787–1864) — сербский лингвист

Карамзин Николай Михайлович (1766–1826) — писатель и историк

Кастберг Петер Атке (1779–1823) — врач, основатель первого в Дании учебного заведения для глухонемых

Каченовский Михаил Трофимович (1775–1842) — историк и литератор, редактор-издатель «Вестника Европы» (1805–1830), профессор теории изящных искусств и археологии (1810–1821), истории, статистики и географии (1821–1835), истории и литературы славянских наречий (1835–1842), ректор (1837–1842) Московского университета, ординарный академик Петербургской академии наук (1841)

Кедер Нильс (1659–1735) — шведский нумизмат

Кекман Карл Никлас (Carl Niclas Keckman; 1793–1838) — финский лингвист

Кёльн (Kölln) — шкипер

Кемпбелл Джон Николл Роберт (1799–1870) — офицер Мадрасской легкой кавалерии (лейтенант с 1818 г., капитан с 1826 г.), британский дипломат в Персии (1824–1835)

Кёппен Петр Иванович (1793–1864) — археолог, этнограф, статистик; младший помощник столоначальников 2-го отделения Почтового департамента Министерства внутренних дел (1814–1819), чиновник для особых поручений при Министерстве внутренних дел (1819), секретарь Комитета по ученой части Императорского человеколюбивого общества (1817–1821), чиновник для особых поручений при Департаменте народного просвещения (1825–1826), помощник главного инспектора по шелководству Министерства внутренних дел (1827–1837), начальник отделения в Министерстве государственных имуществ (1838–1841), член Ученого комитета Министерства государственных имуществ (с 1841 г.), член-корреспондент (1826), адъюнкт по статистике (1837), экстраординарный академик (1839), ординарный академик (1843) Петербургской академии наук

Клапрот Юлиус Генрих (1783–1835) — немецкий востоковед

Клингер Федор Иванович (Friedrich Maximilian Klinger; 1752–1831) — немецкий писатель; генерал-лейтенант

Кнаттингиус Андерс Якуб Даниельссон (1792–1864) — шведский пастор и литератор

Князев — генерал, брат рязанского губернатора И. И. Князева

Князев Иван Иванович (1754–1829) — рязанский губернатор (1815–1819)

Коллин Матфей (1779–1824) — австрийский поэт, драматург, редактор журнала «Jahrbücher der Literatur»

Констанс — учитель в Тифлисе

Коцебу Отто Евстафьевич (1787–1846) — мореплаватель, литератор

Кристенсен Педер — второй муж мачехи Раска

Кристина (1626–1689) — королева Швеции (1632–1654)

Кроккевич (Krockkevicz) — доктор из Венгрии

Круг Филипп Иванович (1764–1844) — историк, нумизмат; библиотекарь Эрмитажной библиотеки (ок. 1817–1837), ординарный академик Петербургской академии наук (1815)

Крузенштерн Иван Фёдорович (1770–1846) — мореплаватель

Ларсен Асмус (1788–1842) — торговец колониальными товарами в Копенгагене, доверенное лицо Раска

Левшин Алексей Ираклиевич (1798–1879) — выпускник Харьковского университета (1818); служил в Азиатском департаменте Коллегии иностранных дел, впоследствии градоначальник Одессы (1831–1837), товарищ министра внутренних дел (1855–1859); этнограф, литератор

Леем Кнуд (1697–1774) — норвежский пастор, лингвист и этнограф

Лей (Lye) Эдвард (1694–1767) — английский филолог, лексикограф

Лильегрен Юхан Густав (1791–1837) — шведский филолог и архивист

Лобойко (Лобойков) Иван Николаевич (1786–1861) — филолог, скандинавист и русист, выпускник Харьковского университета (1810), преподаватель Военно-учительского института в Петербурге с 1817 г., профессор русского языка и словесности Виленского университета (1821–1832)

Лютер — портной в Петербурге

Магнусен Финн (Финн Магнуссон; 1781–1847) — исландско-датский филолог и археолог

Мазарович Семён (Симеон, Симон) Иванович (ок. 1784–1852) — врач, дипломат, российский поверенный в делах в Персии (1818–1826)

Македонский (?) — знакомый Раска в Петербурге

Макферсон — пастор, шотландский миссионер в Астрахани

Малиновский Алексей Федорович (1762–1840) — главный управляющий Московским архивом Коллегии иностранных дел (1814–1840)

Мальш (Malsch) Карл Фридрих (1788 —?) — составитель хрестоматии по русской литературе на немецком языке

Мандалин — пастор

Мантойфель (Manteuffel) (Мантейфель?) — знакомый Раска в Петербурге

Маркел — алеут, прибывший в Петербург в 1818 г. на бриге «Рюрик»

Маслов Степан Алексеевич (1794–1879) — секретарь Императорского Московского общества сельского хозяйства

Мейер Йохан Людвиг (Meyer; 1767–1817) — генеральный консул Дании в Петербурге

Мейер (Мейер-Левин, Meijer, Meyer) Фредрик (Фридрих) Антон (1769–1831) — финский литератор, книгопродавец, лектор немецкого языка Абоской академии с 1802 г.

Мейнерс (Майнерс, Meiners) Кристоф (1747–1810) — немецкий философ и историк

Менинский Францишек (François Mesgnien; 1623–1698) — французско-польский востоковед

Мехмандар — спутник Раска на пути из Тавриза в Тегеран

Миддендорф Федор Иванович (1776–1856) — инспектор Второго разряда Главного педагогического института (с 1819 г. Учительского института) (1818–1823), инспектор Санкт-Петербургской гимназии (1823–1827), директор Главного педагогического института (1828–1846)

Митчел Джеймс (возможно, правильно Джон) — английский миссионер

Митчел Джон — пастор, шотландский миссионер в Астрахани

Мольбек Кристиан (1783–1857) — датский филолог и историк, секретарь (c 1813 г.), первый секретарь (с 1823 г.) Королевской библиотеки в Копенгагене, профессор истории литературы Копенгагенского университета (с 1829 г.)

Монброн Жозеф Шерад де (1768–1852 или 1854) — французский писатель и государственный деятель

Мосс — немец в Астрахани

Мотти Джованни (Юхан) Пьетро (1771–1833) — владелец гостиницы в Выборге

Мухаммед, мирза — см.: Тушмалов М. С.

Мюллер Петер Эразм (1776–1834) — датский историк и богослов, ординарный профессор теологии Копенгагенского университета с 1808 г., епископ Зеландии с 1830 г.

Надир-шах Афшар (1688–1747) — шах Ирана с 1736 г.

Наполеон I Бонапарт (1769–1821) — император французов (1804–1814, 1815)

Неруп — см.: Нюэруп Р. К.

Николаи Андрей Львович фон (1737–1820) — президент Петербургской академии наук (1798–1803)

Нипа (Nipa) — доктор, знакомый П. И. Кеппена в Петербурге

Ниссен — капитан

Ничман (Nitschmann) — пастор в Сарепте

Нордблад — студент из Финляндии в Петербурге

Норденшёльд Нильс Густав (1792–1866) — финский минералог, инспектор шахт Великого княжества Финляндского (1818); член-корреспондент Петербургской академии наук (1819), позднее директор Горного департамента Финляндии

Нюкопп Карл Густав — адъюнкт греческой литературы Абоской академии (1813–1826)

Нюэруп Расмус Кристенсен (1759–1829) — профессор истории литературы Копенгагенского университета с 1796 г., провост университетской Королевской коллегии с 1802 г., директор университетской библиотеки с 1803 г., председатель Скандинавского литературного общества (1818–1820)

Олавий из Груннавика (Йоун Олафссон из Груннавика) (1705–1779) — исландский лексикограф и рунолог

Олафсен Йон (Йоун Олафссон из Свефнэйяр) (1731–1811) — исландский лексикограф и историк древнескандинавской поэзии

Оленин Алексей Николаевич (1763–1843) — историк, директор Императорской Публичной библиотеки с 1811 г., государственный секретарь (1814–1827), президент Академии художеств с 1817 г., почетный член Петербургской академии наук (1809)

Оттар (Отар, Охтхере) — скандинавский мореплаватель IX в.

Оттелин Карл Густав (1792–1864) — финский лингвист, лектор математики в гимназии Борго (ныне Порвоо); епископ Борго с 1838 г.

Панснер Лоренц (Лаврентий) Иванович (1777–1851) — первый директор (1817–1824) Санкт-Петербургского минералогического общества

Пантцнер — см.: Панснер Л. И.

Патерсон Джон (1776–1855) — шотландский миссионер, доктор богословия Абоской академии (1817), один из основателей Российского библейского общества

Паульсон — секретарь Эрмитажной библиотеки

Паульссон Свейн (Sveinn Pálsson; 1762–1840) — исландский врач и естествоиспытатель

Педер — см.: Кристенсен П.

Пелуз (у Раска Pellous) Иван — учитель французского языка в Рязанской гимназии

Петров Симеон — извозчик

Пеццер Людовик (Louis / Luigi Pezzer) — датский консул в Одессе, коммерции советник

Пиппинг Фредрик Вильгельм (1783–1868) — профессор истории идей и библиотекарь Абоской академии

Портан Хенрик Габриель (1739–1804) — финский филолог и историк

Прютц (Prytz, у Раска Prüdz, Pryds) Ларс Юхан (1789–1823) — финский врач и орнитолог

Рабек (Rahbek) Кнуд Люне (1760–1830) — датский писатель, переводчик, литературовед, ректор Копенгагенского университета (1826–1827)

Райхель Фридрих Бенджамин (1759–1835) — епископ Моравской братской общины в Сарепте

Раупах Эрнст (1784–1852) — профессор всеобщей истории Главного педагогического института (1817–1821)

Рафн Карл Кристиан (Carl Christian Rafn; 1795–1864) — датский филолог и историк

Регули Антал (1819–1858) — венгерский лингвист и этнограф

Ренвалль Густав (1781–1841) — финский лингвист, доцент финского языка Абоской академии с 1811 г. и адъюнкт педагогики и дидактики с 1813 г.; главный пастор Ускелы с 1819 г., Ульвсбю (Улвилы) с 1826 г.

Ренненкампф Карл Яковлевич фон (1783–1854) — капитан на Кавказе

Рес — см.: Рюс Ф.

Ривола Франческо (ок. 1570 — ок. 1655) — итальянский арменовед

Рихтер Александр Федорович (1794–1826) — литератор, переводчик

Ричардсон Джон (1740–1795) — английский востоковед

Родофиникин Константин Константинович (1760–1838) — директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел (1819–1837)

Розенкампф Густав Андреевич (1764–1832), барон — правовед, член Комиссии финляндских дел (1811–1826)

Романов Грегорий — брат осетинского старосты в Моздоке

Румянцев (Румянцов) Николай Петрович (1754–1826), граф — министр иностранных дел (1807–1814); канцлер с 1809 г., председатель Государственного совета (1810–1812), меценат, организатор филологических, исторических и естественнонаучных исследований

Рутстрём Карл Биргер (1758–1826) — шведский естествоиспытатель

Рюрик — легендарный новгородский князь

Рюс (Рес) Фридрих (Friedrich Rühs; 1781–1820) — немецкий историк, скандинавист, профессор Берлинского университета с 1810 г.

Савениус Саломон (1788–1826) — магистр философии и кандидат медицины, энтомолог, сотрудник К. Р. Сальберга; с 1824 г. переводчик с финского в Императорском финляндском сенате

Сальберг (Зальберг) Карл Рейнхольд (1779–1860) — энтомолог, профессор экономики и естественной истории Абоской академии

Семенова Екатерина Семеновна (1786–1849) — драматическая актриса

Сен-Мартен Антуан Жан де (1791–1832) — французский востоковед

Сёренсен — мельник в Сарепте

Сехестед Андерс Микаэль (1790–1850) — датский кавалерийский офицер, поступил на российскую службу после 1814 г., вернулся в Данию в 1821 г.

Сехестед Вильгельмина (1798–1850) — дочь Й. Л. Мейера и жена А. М. Сехестеда

Сигга — исландская девочка

Симелиус (у Раска, возможно, Simenius) Андерс Густав (1790–1831) — студент Абоской академии, магистр (1819), лектор истории в Абоской гимназии (с 1829 г.)

Симениус — см.: Симелиус А. Г.

Снеедорф Фредерик (1760–1792) — датский историк

Снорри Стурлусон (1178–1241) — исландский писатель и государственный деятель

Стевен Христиан Христианович (1781–1863) — ботаник и энтомолог, директор Никитского ботанического сада в Крыму (1812–1826), главный инспектор по шелковичной части (шелководству) Министерства внутренних дел (1826–1841), инспектор сельского хозяйства южной России (1841–1850); член-корреспондент (1815), почетный член (1849) Петербургской академии наук

Стерки Карл Густав (согласно французскому написанию фамилии, Sterky; у Раска также Stärke) (1782–1863) — генеральный консул Швеции в Петербурге

Стефанович — см.: Караджич В.

Стефенсен Магнус (Magnús Stephensen; 1762–1833) — исландский юрист и государственный деятель, основатель Просветительского общества

Стольхандске Торстен (1593–1644) — финляндско-шведский военачальник

Страхов Александр Иванович — коломенский уездный казначей, титулярный советник

Строльман (Stråhlman) Юхан (1749–1840) — финский пастор и лингвист

Таки Мухаммед — перс, прислужник шотландских миссионеров в Астрахани

Татищев Василий Никитич (1686–1750) — историк и государственный деятель

Тенгстрём Юхан Магнус аф (1793–1856) — сын архиепископа, биолог, адъюнкт (с 1828 г.) и профессор (1842–1847) зоологии и ботаники Императорского Александровского университета

Тенгстрём Юхан Якоб (1787–1858) — племянник архиепископа, филолог и философ, адъюнкт философии Абоской академии с 1813 г., профессор с 1827 г.

Тенгстрём Якоб (1755–1832) — архиепископ Або и Финляндии (1817–1832)

Тимковский Василий Федорович (1781–1832) — служащий Азиатского департамента Министерства иностранных дел (1819), гражданский губернатор Бессарабской области (1826–1828), литератор

Тиханов Иван — извозчик

Тихсен Олуф Герхард (1734–1815) — немецкий востоковед, учитель Х. Д. Френа

Томсен Кристиан Юргенсен (1788–1865) — датский археолог и музейный администратор, член-корреспондент Петербургской академии наук (1864)

Торлаукссон (Þorláksson, Thorlakson) Йоун (1744–1819) — исландский священник, поэт и переводчик

Торстейнссон Бьярни (1781–1876) — исландский государственный деятель, сооснователь Исландского литературного общества и председатель его Копенгагенского отделения (1816–1819, 1820–1821)

Торстенссон Леннарт (1603–1651) — шведский военачальник

Тройель Педер Магнус (1743–1793) — датский поэт

Тургенев Александр Иванович (1784–1846) — директор Департамента духовных дел (1817–1824), историк, литератор

Тушмалов (Магмед-Тушсканов, Тушмаков) Магмад Садик (Магмара Магмед-Богова, Садык Магмед Бегов, Садык Магмед Магмедович), мирза — учитель татарского языка в Тифлисском благородном училище (1819–1826)

Уваров Сергей Семенович (1786–1855) — попечитель Санкт-Петербургского учебного округа (1811–1822), президент Петербургской академии наук (1818–1855)

Уилкинс Чарльз (1749–1836) — английский типограф и ориенталист

Уиллок Хенри (1790–1858) — английский дипломат, поверенный в делах Великобритании в Персии (1815–1826)

Ульфстан — см.: Вульфстан

Фаттенборг Ханс Хенрик (1769–1849) — финский лингвист, профессор восточных языков Абоской академии (1812–1831)

Фернборг Мария Ульрика (урожд. Сундстрём;? — 1826) — вдова П. А. Фернборга

Фернборг Пер Андерс (? — 1815) — переплетчик в Або

Фетх Али-шах (1772–1834) — шах Ирана (1797–1834)

Фишер фон Вальдгейм Григорий Иванович (1771–1853) — зоолог и палеонтолог, профессор натуральной истории Московского университета (1805–1832), директор Императорского Московского общества сельского хозяйства (1819–1835), член-корреспондент (1805), почетный член (1819) Петербургской академии наук

Флорен (Florén) — пастор в Тавастгусе

Франк (Franck) Гёрбинг — немецкий актер, владелец здания театра в Оденсе в 1810–1818 гг. и руководитель труппы немецких актеров, игравших там в 1809–1814 гг. и в 1820–1822 гг.

Фредерик VI (1768–1839) — король Дании и Норвегии (1808–1814), король Дании (1814–1839)

Френ Христиан Данилович (1782–1851) — востоковед, нумизмат, ординарный академик Петербургской академии наук (1817), директор Азиатского музея (1818–1842)

Фриберг — пономарь в Або

Фусс Николай Иванович (1755–1825) — математик, ординарный академик (1783) и непременный секретарь (с 1800 г.) Петербургской академии наук

Фюрст Николаи Натан (1779–1857) — датский и немецкий литератор

Хайнзиус Теодор (1770–1849) — немецкий педагог, грамматик и лексикограф

Хайнрих — см.: Хайнзиус Т.

Халленберг Юнас фон (Йонас фон Галленберг) (1748–1834) — шведский историк, нумизмат, секретарь Королевской академии словесности (1803–1819), почетный член Петербургской академии наук (1823)

Халльдоурссон Бьёрн (Берн Гальдерсон, Björn Halldórsson, Biørn Haldorsen) (1724–1794) — исландский пастор и лексикограф

Хартман Карл Даниель фон (1792–1877) — сводный брат Л. Г. Гартмана, городской врач Або, профессор хирургии и акушерства Императорского Александровского университета с 1833 г.

Хассельман — датский вице-консул в Кронштадте

Хельгасон Арни (1777–1869) — исландский священник, председатель Рейкьявикского отделения Исландского литературного общества

Хендерсон Эбенезер (1784–1858) — шотландский богослов и миссионер

Хеннингс Эрнст фон — камер-юнкер и ротмистр, секретарь датского посольства в Петербурге

Ховен Роман Иванович фон дер (1775–1861) — исполняющий должность грузинского гражданского губернатора на правах и военного (1818–1829), генерал-майор

Ходаковский З. — см.: Доленга-Ходаковский З.

Хопкинс Давид (? — 1814) — английский врач и востоковед

Хорис Логгин (Людвиг) Андреевич (1795–1828) — художник, участник экспедиции Коцебу на бриге «Рюрик»

Храповицкий Александр Александрович (ок. 1880 — после 1835) — директор училищ Астраханской губернии (1807–1819)

Худобашев Александр Макарович (1780–1862) — арменовед, переводчик с армянского языка в Департаменте азиатских дел Коллегии иностранных дел с 1818 г.

Хусейн-хан (Гусейнкули-хан) Каджар (1742–1831) — сердар Эриванского ханства (1807–1828)

Цейбих (Цейбиг, Zeibig) Бенедикт Леберехт (1772–1858) — актер, режиссер, первый тенор Немецкого театра в Санкт-Петербурге (1807–1821, 1824)

Цеймерн Максим Карлович фон (1802–1882) — студент Московского университета (1816–1819), кандидат этико-политических наук (1821), служил в Комиссии составления законов (1821, 1824–1826), II отделении собственной его императорского величества канцелярии (1833–1840), с 1840 г. исполнял должность обер-прокурора в разных департаментах Сената, сенатор с 1852 г.

Чельгрен Юхан Хенрик (1751–1795) — шведский поэт и драматург

Шамиссо Адельберт фон (1781–1838) — немецкий естествоиспытатель и писатель, участник экспедиции Коцебу на бриге «Рюрик»

Шармуа Франц Францевич (1793–1868) — востоковед, профессор персидской словесности Главного педагогического института, преобразованного в 1819 г. в Санкт-Петербургский университет (1817–1821, 1831–1835), член-корреспондент Петербургской академии наук (1829)

Шёгрен Андрей Михайлович (Andreas/Anders Johan Sjögren; 1794–1855) — финноугровед и кавказовед, выпускник Абоской академии, ординарный академик Петербургской академии наук (1844)

Шелинский (Schelinski) — архитектор в Тифлисе

Шерер Йозеф (1776–1829) — немецкий востоковед и библиотекарь

Шефер — см.: Шеффер Е. Н.

Шеффер Егор Николаевич / Антонович (Georg Anton Aloysius Schäffer; 1779–1836) — врач, сотрудник Российско-американской компании

Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих (1759–1805) — немецкий поэт и драматург

Шиллинг — купец в Петербурге

Шиллинг — сотрудник библиотеки Московского архива Коллегии иностранных дел

Шиллинг фон Канштадт Павел Львович (1786–1837), барон — востоковед, директор литографии, изобретатель электромагнитного телеграфа (1832), член-корреспондент Петербургской академии наук (1828)

Ширбом (Schierbom) — чиновник (?) в Або

Шишков Александр Ардалионович (1799–1832) — писатель, переводчик

Шишков Александр Семенович (1754–1841) — адмирал, президент Российской академии

Шлёцер Август Людвиг (1735–1809) — немецкий историк и статистик, жил в России в 1761–1767 гг., адъюнкт (1762), иностранный почетный член (1769) Петербургской академии наук

Шлютер Карл Иванович (Karl Johann Schlüter, у Раска также Schlyter; 1789–1861) — переводчик, учитель русского языка в петербургском училище Петришуле (1819–1833)

Шмидт Яков Иванович (Isaak Jakob Schmidt; 1779–1847) — монголист и тибетолог

Шрёдер Иоганн Иоахим (1680–1756) — немецкий арменовед

Штейнгель Фаддей Федорович (1762–1831) — генерал-губернатор Финляндии

Штиллинг Генрих (Иоганн Генрих Юнг-Штиллинг, 1740–1817) — немецкий мистик и писатель

Шторх Андрей Карлович (1766–1835) — экономист, академик Петербургской академии наук (1804)

Шуберт Федор Иванович (1758–1825) — астроном, академик Петербургской академии наук (1789)

Шульц Михаил Иванович — библиотекарь Московского архива Коллегии иностранных дел, статский советник

Эванс Фома Яковлевич (1785–1849) — лектор английского языка и словесности в Московском университете (1809–1826)

Эверсман (Эверсманн) Александр (Август Фридрих Александр; 1759–1837) — немецкий горный инженер, устроитель Златоустовского оружейного завода (1813–1816), находился на русской службе до 1818 или 1819 г.

Эгильссон (Эгильсен) Свейнбьёрн (1791–1852) — исландский филолог-классик

Эйхгольц — см.: Эшшольц И. Ф.

Эленшлегер Адам Готлоб (1779–1850) — датский поэт и драматург

Эрик IX (Эрик Святой; ок. 1125–1160) — король Швеции (1156–1160)

Эрстед Ханс Кристиан (1777–1851) — датский физик, секретарь Королевской датской академии наук с 1815 г.

Эрстрём Анна Ловиза Густава (1817–1861) — дочь Э. Г. Эрстрёма

Эрстрём Эрик Густаф (1791–1835) — финский лингвист, лектор по русскому языку и литературе Абоской академии, впоследствии пастор евангелическо-лютеранской церкви Св. Екатерины в Петербурге

Эттер Карл Антонович (1774–1831) — минералог, антиквар, член-корреспондент Петербургской академии наук (1812)

Эшшольц Иоганн Фридрих фон (1793–1831) — естествоиспытатель, участник экспедиции Коцебу на бриге «Рюрик» (1815–1818)

Юден Якоб (Яакко Ютейни; 1781–1855) — финский писатель, секретарь Выборгского магистрата

Юлленборг (или Юлленкранс) — высокопоставленный швед из Сконе в Петербурге

Юслениус (Юслен) Даниель (1676–1752) — финский лингвист и историк

Юэ — купец в Петербурге

Яковенко Игнатий Васильевич — коломенский почтмейстер

Ярослав I, Ярослав Владимирович (ок. 978–1054) — древнерусский князь

Ярцов Януарий Осипович (1792–1861) — востоковед, переводчик Азиатского департамента Министерства иностранных дел с 1819 г.

 

Иллюстрации

Расмус Раск

Дом, где родился Р. Раск

Памятный камень на месте дома Р. Раска. Фотография 2015 г.

Церковь в Бреннекилле. Фотография 2015 г.

Р. Нюэруп

П. Э. Мюллер

Н. П. Румянцев

Ф. П. Аделунг

Ф. И. Круг

Ф. И. Шуберт

Титульный лист конкурсного сочинения Р. Раска

Страница рукописи, подготовленной Р. Раском для Н. П. Румянцева

Страницы путевого дневника Р. Раска

Е. С. Семенова в роли Клитемнестры. Гравюра И. Ческого. 1815 г.

Печать Р. Раска

Могила Р. Раска. Фотография 2015 г.

Расмус Раск. Гравюра по посмертному портрету Д. Мониса. 1842 г.