<Февраль 1818>. <25-го> я выехал из Грислехамна на ледовом буере, что обошлось в 70 риксдалеров. Мы доехали до шхеры Йислан и там ночь пролежали, кто в буере, кто на снегу. На следующее утро <26-го> четыре крестьянина перевезли меня на Сингашер, я дал им 48 риксдалеров и 28 скиллингов банко, но они выманили у меня два риксдалера банко за проезд до Эккерё, куда я прибыл в 4 часа пополудни и где остался на ночь. Мои вещи были принесены к таможенному управляющему, открыты и проверены, он внес запись в мой шведский паспорт за 16 скиллингов банко, а комендант — в российский. В гостинице я устроился достаточно хорошо.

Из Грислехамна я написал госпоже Афцелиус и Кнаттингиусу, с Сингашера письмо по-исландски в стихах самому Афцелиусу, а из Эккерё другое с исландским письмом Сигги для антологии. <27-го> я проехал в Кумлинге через Аланд и так называемый Делет <= Лоунсхейди>, морской путь протяженностью в три с четвертью шведских мили, поездка по которому продолжалась с трех до половины девятого. Лед под снегом был покрыт водой, был мороз, а иногда снег и ветер. По пути я проехал через водоем, называвшийся Лаппвеси. В Финляндии также можно найти много следов лопарских названий.

<28-е>. С тех пор как я въехал в Собственно Финляндию, я слышал только финский язык. У меня был забавный подводчик на пути от Ваийненперри до Боталы, где я заночевал. Шведский диалект в Финляндии понять проще, чем в Руслагене, и в нем было сходство с датским и исландским языками, напр., Herrin, postin, spreckjan, sjuende. <Март 1818>. В Собственно Финляндии сразу же был другой дух — езда быстрее и проч., но одежда, нравы, имена, здания, кухня, насколько я мог заметить, были теми же. Финны были очень честными, добросовестными и расторопными. Мне показалось, что носы у них сверху сплющены сильнее.

<1-го> в половине второго пополудни я приехал в Або; дорога была тяжелой, по сильному морозу, да еще при ветре. В станционной гостинице, которую я с большим трудом разыскал, мест не было. Прислуга-финка направила меня в трактир через два дома оттуда, но я его никак не мог найти. После долгих расспросов я наконец получил комнату у вдовы переплетчика Фернборга. Я сразу начал заниматься финским по Новому Завету и грамматике Валя. Хотя хозяйка сама финка и родилась в деревне, но в ее доме не было ни единой книги на финском языке.

Я проверил свою грязную одежду, деньги и другие вещи; ничего не пропало и не было испорчено. Как и в дороге, я заказал только эльуст на вечер и кофе утром.

<2-го> я отправился с сыном хозяйки разыскать адъюнкта Академии Нюкоппа, к которому у меня было рекомендательное письмо от магистра Арвидссона, но найти его не смог; <март 1818> зато я навестил городского врача фон Хартмана, к которому у меня было письмо от Рутстрёма; он вместе со мной отправился к библиотекарю Пиппингу, в высшей степени интересному и любезному человеку, а также к архиепискому Тенгстрёму, прочитавшему мне письмо своего сына из Копенгагена, о том, что ему там послужили на пользу мои рекомендации и что он чрезвычайно доволен Данией и датчанами. Оттуда к лектору Ренваллю ради финского языка; вдвоем с Ренваллем мы у него пообедали. После этого я осмотрел библиотеку и подарил экземпляр моей «Англосаксонской грамматики», затем Ренвалль очень интересно читал со мной и обсуждал Новый Завет по-фински, начало Евангелия от Луки.

Библиотека находится в красивом помещении со столами красного дерева и проч. в трех больших залах. Тома расставлены в соответствии с их размерами и внешним видом, что профессор Пиппинг считает самой правильной системой. Рукописей немного, но есть полный подготовленный к печати финский словарь Ганандера, лексикон Юслениуса с дополнениями и примечаниями Портана и такое же собрание пословиц, крайне интересное, но доступное только тому, кто хорошо знает финский. Библиотека была совсем незначительной, пока некий майор Стольхандске, который воевал в Ютландии под началом у Торстенссона, не ограбил тамошнего епископа, забрав у него и передав сюда прекрасное большое собрание.

Ренвалль показал мне рукопись своей грамматики, которая полностью соответствует предложенным в моем конкурсном труде двум склонениям и двум спряжениям и в остальном, кажется, написана просто и хорошо.

Юден начал издавать литературу по-фински для народа.

Ренвалль рассказывал, что финны заселили Финляндию с юга, а карелы — между Ладожским и Онежским озерами (по-видимому, тогда, когда славяне основали Новгород) и что первые заняли побережья, а вторые — глубинные районы, так что между обеими группами посреди страны долго жили лопари, как и на Скандинавском полуострове, однако их потом вытеснили на север. Во времена Густава I финны, которые хорошо разбирались в подсечно-огневом земледелии, переселились на Хьёлен, чтобы расчистить землю на шведской стороне. Они до сих пор там живут, и их не следует смешивать со старыми ётунами, квенами и т. д.

<3-го> утром меня навестил Норденшёльд, потом я вышел с доктором Хартманом, обедал у архиепископа в большой компании почти всех преподавателей академии. Среди прочих я познакомился с магистром Эрстрёмом, которого сразу же посетил. Позже я опять брал урок у Ренвалля и наконец купил себе библию на финском у архивариуса Библейского общества и пастора Идмана.

<4-го> утром я дома занимался финским, потом был у Норденшёльда. Он минералог, при поддержке Румянцева совершил минералогическую экспедицию по Финляндии. Он проводил меня к адъюнкту Нюкоппу, который оказался приятным и добродушным человеком, финном, но для меня у него ничего не нашлось. Потом к магистру Савениусу, он медик, инсектолог и ботаник, а также патриот Финляндии, по происхождению карел. У него была руна, наполовину языческая, наполовину папистская, о происхождении огня, которую поют при ожоге. Потом к Ренваллю. У него я встретил доктора Прютца, который меня пригласил на завтрашний вечер. Потом долго читал. Ренвалль одолжил мне черновую рукопись своей финской грамматики. Савениус и другие финны не были согласны с его идеями, которые показались мне, без сомнения, самыми правильными и наиболее философски продуманными в соответствии с природой языка.

<5-го> рано утром ко мне пришел магистр Эрстрём и всю первую половину дня проговорил о славянской литературе, об Иоакимовской летописи (он полагал, что ее подлинность не следует полностью отвергать) и «Слове о полку Игореве». Также о трех разновидностях русского языка: 1) библейский, сильно грецизированный, 2) летописный стиль, он чище и лучше, <более славянский,> сближается с 3) используемым сейчас русским разговорным стилем <, в котором есть заимствования из других>.

Вечером я отправился с Ренваллем к доктору Прютцу, зятю архиепископа. Там собралось большое общество. С профессором Фаттенборгом я говорил о греческом, с другими в основном об Исландии и о финском. У Ренвалля я закончил первую главу Луки, которую также повторил поздно вечером, вернувшись домой. Во второй половине дня ко мне ненадолго зашел доктор фон Хартман.

<6-го> утром ко мне приходил Нюкопп, который привел с собой лектора Оттелина, что было очень интересно. Он обещал мне рекомендательное письмо к Гиппингу в Петербурге и посоветовал мне поехать другим (верхним) путем через деревни. Потом я купил «Мифологию» Ганандера, финский псалтырь, катехизис и альманах, посетил магистра Савениуса и заручился обещанием по поводу словаря Юслениуса. Потом был у Ренвалля.

<7-го> ко мне зашел Оттелин; Савениус принес мне экземпляр Юслена за 5 риксдалеров и сообщил, что лектор Беккер, адъюнкт истории, работает над чем-то касающимся финского языка, а также что и сам он во время своей предстоящей естественно-научной экспедиции в Лапландию планировал собирать материалы о взаимоотношении диалектов финского языка между собой и с лопарским языком.

Вместе с Оттелином и Ренваллем и др. я обедал у магистра Эрстрёма. Меня посетил Пиппинг. Вечером я пошел к профессору Авеллану и там вступил в спор с профессором Фаттенборгом о родстве народов, у которых сходные языки, о греческом и проч.

<8-го> Савениус повел меня на финскую вечерню и пригласил на обед в свою столовую, где обедают в 12 часов. Вечерня началась в час дня. Пономарь Фриберг чисто и внятно проповедовал на тему Страстей.

<9-е>. На следующий день я у себя занимался финским. Каждый вечер я бывал у Ренвалля, но в понедельник его дома не было. Я тогда пошел к Савениусу и получил в подарок его Строльмана, которого я в тот же вечер тщательно просмотрел и внес в свой экземпляр все поправки Ренвалля.

<10-е>. То же и с «Мифологией» Ганандера, в которую я вписал все мелкие замечания Ренвалля.

<11-е>. Норденшёльд, которого я навестил, отвел меня в усадьбу профессора Валлениуса к лектору Мейеру и пригласил меня на обед в вышеупомянутую столовую (которая им обходилась в 15 шведских риксдалеров в месяц). Сначала я его угостил в кондитерской, потом сходил послушать медицинский доклад профессора Вассера (недавно прибывшего из Швеции). Обсуждение я послушал только немного, в основном были похвалы. Кажется, ни у кого из выступавших не получалось свободно говорить на латинском языке, и менее всех у докладчика.

Потом я был в библиотеке, которая открыта только по средам и субботам с 2 до 4, а затем Оттелин договорился, чтобы профессор Сальберг показал мне музей. Это прекрасное помещение, особенно для минералов, но они пока еще не демонстрируются. Из Швеции недавно поступило значительное собрание птиц, которое он начал выставлять, набивая чучела и помещая каждое в отдельной витрине в естественном положении, что было совсем не просто, так как они были повреждены при упаковке и у многих из них шкурку нужно было вновь вымачивать. Звери, черви и змеи и проч. имелись только в незначительном количестве.

Из Академии был виден фундамент обсерватории на горе близ города.

<12-го> я написал Афцелиусу, Камструпу и в Копенгаген Ларсену. По указанию Эрстрёма письма не отсылались до субботы, хотя тянуть с отсылкой было не нужно.

<13-го> я собрался рассчитаться с Ренваллем, но он не хотел ничего брать. Он занимался [со мной] по вечерам с 5 или 6 до 9. Я так и не смог заставить его принять какое-либо вознаграждение.

<14-го> я заходил с утра к Ренваллю забрать портановские труды de poesi Fennica, которые он мне подарил. Потом у Валлениуса, который дал мне более сохранные экземпляры пары из этих докладов, а также несколько других работ Портана, потом у переплетчика, чтобы переплести те из них, которые были в полном комплекте, и купить множество финских изданий, в том числе второй сборник проповедей Бугге, переведенный с датского на шведский и со шведского на финский (Turusa, т. е. Або, 1804). Потом я встретил адъюнкта Тенгстрёма (сына архиепископа), и он угостил меня в кондитерской. Он получил письмо от брата, тот писал, что ему в Дании принесли большую пользу мои рекомендации. Вечером ко мне пришли магистр Савениус и студент Симениус. Первый из них рассказал, что подумывал издать работу о финской грамматике, особенно о глаголах. Мы договорились пойти на финскую литургию в половине седьмого следующего утра.

<15-е>. Проповедник был очень искусный, в совершенстве владевший языком. По оценке Савениуса, проповедь также была превосходна и соответствовала уровню слушателей. Он говорил громко и четко, но так быстро, что я понял из нее совсем не много. Потом я с Норденшёльдом побывал у Беккера; мне показалось, что это способный и думающий человек, увлеченный своей национальной литературой. Вечером я был у профессора истории Авеллана, который проводил меня до дома и распрощался, посмотрев часть моих материалов.

<16-го> рано утром ко мне зашел доктор Хартман и пригласил на обед. Я тем временем закончил работу с финской грамматикой по ренваллевской рукописи, из которой сделал пространные выписки с некоторыми собственными замечаниями. Посетил генерал-губернатора, его сиятельство Штейнгеля, очень любезного и сердечного человека. Потом профессор Валлениус показал мне главные университетские залы. Самый большой из них чрезмерно великолепен и украшен прекрасными барельефами, представляющими: 1) песнь Вяйнямёйнена или игру на кантеле, финской арфе; 2) Эрика IX, который вводит христианство и воздвигает крест на существующей в настоящее время церкви Марии в Рянтямяки, которая считается древнейшей в стране; 3) введение Реформации и библейские труды, опубликованные епископом Агриколой в конце правления Густава I; 4) учреждение Академии, которое произошло во время несовершеннолетия королевы Кристины — собственно показано, как она днем (раньше или) позже своей коронации издает закон о ее учреждении. И еще два изображения, связанные с временем российского правления. <Одно представляет строительство нынешнего университетского здания, второе — бюст императора колоссальной величины, стоящий позади и выше кафедры>.

Большой зал заседаний консистории также чрезвычайно красив, велик и очень нарядно украшен символическими картинами по замыслу Валлениуса. Посредине, над самым высоким местом во главе стола — Фемида, с одной стороны от нее Минерва, с другой стороны — Аполлон, что напоминает о сфере ответственности консистории. У верхней стороны стола, где занимают места богословский и медицинский факультеты, [изображены] 1) молящийся коленопреклоненно перед алтарем в священной роще; 2) Гигиея. С другой стороны юридический и философский факультеты, [там] 3) Церера, которая устанавливает границу между двумя земледельцами; 4) Ариадна, которая передает Тезею путеводную нить перед тем, как тот заходит в Лабиринт. Два бюста, королевы Кристины и императора Александра, исполнены чрезвычайно хорошо. В другом конце зала — Аполлон в полный рост; но я в нем увидел изъян в том, что листок, который единственный его покрывает, окрашен в зеленый цвет и таким образом как раз привлекает внимание к тому, что предполагалось скрыть.

Он также показал мне малый зал консистории, где пять членов консистории решают менее важные вопросы, и несколько красивых портретов королевы Кристины и некоторых канцлеров, которые, однако, не повешены, так как не совпадают по величине.

Русский капитан, с которым мы договаривались, что он отведет меня в клуб, вечером не пришел, но вместо него [пришли] Норденшёльд и Симениус, которого я проводил домой; он подарил мне множество интересных работ, касающихся Финляндии.

<17-го> я был у генерал-губернатора, но пока не получил паспорт. Когда я послал [за ним] вечером, пришел некий немец, Глайс, с наполовину выписанным паспортом и попросил мой российский паспорт, который был доставлен (Ширбомом) в правительственную канцелярию, а не к губернатору. Потом я попрощался с архиепископом, который дал мне письмо в Петербург к статскому советнику Аделунгу; [зашел] к Ренваллю, вернул его рукопись и другие одолженные книги; к магистру Савениусу; к доктору Прютцу, которого не было дома; к профессору Авеллану, который забыл вернуть мои грантовские «Thoughts of the Origin of the Gael», при том что я отдал ему его две юденовские работы о финской орфографии и об искусстве поэзии. После этого укладывал вещи; в 8 часов пришел Савениус и хотел пригласить меня на ужин, но я отказался, затем пришел магистр Эрстрём и рассказал мне о том, что ему пришлось пережить с Густавой, когда он дорабатывал свою русскую грамматику. Он искренне пожелал мне доброго пути и еще прислал мне на следующий день сердечное прощальное письмо, присовокупив к нему письмо к Гиппингу.

В обед я был у доктора Хартмана в компании секретаря Вульферта, Ренвалля, магистра Кекмана и др. Потом я вместе с Норденшёльдом и Симениусом осмотрел церковные памятники.

<18-го> я был у доктора Хартмана, который обменял для меня все мои шведские деньги на русские. Секретарь Вульферт зашел ко мне домой. В половине десятого я уехал. Лектор Беккер увидел меня из окна Савениуса, пошел за мной и долго провожал повозку, после чего простился. Я остановился в Нуммеле, так как была метель и погода скверная. Гастгеберша, очень порядочная старая вдова, знала шведский.

На следующий день <19 марта> я приехал в Тавастгус, где посетил ландсгевдинга и его супругу, выпил у них в 7 часов чаю, извинился, что не мог остаться на вечер, и получил приглашение на следующее утро осмотреть старый замок, построенный ярлом Биргером, а также пообедать у них. <20-е>. Так все и произошло, только вместо себя они направили другого господина из их дома и приказали кучеру прокатить нас туда с полным почетом. В замке хорошо сохранились древние валы и большие крепкие стены. Внутри теперь тюрьма и склады, а снаружи русские устроили казарму. Я осмотрел все внутренние помещения, в некоторых на хлебе и воде сидели проштрафившиеся [заключенные], в остальных содержались разного рода преступники, большинство скованные, кое-кто в очень затрудняющих движения цепях, другие в тяжелых кандалах, у одного из этих заболели ноги, по-видимому оттого, что кандалы слишком тесные. Говорили о том, что его нужно отвезти к кузнецу и снять кандалы, но он страшился тряски. Выглядел он неважно.

Но в остальном помещения удобны для содержания заключенных. Больные размещены отдельно от здоровых, у женщин тоже особые комнаты с больничной палатой. Из этой тюрьмы очень редко удавалось бежать.

Потом я посетил пастора Флорена, сердечного и искреннего человека, но не очень образованного. В целом я не встретил у жителей этого города обширных знаний о других странах. Из них наиболее широким кругозором обладала жена ландсгевдинга Йерне (урожденная Русенборг) из Далекарлии в Швеции.

В 4 часа я отправился домой и работал, а также принял пастора, который в первой половине дня показывал мне церковь, построенную во времена Густава III, в форме ротонды с алтарем посередине. Кафедра находится посреди входа, напротив нее другой вход, а над ним место для маленького органа. Он проводил меня от церкви домой и посмотрел мои книги, я подарил ему экземпляр исландской брошюры о Библейском обществе с псалмом Йоуна Торлаукссона [и описанием] английского Библейского общества, подаренный мне Хендерсоном. Также я попросил его разыскать для меня пару финских публикаций, которые он, однако, найти не смог, но принес мне в подарок пословицы Ганандера и долго беседовал, после чего сердечно со мной распрощался.

<21-го> в прекрасную погоду я выехал из Тавастгуса. Мне у ландсгевдинга советовали ехать через Гельсингфорс; говорили, что он красиво расположен и со временем станет столицей. Так было бы удобнее, и там большинство знает шведский. Меня [также] предупредили, что лед на озерах и на реке Кельтис может быть слабым. Но желание увидеть собственно финнов и поговорить с ними взяло верх. Того же требовали и соображения экономии. Я избегал посещения ряда городов, что отняло бы у меня немало денег, а пользы бы не принесло, так как мне там ничего не было нужно.

Я добрался до Каусалы; там у меня поздно вечером случилась неприятность с лошадью, которая понесла, я опрокинулся и больно ударил левое колено.

Люди здесь и повсюду по дороге были чрезвычайно добры и порядочны, выполняли свой долг и никогда не запрашивали больше, чем им полагалось, хотя я почти всюду давал немного сверху. Я сравнивал их с описаниями древних скифов и счел одним из счастливейших народов в мире.

На следующий день <22-го> я приехал в Вильманстранд; колено стало поправляться. Население в Выборгской [губернии] казалось очень малочисленным. В диалекте можно было заметить небольшое различие: в центре страны говорили yhlexan Ruotti, здесь слышалось Ruossi.

В Выборг я прибыл <23-го>, хотя почтовые лошади были немощны, особенно те, которых я взял на последней станции. Я посетил секретаря Юдена, подписался на его «Грамматику» (10 печатных листов) и «Собрание пословиц» (8 печатных листов) и получил в дар 16 из его небольших трудов по-фински, а два были распроданы, а именно книги для детей. Он представил меня в клубе, где мы выпили чаю; но он занялся карточной игрой, поэтому я ушел домой. <Поселился я у Мотти>.

<24-е>. На следующий день я передал пакет от доктора Хартмана ландсгевдингу Валлену, а также письмо от Вульфарта барону Николаи, но ни у одного из них не имел успеха; потом меня посетил секретарь Юден, которому я показал свои вещи и новые книги.

<25-е>. Я был целый день привязан к дому, при том что Юден, который обещал позаниматься со мной разговорным финским, так и не пришел. Поэтому я решил ехать и оставил ему письменное приглашение (в четвертый раз пытаясь его безуспешно застать) на 6 часов, чтобы провести со мной вечер, что он и сделал и тогда же помог мне в освоении финского языка.

<26-е>. Я должен был ехать на двух лошадях — как мне сказали, «so braucht man es hier», так что одна станция обходилась более чем в 5 рублей. Гастгебер на Таммарк[?] немного обманул меня с серебряными деньгами, а именно двумя четырехрублевиками, которые по такому высокому курсу не обменивались; но помог мне отпустить одну лошадь, поэтому запросил 10 [нрзб.] копеек и получил [нрзб.].

Я приехал в Валтисаари, где намеревался в Страстную пятницу сходить в финскую церковь, но услышал, что служба там проходит по русскому календарю (старому стилю). <27-е>. Теперь у меня должны были быть лошади согласно Venäjän ordningi. Гастгебер был русский, но говорил по-фински, жена была из Ловизы и говорила и по-фински, и по-шведски.

Около половины второго я въехал в Петербург и остановился у шведа-трактирщика Бергмана, которого мне было достаточно сложно разыскать. Мой второй и последний русский ямщик был довольно приятный, веселый и понятливый, хотя и оборванный. Все-таки я почти со слезами на глазах вспоминал о Финляндии, где я так хорошо себя чувствовал и где ко мне так хорошо относились.

Прежде всего я разыскал г-на пастора Гиппинга, который принял меня очень тепло и дружелюбно. Он сопроводил <28 марта> меня к Патерсону в дом Библейского общества и обещал давать мне уроки русского в обмен на уроки исландского. Вскоре я заметил, что в русском он не силен, но человек очень хороший; он пригласил меня к себе ужинать.

<29-е>. Я с большим трудом разыскал камер-юнкера Хеннингса, который в половине одиннадцатого или в одиннадцать еще не поднимался. Он обещал быть к моим услугам. Опыт покажет, будет ли мне какой-нибудь толк от его услужливости.

<30-е>. Мы с Гиппингом отправились к экспедиционному секретарю и кавалеру Гартману и доставили мою работу для Румянцева, которую он заказал из Стокгольма, а именно «Сагу о Ярлмане» по-исландски и по-датски, «Lítit æfintýr um tvo smiðsveina», ответ русского царя на вопрос императора о его намерениях в отношении Швеции и «De numis muscoviticis» Кедера.

<31-е>. Попытка сходить с Гиппингом к кому-нибудь из тех, к кому у меня были письма, не удалась. Я поэтому отправился к камер-юнкеру Хеннингсу, но швейцар мне сообщил, что он в 11 часов уехал, что было явной ложью. Вечером я одолжил Патерсону мою «Англосаксонскую грамматику» и подарил брошюру об исландском Библейском обществе с псалмом Йоуна Торлаукссона.

<1 апреля>. Гиппинг сопроводил меня к Кругу, который был довольно любезен и пообещал, что я смогу пользоваться всеми его книгами, а также принял письмо к Крузенштерну, который находится в своем поместье в Эстляндии. Потом мы с Гиппингом ушли к нему домой, и я остался на обед, после чего пару часов учили исландский и русский. Вечером и ночью я был очень болен, меня рвало, но сегодня мне лучше. Все это, наверно, было из-за съеденного и не очень серьезно. С помощью Гиппинга я посетил большинство тех, к кому у меня были письма. Он проявил ко мне необыкновенную доброту и услужливость; мы выпили на «ты» в кондитерской на Исаакиевской площади.

Профессор Грефе раздобыл мне печатное приглашение на торжественное собрание всех ученых и крупных чиновников города в Педагогическом институте в связи с назначением двух французских и одного немецкого профессоров: арабской [словесности] — Деманжа, персидской — Шармуа и истории — Раупаха. Было произнесено много речей на разных языках, уваровская — на русском и немецком. Шармуа о персидской словесности говорил интересно и весело, Деманж об арабской — долго и скучно, Раупах об истории — неподобающе и невыносимо.

Я познакомился со статским советником Фр. Аделунгом, которому передал мои письма. Он был ко мне очень добр и пригласил посетить его, что я вскоре и сделал. Я поехал туда с Миддендорфом, инспектором гимназии, он мне показался надменным и тщеславным, а в остальном способным и основательным человеком, в особенности умелым сборщиком денег, с той единственной целью, как я после слышал, чтобы создать в Эстляндии школу по ланкастерской системе:

‹‹От страха Божия, ни для чего иного

Вопреки моему желанию он велел своему кучеру довезти меня до дому; я заплатил хорошие чаевые и потом никаких дел с ним [Миддендорфом] не имел.

Кроме него и Гиппинга я общался с профессором Грефе, который хотя не вполне из моего мира, но был ко мне очень добр и пригласил обедать у него по воскресеньям, чем я часто пользовался. У Грефе, профессора греческой словесности, я встретил одного немца, г-на фон Гётце, который служил в Департаменте духовных дел под началом статского советника Тургенева. Он кичился знатностью и плохо обращался со своим эстляндским крепостным слугой, чтобы приучить его к рабству. Впрочем, он хотел быть со мной любезным и познакомил с г-ном фон Кёппеном, немецким ученым из Харькова, секретарем в Человеколюбивом обществе, куда у меня было письмо от профессора Кастберга, заведующего Школой для глухонемых в Копенгагене, которого я встретил в Стокгольме. Этот фон Кёппен был занимательный и способный молодой человек, и я к нему часто заходил. Однако самая большая дружеская услуга, которую он мне оказал, состояла в том, что он познакомил меня с русским по происхождению ученым Иваном Николаевичем Лобойко из Харькова, который говорил достаточно хорошо по-немецки и мог давать мне уроки русского.

С этим превосходным жизнерадостным молодым человеком, не без хороших познаний и воспитания и с благородным сердцем, у меня вскоре началась тесная дружба. Он всей душой стремился к изучению северных литератур и хотел также выучить датский. Мы разделили наше время таким образом, что через вечер он давал мне урок и через вечер я ему, но из всего этого получились почти только одни разговоры или беседы о северной литературе и о скандинавах, так что мое обучение русскому шло медленно. Он и не был большим знатоком собственного языка, но во время наших занятий русским языком копил наблюдения и пробовал выводить гипотетические правила. Он не мог порекомендовать мне и хорошие пособия, так что практически один я занимался преподаванием, что всегда было мне крайне интересно.

Гиппинг порекомендовал мне и помог купить словарь Гейма и хрестоматию Греча, где только недоставало ударений. Он познакомил меня с немецким купцом из Лифляндии г-ном Шиллингом, [работавшим] у его свойственника, французского купца г-на Бультоса, у которого здесь в городе большой магазин.

Этот Шиллинг говорил по-русски чрезвычайно хорошо и должен был мне с этим помочь, так как у Гиппинга дело продвигалось вяло. Он одолжил мне русские прописи, академическую грамматику и очень легкую книгу для школы о должностях человека, по которой он начал мне преподавать. Но так как у него совсем не было знаний ни о немецкой, ни о русской грамматике, то он не мог правильно и понятно переводить на немецкий, хотя сам понимал все очень хорошо; поэтому не было большого толка и в этом преподавании, за которое я должен был платить уроками английского. Так что я был рад, что смог избавиться от этой обязанности, когда познакомился с Лобойко, так как это отнимало много времени.

Потом он стал учиться английскому у француза Юэ, который побывал в Англии и у которого я потом пытался брать уроки французского. Однако я сохранил с ним знакомство и дружбу, а в общем он был скорее купцом и по образу мыслей, что показал даже в отношении Гиппинга.

Мы вместе, одной компанией осмотрели знаменитый и богатый Невский монастырь, который находится в конце длинной улицы, называющейся Невским проспектом.

Гиппинг дважды сопровождал меня к Уварову, действительному статскому советнику, президенту Академии наук и попечителю Петербургского учебного округа, но я его не застал. В конце концов я хотел передать свое рекомендательное письмо от профессора Арндта, но все же пока письмо придержал, чтобы с ним лично поговорить в другой раз, когда буду его передавать. Сам он попросил профессора Грефе прийти со мной к нему в определенный вечер, тот с трудом меня разыскал у Бергмана, я был готов, но тем временем он узнал, что встреча отменена и что назначен другой вечер. Я показал ему рукопись своей греческой грамматики и другие мои труды, а в назначенный вечер действительно застал Уварова. Это был скучный визит. Пришел также профессор Френ. Когда мы хотели уходить в половине одиннадцатого, принесли чай. Заходить он меня не просил, я также больше не беспокоил его.

Тем временем я с помощью Гиппинга раздобыл комнату получше у портного Лютера у Шведского кладбища. Так как она не была меблирована, он одолжил мне большую часть необходимого, а именно стол, книжный шкаф, кровать и т. п. Стулья он помог купить, когда их не удалось одолжить у моего товарища по школе, ныне ротмистра Сехестеда, который женат на дочери консула Мейера и в дом которого меня ввел Гиппинг. Чай и кофе я брал у шведа Винберга, золотых дел мастера, жившего надо мной. С его очень любезной семьей Гиппинг был также знаком.

Гартман обещал ввести меня к графу Румянцеву, но когда дошло до дела, он отправил со мной своего слугу, чтобы показать мне дом, который, однако, тому пришлось самому искать. Я передал рекомендательное письмо от абоского губернатора; граф принял меня с сердечной добротой и учтивостью и потом приглашал меня почти каждый понедельник вместе с другими учеными — Кругом и проч.

Он должен был летом ехать в свое гомельское имение на юге. Я воспользовался прощанием, чтобы в письменном виде обосновать необходимость издать на его средства финский словарь, так как его план отправить двух финских ученых исследовать родство между финскими народностями во внутренней части России не осуществился; для этой работы я предложил Ренвалля.

Все важные переговоры с графом должны были вестись в письменном виде, так как слышал он чрезвычайно плохо. Я собирался тотчас же ехать из Петербурга далее вглубь России и, таким образом, попрощался с ним окончательно, однако этот план отъезда был нарушен.

Гартман показался мне таким надменным и странным, что я от него отдалился; я также редко заходил к родственникам госпожи Афцелиус, к которым у меня было письмо от Афцелиуса и к которым меня ввел Гиппинг. Зато у Круга я завязал бесценное знакомство с профессором Френом, который недавно прибыл из Казани; он хотел отправиться в Росток на место Тихсена, но его удержали в Петербурге. Он работал над арабским словарем и над большим трудом о татарских монетах. Это человек открытого нрава, глубокой учености и большой щедрости.

Когда граф Румянцев вернулся, я сразу благодаря доброй заботе Круга договорился с ним по поводу финского словаря.

У него на обеде я познакомился со всеми мореплавателями с «Рюрика». Художника Хориса я еще раньше видел у Лобойко, Коцебу был довольно скучен, молод и неопытен, естествоиспытатель Шамиссо собрал материалы о полинезийском языке, в особенности старые редкие испанские книги; его собственноручные записи показались мне менее значительными. Врач Эшшольц собирал материалы по северным языкам и теперь хотел расспросить одного из двух привезенных алеутов, которого намеревался взять с собой в Дерпт. Но это не удалось, так как его (Маркела) наняли на службу в Американскую компанию. Они [мореплаватели] вскоре разъехались в разные стороны, и результат путешествия в целом вряд ли будет очень значительным.

Я уже раньше побывал на корабле «Рюрик» с Гиппингом и Лобойко и видел пару каяков и т. п. Камчадалы, которых было трое, совсем забыли свой язык и стали совершенно русскими. У алеутов было удивительное «р», которое перетиралось у них в горле. Те слова, которые мы у них спрашивали, отличались от финских и гренландских. Они очень хорошо говорили по-русски, и в их русской речи не слышалось этого r, или других необычных звуков. При более тщательном изучении языка оказалось, что в этом r, по крайней мере в большинстве случаев, правильнее видеть нёбную букву или гортанную букву, как в арабском и в большинстве других азиатских языков. Меня в этом убедило сравнение с персидским выговором, а также наблюдение, что это r, представлено в нескольких вариантах и соответствует гренландскому k. Эшшольц записывал его как ch или g (согласно немецкому произношению), но правильнее всего было бы обозначить как, ʒ, q, q, которые по своим отличительным признакам противопоставлены h, g, k, k, нёбным буквам, звучание которых не проходит через гортань.

Патерсон однажды привел меня к действительному статскому советнику Тургеневу, который служит в Департаменте духовных дел под началом князя Голицына. Я к нему изредка заходил, подарил ему некоторые из своих печатных трудов, но интерес он ко мне проявил совсем небольшой.

Лобойко познакомил меня с молодым <ученым> русским, уроженцем Петербурга, по фамилии Гарижский, который изучал датский, но без особого успеха.

Книготорговля с Данией началась с большим трудом; я получил свою санскритскую грамматику.

<13/1 октября>. Я написал Бюлову и Мюллеру о своем новом плане путешествия: вернуться через год с тем, чтобы издать грамматику и учебник санскрита; также моему доверенному лицу, Нюэрупу и Магнусену, чтобы составить для Румянцева коллекцию исландских рукописей. Затем был у Лобойко, которому передал письма.

<15-е> Начал учить Лобойко греческому по грамматике Блока и по Гедике под редакцией Буттмана, 10-е издание, а <17-го> также купил много книг по языкознанию у Грефа.

<19-е>. Я обедал у Румянцева, там встретил Гауеншильда, который переводит российскую историю Карамзина на немецкий. Вечером был у Гиппинга, Гарижского и г-на фон Гётце, который одолжил мне C. Meiners, Vergleichung des ältern und neuern Russlandes, 2 Bde., Leipzig, 1798.

<20-е>. Написал Камструпу и Мольбеку, в основном о поручениях графа Румянцева, а именно получить упомянутый у Карамзина 2: 341 норвежский рунический памятник, а также предоставить информацию о славянских или русских древностях, которые могут храниться в Королевской библиотеке в Копенгагене. Я немного поработал над своей греческой грамматикой и подумал о возможности взять на службу молодого студента из Финляндии, который попал в трудные обстоятельства. Зовут его Нордблад. Но он <21-го> принял у пастора Мандалина адъюнктуру в деревне, хотя он не хотел стать пастором и, как он говорил, как раз поэтому оставил дом своего отца. Меня он не послушал и не попрощался с Гиппингом и остальными. <22-е>. Я составил план для Румянцева, чтобы взять Нордблада с собой и посетить во время моего путешествия народы феннской общности и т. д., но потом <23-го> узнал, что Мандалин его сразу отправил в деревню.

Утром я был у Круга (коллежского советника) и нашел письмо по-французски от архиепископа Тенгстрёма графу Румянцеву о том, что я хотел уговорить Ренвалля составить словарь только на латинском, но что народ Финляндии ждет словаря на шведском, лишь с некоторыми дополнениями на латинском для иностранцев. Граф хотел услышать наши соображения по этому поводу, и мы были единодушны в том, что здесь нечего планировать, так как решение уже принято и две буквы (A и Ä) уже сделаны, о чем Ренвалль писал как ему, так и мне. Я написал Ренваллю об этом и о его деньгах, из которых я у Круга получил первую треть, 400 рублей ассигнациями, а также спросил, действительно ли он хочет получить Ускелу, для чего архиепископ рекомендовал его Румянцеву.

Я получил от Уварова через профессора Грефе его речь на немецком языке, а также, взаймы — 10-й и 11-й тома «Asiat[ic] Researches».

<24-е>. Вместе с доктором Бекком из Або я был у Паульсона в Эрмитажной библиотеке и получил пособия по армянскому языку, а именно «Тезаурус» Шрёдера, грамматику Акопа, «Dictionarium Armeno-Latinum» Франческо Риволы 1633 г. (см. «Митридат»).

<25-е>. Я напрасно прождал г-на Шиллинга с учителем французского языка; когда я возвращался после еды, ко мне обратился торговец минералами Эттер, которого я раньше не знал, и я на минуту к нему зашел; по дороге я познакомился со статским советником Эверсманом, который пригласил меня его посетить.

<26-е>. Ходил с Лобойко покупать старые книги, а потом был приглашен к графу Румянцеву, где познакомился с Анастасевичем, также встретил там художника Хориса, к которому пошел домой, чтобы посмотреть его комнату и предметы, привезенные от диких народов, — короб, изделия из кости, инструменты, назначение которых он сам не мог объяснить. В основном они были украшены изображениями лиц, птичьих фигур, сценой медвежьей охоты и т. п. Также у него были одежды из кишок, ткани и рогожи.

<1818, 29 октября>. Был у Круга, Френа, Вейнcанга, первый из них одолжил мне «Историю» Татищева, где говорится об Иоакимовской летописи, второй показал труды Халленберга, которые тот ему прислал. Вечером пришли Шиллинг и Юэ, который разговорился об астрономии и просил больше, чем, по словам Шиллинга и Бультоса, ему полагалось. В сумерках мы, доктор Бекк и я, вместе пошли к немцу-парикмахеру, который взял по 2 рубля с каждого, что представляется мне интересной чертой характера: у [этого] народа нет никакого понятия о чести и порядочности. Ошибка была наша, так как мы не сторговались заранее.

<30-е, 31-е>. Написал Румянцеву ответ на вопрос, фигурирует ли Ярослав I в датских и норвежских хрониках под именем Один. Получилась заметка, которую Лобойко перевел на русский <для своего журнала>. Гиппингу со шкипером Кёльном доставили вторую партию книг, а именно «Записки» Скандинавского общества с 1805 г. (15 томов), «Антикварные анналы», а также «Датско-норвежскую историческую библиотеку» Бадена; первую партию, [отправленную] с Ниссеном, мы пока не получили.

Хорис, Лобойко, Бекк и я были в Эрмитаже по билету от Паульсона и осмотрели большое и замечательное собрание картин самых знаменитых мастеров, а также другие произведения искусства и драгоценности и проч.

<1 ноября>. Ко мне приходил Юэ, чтобы договориться о расписании уроков французского языка по понедельникам и субботам с 7 до 9 вечера, а также гарантировать себе часть причитающейся оплаты, запросив аванс в размере 10 рублей. Он получил 25. После обеда я был у Гиппинга и Лобойко. Гиппинг предложил мне жилье получше, у переплетчика недалеко от него и Лобойко.

<2-е>. Был у переплетчика, смотрел квартиру, которая оказалась не готовой — там вставляли двойные окна, так как был очень сильный мороз. Я начал занятия французским.

<3-е>. Лобойко предложил мне комнату у него, а также участие в ведении его хозяйства.

<4-е>. Неожиданно ко мне утром пришел Нордблад. Оказывается, он не смог приспособиться к жизни в деревне, в Дудергофе, где диалект отличался от его и где он в одиночку должен был выполнять все обязанности в двух церквях. Я проэкзаменовал его в латинском, немецком и финском, он был слаб во всех языках, особенно в латинском.

Получил письмо от Кнаттингиуса с корректурой «Fundinn noregr» и двумя чистыми листами исландской грамматики, а именно 17-м и 18-м. Лобойко был у меня, но не для занятий: он перевел на русский язык задачи о голландском и шведском языках, возможно созданные под влиянием вопроса Королевской академии о происхождении древнего языка. Он намеревался поместить переводы в журнале. Я позанимался немецким с Нордбладом и греческим с Лобойко. Меня немного помучила простуда.

<8-е>. Я одолжил у Аделунга афганские лингвистические образцы, а он мне вернул мои материалы. Я продолжил свои французские упражнения с Юэ и занимался немецким с Нордбладом по грамматике Хайнриха. Наконец, <16-го> я передал Румянцеву свой план посетить феннские народы в глубине России вместе с Нордбладом и переехал <18-го> от портного Лютера у Шведского кладбища к Лобойко, в результате чего освободился от несказанного свинства у Лютера, но зато мне пришлось понести много издержек, например купить шкаф и проч.

Тем временем я получил первую партию книг, посланную с капитаном Ниссеном, и сразу преподнес экземпляр [моей конкурсной работы], напечатанный на лучшей бумаге, Румянцеву, также Кругу и Аделунгу, и еще Тургеневу, которого я посетил и для которого сделал отзыв о шведской газете, имеющей целью распространение Евангелия.

Я раздобыл персидско-английский словарь Хопкинса и понемногу начал учить персидский по Новому Завету. Френ также одолжил мне «Historia Priorum Regum Persarum post firmatum in Regno Islamismum ex Mohammede Mirchond etc.» Йениша (Вена, 1782).

<30-е>. Я был у Румянцева, но разговор о главном он отложил.

<2 декабря>. Дочитал первую русскую книгу, а именно «О должностях человека и гражданина книга» (10 тиснение) (СПет. 1811. стр. 180. 8vo). До этого я прочел в моей французской книге перевод разъяснений персидского посланника во Франции о теперешнем персидском правительстве.

Размышлял о шведском и датском произношении в связи со шведской грамматикой на русском г-на Шлютера, о которой он просил у меня и у Лобойко совета. Я выявил новоскандинавскую систему гласных звуков, которая до того казалась мне совершенно не упорядоченной, а именно что в ней следующие десять [звуков]:

<5-е>. Я был приглашен к Румянцеву вместе с Аделунгом, который, впрочем, не пришел, так что я был совершенно один. Он ответил четким и определенным отказом на мой план посетить вместе с Нордбладом феннские народы во время моего путешествия. Он мне задал много вопросов о скандинавской истории и передал 1-й том «Les Scandinaves» (автор Joseph-Chérade Montbron, Paris, 1801). Вечером я был у Шлютера и видел его сочинение о шведском произношении, построенное по моей системе или скорее приблизительному плану.

<6-е>. Лобойко получил от Дейхмана коносамент на свои книги, приложенный к письму, в котором также была пара слов для меня. Тем временем я изучал арабский и проработал как можно тщательнее десять заповедей, апостольский символ веры и «Отче наш», а также J. H. Callenberg, Colloquia Arabica idiomatis vulgaris, Halæ 1740, с немецким переводом, откуда я к 19-му [декабря] прошел 6 (а именно с 5 по 10). Я просмотрел первый том «Wiener Jahrbücher», который мне дал коллежский советник Круг, очень поучительно и красиво, но фон дер Гаген допустил целый ряд ошибок в своей рецензии на глоссарий Арндта, напр. á-nauð и др.

<19-е>. Я также побывал у датского консула, чтобы договориться о датской книготорговле. Хлопоты о ней он обещал взять на себя, когда я смогу найти хотя бы одного человека, который бы занялся дальнейшим распространением, чтобы ему не пришлось делать все. Об этом я поговорил с Гиппингом.

Занимался чистовым вариантом или скорее переработкой второго латинского спряжения в моей грамматике.

<23-е>. У меня был художник Хорис и обещал постараться, чтобы ко мне следующим утром прислали алеутов, прибывших на «Рюрике», но так как они <24-го> не пришли, то я после обеда отправился к Шиллингу и взял его с собой в 4 часа в Американскую торговую компанию на Гороховой улице. Я сразу увидел одного молодого алеута по имени Маркел, но нам сказали, что мы должны получить разрешение директора, чтобы увести их с собой. Он дал разрешение, и оба пошли со мной, выпили у меня чаю и дали мне небольшой урок, заключавшийся в том, что они диктовали некоторые слова по-алеутски, после чего я задавал им вопросы по-русски. Я проводил их домой, до самого их причала.

<26-е>. В следующий раз они пришли сами. Я был вечером у Аделунга, у него состоялась небольшая веселая вечеринка с музыкой, на которую пришли Шторх и барон фон Шиллинг, директор литографии, который усердно взялся за изучение китайского языка. Аделунг показал нам таблицу китайского алфавита, «Omnibus numeris absoluta (т. е. полная) tabula 214 classium in quas dividunt suos characteres Sinenses».

<1818, 27 декабря>. Днем я был у профессора Грефа, вечером пришли оба француза, Шармуа и Деманж. На следующий день <28-го> я встретил первого из них у Румянцева, вместе с Гартманом, Френом, Аделунгом, Шторхом и Тургеневым. Когда я за столом обратился к Гартману по-шведски, он ответил по-немецки, и когда в разговоре был упомянут Ренвалль, он спросил: «Hat er angefangen redan?», т. е. работать над словарем. Он неизменно старался включиться в любой разговор, в котором прозвучало французское слово.

Графу не понравилось, что доктор Бекк, который по его рекомендации стал главным врачом в Свеаборге и инспектором больниц, к нему не зашел. Когда я был у Бекка утром, я узнал, что он не ходил благодарить графа, так как пока не получил свой новый мундир, который прождал 4 дня. Он также не вернул свои книги в библиотеку, по-видимому по той же причине.

Меня пригласил ротмистр Сехестед, но мы договорились, что я могу к нему не прийти, если меня пригласит Румянцев.

<30-е>. Говорил с епископом Райхелем о том, чтобы поехать вместе в Сарепту, что, однако, не удалось осуществить. Он был очень учтив и откровенен и говорил на чрезвычайно хорошем датском, хотя по рождению немец и последние 20 лет в Дании не бывал. Заодно я познакомился с соотечественником, г-ном Буком, который был в конторе в доме Сарептской общины. Он из Хадерслева и показался вполне порядочным человеком.

Я хотел было навестить Шмидта, чтобы получить у него некоторые сведения о монгольском языке, но он был столь <сдержан>, что я ушел, ни о чем ни одним словом не обмолвившись.

<1819, январь>. Я занимался алеутским, якутским и немного арабским, к Новому году я прошел десять разговоров из Калленберга. Хотел обучить молодого алеута <Маркела> латинскому алфавиту, приспособленному к его языку, и купил ему в подарок карты и книги, но он был нездоров и не приходил.

<11-е>. За день до Нового года я был с Гиппингом у датского консула, чтобы договориться об организации датской книготорговли, затем у перса-магометанина (шиита) <Абу Тураба> Везирова, которого просил давать мне уроки персидского. Он вел себя весело и непринужденно, но не столь изысканно, как мне бы хотелось. Услышав, что мне немногим более 30 лет, он стал обращаться ко мне на «ты». Казалось, он сомневался в моем знании латинского языка. Он не отказал себе в удовольствии проэкзаменовать меня по печатному Евтропию, хотя сам он ни слова не понимал. После того он расспросил меня о различных обстоятельствах, чтобы принять решение, о котором обещал мне сообщить. В итоге он отказался приходить ко мне, что, кажется, обещал Френу, который с ним обо мне говорил.

<12-е>. В день Нового года я был у Румянцева, Аделунга, Грефе, <Мантойфеля>, Гётце, Кёппена, Тургенева и наконец зашел к Вейнсангу на чашку кофе. Между тем Лобойко закончил свою сложную переводческую работу, которая отнимала у него все время, и я снова занимался у него русским и датским. С моим французским учителем я расстался: он меня все-таки постоянно обманывал и не приходил. Шиллинг обещал возместить мне то, что я отдал в качестве аванса, но, кажется, это его не так сильно беспокоило. Я учил русский изо всех сил. Лобойко много рассказывал о двух армянах, которые могли бы давать языковые уроки, особенно об одном из них, дьяконе, но пока это ни к чему не привело.

Я поел <17-го> у его дяди, майора Тимофеича, женатого на красивой даме, польке, у них много хороших резвых детей, и, кажется, они живут счастливо. Никто из них не говорит по-немецки.

На следующий день <18-го> Лобойко ходил со мной посмотреть на шествие в храм, сооруженный на льду Невы. Под ним была сделана крестообразная прорубь, откуда народ пил воду, как нечто святое. Обедал я у Румянцева в обществе профессора ботаники Фишера из Москвы, Шефера из Германии, который предпочитал говорить по-английски, хотя и не так чтобы слишком хорошо, а также Круга, Аделунга, Клингера и Френа, который успел поговорить обо мне с персом (Абу Турабом). Тот сказал, что я могу платить сколько пожелаю, что его интерес в том, чтобы научить меня персидскому, своему родному языку, и еще он спросил, зачем мне нужно в Персию, на что Френ ответил, что я хочу исследовать соответствия с северными языками.

<19-е>. Мой первый визит к нему оказался напрасным; я не нашел также ни Френа, ни Гауха (экспедитора). Я жил на Демидовской улице близ гимназии, а он на 13-й линии Васильевского острова.

На следующий день мы с Лобойко были у армян, о которых он рассказывал, а именно у Александра Макаровича Худобашева и дьякона Иосифа Ивановича Иоаннеса, типографа.

Оба они были интересные и замечательные люди. Типограф был очень добродушен и доволен своим теперешним положением. Он обещал давать мне уроки армянского, однако ничего определенного проходить со мной не хотел. Говорил он только по-русски. Другой бывал в Персии и имел хорошую подборку армянских книг, напечатанных в Венеции, в том числе большой толстый словарь <только по-армянски>, изданный католической армянской академией в Венеции (откуда Сен-Мартен почерпнул большую часть своих Memoires historiques & geograph. sur l’Armenie, Paris, 1818, 8ve), и еще много других печатных книг на армянском с гравюрами на меди и картами.

Я встретил там также грузинского князя Белутова, который дважды был в Персии и пять лет прожил в Риге и говорил свободно по-немецки. Худобашев тоже немного говорил по-немецки, но предпочитал русский.

В тот же вечер я закончил третью часть арабских разговоров Калленберга (всего я тщательно прошел 10). В экземпляре Френа, который я у него одолжил, недоставало первой части, а две другие содержали 10 разговоров.

Все утро <21-го> я пробыл у Абу Тураба, он показывал мне свои рукописи и прошел со мной три страницы из персидской хрестоматии Вилькена, но мне было трудно понимать его объяснения, и я употребил все время после обеда и вечером на то, чтобы повторить то же самое самостоятельно. У Вилькена много ошибок как в тексте, так и в примечаниях, в указателе слов и в переводе.

Я был в первый раз у армянина Иоаннеса, чтобы прослушать урок, оказавшийся очень скудным, он показал мне армяно-русско-латинский словарь и спросил о значении слова «nobilis» («generosus»), по-видимому чтобы проверить, действительно ли я понимаю по-латыни, а не просто выдаю себя [за знатока]. Я продолжил с персидским, но отказался от армянского, так как мой учитель был чересчур педантичен и тратил слишком много времени на правописание.

Персидские занятия также стали менее занимательными и поучительными, чем им следовало быть, но я продолжал, пока не прослушал 20 часов, за что заплатил 100 рублей, а также подарил Абу Турабу экземпляр «Тутинаме» и заказал для него турецкую грамматику Менинского в Вене через Вука Стефановича. Этот ученый серб — чрезвычайно интересный, превосходный человек, он написал сербскую грамматику и словарь, а также издал старинные песни. Он прибыл в Петербург, чтобы хлопотать о пенсионе, однако получил отказ, зато Библейское общество подрядило его перевести Новый Завет на сербский, а граф Румянцев — совершить путешествие по всем южным славянским землям, чтобы осветить историю и литературу этих славянских народностей.

<1819>. Я наконец прекратил учиться русскому у Лобойки и учить его датскому, так как у него, кажется, слишком мало времени и он слишком плохо себя чувствует или же просто потерял охоту. Он внушил себе, что у него чахотка, кроме того мучился от геморроя и проч. Зато я прошел славянскую грамматику и сделал набросок для ее вольной переработки по моей собственной системе, с греческой транслитерацией. Лобойко взялся за то, чтобы приспособиться к этой системе и применить ее по-русски, но так и не выполнил намерения сосредоточиться и поработать над русской грамматикой, так что ему вряд ли удалось полностью понять эту систему. Незадолго до моего отъезда он подарил мне все свои славянские грамматики, а Македонский купил для меня изрядное количество славянских книг, и все это перед отъездом было запаковано и отложено для отсылки в Копенгаген.

Тем временем я систематизировал скандинавские книги Румянцева по народам и содержанию — это превосходное собрание всей скандинавской литературы, особенно ее исторического раздела.

Также его библиотека в целом представляется прекрасным собранием всего лучшего на большинстве европейских языков. Она заполняет семь или восемь маленьких комнат, что соответствует приблизительно половине или трети библиотеки Копенгагенского университета. Когда я закончил работу, то предложил ему заказать продолжения [серийных изданий] и кое-что новое, на что он согласился и подарил мне на прощание за мои труды золотую табакерку стоимостью примерно в 225 или 250 рублей. Я думал выпросить экземпляр собраний древнерусских памятников, которые он издал за свой счет, но так как он не спросил, чего бы мне хотелось, я не мог предъявить бумагу, на которой это записал, но потом передал ее Кругу, который счел, что граф с удовольствием отдельно подарит эти книги.

Я должен был ехать с Худобашевым, но он ко мне так и не пришел, хотя и обещал, и так долго откладывал свою поездку, что мне пришлось искать другие возможности.

Розенкампф (барон из Лифляндии и статский советник в финском правительстве) начал осведомляться о датских предметах, выписал множество книг юридического и исторического содержания, а также взял уроки датского у пастора Гиппинга. Потом он дал мне перед отъездом письма к Ермолову и Ренненкампфу в Тифлис, письмо к Ермолову было от Оленина.

Для напечатания в нюэруповском «Журнале наблюдений датских путешественников» я отправил сначала кое-что о литературе в Финляндии, затем трактат о языкознании (лингвистике), особенно о классификации феннских народов, что было моим последним трудом в Петербурге.

Знакомство с г-ном Рихтером было для меня очень интересным, он помог мне приобрести много грамматик феннских языков во внутренней части России, а также много других русских изданий, большинство которых упаковано для отправки в Копенгаген.

Я написал достаточно острую и обстоятельную рецензию на «Сагу о Хрольве-Пешеходе» Лильегрена и отправил ее по почте магистру Гумелиусу в Упсалу; потом мне прислали один ее экземпляр на хорошей бумаге. Также я в связи с заметками о датской литературе Фюрста в венских «Jahrbücher» написал кое-что о норвежской, шведской и исландской литературе в том же журнале, этого я, однако, опубликованным не увидел, но получил письменный ответ с приглашением от Коллина участвовать в издании журнала за гонорар. Взять на себя этот труд я не мог и попросил Аделунга (через пастора Гиппинга) извинить меня, прежде всего по причине моего путешествия.

У коллежского советника Анастасевича я встретил доктора Кроккевича из Венгрии; как-то вечером через него я познакомился с майором Грабаричем, который был назначен комендантом Тифлиса и вскоре должен был туда поехать. Мы договорились поехать вместе, но он все откладывал и устанавливал новые сроки. Тем временем Кёппен должен был ехать на Кавказ западным путем; я очень хотел составить ему компанию, но так как он, кажется, этого не понимал и между тем взял с собой Гарижского, я решил больше на него не рассчитывать. Потом он предлагал разными способами, сначала окольными, потом напрямую, что мне следует поехать с ним и воспользоваться большими преимуществами его общества, но я неизменно отказывался, ссылаясь на договоренность с Грабаричем. Однако мы расстались друзьями, и он и Гарижский поехали вместе.

Вук Стефанович также хотел ехать со мной по крайней мере до Москвы, но я предпочел другую дорогу — через Волынь с Грабаричем.

У Кёппена я познакомился с доктором Нипой, также с полковником Федором Глинкой, он очень способный <образованный> человек, автор литературных произведений, написанных в бесхитростной народной манере. Через него я познакомился с Шишковым, вице-адмиралом и президентом Российской академии, очень добродушным и славным человеком, но без классического образования, отчего он полностью заблудился в этимологии. Он дал мне письмо к своему племяннику в Тифлисе. Он пообещал, что Российская академия поможет магистру Эрстрёму в Або и ответит на все его запросы и сомнения в связи с его новым русско-шведским словарем, и предложил, чтобы он его высылал частями и представлял академии для отзыва, и тогда он, возможно, получит либо стипендию на подготовку словаря, либо вознаграждение за него.

Тургенев пообещал мне письмо к родственнику в Астрахань, но я ничего не получил, несмотря на то что подарил ему почти все свои работы и забегал за [письмом] 4 или 5 раз. Причиной же тому, что я его не получил, был, вероятно, немец из Эстляндии г-н фон Гётце; я недостаточно раболепствовал перед его аристократическим величием, так как в душе своей презирал его грубую гордыню. Он служил под началом Тургенева в Департаменте духовных дел. Когда я последний раз был у статского советника, он хотел сразу же и написать, но фон Гётце, который при этом присутствовал, был настолько тактичен, чтобы сказать ему по-русски, что ему нужно только узнать, где моя квартира, и тогда он позднее сможет послать [письмо] мне на дом. После этого я прожил в Петербурге более недели, но ничего не получил. Свой адрес я передал на взятой для этой цели визитной карточке.

При подготовке к отъезду у меня состоялись замечательные беседы с коллежским советником Анастасевичем, результата от которых, впрочем, не было. Он дал мне рекомендательные письма к своим друзьям в Кременце, где я намеревался осмотреть гимназию, пока Грабарич будет справлять свадьбу в Житомире, но они были потом возвращены (через г-на Лобойко), так как я более не мог ждать отъезда майора.

Тем временем из Копенгагена пришла первая значительная партия книг за 1819 г., заказанных Лобойко, Гиппингом и фон Хеннингсом, она была доставлена быстро и без сложностей, и Лобойко получил свои «Упражнения в понимании» Йоргенсена. На встрече Военной учебной комиссии за день до моего отъезда было постановлено, что книга будет переведена на русский, и была выражена признательность Лобойко за его старания в поисках книг, полезных для выполнения задач Комиссии. В тот же вечер я увидел рукопись работы Шмидта об уйгурах, направленной против Клапрота; ее Лобойко должен перевести для Общества любителей российской словесности, членом-корреспондентом которого я являюсь.

Два-три раза я забегал в Библейское общество к Патерсону за письмами в дорогу и однажды вечером встретил там очень высокопоставленного шведа из Сконе (имя его было Юлленборг или Юлленкранс или нечто подобное). Он говорил с бессовестной угодливой фальшивостью о Дании и датском правительстве, которое нахваливал за его мудрость; он пробыл у Патерсона всю ночь; у него, без сомнения, были в Петербурге важные политические задачи. Наконец я все-таки получил от Патерсона пару рекомендательных писем в Астрахань и в Карас.

Поверенный в делах Дании в Петербурге фон Хеннингс справлял свадьбу с русской дамой незадолго до моего отъезда. Во время моего пребывания в городе меня ни разу к нему не приглашали, но иногда мы с ним встречались у Сехестеда, куда я, впрочем, также редко ходил: мне это было слишком далеко, да и общество для меня было чересчур благородным.

Сехестед предложил выполнять для меня разные поручения, но это было при прощании, когда у меня уже было другое доверенное лицо, а именно пастор Гиппинг, и просил рассчитывать на него в этом качестве. Это все, кажется, было скорее обыкновенной вежливостью, чем настоящей дружбой, так что я оставил все свои вещи у пастора Гиппинга, книги, золотую табакерку и проч.

В последнее время я обнаружил массу соотечественников, в основном ремесленников, которые жили разбросанно и не знали друг о друге, так как у них не было ни церкви, ни какого-либо другого места собрания, что помогло бы сохранять национальную принадлежность.

Наконец я увидел, что майор Грабарич постоянно откладывает поездку, он назначил мне 9 июня как последний день, в который может оставаться в городе, так как его отпуск закончился и он, чтобы остаться еще на пару дней, должен бы был выехать ночью, но когда я пришел в последний раз, он собирался уходить и сказал, что, может быть, в субботу 12 июня будет в состоянии назначить дату отъезда. Я потерял всякую надежду поехать с ним и написал ему небольшое извинительное письмо, которое попросил Гиппинга доставить после моего отъезда.

Затем пошли хлопоты, чтобы выехать немедленно. Свой паспорт до кавказской линии я взял с помощью Лобойко; теперь <10 июня> я нанял фурмана за 100 рублей с помощью Шиллинга, который знал их и их порядки. [Фурман] должен был приехать 12-го рано утром, но так как он не явился, мы с Гиппингом пошли к Шиллингу, тот выехал и нанял другого, который должен был приехать в 2 часа, но мне [Шиллинг] сказал, что в 4, так как он догадывался, что это произойдет чуть позже. Так как и этот не приехал, я пошел на следующее утро <13-го> к нему, мы поехали туда вместе и наняли третьего <за 150 рублей>. Тот был готов ехать немедленно, так что я действительно в час-два пополудни смог выехать из Петербурга. Об этих обстоятельствах я написал Нюэрупу подробный отчет в письме, которое было поручено поверенному в делах Дании фон Хеннингсу и оставлено Лобойко, чтобы через Гиппинга доставить его фон Хеннингсу.

Я доехал до Москвы <24-го> за 12 дней, без каких-либо особенных неприятностей или сложностей во время поездки, что обошлось мне с питанием и проч. примерно в 200 рублей. Я поселился в новом купеческом подворье, где снял маленький номер за 1 рубль в сутки. Это было плохое жилье, где нельзя было, например, получить ни чаю без того, чтобы сперва послать купить его в городе, ни молока без того, чтобы купить кружку, чтобы в ней его принести, ни воску, чтобы запечатать письмо, без того, чтобы послать в город за целой свечой. Слуга, который чистил мне сапоги, просил чаевые или плату за свою работу ежедневно или каждый раз, когда мне что-нибудь было нужно, хотя я больше 10 раз говорил ему, что собираюсь заплатить ему за все сразу, когда буду уезжать.

Однажды ко мне зашел, покуривая трубку, хорошо одетый человек, уселся и начал расспрашивать меня по-русски, чтобы познакомиться со мной. Так как он оказался из соседнего со мной номера, то пригласил меня к себе, но в такой манере, что из этого знакомства ничего дальше не получилось.

Другим моим соседом был крестьянин, которому было за уплату определенной суммы разрешено заниматься торговлей, он также ко мне зашел, и знакомство с ним оказалось очень интересным. Мы вскоре сблизились, он пригласил меня в трактир на чай, потом в театр. По этому случаю он был одет в голубой фрак, а обычно он ходил в рубахе в красную полоску навыпуск поверх штанов, в сапогах, но с открытой шеей. Его целью было выучить французский, он купил себе самоучитель. Я ему немного помог и подарил на прощание Новый Завет на французском. Он был весел и, как казалось, вполне доволен своим положением и не видел в своей религии никаких недостатков. Вообще он был помещичьим крестьянином (барский), что отличается от «государев».

В городе я сперва посетил университет и разыскал профессора Фишера <25 июня>, вице-президента Медико-хирургической академии, с которым я встретился однажды у Румянцева. Но никого другого в Москве не видел. Он пригласил меня на следующий день <26-го> на обед.

Тем временем я на улице встретил Стефановича, которого я сразу же, 25-го, пригласил пообедать в трактире, где мы вполне хорошо поели. Прислуживали там молодые киргизы-крепостные, но они трактирщику не принадлежали, а были арендованы у их хозяина в Сибири.

У Стефановича я познакомился с русским, Константином Федоровичем Калайдовичем, и с немцем из Лифляндии, Максимом Карловичем ф[он] Цеймерном, родственником барона Розенкампфа в Петербурге. Это был молодой любезный человек, который недавно закончил курс обучения в университете и хотел поступить на гражданскую службу. С ним и его семьей я осмотрел сокровища Кремля, среди которых короны многих государств, объединенных под российским владычеством, троны или престолы, одеяния, бокалы, оружие и другие ценнейшие древности подобного рода, часть из них трофеи, часть — дары. На прощание я ему рассказал о лучших кратких пособиях по датскому и шведскому, так как он хотел научиться понимать скандинавские документы, находящиеся в московском архиве.

У Калайдовича я решил брать уроки русского языка, в том числе и для того, чтобы было с кем советоваться о разных вещах. Он ни на каком другом языке кроме русского не говорил, но предъявлял достаточно высокие притязания, рассказывая о том, что получал 10, 8, 6, 5 рублей за урок. Мы прочли несколько произведений из «Хрестоматии» Мальша и «Избранных мест» Греча, но в общей сложности немного, занимались мы примерно 9 часов, и я ему дал 70 рублей. Он показал мне книжное собрание при Коллегии иностранных дел и представил меня статскому советнику Шульцу, который им заведовал, а также генералу Малиновскому, председателю коллегии, он был очень учтив и дружелюбен, но говорил только по-русски и по-французски.

Я там познакомился с г-ном Шиллингом, немцем, который взялся за составление указателя части шведских материалов в архивной библиотеке, предполагая, что [язык] может быть тем же, что и нижненемецкий или английский, но поскольку он там не понял ни слова, то попросил уделить ему утром время и помочь понять заглавия. Я пообещал, полагая, что речь идет о книгах, с заглавиями которых можно будет быстро разобраться, но когда дошло до дела, то оказалось, что это сплошные уличные листки, публикации риксдага, отдельные листы из газет и т. п. в бесконечном количестве, неценные и неинтересные, и ими он мучил меня много дней. Это был человек не очень образованный. Он предложил мне, по-видимому в качестве вознаграждения, показать великолепную московскую больницу. После длительного и скучного ожидания мы поехали туда. По пути, который был довольно долгим, он попросил меня хорошо запоминать улицы, чтобы я мог добраться домой, так как у него там были дела. Я отыскал Калайдовича, который объяснил мне, как найти извозчика, который мог бы отвезти меня домой, а также генерала Малиновского, который там жил. Он приказал одному человеку показать мне больницу, и я был рад, что удалось ускользнуть домой, отдав рубль извозчику. Однако это было действительно красивое здание и превосходное заведение. Шиллинг тем временем ушел по своим делам, которые состояли в том, чтобы провести учебное занятие с дочерью генерала, и я его больше не видел.

Со Стефановичем я был у русского профессора Каченовского, издателя «Вестника Европы». Это очень образованный и знающий человек, свободно разбирающийся в литературе. Он хороший историк и стилист, соперничающий с Карамзиным, но превосходящий его, без сомнения, своим рассудительным и полным достоинства способом выражения мыслей, тогда как Карамзин напыщен и злоупотребляет пустыми словами и грациозной манерой высказывания. Калайдович обещал выполнять в Москве мои литературные поручения. С профессором Фишером я осмотрел университет. Здание красивое, но библиотека скудновата, книги старые и их меньше, чем в Копенгагенской университетской библиотеке, может быть раз в семь. А обучается там самое большее 300–350 студентов, и это лучший из русских университетов — так как Харьковский в упадке, Казанский недавно хотели закрыть, но император не соблаговолил подписать указ. Тот, что в Або, — шведский, в Дерпте — немецкий, в Вильне — польский, а тот, что в Петербурге, пока не существует, так как проект императором не подписан. В Московском есть собственный медицинский факультет, хотя в городе есть и независимая от него Медико-хирургическая академия, где примерно 200 студентов обучаются у тех же преподавателей, которые составляют медицинский факультет университета. Такая нелепая система является следствием соперничества между влиятельными людьми, которые под именем попечителей и проч. ведут свою игру, пользуясь учебными учреждениями в России.

У Фишера я познакомился с г-ном Эвансом, англичанином, преподающим в университете, он хорошо говорил по-немецки и много занимался философским языкознанием или исследованием того, как понятия связаны и соотносятся со звуками в языках, однако его идеи на этот счет мне не показались ценными. Ссылаясь на одного ученого английского автора, он говорил, что когда слово в некоторой форме выражает несколько слов, то это, собственно, потому, что несколько слов стягиваются вместе. Напр., ibo («I will go»): здесь i значит «идти», b — «намереваюсь» (от βούλομαι), o — «я» (от ἐγώ) и т. п., что можно сравнить с «контрактизмом» Олавия из Груннавика. Я показал ему свои работы и санскритскую грамматику Уилкинса и прямо высказал ему свои сомнения и возражения. Он жаловался на отсутствие людей, с которыми мог бы говорить о подобных вещах.

Я здесь разыскал старика Гейма, знаменитого автора российского лексикона, а также художника Вагенера, с его женой и несколькими любезными людьми; я показал мой рисунок гейзера. Меня навестил Фишер, который посмотрел большую часть моих книг.

Мой петербургский фурман посоветовал мне обратиться к другому подрядчику <или фурману> по имени Игорь Игорич, который должен был поехать в Саратов, однако его на месте не было. Но позже другой, по имени Иван Тиханов, человек хитрый, корыстолюбивый и неприятный, договорился со мной о поездке до Астрахани на двух лошадях за 200 рублей. Думаю, что это был тот же, который подвел Стефановича при его отъезде в Киев: они заехали за ним до того, как сами были готовы, и ему пришлось из их квартала поехать обратно в свой квартал и с помощью полиции разыскивать этого человека, привезти обратно вещи и нанять другого. Подрядчик несколько дней меня обманывал, причем сам назначал время, когда прибудет кучер. В конце концов <9 [июля]> я пошел к Фишеру, чтобы с помощью его секретаря, г-на магистра Маслова, подыскать кого-то другого, но в тот же вечер подрядчик появился с паспортом кучера и получил чаевые за свои хлопоты.

Паспорт я тщательно проверил вечером при свече и большую часть скопировал, он был выписан на имя Якова Архирова. Когда подрядчик в семь утра <10-го> появился с моим кучером, мне не показалось, что надо быть бдительным с этим человеком, который назвался этим именем. Он получил отсрочку до часа пополудни, но приехал примерно в половине третьего и отвез меня в свой квартал, где начал неприятные переговоры о дополнительных деньгах на дорожные расходы. Я уже дал 50 рублей ассигнациями (53½) и наотрез отказался, на что он объявил, что не сможет ехать; при посредничестве омерзительного полицейского мы договорились, что я заплачу ему еще 50 рублей после Сарепты, а остальное в Астрахани. Наконец я отправился в путь, когда время приближалось к 7 часам. Дело в том, что подрядчик вытребовал у фурмана 50 рублей за свои хлопоты, так что у того не осталось на что ехать.

<12-е>. При въезде в Коломну выяснилось, что отданный мне паспорт был не его, а брата его жены; я решил документ из своих рук не выпускать и вместе с ним зайти в контору и убедиться, что этот паспорт ему возобновили. <13-е>. Когда я в конторе выразил свое удивление, что на отданном мне паспорте другое имя, мне рассказали, что у фурманов так заведено иногда обмениваться паспортами. Тем временем выяснилось, что его собственный паспорт просрочен, проставленный в нем годичный срок освобождения от сельских работ и проч. истек и что его нельзя возобновить без сделанной до конца этого срока записи казначея, в юрисдикции которого находился [мой кучер]. Так что мы направились к нему. Это был очень сердечный человек. Сделав мягкий выговор, он без задержки написал то, что было необходимо, так что в итоге был получен новый и правильный паспорт на Симеона Петрова, как его в действительности звали. Кроме того, ему нужна была новая повозка, так как эта была недостаточно прочной для такой долгой поездки. Эту повозку он должен был сначала сделать: купить колеса, какие-то необходимые части выковать, другие сколотить и т. д.

Все же на другой день <14-го> она была готова, но тогда он удалился по своим делам и в компании друзей напился допьяна. В этот день я его заставить ехать не мог. Я между тем посетил аптекаря, а по его указанию городничего, у которого, однако, после трех бесплодных попыток приема не добился. Во второй половине дня ко мне пришел один из друзей фурмана, довольно пьяный, и хотел уговорить меня подождать еще один день и провести время в компании с ним и его хорошими друзьями и предлагал мне дружбу навеки и т. д., а также много мне докучал приглашением попить с ним кофе. Когда я наконец собрался пойти с ним, чтобы при возможности отделаться от него другим способом, то увидел, что он не может стоять на ногах. Поэтому я задержал его беседой, пока он не свалился и не заснул. Тогда я снова пошел к аптекарю, где оказался на приятной вечеринке в обществе почтмейстера и его жены, немца-врача, русского хирурга и двух офицеров. Почтмейстер был превосходный и образованный человек; я отдал ему письмо в Копенгаген (через Гиппинга), которое не отправил в Москве, с описанием моего пребывания там и отъезда оттуда.

<15-е>. На следующий день поездка продолжилась. Зарайск выглядит как село. В Рязани две лошади так захромали, что не могли идти, у одной из подковы вошло в мясо три гвоздя, у другой только один; первая шла с повреждением с самой Москвы. Так что здесь опять произошла остановка на два-три дня. Я осмотрел гимназию; ее мне показал учитель Воздвиженский, который немного говорил по-немецки; он также показал город и окрестности. Я зашел к аптекарю, который был скучен и неинтересен.

<18-е>. У одного тамошнего богача близ города парк с замечательным садом, который он открыл для прогулок; он же пристроил примерно за 30 000 рублей дополнительный ярус к отдельно стоящей еще не законченной соборной колокольне, при том что книжное собрание гимназии вместе с физическими приборами и т. п. едва стоит 300 рублей. В том же здании находится и уездное училище.

Кроме того, в городе есть духовная семинария. Вероятно, она в лучшем состоянии, чем гимназия, которая, кажется, вряд ли может сравниться с каким-либо из учебных заведений в Дании. Я также посетил учителя немецкого языка г-на Ерлиха, саксонца с открытым и сердечным характером, а также учителя французского, г-на Пелуза, который женат на немке из Москвы; он хорошо говорил по-русски и был очень добродушен и любезен; я также зашел к генералу Князеву, брату губернатора.

<19-е>. С большим трудом я заставил своего фурмана поехать, он не хотел оставить третью лошадь — больного жеребца, который был ему нужен, чтобы тащить тяжелый воз из Астрахани. Я предложил ему оставить жеребца у содержателя гостиницы, пока не приедут его друзья из Коломны и не заберут жеребца с собой в Астрахань. Однако он взял его с собой, еще хромого. Дорога была отвратительной, почти все время с самой Москвы шел дождь, каждый день была гроза, в очень немногих местах дороги были как-то обустроены, в основном они шли по голой земле, как будто их проложила сама природа.

Мы миновали Ряжск, не отклоняясь от маршрута, но проехали через Козлов. Этот скверный городишко великолепно расположен на холме, со всех сторон окруженном обширной равниной, по которой непосредственно у подножия холма извивается речка. Я боялся новой задержки, так как теперь жеребец стал хромать сильнее, однако мы продолжили путь и добрались до Тамбова в пятницу <23 июля> под проливным дождем.

Я сказал фурману, когда он поставил меня перед необходимостью провести там день и дождаться его друзей из Коломны, что в таком случае он должен найти для меня приличное жилье, где я мог бы получить себе отдельную комнату, однако он отвез меня туда, где останавливались фурманы, и мне пришлось лежать в повозке, где всю ночь мне не давали покоя дождь и сильнейшая гроза; так как верх в кузове был неплотным, а стенок в кузове не было, он был открыт на все четыре стороны. Двор был полон мусора и грязи по колено, и вообще во всем этом краю наводило ужас свинство во дворах, выходившее за пределы всякого человеческого разумения и понимания.

Нигде не было ни булыжников, ни признаков мощения, даже в городах, где улицы также ужасают в высшей степени. В северных краях кое-где мостят небольшими деревянными бревнами, а в Твери установлено, чтобы каждый приезжающий привозил определенное количество крупных камней или же платил у заставы. Мой кучер запасся тремя достаточно подходящими, но у заставы все равно потребовали денег. В южных городах такое не заведено. В самой Москве улицы крайне уродливы, раскопаны для того, чтобы их перемостить, и это перемощение, в основном сплошным мелким булыжником, ужасно. Рассказывали, что один губернатор велел углубить улицы на пол-аршина, другой — снова поднять и т. д., так что в этом отношении постоянно было прелестное разнообразие. До сих пор там многочисленные руины и много уродливых убогих домов среди многих новых, великолепных и изящных. Как там, так и в других русских городах великое множество церквей, <а также сады> и много площадей и открытых пространств, представляющих собой нечто вроде трясины и крайне неприятных для глаза и носа.

На следующий день, в субботу <24-го>, я наконец раздобыл комнату при трактире за два рубля в сутки, достаточно сносную по местным понятиям, но одного оконного стекла попросту не было, над дверью зияла длинная щель, и в целом все это в любой другой стране воспринималось бы как убожество.

Вообще, все ремесленные изделия, изготавливаемые русскими, имеют в высшей степени жалкий вид, поскольку обычно делаются крепостными, которых ничто не поощряет, кроме кнута, и которые не получают должного обучения. Так что в Р[оссии] действительно: ex officinis nil ingenuum.

По правилам в каждом губернском городе должна быть гимназия, а в каждом уездном — училище, но пока это не везде так; например, в Тамбове есть только училище, а гимназии нет. Я посетил аптекаря и рассказал ему, что путешествую с научной целью, но ему это, кажется, было совершенно безразлично; ни на какую тему я не мог завязать с ним беседу и быстро откланялся, а он не спросил, кто я, откуда и т. п.

Город разделен пополам каналом, который переходят вброд. В нужниках свинство, [как и] повсюду в России. Мой фурман поднял шум, придя в сумерках полупьяный со своим братом или родственником, чтобы просить денег на выпивку. Когда он ушел, слуга в доме стал ужасаться, что я нанял такого кучера, и рассказал о нем много плохого, из чего я понял совсем мало. Наконец он меня спросил, много ли верст тот меня провез? Я ответил: — От Москвы. — И вы ничего не заметили? — Нет! — Хорошо, если так! — сказал он. Однако — <25-е>

Я еду скоро.

Казалось, что мой фурман боится нападения больше, чем я. Ехали мы медленно, как и раньше, но без неприятностей через землю казаков, которая почти не возделана из-за того, что сухая и песчаная, но также (и это, несомненно, более важная причина) из-за исключительного положения ее жителей, которые все военнослужащие. Затем мы приехали в Саратовскую губернию, <5 августа> в крепость Царицын, которая лежит на Волге, но, кажется, значения большого не имеет, по крайней мере как город.

Вечером того же дня мы въехали в Сарепту. Здесь я провел два очень приятных дня; меня посетил епископ Райхель, говоривший на превосходном датском; также местный пастор г-н Ничман, которому я тоже нанес визит. В ту же гостиницу прибыл калмыцкий князь. В его свите из 60 человек был один, воспитывавшийся в Сарепте и говоривший достаточно хорошо по-немецки. И он, и князь, и все остальные исповедовали ламаистскую религию. Он казался довольно приличным человеком, хотя и не держал слово, что, по рассказам содержателя гостиницы, было среди них в порядке вещей.

Г-н Ничман показал мне кирху, в двух чердачных помещениях которой находится библиотека — небольшое собрание хороших книг, в основном подаренных общине. Я написал Нюэрупу и Мюллеру и передал письма хозяину. Епископ отвел меня к мельнику, г-ну Сёренсену <6-го>; он, а также его жена были из Ютландии, но почти забыли датский. Они дважды пострадали от пожара, однако теперь снова жили счастливо. Посреди пустынного места они разбили два прекрасных сада и с большим трудом поливали их из реки Сарпы, которая впадает в Волгу.

Я купил пару пистолетов и на следующее утро <7-го> поехал дальше. Здесь уже кочуют калмыки со своими верблюдами, коровами, лошадьми и овцами. Но в особенности ими одними заселена вся степь между Волгой и землей казаков и кавказскими краями; у них там несколько значительных орд. Я заметил, что их черты лица имеют сильное сходство с алеутскими.

Вскоре к нам присоединились несколько карет с путешествующими в Астрахань, и тогда мы стали двигаться быстрее. Два городка — Черный Яр и Енотаевск — по сути являются приволжскими крепостями, а как города значения не имеют. Но там и сям вдоль Волги есть русские станицы, в основном населенные казаками. Им в собственной земле намного лучше, чем русским, но здесь я не смог заметить особого различия. По всей дороге от Петербурга до Астрахани говорят на великорусском с незначительными особенностями и вариациями.

Среди моих спутников были [нрзб.] персы, но они русский знали совсем плохо, так что беседа с ними была невозможна. По-персидски они также не говорили, только по-татарски или по-турецки.

Наконец 13-го, в пятницу, я через Волгу прибыл в Астрахань — плохой город, скверно застроенный в основном низкими деревянными зданиями. В тот же день я побывал у англичанина г-на Митчела из Библейского общества, а также у г-на Волочкова в гимназии. К первому из них у меня было письмо от Патерсона, ко второму — от Френа. Оба приняли меня очень хорошо; вечером Митчел зашел ко мне с двумя другими английскими господами, и я показал им многие из моих книг и вещей.

В пути я занимался русским по «Хрестоматии» Мальша. Все произведения Карамзина полны приторных словес и кривых мыслей, особенно меня задело произведение «Деревня» на с. 54, возможно потому, что недавно я видел Сарепту посреди пустыни.

На следующее утро я зашел к шотландским миссионерам и позавтракал у пастора Глена. Мне показали комнаты, которые были предназначены для доктора Хендерсона, и предложили ими пользоваться. Я принял это предложение с большой радостью и переехал во второй половине того же дня. Они помогли мне с предметами первой необходимости, которые иначе чужеземцу довольно сложно сразу же раздобыть.

Еще в тот же день, до обеда, я побывал у губернатора Бухарина и передал рекомендательное письмо. Меня приняли очень дружелюбно, хотя я быстро понял, что ничего особенного мне у него ожидать не стоит. Письмо было от Румянцева (графа).

В воскресенье <15-го> я познакомился с немецким лютеранским пастором г-ном Э. Делином, который зашел к Глену. Он также говорил по-шведски и по-фински, так как жил в Або и был финским пастором в Ингерманландии.

Английские миссионеры и их любезные семьи были чрезвычайно гостеприимны и предупредительны; с г-ном Макферсоном и Джеймсом Митчелом я принял участие в их занятиях персидским, которые состояли в том, что прислужник-перс, Мухаммед Таки, читал нам отрывок, потом мы читали его два-три раза, после чего г-н Глен переводил урок для нас, так как он продвинулся в этом дальше других. Персидский язык был моим основным занятием в течение всего пребывания в этом городе. Волочков хотел учить меня татарскому, но я предпочел персидский, в котором он не был столь силен. В обмен на персидский или татарский я должен был давать уроки английского, но это ни с какой стороны не было особенно полезно. К тому же Волочков говорил, собственно, только на казанском наречии и, кажется, был не очень силен в произношении, и у него не было ясного понимания или представления, как различные татарские диалекты соотносятся между собой. Глен каждый день одалживал мне свой персидский словарь Ричардсона, что мне очень помогало. От Хопкинса пользы гораздо меньше. Я прошел большую часть грамматики У. Джонса, а также книгу شخب تايح و تسار هار и, помимо других небольших отрывков, пару глав из Нового Завета.

Один раз я зашел также к директору гимназии, но настоящего знакомства с ним не завел, так как он был очень занят торговыми делами. Он агент Торгового общества в Сарепте, в каковом качестве сменил г-на Мосса, немца, с которым я также познакомился. Состояние гимназии весьма посредственное, так как учащиеся являются туда только изредка, когда у них нет более важных дел. Училище находится в том же здании, что и гимназия. Один ученик вызвался мне прислуживать, но занимался мной так же плохо, как и учебой, и уходил, когда ему это было нужно. Неудивительно, что татары в это образовательное учреждение совсем не отправляют своих детей. Ждали нового директора, так как теперешний уже отказался от должности.

Большинство населения в городе — татары. Они в основном живут тесно, в низких домах, так что приезжему трудно найти жилье.

Я договорился с немецким пастором Эриком Делином у него обедать, <так как в городе нет порядочного трактира — имеющиеся два никуда не годились>. Он взял полрубля ассигнациями за обед, что было весьма дешево.

У меня на подъеме правой ноги образовался нарыв. Он меня особенно не мучил, но почти все время, которое я провел в городе, не проходил.

У губернатора я дважды обедал, а в остальном же он мне не помогал и мной не интересовался. Мне было очень нелегко подготовиться к отъезду. Так называемый персидский консул, мирза Абдулла, обещал подыскать для меня оказию, но затянул с этим, пока все грузины, возвращавшиеся с Макарии, не уехали. Тем временем прибыли книги Хендерсона и часть его вещей.

В Астрахани достаточно хорошие возможности для изучения восточных языков, татарского и персидского, и странно, что сюда не едет много молодых европейских ученых. Правда, профессоров здесь нет, но живешь среди самих этих людей, и притом в христианской стране и в полной безопасности, и если хорошо подготовиться, то можно получить большую пользу.

Город построен по-европейски, только дома в нем низкие <1819, сентябрь> и в основном деревянные, а улицы немощеные. Нет плоских крыш или открытых выходящих на бойкие улицы мастерских и лавок, которые начинаются только в Моздоке и в подлинном своем виде появляются только в Грузии.

Один из самых интересных персов, с которым я там познакомился, был купец Ака Реджеб Хаджи, сын Абаза Эли, родом из Ширвана. У него жил одетый наполовину по-европейски татарин, который выучился у одного немца часовому делу, хотя занимался им без удовольствия. Вообще же [часовщик] был весьма учтивым человеком, а когда-то некоторое время был переводчиком.

С помощью Волочкова я предпринял несколько неудачных попыток найти себе фурмана. Г-н Диксон, который очень хорошо понимает по-татарски и по-турецки и держит корректуру изданий на татарском, печатающихся в Астрахани, сходил со мной пару раз к армянину, который пообещал об этом похлопотать, но из этой попытки тоже ничего не вышло. Зато он хотел мне порекомендовать слугу-армянина, но так как Волочков в то же время рекомендовал мне русского солдата, который был в плену у кавказцев и говорил по-татарски и по-персидски, и так как Диксон советовал мне никогда не нанимать армян, то я почти решился нанять этого солдата. Но затем я заметил, что он понимал по-персидски очень мало, и желание у меня поубавилось; мы также с ним не сошлись в цене, так что я поехал один.

Г-н Диксон встретил на улице фурмана-татарина. Он попросил 80 рублей за дорогу до Кизляра, но мы не сошлись, так как я ему предложил 70. Г-н Митчел отправил со мной в татарскую деревню черкеса, которого миссионеры купили в Карасе и который хорошо говорил по-татарски, и там мы наконец нашли человека, согласившегося подвезти меня в Моздок за 40 рублей ассигнациями. С ним мы договорились, хотя на самом деле мне больше хотелось сначала поехать в Кизляр и разыскать там Ермолова.

Самое примечательное в Астрахани — протекающий через весь город длинный канал, по обоим берегам которого один богач за свой счет присыпал земли и досками замостил набережные, с балюстрадой со стороны канала. За городом есть также несколько хороших виноградников, которых, впрочем, становится все меньше, так как ежегодно вода убывает и поливать их поэтому все сложнее и сложнее. Там также есть небольшая роща, в которой, впрочем, для меня ничего привлекательного не было.

Поехав на небольшую экскурсию с г-ном Делином, его женой и с Волочковым, мы побывали на татарском кладбище на холме, где, как считается, похоронен магометанский святой. Посещение деревни было забавным. Женщины там не особенно боязливы. Дома нередко были без кровли.

Среди моих интереснейших дней в Астрахани был и тот, когда я нанес визит доктору Блуму.

<1 октября> наконец тронулись в путь. Кибитка — крытый экипаж, где поместилась большая часть моих вещей и сидел я сам, была, прямо сказать, неудобной, тем не менее поездка была достаточно терпимой, так как люди вокруг были добродушными; всего было примерно 100 грузовых фур, но большая их часть принадлежала одному человеку, так что далеко не на каждую повозку приходилось по работнику.

Мы проехали через пустыню туркоманов, в которой нам редко попадались русские дома, но там и сям встречались шатровые городки, где они живут (ода-ÿй) со своим скотом и верблюдами. Всю дорогу были пески, но иногда попадались и деревья и рощи по берегам рек. Арбузы были самыми важными плодами земли. Временами выходили женщины просить у нас табак и были не особенно сдержанны.

Мой возница-татарин хорошо относился к моей винной бутыли, но своим людям дал понять, что в ней я вожу с собой воду. Мы купили барана и зарезали его. Я всегда ел ту же [, что и возница,] еду и пил калмыцкий чай, который [хранится] в виде спеченных плиток и к которому, когда его пьют, добавляют масло.

<15-е>. Прибыли в Моздок на реке Терек, городок, где в основном живут армяне и другие инородцы, в их числе осетины и пара черкесских семей. У меня были затруднения в поиске жилья, которое должна была мне определить полиция; наконец меня принял один армянин с больной ногой. Там хорошая армянская школа и красивая церковь. Полиция была далека от пунктуальности, когда нужно было вернуть мне паспорт. Но я его все-таки получил, чтобы выехать вместе с русским батальоном, отправлявшимся на войну с лезгинами.

<Отъезд 24-го>. Я нанял Грегория Романова, брата осетинского старосты, за 150 рублей ассигнациями, чтобы он отвез меня в Тифлис. По пути я учился у него осетинскому языку.

У Владикавказа начался настоящий подъем в гору. Но уже у Терека деревенщина-комендант не позволил нам ехать дальше, так как батальон немного ушел вперед. Два молодых русских офицера направили подразделение солдат для нашей охраны, и коменданту пришлось разрешить нам проезд. Я дал им поделить между собой 20 рублей, но комендант не получил ничего. Армянский купец, который последовал за мной, тоже немного заплатил офицерам.

Черкесов чрезвычайно боятся. На нас никто не напал; поздно вечером мы догнали батальон. Общество армянского купца было для меня важно, так как он повсюду знал, где можно дешево поесть и выпить чаю. Сахар и чай у нас с собой, конечно, были, но нам требовались кипяток, хлеб и проч. Жителей мы не видели, так как русские заняли дороги, но не страну. На расстоянии от дороги, впрочем, виднелась пара селений, что вызывало страх и дрожь, хотя и говорилось, что тамошний народ мирный. На самой же дороге были только русские военные поселения, иногда к ним прибивалось несколько крещеных туземцев. Местность была неровная и начала уже становиться гористой, с многочисленными красивыми пейзажами, но земля была не очень плодородна, по крайней мере не особенно возделана и не богата лесом.

После Владикавказа виды стали более дикими, а горы — более крутыми. По правую сторону жили осетины; поселения, лежавшие вдоль дороги, были мирными. По левую сторону дороги жили ингуши; они более дикие. Они привезли во Владикавказ одного осетина, захваченного, пока он спал, и продали в рабство. Его выкупил осетин-христианин из Моздока.

Русские с большим трудом и усердием проложили дорогу через горы. Троицкие ворота — интересное место, где дорога выдолблена в скале с правой стороны, но по левую руку оставлены три столба, так что все это выглядело как ворота. Прокладка этой дороги заняла три года, и работы были закончены к Троице (день Пятидесятницы).

Сколько осетин ни встречается или ни живет близ дороги, у них убожество и нищета. Вскоре после того, как мы проехали самые высокие горные вершины, начали показываться грузинские поселения. Грузины бежали с юга высоко в горы, так как на них нападали персы.

<Ноябрь>. Поселения в основном расположены на крутых высотах, особенно церкви на горных пиках, казавшихся недоступными для людей, с узкими длинными окнами, устроенными как бойницы. Дома у них в восточном вкусе, построены из камня, с плоскими крышами, без окон, так что свет поступает только через дверь, в крайнем случае через несколько маленьких окошек в толстых стенах.

Когда мы спускались с гор в Грузии, прекрасный лес вдоль дороги был во многих местах уничтожен или сожжен, так как грузины устраивали в деревьях засады на русских и часто стреляли по войскам на марше.

Мы прибыли в Тифлис на реке Куре <8-го> после двух не очень мучительных остановок на несколько дней на карантин.

Главноуправляющий в Грузии, Кавк[азской] и Астраханской губерниях Алексей Петрович Ермолов отсутствовал; во время моего там пребывания он был занят войной с лезгинами и захватил Акушу. Также и Александр Евдалионович Шишков, к которому у меня было письмо из Петербурга от его отца, адмирала Шишкова, президента Российской академии. Но адъютант, капитан и кавалер Карл Яковлевич фон Ренненкампф, к которому у меня имелось письмо из Петербурга от барона Розенкампфа, был приятный молодой человек, крайне занятый службой.

Вообще же многие из российских дворян, назначенных в Грузию, были отправлены в своего рода ссылку за то, что или совершили проступок, или вызвали недовольство императора, так что Грузия является маленькой Сибирью.

Меня заподозрили в том, что я шпион.

Иду к губернатору собственно Грузии, немцу фон Ховену, который, когда я показал ему мои бумаги, стал очень любезен и гостеприимен. Он познакомил меня с армянином мирзой Авраамом Ениколоповым, два сына которого мне очень много помогали (живет в 1-й части города).

Я нашел жилье у немца-портного, Фредрика Винтерфельдта, который работал в Копенгагене и немного понимал по-датски. Он рассказывал о событиях последней войны в Германии, был болезненным и неудачливым в своих делах.

Немец-трактирщик поблизости <Доленшалль>, его сын, свадьба сына. Наш домовладелец был грузинский князь, жадный, сухой, неприятный человек.

Мирза Мухаммед — татарский господин, который долго прожил в Персии, учил меня персидскому и немного турецкому, я также немного занимался грузинским, но <декабрь> здесь не столь хорошие возможности, как в Астрахани, так как тут народ более обособлен от литературного мира. Есть типография с грузинскими и русскими шрифтами, которая принадлежит губернским властям, и казенное училище.

Поборы и притеснения полицмейстера.

Безопасность поддерживается сильными мерами фон Ховена в отношении турецкого паши и лезгинских разбойников. Турки украли двух мальчиков, одного [сделали] прислужником в серале паши. Так как они не хотели его вернуть, то губернатор приказал забрать сотню голов скота, которые перешли границу, и передать родителям. Лезгины похитили двух солдат; первые торговцы из той местности, которые появились в Тифлисе, были все почти посажены в тюрьму и сидели там до тех пор, пока солдат не вернули.

Я познакомился с армянским претендентом на престол из Лори, который был очень суеверен и глуп; при отъезде он хотел одолжить мне лошадь до границы, чтобы я занес его имя и чин в свой дневник или путевые заметки, но так как я лошади не получил, то и не обязан назвать его по имени.

Немецкие переселенцы в 11 селах, из Швабии, Бадена <1820, январь> и т. д., суеверная, фанатичная секта, которые ждали начала Тысячелетнего царства через два года (некоторые называли двадцать, другие — тридцать лет), в высшей степени заслуживали жалости; к ним относились почти как к казенным рабам.

Я часто обедал у губернатора, познакомился с Грибоедовым, продолжал мои занятия.

Зима достаточно суровая, со снегом и морозом, но для меня и приятная, и полезная. Дрова и уголь привозят в город на ослах. Вино было 30 копеек за кувшин. Виноград продавался почти все время. Фунт стоил 15 копеек. <Квартирная плата 3 рубля в неделю>.

Дворянский клуб во французском трактире, где в воскресенье вечером был бал. Старомодное платье и макияж у царевен. Горячие бани, самая холодная из них была очень теплой и приятной.

<10 февраля>. Я начинаю подготавливаться к отъезду; много формальностей с разрешением на проезд и т. д., особенно для моего домохозяина, так как он решил поехать со мной в качестве сопровождающего и слуги. Преподаватель в школе <Констанс>, его брат — учитель танцев <19-го> часовщик.

Масленичное попрошайничество ребятишек на улице. Покупаю саблю, плащ и т. д.

<28 февраля>. Пишу Хельгесену, Торстейнссону, Ларсену, Нюэрупу, Делину, Митчелу.

Расположение города на склоне горы вполне приятно, однако дома маленькие и плохие, улицы узкие и кривые. Крыши плоские, и по краю первого этажа имеется что-то вроде прохода или проулка для тех, кто живет во втором. <Караван-сараи в довольно хорошем состоянии. Базар длинный, кривой, темный и грязный, вполне азиатский.> Дома, которые русские начали строить на равнине за городом в европейском стиле, красивы, но пока не составляют собственно части города. Больница. Дом губернатора.

<5 марта>. Я отправился в путь вместе с татарским караваном из Тавриза. Фурман оказался добродушным человеком. Погода в Грузии была мягкой и весенней, но в горах южной Грузии, где лежал глубокий снег, стала холодной и суровой, особенно в пограничных горах.

Следующий караван-сарай был неплохим. Мы не заехали в Эчмиадзин, но видели его; несколько дней был прекрасный вид на Арарат.

<13-е>. Наконец мы прибыли в Эривань, в 300 верстах от Тифлиса. Это первый персидский город. Улицы полны воды, дома скрыты за глинобитными стенами.

<1820, март>. Город хорошо укреплен. Отдаю мое письмо губернатору от генерала Вельяминова, который замещал Ермолова в Тифлисе, получаю от него свое разрешение на проезд. Переводчик — англичанин, почти пленный. Армянин, который делает вид, что хочет ехать в Калькутту, присоединяется к нам, но помощи от него мало. Он говорит по-русски, цель его только бесплатный проезд, о чем, однако, он ни словом не обмолвился.

<18-е>. Нахичевань, где Ной вышел из ковчега. Сильный мороз и стужа в горах.

Прибыл <22-го> в Тавриз (Тебриз), <в 400 верстах от Эривани>, не могу найти ночлег ни в одном караван-сарае, встречаю многих грузин и армян, которые говорят по-русски. Отыскал российского посланника Симона Ивановича Мазаровича, принимают хорошо, <23-го> сперва поселяюсь у г-на Амбургера, изучаю персидский, должен с трудом забрать деньги, которые одолжил своему фурману.

<Апрель>. Задерживаюсь, чтобы вместе с Мазаровичем поехать в Тегеран, но так как ему пришли депеши, ехать он не может. Приехал Даниэль Рафаэль Бабум из Мадраса.

<22-е>. Выезжаю с Мехмандаром и Винтерфельдтом. <27-е>. Миана. Зенган, маленький город. <29-е>. Казвин, более значительный. Торжественная церемония вечером благодаря [имеющемуся у меня] разрешению на проезд.

<1 мая>. Прибыл в Тегеран, примерно 90 фарсангов от Тавриза. Поверенный в делах Англии капитан Хенри Уиллок принял меня с большим радушием и поселил в своей библиотеке. Его братья и г-н Кемпбелл приходят к нему в гости.

<Увеселительный дворец Кашгар и другой, ближе, в котором шах нарисован во время аудиенции>. Я иду с визитом к двум первым визирям, к которым у меня хорошие рекомендательные письма от Мазаровича, обедаю с первым из них, это хороший человек с большим состоянием, второй оказался предпринимателем, и его особенно интересовала религия в Дании. Гости Уиллока незадолго до того были у шаха. Фетх-Али-Шах.

<10-е>. Еду далее с хорошим слугой, которого мне порекомендовал Уиллок.