1. Мои воспоминания

[В Петербурге]

В Петербурге нашел я много своих земляков и университетских товарищей. […] Петр Иванович Кеппен удостаивал меня благорасположением своим по-прежнему. В Харькове вел себя как отличный кандидат прав, в Петербурге как будущий академик. Ему доступны были все библиотеки, ему известны были все ученые. Задумав какое-либо историческое исследование, он умел найти самые редкие, самые драгоценные, самые неожиданные пособия и, объездив весь город, привозил домой книг полные сани. Обращение его было для меня необходимостию. От него знал, что делается в Академии наук, у него видел новые книги, он ближе всех был к иностранной словесности и следовал за ее успехами. Он познакомил меня с Фридрихом Аделунгом, академиком Кругом и знаменитым датским профессором Эразмом Христианом Раском — учеными, имевшими на мое образование неизгладимое влияние; наконец, он ввел меня в литературное общество, издававшее журнал «Соревнователь просвещения и благотворения», где я видел и старых, и новых писателей, украсивших позднее словесность своими произведениями. […]

[Ходаковский и Шегрен]

Двое ученых, прибывших с достаточною предприимчивостию в Петербург, искали покровительства общества. Один — поляк, другой — финн.

Зориан Долуга-Ходаковский желал совершить путешествие по древней России для поверки своих этнографических гипотез; для отыскания в России первых славенских поселений и пределов финского мира. Андрей Шегрен (Sjögren), доктор Абовского университета, желал посвятить себя исследованию народов финского племени, обитающих в России, и также желал найти пособия для этого ученого путешествия; первый представил председателю общества замечания свои на первые три тома истории Карамзина, другой напечатал по желанию нашему на немецком языке исследование «Über die finnische Sprache». Так как замечания Ходаковского могли бы в публике прослыть дерзостию, то председатель не решился читать их в обществе, но пригласил к себе в дом членов по своему выбору. Ходаковский удостоверил нас, что многие выражения в летописях Карамзиным были не поняты, что они существуют еще в местных наречиях в Польше, и объяснил их гораздо лучше и правдоподобнее, что многие города, селения и прочие, упоминаемые у Карамзина, видел он собственными глазами и что положение их объяснено у Карамзина неправильно. После сего общество по возможности его поддерживало, и следствием этого было то, что правительство решилось назначить ему для опыта на это путешествие значительную сумму. Сам Карамзин не противился этому. «Новгород есть классическая страна России, — повторял Ходаковский. — Оттуда начну я мое путешествие».

Шегрен не менее горел ревностию к своему предмету, но не был столько счастлив. Мы советовали ему обратиться к государственному канцлеру графу Румянцову, и датский профессор Раск, бывший тогда в Петербурге и пользовавшийся особенною доверенностию графа, принял на себя посредство. Граф отвечал, что Шегрен не имеет к этому предприятию достаточного приготовления, не знает по-русски, не может пользоваться русскими летописями, русскими пособиями, даже прочитать все, что издано и на немецком, требуется много времени. Отказав, граф, однако ж, не выпускал Шегрена из виду; чтоб приблизить его более к исполнению этого предприятия, он сделал его у себя библиотекарем. Но вскоре после того он умер. Шегрен десять лет провел в приготовлении и по всех изучениях достигнул своей цели, пока настоящие покровители его успели обратить на него благоволение Императора Александра I.

Профессор Раск, пользуясь благорасположением к себе государственного канцлера, успел оказать финскому языку незабвенную услугу. Ренвалл, адъюнкт Абовского университета, хотел издать обширный финский словарь с латинским переводом и объяснениями, но финская публика не в состоянии была поддержать его в этом предприятии, требовавшем значительной поддержки. Граф охотно принял это издание на свой счет, во все продолжение занятий Ренвалла платил ему то жалованье, которое он получал от университета, и этот превосходный труд останется несокрушимым памятником покровительства наукам и уважения к финскому народу знаменитого русского вельможи.

[Раск]

Совершив ученое путешествие по Исландии, Норвегии, Швеции и Лапландии, Раск попросил пособие у своего правительства для путешествия по России, Персии и Восточной Индии с этнографическими видами; в Петербурге он желал научиться по-персидски и по-русски. Для русского языка познакомил меня с ним П. И. Кеппен. У профессора Раска хотел я взаимно учиться по-исландски. Я знал, какую услугу оказали русской истории византийские летописи, которыми академик Круг постоянно занимался, но я видел, что, кроме Шлецера и Реса (Rühs), никто не прикасался к скандинавским источникам, да и то с недоверием, которое более сделало вреда, чем пользы. Этот туманный Север, покрытый седою древностию, недоступный для нас за варяжским морем, за бурным океаном, всегда возбуждал в душе моей волнение, всегда наполнял воображение дивными мечтами, обещая пролить полярный свет на нашу Русь и руссов. И вот провидение послало мне человека, которого лучше никто в мире не мог успокоить моего мучительного любопытства. Раск жил тогда в доме Шведской церкви, я в Галерной подле Английской. По вечерам, просиживая у него до 12 часов, мы давали друг другу уроки. Возвращаясь домой с новыми идеями, приобретаемыми только сравнительным изучением языков, отдаленными странствованиями и филологическим гением, которым Раск обладал в высшей степени, я плакал в упоении моего блаженства. Раск, однако ж, более учил меня по-датски, чем по-исландски, потому что датский язык был для меня легче и совершенно удовлетворить мог всем моим ученым потребностям.

Все эти идеи о скандинавском мире, об отношении его к русскому были в Петербурге тогда совершенно новы. Раск желал бы всей душою водворить их в России; но он не находил других поборников, кроме меня, Шегрена и пастора Гиппинга. Мы одни составляли скандинавскую его школу, но чувствовали, что не принесем ему большой радости. Каждый из нас имел свое особенное назначение, хотя мы все хорошо были приготовлены и к этим трудам. Раск переселился на одну со мною квартиру, где он ближе был к нам всем троим. Он неусыпно продолжал со мною свои занятия, и у меня при разных других обязанностях едва доставало сил поддерживать его на меня надежды. Весь плод этих благородных его усилий было только одно мое исследование, напечатанное в Петербурге у Греча под заглавием «Взгляд на древнюю словесность скандинавского севера», и перевод с датского книги «Mаterialier til de umiddelbare Forstandsøvelser af Jørgensen», сделанный по препоручению военной Комиссии для учебных пособий.

По рекомендации Раска потом, 28 апреля 1825 года, избран был я Королевским Копенгагенским обществом северных древностей в члены его. Неутомимый секретарь его Рафн не терял меня из виду и нередко отыскивал по всей России. Из последнего его письма я уведомился, что мои долговременные усилия обратить внимание Общества на те пособия, которые представляет скандинавская словесность для русской истории, увенчались успехом.

Вот его начало.

«Королевское общество северных древностей

Копенгаген 19 июля 1839.

Письма Вашего Высокородия от 30 ноября 1830 года и 6 мая сего года я получил и благодарю Вас именем нашего общества за сообщенные в них известия».

Потом:

«Mit einem ganz besonderen Interesse haben wir ihren Vorschlag in betreff einer engeren Verbindung zwischen Rußland und Scandinavien in historischer Hinsicht empfangen. Wir werden denselben berücksichtigen und Ihnen hoffentlich binnen kurzem nähere Mitteilungen über unser beabsichtigtes Werk geben…»

То есть: «С особенным участием приняли мы предложение Ваше относительно теснейшей связи между Россиею и Скандинавиею в историческом отношении. Мы будем его держать в памяти и надеемся в коротком времени сообщить Вам ближайшие известия о предпринятом нами сочинении».

Ученому свету известен труд, издаваемый этим обществом под заглавием. Итак, цель моя доставить русской истории в скандинавской словесности подпору достигнута.

Во время пребывания Раска в Петербурге корабль «Рюрик», посланный на иждивении графа Румянцова для открытий вокруг света, прибыл в Петербург и остановился на Неве у Английской набережной подле дома графа Румянцова. На нем было несколько алеутов. Не столько радовали Раска географические открытия Коцебу, сколько появление в Петербурге алеутов. Он тотчас принялся поверять над ними свои этнографические догадки. Давно уже мучил его вопрос: не принадлежат ли гренландцы и алеуты к одному племени? Он имел превосходные пособия для гренландского языка, изданные в Копенгагене для гренландской семинарии, которая доставляет в Гренландию и в датские колонии проповедников, и, любопытствуя знать все языки, научился произносить хорошо по-гренландски. Пригласив для опыта с корабля «Рюрик» одного алеута, разумеется, в мою квартиру, а в свидетели меня, Людвига Хориса и Василия Федоровича Тимковского, Раск заставлял его называть по-алеутски разные вещи и сказывать разные выражения. Пораженные дикими звуками, мы хотели подражать им, но безуспешно. Алеут сердился на нас и не скрывал своего гнева. Главными трудностями было то, что слух наш вовсе не различал артикуляции или последствия простых звуков, коих слышали с одного аккорда. Но вскоре Раск и Хорис, первый потому, что учился по-гренландски, второй потому, что в путешествии вокруг света он слышал у других подобные звуки, заслужили полное одобрение алеута.

Профессор Раск, пробыв около года в Петербурге, изготовился в дальний путь. Этот превосходный лингвист и филолог воспламенял своими этнографическими идеями не только многих ученых в Дании и Швеции, он двигал целыми обществами. Теперь, предпринимая вышеупомянутое путешествие в Персию и Индию, он не имел в этом продолжительном пути ни одного человека, которому бы он мог сообщать свои мысли, свои впечатления, свои открытия, он чувствовал в этом нужду и приглашал меня. Но мы, русские, еще не настроились для этих отважных предприятий. Он отправился один. Расставаясь со мною и зная мою братскую к нему привязанность, он, уважая все мои опасения насчет его здоровья, насчет его жизни или случай смерти, оставил мне на немецком языке свою автобиографию, которую храню я и поныне, как драгоценный памятник его ко мне дружбы. Я известился из газет на немецком и на русском [, что] по его смерти вышла его биография. Конечно, в издании братом всех сочинений профессора Раска вышла она гораздо полнее, но там ее писали друзья его, а эту он сам и потому я ее помещаю.

[Автобиография Раска]

Нижеподписавшийся родился в 1787 году 22 ноября в здании на острове Фюнен. Довольно поздно посвятил он [себя] настоящему учению. После пятилетнего приготовления под руководством превосходных учителей, из которых трое были потом профессорами в кафедральной школе в Одензее, он в 1807 году поступил в Копенгагенский университет. Еще в училище пристрастился он к древнему скандинавскому языку, здесь нашел он к изучению его несравненно более случаев и гораздо более поощрения. Первым опытом его был датский перевод прозаической Эдды, предпринятый им обще с покровителем и другом его профессором и библиотекарем Нерупом (Nyerup) (см. предисловие к сему переводу, равно и к шведскому, с датского бароном Адлербергом сделанному). Профессор Рес, сделав свой перевод по обоим, ничего не упомянул о его участии, а заменил эти пропуски разными противу него нападениями.

Второй и гораздо значительнейший труд был на датском «Руководство к исландскому или древнему норманнскому языку» (Копенгаген, 1811), собственное его сочинение. Это его исландская грамматика. В 1812 году вместе с профессором Нерупом совершил он короткое путешествие по Швеции и Норвегии, о котором профессор Неруп обнародовал известие. После этого поручено ему было издание исландского словаря Берна Гальдерсона. Он вышел в 1814 году в двух т. 4° под заглавием «Lexicon islandico-latino-danicum Biörnonis Haldorsonii cura Raskii» и пр.

Между тем предпринял он на счет датского правительства ученое путешествие на два с половиною года по Исландии, откуда он объездил весь остров, в ноябре 1815 года чрез Шотландию возвратился в Данию. Из Исландии прислал он уже свое рассмотрение вопроса с наградою о происхождении древнего норманнского (или скандинавского языка). Его исследование, в котором одна глава посвящена коренным сродствам древнего скандинавского языка с русским, увенчано было большим премиум, назначенным Королевским датским обществом наук.

По возврате из этого путешествия избран он был в общем собрании Исландского литературного общества, основанного по его приглашению и плану, первым президентом общества почти единогласно всеми находившимися в Копенгагене исландцами, хотя противу правил, по которым положено было, чтобы все члены общества были природные исландцы, потому чтобы все изустные и письменные сообщения были на исландском языке. Однако ж это не считалось изъятием из правил, потому что он говорил и писал, как природный исландец. Под его председательством и по его предложению и плану начато издание «Sturlunga Saga», большой исландской народной истории и исландских ведомостей. Положено было также напечатать по-исландски краткую географию, и сделано тому начало.

Его издание путешествий Отара и Ульфстана на англо-саксонском «Periplûs Otheri & Vulfstân» с датским переводом и комментарием помещено в трудах скандинавского общества в Копенгагене (1816?). Он сообщил также Королевскому датскому обществу языка и истории «Рассуждения о грамматической этимологии датского языка». В 1816 году предпринял он лингвистическое путешествие, которое он теперь и продолжает. Сперва по приглашению своего друга королевского шведского придворного проповедника Афцелиуса прибыл он в Стокгольм, где он в 1817-м издал сочиненную на датском языке англо-саксонскую грамматику с краткими выписками для чтения. Между тем помянутое исследование о происхождении древнего норманнского (или исландского) языка в 1818 году в Копенгагене вышло из печати. Оно посвящено было датскому королю и было поводом, что Его Величество пожаловал его в профессоры и назначил для путешествия денежную сумму; до тех пор получал он небольшое пособие от тайного советника Иоак. Бюлова. Особенно он вызван был в Стокгольм для издания Эдды, где он уже в 1812 году помогал своему другу в критическом издании «Völuspa», древнейшей из песен Эдды. Смотри шведский журнал «Идуна» третью кн. Стокгольм, 1812. Поэтическая Эдда издана в Стокгольме по его рецензии исландского текста с разночтениями (вариантами) в 1818 [году] 8°. Прозаическая Эдда вместе с «Скальдою» (поэтическою), которую он также критически обработал по древним рукописям и в первый раз издает в полном тексте, еще не допечатана, но скоро выйдет. С этих обеих его Эдд друзья его в Стокгольме, частию при его помощи, сделали шведские переводы, которые теперь печатаются. Кроме этого еще два труда предпринял в Стокгольме он во время своего путешествия: сочиненное на шведском языке и совершенно им переделанное «Руководство к исландскому языку» и исландскую хрестоматию под заглавием «Specimina Literaturae Islandicae veteris et hodiernae magnam partem anecdota edidit Rask». Об этом предмете читал он в Стокгольме на шведском языке лекции. Оба эти труда в рукописи, переписанные его рукою, уже готовы и в это лето будут напечатаны. Несколько рецензий на датском, исландском и шведском языках, спорные статьи и тому подобное не стоят упоминания, они полезны были только в свое время. Вот подробное изображение всей его донынешней литературной жизни. Отсюда хотел бы он, если только позволят ему скудные его средства, отправиться в Персию и Индию для изучения первоначального источника столь многих европейских языков санскрита и пали и, если можно, сделать известными в Европе браминские ведды и священные книги буддистов. Если же это не удастся, он чрез Венгрию и Испанию возвратится в свое отечество.

Эразм Христиан Раск. СПбург, июнь 1818.

Раск поместил здесь свои труды, которые были отправлены из России в Индию напечатанные, но у него было много и других достойных памяти. Он беспрестанно поправлял и дополнял «Митридата» Аделунгова и англосаксонский словарь Лея, сочинил грамматики двадцати языков по одному плану, дабы употреблять их для сравнения языков. Грамматики эти, сколько я помню, были: еврейская, арабская, греческая, латинская, месопотамская, англо-саксонская, английская, фризская, исландская, датская, шведская, финская, лапландская, венгерская, немецкая, французская, итальянская, испанская, португальская и русская. До сих пор сравнение языков состояло только в словах. Раск искал его в грамматических формах, и только оба эти отношения языков определяли у него степень их родства. Достойно замечания, как он сочинил «Исландскую грамматику», напечатанную с одобрения ученейших природных исландцев. До того времени исландской грамматики не было. Он отвлек по летописи «Геймскрингла» Снорро Стурлесона, составив особо списки каждого грамматического изменения, то есть отмечая все [нрзб.] по тексту, до тех пор, пока он установил их аналогии, потом все изменения глаголов и т. д. Так точно Востоков начал было по Остромирову евангелию составлять словарь и грамматику.

22. МОИ ЗАПИСКИ

Раск

В 1818 году прибыл в Петербург Эразм Христиан Раск, датский профессор, основатель Копенгагенского общества северных древностей, обративший в то же время на себя внимание государственного канцлера гр. Н. П. Румянцова, потом Аделунга, Круга и других ученых. Он оставил Копенгаген с намерением отправиться сухопутно в Ост-Индию и потому предпринял сей путь чрез Швецию, Финляндию, Петербург, Москву и Кавказ. Главным предметом исследований Раска было сравнительное изучение языков, в подпору этого графом.

Но наиболее влекло его в Петербург приезд алеутов на корабле «Рурик» (в том же 1818 году), возвратившемся из путешествия вокруг света под командою капитан-лейтенанта Оттона Коцебу. Раск давно уже занимался разрешением вопроса: не принадлежат ли алеуты к одному племени с гренландцами? Так как в Копенгагене находится гренландская семинария для приготовления в Гренландию пасторов, Раск учился по-гренландски.

Но, прежде чем дошло дело до алеутов, Раск старался познакомиться с петербургскими учеными, начиная с П. И. Кеппена, которому он выразил желание свое учиться по-русски, если бы кто согласился в замену учиться у него какому-либо из известных ему языков. Кеппен знал, что Лобойко наиболее способен воспользоваться этим предложением, и познакомил его с профессором Раском. Лобойко давно любопытствовал разгадать: какую услугу может оказать скандинавская литература русской истории, которая никогда к ней не обращалась, несмотря на то что варяги, или скандинавы, были основателями Российского государства, и потому этот случай почитал он для разрешения этого вопроса самым редким и драгоценным.

Профессор Раск очаровал меня своими познаниями. Будучи библиотекарем университетской копенгагенской библиотеки, изучив до 20 древних и новых языков, совершив самые трудные путешествия по Исландии и всей Скандинавии, он сообщал мне столько новых сведений, столь важных, что я, возвращаясь от него из Шведского подворья ночью домой, плакал от радости, [нрзб.] и счастия.

На все вопросы мои, на которые не отвечали ни русские, ни немецкие, ни французские литераторы, давал он решительные объяснения и озарял сей мрак необыкновенным светом.

Раск, тронутый моею горячностию, решился переселиться ко мне и нанял квартиру подле моей, и занятия наши продолжались, и успехи мои возрастали.

Но обратимся к алеутам. Корабль, на котором находились алеуты, остановился на Неве со всем экипажем, к которому принадлежали естествоиспытатели Эйхгольц и Шамиссо и живописец Людвиг Хорис, против самого дома Румянцова, что ныне Румянцевский музей.

Познакомясь со всеми и узнав, что эти алеуты во время плавания своего научились по-русски, Раск выбрал из них двух, которые были понятнее и умнее прочих, повел их на свою квартиру и назначил время, в какое им к нему приходить можно. Он записал по расспросам множество алеутских слов и нужнейшие разговоры; повторяя эти занятия, удостоверился, что алеутский язык не имеет никакого с гренландским сходства, разве только в том, что в произношении его слышен тот же треск, тот же скрип, как и в гренландском, в коем также артикуляция покрывается аккордами, а потому подражать алеутскому выговору с первого разу нам невозможно. Для удостоверения пригласил он В. Ф. Тимковского, Анастасевича и меня; мы также любопытствовали послушать алеутский язык и усиливались выговаривать алеутские слова, но никому это, кроме Раска, не удавалось. Алеуты то сердились, то смеялись над нашими попытками. После этого Раск отказался от гипотезы, по которой он полагал, что алеуты суть переселенцы из Гренландии.

В. Ф. Тимковский, принадлежа тогда к Министерству иностранных дел, предложил своему начальству поручить ему разобрать государственный архив и отделить дела и документы, относящиеся к Азии и Турции. К нему прикомандирован был Алексей Ираклиевич Левшин. Тимковский совершил этот трудный подвиг в два года, приготовил все к основанию департамента, названного Азиатским, и открыл тем путь члену министерства тайному советнику Родофиникину сделаться директором сего департамента, а сей в благодарность доставил Тимковскому место гражданского губернатора в Бессарабии. Тимковский предлагал профессору Раску в Азиатском департаменте место начальника над переводчиками, но он отказался от выгод и видов, ему представлявшихся, потому что тогда бы должен он был отречься от своего отечества и расстроить все надежды, какие оно на него полагало. Государственный канцлер, пользуясь пребыванием в Петербурге знаменитого датского филолога, поручил профессору Раску обозреть в своей библиотеке отделение северной истории и филологии и представить ему каталог тех сочинений, которых там не находится. Раск, к изумлению своему, увидел, что там все есть, что только издано было по сей части в Копенгагене и Стокгольме, на датском, шведском, исландском и латинском языках.

Недостающие же сочинения по желанию графа в то же время Раск для библиотеки его выписал. Обращаясь с ним часто, он научился ценить высокие качества графа и обширные его познания в литературе, которые он не переставал обогащать при всяком случае.

Раск мало имел времени удовлетворять его любопытству, но принужден был отвечать ему письменно по-немецки на многие вопросы. В проезд чрез Финляндию при посещении Абовского университета узнал он, что адъюнкт Renwall давно уже трудится над составлением финского словаря, хотя по бедности финляндской публики к напечатанию его имел он мало надежды. Раск, пользуясь к нему расположением графа, обратил его внимание на труд Ренвалла и сим упрочил его предприятие. Ренвалл просил канцлера доставить ему свободу и возможность заниматься одним этим трудом и оставить дела в университете своем, а по окончании словаря доставить ему в Финляндии пасторский приход. Граф с свойственным ему великодушием и щедролюбием исполнил все его желания. Издание финского лексикона стоило графу до 20 тысяч рублей ассигнациями вместе с жалованьем сочинителю, и все экземпляры, как обыкновенно это граф делал, предоставлены были сочинителю в его пользу. Словарь этот, изданный с латинским переводом, проливает необыкновенный свет не только на язык, но и на народность, мифологию, пословицы, топографию и древности Финляндии. Жаль, что Renwall не догадался приписать его имени графа, который, как скоро я об этом ему намекнул, был тоже сим опущением недоволен.

Между тем высочайше утвержденное Общество любителей российской словесности приходило от силы в силу. Журнал его «Соревнователь просвещения и благотворения» расходился по всей России. Торжественные его собрания, ежемесячно возобновлявшиеся, отличались новостию и выбором читанных сочинений и, заслуживая одобрение гостей, распространяли славу общества в столице. К нему начали обращаться химики, естествоиспытатели, путешественники, мореходцы, желая похвалиться своими открытиями или найти сочувствие к своим предприятиям. С своей стороны, общество не пропускало ни одного нового лица, как скоро появление его в столице считалось достопамятным. Раск тотчас был примечен и вскоре избран в члены общества. […]

Шегрен

В 1819 году явились в Петербурге Шегрен, Зориан Ходаковский и Регули, все трое чужеземцы, с готовностию посвятить свою жизнь на отдаленные странствования по России для разрешения самых важных и самых трудных вопросов, встречающихся в ее истории и этнографии.

Андрей Шегрен (Andreas Sjögren), доктор философии Абовского университета, природный финн, прибыл в Петербург найти покровительство для обозрения финских племен, обитающих в России, начиная от Лапландии по берегам Северного океана до Уральских гор. Прежде всего надобно было ему обратить на себя внимание публики петербургской и сделаться известным Обществу соревнователей, которое, находя в докторе Шегрене человека, способного подъять сей важный труд, и не имея средств поддержать его, просило профессора Раска ходатайствовать о нем у графа Румянцова. Раск, прежде чем к нему обратился, спрашивал меня, можно ли надеяться на успех? Я отвечал: «Сомневаюсь: Шегрен не знает по-русски и к этому путешествию еще не приготовлен чтением». Граф точно дал такой ответ: «Шегрену для этого путешествия необходимо надобно знать по-русски, прочитать все, что на русском сообщено в отношении к сему предмету, а потом воспользоваться тем, что открыто немецкими путешественниками и учеными».

Получив этот отказ, Шегрен не пришел в уныние, не терял ни силы, ни мужества от первой неудачи. Он последовал совету графа Румянцова, который, видя его постоянство и желая приблизить его к предположенной цели, представил ему, по увольнении пастора Гиппинга, место библиотекаря в своей библиотеке. Но прежде чем граф успел упрочить это предприятие, он скончался. Лишась сей подпоры, Шегрену не оставалось другой надежды как на высочайшее покровительство, которого он напоследок и достиг новыми усилиями и трудами. Известия о своих путешествиях и исследованиях отдавал он на суд С.-Петербургской академии наук, которая, помещая их в то же время в своих бюллетенях, доставляла им уважение и известность во всем ученом мире. Шегрен умер 6 января 1855 [года] в звании академика сей академии. […]

Таким образом, финский мир, его отношение к другим племенам совершенно исследованы Ренвалом, Шегреном и Регули, учеными странствователями, которых можно считать героями и основателями финской филологии и этнографии. Позднейшим поколениям предоставлено пользоваться их долговременными трудами и важными открытиями, в мое время это только готовилось, и все исторические и этнографические вопросы, какие тогда возникали в русской истории, оставались безответными. Шлецер в своем «Несторе» говорит: «Es giebt eine finnische Welt…».

Скандинавский мир

Столько же затруднений представлялось в нашей древней истории при встрече с варягами.

Русская история давно уже чувствовала нужду в Скандинавии, но вопросы, к ней относящиеся, решались обыкновенно по русским источникам. Скандинавская литература была вовсе для нас недоступною. Для этого необходимо было знать датский язык, на который с исландского переведены все памятники скандинавской древности. Я первый из русских решился учиться датскому языку, чтоб поднять эту задачу.

Пребывание в Петербурге датского профессора, соединявшего в себе качества превосходного филолога, лингвиста, библиотекаря и писателя, считал я для этого намерения единственным случаем. Два года учился я у него по-датски, направляя это пособие к познанию древней исторической и филологической словесности скандинавов. Раск поставил меня в близкое сношение с Копенгагеном, с профессорами Нерупом и Рафном, с Обществом северных древностей и с датскими книгопродавцами. Я получал от них все новости. Раск познакомил меня в самом Петербурге со всеми датчанами и шведами, какие там находились, и едва не превратил меня в датчанина. Петербургский книгопродавец Греф имел в своем магазине все, что только ни появлялось в Германии в печати замечательного. Раск умел этим пользоваться, и критические его замечания на новые книги обогащали мои познания в такой мере, что все молодые ученые прибегали к моей начитанности и требовали в литературных своих предприятиях моего совета и суда. Общество постоянно избирало меня цензором, назначая меня в журнал своих сочинений. Обладая сими средствами, я мог уже служить соотечественникам моим преддверием в храм скандинавской литературы и напечатал в «Сыне Отечества» в 1820 году, по выезде профессора Раска из Петербурга, обозрение ее под заглавием «Взгляд на древнюю словесность скандинавского севера».

Это обозрение помещено было в двух номерах «Сына Отечества». Государственный канцлер, прочитав предыдущий номер, где имя мое еще подписано не было, столько поражен был новостию и занимательностию изложения, что с нетерпением желал знать имя сочинителя и спрашивал за обедом у приглашенных гостей: не известно ли кому, кем этот «Взгляд…» написан. Греча за этим обедом не было, а потому никто отвечать ему на это не мог. «Верно, это перевод с немецкого», — сказал кто-то из гостей. Граф, заметив, что эти исследования направлены к расширению пределов русской истории, «нет, нет, — возразил он, — один только природный россиянин так может знать Россию и выражаться о России». Я предвидел, что могут почесть этот труд переводом, и поэтому вмешал в него столько русских элементов, сколько нужно было, чтобы оградить ими произведение мое от подобного подозрения. Граф Румянцов, нашедши в заключении сей статьи мое имя, столько был мною доволен, что в тот же самый день послал за мною, пригласить меня к себе на обед, готовясь на другой день в пост приобщиться св. таинам. Я обедал с ним один на один. Канцлер, выразив мне свое одобрение, давал мне повод просить его пособия в дальнейших моих предприятиях. Так как в это время получил я известие из Виленского университета, что я избран в ординарные профессоры и что от меня требуется только ручательство от важных по званию особ в моем политическом и нравственном поведении, для представления министру, то я и просил графа только об одном этом ручательстве.

Поэт Жуковский перед выездом моем из Петербурга возымел было намерение заимствовать предметы для своих стихотворений из скандинавской мифологии и поручил П. И. Кеппену просить у меня в руководство книг и совета. Я послал ему краткую мифологию на немецком (полной тогда еще не было) и советовал ему прочитать поэтическую «Эдду» в переводах, которою пользовался и Гердер для своих стихотворений; но мне некогда было лично с ним объясниться. К сожалению, Жуковский оставил это предприятие.