Неудачник из Квинза, двадцати двух лет, ищет девушку с характером, которая заставит мозги шевелиться и готова содействовать в покорении мира.

Британский акцент и штаны с накладными карманами приветствуются.

Должна любить свободу, крепости из подушек и одеял и месяц октябрь.

Непременное условие — никаких банальностей, понтов с мобильниками и прочей дешевки.

Особам, подолгу изучающим меню, просьба не беспокоиться.

Агрессивность — дополнительный плюс.

 

1

Всю свою сознательную жизнь я провел в Нью-Йорке. Так вот судьба посмеялась надо мной, поскольку людей я ненавижу, да и вообще мне отвратительны места, где полно народу. Я понял это еще ребенком. Отчетливо помню, что когда был помладше, постоянно изводил родителей просьбами переехать подальше от города. Они этого так и не сделали, поэтому я и живу в Нью-Йорке всю жизнь. Я совсем не преувеличиваю, говоря, что терпеть не могу людей и места их скопления. Определенно, я родился не в том месте. В этом-то все и дело… Хотя, если уж быть предельно честным, дело не только в Нью-Йорке. Дело во всем и всех вместе взятых. Где, скажите на милость, вдохновение? Может мне кто-нибудь сказать, куда оно подевалось? Нет слов, как я устал от всей этой шумихи и пошлых ежедневных новостей. Устал быть никем. Мне осточертело ходить и не видеть вокруг ничего, кроме никому не нужных придурков на рекламных щитах, которые уверяют, что их штаны — «самые сексуальные штаны в городе». Меня просто бесит, как все из кожи вон лезут, чтобы произвести друг на друга впечатление своим материально-ценностным хламом. Достало быть рабом календаря, часов и доллара, надоело не получать того, за что заплатил. Здесь нет ничего по-настоящему возвышенного. И уж верняк дело не в том, где я работаю — точнее, работал. Теперь я даже не работаю. Просто копчу небо, незаконно расходуя кислород. Полный лузер.

Хотя, честно говоря, вина здесь не только моя. Меня вообще ничто не может увлечь. Уж во всяком случае не радужная перспектива всю оставшуюся жизнь зарабатывать по пять баксов в час.

Так что лучше не понукайте рассказывать. Наверно, не стоило и начинать об этой лаже. Но раз уж заговорил — придется продолжать. Впрочем, все это и до меня было сказано сто раз, я только даром трачу слова, может, вообще не стоит беспокоить вас этой фигней. Я, наверное, лучше просто представлюсь и расскажу, как вытащил наконец-то свою задницу из Нью-Йорка, так что теперь, надеюсь, все в моей жизни потихоньку пойдет на лад.

Итак, зовут меня Майк, и я, как говорил в самом начале, никто, родом из Нью-Йорка. Если быть точным (густо краснею) — из района Квинз, и если вы хоть что-нибудь знаете об этом клоповнике, то должны понимать, насколько он ужасен — хуже просто некуда. В этом мерзком районе я провел всю свою жалкую жизнь вплоть до последнего месяца, когда наконец решился вырваться на свободу. И, слава Богу, все-таки выбрался из этого проклятого места, потому что к настоящему моменту был бы уже полностью невменяемым. Спросите любого, кто меня знает, каждый подтвердит.

Ну, пожалуй, начну.

Эта история началась в конце марта. Весна и не чесалась посетить наш город, так что холод на улице стоял собачий. Нью-Йорк зимой — ужасное место. Летом — и то не фонтан, а зимой вообще хоть вой. Если вам не доводилось бывать в Нью-Йорке в зимнее время, постарайтесь представить настоящие джунгли, только холодные, серые, промозглые и заржавленные. Лучшего места для самоубийства и не сыщешь. Не было такой зимы, чтобы я не подумывал наложить на себя руки.

В зимние месяцы люди носятся по Нью-Йорку, словно дикие звери, чертыхаясь и ругая друг друга на всех возможных и невозможных языках, найти, где припарковаться, — нереально, и каждый раз, пересекая Таймс-сквер, приходится быть начеку, как бы кто не окатил грязной сточной водой. Вдобавок ко всему холод просто адский. Назвать такую обстановку стрессовой — значит ничего не сказать. Зимой в этом городе ничего хорошего нет.

Как бы то ни было, в тот ничем не примечательный и скучный вечер понедельника я ошивался на бульваре Белл. Для тех, кто плохо знает Нью-Йорк, объясняю, что этот омерзительно гадостный бульвар находится в Квинзе, и каждый вечер там собирается бесчисленная толпа тупорылых уродов и одноклеточных кретинов, которые не знают, куда себя деть. Эти дебилы слоняются по улице, делая вид, что очень важные и крутые. Вы наверняка знаете породу, о которой я говорю. Эти натуральные дегенераты, которые из кожи вон лезут, чтобы казаться мачо, толкутся со своими пошлятскими подружками на каждом углу. Да, и еще один сорт — вечно бухие отморозки из тех, что приезжают попонтоваться своими отстойными тачками. Словом, то еще местечко.

Сейчас кто-то наверняка подумает — а что ж тебя-то тогда туда занесло? Но у меня вот что вышло: я просто искал, где пожрать. Как всегда, я был на мели, а там на углу есть одна дрянная забегаловка под названием «Белый замок», где я часто обедал по дешевке. Там можно наесться до отвала всего за пять баксов и даже на бензин еще останется. Естественно, я понимал и сейчас понимаю, что травил организм этим мерзким фаст-фудом, но что поделаешь? Когда бабла нет — его нет.

Так или иначе, на бульваре было как всегда не протолкнуться. Там околачивалась вся гопота из окрестных колледжей и институтов и как всегда проявляла себя исключительно дебильно. Бесчисленные мерзейшие бары были забиты под завязку, рядом плотняком припаркованы машины с уродскими золочеными дисками на колесах. Я ненавидел это место. Меня убивало, что каждый вечер, чтобы элементарно поесть, приходится продираться через все это убожество. Признаюсь, что когда-то, ввиду собственного невежества, я даже считал это место довольно привлекательным для прогулок. Я отлично помню, как давным-давно мог по вечерам часами шататься по этому бульвару взад-вперед, не делая ничего продуктивного или хоть более-менее осмысленного. Я тогда был помладше, а когда чуть-чуть повзрослел — мне там все осточертело. Раздражало даже не то, что бары до отказа переполнены тупыми дегенератами, просто это до боли напоминало банки для ловли мух, ну, знаете, те, что деревенские тупицы вывешивают на балкон. Мне казалось, что все они застряли там навечно и никогда не вылезут. Вся их жизнь состояла только в том, чтобы прохаживаться по бульвару, как безмозглые дураки, ожидая встретить одобрение со стороны таких же недоразвитых дружков. Я подобные вещи ненавижу. Меня просто трясло смотреть на этот жалкий отстойник каждый день. Когда приходится наблюдать подобное дерьмо ежедневно, время просто вылетает в трубу, и прежде, чем вы это осознаете, наступает следующий понедельник. Меня просто с души воротило. Именно поэтому в ту ночь я и начал подумывать свалить оттуда к чертям собачьим, подальше от этой гнусной подростковой атмосферы, процветающей в Нью-Йорке.

Было около восьми, когда я наконец-то нашел место, где поставить машину, и вошел в «Белый замок». Изнутри он казался настоящей помойкой. Уверен, что каждую ночь после закрытия пирушку здесь устраивали тараканы и прочие многоногие паразиты. Мало того, что заведение было тошнотворно грязным, так еще и народу битком.

Там каждый вечер было не протолкнуться, потому что все окрестное бычье повадилось туда ходить, чтобы засветиться своими мобильниками и серебряными часами. Противно до тошноты. Они думают, что исключительно оригинальны и круты, хотя о чем это я? Вряд ли они умеют думать.

Стоя в очереди, я старался не обращать на них внимания. Заказал еду и попытался притвориться невидимым — не хотелось натолкнуться на какого-нибудь придурка, с которым учился в колледже. Меня в то время только зачислили в этот долбанный Квинз-колледж, а все проходящие там обучение раздолбаи каждую ночь стремились на бульвар в надежде затащить кого-нибудь в постель — на это рассчитывали даже девушки.

В конце концов я получил свою порцию (не такое простое дельце в этом гадюшнике, доложу вам), пошел в самый дальний угол и сел за столик с тараканами. Куда бы я ни пришел, всегда заканчиваю вечер с тараканами. Короче, сел я в самом конце, не хотел, чтобы меня беспокоили, что было неизбежно. Я бы даже сказал — предопределено. В ту же минуту, как я сел, две идиотки из числа институтских знакомых, свесив языки от радости, разом бросились ко мне. Обе причем уже готовые.

— Ой, МДР, как дела, дорогуша? — что-то в этом роде прокричала Бет, типичная безмозглая блондинка и, подскочив ко мне, буквально удушила своими пивными объятьями. А я ее и не знал толком. Она была из тех тупиц, что учатся на спортивном факультете. Господи! Да я даже фамилии ее не знал.

— Здорово, красавица, — говорю я. — Какого черта, вы, юные дарования, здесь делаете?

Вторая девица, которую, если не ошибаюсь, звали Эллен (еще одна долбанутая), стояла рядом и хлопала глазами. Просто стояла и вполне могла сканать за проститутку. Обе крашеные блондинки, обе в таких коротусеньких черных платьицах, обе в туфлях на идиотской платформе, несмотря на то, что еще март и вообще на улице несколько холодновато. Обе казались мне законченными дурами.

— Мы хотим ща, типа, выпить че-нить и, может, по сигаретке-другой выкурим, потом метнем в Демпси. Хочешь с нами, МДР?

Бет, должно быть, думала, что если будет звать меня по инициалам, непременно мне понравится. Еще она надеялась впечатлить меня своей болтовней на негритянском сленге. Какая же это была обезьяна!

— Не! Я что-то не в настроении сегодня, — отвечаю я. Мне тяжело было сохранять нормальное выражение лица. Поэтому я постарался сбить ее с толку, иначе она никогда не оставила бы меня наедине с моим ужином. «Слушай, милая моя, — сказал я ей, — ты ведь наверняка в последнее время какие-нибудь читала жутко умные книжки, а? Я тут слышал, что курс английского для начинающих располагает к чтению». Я знал, что она ходит на этот курс, и надеялся, что после подобного вопроса нас с ужином оставят в покое.

— Чего-чего? — переспросила Бет. — Чего это я там читаю? — Она и ее безмозглая подружка переглянулись и залились смехом. Ах, какими же прелестными они, должно быть, казались себе в тот момент.

— Да уж, вопрос глупее некуда, — согласился я. — Ну ладно, желаю удачно повеселиться.

— Мдаа, МДР, с тобой не разгуляешься. Позвони как-нибудь. Затусуем где-нить вместе, выпьем че-нить, о’кей?

— Звучит соблазнительно, просто интеллектуально заманчиво. Только ты смотри, детка, сиди дома, никуда не ходи, а то еще пропустишь мой звонок.

— Ха-ха — о’кей, милый, — ответила та и снова набросилась на меня, подарив еще один незабываемый момент пивных объятий. Обнимаясь, снова проорала мне в ухо «МДР». Ее на этом определенно заклинило. Хотя грех жаловаться. От имени Майк меня тошнит дальше некуда. Чересчур заурядно.

Ладно, закончив обниматься и выпендриваться — естественно, на публику, — они с подружкой свалили.

Ущерб, тем не менее, был нанесен. Кусок в горло после этого как-то не лез. Пришлось встать и уйти.

Господи, как же меня воротило ото всей этой подростковости и невежества! Все, о чем я мечтал, — чтоб никто из этих людишек меня не знал. Хотел гулять, где хочу, без того, чтоб меня всюду доставали эти тупицы и бездарные пустышки, вроде этих двух. Но они были везде. Их образ жизни — беспричинно и бездумно околачиваться повсюду без дела — внушал мне отвращение. В Нью-Йорке я чувствовал себя каким-то старым. И все усугублялось отсутствием хоть чего-то вдохновляющего и настоящего.

Всю свою жизнь — двадцать два года — я провел в этой дыре, и мне не терпелось оттуда выбраться. В ту самую ночь на бульваре Белл я по-настоящему решил уехать из Нью-Йорка.

Я считаю, надо издать закон, запрещающий проводить больше какого-то времени в таких тухлых местах. По принципу — чем дольше там торчишь — тем выше налог. Или типа того.

 

2

На следующее утро мне пришлось проснуться рано — незаслуженно и беспричинно. Наступил вторник, надо было тащиться на идиотские занятия. Видимо, те, кто составлял расписание, просто кончали от мысли, что каждый долбаный вторник заставят студентов подниматься ни свет ни заря. Первая пара начиналась в восемь; пытаясь найти логическое объяснение, почему именно вторник и почему так чертовски рано, мой мозг вставал в тупик. В этих вонючих колледжах окончательно свихнулись, если думают, что полусонные студенты в состоянии воспринимать информацию в восемь утра. Впрочем, я нисколько не удивляюсь, что в Квинз-колледже ввели эту утреннюю пытку, потому что это ужасное учреждение — самое бесполезное, самое дилетантское и самое жалкое подобие института, которое я видел в жизни. Какое же это отвратное место! Даже на здание смотреть противно. Грязное, старое, все в какой-то ржавчине, обшарпанное и серое, точно как и весь город — и в нем обретались тысячи одинаковых двадцатидвухлетних посредственностей, у которых лица от задницы не отличишь. Даже преподаватели были какие-то аморфные и ограниченные. Все — раздраженные горожане, навеки застрявшие (и они это прекрасно знали) на паршивой работенке, настолько низкооплачиваемой, что они не могли позволить себе даже новой машины. Помощи там было не дождаться. Я перевелся сюда из другого колледжа — и это был мой самый глупый в жизни поступок. Уверяю вас, хуже Квинз-колледжа просто не бывает. Если думаете, что я преувеличиваю, сходите удостоверьтесь сами. Заходите, чувствуйте себя как дома. Расположен он на бульваре Киссена во Флашинге.

Гарантирую, стошнит сразу же. Поганую атмосферу этой богадельни чувствуешь с порога.

Короче, проснулся я ужасно рано, чтобы не опоздать к восьми. Слава Богу, нужный мне корпус был в пяти минутах ходьбы от дома, вылез из постели — и уже там. В то утро я уже не понимал, какого рожна меня носит туда каждый день. Единственное, что я там приобрел, так это раздражение и разочарование в людях. А то, что я за это еще и платил, представлялось мне дикой нелепостью. Удивительно, что я вообще в тот день пошел в колледж. Удивительно, что как обычно не прибавил «идиотский».

И как всегда пришел я на несколько минут раньше. Была история. По доброй воле я бы на нее не пошел, но мне приходилось посещать все эти вшивые предметы, потому что в этом семестре я зачислился поздновато. Сама история мне даже нравилась, но преподавала ее типичная нацистка, прибывшая прямиком из Освенцима. Я ненавидел ее до мозга костей. Рядом с ней, как и со всеми студентами с моего потока, я просто умирал со скуки.

Большая часть этих омерзительных тварей была с Лонг-Айленда, как и те четверо девиц, которые с утра сидели в аудитории, когда я зашел. Если бы спросили меня, я бы пожелал Лонг-Айленду провалиться ко всем чертям. Вас интересуют отталкивающие типы — там-то их как раз и разводят. Район изобилует понтовыми частными школами, полными умственно отсталых придурков, которые убеждены, что от их дерьма пахнет не иначе как розами. И что весь долбаный мир крутится вокруг их жалких слюнявых любовных историй и крутых тачек. Все тамошние девицы — пустоголовые близнецы, которые встречаются только с «классными» парнями и передвигаются исключительно стайками, и все как одна уверены, что папочка способен решить любую их проблему. Все накрашены как куклы и одинаково одеты — так они пытаются держать марку и не отставать одна от другой. Ну и народец на Лонг-Айленде. Просто воротит.

К моей великой радости, аудитория просто кишела слабоумными с Лонг-Айленда. Я примостился на заднюю парту. Четыре представительницы этой касты сидели как раз передо мной, они смеялись как ненормальные и вели себя как первоклашки, чем, собственно, и занимается день-деньской любой идиот моего возраста. Я положил голову на парту, пытаясь утихомирить растущее раздражение. Невозможно передать, но я чувствовал себя словно в капкане. Понимал, что если не выберусь отсюда — на мне можно ставить крест, — и не мог перестать об этом думать. Я понимал, что в моих силах — взять и сорваться из Нью-Йорка, тогда все изменится. Я хотел поехать туда, где просторно, где хорошо и где осень. Хотел поехать туда, где люди доброжелательны и умны, где я мог бы жить незаметно и вне всяких социальных рамок. Да уж. Мы с моим идеализмом та еще парочка.

И вот, сидел я себе и думал. Но и двух минут не прошло, как меня потревожили. Эта четверка с Лонг-Айленда в попсовых дутых куртках и с удручающим клоунским макияжем уставилась на меня и принялась давиться от смеха. Наверное, им казалось, что задумавшийся человек — это нелепо. Ведь Господь запретил кому-либо думать в наши дни. Я заметил, что они прикрывают рты ладошками, шепчут что-то на ухо друг дружке (должно быть, что-то искрометное), потом глянут на меня — и опять ржать. Думали, я ничего не замечаю, и казались себе такими хитрыми. Я уж было встал, чтобы подойти и каждой съездить по башке металлическим стулом, коих в аудитории множество, но я все-таки законопослушный гражданин и решил, что не стоит. Вы бы мною гордились. Вместо этого я сел на место и окинул их убийственным взглядом. После этого они отвернулись и точно дебилки уставились перед собой. Теперь видите, какой непроходимой тупостью я был окружен в этом чертовом месте? Все это настолько меня раздражало, что я плюнул, встал и вышел. В этом смысле четверка дур с Лонг-Айленда (чтоб им всем растолстеть) неплохо поработала, сделав доброе дело. Мне не хотелось торчать на этой несчастной паре, и они предоставили мне отличный повод смотаться.

Было бы глупо возвращаться домой, через два часа предстояла еще одна пара, а я знал, что если пойду домой — в кампус в этот день не вернусь. Сила воли у меня хреновая. Вместо этого я решил пойти со всей своей фрустрацией в кафетерий и погреться. На улице была холодина и ветер вдобавок. В Нью-Йорке невыразимо холодно и ужасно ветрено. Да и во всем долбаном штате тоже.

А в Квинз-колледже вообще пиши пропало, он стоит на возвышении, так что ветродуй всегда просто дикий. Причем такой, что все студенты коротко стриглись. Готов поспорить, так они и делают до сих пор.

В то утро в кафетерии было довольно тихо. Я знал, что это временно, так как обычно эту свалку до отказа заполняли всякие олигофрены, лишь отдаленно напоминающие людей. Уверен, так было и в том колледже, который вы посещали или посещаете. Эти долдоны даже разработали современную кастовую систему и разделились на подклассы. Здесь собрались все расовые группы, какие только можно себе представить, и каждая занимала свою территорию. Чудовищная атмосфера, подавляющая творческую активность и мешающая учебному процессу. Очутившись здесь, вы бы и не догадались, что находитесь в Америке. В довершение всего группки друг с другом даже не разговаривали. Вообще никак не пересекались между собой. А если вы еще и отщепенец вроде меня, вам бы каждый день приходилось отвоевывать возможность сесть за грязный столик и, никого не трогая, съесть разнесчастный ланч. За это я и ненавидел свой институт. Я-то думал, что как только окончу школу (еще одно крысиное логово), больше уж не встречу всего этого дебильного расового и кастового деления — оказалось, я ужасно заблуждался. И сколько бы нам ни пускали пыли в глаза, колледж — это плачевное зрелище, самое ничтожное место. Кто поумнее, сразу оттуда сваливает, пока еще остались здравый рассудок и деньги. Вы получите лучшее образование в попытках заработать себе на жизнь в этом отвратительном обществе, чем в каком-нибудь несостоятельном и разделенном на касты колледже, уж поверьте.

Я прошел и сел за столик в самом конце. Надеялся, что меня оставят в покое. Решил немного поработать, потому что столик получил в свое распоряжение на целый час. Ничего особенного я, правда, не делал, за исключением безнадежных попыток написать что-то — хоть что-нибудь — в чистом блокноте, который захватил с собой, и наблюдал за этими придурками, которые кидались едой, как в детском саду. И тут началось — поток орущих безмозглых зомби, которые сотнями повалили в столовую. В это время они всегда заявлялись всем скопом, ведь это был час бесплатного обслуживания или типа того. Все без исключения отбросы со всего колледжа толпами сбегались сюда. Абсолютно все. Они врывались, шумно базаря на негритянском сленге и, поигрывая своими сотовыми, пытались произвести впечатление друг на друга. То еще представление. Будто сесть и попытаться сделать хоть что-то продуктивное им всем запретил Господь. Полезная деятельность, несмотря на все, что вы слышали, в современных колледжах не приветствуется.

Ну и вот, сидя в самом дальнем углу, как и тогда, в «Белом замке», я попытался сделаться незаметным, чтобы ни один из моих тупоумных знакомых не вздумал подойти и использовать меня, чтобы убить время. Так все сейчас делают в колледжах. Никто ни с кем не дружит. Если думаете, что это не так — вы сумасшедший. Все, чем они занимаются, это используют друг друга, чтобы убить время и показать остальным придуркам, какие они популярные — у них, мол, есть друзья. Один к одному как в школе. Итак, я попытался не стать жертвой этого маразма, но, как и на бульваре Белл, это было неизбежно. В мгновение ока я был замечен и взят на прицел. Это был мой знакомый, Крис — настоящая чума. Я видел его здесь каждый божий день, и всякий раз он непременно подходил ко мне и принимался жаловаться, как он ненавидит свою разнесчастную жизнь. Очень бледный, с длинными темными волосами, он всегда ходил в футболке с надписью «Я хочу умереть». От его присутствия, как, собственно, и от любого другого студента вблизи, мне становилось худо.

Крис подошел ко мне и незамедлительно начал жаловаться. Даже поздороваться не потрудился.

— Чувак, как же мне сегодня здесь влом, — заныл он своим раздраженным плаксивым голосом.

— Спасибо, у меня тоже все о’кей, — ответил я, чтобы хоть немного его тормознуть.

Он в ответ рассмеялся. Точнее, выдавил «ха-ха». «Серьезно, ну нет у меня сегодня желания здесь ошиваться». У этого зануды никогда не было подобного желания.

— А чего не свалишь? Забил бы.

— Да вот надо через час работу одну передать. А профессор — такая сука, чувак, ты себе не представляешь.

Жалуясь, он энергично тер глаза. Клянусь, у этого сукиного сына каждый день были разные поводы для жалоб. Жалоба de jour. Крис был бы в общем ничего, но, честно говоря, глуповат. К тому же жуткий зануда. Я никогда не слышал от него веселого слова, ни единожды. Собственно, я и не знал-то его толком. Как и с большинством тамошних студентов, с ним можно было скоротать время, не более. Мы никогда не встречались после занятий и всякое такое, я даже не знал его фамилии. Что не удивительно, впрочем, поскольку фамилий я вообще не запоминаю. Они как-то проскакивают мимо меня.

Несмотря на всю тщетность надежды, я попытался вывести его на интересную и пробуждающую мысль беседу.

— Хочу тебя спросить, Крис, — начал я. — Тебе никогда не приходило в голову свалить отсюда к чертовой матери?

— Откуда отсюда — из института?

— Да, чувак, но я имею в виду из города тоже, понимаешь? Из Нью-Йорка. Сменить место жительства.

— Да не. Я, типа, сначала степень получу, а потом, может быть, и свалю. Не знаю, мне Нью-Йорк как бы правится. Такого места на свете больше нет, и, ты врубись, у меня ведь со Стефани и все такое — мы вроде как скоро поженимся.

— Я тебе вот что скажу, старик, — не сдавался я. — Я этот город уже видеть не могу. В натуре. В гробу я это все видел. И людишек здешних и улицы грязные и богадельню эту долбанную. Меня, чувак, все тут уже достало. Сливаться пора.

Я чувствовал, что он меня понял. Видно было, что слушал внимательно, к тому же я говорил простые вещи, но мне показалось, они его никак не затронули. В наши дни люди совсем отвыкли слышать речь, наполненную реальным смыслом. Как же мне это обрыдло.

— Да, я слышу тебя, МДР, слышу, — Крис произнес самую оригинальную фразу, на какую только был способен. Тут в глазах его появился характерный огонек оживления. — Эй! Не хочешь пойти сегодня в «Гантрис»? Я слышал, у них вечеринка, красивые телки, все такое. И напитки бесплатно.

Это был сигнал к моему отступлению. Вот из-за подобной тупости и бессвязного вздора я и ненавижу некоторых людей. Все, о чем сейчас говорят, это бары и доступные девочки. И место, которое он помянул, «Гантрис» — мерзкое заведеньице. Наглухо задраенное помещение, вроде ядерной подлодки, на углу Юнион-Тернпайк и 177-й стрит, где собирались бейсболисты и прочие дегенераты из тренажерных залов. Между прочим, скорее всего они до сих пор туда ходят. Я раньше по дурости играл в теннисной команде и помню, как буквально каждую ночь разные орангутаны из спортивных секций ходили туда, напивались в хлам и затевали драки друг с другом, как в первом классе. «Гантрис» рай для подобного дерьма — как раз подходящий для моего колледжа.

Так что я сказал Крису, что в ближайшее время меня в «Гантрисе» ждать не стоит, найду, мол, занятие поинтересней.

— Круто, оторвемся по полной, — ответил он, насмешив меня, поскольку из его реплики следовало, что из всего, сказанного мной, он не понял ни слова. Разговор, длившийся лишь пару минут, прекрасный пример идиотизма, с котором мне приходилось бороться изо дня в день. В большинстве случаев я разговаривал с людьми не дольше двух минут, но лишь потому, что никто не мог сказать чего-то более или менее зрелого и осмысленного. Вытянуть из кого-нибудь разумный ответ все равно, что рвать зуб.

Я распрощался с Крисом и ушел. Естественно, к долбаной двери мне пришлось продираться сквозь ряды теребящих мобильники недоумков. В тот день было холодно, а кампус был как обычно переполнен бездельниками. Разумеется, по пути к Клэппер-холлу, где было следующее занятие, мне пришлось пожать пятнадцать рук пятнадцатью разными способами. Сейчас пожать руку не такое простое дело, как раньше. Теперь это целая наука, в зависимости от того, чью руку жмешь, приходится следовать последним веяниям и нововведениям в области трюков и кручений. Наиболее продвинутые предпочитают сложные, продуманные комбинации. Представляете? Те, кто родился до семидесятых, наверняка считают наше поколение полными долбаками, и они правы, уверяю вас. Сомневаюсь, чтобы хоть кому-то из них приходило в голову, что он доживет до того дня, когда обычное рукопожатие станет старомодным.

Несмотря на это, в конце концов я добрался до Клэппер-холла. Пока я шел, руки и ноги совсем закоченели, байкерский кожан и джинсы не особо греют. Пара должна была скоро начаться, я решил подождать в пустой аудитории, сел и уставился в окно. Особого настроения торчать в колледже в тот день я, как вы понимаете, не ощущал. Я ненавидел это здание, хотя оно было единственным новым строением во всем чертовом кампусе. Спроектировал его явно какой-то баран, потому что, не имея внутреннего плана, понять, как пройти — даже если бы от этого зависела жизнь, — было невозможно. Я, по крайней мере, не мог. В общей сложности я сделал пять или шесть кругов, прежде чем нашел свою аудиторию, а обычно я посылал все к такой-то матери еще на третьем и шел домой, не достигнув цели. Впрочем, это строение чудесным образом гармонировало с предметом, который в нем преподавали, потому что этот курс я ненавидел больше всех остальных вместе взятых. Семинар был идиотским, типа британской литературы, хотя в любом другом университете это могло быть увлекательно. Но наш профессор был полный ноль. Он был таким жалким, уныло серым и смертельно скучным. Не помню уже, как его звали, но по сравнению с его семинарами даже гольф показался бы захватывающим зрелищем. Он не только заунывно бубнил себе под нос, но и выглядел как на похоронах. У него всегда был такой вид, будто перед лекцией он раздумывал, а не перерезать ли себе горло. Может, он так и делал, не знаю. Мало ему было того, что он профессор, так он еще и в литературные агенты записался, сам нам сказал. Просто отчаянный. И каждый раз рассказывал нудные истории, что обычно занимало минут пять, о том, как такие литературные агенты как он, на дух не переносят «незрелые молодые таланты». То есть этот кусок дерьма даже не почесался бы прочесть писателя, который раньше не публиковался. Какой же это был гнусный хорек! Ему давно уже пора было отбросить коньки и отправиться к чертям. Как, скажите пожалуйста, можно стать «зрелым талантом», если никто не даст напечататься? Господи! Никто же не рождается уже опубликованным! И этот удод был литературным агентом. Уже смешно!

В общем, и профессор, и здание были совершеннейшим отстоем, как и студенты английского отделения, посещавшие этот предмет. Они ничем не отличались от народа в столовой. Все приходили затем, чтобы лизать задницу этому упырю, смеялись его шуткам и веселились, как дети малые. Если препод произносил слово «дерьмо», они были просто на грани сердечного приступа. Просто животы надрывали от смеха. Уверен, что и на вашем потоке такие были. Они вездесущи.

Они очень скоро нарушили мое уединение, появляясь один за другим — как обычно хихикая. Каждый пытался занять место рядышком с приятелем, прям как в начальной школе, когда в коридоре нас заставляли держать товарища за руку. Пока эта ватага проносилась мимо меня, шарики у меня в голове потихоньку перестали крутиться, лицо покраснело и начала потеть шея. Я чувствовал, что готов проломить стену, но каким-то образом сдерживался. Поскольку у меня есть особый дар оказываться не в том месте и не в то время, ко мне подвалила одна очень назойливая, хотя и привлекательная девица, уселась рядом и принялась болтать. Под привлекательной я подразумеваю, что она была типичной блондинкой, бестолковой голубоглазой куклой. Ее звали Соня Мак или что-то наподобие этого идиотского имени, друзьями мы не были, но почему-то перед занятием она всегда прилипала ко мне. Она была невероятно глупа и постоянно жаловалась на того, с кем на тот момент встречалась. Прямо Крис в женском исполнении, только еще тупее. Ну вот, подсела она ко мне и сходу начала грузить.

— Как жизнь, МДР? — спросила она. Нагнулась и обняла меня с такой патетикой и так театрально, будто я лет десять пробыл в плену у врагов, а она все это время меня дожидалась. Не успел я поздороваться, как она уже принялась допекать меня своим навязчивым бредом. «Господи! Мне просто необходимо тебе рассказать, что было вчера вечером, ты просто не поверишь!» — взволнованно тараторила она. Она настолько сползла со своего стула, что почти перенесла свою долбаную задницу ко мне на колени. И продолжала: «Ну, короче, встречаю я вчера этого парня, он, типа, такой хорошенький, ну, типа, ты понимаешь? И он мне как бы понравился, ну, я танцевать с ним пошла, ну и все такое, там, ну знаешь? Я думаю — на самом деле ему правится Сабрина, но мы, короче, несколько часов танцевали, представляешь? А потом, короче, вышли на улицу и начали, типа, разговаривать обо всем, мы такие пьяные были. Господи, я его просто обожаю. И он вроде такой отличный парень. Но по-любому все супер. Короче, что мне делать, как думаешь?».

Я смотрел на нее как на человека, совсем выжившего из ума. Слова типа и короче она употребляла так часто, будто они вот-вот выйдут из моды, собственно, как и все дуры этого сорта, которых сейчас полно. Вот как люди стали выражать свои чувства. Меня особенно прикололо, что она назвала того пария хорошеньким. Невозможно передать, до какой степени я ненавижу, когда люди несут подобный бред. Почему сейчас все хорошенькие? Не думаю, что они осознают то, что говорят, или хотя бы понимают, насколько тупо это звучит. Действительно пора задуматься — с людьми творится что-то неладное. Уверен, что парень, о котором она говорила, был именно таким отличным! Когда подобные девицы говорят такое, готов поспорить, что парень — самый ничтожный ублюдок, который не в состоянии оплатить даже кайф, на котором сидит. Обычно такие девушки кончают тем, что их забивают насмерть эти самые «отличные парни». Честно говоря, мне их даже не жалко. По-моему, если ты настолько глуп и беспомощен, что не можешь выбраться из этой убогой среды, то и гроша ломаного не стоишь.

Ну ладно, я ей даже ничего не ответил. Просто посмотрел, как на идиотку, кем она и была, но тут вошел зануда-профессор и избавил меня от этой пытки. Ему не нравилось, когда на его драгоценной лекции кто-то разговаривает, так что, едва он вошел, все эти подхалимы моментально заткнулись, после того, как поздоровались, конечно.

Хоть убей, не могу вспомнить, что они на том занятии обсуждали. За миллион долларов не сказал бы. Знаю только, что это было нудно и тускло, как и сам профессор. Все это время я просто смотрел в окно и мечтал о том, что будь у меня плащ супергероя, я бы вылетел в окно и полетел далеко-далеко от Нью-Йорка и от тех, кто меня здесь окружает. Я представлял, как приземляюсь в каком-нибудь прекрасном уединенном парке и завязываю умную беседу с англичанкой в штанах с накладными карманами.

И тут меня прервали. Как из ниоткуда прозвучало мое имя, произнесенное упырем-профессором.

— Майк Раскин? Ау, Майк Раскин, вы сейчас с нами? Сказал он это очень нетерпеливым и саркастическим тоном. Естественно, остальные подумали, что он сказал нечто до жути оригинальное и смешное, я слышал, как эти ничтожные придурки прыснули со смеху.

— Да, я здесь, командир, — ответил я. Сперва я подумал, что он просто проверяет, все ли на месте. Я был так поглощен мечтами и разработкой планов скипнуть из города, что абсолютно пропустил мимо ушей всю ту чушь, которую они несли.

— Ну и что думаете вы по этому поводу? — спросил он.

Супер. Я и понятия не имел, о чем он меня спрашивает. Я смотрел так, будто он с другой планеты. К тому же меня взбесило, что у него хватило наглости спросить меня, хотя я не поднимал руку. Так мерзко и несправедливо со мной всегда поступали в начальной школе. «Майкл Р., — говорили при всех, — ты прочел вечером ту книжку, которую собирался? Наверняка не прочел, поэтому на вопрос ты, конечно, ответить не сможешь». Это происходило каждый божий день. Я никогда этого не понимал и не понимаю. Если рассуждать здраво, то если я руку не поднял, значит, сказать мне нечего, так? Что в этом такого чертовски сложного? Я имею в виду, что с этими людьми не так?

— Честно говоря, у меня нет мнения на этот счет, — ответил я упырю. При этом ухмыльнулся. Все это меня забавляло и раскручивало мое извращенное чувство юмора.

— Ну давайте же, мистер Раскин, должна же у вас в голове быть хоть какая-нибудь идея, а?

— Постойте-постойте, — сказал я. — Руки я вроде не тянул, так? Я хорошо знаю правила: есть что сказать — тяну руку, а когда ваша глубоко интеллектуальная речь ставит меня в тупик — держу ее при себе. — Мне показалось, я дал ему прочувствовать его собственный сарказм. Когда нужно, я могу быть не менее ироничным, чем эти подонки.

После этих слов он завел нудную дидактическую волынку.

— Зачем вы ходите на занятия, мистер Раскин? Пожалуйста, не тратьте ни мое время, ни время всей группы, попусту глядя в окно. Если вам не хочется принимать участие в нашей дискуссии, почему бы вам…

— Отличная идея, — перебил я его. Поверьте на слово, с меня было довольно. — Не свалить ли мне к черту с этого дерьмового занятия, так?

Я встал и двинулся к выходу. Мое лицо побагровело как свекла, я чувствовал себя готовым разбить морду этому страдающему нарциссизмом фашисту. Конечно, я бы никогда этого не сделал, ведь я законопослушный, но мысль свою я все же высказал: «Очнитесь вы наконец, — бросил я ему. — Не будьте таким мертвецом, ради Бога»!

Выходя, я все еще бурчал ругательства себе под нос, и все эти жадные до сплетен индюшки, разумеется, смотрели на меня так, будто я кого-то убил, и, вытягивая свои километровые шеи, испуганно кудахтали.

Даже размазня-профессор выглядел изрядно шокированным, проходя мимо, уж я не преминул кинуть на него пристальный, полный ненависти взгляд. Почти у самой двери я повернулся и добавил: «Конечно, вы тут создали прекрасную атмосферу».

Раз и навсегда покидая аудиторию, я вышагивал в такт музыке с барабанным боем, звучавшей у меня в голове, — я слышал тысячи воображаемых симфоний в исполнении великолепных оркестров. «Непременно свалю отсюда», — бубнил я себе под нос. И все оборачивался, проверяя, не преследует ли меня кто. Похожая история произошла со мной как-то на одном занятии, и та жирная тварь, наш профессор, реально побежал за мной и полез в драку. Клянусь жизнью, это было на самом деле. Преподавательский состав Квинз-колледжа безупречен и высоко квалифицирован.

Выходя из корпуса, я опрокинул в холле парочку урн, и один из охранников погнался за мной с намерением задержать. Большинство охранников знало меня по имени, а этот не знал. Он был новеньким, и мне пришлось объяснить, куда именно я советую ему отправиться. Я глубоко презирал это место. Это был ужасный, отвратительный институт. Ладно, я вышел наружу и двинул в кафетерий.

Если честно, после того, что произошло, я немножко воодушевился. Для начала это дало мне возможность почувствовать уверенность и подпитать мое чувство юмора, но самое главное — вдохновило на самом деле бросить учебу и сдернуть из Нью-Йорка подальше от этих идиотов. А они, как вы уже заметили, были там повсюду. Но больше всего удручало и печалило то, что если бы я даже объяснил этому долбанутому профессору, что глубоко задумался, что у меня в голове были другие мысли, он все равно бы не понял. Некоторым нравится думать, что они святые. Некоторые забывают, что и они могут размечтаться среди бела дня. Совершенно неожиданно все вдруг стали святыми.

Светлая сторона этого происшествия была в том, что оно переполнило чашу моего терпения. Подало сигнал, что пора искать место получше. Да пошли они все, решил я. Пусть они задохнутся в клубах пыли, которую я подниму, уезжая. Хватит с меня их тухлой атмосферы, хватит отравлять мне мозги и принижать мое чувство собственного достоинства.

Пошло все к черту.

С такими мыслями в голове я перенаправил стопы в тренажерный зал. Мне нужно было зайти туда, чтобы забрать вещи из шкафчика. Там лежала пара моих любимых толстовок, и я хотел взять их оттуда прежде, чем эти мелкие диктаторы решат сорвать замок и забрать мои толстовки себе, любимым. Шкафчик у меня был лишь потому, что, как я уже докладывал, какое-то время назад я играл в теннисной команде и просто поленился от него избавиться.

Я постарался как можно незаметней пробраться в раздевалку. Не хотел наткнуться на нежелательных персонажей, чтобы не разозлиться еще больше. Хотя звал, конечно, что так и произойдет. Предопределено, как и в столовой. На самом деле я это понял, сразу как вошел, потому что всего через два ящика от моего стояло двое тупорылых бейсболистов, с которыми я был слегка знаком. Они стояли в одних защитных бандажах на своих причиндалах и выпендривались друг перед другом. Эта парочка занималась тем же, чем и остальные «классные парни» — они напрягали мышцы и хвастались, кто сколько раз отжался от скамейки. Словом, выказывали верные признаки умственной неполноценности. Не переношу подобного скудоумного трепа.

Только я вошел, они сразу меня заметили. Вероятно, я им помешал, и они сразу начали хвалиться передо мной, какой кому вчера сделали минет и как каждый планирует пробежать по десять кругов до базы в завтрашней игре. Я слишком спешил, чтобы выслушивать эту фигню, так что забрал толстовки и пулей вылетел оттуда. Я ненавидел этот спортзал и всех этих недоделанных долбанутых качков. Весь институт заполонили.

Когда я вышел на улицу, было все так же ветрено и холодно. День был вообще поганый, мне было еще минут пять до дома, а там уж начать паковать вещи. Мне до смерти надоело ходить по одному и тому же проторенному пути каждый день. Я ускорил шаг и стал разговаривать сам с собой, убивая время. В основном ругался, конечно. Бормотал непристойные и довольно неприятные пожелания в адрес кое-кого из отвратительного институтского народа. Я даже не обращал особого внимания на тех идиотов, что шли по улице, вместо этого пробежал оставшиеся несколько метров до дома бегом.

Мамы дома не было. Обычно она раньше шести с работы не возвращается. Так что я решил сразу же начать паковаться. Знал, что если затяну с этим делом до ее прихода, она непременно впадет в истерику и устроит драматическую сцену, чем собьет мне весь боевой настрой. Не то, чтобы я намеревался брать с собой тонну вещей, но все же не хотелось, чтобы меня потревожили во время сборов.

Был у меня в шкафу кусок нейлонового хлама, называемый рюкзак. Весь старый, вонючий и местами разложившийся, но мне по фигу. Тут я должен раскрыть одну ужасную тайну — я просто тащусь от запаха плесени. Он напоминает мне о далеком детстве, которое я провел в походах. Поскольку я знал наверняка, что в Нью-Йорк не вернусь, решил не брать много вещей. Вам, вероятно, моя логика покажется странной, и вы, должно быть, считаете меня идиотом, но тогда я правда решил, что если уж линять оттуда, то на новом месте надо обосноваться, начав все с нуля, и выстраивать свою могущественную империю из ничего, наблюдая, как она разрастается день ото дня. Поэтому я взял с собой всего лишь тройку маек, несколько голубых джинсов, парочку жизнеутверждающих бандан, штаны с накладными карманами, те толстовки, что забрал из спортзала, и мой байкерский кожан. Больше мне ничего и не надо было. Я представлял, как буду бездельничать каждый день и носить белые майки с голубыми джинсами, как время от времени буду стирать их в допотопных общественных прачечных. На все остальные вещи, не представлявшиеся мне жизненно необходимыми, я забил. У меня нет абсолютно никаких организаторских способностей. Я себе и чашки чая толком сделать не сумею.

Далее по плану мне предстояло сгонять в центр и купить шерстяные штаны с ворсом, которые пару недель назад я приметил в одном магазинчике, а потом провести остаток вечера, упаковывая вещи и понемногу промывая матери мозги. Я знал, что она начнет сходить с ума, посчитав, что это конец света. Назавтра я пойду в банк и сниму со счета все свои сбережения, затем отдохну и ночью уеду. Я испытывал по этому поводу неописуемый ажиотаж. Чувствовал себя так, будто запланировал побег из тюрьмы. И оставалось только бежать, не оглядываясь.

 

3

Я заприметил эти штаны с ворсом в центре недели две назад. Собирался купить, да все руки не доходили. И теперь подумал, что лучше уж купить их в Нью-Йорке, а то окажусь в каком-нибудь безымянном городке, где таких штанов не найдешь. И несмотря на то, что центра я терпеть не могу, все же решил съездить. Всего-то полчаса на поезде от Квинза, а раз уж я знал, что еду туда в последний раз, то меня это особо не напрягало.

Я отправился на железнодорожную станцию около пяти. Проехал автобусом по 77-й и Континентал-авеню в Форест-Хиллс, а там сошел. Станция была в двух шагах от остановки, так что не пришлось далеко идти по такой холодине. Был час пик, улицы были запружены машинами и толпами народа, спешащими домой к ужину. Как глупо было дотянуть до этого часа. Тогда уж стоило подождать до семи. Но я все-таки спустился по лестнице на станцию метро, всю в граффити, и купил жетоны по необъяснимо высокой цене. На этих станциях всегда чертовски тепло. Не в хорошем смысле тепло. Просто омерзительно душно. Станции почти не вентилируются, и всегда воняет мочой и крысиными фекалиями. Поверьте, вы ничего не упустили в жизни, если никогда не бывали в нью-йоркском метро. Станции размалеваны этими уродливыми яркими красками, от которых и выглядишь, и чувствуешь себя тошнотворно, а запах мочи создаст полное ощущение бомбоубежища.

Люди вокруг стоят с удрученными усталыми лицами и выглядят соответственно своим мизерным зарплатам и бессмысленному образу жизни. Никто никому не смотрит в глаза, все насторожены и опасливо озираются по сторонам. И если ваш взгляд упадет вниз на неприветливые ряды рельс, чего я вам, кстати, не рекомендую, вы увидите там песок, грязь и крыс, снующих по рельсам в тупом и голодном безумии. Нью-йоркская подземка — настоящая канализация мира.

Ладно, я стоял, прислонившись спиной к одному из здоровенных черных столбов посредине платформы, на тот случай, если какой-нибудь хулиган почувствует непреодолимую тягу столкнуть меня на рельсы или под идущий поезд. Такая хрень все время происходит на этих ужасных станциях. Я не только был настороже, но еще и умирал от духоты, стоявшей там в тот день. Меня разморило. Не знаю, были ли подземные станции изначально задуманы так, чтобы пассажиры буквально плавились от жары, но меня там всегда тянуло присесть и заснуть. Впрочем, в тот раз я не заснул. Стоял себе у колонны и заливался смехом. Я был безумно рад, что больше никогда в жизни мне не придется видеть и чувствовать этот угнетающий отстой. Все смотрели на меня, как на сумасшедшего, но мне было наплевать. Пошли они все!

Пока я смеялся, удовлетворяя свое извращенное чувство юмора, скрежеща по рельсам, подошел мой поезд. Мне повезло — вагон, в который я вошел, был почти пустой, слава Богу, можно было спокойно сесть, ни с кем не соревнуясь за место. Не сосчитать, сколько раз приходилось буквально сражаться со свирепыми бродягами за какое-нибудь вшивое обоссаное сиденье в таком же мерзопакостном вагоне.

Основная масса в это время ехала домой, в Квинз, так что маршрут на Манхэттэн оказался довольно спокойным. Мало кто заходил в вагон на остановках, так что за всю поездку никто меня не потревожил. Странно, но когда-то мне нравилось кататься на поездах. Меня всегда убаюкивал скрежет колес по путям и то, как эти развалюхи качаются из стороны в сторону. Меня всегда будут убаюкивать поезда. Даже когда мне стукнет пятьдесят (если я доживу до этого возраста), я все равно буду засыпать в поездах. И с годами от этой пагубной привычки не избавлюсь.

Короче, сошел я на Сорок второй стрит, она же Таймс-Сквер. Когда я вышел на улицу, уже стемнело. Было почти шесть, час пик, со всеми присущими ему пробками из такси, автобусов и легковых, продолжался. Я пошел вдоль Сорок второй по направлению к кафе «Все звезды». Мне нравилось его яркое неоновое освещение. Оно казалось каким-то нереальным. Вымышленным. Оно выглядело как кибер-город из какого-то неведомого фантастического романа. Это кафе было одним из тех мест, которые мне нравились в этом городе. Одним из очень немногих мест. Там мне удавалось поверить, что нет ничего реального, как когда-то мне нравилось двигаться в толпе и представлять себя вымышленным героем из книжки, который вдруг ожил и стал настоящим. И это меня радовало. Там было приятно проводить время, слегка затеняя реальность. По мне, так реальность слишком по-уродски яркая.

В общем неважно, тот магазин с шерстяными штанами был где-то поблизости. Я был не совсем уверен, на какой именно улице, но точно знал, что недалеко от «Всех звезд». Это был такой, ну знаете, маленький магазинчик одежды, принадлежавший одной дурище. Она всегда торчит там и воображает себя Эвитой Перон. И, видимо, компенсируя чрезвычайно мелкий рост, ведет себя как диктатор. Ходит за тобой по пятам буквально по всему долбанному магазину. И каждые пять минут переспрашивает, чего нужно. Притом совершенно недоброжелательно. И, несмотря на то, что именно ты, по существу, платишь ей ее вонючую зарплату, ты же и чувствуешь себя каким-то аутсайдером. Была еще одна вещь, которая меня в ней бесила, — это привычка бухать сдачу на прилавок, несмотря на то, что когда я там что-то покупал, всегда протягивал за ней ладонь. Этакая принцессочка. Ну да, Господь Бог запретил ей дотрагиваться до бедняков. Смешно же просто. Боже, как же она меня бесила. Только из-за этой суки я туда редко захаживал.

Следовательно, я постарался проделать процедуру покупки как можно быстрее. Маленькая Эвита была как всегда на месте, и, конечно, давай преследовать меня по всему магазину, пока я искал те брюки. Стоили они всего двадцать баксов, и я полагал, что они замечательным образом подойдут для праздного шатания зимними вечерами где-нибудь на Среднем Западе. Серого цвета, хоть и не лучшие в мире штаны, но невероятно мягкие и совсем октябрьские. Купил я их, в общем, у этой стервочки и свалил. На этот раз, кстати, руку для сдачи подставлять не стал. И на лицо ее безобразное не взглянул. Надеюсь, эта мерзкая тварь давно разорилась.

После того, как я вышел за пределы диктатуры Эвиты, идти мне, по сути, было некуда. Больше мне ничего было не нужно, а домой на допрос с пристрастием пока не тянуло. Я просто чувствовал, что не все еще уяснил. И вместо того, чтоб вернуться, пошел гулять. Точнее, бесцельно шататься. Задрав воротник повыше, на самые щеки, я начал продвигаться по настоящим лабиринтам города с нереального вида стенами-небоскребами, проходя через скопления черных линкольнов модели «Таун кар» с таксистами-нелегалами цыганского происхождения за рулем. Я миллион раз ходил туда-сюда по этим улицам еще ребенком, но сейчас все казалось каким-то необычным. Улицы, хранившие отпечатки моих шагов, больше не давали ответов на мои вопросы. Улицы не утешали меня. Не вдохновляли, ничего не проясняли, не создавали чувства защищенности. Они не могли мне сказать, где я буду через двадцать лет и вообще буду ли я. Они не хотели отвечать, почему люди созданы такими отвратительно глупыми и порочными и в чем движущая сила жизни, они совсем не помогали мне в моем стремлении к некоей субкультурной анонимности или просто в поисках освобождения. Они представлялись мне чем-то вроде загаженных тюремных стен. Для кого-то это, может, звучит заманчиво, но пусть попробует в таком городе пожить. Это непросто.

В тот вечер я бродил по замусоренным улицам и все размышлял о том, что же мне все-таки делать со своей удручающе запутанной жизнью. Я знал, что уезжаю, но куда, чем буду там заниматься и что найду — понятия не имел. Тысячи безучастных лиц проплывали мимо, и, казалось, все они не имеют никакого отношения к ощущению потерянности и прострации, в котором я находился. Каждый был поглощен своим драгоценным ничтожным делом.

Я побродил по городу еще немного. Вечерами он мне нравился. Нравились огни. Я шел, и меня поглощали тысячи ярких огней и сотни разноцветных неоновых вывесок на аптеках, химчистках и маленьких кофе-шопах, залитых сочным неоновым светом. В голове крутилась фраза: «Ночи на Манхэттене». Мне нравилось, как она звучала. Я шел, задрав голову, но глядел вниз. Даже не смотрел, куда шел. Я чувствовал, будто растворяюсь в неоне, и скоро меня никто не увидит и не услышит. Тысячи людей проходили мимо, даже не взглянув на меня, тысячи плеч, не дрогнув, задевали мое. Холодный ветер слегка обжигал глаза. По временам я шел с закрытыми глазами, давая им передохнуть. Мне казалось, я начал различать какие-то фигуры и очертания, формирующиеся из неоновых вывесок и огней. Чтобы руки не мерзли, я засунул их в карманы пальто, продолжая держать пакет с покупкой. Какой-то нищий попросил у меня пару баксов на лекарства. Такси сигналили мне, чтобы я поторапливался, переходя дорогу. Мне было уже все равно. Я знал, что день спустя ноги моей в этом насквозь больном городе не будет. Я просто передвигал ботинками. И на ходу думал о том, что я — просто безымянная фигура, мелкая шестеренка в этом бесперебойно работающем механизме, в этой среде трудоголиков, низкооплачиваемых сотрудников офисов, аморфных, ко всему безразличных трудяг и так называемых молодежных «героев», которых мое жалкое поколение восхваляет и боготворит. Я был лишь одной из раздраженных личностей в постоянно растущей толпе безразличных и равнодушных. Я все шел и шел. И чувствовал на лице отражение огней. Знаю, звучит странно, но я действительно это ощущал. И когда бросил взгляд на свои штаны, заметил падающие на меня отблески голубовато-зеленого цвета. Я светился в Нью-Йорке.

 

4

Я завершил свой путь на Шестой авеню и сел в автобус. Он был набит отвратительными людьми в деловых костюмах с большими портфелями и папками с биржевыми бумагами, в хвосте автобуса парочка хулиганов помечала свою территорию. Неужели обязательно, чтобы городские автобусы были настолько мерзопакостны? Обратно я ехал всего двадцать минут, сошел на Джуэл-авеню и прошелся до дома пешком. У входной двери понял, что мама уже дома. Я заметил ее машину, к тому же она всегда оставляла дверь приоткрытой: у нее была шиза, что кто-нибудь постучит, а она не услышит. То есть я знал наверняка, что она дома. И знал, что сразу, как войду, начнется допрос с применением пыток, мне предстоит ответить на миллиард вопросов, ведь уходя я имел неосторожность оставить рюкзак с вещами прямо в гостиной. Скорее всего, она заметила его тотчас, как вошла.

Я вошел в дом, мама что-то готовила на кухне. Это повергло меня в еще большее уныние. Во-первых, она не так часто готовит, а вдобавок она, должно быть, решила, что я уезжаю из-за нее. Последние месяцы мы жили точно кошка с собакой, и было совершенно ясно: она готовит ужин, чтобы хоть как-то меня смягчить. На самом-то деле как раз наоборот, мама — это единственное, что меня здесь держало. Но она-то скорее всего считала, что я ее ненавижу и что приготовленный ею ужин как-нибудь заставит меня передумать. Ситуация складывалась дерьмовая, дальше некуда. Бедная мама. Мне всегда говорили, что я не почувствую родительскую боль, пока сам не стану родителем. Ошибаетесь.

Как бы то ни было, она увидела меня еще на пороге.

— А, сынок, — сказала она, — где был? А я тут ужин готовлю.

Я всегда чувствую, когда мама прощупывает почву. Слишком наивно это у нее выходит. По-любому она ждала, когда я сам скажу, что линяю из города. Хотела услышать это из моих уст, хотя и так все поняла.

Я заметил, что готовила она из полуфабрикатов.

— Да так, прогулялся немного, — ответил я. — Послушай…

— Ты на озеро Джордж собрался, что ли? Зачем сумку собрал?

— Нет, — сказал я. — Не еду я ни на какое озеро, мам. — Она прекрасно знала, что я не собирался на озеро Джордж. — Послушай, мне необходимо уехать. Я вот что… знаешь, я уже тебе говорил, я тут больше не могу. Мне здесь все осточертело.

— Майк, не начинай, пожалуйста, хорошо? Ты что, убить меня хочешь? Куда ты на сей раз собрался? — Она смотрела на меня так, будто я под кайфом.

— Послушай, мам, — сказал я, — это никак не связано с тобой. Мне просто необходимо уехать. Здесь у меня ничего не выходит. Господи, да пойми же ты, я ужасно устал от всей этой тухлятины, ты представить себе не можешь!

Мама смотрела на меня как на сумасшедшего. Отошла от микроволновки и прислонилась к стене в гостиной. Она наверняка думала, что я просто свихнулся, но я был в здравом уме. Откровенно говоря, мне порядком надоело оправдываться в своих поступках. Слишком много раз я оправдывал их перед самим собой, возможно, поэтому меня это настолько и задолбало.

— И куда же ты едешь? — спросила она. — Думаешь, там у тебя все получится? Майк, хватит уже, подумай головой. Все не так просто, как тебе кажется. Тебе же всего двадцать два! Нельзя взять и вот так все бросить! — Она начала кипятиться. И перешла в наступление. Я ведь так и знал, что она все примет слишком близко к сердцу и устроит истерику.

— Послушай… да очнись же ты, наконец! — я тоже начал повышать голос. — Я ненавижу это проклятое место. Я провел здесь двадцать два года, с меня хватит. К тому же — а чего ты ожидала? Что я здесь всю жизнь просижу? Это же безумие. Ты что, с ума сошла, думаешь, я до старости лет буду торчать на Шестьдесят восьмой аллее? И колледж этот гнилой насквозь, и вся эта долбаная погоня за деньгами, и ни у кого ничего возвышенного на уме, все это так тухло! Я не хочу здесь загнивать. Я могу отсюда выбраться, и выберусь!

Черт возьми, я так разорался, что чуть не хлопнулся задницей об пол. Мама стояла в гостиной и смотрела на меня как на психа.

— Майк, да ты нигде счастья не найдешь. Плохому танцору и ноги мешают, я тебе это с детства твержу, забыл? Да что с тобой? Ты никуда не ходишь, работу бросил, занятия прогуливаешь, ты же был таким хорошим веселым мальчиком, что на тебя так повлияло?..

— Общество, мам. Общество запустило в меня свои когти и разодрало в клочья. Я здесь больше не могу. Все эти надутые ублюдки, всякие отморозки, у которых и мыслей-то в голове нет, преступники, весь этот беспредел! В гробу я их всех видел. Я сматываюсь отсюда пока не поздно, пока еще жив. Мне жаль, что ты здесь остаешься, но я по адресу Флашинг, район Квинз, подыхать не собираюсь.

— Майк, я правда думаю, что тебе стоит поговорить с врачом. У тебя маниакально-депрессивный психоз, тебе необходимо побеседовать с кем-нибудь, с психиатром, например.

Она только подлила масла в огонь. Слишком рационально и слишком негативно к этому отнеслась. По-моему, все рациональные люди — сумасшедшие. Взять хоть этот номер с психиатром — тот еще перл. Любой ограниченный человек, которому как следует промыли мозги, считает, что поход к психиатру дает ответы на все вопросы. Решение всех проблем. Мне этого не понять. Если мне приспичит проконсультироваться — я записываю себя на диктофон. Ни один диктофон не истолкует мои мысли ошибочно, как какой-нибудь всезнающий психиатр. Помню, как однажды на первом курсе в моем первом колледже я решил сходить в медицинский центр при кампусе. В нем принимал так называемый психиатр, и я подумал, что будет занятно его навестить. Я сделал это исключительно из юмористических побуждений, валял дурака, что с моей стороны было очень безответственно и глупо. Из-за этой дуры я начал думать, что свихнулся, к тому же безнадежно. Это она меня едва с ума не свела. Постоянно заводила свою волынку, заставляя меня обдумывать тот период, когда у все меня было плохо и запутанно, анализировать, почему я такая нездравомыслящая личность, и всякий подобный бред. Это был настоящий грабеж, несмотря на то, что прием был бесплатный. Однажды она попыталась впарить мне один из этих дурацких тестов, знаете, где надо обводить в кружочки «наиболее подходящие» варианты ответов. Они сами сбрендили, если считают, что подобное дерьмо может кому-то помочь. Не трудно догадаться, что ходить к ней я перестал. Да я на хрен перестал ходить и в тот поганый колледж.

Между тем мама все еще стояла в гостиной, истерика продолжалась. «Майк, — твердила она, — пожалуйста, успокойся. Пожалуйста, не делай этого!». Она решила просто довести меня до ручки.

Мне надоело талдычить одно и то же, так что я забил на все и ушел. Она меня не поймет. Похоже, родители никогда не смогут понять своих детей. Поколения разделяет слишком большая пропасть, нам не понять друг друга. От крика у меня разболелась голова, я бросился в свою комнату и хлопнул дверью. Я был в таком бешенстве, что схватил металлический стул и со всей дури шарахнул эту сволочь об стену. В результате проломил в ней дырку, хоть вовсе на это не рассчитывал. Из гостиной все еще доносился мамин визг. Это ее коронный номер. Сколько бы раз я ни убегал к себе в комнату, чтобы прийти в себя от бешенства, она не переставала дико орать, пока не сорвет горло. И так всегда.

Я опустил голову, чтобы немного остыть. Иногда я настолько слетаю с катушек, что мозги превращаются в какую-то рисовую кашу. Мама все еще что-то кричала, выписывая круги по комнате, поэтому, чтобы заглушить этот поток ругани, я врубил центр. Да еще залез с головой под одеяло и свернулся в клубок. Чувствовал я себя как бесполезный кусок дерьма. Как все эти недоделанные персонажи идиотских подростковых сериалов, которые я постоянно смотрел после школы, когда был маленький. Мне нравилось их смотреть, они давали мне чувство превосходства. Обычно в этих фильмах какой-нибудь придурок с Лонг-Айленда тайно охотится в своей спальне на драконов, или какая-то идиотка блюет после каждой еды, потому что тренер в группе поддержки сказал, что она слишком толстая. Идиотизм, понимаю, потому-то эти сериалы и давали мне ощущение превосходства. Я знал, что никогда не окажусь в такой кретинской ситуации, как эти дегенераты. Насмешка судьбы. Теперь, свернувшись калачиком под одеялом, глядя на только что проделанную мной брешь в стене и слушая, как моя мать орет благим матом в соседней комнате, я чувствовал точно то же, что и они. Я чувствовал себя как кусок дерьма. Как заблудившаяся подводная лодка. Не имея ни малейшего понятия, куда ехать, но твердо зная, что еду. Пусть все эти студенты английского отделения, придурки с бульвара Белл — жалкие ничтожества, но они хотя бы знают, что будут делать в жизни. А я нет. Даже представления не имею.

Поскольку голоден я не был, ужин, приготовленный мамой, выходит, пропадал зря. И совесть по этому поводу меня особо не мучила. Я подошел к окну, сел и стал смотреть на улицу, наблюдая, как студенты вечернего отделения тащатся в институт с таким несчастным и бессмысленным видом. Это дико меня рассмешило. Потом я попробовал что-нибудь пописать, в результате просидел полчаса, уставившись на чистый лист бумаги. Я уже несколько месяцев страдал от тяжелейшего творческого кризиса. Это было совершенно чудовищно. В основном из-за этого недуга я и дошел до предела. Потому что перестал писать. Ведь пока я пишу — никакие лекарства не нужны. Но когда и это у меня не выходит — начинаю сползать к помешательству. Окружающим сразу ясно, когда я не пишу. И в тот проклятый день, а точнее, за весь тот месяц, я не написал ничего стоящего.

Каким-то шестым чувством я понял, что мама сейчас постучит в дверь. Она всегда так делала, когда малость успокоится, а я перестану швыряться стульями. Она вошла, а я сидел, уставившись на лист бумаги.

— Майк, можем мы поговорить как взрослые люди? — сказала она.

— Я думал, мы только что это сделали. Вопрос обсуждению не подлежит.

Уверен, что вы считаете меня последней сволочью, если я позволяю себе так разговаривать с матерью. Но если честно, я пытался сделать лучше для нее. Ей всегда нужно все усложнять и делать более трудноразрешимым, чем есть на самом деле. Она все раздувает до размеров катастрофы. Не понимаю, зачем так драматизировать. Если вам необходимо драматизировать события, езжайте в Голливуд.

— Майк, скажи, почему ты всегда хочешь быть не таким как все? Все учатся в институте и находят работу. Никому это не нравится, но все учатся и работают, понимаешь? Всем приходится как-то зарабатывать, почему же тебе нужно обязательно все усложнять? Что-то не так — и ты просто все бросаешь и пакуешь чемоданы в дорогу? Ну скажи, разве разумные люди так поступают? В конце-то концов!

— Ма, давай оставим это, ладно? Меня просто тошнит из-за того, что все устроено так, как ты сказала, и никак иначе. Вот потому-то люди в метро так и выглядят, каждый скулит, что его нудная работа — полное дерьмо, что все бессмысленно и бесполезно, но, несмотря на это, никто не хочет ничего менять. Все предпочитают забываться и терпеть, скучать и прозябать. Ну и хрен с ними, пусть, а я так не могу. И плевать, что я останусь без гроша до конца жизни. Уж лучше быть грязным и голодным, чем потерять вкус к жизни и сдохнуть со скуки. И если ты думаешь, что…

— Майк, вдумайся, что ты говоришь! Да ты просто рехнулся! Ну почему ты не можешь жить как все? Почему тебе надо все время вылезать за рамки? А учеба? Неужели так сложно следовать правилам?!

Не могу передать, как громко я тогда заорал. Думал, у меня сосуды в голове полопаются.

— Потому что правила — полное дерьмо, и я не хочу быть, как все. В них-то вся проблема и есть. И ты абсолютно права, институт я брошу. Что я там приобрел за два года учебы, а? Они мне врали и сшибали деньги — да они просто шарлатаны, насилующие истину. Да провались они все со своими квотами и прочими махинациями. А теперь отстань от меня, ладно? Я эту тему обсуждать больше не намерен. У меня голова болит.

Мой отказ продолжать разговор не особенно ее испугал, но она все-таки оставила меня в покое. Правда, лишь после того, как я обещал, что завтра мы в час встретимся на бульваре Киссена и вместе пообедаем. Тогда она наконец вышла из комнаты. И слава Богу, потому что башка у меня просто раскалывалась. Я подумал, вот было бы здорово сразу же залезть в машину и валить, но у меня не было денег. В банк мне предстояло зайти только завтра.

Ну вот. Проснулся я рано, к девяти потихоньку раскачался и встал, а выйдя в гостиную, обнаружил, что мама уже отчалила на работу. На столе лежала записка, в ней мне напоминали об обещанной встрече в час дня на бульваре Киссена.

Приняв душ и одевшись, я пошел в банк. У меня и в мыслях не было ехать туда на машине: разыскивая свободное место для парковки, можно заработать разрыв сердца. Поэтому я и ненавидел ездить в этот дурацкий банк. Нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы найти место, где встать, в том районе вообще всегда жуткое движение, все забито и выглядит убого до крайности. А топать туда — отдельная мука, особенно учитывая скорость ветра в тот день, но едва я дошел, мне полегчало. Видок у меня не совсем подходил для банка. На мне была старая грязная куртка-пилот и рваные джинсы. Одет я был, прямо сказать, не по-выходному. Впрочем, у меня и нет одежды на выход. Что не столь важно. В том банке меня знали, да и район не самого высокого пошиба. В общем, снял я свои сбережения подчистую. И особого горя по этому поводу не испытывал. Какой смысл копить деньги, если не собираешься их тратить? У меня было около трех штук долларов, и я считал, что этой суммы должно хватить, чтобы где-нибудь начать жизнь заново. Деньги мне были нужны, только чтобы протянуть до того, как найду какую-нибудь левую работку и жилье. А с тремя штуками на кармане какой-то шанс был.

К счастью, кассир, что обслуживал меня в тот день, меня не знал и не стал мучить ни разговорами, ни расспросами. Я хотел побыстрее покончить с этим делом. В банках, как и в больницах, я здорово нервничаю. Если даже не брать в расчет эти дурацкие камеры на каждом углу, то характерную вонь все же нельзя не приметить. Все подобные заведения пахнут одинаково. Не могу описать этот запах, но он определенно неприятный. Думаю, что в банках попахивает сгнившими деньгами. Там пахнет деньгами, которые лежат годами и потихоньку протухают. Я этого запаха не выношу. И не только потому, что банковские служащие кажутся мне ужасно несчастными. Их, впрочем, винить не за что. Но мне не понять, откуда берутся люди, которые идут работать в банк. Сдается мне, в их среде самоубийство — не редкость.

Ладно, проехали. Этот кекс за перегородкой выдал мне громадные сбережения в количестве трех восхитительных тысяч долларов. В основном он отсчитал мне стольниками, но наплевать. Этого достаточно, чтобы смыться из Нью-Йорка и начать постройку великой империи. Я развеселился. Мол, вот он я, придурок, на голове у меня черт-те что, джинсы такая рвань, что не спрячешь все мои сокровища, а наличного бабла у меня в кармане больше, чем у любого бессмысленного тупаря вокруг. Я находил это уморительным. Да уж, идиотизма мне не занимать.

Я был до смерти рад выйти из банка. Весь поход вместе со стоянием в очереди отнял столько времени, что освободился я только к половине одиннадцатого. А поскольку в час я должен был встретиться с мамой, то решил пройтись до бульвара Киссена пешком и там подождать. Домой не хотелось. Если уж я пошел, то могу идти хоть вечность, но если меня остановить — то и остановлюсь навечно. Вместо силы воли мне всучили какую-то фигню.

И я прошел пешком от Джуэл-авеню до бульвара Киссена. С мамой мы встречались в одной паршивой закусочной на углу. Да и бульвар, собственно, был паршивый. Это было место круглосуточных сборищ местных дегенератов и прочего пьяного отребья. Я ненавидел это место. Ну зачем я согласился встречаться с ней в тот день? Все, чего я хотел — это уже быть в пути. Конечно, я не сомневался, что будет очень приятно провести с ней какое-то время перед отъездом, но это отвратное место как раз и было одним из факторов, усиленно способствующих отъезду. Печальнее всего, что я вырос на этом бульваре. Почти каждый день во время летних каникул мы с друзьями часами бродили по нему туда-сюда. Но когда выросли и повзрослели, это место превратилось в отвратительное гетто.

Я уселся рядом с забегаловкой у изукрашенной граффити стены и осмотрелся по сторонам. Я глаз не спускал с сокровища, хранившегося у меня в джинсах — не подумайте лишнего, вовсе не свое природное сокровище я имею в виду. Когда я был помладше, мне столько раз обчищали карманы на бульваре Киссена, что и не сосчитать. Просто стыдно признаться, как часто это со мной происходило. Помню, как однажды, когда мне было четырнадцать, один из гнусных подонков украл у меня велосипед. Случилось это, когда мы с другом играли в теннис. Несколько лет назад возле этих муниципальных жилищных комплексов были импровизированные теннисные корты, мы там играли, потому что большевики из вонючего Квинз-колледжа на своих драгоценных кортах нам играть не разрешали. И вот раз, когда мы с другом играли, к нам подвалило четверо чернокожих подростков постарше. Я сразу понял, что нам капец. Эти выращенные на правительственную дармовщину ублюдки целыми днями только и делали, что без всяких причин грабили и избивали людей. Ясный пень, если уж подгребла эта гопота, а с ними вожак весь из себя крутой, плакали наши карманные сбережения, сейчас нас разделают по полной. Первым из этой трусливой стаи рот открыл самый высокий: «Слышь, недомерок, твой велик?» Если незнакомец называет вас «недомерком», коим вы вовсе не являетесь, смею заверить, вы имеете дело со злоумышленником. Поверьте на слово.

Я не ответил. Мы с другом переглянулись, и я утвердительно кивнул вымогателю. Господи, что мы могли поделать, нам ведь было всего по четырнадцать, к тому же мы были детьми из порядочных семей. Неприятностей на свою голову не искали. Мы всего-то и хотели что поиграть в теннис и радоваться.

Мой велик стоял, примкнутый к ограде. И куплен-то всего неделю назад. Мне его выбрал отец, собирал его по частям несколько часов. Мне так нравился этот велосипед. Это был отличный велосипед и такой новенький, чистенький. Черный с зелеными светящимися полосками, за те несколько дней, что прошли с момента покупки, меня минимум сто раз спросили, где я такой достал. Он просто приковывал внимание. К несчастью, в тот день он приковал внимание четырех неандертальцев, слишком безмозглых и ленивых, чтобы найти работу и самим купить себе хороший велосипед.

Короче, эти четверо отморозков окружают меня, недвусмысленно демонстрируя висящие на поясах охотничьи ножи. Что я мог предпринять? На помощь в этом месте звать бесполезно, драться тоже, эти дикари не задумываясь порезали бы меня своими ножами на кусочки.

Так что пришлось сдаться. Я сказал, забирайте на хрен мой велик и отстаньте от меня. Я уже отдал им свой велосипед, но даже после этого по непонятной причине один подвалил ко мне и дал со всего маху под дых — отправив прямиком в нокаут. После этого они наконец свалили и уволокли мой сверкающий байк. Я стоял на коленях и пытался прийти в себя, наблюдая, как они удаляются, шумно переговариваясь и неся какой-то бред на своем черном наречии, ржут и пинают мой новенький блестящий велосипед, собранный для меня моим отцом. Можете в это поверить? Они его пинали. Только что украли — и сразу портить. Этим дегенератам ничего в руки давать нельзя. Все изгадят, что к ним ни попадет. Именно поэтому их мерзкие, кишащие насекомыми муниципальные дома так и выглядят. Весь район кишел преступной шпаной вроде этих. Не могу передать, как я хочу переиграть тот день. Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, я бы их всех прикончил, одного за другим. Да, я законов не нарушаю, но те четверо этого заслуживали. Они заслуживали смерти за одно только печальное выражение папиного лица, когда я ему рассказал, что случилось.

Вот о чем я размышлял, прислонившись к той грязной стене у закусочной. Этот самопальный корт еще существовал, но уже превратился в теннисное кладбище. Сетку содрали, все линии давно стерлись и облупились. С того места, где я сидел, было уже не разобрать, что там такое. Но я точно знал, что корт был именно на том месте — я миллион раз проезжал мимо. До чего же мерзкий этот бульвар Киссена. До чего же тошно находиться в этом гадюшнике.

А просидел я там, дожидаясь часу дня, довольно долго. Как и за день до этого в поезде, я не мог сдержать смеха. Я знал, что совсем скоро меня здесь уже не будет. Потом встал и, все еще смеясь, подошел к дверям забегаловки. Было еще только полпервого, но я подумал, вдруг мама придет пораньше. У дверей стоял один местный попрошайка, который незамедлительно поинтересовался, не найдется ли у меня лишней пары баксов. Я предложил этому отбросу купить сэндвич, но этого ему показалось недостаточно. Ему нужны были только деньги на кайф. Да, я прямо дождаться не мог, когда оттуда выберусь. Пока я стоял и ждал, пытаясь прокрутить время на несколько часов вперед, подъехал мой друг Джек. Я узнал его по характерному звуку, издаваемому неисправным двигателем его джипа, ведь звук был в своем роде единственный.

Джек был моим другом и одновременно другом моих родителей. Точнее, мои родители познакомились с ним гораздо раньше, чем я, но мы с ним впоследствии тоже подружились. На тот момент Джеку едва стукнуло шестьдесят, и он только что уволился из Квинз-колледжа. Он работал там на территории. Собственно, поэтому мы и сблизились. Когда я шел на занятия, он проезжал мимо на своем грузовике, иногда притормаживал, и мы разговаривали о жизни, о том, о сем. Он был настоящим философом и нравился мне чрезвычайно, потому что не лил на меня словесный понос, как все остальные. И никогда не предлагал такого бреда, как сходить к психиатру, например. Он разговаривал со мной искренне и честно. Вот за что я его любил. Многим этого просто не понять. Если хочешь казаться гением, коим ты, между делом, не являешься, и собираешься дать кому-либо так называемый мудрый совет, то просто брякнуть: «Сходи к психиатру, они всегда знают, что сказать», — явно недостаточно. Едва ли такой совет кому-нибудь нужен. Люди хотят, чтобы с ними говорили прямо и откровенно. Ради всего святого, не надо думать, что вы какой-то особенный и знаете все, все на свете — потому что ни черта вы не знаете. Вот почему мне так нравился Джек. Он всегда разговаривал со мной по душам — как старый вояка с молодым.

Поскольку я давно с ним не виделся, причина, которая привела Джека к дверям закусочной, была предельно ясна — очевидно, моя мама попросила его отговорить меня уезжать. Такая вот у меня мама. Мне, впрочем, было все равно. Я знал, что уеду, несмотря ни на чье мнение, к тому же я и сам собирался с ним попрощаться.

— Ну как поживаешь, паршивец? — сказал он, выбравшись из джипа.

— Здорово, давно не виделись. Какого черта ты здесь делаешь?

— А ты что, думаешь, я приглашения буду ждать? Ладно, кушать будешь или как?

Я действительно хотел есть, так что мы зашли внутрь. Там было довольно пусто и как всегда ужасно грязно, не говоря уж о завсегдатаях-дегенератах, которые там торчали. Закусочная была отвратительная. А у тараканов, должно быть, там были даже собственные почтовые ящички.

Мы сели у окна, чтобы видеть прохожих. Джек никогда не утруждал себя тем, чтобы закрывать окна в машине, поэтому ему приходилось посматривать за джипом, где бы он ни находился. Интересная система, должен заметить. Я бы лично предпочел закрыть окна, но у Джека были на то свои взгляды.

Джек всегда носил темные очки. Практически никогда не снимал. Поэтому, когда он вдруг их снял, я подумал: все, сейчас начнется. Я знал, что мама уже его обработала насчет меня, сказала, наверное, что я совсем свихнулся и потерял рассудок и что собрался уезжать. Сняв очки, он сперва притворился, что изучает заляпанное меню. Но потом все-таки завел волыну. Впрочем, он все равно бы это сделал, вопрос был только во времени.

— Что с тобой, а? Выглядишь паршиво. Что это за коричневая хуйня у тебя по всей куртке размазана?

— Да так, что-то пролил, — отозвался я. — Ничего страшного.

Признаться, на синей куртке и в самом деле было довольно большое коричневое пятно, но я знал, что он просто пытается меня подловить. Затем, как я и думал, он прямо перешел к основной теме.

— Слышал, ты на каникулы собрался? — сказал он.

Он делал вид, будто мама ему ничего не рассказывала. Я, впрочем, был уверен в обратном.

— А она, оказывается, и до тебя добралась? Не удивляюсь. Слушай, не верь всему, что тебе говорят, ладно? Мама всегда все перевирает, так что не думай, будто я…

— Да нет, не в этом дело, — перебил он. — Я с ней говорил вчера вечером и спросил, как у тебя дела, она и сказала, что ты на днях уезжаешь, вот, собственно, и все.

— Ну, в общих чертах это и есть мой план на данный момент, — ответил я.

Мне совсем не хотелось снова пускаться в объяснения. Мне уже самому порядком надоело слушать, как я твержу одно и то же по пятому разу. К счастью, подошла черноволосая красавица официантка и спасла меня ненадолго. Зная, что как только она отойдет, все начнется заново, я все равно обрадовался этой маленькой передышке.

Мы сделали заказ. Я, как всегда в подобных забегаловках, попросил яичный сэндвич с беконом, а Джек заказал бургер.

— Ну и куда ты, на хрен, собрался на этот раз? — едва красавица брюнетка ушла, сразу же спросил Джек.

— Наверно, в Чикаго. Главное, подальше отсюда, понимаешь? Здесь меня что-то больше не прикалывает. Уж сколько раз я тебе говорил.

— Хорошо, только дай я тебе кой-чего скажу, Майкл, — продолжал он. — Ты ведь знаешь, я тебя плохому не научу, поверь. Я тебя люблю как родного, и ты должен понять, что бы тебя ни беспокоило — это в тебе самом, и ты от этого никуда не убежишь, пойми. То, что тебя грызет, будет грызть тебя и в Чикаго, и везде, куда бы ты ни махнул на своей «хонде», уж поверь мне.

— Да знаю я, знаю. Но слушай, я не то, чтобы убегаю, я скорее ухожу, понимаешь? Я бросаю этот монотонный и бездушный образ жизни ради другого, ради творческой жизни, понимаешь? К тому же, что мне, всю жизнь дома просидеть? Да кто так, блядь, делает? Ты вот, неужто всю жизнь никуда не уезжал?

— Уезжал, конечно, Майк, но ты не понял. Я тебе говорю — то, что гложет изнутри, таким образом не испарится, поверь. Я очень долго мотался по свету. И знаю, от себя не убежишь, просто поверь. Я, Майк, тебе врать не стану.

В его словах было много правды. Но я не был готов согласиться, будто бегу от себя. Я думал, что все ненавижу и бросаю ради чего-то лучшего. И я до сих пор так считаю.

— Я понимаю, Джек, — ответил я. — Но в том-то и дело, что меня здесь все задолбало. Нервы просто на пределе. Все дело в этом проклятом месте. Дело в этом нью-йоркском образе жизни, в этой крысиной погоне за деньгами и нескончаемой грызне, чтобы выжить. Надоело. Не хочу кончить, как все здешние придурки, не хочу ненавидеть свою бессмысленную жизнь и проклинать самого себя, понимаешь, что я имею в виду?

— Проблема в учебе? — спросил он. — Или в матери? Или в чем?

— Да нет, проблема в другом. Оглядись вокруг, Джек, посмотри на этот город. Смотри, любой человек в здравом уме давно бы свалил отсюда. Понять не могу, почему люди со всего мира сюда стремятся. Не врубаюсь. Вот, поеду в Иллинойс, прочувствую вкус Среднего Запада, сниму квартирку над аптекой, меня наконец оставят в покое. Я устал чувствовать, что в сутках не хватает часов, чтобы заняться чем-то продуктивным, понимаешь? Устал я от этого. Устал от козлов, добивающихся власти, ото всех этих надутых лонг-айлендцев, которые прутся сюда и ведут себя так, будто их мерседесы и слюнявые взаимоотношения — единственно важная вещь в мире. Просто не выношу этих людей. Пошли они. Поищу себе место получше.

Я надеялся, Джек врубится в эту тему. Но в то же время, будучи реалистом, осознавал, что поймет он ее по-своему. Как я уже говорил — у Джека была занятная система.

— Это-то ясно, но вот что я тебе хочу сказать, — проговорил он, переставляя местами соль и перец. — Как же тебе это объяснить?

Джек был самым образованным человеком на свете. Не могу сказать с уверенностью, закончил ли он школу, но человек был умнейший. Людей он читал как с ладони, здравого смысла у него было хоть отбавляй, чего в наши дни у остальных, к сожалению, не наблюдается.

Ну вот, он демонстрировал мне солонку с перечницей и думал, что бы мне такого сказать.

— Тебе нужен стержень, Майк, понимаешь? Видишь вот это? — он указал на солонку. — Допустим, это фундамент, понимаешь? Прежде, чем начать строить, ты должен найти себе прочный фундамент. — Затем он поставил на солонку перечницу. — А сейчас фундамент у тебя шаткий. На шаткой основе ничего не построишь, поверь мне, Майк. Ты должен выяснить, что тебя беспокоит на самом деле — на самом деле, слышишь? Просто поверь, я врать не стану. Я уже говорил, ты мне как сын. И я тебе говорю, незачем тебе на этот Средний Запад, тебе туда не нужно. Это место не для тебя, поверь.

— Я понимаю, о чем ты, клянусь Богом, что понимаю, и очень люблю тебя за это, но мне необходимо выбраться отсюда. Я тут с ума сойду, если останусь. Сойду с ума, точно тебе говорю. Тут нечем вдохновляться, дышать нечем совсем.

— Майк, я не пытаюсь тебя достать, поверь, дело совсем не в этом.

— Знаю, Джек, знаю.

И тут вошла мама. Наверное, был уже час дня. Она села за наш столик, и началась массированная атака с обоих флангов. Мне было уже наплевать. Да, Джек во многом был прав и все такое, но я твердо решил уехать и обратно не возвращаться. Естественно, когда за столом стало нас уже трое, Джек спелся с моей матерью по всем пунктам и оба набросились на меня. Но я не раскрывал рта. Мне больше не хотелось вдаваться в объяснения. Я решил попросту забить. На мое решение уехать ничье мнение повлиять уже не могло.

Вскоре подали наш заказ, мы сидели там, как идиоты, и ели, как свиньи. Даже не разговаривали. Просто каждый ел свой отвратительный ланч и чувствовал полный неудобняк. Ненавижу такие ситуации. Поэтому и не люблю есть в компании. Куда лучше поесть в одиночестве.

Через полчаса маме уже пора было ехать. Возвращаться на работу к двум. Она настоятельно просила меня подумать, пожалуйста, что будет разумнее, и сказала, мол, встретимся вечером. Потом встала и ушла. После ее ухода мне уже не хотелось сидеть в этом загаженном месте с тараканами и мышами, я подал Джеку знак, что пора. Отъезжая, я на прощанье с достоинством продемонстрировал средний палец бульвару Киссена из окна джипа.

Джек подбросил меня до дома. Ах, старая добрая Шестьдесят восьмая аллея! Когда мы остановились, я не знал, что сказать. Прощание определенно не мой конек. По мне, так лучше всего уйти по-английски, а потом прислать письмо уже с нового места. Так проще, по-моему.

— Ну, — выдавил я, когда мы подкатили к двери.

Джек повернулся и пристально посмотрел на меня сквозь очки.

— Послушай, — сказал он, — ты взрослый парень и знаешь, что делаешь, я тебя целиком поддерживаю. Поверь. Но пообещай мне кое-что — если там у тебя не заладится, ты притащишь свою задницу обратно.

Я пообещал.

— Будь там поосторожней, слышишь? Не теряй самообладания, понимаешь? Смотри мне не попади там в беду.

— Слушай, спасибо тебе, что ты, типа, был рядом все эти годы. Я не часто это говорю, знаю, но спасибо тебе, друг, — произнес я, чувствуя комок на подступах к горлу.

Он замахал на меня рукой, как бы говоря: да брось ты. Но от того, что он сделал после, у меня вообще крышу снесло. Он повернулся на водительском сиденье и вдруг обнял меня. Прямо задушил. Джек был просто гигант. Не толстый или вроде того, а гигантский. Он всю жизнь проработал на стройке. И выглядел, как здоровенный итальянский киллер. В общем, он меня обнял, поцеловал в голову, приведя в беспорядок и без того взлохмаченные волосы, и сказал: «Веди себя там хорошо. Помни — я всегда тебя люблю. Не забывай о нас, слышишь?»

Я сказал, что его чувства взаимны, но говорил я с трудом. Ненавижу прощаться. Эти моменты — хуже некуда.

— Слыш, я позвоню тебе с дороги, о’кей? Обещаю, — добавил я.

— Ладно. Хорошо. Только помни о том, что я тебе сказал. Возвращайся, если дурь в голове не перестанет тебя мучить. А не вернешься, так я сам тебя разыщу и надеру задницу!

Я засмеялся: «Договорились, Джек, — сказал я. — Договорились, увидимся». Я пожал ему руку и вылез из джипа.

Пока шел к двери, совсем распсиховался. Старался не обернуться. Оборачиваться в таких ситуациях смерти подобно, короче, лучше этого не делать. Его машина еще не отъехала, я слышал позади звук ее мотора. Его давно пора было отрегулировать. И только открывая дверь, услышал: «Ну счастливо тебе, Майк». Я повернулся и увидел уже отъезжающего Джека, который махал мне рукой. Я изобразил пальцами «V», но не уверен, что он это заметил. Увидел, как его джип скрылся за поворотом, на этом все и закончилось. И с этого момента началось мое официальное исчезновение.

 

5

В нашей квартире днем всегда очень тихо. Все соседи на работе, разве только донесется звук газонокосилки или мусоровоза, за рулем которого сидит низкооплачиваемый работник. Да время от времени какой-нибудь недоразвитый студент колледжа поставит машину на улице, оглушая округу последним идиотским хитом. Но в остальное время там довольно тихо. И очень светло. Иногда это доставало. Даже в сумрачные дни у нас в доме все равно было светло. Может, это звучит и нелогично, но это из-за цвета стен. Стены окрашены в отвратительный персиковый, а потолки в белый. Это мама постаралась. Я лично терпеть этого не мог. Ненавижу искусственную яркость.

Моя комната была единственной более-менее пригодной для жилья. Там был страшный бардак и слой пыли повсюду, одежда разбросана и везде раскиданы бумажки, но я считаю, что в этом ее особая прелесть. Я точно знал, где лежит каждая вещь. Большинство людей не могло зайти ко мне, обо что-нибудь не споткнувшись, но я знал место каждой бумажки. Уникальная система.

Я весь день просидел в своей хаотической комнате, не выходя в неестественно освещенную гостиную. Рюкзак стоял на лестнице, машина — в гараже. Будильник установлен на 2–40 ночи. Время было выбрано как нельзя лучше. Мне не хотелось, чтобы соседи совали свои морды в машину, интересуясь, куда это я собрался.

Мама пришла как всегда в шесть. Я услышал, как она хлопнула дверью и поднялась по ступенькам. Если серьезно, мне уже было не до споров. Энергия иссякла. К тому же надоело повторяться снова и снова. Так что я пока не стал выходить из комнаты. Света не включал, хоть за окном становилось все темнее. Коротал время, глядя, как на потолке загораются и гаснут мерцающие в темноте звездочки. Правда, они плохо работали, как и все в нашем доме. Эти звездочки висели у меня на потолке еще с тех пор, как я пошел в десятый класс. Большая часть висела как попало, но несколько штук я соединил в свое имя. Хотелось, чтобы они мне напоминали, что где-то глубоко внутри меня ярким светом горит звездочка. Шутка. Хотя в четвертом классе одна учительница так мне и сказала. «Майкл Р., — говорила она, — помни, что ты обладаешь даром, даже если никто не знает или не хочет этого признавать. Внутри тебя горит и мерцает звездочка, и однажды она засветится твоим именем. Поверь мне». Звали ее мисс Гринберг, и ее слова до сих пор заставляют меня улыбаться. Так меня вдохновили составить из звездочек свое имя. Жалко, конечно, что половина из них мигала, потому что они были какие-то бракованные, но что поделаешь? И каждую ночь с тех пор, как появились эти звезды, я смотрел, как мое имя загорается и постепенно гаснет, а к моменту, когда полностью исчезает, — я уже засыпал. И так — каждую ночь. Если у вас на потолке еще нет светящихся в темноте звездочек, настоятельно рекомендую обзавестись. Стоят всего-то пару баксов, и даже если попадутся неисправные — все равно приятно смотреть.

Как я и ожидал, в конце концов открылась дверь, и мама, входя, включила свет. За ней водилась такая дурная привычка.

— Не спишь, Майк?

— Не, ма, послушай, может, сходишь закажешь китайскую еду, а? Я что-то проголодался.

— Ладно, сейчас схожу. Ну, как дела? Подумал о нашем сегодняшнем разговоре?

— Мам, прекрати. У меня уже все готово к отъезду, и единственное мое желание — просто поужинать без скандалов и препирательств. Давай оставим все как есть, хорошо?

— Господи, Майк, я не хочу, чтобы ты уезжал! — и она разрыдалась. Ей, видимо, просто необходимо сгущать краски. Это было невыносимо.

— Ма, да успокойся ты. Господи Боже! Ну не так все страшно — смотри на вещи проще. Ладно тебе, давай закажем поесть и успокоимся.

Я правда очень переживал за нее. Честно говорю, не подумайте чего.

В результате мне удалось кое-как ее успокоить. А она все твердила свое, как она не хочет, чтобы я уезжал, что во мне вся ее жизнь, что ей невыносима мысль, что я неизвестно где бродяжничаю и что проблема, мол, не в ногах, а в танцоре. Признаю, в ее словах была доля правда. Может, дело и в танцоре, но, знаете, над ногами тоже неплохо бы поработать.

Придя в себя, мы уселись на диван и, пока не привезли еду, слушали шум моторов за окном. Потом оба, буквально как голодные волки, накинулись на коричневый бумажный пакет. Голодные нью-йоркцы. В том китайском ресторанчике, откуда доставили еду, накладывали хорошую порцию курицы с соевым соусом, и раньше мне очень нравилось у них заказывать. Это было одно из любимых занятий.

Единственная комната, которая во всей нашей голимой квартирке мне правилась, кроме моей вонючей спальни, — это столовая. Она была очень маленькая и темноватая, но несмотря на это, там было приятно и уютно. В какой-то степени она напоминала мне мою машину — в ней было так же безопасно и спокойно. У стены стоял старый деревянный стол и трехдолларовые стулья, которые мы купили у какого-то проходимца на севере штата. Над столом висел потолочный вентилятор, который никогда не работал, как положено. Эта штуковина грохотала и тряслась, точно в предсмертных судорогах, а из четырех лампочек работало только две — потому и было так темно. В углу стояла сушилка тридцатилетней давности, которая досталась в наследство моим родителям, когда они только начали жить вместе. Этот дебильный предмет вообще еле работал — она бесцеремонно отключалась, когда заблагорассудится, — но и эта сушилка в какой-то мере придавала обстановке уют. Она была оливкового цвета, но мама все время набрасывала поверх какой-нибудь кусок ткани, дескать, машинка жутко страшная. В столовой всегда стоял такой уютный бардак. Когда я был маленький, мы редко ели за одним столом. Чаще всего мы рассредоточивались по квартире, и каждый занимался своим делом. Папа обычно готовил что-нибудь на кухне, мама сидела перед телевизором в гостиной за каким-нибудь дурацким телешоу, я в своей комнате страдал хуйней, а собака ко всем подбегала и клянчила остатки с тарелок. Сейчас я, конечно, жалею, что мы не сидели и не ужинали вместе за одним столом. Но в то время нас как-то не тянуло. Так всегда бывает, пока есть возможность — не тянет, а когда ее уже нет — тут-то и начинает тянуть.

В тот вечер мы с мамой все-таки поужинали вместе. Практически не разговаривая. Просто сидели и ели китайскую еду, как все добропорядочные нью-йоркцы. Первый раз за долгое время я чувствовал себя по-настоящему хорошо, чувствовал, что все будет о’кей. Так уютно было сидеть за столом с мамой и ужинать. Она, конечно, до сих пор переживала, но мне все равно приятно было с ней сидеть. Как в старые добрые времена, когда я был совсем маленьким, как в те стремные октябрьские дни и ночи, когда мама приходила с работы, мы заказывали еду и ели перед телевизором, уставившись в какой-нибудь ужастик. И в тот вечер мы поужинали и вскрыли печенья с предсказаниями, которые лежали в пакете. У меня сохранилось предсказание, которое попалось мне в тот вечер. До сих пор в рюкзаке лежит. Вот что там говорится: «Твоя улыбка заставит всех понять, что мир — прекрасное и восхитительное место». Да уж, верняк, только зубы почищу.

После ужина я на пару часов заперся у себя в спальне. Не хотелось больше торчать в одной комнате с мамой. У меня просто сердце разрывалось смотреть, как она переживает. Я делал то, что должен был делать, но слушать мамины мольбы не оставлять ее одну в этой квартире было слишком больно. Видя, как она сидит за старым деревянным столом, ест китайскую еду и натянуто улыбается, видя, что одежда, которая ей сейчас как раз, несколько лет назад висела бы на ней, как на вешалке, я вспоминал, что давным-давно, в другие времена и где-то далеко отсюда она была свободолюбивой и вдохновенной хиппи с сигаретой в руке, — мне хотелось остановить время, чтобы этот чертов земной шар навсегда перестал вращаться.

Я посрывал постеры и картинки со стен, сломал кой-что из мебели. Только так я мог выплеснуть свой гнев на мир за все это. Помню, читал где-то, что в древние времена люди обращались к оракулам с просьбой ответить на их вопросы. Жалко, что теперь ничего подобного уже не существует. Я бы обязательно сходил. Да, естественно, мне говорили о религии, о разных богах, но я бы в это дело деньги вкладывать не стал. Может, и стоило бы, но не буду. Не поймите превратно, не то чтобы я не любил богов, просто я в них не верю. Я верю в свободу. Поскольку я не имею ни малейшего представления, что находится по ту сторону обыденной реальности и нашего жалкого существования, поскольку нет человека, которому можно излить душу и объяснить свое негативное отношение к миру, терпеть натиск моей ненависти и разочарования приходится неодушевленным предметам.

Прошло несколько часов, я наконец успокоился и пошел глянуть, как там мама. Будильник должен был сработать уже через пару часов. Мама спала на диване, укрыв ноги пиджаком. Трещал и невнятно шумел телевизор, недоеденный ужин стоял на столе в столовой. Я было подошел к ней, но передумал и не стал будить. Что бы я сказал? Прощания, как говорилось выше, — не моя специальность. Вместо этого я потянулся и выключил телевизор. Потом убрал китайскую еду со стола, вынес мусор. Вырубил свет и вернулся к себе.

Сел на кровать и уставился на потолок и раздолбанную мной мебель. Я и моя воплощенная фрустрация. Я знал, что стоит выбраться из Нью-Йорка, и все наладится. Панорама разных штатов, открывающаяся перед моим мысленным взором, не давала мне уснуть. Я всегда испытываю приятное волнение перед дальней дорогой. Причем с раннего детства. Помню, как, бывало, всю ночь не мог заснуть, отсчитывая часы до того момента, как я, родители и наша собака — все вместе на следующий день отправимся в отпуск. Но в эту ночь я все же уснул. Засыпал я в слезах и мечтах о том, чтобы все было не так чертовски сложно. Я в сложностях плохо разбираюсь.

Не знаю, долго ли проспал, но рискну предположить, что не очень. Когда зазвонил будильник, я не мог отодрать лица от подушки, потому что накануне весь обрыдался, но пришлось вставать. Ранней пташкой меня не назовешь. Утро я просто ненавижу. По неведомой причине у меня по утрам схватывает живот, а глаза и горло все время болят. С утра я весь разбит, и будь на то моя воля, я бы утро просто-напросто пропускал. Если б зависело от меня, я бы предпочел функционировать по ночам.

Но в то утро у меня были дела поважнее. Я не мог позволить своей безответственной телесной оболочке помешать мне выполнить задание. Я встал, надел серую майку и любимые джинсы. Это мой боевой наряд. И выражение лица я примерил боевое — воинственное нью-йоркское лицо. Пальто защитного цвета лежало на полу, в последнюю минуту я взял его и набросил на плечи. Забыть его дома и потом мерзнуть меня вовсе не прикалывало.

Боже, как же тихо было в гостиной, когда я вышел. Сперва я думал пойти в гараж, подогнать машину к дому, зайти, разбудить маму, а уж потом забрать сумку. Но вышло иначе, так как, услышав, как я пробираюсь к двери, мама проснулась. И сразу вскочила, испуганная и вся на нервах. Я всегда вижу, когда она нервничает. Нью-йоркский акцент тут же исчезает. Ни с того, ни с сего она начинает разговаривать, будто выросла на ферме за белым заборчиком.

— Постой, — сказала она, — Майк, ты уезжаешь?

— Да, сперва машину пригоню. Неохота далеко сумку тащить. Ты успокойся, ладно? Я мигом вернусь.

На улице было холодно и туманно. Выдыхая, я видел, как изо рта выходит пар, а все машины были покрыты росой. Во всех окнах было темно, и на улице было невероятно тихо. Слышно было даже, как где-то вдали гоняют на мотоциклах по главной улице местные хулиганы. Они всегда устраивали гонки в столь поздний час, когда на улицах нет копов.

Моя Хондочка ждала меня в гараже. Пока машина разогревалась, я сидел, развлекаясь постукиванием по панели и разговорами с ней. Не помню уж, что именно я говорил, но точняк что-то втирал своей машине. Скорее всего, потому что нервничал. Не знал, что сказать маме, когда вернусь. Я настолько не привык прощаться, что даже стыдно как-то. Миллион раз я покидал разные места, но в основном ничего не говоря, по-английски. Так легче. Ненавижу говорить до свидания, у меня тогда руки потеют и становятся мерзкими на ощупь, я не знаю, что лучше, поцеловать или обнять, или ни то, ни другое. Хотя сейчас меня совсем не это волновало. Как пить дать она расплачется, по этому поводу я и нервничал. Не могу смотреть, как люди плачут.

Через пару минут я выехал из гаража и подрулил к дому. Когда я причалил, мама стояла на пороге с моей сумкой у ног. Подойдя к ней, я сразу понял, что она плакала, хоть и пыталась это скрыть.

— Ладно, ма, ну, что, двину тогда, — сказал я, не в силах выдавить из себя в ту минуту ничего получше.

Она обняла меня так крепко, будто я отправлялся на войну.

— Мальчик мой, — проговорила она. — Что же стало с моим сыночком? Господи, ты был таким маленьким, все подбегал к мамочке обняться, а теперь уезжаешь… Боже, поверить не могу, что это происходит на самом деле. — Она рыдала, всхлипывая на моем плече, а я чувствовал себя ужасно.

— Мам, ну ладно тебе. Послушай, я просто переезжаю, вот и все. Еду в Чикаго, найду себе хорошее счастливое местечко. Позвоню тебе, ты тоже туда переберешься, будем жить рядом и встречаться за ланчем каждый день, хорошо? Да? Что скажешь?

Она ничего не ответила. Просто продолжала плакать и всхлипывать. Звуки напоминали льва из «Волшебника из страны Оз».

— Мам, ну хватит уже наконец, а? Я тебе с дороги позвоню, договорились? Давай, улыбнись, скажи, чтобы я им всем задал или типа того.

Она засмеялась. «Задай им всем, сынок», — сказала она, правда, не слишком весело. Она все еще плакала. «Пожалуйста, не забудь позвонить, ладно? Прошу тебя, Майк. У меня сердце разорвется, если не позвонишь».

— Конечно, позвоню, мам. Давай, иди уже в дом, наконец. Успокойся.

В конце концов мне удалось привести ее в чувство. То, что прощаться с мамой, которая растила меня всю жизнь, будет сложнее всего, я знал с самого начала, но также осознавал и необходимость этого, как бы жестоко мои слова ни прозвучали. Я сказал, что мы скоро увидимся, и потихоньку пошел к машине. Мама посылала мне воздушные поцелуи, повторяя, чтобы я позвонил и все такое. И выглядела такой печальной, стоя там, в нашей дурацкой прихожей. Перед глазам у меня вертелся видеоклип «Right Away» Ван Халлена. Не сомневаюсь, вы его тоже видели, но если нет, то там есть момент, когда на экране появляется надпись: «Сейчас ваши родители без вас скучают». Следующий кадр — женщина в возрасте подходит к камере и целует экран, оставляя на нем след от губной помады. В этом месте я никогда не мог удержаться от слез. Мне это всегда напоминало, что родители стареют, что у них начинают болеть суставы, что накладывая слой косметики на лицо, наши мамы изо всех сил пытаются выглядеть моложе.

Я думал обо всем об этом, пока шел к машине. И вдруг как из ниоткуда вынырнула местная бездомная кошка, Мисси. Эта маленькая дрянь прыгнула ко мне, напугав до смерти. Подскочила и остановилась около моей машины.

— Привет, Мисси, — сказал я ей и погладил по голове. — Береги себя, слышишь?

Она, бедолага, жалобно мяукнула. Потом я запрыгнул в свою «хонду». Сумку бросил на переднее сиденье.

Мама все еще стояла на лестнице — печальная и несчастная. Я крикнул ей, чтобы шла наверх и что позвоню. Когда я наконец-то завел мотор, с моей нью-йоркской жизнью было покончено раз и навсегда.

В глазах стояли слезы, пока я дожидался, чтобы мама перестала махать и зашла в дом. Прежде чем включить передачу, я взглянул на свое отражение в зеркало заднего вида, и как бы странно это ни показалось, могу поклясться, что видел сердитое лицо в очках «Рэй-Бэн» рядом с собой.

Вздохнув поглубже, я покатил по Шестьдесят восьмой аллее. Я представлял, будто все, кого я знаю, стоят и смотрят мне вслед. На самом деле никого, конечно, не было. Все спали. Только двое провожали меня — мама в окне и кошка Мисси на тротуаре. Лиц не было видно, но силуэты — отчетливо. Миновав квартал, я пожелал, чтобы из-под моих колес поднялось облако пыли, но эта мечта, к сожалению, не материализовалась. Мостовые слишком чистые. Я покидал город, как настоящий Джон Уэйн, только на «хонде» вместо лошади.

 

6

Отлично помню: когда я был еще маленький и мы ночью отъезжали в путешествие, родители всегда советовали мне смотреть в заднее стекло на исчезающие вдали огни Нью-Йорка. Когда Эмпайр-стэйт-билдинг скроется за горизонтом, учили они, можно считать, что мы выехали за пределы Нью-Йорка. Как только огни города исчезали за горизонтом и небо чернело, я чувствовал счастье, словно поросенок в навозе. И минут через десять обычно засыпал. Шуршание колес по асфальту всегда будет меня усыплять. Когда я пересек мост Джорджа Вашингтона и свернул на запад — на межштатное шоссе 80, — это оказалось серьезной проблемой. Я был на подъеме и все такое, поймите правильно, но в то же время вымотался и устал до предела. Никак не мог выкинуть из головы, как мама стоит в дверях и шлет мне воздушные поцелуи. Не лучше было представлять, как она в полном одиночестве возвращается в нашу опустевшую квартирку. Я никак не мог перестать прокручивать картинку — вот она, должно быть, поднялась наверх, села на диван, такая одинокая, вся в слезах. Первый час пути я только о маме и думал. Если честно, даже чуть не повернул обратно, но пересилил себя. Вместо этого гнал и гнал, пока не оказался уже далеко от Нью-Йорка. Оглянуться не успел, как уже мчался по Пенсильвании. На шоссе было темно и ветрено, к этому моменту мне уже полегчало. Мне представлялось, что как только я обоснуюсь на новом месте, мама успокоится, поймет, как здорово иметь в своем распоряжении целую квартиру, начнет по выходным собирать друзей и даже время от времени приглашать на ужин соседей. Может, это утренние холмы Пенсильвании так на меня подействовали, но я неожиданно почувствовал себя гораздо лучше; то, что Нью-Йорк со всеми его ненормальными жителями позади, радовало меня несказанно. Я был счастлив, что наконец-то избавился от их общества.

Я провел в дороге четырнадцать часов. С утра до самого вечера. Пересек холмистую Пенсильванию, равнину Огайо и кукурузные поля Индианы. Останавливался только на заправку. Ощущение счастья от обретенной свободы не давало мне остановиться. Стоило только представить, как все эти убогие, страдающие от безысходности горожане встают и тащатся на работу или учебу, как на душе становилось хорошо и приятно. А эти идиоты из Квинз-колледжа, наверняка, голову ломают, куда это я запропастился? Я представлял, что долдоны с отделения английского языка слушают сейчас заупокойные лекции голимого профессора-зануды. Это чрезвычайно меня забавляло. Настроение улучшалось, и я хохотал до упаду в своей машине. Боже, как же стало хорошо на душе.

Почувствовал усталость я только на выезде из Индианы. Поскольку надрываться было незачем, да и до Иллинойса оставалось еще несколько часов езды, я решил сойти с трассы и заночевать в отеле. Там я мог бы обмозговать дальнейшие планы, подумать, чем конкретно заняться по приезде в Чикаго. Гостиничные номера отлично подходят для таких целей.

Сказано — сделано. Где-то в дебрях Индианы я ясно видел вывеску «Гостиница Хэмптон». Я свернул на съезд с магистрали и к своему ужасу обнаружил, что пересек границу и теперь нахожусь в городе Старгис, штат Мичиган. И вот качу я по какой-то захолустной дороге, а по обе стороны задрипанные отели, мотели и стоянки для трейлеров. Заехав в эту дыру, с курса я, мягко говоря, немного сбился, но не суть. В конце концов я увидел этот «Хэмптон» по правую руку, а поскольку это было единственное мало-мальски приемлемое место в округе, решил, что там и тормознусь. Хотя и не сомневался, что кошелек мой там выпотрошат до последнего цента, но на это я забил, ведь мне только на одну ночь.

Я припарковался прямо у входа. Внутри было совсем пусто, но потом я различил двух существ на ресепшене. Я пошарил в сумке на переднем сиденье и достал свой кожан. Решил, что в нем на меня никто не посмеет наехать. Вам, наверное, смешно, а вот в Нью-Йорке этот трюк проходит на ура. Называется — отпугни гадов кожей.

Если не считать двух женщин за стойкой, в фойе было совсем тихо и безлюдно. И очень даже ничего. Под очень ничего я подразумеваю только то, что заведение было современным. Больше и добавить-то нечего.

Накинув свою байкерскую куртку, я вошел и сказал страхолюдине за стойкой, что мне нужен одноместный номер на ночь. Только я это произнес, она тут же начала ржать как свинья. Даже не ржать, а хрюкать.

— В такое время к нам может заглянуть только тот, кто откуда-то бежит, — обронила она. Абсолютный штамп. Я ничуть не удивился, что какая-то деревенщина из Старгиса, штат Мичиган, выдала такое. После таких слов я был просто вынужден поставить ее на место.

— Нет, дорогуша, я не в бегах. Я еду в Лос-Анджелес по делам, — отрезал я. Я тащился, вешая этой идиотке лапшу на уши. Люблю иногда поиздеваться над провинциальными лохами.

После этого она заткнулась и занялась делом, подыскивая мне комнату. Пока она все оформляла, я пытался угадать ее возраст. Наверное, около тридцати, но выглядела она жутко. Огромная и ужас какая неопрятная. Это-то всегда и бесит меня в отелях. Ни разу в жизни не видел, чтобы за ресепшеном сидела красавица. Меня всегда оформляли какие-то ничтожные твари. А волновало это меня потому, что Голливуд вытравил в моем сознании стереотип, мол, существуют в этом мире умницы-красавицы, сидящие в гостинице на ресепшене, и когда-нибудь я попаду как раз к такой, она перегнется через стойку и пообещает через двадцать минут зайти ко мне в номер. И через полчаса, слегка задержавшись и извинившись за опоздание, входит она ко мне в длинном пальто, накинутом прямо на голое тело. В реальности, к сожалению, такого не бывает, во всяком случае, со мной.

Ну вот, значит, кроме того, что персонал в отеле не оправдал моих надежд, меня там в придачу еще и ограбили. Подлые твари отважились запросить с меня девяносто долларов за ночь в этом клоповнике. Но больше всего меня поразила невозмутимость, с которой хрюкающая свинья заломила эту цену. Я поинтересовался, не перепутала ли она доллары с песо, но юмор мой оценен не был. Скорее всего она даже не врубилась, что я имею в виду. Эти деревенщины ни во что не въезжают. Однажды я ходил на свидание с одной провинциалкой, так по сравнению с ее глупостью мыльные оперы просто отдыхают.

Но не суть, заплатил я им новенькой стодолларовой банкнотой и отправился к себе. Номер комнаты точно не вспомню, но признаю, комната была и вправду очень хорошей. Конечно, стольника не стоила, но там было совсем неплохо. Две большие кровати и огромное окно. По мне, так самое классное в номере было то, что на деревянной тумбочке у кровати лежал блокнотик. В моем представлении это признак нормальной гостиницы. Там лежал не только отличный блокнотик, но еще и ручка с нормальным стержнем. Я был от нее в таком восторге, будто всю жизнь искал такую вот классную и во всех отношениях совершенную ручку. Не сказал бы, что эта гостиничная ручка была лучше всех, какими я когда-либо писал, но она была просто прекрасна, и я не постеснялся ее присвоить, тут же закинув в сумку.

Пока распаковывался, стукнуло семь. Значит, впереди еще целая ночь, чтобы дать отдохнуть своей заднице и сменить режим работы глаз с «дорожно-поискового» на «расслабляющий». Я собирался просидеть весь вечер в номере — видели б вы, в какой городишко я попал, не сомневаюсь, приняли бы такое же решение, уж поверьте.

Часа на два я вырубился. После четырнадцати часов за рулем нужен был отдых. Должно быть, спал я довольно крепко, так как не заметил, когда эта тварь с ресепшена меня навестила. Только проснувшись, увидел что кто-то подсунул мне под дверь кипу бумажек. Дальнейшее расследование показало, что бумажки — это рекламные проспекты местных забегаловок. Наверное, она сообразила, что за время пребывания здесь я могу проголодаться, и это было с ее стороны очень предусмотрительно. Может, она и была наивной простушкой, но то, что она сделала, было одной из самых приятных услуг, когда-либо оказанных мне незнакомыми людьми.

А я в самом деле проголодался и, просмотрев рекламки ресторанов, выбрал одну — местной «Пиццы-Хат». Мне всегда нравилось заказывать пиццу на себя одного, особенно в гостиничный номер. Пицца из «Пиццы-Хат» в гостинице никогда не отказывается поспособствовать скорейшему выводу шлаков из моего организма. И я заказал у них пиццу. К моему удивлению, доставка тоже была вовремя. Еду доставили через полчаса, что для такого городишки совсем неплохо. Я положил пирог на тумбочку и стал набивать желудок. Мне всегда нравилось есть в одиночестве. Одно из самых моих любимых занятий в жизни. Я сотни раз слышал от всяких безмозглых слабаков, что есть в одиночестве — одно из самых депрессивных занятий в мире. Просто бред сивой кобылы. Меня почти ничто так в жизни не радует, как есть в полном одиночестве. Ненавижу ужинать, а также обедать и завтракать вместе с кем-то. Всякий раз, как иду ужинать с каким-нибудь человеком, мне приходиться сдерживать газы. Да что с вами, люди? Все так обижаются, если в их присутствии пукнешь. Не могу этого понять. Подобные персонажи — точно как тот профессор английской литературы в колледже, оскорбившийся, что я размечтался на его драгоценном уроке. Люди забывают, что они тоже пердят. Все вдруг вообразили, что они вроде Девы Марии. Чтоб всем подобным личностям благополучно где-нибудь сдохнуть.

Единственная негативная сторона потребления пищи в одиночестве состоит в том, что оно навевает неприятное чувство тоски от сознания собственной независимости. Во всяком случае, на меня навевает. Поясню. Сколько бы я ни заказывал себе еду, всегда при этом чувствую, что взрослею и становлюсь все более ответственным и независимым. Не то, что быть взрослым, ответственным и независимым так уж плохо, но иногда я тоскую по тем временам, когда меня кормили родители. Временами независимость неплохая штука, но чаще всего — преступление против человечества. Даже сейчас я бы предпочел, чтобы меня кто-нибудь содержал, заказывал еду, возил повсюду, а я бы оттягивался на переднем сиденье. Задолбали все эти личные обязанности. Когда у меня будет куча денег, чего в ближайшем будущем скорее всего не предвидится, я найму себе десяток личных ассистентов, которые оградят меня от приступов меланхолии независимости. Уж чего-чего, а ее точно стоит опасаться. Временами она уходит под воду, но потом неизменно всплывает на поверхность.

К счастью, в тот раз хандра меня миновала, я съел свою пиццу в мире и спокойствии. Правда, не целиком, оставил пару кусочков горничной, на случай, если она проголодается.

Тот вечер я провел, фантазируя, чем займусь, когда приеду в Чикаго. После недолгих размышлений я принял решение, что сначала поселюсь в каком-нибудь отеле на окраине, пару дней порыскаю, поищу какую-нибудь ненапряжную работенку. Затем, после того, как найду работу, подберу себе квартиру над аптекой или вроде того. К тому же я знал там одну девушку. Моя подруга, Мэри, жила в пригороде, и я собирался сразу же ее выцепить, как приеду. Мэри мне нравилась, по крайней мере, если что, она могла чем-то помочь.

Так получилось, что в ту ночь я почти не спал. Слишком много мыслей вертелось у меня в голове, слишком уж я был возбужден предстоящей дорогой. Как бы то ни было, на следующее утро я не преминул воспользоваться великолепной возможностью позавтракать в гостинице, что стало первой серьезной ошибкой за все путешествие.

Завтрак подавали в небольшом помещении в двух шагах от ресепшена, и я увидел ту самую даму, которая вчера содрала с меня девяносто баксов за ночь в этой дыре. Она тоже меня заметила, я помахал ей рукой по пути в вестибюль. На столе стояла обычная для таких мест херня: куча дешевых английских кексов, картонных на вид кренделей, омлет, какие-то левые хлопья и отвратительный искусственный апельсиновый сок. Вся еда выглядела так, будто ее месяц продержали на жаре. Учитывая последнее, к яичнице я не притронулся. Эти помои разом обернулись бы для меня зловонным потоком размером с Ганг, поверьте. Так что я взял крендель и пару упаковок масла, которые нашел на столе. На неестественного вида сок я даже не взглянул. Вроде апельсиновый сок, а запросто сойдет за моторное масло.

В помещении было почти одно старичье, не считая сидевших с ними подростков. Большинство выглядели настолько больными, что, казалось, одной ногой они уже в могиле, даже тинэйджеры. У всех были отвратительные стрижки и зубы. Если уж совсем откровенно, все в этой тошниловке выглядели как плоды инцеста. Не уверен, правда ли это, но имитация удалась на славу. И все, как сговорившись, уставились на меня, словно я сбежал из дурдома, а из рукава торчит крюк вместо руки. Поверьте, я отнюдь не параноик. Но абсолютно каждый продукт инцеста смотрел на меня с дикой враждебностью. А поскольку проблем на свою задницу я вовсе не искал, выбросил остатки картонного кренделя в мусорку и слинял. Это разом напомнило мне вечер на бульваре Белл, когда я пытался поужинать. Тогда меня тоже мигом оттуда смыло. Но, честно говоря, этот инцидент за завтраком не особенно меня потревожил. Все равно пора было выдвигаться, я отдал ключи от комнаты женщине на ресепшене и выписался.

Граница штатов была в паре футов от гостиницы, так что даже еще не выбравшись на шоссе 80, я снова попал в Индиану. Как и вчера, стояло прекрасное солнечное утро. Часов десять, не больше; до Чикаго оставалось еще часа два езды.

Дороги в тот день были пусты. Наверно, по той причине, что трассу не перегружали толпы беглецов на «хондах». По большей части попадались грузовики и внедорожники со всякими баранами за рулем. Хотя чего уж там, ехать было одно удовольствие. Я проезжал мимо кукурузных полей, похожих на кладбища сельхозтехники, мимо остовов сгоревших амбаров, мимо указателей на Лафайет и Форт-Уэйн. Через час Индиана осталась позади, и меня встретил штат Иллинойс. Смею предположить, многие сейчас недоумевают. За каким рожном меня понесло в этот Иллинойс? Я в курсе, что Чикаго большой город и все такое, но вам, наверно, все равно непонятно, на кой ляд я ломанулся в такой, казалось бы, беспонтовый штат. А все просто. Я и раньше говорил, как мне хочется жить инкогнито, а если не брать Аляску, что может быть безвестнее Иллинойса? Поскольку вырос я все же на недружелюбных улицах большого города, то Чикаго — это был разумный выбор. Если бы в Иллинойсе ничего не вышло, всегда оставалась возможность перебраться в другой штат, типа Монтаны, например.

Не успел я толком проехаться по Иллинойсу, как стали попадаться указатели на Чикаго. И, как я уже говорил, я не счел разумным сразу же кидаться в бурлящее чрево чикагского центра. Ведь такое же чрево я покинул всего день назад. Потому и стал высматривать какой-нибудь отельчик на подступах к городу.

В скором времени я заметил указатель какого-то занюханного городишки под называнием Тинли-Парк. Он находился всего в каких-нибудь тридцати милях от центра Чикаго, и там было полно гостиниц. Идеальное местечко. Я свернул с шоссе под указатель на Гарлем-роуд и, если совсем уж откровенно, с трудом удерживал себя в машине. Никогда не передать словами состояния, в котором я пребывал. Моя утопия материализовалась. Нью-Йорк отделяли от меня тысячи миль, мой взор и сознание были чисты, как вода на пляжах штата Мэн.

Гарлем-роуд представляла собой широкую бетонную трассу с двухсторонним движением. По обочинам жались обшарпанные заправки и фаст-фуды. Идеальный городок для серийного убийцы. Ничего, кроме грузовичков-пикапов и El Caminos. Да уж, в это место я точно не вписывался, да, собственно, и наплевать. Я испытывал такой кайф от сознания своей свободы, что мне все было по барабану. Проехав чуть дальше, я обнаружил на пересечении 183-й улицы с Гарлемом небольшой дворик с отелями. Там их скучковалось штуки три-четыре, названий сейчас уж не припомню, но наиболее привлекательный назывался «Бэймонт». Ничего сногсшибательного в нем не было, просто он стоял чуть в стороне от остальных, и паркинг нормальный, почти пустой. Рядом с «Бэймонтом» были закусочные «Крэкер Бэрсл» и «Вендис». Знаю-знаю, что вы подумали: типичный трэшевый рай для дальнобойщиков. Но я знал, что пробуду тут только первое время, и мне было по фигу. Решил поселиться там.

Войдя в вестибюль гостиницы, я не удивился, увидев на ресепшене старую крысу. Где же ты, моя красавица в легком пальто! Держа разочарование при себе, я подошел к стойке и попросил комнату на одного. Стоила она только шестьдесят баксов за ночь, что по сравнению с гостиницей «Хэмптон-Нацист» казалось уже выгодной сделкой. Естественно, полудохлая крыса в приемной смотрела на меня так, будто я душевнобольной, ну и черт с ней. Я был на таком подъеме от происходящего, что не собирался разбираться в причинах подобного отношения. Я заплатил, чтоб уж наверняка, за три ночи вперед. Прикинул, чтобы исследовать Чикаго и найти жилье и работу, трех дней за глаза хватит. Плюс, у меня было достаточно денег, чтобы позволить себе провести три ночи в этом «Уолдорфе», так что я поставил свою подпись, где надо, и прошествовал в комнату 222.

Войдя, я понял, почему с меня взяли всего шестьдесят долларов. Эта гребаная комната выходила прямо на окошко «Вендиса», к которому подъезжали за заказами, и это в каких-нибудь пятидесяти футах от моего окна. Поскольку Тинли-Парк был сквозным городком-на-одну-ночь, все проезжающие здесь грязные дегенераты останавливались у «Вендиса» закупить жратвы. А в моей комнате все это прекрасно было слышно даже при закрытом окне. Просто зверство какое-то. Первое, что я услышал, войдя в номер, было: «Добро пожаловать в „Вендис“, что желаете заказать?». На этом дело отнюдь не кончилось, мне пришлось выслушать, что конкретно заказывает из своей тачки какой-то раздолбай. Я еще не успел куртку снять и сумку поставить, как прослушал аж пять заказов. Единственное, что меня заинтересовало, и то лишь поверхностно — так это голос девушки, принимающей заказы. Конечно, я не знал, как она выглядит, но голосок был очаровательным. Такой хрипловатый, может, у нее горло простужено или даже ларингит какой-нибудь. Но мне это нравилось, я даже сколько-то минут раздумывал, а не сходить ли туда и не заказать ли поесть. Но, посмотрев на часы, решил, что не стоит. Было еще рано, а поскольку в ближайшие пару дней мне предстояло много чего сделать, я решил определиться поточнее и немного отдохнуть. Не хотелось нарваться на очередную тупость в таком восторженном состоянии или сразу лезть в машину и двигать на поиски квартиры. Я все порчу, если нахожусь в эйфории или слишком взволнован. Так что решил попридержать пыл и поступил разумнее — просто остался отдыхать в своем номере до конца дня. Я отправил маме голосовое сообщение — мол, нахожусь там-то, пребываю в полном здравии. Она только недавно купила сотовый, и мне казалось, будет лучше, если я просто отправлю ей пару сообщений по голосовой почте. В тот момент мне меньше всего хотелось звонить и выслушивать миллион критических замечаний в адрес моей свободы. Бога ради, оставьте меня с моей свободой в покое.

Ближе к вечеру, когда пришла пора ужина, я вышел прогуляться до заправки на углу. Там был продуктовый и все такое, а мне надо было закупиться минералкой и каким-нибудь печеньем на все мое трехдневное пребывание в «Бэймонте». Буду предельно откровенен и сознаюсь, что мне было совсем не по себе, когда я проходил по темному двору, хоть я и был в кожаной куртке. Самое интересное, я много раз слышал, что нет ничего страшнее, чем ходить в одиночку по ночному Нью-Йорку. Чушь собачья. Все эти жуткие захолустные городишки гораздо страшней и опасней, чем любой крупный город в мире. И плевать мне на вашу статистику — мне достаточно знать, что ни в одном мегаполисе типа Нью-Йорка не услышишь о перестрелке в школе или о секте, где поклоняются Сатане и режут вены. Да, естественно, я знаю, что в больших городах высокий показатель преступности и так далее, но девяносто процентов этих преступлений хотя бы логически объяснимы. Например, понадобились какому-то дегенерату деньги, он пошел и ограбил магазин или, допустим, банк. Или там женщина застала мужа с любовницей и отрубила ему голову или типа того. Сам я законопослушный гражданин и таких поступков отнюдь не одобряю, но по сравнению с преступлениями в маленьких городках, в больной атмосфере больших городов все-таки чувствуется какая-то извращенная логика. Я имею в виду преступления типа поклонения дьяволу, перестрелки в старших классах или почтовую рассылку бомб по случайным адресам по всей стране. О подобной шизе слышно только из провинциальных городков. Поэтому я и позволяю себе бросать камни в огороды этих городков. И Тинли-Парк был из этого же разряда уменьшенных копий захолустного ада.

Помня об этом, по дороге к заправке я соблюдал осторожность. Хотя до нее было рукой подать, но очень темно и холодно. В магазине народу практически не было. Кто-то платил за бензин, кто-то покупал продукты. И все явно проездом. Все спешат, те, что еду покупают, берут только банки с содовой и всякое высококалорийное дерьмо, которое только в дороге и хавают. По-видимому, единственным местным в этом магазине был парень за прилавком, бедолага. Ну не суть, прихватил я, значит, пачку печенья, буханку хлеба и минералку. Больше ничего, собственно, мне и не надо, в «Беймонте» я ненадолго, да и вообще ем я немного.

Люди не шутят, когда говорят, что зимой на Среднем Западе настоящий дубняк. Мороз продирал аж до костей, всю обратную дорогу к отелю я дрожал. Господи, а руки, в которых я держал пакеты из магазина, просто окоченели. Да уж, холод я переношу плохо. Кровообращение у меня хреновое, и на холоде конечности просто отваливаются. Будто этого мне было мало, подходя к боковой двери отеля, я увидел странного мужчину. Он стоял у входа, курил сигарету и выглядел натуральным педофилом. Ростом футов шесть, а весил, должно быть, не больше сотни фунтов. Стрижка под бобрик, очки для чтения и усики как у Гитлера. Он просто стоял у дверей и практически не шевелился, разве что вдыхал и выдыхал дым. Ну форменный андроид. Вылитый человекоподобный робот из фильма «Хэллоуин 3», если смотрели. Он даже не моргал и был как-то нездорово бледен, было такое ощущение, что если его прострелить или проткнуть, из вен вместо крови потечет горчица. Подойдя поближе, я рассмотрел его получше. Глянул ему прямо в глаза, как бы намекая, что если он вдруг решит напасть — без боя не сдамся. И тут мой взгляд упал на значок служащего гостиницы на его груди. Имени я не разобрал, но, должно быть, это был менеджер или что-то вроде того. Ну и тварь. Даже не шелохнулся, когда я проходил мимо. Разве чуть-чуть повел глазами. Я заметил, что он проследил глазами, как я прохожу в дверь и поднимаюсь по лестнице. Можете не сомневаться, добравшись до комнаты, я хорошенько запер дверь. От этого андроида у меня до сих пор мурашки по коже. Ох уж эти маленькие городки, никогда не знаешь, чего от них ждать.

 

7

Проснувшись утром, я тут же услышал, как кто-то из местных делает заказ в «Вендисе». Ну и комнатушку мне подсунули. Впрочем, небо было чистое и солнце светило ярко, и никаких признаков попытки проникновения на мою территорию я не обнаружил. Хотя полночи вообще не спал. Все поглядывал на дверь, опасаясь, как бы андроид не прикончил меня прямо в постели.

В тот день предстояло много дел. Во-первых, надо было найти какой-нибудь район поприличней и присмотреть себе квартиру. Я понимал, что поиски квартиры — не такой уж геркулесов подвиг даже для не слишком организованных людей. Но для меня это такой геморрой, что и думать об этом не хотелось. Организаторские способности у меня отсутствуют напрочь, о чем вы и так давно догадались. Мне бы что попроще. Я люблю, когда все вещи типа квартиры или работы появляются через других людей. Чтоб мне откровенно и просто сказали, куда пойти и что конкретно сделать. Признаю, что многим все это кажется развлекухой. Но ввиду полной организационной несостоятельности я предпочитаю, чтобы мне прямо указали, где и что. Но в Тинли-Парк выбора особо не было. Через пару дней надо было съезжать, до этого просто необходимо найти жилье, а вокруг нет никого, кто направил бы меня на путь истинный. Ох уж эта мне независимость, просто ублюдство какое-то. Я уж чуть было не позвонил этой девушке, Мэри, чтобы попросить помочь, но в этом я тоже ничего не смыслю. Ненавижу звонить и просить о чем-либо, особенно о такого рода услугах. Никогда у меня это толком не выходило, особенно в детстве.

Покопавшись и закинув в пищевод пару кусков хлеба, я собрался и двинул к машине. Огляделся в поисках андроида, но горизонт был чист, и я смог спокойно прошмыгнуть в свою тачку. В машине у меня лежала карта, так что несколько минут я посвятил изучению Чикаго и его районов. После чего обнаружил на карте местечко под названием Линкольн-Парк, сбоку прилагался перечень достопримечательностей и всяких полезных сведений об этом округе. Его подавали, как во всех отношениях приятный район — и всего в пяти минутах пешком от центра. Далее шел список достопримечательностей, таких как зоопарк Линкольн-Парка и Береговая аллея. Создавалось впечатление, что это место расположено прямо на воде, поэтому я решил плюнуть на все и рвануть прямо туда. Вы скорее всего думаете, что я действую слишком нелогично и спонтанно — правильно думаете, между прочим. Я совершенно неорганизованный тормоз! Вот почему половина из всего, что я предпринимаю, не получается.

Чтобы от Тинли-Парк добраться до Линкольн-Парк, мне пришлось сначала взять курс на трассу 80 в западном направлении. Проехал по ней и свернул на 57-ю на север, благополучно выбравшись на 94-ю. И по ней уже домчался до Береговой аллеи. Доехал без проблем минут за сорок. Может, и быстрей бы домчался, если б не пробки. И чтобы продемонстрировать, какой я на самом деле жалкий тип, признаюсь, что всю дорогу перся от гордости, что у меня нью-йоркские номера. Чувствовал себя настолько крутым, что и близко не подходи, я и в самом деле считал, что все эти провинциалы со Среднего Запада, едва завидев мою тачку, так прям и бросятся уступать дорогу. Глупо до ужаса. Моя собственная дурь — прямо как волос в супе — всегда все портит.

Раз уж я все равно ехал по Береговой аллее, решил хоть одним глазком глянуть на центр Чикаго. Несмотря на то, что я из Нью-Йорка и всего только день как оттуда, мне не терпелось посмотреть, что из себя представляет Чикаго. Он оказался другим. Новым и чуждым, повсюду были признаки, нарушающие монотонность бытия. Меня переполняло чувство долгожданного освобождения. Я еле сдерживался. А поскольку, стоит мне оказаться там, где меня никто не знает, у меня всегда начинается эйфория, за траекторией перемещений следить мне было сложно. И я бы непременно заблудился, если бы не остановился и не спросил у копа на лошади, как проехать в Линкольн-Парк. Он был такой прикольный, этот парень. И так на меня уставился, словно у меня две головы вместо одной. Должно быть, я показался ему подозрительно взвинченным. Но держать себя в руках я уже не мог. Узнав, что Линкольн-Парк в двух минутах езды, я вернулся на Береговую и покатил дальше. Свернув на Норд-стрит, я чуть не лопнул от радости. Как же там было красиво! Хоть это место и лежит в пределах города, тем не менее выглядит таким уютным и безопасным. И ничем не похоже на Нью-Йорк. Я словно попал в другой мир.

Как только я свернул на Норд-стрит, в голове вновь зазвучали воображаемые оркестровые симфонии. По правую сторону лежало озеро Мичиган, а современные здания — по левую. Последние меня не шибко взволновали, а вот вода очень впечатлила и так ласково манила к себе. Больше я просто не мог терпеть и нашел стоянку рядом с маленьким парком прямо у воды. Как бы мне хотелось, чтобы вы своими глазами увидели и могли засвидетельствовать, что этот парк был самым прекрасным, самым зеленым и самым солнечным парком из всех, которые я видел в жизни. Повсюду росли прекрасные деревья, трава такая приятная, а впереди раскинулось озеро Мичиган потрясающей красоты. В центре парка — чудесная сельского вида беседка и мост. Прямо как на открытке. Именно то, что я искал. То, что я искал всю свою безумную жизнь. О чем мечтал, в течении пяти мучительных лет просиживая на идиотских занятиях в колледже, прозябая в этом отвратительном, полном агрессии Нью-Йорке. Я мечтал о подобном парке целую вечность. И вот он, пожалуйста, передо мной. И самое классное, что никто кроме меня этим не наслаждался. Я получил независимость и наслаждался своей собственной утопией, вся слава, все сокровище были моими и только моими.

Я был в таком ажиотаже, что совсем забыл поставить на руль противоугонную блокировку. И чуть фатально не облажался, оставив ключи прямо в зажигании, но в последнюю секунду спохватился. Не пришлось бы мне царственно вышагивать по аллее, если б забыл. Пребывая в эйфории, я порой грешу такого рода бестолковостью. Ладно, накинул я на плечи свою байкерскую куртку и направился в центр парка. Причем от нетерпения аж бегом побежал. Я весь расплывался в глупой улыбке, точно какой-нибудь недоразвитый тюлень, так я был счастлив. Наконец-то вознагражден! Никто меня не знал, я чувствовал себя вне общества, точь-в-точь как мечтал. Я был всем, кем хотел. Самим собой, своей семьей, своей могущественной империей, созидательной лабораторией одного человека. И никто бы меня не переубедил. Солнце ярко светило, а деревья казались невероятно симпатичными и располагающими к творчеству. Поясняю: с малых лет у меня была фантазия — я в таких мешковатых штанах с карманами по бокам в погожий денек сижу под реально увесистым деревом, просто сижу и что-то черкаю в потертом блокнотике. В Нью-Йорке таких деревьев, по понятным причинам, не найдешь. Вы, наверное, скажете, что я сбрендил, ведь в Центральном парке Нью-Йорка деревьев столько, что и не сосчитать, но я стою на своем: в этом грязном парке нет ни одного симпатичного и вселяющего вдохновение дерева. Там скорее убивают и насилуют, чем вдохновляют. В пень ваш Центральный парк с его тухлыми деревьями. Ведь в тот день я был в чудесном парке и, осмотревшись, увидел одинокое дерево прямо напротив беседки. Такое хорошее большое дерево, тенистое. Мне понравилось, что оно стоит отдельно, а не окружено десятком других. По-моему, дерево, растущее отдельно, воодушевляет сильнее.

С улыбкой во всю рожу я пошел по залитой солнцем траве к этому дереву. Несмотря на то, что стоял апрель и на нем почти не было листьев, оно отбрасывало густую тень. Солнечные лучи просачивались сквозь ветки и падали на землю под деревом, я сел прямо в одно из этих пятен света. Солнце освещало мне только лицо — так тепло и приятно. И тут я почувствовал себя таким счастливым, что аж прослезился. Мне хотелось остаться в этом мгновении навечно. Это одно из моих любимых в жизни занятий. В солнечный денек сидеть в тени дерева, переживая счастье и вдохновение. Мне не нравится злиться и ломать мебель, не нравится бодаться с людьми и говорить жестокие слова тем, кого люблю. Мне хочется чувствовать солнечные лучи на лице и слушать прозу, звучащую в моей голове. Хотел бы я провести остаток жизни, сидя под деревом и купаясь в солнечных лучах. Почему мы сотворили мир, в котором это невозможно? Я вас спрашиваю.

Точно не скажу, но под тем деревом я просидел не меньше получаса. Причем большую часть времени просто разглядывал потрепанные штанины своих голубых джинсов. Было приятно смотреть, как они сочетаются с зеленой травой. Веток на дереве было очень много, сквозь их причудливые переплетения солнце отбрасывало тысячи золотых танцующих отблесков. Ну знаете, таких. Каких всегда много под тенистым деревом в погожий денек, особенно в ветреный. Обожаю такие штуки. Больше всего на свете.

Наконец я встал. Впереди была еще куча дел, ведь если я намереваюсь поселиться и работать в этом городе, нужно пошевеливаться. Я прошелся по улице Клэрк или Норд, не вспомню уже, рассматривая дома и квартиры. На первый взгляд, Линкольн-Парк выглядел как городок для хватких молодых специалистов, выпускников частных школ. Напоминал чем-то Гринвич-Виллидж в Нью-Йорке. Да уж, снять здесь квартиру, наверное, целое состояние. Все выглядело слишком уж декоративным и помпезным, ну вылитый Гринвич-Виллидж. Повсюду дорогие машины и сельского типа кирпичные домики с отличными широкими входными дверями. Вдоль дороги росло очень много деревьев, а газоны при домах были обнесены черными оградками. По улицам разгуливало множество молодых и сытых яппи. Это меня поначалу как-то покоробило, но я решил дать этому городку шанс. Мне-то, собственно, нужна была старая видавшая виды квартирка — я приметил там парочку почти в этом отношении идеальных, недоставало лишь большого кухонного окна. И, конечно, я бы предпочел квартирку над полусгоревшей аптекой, но таких я в том районе не встретил. Да и потом ни одной подобной во всем Линкольн-парке не видел. Куда, скажите на милость, подевались погорелые аптеки? Раньше они были широко доступны.

Час я пробродил по окрестностям. Признаю, миссию разведчика я выполнил довольно бестолково. Был слишком взволнован, чтобы сконцентрироваться на телефонах, ценах и квартирных владельцах. Такая за мной водится слабость. Если впаду в эйфорию — все летит в трубу. Не сказал бы, что страдаю расстройством внимания, но чем-то похожим точно. В тот момент я слишком кайфовал от свободы, чтобы и правда искать квартиру и работу. Уж не говоря о том, что порядком проголодался. На самом деле, как я сейчас понимаю, чувство голода сработало как защитный механизм. Несмотря на эйфорию, я действительно ощущал, что просто теряю время, бестолково выполняя разведывательную задачу. Не люблю бросать дело на полдороге, но иногда ничего не поделаешь. На мое счастье или, скорее, несчастье, в моем маниакальном арсенале представлен большой выбор защитных механизмов. Целый вагон.

Учитывая это, я послал к черту поиски жилья, решив не усложнять себе жизнь и пообедать. Утром я почти не завтракал, не считая пары кусков мерзкого картофельного хлеба, так что решил вознаградить себя хорошим обедом. А заодно отпраздновать долгожданное освобождение. В любом случае на поиски жилья и работы в запасе была еще пара дней. И две с чем-то штуки долларов в кармане.

Было где-то полвторого, поэтому все рестораны в округе были либо закрыты, либо пусты. Обычно я отрицательно отношусь к пустым залам. Не люблю покровительствовать заведениям, где нет ни привлекательных женщин, ни просто интересных людей, на кого можно поглазеть. Знаю, звучит отвратительно, но я на полном серьезе. Я нахожу, что сидеть в ресторане или любом другом общественном заведении, где нет ни женщин, ни занимательных людей, абсолютно тупое занятие. Если ты такой чел, который посещает заведения, где нет ни одной привлекательной женщины, тебе до кучи стоит поступить в колледж для учащихся одного пола. Это просто за пределами моего понимания. Единственное место, где я предпочел бы не видеть ни одной женщины, — в кабинете врача. Когда я нервничаю, могу не сдержаться и пернуть в поликлинике, а многие, как известно, очень чувствительны к такого рода самовыражению, потому как сами святые.

Но не суть, в конце концов я наткнулся на довольно приятного вида забегаловку на углу Норд и Линкольн-Парк-Вест под названием «Р. Дж. Грантс». Так, по-моему, называлась та улочка, где она находилась, но с моей сомнительной памятью могу и ошибиться. Местечко было небольшое, но еще с улицы заметно, что внутри много посетителей, поэтому я плюнул на все и решил дать этой забегаловке шанс.

Войдя, увидел очередь как минимум из десяти человек. Внутри было темновато, по правую руку размещался нехилых размеров бар, где у стойки толклось несколько дегенератов. Я не имел ничего против, ведь до сих пор витал в облаках. Я уже говорил, мало что так меня радует, как есть в одиночестве. По какой-то неясной причине вся очередь уставилась на меня так, будто у меня пять рук. Не знаю, были ли это постоянные посетители или вроде того, но вся очередь и напыщенного вида менеджер оглядели меня с ног до головы. Я, впрочем, не придал этому особого значения, и когда менеджер наконец-то удосужился спросить мое имя, я сказал: «Лобо, столик на одного». В общем-то, я просто прикалывался. Но кроме того, решил, что такое жесткое имя как Лобо намекнет этим ротозеям, чтобы остерегались так пялиться на меня. Видимо, одной куртки здесь было недостаточно.

Сдается мне, план сработал, поскольку через пять минут уже выкликнули имя Лобо. Может, в этом заведении было принято в первую очередь сажать одиноких клиентов, а, может, они решили, что человека с таким стремным именем лучше обслужить сразу, а то взорвет всю лавочку на хрен. Не знаю. Как бы то ни было, усадили меня первым. Впрочем, и тут слажали. Вместо того, чтобы посадить, как я бы предпочел, отдельно от других, меня втиснули между двумя столиками. Слева сидели две совершенно одинаковые девицы, явно страдающие болезненным отсутствием аппетита, справа — три дегенерата постарше глушили пиво. Я уж совсем было собрался попросить расфуфыренного менеджера выделить мне другой столик, но не хотелось, чтобы в мой обед наплевали. Работники ресторанов бывают очень несдержанны.

Я дожидался официанта, не утруждая себя чтением меню или другой бессмысленной фигней в этом роде. По мне, так пошли бы эти все читатели меню в задницу. Это еще одна причина, по которой я настроен решительно против принятия пищи в компании другого человека. Мне доводилось бывать в закусочной с людьми, которые на полном серьезе сидели и изучали меню по десять минут. Помилуйте, в закусочной! Вот уж увольте. Во всех закусочных этой долбаной страны меню совершенно одинаковое. Я готов собственноручно разделаться со всеми читателями меню вместе взятыми. Я считаю, их всех нужно свезти на какой-нибудь необитаемый остров. Назвали бы его остров Читателей меню. Пусть изучают свои меню хоть по двадцать минут и выбирают между гамбургером или франкфуртером. А поскольку с некоторых пор подсматривать за людьми на необитаемых островах вошло в моду, давно пора отправить их туда и избавить от этого бедствия постоянно уменьшающееся число тех, кто обладает хоть толикой разума. Жаль, ни один президент до этого не додумался, я бы за него или за нее проголосовал.

Короче, в никчемное меню я и глядеть не стал. Поскольку заранее знал, что закажу тарелку супа, бургер из индейки и порцию картофеля фри. Дожидаясь официанта, я разглядывал стены. Их украшали фотографии бывших и нынешних работников заведения, а также никудышных голливудских актеров и актрис. Их висело тут несколько сотен, точняк. Если бы не снимки звезд шоу-бизнеса, которых я просто не перевариваю, ресторанчик был бы очень даже ничего. Большой красочный шведский стол салатов, к которым, впрочем, я бы не прикоснулся — ненавижу салаты, — вполне приемлемый и симпатичный. Признаюсь, место было довольно-таки приятным. Будете в Чикаго — не откажите себе в удовольствии зайти. Только назовите персоналу имя пострашней, чтобы не томиться в очереди, где вас будут осматривать с ног до головы.

В конце концов подошел довольно чудной официант в шапочке и взял мой заказ. Мне всегда достаются какие-то чумовые в шапочках заместо официантов. Куда ни приду, нигде мне не дают пообщаться с симпатичной официанткой. Видимо, я хочу от жизни слишком много. Возвращаясь к теме, я сделал заказ и снова стал глазеть на стены, наслаждаясь жизнью. К сожалению, мне помешали. Посетители за соседними столиками вели себя так невыносимо шумно, что не обращать на них внимания было просто невозможно. Особенно на двух скелетин за столиком слева. Они напоминали мне тупиц с английского отделения. Обеим уже покатывало под тридцатник. Обе блондинки. Не было никаких сомнений, что их ланч скорее встретится с унитазом, чем попадет в их ни на секунду не закрывающиеся рты. Обе были тощие, как швабры, и на обеих висело по тонне безвкусных украшений. Можно подумать, картина этого убожества осталась бы незаконченной без просто до неприличия толстого слоя дурацкого блеска для губ, от которого все сейчас по неведомым причинам с ума сходят. И ведь ну ни одна слова умного не могла выдавить. Первая, что неудивительно, несла какую-то несусветную ересь про пария, с которым встречалась. Просто невероятно. Если люди перестают говорить о боготворимых подростками кино- и телезвездах, сразу же начинают вещать о слюнявых отношениях с возлюбленными. Ничего более интересного никому и в голову не приходит. Эта девица распространялась, что собирается бросить своего дружка, но страшно по этому поводу переживает, потому как он ради нее «был готов на все». Она повторяла это снова и снова. Понимаете: «Он все для нее делал!» Я вас спрашиваю, да что же это такое творится, что за фраза такая дурацкая? Куда ни придешь, всюду слышишь: такой-то и такой-то «готов был все сделать» ради кого-то. Это один из самых распространенных шаблонов на свете. Остается только гадать, что эти безмозглые придурки имеют в виду, говоря, мол, тот-то «для меня все делал». Скорее всего, как-то вечером, этот, больше чем уверен, дегенеративный некто забросил их, подвыпивших, домой. Вот что в наши дни значит «делать все для кого-то». И каждый, кто это выражение использует, по моему скромному мнению, — законченный идиот и первый кандидат на ссылку на остров Читателей меню.

Несмотря на то, что вы давно уже имели возможность убедиться в полном отсутствии у меня силы воли, все же поверьте: в тот момент я изо всех сил старался абстрагироваться от этих дурищ. Трое жирдяев за правым столиком всего лишь здорово шумели и вели себя как и подобает недоразвитым пьяным «крутым парням». Но самый прикол — их-то обслуживала красивая официантка с локонами песочного цвета. И так всегда. Во всяком случае, со мной — всегда. Почему именно мне, а не этим дегенератам выпала честь быть обслуженным шизанутым удодом в шапочке?

Еду принесли минут через пятнадцать, и я наконец-то мог отрешиться от других, сконцентрировавшись на ланче. Обед был хорошим, правда, я только суп и съел. Сам не пойму, зачем было столько заказывать? Я предпочитаю не есть ничего основательного, когда поблизости нет моего горшка. Ибо мой кишечник — распоследний сукин сын, за каждый хороший обед он жестоко меня наказывает. Я не шучу — от любой еды у меня в животе возникают волшебные пузырьки. Даже яблоко и то выйдет боком. Вроде кишечник мой, значит, должен быть на моей стороне, но нет, он не таков. Ему нравится меня изводить, не могу понять, чем я перед ним провинился. Поэтому я решил, что остановиться на супе — в моих собственных интересах. Тот картофель фри меня бы точно доконал, а я даже не знал, далеко ли бежать до подходящего горшка, чтобы излить наболевшее. Завидев своего официанта в дурацкой шапочке, я доложил ему, что закончил, и после добрых пяти минут ожидания принесли чек. Я оставил на столе десять баксов и двинул к выходу. Изнуренные голодом девицы и порядком надравшаяся троица все еще развлекались. Могу спорить, они там весь день проторчали. А Лобо покидал заведение.

Когда я вышел из ресторана, дала о себе знать анемия. Так что вместо того, чтобы пойти искать квартиру, я ломанулся назад к машине. Прикинул, что на поиски постоянного пристанища для моей особы есть в запасе еще пара дней. Прежде чем отъехать, я в последний раз взглянул на мое любимое дерево. И опять почувствовал себя великолепно. Может, и давление бы у меня не скакало, живи я под этим деревом или внутри него. Меня всегда преследовала мечта выдолбить сердцевину вот такого большого дерева и поселиться в нем. Я бы жил, как те гномы, которые делают печенье. Не помню, как их звали, но жили они в выдолбленных деревьях. Как раз то, что мне нужно. Мне нужно поселение, в котором одни лишь выдолбленные деревья. Говорю же — я мечтатель. Хронический, никчемный мечтатель.

Поскольку я все равно собирался поселиться в Чикаго, то идея предварительного ознакомления с городом показалась мне совсем не такой уж плохой, и, увлекаемый этой остроумной мыслью, я поехал блуждать по центру. Что, естественно, было с моей стороны большой глупостью, поскольку пробки были жутчайшие, а анемия разбушевалась не на шутку, что вылилось в чудовищную усталость. В результате я на самом деле заблудился. Не знаю даже, куда именно меня занесло, но помню, что пришлось спросить пару раздолбаев на заправке, как проехать до Берегового проезда и до Тинли-Парк. Наверное, они подумали, что я укуренный или типа того, поскольку видок у меня действительно был усталый, я был полностью выбит из колеи, так что они не преминули простебаться надо мной, уроды. Сделали вид, что понять не могут, о чем я толкую. Совершенно бесполезная парочка. В конце концов один паренек вышел из-за кассы и помог мне. Сразу понял, что я не местный. И хоть он не был уверен, в какой стороне Тинли-Парк, все равно не поленился помочь мне разобраться в карте. Хороший парень. Люблю таких хороших людей. Хотя вообще людей, конечно, ненавижу, но хороших люблю.

Ну вот, выбрался я на магистраль. Пробок на дороге не было, и я без проблем смог доехать до Тинли-Парк. Подрулив к «Бэймонту», припарковался в самом конце стоянки, высматривая андроида. Не хотелось, чтобы мои пути пересеклись с путями этого отвратительного чудовища, но в тот момент его на горизонте не было. Едва я вышел из машины, до меня сразу донесся шум из «Вендиса», на этот раз эти твари уже откровенно выделывались. В очереди к окошку стояло по меньшей мере десять машин. Совершенно шизовое местечко. Впрочем, я попытался не обращать на них внимания и пошел в свой мрачный номер на втором этаже. В коридорах было как всегда тихо. Никто кроме меня в тот день, должно быть, не заехал. В нормальных обстоятельствах такой расклад был бы для меня идеальным, но тут у меня через некоторое время возникло ощущение, будто я на луне. Кроме старой выдры в вестибюле и того андроида, я не видел там больше ни одной живой души, даже горничной. Если вас такое не настораживает, вам следует подлечиться в каком-нибудь всемирно известном дурдоме.

До конца дня я просидел на своей ленивой заднице. Иногда ждал, что зазвонит телефон, но этого, естественно, так и не случилось. Никто не знал, где я. Я прикончил печенье, купленное ночью на заправке, а потом занялся некой себялюбивой деятельностью, если вы понимаете, что я имею в виду. А чем еще заняться в отеле? Я так считаю: есть всего три вещи, которыми можно себя занять — поесть печенья, пописать чего-нибудь и промастурбировать раз этак двадцать. А поскольку письмо с некоторых пор для меня напрочь заблокировано, вопрос отпадает сам собой. Так что я подрочил несколько раз. А что поделаешь? Гостиничные номера настраивают на декаданс. И позвольте вас заверить, декаданс такого типа ведет к помутнению рассудка. Если вам когда-нибудь понадобится за пару дней повредиться в уме, снимите комнату в «Бэймонте». Я провел там не больше двух дней, а давящая атмосфера этого помещения уже не замедлила сказаться. Номер был наимрачнейший. Даже днем, когда светило солнце, в комнате царила темнота. И это еще не все. Пульт от телевизора был ну просто запредельно грязным, засаленным куском дерьма, еще и не работающим впридачу. Мне даже дотронуться до него было противно. Могу поспорить, что предыдущий постоялец, который им пользовался, скорее всего, был потным слюнявым жирным ублюдком. И еще бьюсь об заклад, что тамошние горничные не протирали этот пульт ни разу. Он был таким тошнотворно запачканным, что если посмотреть с определенного угла, казалось, будто он вымазан растаявшим маслом. Настолько он был захватанным и грязным. Просто финиш. Вы, наверное, думаете, мне стоило просто попросить его заменить, но, честно говоря, я не хотел никаких разборок. Не говоря уж о том, что общение с андроидом (в то время скорее всего дежурил уже он) в мои интересы не совсем входило.

Когда стемнело, я, так и не зажигая света, сел у окна. Пронаблюдал и прослушал всех до единого, кто делал заказ в «Вендисе». Что оказалось крайне увлекательным занятием, но я прикинул, что завтра надо бы навестить мою подругу Мэри. Она жила в одном городке, Элмхерсте, всего в сорока минутах езды от Тинли-Парк. А потом предстоит опять вернуться в Чикаго искать жилье. Я надеялся, что удастся подыскать квартирку рядом с тем прекрасным парком, где растет мое любимое дерево, а затем и какую-нибудь нехлопотную работенку, чтобы встать на ноги финансово. Чем больше я об этом думал, чем приятней все это звучало, тем веселей мне становилось. Уверяю вас, если уж свобода вступает в силу — так уж в полную силу.

 

8

Когда я был помладше, еще в начальных классах, отец частенько говорил мне, мол, можно отвести лошадь к водопою, но нельзя заставить ее пить. Метил в огород моей хронической лени и вопиющей, не делающей мне чести, привычке откладывать абсолютно все на последний момент. Например, задан мне идиотский доклад по книге, я буду тянуть и тянуть до девяти часов вечера и только тогда приступлю. Родителей это дико бесило, и не мне их винить, потому что в результате они же и сидели над моим докладом всю ночь. Я-то надеялся, вот вырасту, и все изменится, я стану ответственным взрослым человеком, который все выполняет вовремя. К сожалению, я заблуждался. Сейчас мне двадцать два, но я эталон откладывания на потом. Что ни возьми — со всем буду копаться. Помилуйте, я и кишками-то не сразу двигаю. Жалкий, конечно, недостаток моего характера, но я же первый это и признаю. Такое и раньше со мной бывало, но чтобы так тормозить, как в тот раз, я еще не тормозил.

Проснувшись на следующее утро в своей сумрачной комнате в Тинли-Парк, я обнаружил, что настроение повернулось на 180 градусов: ни квартиру, ни работу ехать искать уже совсем не хотелось. Теперь это все казалось слишком сложным, ведь я еще пребывал в эйфории по поводу своей свободы от каких-либо сложностей. В этом состояла главная причина. Поэтому я продолжал валяться в постели и тянуть время. В результате решил поехать к Мэри в Элмхерст, а оттуда двинуть в какой-нибудь музей в центре Чикаго. Если уж начистоту, понятия не имею, откуда взялась эта идея с музеем. Вот такое появилось желание, да и наличности, чтобы протянуть еще пару дней, оставалось порядком. Так-то, только дай мне денег — и глазом не успеешь моргнуть, как я все просажу. Вот почему я никогда не сколочу капитала. Слишком я импульсивный, чтобы беречь, не говоря уже о том, чтоб копить. Последние пару недель я пытался обращаться с ними как-то аккуратней, но совершенно без толку. Только на прошлой неделе взял и выкинул последние двадцать баксов на шерстяную шапочку, хотя у меня уже две таких, к тому же еще и потеплело. Когда речь о деньгах — лучше махнуть на меня рукой. Может, так оно и лучше. Без гроша в кармане как-то легче. Лучше для моего душевного состояния.

Ну ладно, я проваландался до десяти, потом пошел в душ и по-быстрому оделся. Натянул старую толстовку с капюшоном и голубые джинсы. Захватил бейсболку и выбрался из темного гостиничного номера. Хотел было зайти позавтракать в «Крэкер Бэрел» за углом, да испугался, как бы в ожидании, пока меня обслужит какой-нибудь стремный чел в шапочке, меня не застали врасплох волшебные пузырьки. Я по полной забил на завтрак и поехал в Элмхерст.

В бардачке у меня лежала карта, и я постоянно с ней сверялся, дабы убедиться, что двигаюсь в правильном направлении. Поездка от Тинли-Парк до Элмхерста далась довольно легко. Практически все время по прямой по шоссе 294. Но, признаюсь, к тому, что я увидел, когда доехал, я был совершенно не готов. Понимаю, что и раньше рассказывал про довольно чудные местечки, но Элмхерст — это отдельная песня. Только я пересек границу города, как почувствовал себя далеко не в своей тарелке. Настоящий нацистский городок. Нет, я серьезно, город был настолько отполированный и фешенебельный, что просто невероятно. Огромные белые дома повсюду, школьные автобусы со знаками «стоп», грузовички с мороженым на каждой второй улице. Шизовейший город. Ноль в ноль как из тех фильмов для тинейджеров, которые показывают днем, в которых всегда нереально задвинутый сюжет про то, как какая-нибудь учительница младших классов сводит своего мужа с ума, потому что он не трахает ее должным образом или не дает ей водить кабриолет. И если вы думаете, что я сильно преувеличиваю насчет этого места, то послушайте-ка, что гласит надпись на въезде: «Добро пожаловать в Элмхерст — гордость страны». Это я к тому, что чего ожидать от города с такой табличкой на въезде? Добро пожаловать в ад, ребята. Да уж, я, наверное, неслабо там выделялся. Если вы знаете кого-то, кто бывал в Элмхерсте, спросите. Проверьте, согласится ли он со мной. Послушайте его мнение, считает ли он, что я преувеличиваю. Хотя, зная нынешний народ, можно рассчитывать лишь на то, что городок похвалят как красивое местечко. Может, они и правы, может, смотреть на него приятно, но такой парень, как я, который провел детство на теннисных кортах правительственных застроек, чувствовал себя в этом городе неловко, как в трусах слишком маленького размера, которые нестерпимо жмут.

Мэри работала в «Старбаксе», несколько раз она упоминала, что он находится в центре Элмхерста. Ладно, говорил я себе, розыскные способности у меня что надо. Я не какой-нибудь там следопыт хренов, но нюх у меня, как у бладхаунда. Я могу учуять все, что ни попросите. Так что найти центр Элмхерста особой трудности для меня не составляло. Единственно напрягало то, что я нервничал и мне было не по себе. Этот фашистский городок жутко меня давил. Да, он был красивым, но выглядел совершенно по-фашистски. Повсюду этот нацистский полицейский патруль, я еще счастливо отделался, что меня не остановили. Кроме шуток. Больше чем уверен, попадись им на глаза мои нью-йоркские номера, я бы эту историю уже через посредника рассказывал, точно говорю.

В общем, нашел я все-таки этот «Старбакс», где работала Мэри. Не то чтобы это представлялось великой тайной города, но как бы то ни было, я его нашел и припарковался через дорогу. Стоянка разрешалась только на два часа, местные фашисты-парковщики ходили туда-сюда, помечая всем шины. От этого городишки у меня мурашки по спине бегали. И от людей, которые там жили. Клянусь, что когда я вылез из машины, каждый прохожий окинул меня недобрым взглядом. Более чем уверен, они сразу просекли, что я нездешний, но это обстоятельство никоим образом не проливает свет на причину столь злобных взглядов, какими на меня косились. И причем в основном пожилые. Обычно не ожидаешь, что люди в возрасте ограниченные и злобные, а на самом деле они такие и есть. Ну прямо как пенсионеры во Флориде. Вы в курсе, что один из таких отслуживших свое флоридских дедушек как-то раз в меня плюнул? Да, плюнул. Я был помладше и ездил туда на каникулы, так одному из старперов не понравился сам факт моего существования на земле, и он плюнул мне прямо в лицо. А плюнуть в отместку или дать ему по морде я не мог. Не считаю я правильным бить стариков. Все равно, что трехлетних детей. Однако очень уж меня это взбесило, и я показал этому сливомордому, что к чему. Эти проклятые старики! Да таких нацистов, как некоторые из них, еще поискать.

Ну вот, перешел я через дорогу к кафе «Старбакс». Вообще-то кофе я ненавижу, да и всех, кто его пьет тоже, и вообще сторонюсь таких кофеен как чумы, но конкретно это заведение было вполне нормальное. Там у них стояли приятные такие диванчики и столы, сдвинутые вместе у стойки. Народу было битком — все, в основном, местные элмхерстовские фашисты. И, кстати, на входе толпилась очередь, мне, как идиоту, пришлось пристроиться в конец и высматривать Мэри. За прилавком я ее не увидел и даже на секунду подумал, может, она вообще тут больше не работает. И скажу честно, пердел как ненормальный. В этом городишке я дико психовал, выдавая настоящие нервозные звучные залпы. Если я чувствую себя не в своей тарелке, газы так и рвутся на свободу. Мне было неловко перед теми, кто стоял рядом, потому что стрелял я по обоим флангам. Не мог удержаться. Может, поэтому все так на меня и пялились. Буквально каждый из этого нацистского отродья оглядывал меня с ног до головы, прям как те жертвы инцеста в «Хэмптоне». Впрочем, я старался игнорировать этих завсегдатаев «Старбакса». Боялся, как бы не вызвали фрицев-полицейских. Мне, однако, подфартило. За секунду до того, как я уж решил было сваливать, Мэри выглянула из кухни. Она, должно быть, в тот день работала «за сценой». С Мэри я не виделся целый год, так что она вполне могла меня не узнать. Я решил подкрасться к ней незаметно. Для конспирации, чтобы скрыть лицо, надвинул кепку. Может, это было и глупо с моей стороны.

— Ни хрена себе! И это вы сервисом называете? — сказал я. Притом громко сказал. Все вкушающие кофе гитлеровцы как один приготовились впиться в меня когтями. Хорошо, что Мэри меня сразу признала. Даже боюсь предположить, что бы случилось, не узнай она меня.

— Дилан! Боже мой! Как тебя сюда занесло? Мэри всегда звала меня по среднему имени — Дилан. Но не суть, она расплылась в дружелюбной улыбке, что было мне чрезвычайно приятно, учитывая, где я находился. И еще у нее был вид, будто ее застигли врасплох, как оно, полагаю, и было. Эта девушка целыми днями околачивалась на работе. Поэтому я и рассчитывал найти ее там. Она заслуживала ордена Пурпурного Сердца, который выдают за особое усердие и отвагу. НУ ладно, я перегнулся через стойку, обнял ее, а потом поведал, как слинял из Нью-Йорка и что теперь ищу квартирку где-нибудь на Линкольн-Парк.

— Ты, МДР, не меняешься, понять не могу, как ты вообще нашел это место. Ты вообще что вытворяешь? Просто сорвался и все бросил?

— Невероятно, но факт, — подтвердил я. — Ты, Мэри, не представляешь. Мне просто необходимо было оттуда вырваться. Я уже выносить этого не мог. А сейчас мне бы найти, где поселиться. Такой гимор.

— Вау, да ты смелее, чем я, Дилан. Обидно, что мне сейчас надо работать. Я бы тебе, черт возьми, экскурсию устроила. Поверить не могу, что ты нашел мое кафе.

— Да ладно, не так-то и трудно было. А чего тут такое творится? Господи, да это похоже на час пик на F-линии.

Она нагнулась и шепнула мне: «Долбанные посетители. Так и хочется сказать, запихните свой Cafe Latte себе в задницу.

Я рассмеялся. Прикольно она это выдала. Мэри — один из самых умных людей, кого я когда-либо встречал. Она всегда носит только черное, черные волосы коротко пострижены и торчат во все стороны, она разговаривает о литературе, музыке, настоящем искусстве и шерстяных штанах. Мы с ней постоянно переписывались по интернету, сравнивали наши наблюдения над всякими знакомыми нам идиотами, рассказывали друг другу, как нас бесят наши колледжи и все остальное. Разговоры с Мэри всегда благоприятствовали моему творчеству.

В общем, я сказал, что не хочу отрывать ее от работы и что мне пора валить, давай, мол, созвонимся и сходим на днях куда-нибудь, проведем парочку интеллектуальных бесед и все такое. Она и так выглядела задерганной, а я в самом деле ненавижу беспокоить людей на работе. Никогда себе этого не позволяю. Когда я работал в отделе по внеклассным мероприятиям в колледже, знакомые все время подваливали поболтать, и я был готов убить за это буквально каждого. Так что по отношению к другим я себе такого делать не позволяю. Я прекрасно понимал, как Мэри надрывается на работе. Сказал, что позвоню на днях, и мы договоримся, где встретимся и когда. Она все же задержала меня еще на пару минут. Уговорила остаться и выпить хотя бы одну чашечку кофе, которую сама же мне и приготовила. Мое отношение к кофе вы уже знаете, но я позволил ей себя уговорить. Так мило с ее стороны, ведь я все-таки обеспокоил ее на рабочем месте.

— Пожалуйста, МДР. Это особый рецепт, только не вздумай беситься и швырять его через весь зал.

— Ммм, бесплатный кофе. Подфартило мне с тобой, дорогая, — заметил я. Взял кофе и пошел поближе к туалету, дабы не пришлось к нему бежать. Мэри по-любому надо было еще обслужить парочку посетителей, так что я просто стоял около сортира и потягивал кофеек. Кофе для меня — мощное слабительное. Я всего пару чашек в жизни и выпил, оно действует на мой желудок, словно лошадиная доза пургена. Если не соблюдать осторожности, эта хрень может запросто меня покалечить. Вешу я мало, поэтому такая сильнодействующая дрянь может запросто скрутить мой кишечник в бараний рог. Поэтому от кофе я стараюсь воздерживаться. Но в тот день пришлось выпить всю чашку, и понятно было, что расплата — это лишь вопрос времени. Поэтому, как только покончил с кофе, я вылетел оттуда пулей.

Зайдя за прилавок, я подошел к Мэри. Она готовила что-то вроде специального от — «Старбакса» для посетителя. «Ну, Мэри, — сказал я, — побегу что-ли. Заеду в музей Гарфилда, а завтра или послезавтра позвоню, договорились?»

— Смотри мне, — ответила она. Потом опять прошипела: — Ох, уж этот гребанный народ, — и закатила глаза. Вот за это я ее и люблю. Она не дала мне прочувствовать, что я ей мешаю, несмотря на то, что так оно и было.

Я повторил, что позвоню, и выбрался оттуда. В отличие от своего желудка, я сам чувствовал себя превосходно. Даже когда я среди нацистов, дружелюбные улыбки всегда поднимают мне настроение. Было облачно и холодно, но в музей я все равно решил пойти. Пока мне что-то не хотелось заниматься поисками жилья.

Указатель на Музей естественных наук и промышленности я подметил у поворота на Гарфилд-стрит за день до того. От Линкольн-Парк было не особо далеко, так что я имел примерное представление, где он находится. Я абсолютно уверен, что большинство из вас сейчас недоумевает, какого черта я вытворял. На хрена поперся на эту экскурсию, когда мне позарез нужно было найти жилье и работу? Откровенно говоря, сколько-нибудь разумного ответа на этот вопрос у меня нет. Сам не знаю, какого хрена я туда поперся. Мне и музеи-то не нравятся, да и никогда не нравились. Свою долю экскурсий по всем музеям Нью-Йорка я, поверьте, получил сполна еще в начальной школе. И ненавидел их все вместе взятые. Разумеется, искусство-то мне всегда нравилось, но вот народ, толкущийся в музеях — терпеть не могу. Из-за них-то я и невзлюбил музеи. Добрая половина этих музейных типов просто параноики. Ходят как киборги и пристают ко всем: «ведите себя потише». А другая половина — группы беснующихся школьников. Вот почему я никогда особо не любил бывать в музеях. И вот почему я не могу найти вразумительного объяснения, зачем потащился туда после встречи с Мэри. Скорее всего это был еще один способ потянуть время. Мне было влом переться искать квартиру и работу, но совесть, видимо, мучила, так что работающие с перебоями нервные окончания в моем мозге решили использовать поход в музей, как отклонение от курса, сбой в системе. Объяснить это решение каким-либо другим образом не представляется возможным.

Неподалеку находился Чикагский университет, так что музей я нашел без труда. Он был довольно большим и, естественно, как я и предполагал, с ужасным подземным гаражом, терпеть такие не могу. Я их боюсь, как триппера, особенно после того, что случилось с феррари Камерона и Фэрриса.

Напрасно думаете, что это был случай из ряда вон. Я лично знаю нескольких парковщиков и охранников подземных гаражей, за которыми не заржавеет взять чужую машину и поехать кататься в свое удовольствие. Не стоит заблуждаться насчет подземных гаражей, там все не так чисто. В подтверждение скажу, что эти гнусные музейные мошенники запросили с меня десять баксов за стоянку в их подземном канализационном отстойнике. Конечно, мне заранее было известно, что из меня сделают жертву финансового насилия, но чтобы вот так сходу выложить десять баксов!

Свободных мест в гараже практически не было. Уж не знаю, то ли долбанутые туристы вроде меня все заняли, то ли местные чикагцы, которым, видно, больше заняться было нечем, но так или эдак, а свободного места я найти не мог. И если вы думаете, что легко колесить по такому мерзкому подземному гаражу, особенно с тошнотворным зеленоватым освещением, вы совсем долбанутый. Что меня больше всего обламывало, так что эта парковка была один к одному как в Нью-Йорке. Единственный светлый момент — это количество девушек, расхаживавших вокруг, что весьма утешало. Хотя практически все были либо с семьей, либо с недоразвитыми убогими бойфрендами, тем не менее те двадцать минут, что я искал свободное место, они меня утешали.

Несмотря на то, что ситуация на парковке меня просто взбесила, когда я вылез из машины — опять почувствовал себя довольным. Я ощущал себя инкогнито, как в тот первый день в Линкольн-Парк, сидя у озера под деревом. Но тут, войдя в музей, я увидел извивающийся хвост очереди в кассу — должно быть, не меньше шестисот человек. Ужас какой-то. И вдруг понял, почему столько народу. Оказывается, шла выставка, посвященная «Титанику», а поскольку все помешаны на голливудских фильмах, сразу же захотели увидеть своими глазами то, что показывали на экране. В очереди толклись в основном подростки и придурки по двадцать с чем-то лет, а также несколько семей. Это всегда приятно видеть, но пара экскрементов прямо передо мной была прекрасным примером того, что из себя представляет большинство музейных посетителей. Девушке на вид было лет девятнадцать, а недомерку, с которым она стояла, не больше двадцати одного. Оба казались недоразвитыми и ужасно глупыми, но самое страшное не в этом. Неразвитые и глупые люди повсюду, это для меня не новость. Но у этих дегенератов был ребенок! Понятно, сейчас этим никого не удивишь, но эта парочка была настолько умственно несостоятельна, что прямо поразила мое воображение. Ребенок был еще совсем маленький, в коляске, а эти так называемые родители орали друг на друга и ругались, точно малолетние преступники. И знаете, из-за чего они ругались? Из-за собственного ребенка, Господи! Они обвиняли друг друга в том, что решили его оставить! Можете вообразить, что бывают такие мерзкие твари? У меня к подобным существам совсем нет жалости. Ни капли. Я вырос в одной компании с людьми, которые потом лет в восемнадцать завели внебрачных детей, и могу сказать следующее: глупо надеяться остаться чистым, извалявшись в грязи. И пенять тут не на кого. Повсюду, куда ни кинь, встречаешь детей, у которых уже свои дети. Такое можно увидеть во всех ток-шоу по ящику, если вы их смотрите. Мне самому доводилось не раз слышать от подруг и знакомых, что им бы хотелось завести ребенка, потому что дети — такие хорошенькие. И это, по-вашему, нормальная причина заводить ребенка? Ни цента за душой, а они уже готовы детей заводить! Даже отбросив всю эту невменяйку, все равно не понимаю, почему при виде детей люди распускают розовые сопли. По моему мнению, сегодня — детки, завтра — монстры. Конечно, с ними весело возиться и все такое, но они же как котята, из которых потом вырастают коты, и вот тогда вы крупно попали. Вряд ли я когда-нибудь решусь продолжить свой род. Карты мне такого пока не предсказывали. Но даже если я когда-нибудь и вздумаю завести ребенка, в чем крупно сомневаюсь, вряд ли мне это будет по карману. Школа, колледж, простуды, брэкеты — все это обходится очень недешево. А я и за собственный-то ланч едва расплачиваюсь.

Но деваться было некуда, и я битый час простоял в затылок этим отбросам человечества, пока не достиг кассы. К этому моменту настроение посещать музей совершенно улетучилось. Но я сказал себе, раз уж убил целый час, да еще и в муках отвращения, раз выложил десять баксов за парковку, надо попытаться расслабиться и получить удовольствие. И, конечно же, меня опять развели на бабки: алчные нацисты содрали с меня двадцать один доллар за вход в свой ненаглядный музей и на выставку, посвященную «Титанику». Я посмотрел на эту фашистку, как на сумасшедшую, но она и глазом не моргнула. В глубине души я уверен: она прекрасно сознавала, что насилует меня, и это входило в ее должностные обязанности.

Как только я получил билет, пришлось со всех ног бежать к туалету. Говорил же я вам, эта чашка кофе меня доконает. В животе бурлило все время, пока я стоял в очереди, вы и представить не можете, насколько нестерпим зов природы. Правда, на тот момент он взывал только к одному — опорожнению.

Удобрив отхожее место, я поднялся на эскалаторе и огляделся. Не то чтобы я жаждал напоминания, но едва я начал осмотр экспозиции, посвященной «Титанику», мне тут же напомнили, за что нужно ненавидеть посетителей музеев. Дайте я сначала о выставке расскажу, а уж потом, почему не смог ею насладиться.

Как вы уже давно поняли, я страдаю агорафобией — особенно в местах, где полно всяких дебилов. Выставка, посвященная «Титанику», вдобавок ко всему была устроена по принципу лабиринта с чередованием очень темных ходов со светлыми и безмятежными. Двигаясь по ним, можно было рассматривать стеклянные витрины с сотнями артефактов, поднятых с обломков затонувшего судна. А еще там прокручивали на видео историю судна, будто ее каждая собака и так наизусть не знает. И надо признать, экран был по размеру тот еще. Уверен, установка обошлась недешево, но вышло круто. В этом-то все и дело. Выставка была слишком интересна и информативна для подобной несусветно отсталой публики. Я приведу лишь один пример — а вы уж сами судите, насколько я далек от истины.

Все, что я там увидел, привело меня в восторг. Рассматривать экспонаты было одновременно и тревожно, и прекрасно. И что, вы полагаете, я видел вокруг себя, пытаясь врубиться в концепт выставки и пропитаться ее идеей? Да, вы абсолютно правы — я видел людей, которые непрерывно базарили по сотовым. Можете поверить? Эти мерзкие тупари начисто игнорировали бедного гида, который изо всех сил старался их заинтересовать, а они гнали всякий бред по телефону. Как же мне осточертели люди с их долбаными мобилами. Когда же они вымрут? Они везде. В них была одна из причин моей ненависти к Квинз-колледжу. Куда бы я ни пошел в кампусе — всюду толклись сотни пустоголовых зомби, болтали по мобильникам, упражняя свои малюсенькие опухоли, называемые мозгами. А с кем, вы бы думали, трепались по сотовым отморозки в том музее? Либо с подружками, либо с дружками. Унылое зрелище. Все ржали, играли и разговаривали по телефонам в одно и то же время. В реальности они выглядели, как люди, сбившиеся в плотные кучки, где каждый — разговаривает по телефону! Меня бы не удивило, если бы я узнал, что на самом деле они разговаривают по сотовым друг с другом. Слияние молодежи с мобильниками в наши дни приобретает прямо-таки угрожающий характер. Из-за этих людишек было буквально невозможно наслаждаться выставкой. Они все портят — куда ни придут. И чего мне никогда не понять, так это какого хрена все эти девушки делают с парнями, которые вечно треплются по мобиле и делают вид, что базар страшно важный. Это за пределами моего понимания. Единственное, что меня хоть чуть успокаивает, так это то, что девушки эти настолько же недоразвитые и тупые, как их горячо любимые дружки. В обществе, чуждом творческому духу, они идеально подходят друг другу.

И вот я вас спрашиваю: это я в невменозе или все-таки они? Решать вам, но мне в любом случае этого никогда не понять. Честно говоря, и понимать-то не хочется.

В общем, двадцать минут спустя я уже покидал «титаническую» выставку. Не мог больше выносить их трепа. И пошел глянуть на остальное. Ничего особо занятного не обнаружил, впрочем, наверное, из-за раздражения. Не прошло и часу, как малокровие опять дало о себе знать. Я шлялся по городу целый день с раннего утра и потихоньку стал слабеть и уставать от ходьбы по музею. Вот тут-то мне в голову и пришла одна из моих великолепных идей. Я решил поспать в большом самолете, на тросах подвешенном к потолку. Он был на верхнем этаже, кажется, «Боинг-727» — таких больше не выпускают. Я подумал, никто не будет возражать, если я прикорну в нем на часочек, так что поднялся по лестнице и забрался в него. Поблизости никого не было, я сел в хвосте и закрыл глаза. Не помню, говорил ли я о своей фобии относительно самолетов. Ну так вот, у меня самая острая форма. Настолько запущенная, что в неделю мне снится по пять снов об авиакатастрофах. На самолете я никогда не летал, тех разов, что я смотрел «Ла Бамба», оказалось вполне достаточно, чтобы осознать свою несовместимость с самолетами. И если этот фильм и не окончательно поссорил меня с самолетами, то довершила процесс катастрофа рейса ТВА 800 на берегу Лонг-Айленда.

В том самолете я проспал где-то час с лишним. И вдруг, как гром среди ясного неба, меня разбудил какой-то неврубной охранник. Вернее, охранница. Сквозь сон я почувствовал, как она дергает меня за руку, повторяя: «Сэр, сэр». Я поначалу и не разобрал, все еще был в полусне.

— Сэр, вам пора уходить. Если хотите спать — идите домой. Тут вам не гостиница, — говорила она, попав прямо в точку. В этом музее было столько страждущих Минни, сколько даже для отелей неслыханно. На самом деле проблема была не в том, что я там уснул, а в том, что выглядел, как бомж. Шапку я не снимал целый день, а перед тем, как заснуть — снял. Волосы страшно взлохмачены, да и побриться не мешало. Наверное, я смахивал на оборотня. Впрочем, нарываться на мордобой тоже не хотелось. Я весь день ничего не ел и устал, как собака. Но меня взбесило, что какая-то тупая мужеподобная охранница разговаривает со мной, как с куском дерьма.

— Да хорош тебе, — сказал я. — Я просто отдыхаю, у меня дефицит железа, понимаешь? Болезнь такая. Я здесь еще часочек посплю, окей? — произнеся эту тираду, я нагло зевнул ей прямо в лицо, что наверняка взбесило ее еще больше.

— Это недопустимо, сэр. Если вы сейчас же не уйдете, придется проводить вас к выходу.

— Послушайте, почему бы вам на минуточку не расслабиться? Да что у вас тут — нацистский режим ввели? Я заплатил тридцать один доллар за привилегию быть допущенным в это священное место и отираться среди сотен ненормальных любителей болтать по сотовому, а вы хотите меня вышвырнуть? Да вы что?

После этой красноречивой тирады она верняк была готова избить меня до полусмерти. Она смотрела на меня, как на полного придурка. Сознаюсь, в тот момент я уже был на взводе. На дух не переношу людей, которые будят меня из-за всякой фигни.

— Слушай, паренек, может, ты сам остынешь? — рявкнула она. — Никто тебя из музея не выгоняет, но спать здесь не разрешается. Это не приют. Если тебе нужен приют, их полно в…

На этой громкой фразе я ее перебил: «Думаете, мне приют нужен? Да вы что, сдурели? Да я вообще приехал в этот Богом забытый город только потому, что надеялся встретить здесь хороших людей. Да что с вами со всеми? Я исправно плачу налоги, я законопослушный гражданин, а вы меня из музея выпроваживаете? Где справедливость?»

— А по мне, дружок, ты выглядишь, как типичный сброд.

Она воображала, что говорит, как мистер Поттер из «Жизнь прекрасна». И считала, что имеет дело с тем, кто этого фильма не видел.

— Ну ясный пень, — вставил я. — При всем обширном спектре возможных вариантов ответа, я бы сказал, что ты для меня не более, чем жалкое насекомое. Прекрасно у вас тут обращаются с людьми, дамочка.

К тому моменту я был уже сыт по горло их музеем. Я встал, какую-то долю секунды раздумывая, а не отшвырнуть ли мне ее куда подальше. Слава Богу, баланс химических элементов в моем организме не нарушился, иначе в тот день меня бы точно арестовали. Вместо этого я просто прошествовал мимо нее и направился к выходу. Конечно, не преминул обернуться и одарить ее убийственным взглядом, после чего она кликнула корешей и двое из них проводили меня к выходу. Я не мог удержаться от смеха. Да уж, до некоторых, видимо, не дойдет никогда.

Однажды я читал об одном виде рыб, которые живут в бурных пенистых реках и покидают место изначального пребывания, чтобы найти то ли партнера, то ли еду, и в результате за несколько недель или даже месяцев проплывают сотни миль. А потом в один прекрасный день вдруг решают вернуться и плывут обратно, и в ста процентах случаев с успехом это осуществляют. А я даже место в поземном гараже, где оставил машину, найти не могу. Смешно, ей-Богу. Я, в течение пяти лет учившийся в двух колледжах, до сих пор не способен сориентироваться в гараже и найти, где оставил машину. После того, как пара копов-напрокат проводила меня до выхода, еще двадцать минут я потратил на поиски машины. Спроектирована эта стоянка была по-идиотски. Один угол не отличишь от другого. Самое запутанное место из всех тех, где я только был.

К тому времени, как я выезжал из этого долбаного гаража, я был уже окончательно взбешен и доведен до ручки. К тому же ужасно устал, уровень железа в крови и не чесался подниматься, поэтому я вернулся на шоссе и двинул в Тинли-Парк. Голова так гудела, что ничего другого просто не оставалось. Ехать искать жилье или какую другую фигню я не собирался. Вдобавок, признаюсь, начал испытывать нечто вроде угрызений совести по поводу того, что произошло между мной и воплощением мистера Поттера в том самолете. Почувствовал себя вроде как виноватым, что доставил ей столько хлопот и назвал сумасшедшей, хотя она всего-навсего исполняла наказ начальства охранять музей от всяких бродячих бездельников. Она всего лишь делала свою бессмысленную и отупляющую работу, притом за гроши, зарабатывая себе на жизнь. Возможно, она даже ненавидела свою работу, но продолжала служить, не умирать же ей с голоду, и, наверное, к тому моменту, как наткнулась на меня, спящего, была уже задолбанной и уставшей и, уж конечно, не хотела устраивать разборок. Она просто исполняла свои прямые обязанности и не хотела, чтобы ей мешали. Тут ее не в чем винить. Видит Бог, я и сам сотни раз в жизни был в такой же ситуации, сотни раз приходилось торчать на тупой работе. Помню, когда я был помладше, зарабатывал на хлеб, проверяя пропуска на входе теннисного корта Квинз-колледжа. Когда кто-нибудь шел на конфликт, я объяснял, что просто выполняю свои обязанности, хочу получить зарплату. Я никого не собирался беспокоить. Просто хотел выполнить то, что с меня причитается, и пойти домой — вот и все. Но люди тем не менее доставали меня и норовили оскорбить. Ненавижу таких. И поэтому мне стало жутко стыдно за ханжество, которое я продемонстрировал мистеру Поттеру в том самолете. Ведь я всегда уважал таких вот трудяг, которые каждый день возвращаются домой с больной головой и спиной. Я уважаю рабочих всего мира, служащих с минимальной зарплатой, начинающих талантливых фолк-певцов, писателей, которые и гроша ломаного за свой труд не получают, одержимых художников и гитаристов, которые без устали изливают свои творения в тесных пыльных гаражах и не могут позволить себе оплатить подвал магазина, в котором ютятся, — вот люди, которые заслуживают моего восхищения. И не перевариваю преступников, облаченных в костюмы, которые называют себя политиками, и всех ненастоящих так называемых творцов, которые готовы продать душу исполнительному директору издательства или компании звукозаписи. На мой взгляд, подобные люди как раз и являют все признаки разложения современного общества. И будь моя воля, все эти скользкие политики и бездарные поддельные художники со всеми их приспешниками, которых вы каждый день видите по телевизору, были бы сосланы на остров Читателей меню. Пришлось бы им там торчать и сверлить друг дружке мозги, пока не сдохнут. И тогда все творцы мира, настоящие творцы, настоящие трудяги, оказались бы у раздачи и наконец-то обрели возможность наслаждаться плодами своего труда и своих мучений. Такой мир был бы одухотворенным, можете мне поверить.

В конце концов я добрался до Тинли-Парк. Припарковался там, где обычно, и чуть не наделал в штаны — андроид стоял прямо возле двери, в которую мне нужно было войти, и курил. Я встречал эту роботоподобную тварь у входа уже во второй раз. Я вдохнул поглубже и начал потихоньку продвигаться к дверям. Чтобы не столкнуться с ним взглядом, надвинул на лицо козырек. Подойдя к двери, я пулей влетел внутрь, прежде чем он успел бы наброситься на меня с намерением задушить. Удалось мне это без труда, так как дверь была широко открыта, и мне не пришлось прокатывать карточку. Проскакивая мимо него, я почувствовал мерзкий вкус струи дыма, которую он выпустил мне в лицо. Как и в прошлый раз, я пробежал два лестничных пролета, бросился в комнату и дважды провернул замок. Не хотелось, чтобы меня похитили в таком месте, как Тинли-Парк, штат Иллинойс.

К тому времени, как я вошел, разделся, распаковался и все такое, было уже почти пять вечера. Я весь день ничего не ел, поэтому решил сгонять в «Вендис» и подарить себе ужин. Но прежде, чем выйти, вспомнил о шерстяных штанах с ворсом, что я приобрел у Эвиты на Манхэттене. Поскольку в тот вечер стоял страшный дубняк, я решил, что пришло время шататься в них по номеру. За этим-то я их и купил. Люблю носить зимой такие уютные вещички. Я понимаю, конечно, что на дворе стоял апрель, но на улице было все же чертовски холодно, а единственное, что есть в зиме прекрасного — это уют в четырех стенах, как, например, во время Рождества. С детства я каждую зиму мечтал о том, каким, на мой вкус, должно быть идеальное Рождество. За окном должен идти снег, трещать мороз и завывать ветер. А я — сидеть дома, свернувшись калачиком на диване рядом с обогревателем. Само собой, обложиться двадцатью подушками и одеялами наподобие крепости и смотреть «Жизнь прекрасна» в черно-белом варианте, но не на видео, а по обычному телевизору со всеми рекламами, анонсами и титрами. И на мне должна быть моя задрипанная старая толстовка из колледжа, штаны с ворсом и носки для сноуборда. Вот о каком Рождестве я всегда мечтал. Пусть говорят, что все это маниакально-депрессивный психоз и бессмысленный идеализм, ну и ладно. Я считаю, если к мечте не стремиться, то никогда ее и не достигнешь. Разве что наполовину, если повезет, но по мне половина вообще не в счет. Свои рождественские замыслы я до сих пор так и не осуществил. Отчасти из-за того, что прожил всю жизнь в многокомнатной квартире, а также потому, что в Нью-Йорке на Рождество снега толком никогда и не бывает. Да и не было у меня двадцати подушек и одеял. Во всей нашей квартире, может, и нашлось бы, при особом везении, штук пять, да и то дерьмовых. Все были такие старые и плоские, а одеяла больше походили на простыни. Так что я до сих пор тоскую по идеальному Рождеству. Недавно даже пошел и купил еще одно одеяло.

Ну ладно, вещи я так и не распаковал, вот и пришлось рыться, чтобы найти родимые, с ворсом. И тут вместо них я обнаружил нечто очень интересное, чего сам точно не укладывал. Я нашел письмо. На листке из отрывного блокнота, сложенного несколько раз. Я его точно туда не засовывал, поэтому сразу открыл. Оно было от мамы. Я сразу узнал ее почерк. Типичная проделка Фрэн Раскин. Еще с тех пор, когда я был совсем маленький, она всегда проделывала разные штучки типа этой. Когда я был в начальной школе, она подсовывала мне в коробочку для ланча странные записочки, я находил их только в школе. Честно говоря, читать письмо сразу мне не хотелось. Я прекрасно понимал, что оно до крайности печально, чересчур драматично и только подорвет мой так называемый извращенный душевный настрой и одержимость собственной свободой. В этой темной комнате мне не стоило читать ничего негативного. Здоровья бы мне это не прибавило точно, поэтому я положил письмо обратно. Что очень типично для Майка Раскина. Когда мне не хочется разбираться с проблемой я просто делаю вид, что ее не существует. Может, это и не самый ответственный подход к вещам, но на время помогает. Иногда встречать трудности лицом к лицу и преодолевать их — такой гимор.

После этого я все-таки нашел свои тепленькие штаны и надел. Вырубив свет в комнате, я уселся на кровати и стал слушать малюсенькое радио в будильнике, стоящем на прикроватной тумбочке. Старался вызвать момент прозрения, который привнес бы в мой мозг знание и помог решить, что делать с моей жизнью. Не хочется, чтобы вы меня совсем за деревянного принимали. В принципе, я всегда отдаю себе отчет, когда вижу, что некоторые дела идут не так, как предполагалось. И сознаю, что в том тоскливом гостиничном номере несколько дней попусту тратил время, не занимаясь ничем продуктивным с тех пор, как приехал. Ни работы, ни жилья и не нашел. Хоть свобода и продолжала меня радовать, но я понимал, что этого мало, меня удручало отсутствие прилива энергии. Из-за этого мне каждый день приходилось воевать с самим собой. Еще один дурной аспект вредной привычки затягивать до последнего.

К сожалению, как я заметил выше, когда мне не хочется разбираться с делами, я притворяюсь, что их не существует, так я поступил и на сей раз. Вместо того, чтобы продумать план дальнейших действий, я начал думать о Клео Монстр. Кажется, я еще о ней не рассказывал. Клео звали мою собаку. Мне ее привели, когда я был еще совсем маленьким — в третьем классе. И она тоже была еще довольно мала. Не щенок, но все же и не взрослая собака. Ей был год что ли или два. Одна женщина, жившая за счет Джуэл-стрит и 152-й, подарила ее нам, потому что ее подонок муж собаку бил.

Клео жила у меня в течение всей моей жизни. Она умерла за год до того вечера, когда я сидел в темной комнате отеля в Тинли-Парк. Я звал ее Клео Монстр, хотя это чистейший оксюморон. Клео была умнейшей и добрейшей собакой из всех собак, которых я когда либо встречал. Я утверждаю это не только потому, что это была моя собака, а потому что так оно и было. На фоне моей Клео Лесси выглядела просто неспособной к обучению. Она была настолько умна, что я вел с ней намного более содержательные и продуктивные беседы, чем с любым козлом в так называемых старших классах. Я вовсе не исключительно наивен или типа того, и, несомненно, некоторые идиоты из тех, кто читает сейчас эти строки, скажут, что «это была всего лишь собака». Тогда послушайте меня внимательно: бесчувственные скоты, способные говорить подобные вещи, должны немедленно сдохнуть от всевозможных неизлечимых болезней. Мне надоело слушать, как разные долдоны твердят, что она была всего лишь собакой. Ради всего святого, я в курсе, что это всего лишь собака, но что из того? Она была лучше, умнее и надежней, чем любое из встреченных мною человеческих существ. Я не преувеличиваю. Спросите любого, кто ее знал, он подтвердит мои слова. Клео была самой прекрасной и самой верной собакой на свете, вот почему мне так больно, что ее больше нет рядом. Я безумно по ней скучаю. Господи, как же я по ней скучаю. И умерла она очень скверной смертью. Так неожиданно и все в таком духе. Она умирала четыре дня, и эти четыре дня были самыми долгими и самыми худшими за всю мою долбаную жизнь. И самое противное, что всего за день до того, как заболеть, она была в полном порядке и превосходно себя чувствовала. Боже мой, да всего за день до этого она еще белок по двору гоняла. А ночью, когда я был в каком-то дурацком кино (как я мог!), ее желудок почему-то скрутило в узел, и она стала раздуваться. Мама весь вечер была с ней и сразу же помчалась в круглосуточную ветеринарную клинику на Хилсайд-авеню. Следующие три дня прошли для меня как в тумане, но первую ночь я помню, поскольку, когда я около полуночи вернулся домой — там никого не было.

И свет выключен. Было очень тихо и темно — прямо как в той комнате в отеле «Бэймонт», — а поскольку моя мама никакой светской жизни не вела, а у Клео не было на тот момент водительских прав, я понял — что-то случилось. И тут зазвонил телефон. Звонила мама. Она сообщила, что находится у Лизы, а Клео в больнице. Для меня до сих пор остается загадкой, как она могла оставаться такой спокойной. Клео, которая в жизни и дня не болела, теперь лежала в неотложке, а мама вела себя так, будто все в порядке. Мне никогда этого не понять.

Но не суть, я сразу рванул в ту ужасную клинику, где была Клео, и, стоило мне туда войти, она буквально вылетела из кабинета. Понеслась ко мне со всех ног, мельтеша своим маленьким гончим хвостиком со скоростью сто км/ч, а ее очаровательная конусовидная улыбка озаряла сиянием комнату; выглядела она отлично. Подбежала ко мне и давай облизывать лицо и обниматься, прямо как когда я был маленький и мы делили ужин из стейка на двоих. Нет слов даже приблизительно описать, какое облегчение я почувствовал, когда увидел, что с ней все о’кей. Вы и представить не можете, особенно учитывая то, что дежурным врачом была огромных размеров женщина, которая бы ноги от руки не отличила. Эта тупая скотина сказала мне, что с Клео все в полном порядке, что она, наверное, что-нибудь не то съела. До чего же мерзкой ни в чем не разбирающейся тварью была та женщина. Я считаю, что именно ей Клео обязана своей смертью. Невероятно, несправедливо. Но как бы то ни было, мы с Клео вышли оттуда и покатили домой.

Это случилось в пятницу, остаток ночи и на следующий день все было в порядке. Но в ту же субботу для нас с Монстром все понеслось как с горы. Помню, я пришел домой днем. Как обычно, поздоровался с Клео и плюхнул задницу на диван. Мама как всегда трепалась по телефону о всякой фигне со своими тупыми подругами. И в тот момент, когда я собирался включить телевизор, все и началось. Я вдруг услышал, что Клео издает эти ужасные давящиеся звуки. Они были настолько жуткими и страшными, точь-в-точь как те, что издают эти вечно неисправные мусоровозы, которые будят всех по субботам ни свет ни заря. Я тут же обернулся посмотреть, что с ней творится, и увидел, что ее как дефективную, скрючило на полу и рвет воздухом — ничего другого из нее не выходило. Она только кашляла и рыгала, даже шевельнуться не могла. Господи, это была жуть. Даже вспоминать тяжело. Я перемахнул через всю комнату за какую-то долю секунды, подхватил Клео на руки и потащил в машину. Мама бросилась за мной, мы вскочили в машину и рванули в Грейт-Нек, где была записана Клео. Если вы не знаете, то Грейт-Нек, как ни прискорбно, находится на Лонг-Айленде. Единственной причиной, по которой мы выбрали ветеринара с Лонг-Айленда, были ветеринары Квинза — мерзкие дегенераты и грабители. Ну, в общем, ехали мы ужасно. Дорога заняла минут пятнадцать, и все это время Клео давилась и задыхалась, пытаясь набрать воздуха в свои маленькие легкие гончей. Только Бог знает, о чем она думала в тот момент. Она была настолько умна и сообразительна, что наверняка знала, что происходит. Она ни дня в своей жизни не проболела.

Дежурила в ту ночь просто потрясающая врач Дебби Вол. Я ее до того дня не встречал даже, она была молодая, лет тридцати, такая темноволосая и худощавая. Чем-то напомнила мне ту девушку, которая подрабатывала моей няней, когда я был маленьким. У нее были нежные и мягкие черты лица, очень приятные, а кроме того, она была тоже очень умна и уверена в своих действиях, как и Клео. Прекрасный человек. Едва мы вбежали, она тут же бросилась к нам и повела в операционную, очень маленькую и холодную. Освещенную флюоресцентными лампами и выкрашенную в светлый цвет — отвратительное помещение. Вы не представляете, как я обезумел. Я абсолютно потерял контроль над собой, у меня началась истерика, я сбросил практически все, что висело на стенах и опрокинул пару передвижных ламп. Всю жизнь я ревностно оберегал Клео, было просто невыносимо видеть, как прямо на моих глазах она теряет сознание и бьется на столе из нержавейки, — и осознавать, что ничем не можешь помочь. Доктор Вол, сразу оценив ситуацию, сказала, что у Клео тяжелый случай заворота кишок и что сию же секунду надо принять решение — делать ей операцию или усыплять. Можете себе такое представить? Можете ли вы осознать весь ужас той ситуации? Живешь с кем-то всю жизнь и вдруг в один прекрасный день по неведомой причине приходится выбирать между его жизнью и смертью? Зачем? За какие грехи, объясните, пожалуйста.

Я находился в слишком истеричном состоянии, чтобы принимать разумные решения. Мог только выкрикивать имя Клео и твердить, что это абсурд. Вот все, что я говорил: «Просто абсурд какой-то». Я плакал и орал в полном невменозе. И почему-то запомнилось, как, прислоняясь к стене и рыдая, я смотрел в окно и наблюдал, как на улице орава ребятишек катается на велосипедах и веселится. И помнится, подумал, как же это несправедливо, что я испытываю муки ада и Клео невероятно страдает, а эти дети и весь остальной мир просто весело проводят время, не обращая внимание на ужас, происходящий внутри этой вонючей больницы. Было просто невыносимо горько. В результате решение делать Клео срочную операцию приняла мама, хотя доктор Вол и сказала, что шансы выжить, учитывая ее возраст и все такое — не более двух процентов. Выбор сделала моя мама, у меня мужества не хватило. Я был вне себя от горя. Но окончательно меня добило то, что я увидел через пару минут после начала операции. По дурости мне показалось, что я должен быть в операционной. Я вбежал туда взглянуть на Клео на тот случай, если она не выживет. Ворвавшись, я увидел, что Клео лежит на столе с кучей всяких трубочек и проводов в горле, ей только начали резать живот. Она была самой красивой собакой на свете, а ее уподобили объекту научного эксперимента, прямо из какого-то второсортного фантастического фильма. Жуткое зрелище. Даже вспоминать не хочется. От этого глаза сами собой закрываются и зубы сводит. Я до сих пор не отошел от того, что увидел, и вряд ли когда-нибудь отойду.

Мы с мамой вернулись домой, и обратно в больницу я поехал на своей машине уже один, мама не захотела ждать там. Я проторчал на стоянке у больницы, пока не стемнело, все это время прорыдав, как двухлетний младенец. А еще я молился каждому богу, которого только мог припомнить, чтобы Клео выкарабкалась. Я, помнится, говорил, что особо ни на Бога, ни на религию не рассчитываю, так оно и есть, но молюсь и благодарю Его все время. Ужасное лицемерие, конечно, признаю. Но в тот момент мне хотелось лишь одного — нормально попрощаться с Монстром. Это все, о чем я мечтал. Я прождал на стоянке пять часов, и все это время пялился на огромную водонапорную вышку у заправки через дорогу. Голубая краска была изъедена ржавчиной и местами облупилась, будто к этой штуке не прикасались лет пятьдесят. Помню, я задумался, как же так, невзирая на смерть Клео, завтра эта проклятая вышка будет такого же голубого цвета и так же облуплена, и ничего вокруг меня не изменится. Очень депрессивные мысли приходили мне в голову. От них хотелось в тот же миг и на том самом месте застрелиться.

В конце концов из больницы вышла одна из медсестер. Молоденькая девочка, лет двадцати, с яркими рыжими волосами. Она заметила меня сразу, как вышла, поскольку моя машина была на стоянке единственной. Крыша и стекла моего автомобиля были опущены, так что, как только она посмотрела в мою сторону, я сразу ее окликнул. Я перед этим чуть было не заснул, поэтому мой голос сипел, как старый телевизор.

— Скажите, моя собака жива? — спросил я ее, чувствуя, как вытекшая из носа сопля ползет по подбородку. Я так нервничал, что думал — умру. Казалось, будто этой глупой бесчувственной девушке потребовалось лет десять, чтобы ответить.

— Да, — сказала она, — ваша собака спит в палате.

Несмотря на то, что девушка была мерзким бесчувственным куском дерьма, я был так счастлив услышать это из ее уст, что издал вопль всей грудью. Такой громкий, чтоб все слышали. Моя Клео — настоящий стойкий солдатик. Она всегда была молодцом, с самых ранних лет. Храбрая девочка, моя Клео. Монстры не сдаются, вам не передать, как я восхищаюсь ей и горжусь.

В ту ночь я так и не заснул, но на следующее утро, едва взошло солнце, я помчался в больницу проведать мою Клео. Доктора Вол не было, вместо нее была какая-то тошнотворная жирная четырехглазая нацистка, ее звали доктор Менгл, по-моему. Эту женщину следовало бы до смерти истыкать гарпуном. Злобная нацистка была самой хладнокровной и безжалостной сукой изо всех, кого я только встречал в жизни. Какая же тварь! Сначала она пыталась помешать мне пройти к Клео, а затем все поторапливала, чтобы я уходил. Тогда мне было не до нее, я ревел навзрыд, но сейчас бы не отказался наехать на нее как следует. Хотелось бы запереть ее в одной из этих отвратительных хромированных клеток, вроде той, где сидела Клео, и заморить ее, жирножопую, голодом до смерти.

Вот так, мою родную Клео поместили в холодную хромированную клетку. Это было ужасно. К ней были подсоединены провода и трубки, она была так слаба, что даже не могла посмотреть на меня, от чего мне всю душу выворачивало наизнанку. Я попытался протиснуть свое тощее тело в клетку, чтобы посидеть с Клео, но клетка стояла как-то слишком неудобно, не было шансов пробраться внутрь. Мне пришлось наклониться и приблизить свое лицо к ней, несмотря на то, что она не могла двигаться. И я стал говорить, как ею горжусь и что мы вместе победим в этом бою. Я не переставая твердил ей, что мы победим, что все будет хорошо. Вытирая засохшую кровь с ее хорошенькой бело-коричневой мордочки, я снова и снова повторял, что как только она поправится, мы все вместе поедем в долгое чудесное путешествие. Но она только скулила, плакала и издавала звуки, совсем не характерные для моей сильной Клео Монстр. Далее вспоминать об этом больно.

Мне пришлось ненадолго уехать из больницы. Эта фашистка меня вынудила. Надеюсь, сейчас эта вонючая тварь получила по заслугам. Надеюсь, какая-нибудь бешеная псина давно разодрала ее на куски. Я решил приехать на следующий день, когда там будет доктор Вол, от которой я узнаю о состоянии моей Клео в подробностях. Она была в двадцать раз умнее того так называемого доктора. Впрочем, уехал я не сразу. Еще немного посидел в машине на стоянке, плача и проклиная все на свете.

На следующее утро я первым делом помчался обратно. Доктор Вол была на месте, она отвела меня к Клео. Та была еще очень слаба и несчастна, до сих пор описывалась с ног до головы, но выглядела уже немного лучше. По крайней мере, мне так показалось. Пока я стоял, глядя на свою собаку, доктор Вол держала руку на моей спине. Потом сказала, что у Клео, скорее всего, рак желудка, но до результатов анализов, которые должны прийти только на следующий день, она не берется утверждать с уверенностью. Можете себе представить? Рак желудка. Да вы издеваетесь надо мной! Естественно, она мне сообщила, что если у Клео действительно рак, они ничем не смогут помочь. Выходило совсем паршиво. Я тут же решил забрать Клео из больницы домой. Если уж ей суждено умереть, пусть уж она, по крайней мере, умрет дома, в своей постели, а не в какой-то промозглой ветеринарной лечебнице, где все чужое и страшное. Во всяком случае, окажись я в подобной ситуации, ничего другого бы не пожелал. Доктор Вол была слишком добра, чтобы помешать мне исполнить задуманное, она помогла отстегнуть провода и трубки от Клео, при этом даже не шевельнувшейся.

Я отнес Клео в машину, а доктор Вол провожала нас. На мне была синяя куртка-пилотка, и, пока я ее нес, Клео ее всю описала. Пятна остались на куртке до сих пор. Я ее после этого не стирал.

— Надеюсь, вы оба знаете, что очень мужественны, — неожиданно для меня сказала доктор Вол.

— Да уж, секрет мужества в том, чтобы не показывать никому, что ты до смерти напуган, — ответил я, утирая сопли с лица. Жаль, что у меня не было шанса ее отблагодарить. Слишком я был тогда расстроен. В других обстоятельствах я благодарил бы ее до посинения.

Потом мы с Клео уехали. Я почувствовал себя в безопасности, только когда оказался на Шестьдесят восьмой аллее и занес Клео в квартиру. Все вонючие соседи так и повысунулись из окон поглазеть, что происходит — козлы любопытные, да плевать я на них хотел. Меня волновало только одно — устроить Клео поудобней. Положив ее на ее любимое одеяло, я сел рядом. Говорил ей, что согласился бы сражаться до последней капли крови, только бы увидеть, что она преодолела это суровое испытание, и, что как только она придет в себя, мы вместе, как в детстве, поедем в Мэн и будем на завтрак делить яичницу с беконом. Но это было совершенно бесполезно. Клео лежала на подстилке, дышала как Джейсон и глядела на меня своими большими грустными карими глазами. Ее всю трясло, что меня реально пугало. Печальней всего было то, что она была умной собакой. По-моему, не столь страшно видеть, как болеют и умирают глупые люди или животные, но когда умирает кто-то заведомо осознающий, что с ним происходит — вот тогда это действительно больно наблюдать. Чуть позже в тот же вечер, около десяти, когда мы сидели над ней с мамой — к сожалению, и начались предсмертные мучения Клео. Не буду морочить вам голову — я точно не знаю, что произошло, даже не хочется об этом вспоминать, но внезапно Клео попыталась вроде вскочить и подойти ко мне, и тут вдруг, откуда ни возьмись, из нутра ее вырвался ужасный глубокий стон и она начала изрыгать огромные сгустки темно-красной крови. Вы даже вообразить не можете, насколько чудовищно это выглядело. Даже при желании я не мог бы передать это словами. Я вскакиваю и подхватываю ее на руки, а кровь все хлещет из ее рта на ее лапы, на мою куртку и джинсы. Господи, как же это было ужасно. Нам опять пришлось мчаться во весь опор обратно на Лонг-Айленд, но уже в другую ветлечебницу, в вонючем округе Нэссью. Удивительно еще, как она продержалась всю дорогу. Удивительно, как она продержалась, пока все эти ничего не понимающие сукины дети подключали ее к необходимым аппаратам и всяким штуковинам. Провалиться бы к черту всему тому, что там происходило и вообще всей этой долбанной ситуации, а толстой скотине, дежурившей в тот вечер, в особенности. Хотите верьте, хотите нет, но она была еще в десять раз хуже, чем прошлый так называемый доктор. Это было уже просто абсолютное зло в человеческом облике. Она даже начала орать на нас с мамой за то, что мы себя вели, как умалишенные. Мне показалось, что так же грубо она обращалась и с Клео, когда подсоединяла ее к проводам. Мне хотелось просто пришибить ее на месте, хоть я и законопослушный. Не знаю, как ее звали, но кем бы она ни была, она того заслуживала. Надеюсь, дамочка, вы слышите мои громкие проклятья. Это вам следовало бы заболеть раком желудка. Это вас следовало бы таскать из одной больницы в другую и запирать в клетках. Надеюсь, сейчас вы где-нибудь благополучно загниваете, недоделанный кусок дерьма.

Ладно, ближе к делу, мама, как и в прошлый раз, поехала домой, а я остался один в приемной. Помню, как убивался там, думал, точно, удар себе заработаю и умру. Да я почти что желал смерти. Немного спустя до меня начали доноситься стоны и визг Клео из палаты. Мы с ней плакали одновременно. Я стал колотить кулаком по стене, как бы давая ей знать, что я рядом, что все слышу, но не думаю, что это сработало. Только привлекло внимание всех, кто ожидал в приемной. Они смотрели на меня как на полоумного, кем я, собственно, и был. Наверное, именно тогда я пришел к мысли покончить со страданиями Монстра. Не хочу об этом думать, но такое я принял решение, хотя до результатов анализов оставалась еще целая ночь. Мистер Тимминг тоже может катиться куда подальше. Со своим нездоровым чувством юмора. Но решение, несмотря на все это, было мной принято, и после того, как я сообщил о нем докторам, они пропустили меня к Клео.

В ее палате было невыносимо холодно, Клео лежала на хромированном столе, завернутая в светло-голубое покрывало. Я еле дышал и еле сдерживал дрожь в руках и, подходя к ней, попытался сдержать слезы, но не получилось. Помню, как наклонился к ней и мы вместе заплакали. Она плакала, я плакал — мы оба плакали. Я говорил, что мне невыносимо так с ней поступать, но мне кажется, я поступаю правильно, потому что, ради всего святого, хочу положить конец ее страданиям и ее борьбе. Она не заслуживала подобной несправедливости. Я твердил ей, как благодарен за ее дружбу и преданность в течение стольких лет, как признателен за те годы, когда мы росли вместе. Сказал, что мне ужасно жаль, что из-за генетики или Бог знает чего еще, собаки стареют быстрее людей, сказал, что будь моя воля — я бы вмиг поменялся с ней местами — я и правда бы так сделал. Сказал, что в один прекрасный день мы обязательно встретимся. Что однажды где-нибудь далеко от этих проводов и хромированного стола наши с ней пути пересекутся снова, и она будет гонять белок по большому зеленому полю, мельтешить своим хвостиком и опять чувствовать себя счастливой. Сказал, что никогда ее не забуду. А Клео могла лишь смотреть на меня своими большими карими глазами и плакать. Господи, она была так беспомощна и так несчастна.

Об остальном умолчу. Упомяну только, что после того, как ветеринар сделал последний укол, Монстр отошла, во что мне до сих пор не верится. Ветеринар, не помню, как его звали, передал мне ошейник, я положил его в карман. Высказав мне свои соболезнования, он вышел из комнаты. У меня никак не получалось опустить закостеневшие веки Клео Монстра, после того, как она умерла. Она застыла глядящей прямо перед собой.

После того вечера я почти не вылезал из квартиры. Дни и ночи торчал дома, не хотел ни пальцем шевельнуть, ни с кем-либо разговаривать. Я бросил институт и месяцами просиживал в своей комнате, как безжизненная лягушка. Спустя некоторое время доктор Вол написала мне письмо с соболезнованиями и теплыми пожеланиями. Она повторила, что считает меня очень мужественным и что я принял правильное решение.

Потому как результат анализов на рак пришел положительный. Это было одно из самых приятных писем, которое я когда-либо получал. Как водится, со временем я все же выполз из дома, и мне полегчало. Однажды я даже съездил в ту больницу, где лежала Клео и где работала доктор Вол. Не знаю, зачем я туда поехал, но приехав, увидел, что ту ржавую голубую водонапорную башню начали красить. В густой темно-каштановый цвет. И изменилось не только это. Изменилось все. После того, как я вернулся в институт и снова окунулся в людское общество, мне стало трудно находиться в толпе или в кругу друзей. И до сих пор тяжело. Если вам когда-нибудь доведется увидеть меня в толпе, услышать, как я громко высказываюсь и выкрикиваю оскорбительные эпитеты, знайте — где-то в моем подсознании проснулась память о том чувстве беспомощности и страха, которое я испытал в ту ночь, когда умерла Клео. Я постоянно себе об этом напоминаю. Собственно говоря, я до сих пор иногда ношу ту синюю куртку со следами крови на ней.

 

9

Но вернемся в темную комнату отеля в Тинли-Парк, где я проваливаюсь в сон. Отчасти благодаря причудливому полету воспоминаний, отчасти из-за дикого голода. Во рту у меня с утра и маковой росинки не было, поэтому я, наконец, принял установку пойти поесть и отправился в «Вендис». В старой толстовке и шерстяных штанах с ворсом. В ту ночь стоял собачий холод, к счастью, — «Вендис» был всего в пятидесяти футах от отеля.

Внутри было пусто, впрочем, я по-любому заказывал еду с собой. Сидеть в этой дерьмовой забегаловке как-то ломало. И пяти минут, что я там простоял, вполне хватило, чтобы по коже забегали мурашки. Вдобавок мне нанесли еще и моральный ущерб: эти провинциальные отбросы прокололись с моим заказом, собственно, как и в Нью-Йорке. Наложили мне в куриный сэндвич всякого подножного корма и еще какого-то дерьма. Да что же такое творится во всех этих забегаловках? Похоже, персонал вообще ни слова не понимает по-английски — в каком городе ни возьми. Либо так, либо они не тем местом думают. Но сэндвич я возвращать не стал. Новый-то они бы сделали, но только предварительно в него нахаркав, поэтому я забрал заказ и вышел. Впрочем, в отель я тоже решил не возвращаться. Вместо этого засел в машине и начал поглощать пищу. Наверное, из скуки или от безнадежности. Этот городок навевал на меня какую-то безысходность. Поэтому я запланировал встать завтра пораньше и на самом деле поехать искать квартиру.

Закончив травиться своим ужином, я стал наматывать круги по Тинли-Парк и раздумывать над положением вещей. Посмотреть в городе не было на что. Темень стояла — хоть глаз выколи, следовательно, отъехать далеко я никак не мог. Я просто проколесил из конца в конец по Гарлем-роуд пару тысяч раз, ничего особенного. В тот вечер я сделал не меньше двадцати разворотов на 180 градусов. Надо же так затосковать. Наконец от этой круговерти меня затошнило, и я поехал обратно в отель. После такого долгого дня, после этого дурацкого музея, после всего того, что передумал, я валился с ног от усталости, поэтому смыл все заботы в унитаз и завалился спать.

Кажется, я еще не упоминал, что до кучи страдаю акустикофобией. А между тем, она уже несколько лет донимает меня по ночам. Например, если я дремлю в постели и вдруг услышу голоса с улицы или телефон зазвонит, подскакиваю от страха до потолка, так, наверное, и до разрыва сердца недалеко. Понятно, конечно, бред полный, но со мной правда такое происходит. Вот почему даже в холодные зимние ночи я всегда сплю с включенным вентилятором. Шум мотора и вертящиеся лопасти более-менее перекрывают остальные звуки. Но в том темном номере вентилятора, естественно, не было.

Около часа ночи, после довольно-таки продолжительного сна, меня разбудил шум, который издавало сборище надравшейся шпаны на стоянке. Сначала я чуть было не унавозил штаны, но потом успокоился, встал и подошел к окну. На стоянке кучка недоделанных бледнолицых отбросов орала во всю глотку и вела себя по полном программе по-идиотски. Представители урлового сообщества Тинли-Парк, так же как и все им подобные в любом захолустье, дошли до последнего уровня деградации, дальше катиться уже просто некуда, разве что до уровня недоносков из частных школ на Лонг-Айленде. Я пришел к выводу, что любой город, название которого закапчивается словом «Парк», — мерзкая дыра, попомните мои слова.

На стоянке спьяну орали благим матом, распевали залихватские песенки, а я торчал у окна, не спуская глаз со своей машины, еле сдерживая в себе инстинкт убийцы. Еще не хватало, чтобы один из этих отморозков проколол мне шины или типа того. Особых возражений против того, чтобы пойти и размазать этих придурков по асфальту у меня не было, но говоря откровенно — проблем на свою задницу я в том городе не искал. Я хотел лишь поспать в мире и покое, но оказалось, что я опять просил невозможного. До четырех утра эти сволочи так и не заткнулись. Потом потихоньку начали расползаться. И что вы думаете, я вот так пошел и сразу вырубился? Ни хрена. Сидел как баран и всю оставшуюся ночь крутил большими пальцами. К восходу я уже от всей души ненавидел этот скверный городишко. Пребывание в нем сказывалось на мне пагубно, угнетало. А поскольку номер был за мной еще только на одну ночь, я решил смотать удочки в тот же день. Даже если сразу не найду квартиру, лучше остановлюсь в каком-нибудь отеле в Линкольн-Парк. В этом случае убью сразу двух зайцев.

Я просидел на стуле у окна все утро, пока наконец-то не выбрался из номера. Уехал я в районе десяти и сразу погнал в Линкольн-Парк. Тем же маршрутом, что и в прошлый раз, и машину поставил в том же месте. Как раз около того парка с моим любимым деревом, но на этот раз прямо через дорогу на углу Норд-стрит я заметил гостиницу «Дэйз-инн». В прошлый раз я ее как-то не углядел, но теперь обрадовался находке, которая позволит мне сменить тот злосчастный отель в Тинли-Парк на место поближе к центру. Я решил сходить и оценить ситуацию в «Дэйз-инн» уже после завершения поисков квартиры.

Я пошел бродить по округе и разглядывать хорошенькие домики. За пределы района, обшаренного мною в прошлый раз, я так и не вышел. Прошелся, поглазел на дома возле «Р. Дж. Грантс», около «Дэйз-инн» и вокруг парка. Благодаря моей выдающейся неорганизованности не взял ни одного телефона, ни каких-либо других координат. До меня не дошло купить газету и пошарить в соответствующем разделе. Вместо этого продолжал бесплодно слоняться. Идеализм подсказывал, что нам с ним нужно: квартирка с огромным кухонным окном и очень старой деревянной дверью. И все это желательно вблизи от «Р. Дж. Грантс», что давало бы возможность по воскресеньям сваливать из дома в рваных джинсах и подкатывать за дешевым ланчем. К тому времени меня бы, конечно, там уже давно знали, только я подрулю, со мной бы здоровались и сразу вне очереди предоставляли столик. Не приходилось бы томиться в очереди, чтобы все на меня пялились, как на трехрукого урода. Вот какую картину рисовал мне мой мозг-идеалист.

И я двинул на розыски. К сожалению, нашел только один дом с большим кухонным окном, но, к моей радости, рядом с «Р. Дж.». У дома висела табличка с ценой. Она гласила: «Сдается: двухкомнатная квартира — 1600$, трехкомнатная — 1900$ в месяц». Да что за цены такие, мать вашу?! Оправданы ли они, я вас спрашиваю? От этой таблички меня просто затошнило, чуть даже не вырвало — прямо на нее. Ни при каком раскладе не найти мне простенькой работенки, за которую платили бы такие деньги. При том, что надо еще и страховку за машину оплачивать, и прочие дурацкие счета, на которые приходится раскошеливаться в этом идиотском мире. Около той таблички я простоял не меньше десяти минут. Все ломал голову, может, я чего-то недопонял или как-то неправильно прочел. Шестнадцать сотен баксов за двухкомнатную квартиру — у них что, крыша поехала? Все ли в порядке с крышей у прогнившего насквозь общества, в котором мы живем? Заломить такую цену за дерьмовую развалину — на мой взгляд, просто откровенный грабеж. А людям, загибающим такие цены, необходимо отрезать языки и скормить стервятникам. Ненавижу жадных никчемных подонков.

Ну вот, стою я там, снова и снова перечитывая табличку, и вдруг неожиданно чувствую, что-то трется об мою ногу. Я аж чуть не выскочил из своих тяжелых ботинок. Опустил глаза и увидел большую коричневую раскормленную псину, которая нюхала мои штаны и терлась об них своим грязным носом. Ее социально неадаптированный хозяин не сказал мне по этому поводу ни слова. Просто стоял, как урод. Этому охламону повезло, что я большой любитель собак. Несмотря на то, что пес представлял из себя отвратительно запачканный комок шерсти, он мне все же понравился. Он был вполне дружелюбным и совсем не собирался кусаться или что-то в этом роде. Просто здоровался. Я спросил у хозяина-лентяя, как зовут собаку, он ответил, что Маллиган. Похлопав Маллигана по голове, я тут же стал в шутку немножко его драконить. Хозяин, доложу я вам, был человек выдающихся личных качеств. Ни слова не сказал, пока я возился с Маллиганом, шлепая и поддразнивая. Впрочем, Маллиган тоже радовался. Я ему понравился. Говорят, собаки чувствуют любителей животных. Но пару минут спустя меня все-таки торкнуло, что я тут играю с собакой, а этот нелепый персонаж не произнес ни слова. Потом, ради прикола, я решил его спросить, не живет ли он поблизости. Подумал, может, даст мне полезный совет насчет квартиры, несмотря на то, что человек он был, очевидно, дерьмовый.

— Послушай, ты ведь здесь живешь? — спросил я его.

— Да, здесь, за углом, — ответил он плаксивым и несчастным голосом.

— А я только приехал в город и вот подыскиваю жилье. А тут везде так дорого? — спросил я, указывая на табличку, которую я читал до того, как Маллиган начал обхаживать мою ногу.

— Этот район вообще дорогой. Зря время тратишь, дешевле полутора штук баксов ты тут ничего не найдешь, ковбой.

Он был настоящей находкой, этот парень. Очень оригинальный. Расхаживал в таком уродливом спортивном костюме, в каких всякие придурки без шеи ходят на тренировки по воскресеньям с утра пораньше. Выглядел он как две тонны хлама, которые запихали в сумку, рассчитанную только на одну, пузо в стиле «Санта-Клаус» нависало над ремнем, вызывая отвращение. Этакий толстенный слон с застрявшими в зубах кусочками пищи. Наверняка, перед прогулкой он тщательно набил свое брюхо. На запястье болтались кричащие серебряные часы, благодаря которым он чувствовал себя неотразимым. И — будто всего этого было недостаточно, — перед выходом он, похоже, еще и попарился в ванне с вазелином, а на безымянном пальце красовалось вульгарное обручальное кольцо, от которого меня чуть не вырвало. Готов поспорить на свои штаны с ворсом, что женат он был на очень красивой англичанке, которая носит штаны с карманами по бокам. Она, конечно, не могла быть чрезмерно очаровательной, но одна эта мысль убивала. Такой вонючий ублюдок не заслуживает даже Маллигана. И можно поспорить, когда он вернулся домой, выгуляв Маллигана, жена попросила с очаровательным британским акцентом: «Дорогой, вернись в постельку, согрей меня». А он, точняк, посоветовал ей заткнуться и оставить его в покое. А затем, наверняка, подошел к Маллигану и врезал ему ботинком в зад, чтобы тот не путался под ногами. Такие мерзавцы всегда умудряются заарканить какую-нибудь красавицу. Отчего так происходит? Может кто-нибудь объяснить? Либо все подобные женщины ненормальные, либо я не в своем уме и меня нужно срочно сдать в дурдом. Одно из двух.

Понятно, никакой важной информации я от этого жирдяя и не надеялся почерпнуть, поэтому не стал попусту тратить слова.

— Пока, Маллиган, смотри не писай себе на хвост, — сказал я и пошел дальше, не потрудившись попрощаться с этим бездельником.

После этого я почувствовал себя подавленным. Я уже начал разочаровываться в Чикаго и его жителях. Сделал попытку прийти в себя, намотав пару кругов вокруг квартала, рассматривая умопомрачительно дорогие дома и расхаживающих вокруг яппи. Все никак не мог понять, что со мной. Кайф от собственной свободы начал потихоньку меня отпускать. Я шагал по этим улицам с двумя штуками баксов в кармане и чувствовал себя страшно несчастным. Явственно ощущалось приближение приступа меланхолии независимости, мотор в голове завелся, и передачи стали с бешеной скоростью переключаться туда-сюда. Я прямо физически ощущал эти переключения. Чтобы немного сбалансировать происходящее, я замедлил шаг и представил, будто мои родители идут сейчас рядом со мной. Представлял, будто только-только поступил в Чикагский университет и, как все, подыскиваю жилье, а родители мне помогают. Руки я держал в карманах, дабы выглядеть поприличнее, будто просто прогуливаюсь для собственного удовольствия. И каждые две секунды поворачивал голову то налево, то направо и улыбался. Прошатавшись таким макаром минут двадцать, я пришел в себя и решил спустить кое-какие деньги на еду. Не то, чтобы я особо проголодался, но убить немного времени за ланчем в «Р. Дж. Грантс» показалось мне свежей идеей, и я направил стопы в ту сторону.

Внутри было пусто, так что меня сразу же усадили за столик. Опять работал тот же чванливого вида козлиный метрдотель. Я одарил его своим фирменным злобным взглядом, но не думаю, чтобы он меня вспомнил. В принципе, он мне, можно сказать, доброе дело сделал. Посадил меня вблизи столика с тремя красивыми кошечками, а одна так просто была динамит. Этот метрдотель, каким бы козлом он ни был, усадил меня туда специально. Возможно, ему стало жаль меня, одинокого. Ах, какой бедняжка. Впрочем, его побуждения были мне глубоко безразличны. Главное, место попалось удачное.

Меню я, естественно, читать не собирался. Наперед зная, что закажу, сидел в ожидании чудаковатого официанта в шапочке, который возьмет мой заказ. К моему великому изумлению, к столику подошла симпатичная официантка. Намного меня старше, наверное, лет под тридцать, по мне это было неважно. С хорошими манерами, очень приятная девушка, она не посмотрела на меня, будто со мной что-то не так. На нагрудном значке стояло имя «Малкерринс», очень привлекательная девушка. Руки просто восхитительные. Никакого мерзкого лака на ногтях, а на пальцах такие серебряные колечки, которые очень мне нравятся. И волосы хорошие. Черные, вьющиеся, как проволока, даже немного грязноватые, выветренные. Будто она уже недели две не мыла голову. Мне это очень нравится. Люблю, когда женщины не слишком трепетно относятся к своему внешнему виду. Умнейшие женщины мира знают себе цену и не зацикливаются на физической привлекательности. Весь этот внешний лоск — просто дешевое трюкачество для тех, кто хочет сканать за артисток и актрис и тому подобной дряни. Самое смешное, что женщины, которые не заботятся об этой косметической ерунде, выглядят куда лучше, чем те идиотки, которых вы видите по телевизору с макияжем и прическами, как у королевских особ. Смех, да и только. Официантка Малкерринс знала толк в жизни куда лучше их всех.

Короче, заказываю я то же, что и в прошлый раз: бургер с индюшкой, картофель фри и тарелку супа, и приступаю к детальному изучению динамитной блондинки за соседним столом. Она сидит в плотно облегающих голубых джинсах и, наклонившись вперед — практически лежа грудью на столе — болтает со своими подружками. И самое замечательное во всей истории то, что ее трусики выглядывают полностью. Господь всемогущий, мне было видно даже ложбинку между двумя половинками ее задницы. И бордовые стринги. Потрясающе. Что за зрелище! К счастью, у меня в кармане были солнечные очки, так что, надев их, я мог незаметно пялиться на ее очаровательный задок, сколько душе угодно.

Через несколько незабываемых минут полной прострации моя официантка поставила еду на стол.

— Спасибо, золотко мое, — сказал я ей. Она рассмеялась.

— Золотко? — переспросила она. — Так меня еще никто не называл. Но мне нравится. Ты не отсюда, так ведь?

— Да ладно, — сказал я. — Неужели по одному слову так сразу и вычислила? — Мне она очень понравилась. Мне всегда нравятся открытые и дружелюбные люди. Их сейчас днем с огнем не найти.

— Я нью-йоркцев сразу распознаю, ковбой, — ответила она. — У вас у всех такой подчеркнуто агрессивный вид.

От ее последней фразы я тут же пришел в экстаз. Хотя таких людей, как она, как доктор Вол, как тот парень с бензоколонки, что помог мне разобраться с картой, можно по пальцам перечесть, они все же делают мир немного лучше, заставляя забыть обо всех окружающих тебя баранах.

— Какая проницательность! Очень тонкое наблюдение, Малс. Да ты прикольная. А мне вот пришлось на время смотаться из Нью-Йорка. Бывала там?

Улыбнувшись, она ответила: «Нет, пока такого удовольствия не имела, но ужасно хочу съездить, просто нет слов. Чикаго — это, конечно, да, но все-таки хочется побывать в Нью-Йорке, узнать, как поживает остальная половина человечества, понимаешь?»

— Ну, не верь всему, что говорят в рекламе, — сказал я. — Попроси мужа, может, свозит тебя как-нибудь.

Естественно, я не знал, замужем она или нет, просто закинул эту фразу с целью немного прощупать почву.

— Приятного аппетита, — с улыбочкой сказала она и удалилась. Хитрая такая, но меня устраивала. Здорово, когда женщина взрослее тебя ведет себя незаносчиво и позитивно. В девяноста процентах случаев, когда молодой парень разговаривает со старшей женщиной в таком фривольном тоне, как я разговаривал с Малс, та ведет себя, как напыщенная дура. Проверьте на деле, если не верите словам. Попробуйте поговорить таким образом с официанткой постарше, если выпадет случай. Гарантирую, что нарветесь на грубость и получите порцию слюны в свой сэндвич.

Тем временем я не спеша разделывался с едой. Все еще наслаждаясь созерцанием красавицы-блондинки в стрингах. Она снабдила меня снарядами, какое там, целым складом боеприпасов для предстоявшей мне по возвращении в отель мастурбации. Запас персонала для мастурбации занимает большую часть человеческой жизни. Очень большую, попомните мои слова. Но не суть, покончив с обедом, я заплатил по счету, оставив на столе пять долларов на чай. И даже записал на банкноте телефонный номер моей комнаты в гостинице для этой красивой официантки. Я совершенно не рассчитывал на то, что она позвонит, но сама мысль об этом меня прикалывала, так что я от души насладился играми своего эксцентричного сознания. Иногда удается поплавать в бассейне, не замочив одежды, если вы понимаете, что я имею в виду. Но сразу же после этого мне пришлось рвануть в сортир облегчиться. После бургера из индейки кишечник просто разбушевался.

Туалет в этом заведении представлял из себя узкий карцер, не оставляющий места для маневров. Там было так тесно, что в результате я обоссал себе джинсы в районе молнии, поскольку в этой кабинке трудно было даже шевельнуться. Выходя из туалета с забрызганными в паху джинсами, я чувствовал себя законченным идиотом, и, само собой, именно в этот момент эффектной блондинке в стрингах тоже приспичило в туалет. По сути, я чуть ее не расплющил. Когда я выходил, она как раз входила, и я почти вмазал ей дверью. — «Осторожнее!» — громко вскрикнул я, увидев ее. Отчасти от неожиданности, отчасти от смущения. Видите ли, мои джинсы правда были залиты мочой.

Красавица-блондинка в стрингах испуганно схватила меня за плечо и сказала: «О Боже, я на секунду подумала, что в мужской захожу!» И расхохоталась, все еще держась за мое плечо. А я переживал нелегкие мгновения. Мне тут же захотелось на этом самом месте как следует о ней позаботиться, но прежде чем я успел вымолвить хоть слово, она уже зашла внутрь. Я задумался и усмехнулся над собой. Бедный МДР — опять спугнул добычу.

После всего этого мне уже нечего было делать в том районе, разве что пойти в «Дэйз-инн» на Норд-стрит и забронировать номер. Мне не терпелось выбраться из темного номера отеля в Тинли-Парк, сама мысль провести там еще один день пугала меня до смерти. Так что я повернул к «Дэйз-инн», который стоял на углу через улицу от моего любимого парка. Отель был не из самых приятных, но мне было все равно. По крайней мере, он находился в городе и на достаточно далеком расстоянии от этого проклятого окошка «Вендиса». Естественно, в ту же секунду, как я вошел, весь понтовый народ, толпившийся в холле, почувствовал себя обязанным повернуться и оглядеть меня с ног до головы. Ну что за люди пошли! У всех просто какая-то мания пялиться. Я натянул военное выражение лица — с целью отразить удары направленных на меня злобных взглядов и чтобы выразить недовольство царящим там невежеством. Когда я подошел к ресепшену, еще одна нацистская морда подскочила ко мне с вопросом, чего мне угодно. Выглядела она самодовольной идиоткой, поэтому я решил от души постараться поставить ее на место.

— Меня зовут Майк Раскин из «МДР Энтерпрайзис, Нью-Йорк, — сказал я ей. — Мне нужна комната на одного на пару ночей. Будьте любезны, номер для некурящих, если можно. Я питаю отвращение к нездоровому образу жизни».

Выдал я ей эту тираду с совершенно спокойным выражением лица, а она, чего и следовало ожидать, посмотрела на меня, будто я чокнутый. На физиономии ее бродила такая, знаете, гаденькая туповатая ухмылка.

— О-о-о-кей, сэр, если угодно, можем дать вам комнату на шестом этаже. Одноместный номер стоит девяносто девять долларов за ночь, в стоимость включена удобная стоянка для вашей машины, а также завтрак, куда входят кофе и пончики.

Кофе и пончики. Это, должно быть, шутка. Девяносто девять долларов за ночь — и у них хватает наглости предлагать мне на завтрак кофе и вонючие пончики? Я знал, что стану здесь жертвой финансового насилия, но и предположить не мог, что мне дадут такую пощечину, предлагая на завтрак кофе и пончики. Это все равно, что превратить человека в кровавое месиво, отрубить ятаганом руки, а после этого предложить упаковку жвачки. Где же справедливость? Где же ваша долбаная справедливость?

— Договорились, — ответил я. — У меня к вам просьба, я буду писать всю ночь и весь день, не хотелось бы, чтобы меня беспокоили. Если мне будут звонить, прошу вас, направляйте их напрямую в мое агентство, я оставлю всю необходимую информацию завтра, когда приеду. Скажите, возможно ли это, мэ-эм?

— Конечно, абсолютно. Да, сэр, без проблем.

Теперь, когда она принимала меня за VIP клиента, она очень быстро стерла со своего лица тупоумный оскал. Затем протянула мне визитную карточку «Дэйз-инн» и написала на ней что-то типа номера подтверждения. Сказала предъявить эту карточку нацистке, которая будет дежурить завтра, когда я буду въезжать.

— Замечательно, — сказал я, — теперь можете быть свободны.

Я не мог не заржать, выйдя оттуда. Прямо физически прочувствовал, что такое хохотать до коликов. Можете считать меня неприятным типом за подобные выходки, но позвольте не согласиться. Я просто слегка поприкалывался. Я такими баранами, как она, каждый день завтракаю. В каком-то смысле это умственно неполноценные. Если и правда нехорошо издеваться над умственно неполноценными, ладно, так и быть, сознаюсь, что иногда позволяю себе подобное. На мой извращенный взгляд, наблюдать, как дураки захлебываются в пучине хаоса собственного сознания — наиприятнейшее занятие. Да, такой вот я фрукт.

До машины было недалеко — она стояла через дорогу. Должен признать, что забравшись в нее, я опять почувствовал себя опустошенным и лишенным всякой надежды. Я болтался в этом городе уже несколько дней, и все, с кем мне довелось пересечься, оказались такими же напыщенными козлами, как и в Нью-Йорке. Меня не устраивал ни один город из тех, где я успел к тому времени побывать. Тинли-Парк — полный отстой и, по сути, насколько я узнал, весь Чикаго тоже. Я не мог врубиться, какого хрена тратил время и деньги, переезжая в этот «Дэйз-инн». Выезжая из Линкольн-Парк и колеся по всем этим незнакомым дорогам, я раздумывал, удастся ли мне хоть когда-нибудь выправить кривую колею судьбы. Уже столько дней я колесил Бог знает где, и если вам не доводилось бывать в тех краях, вам не понять, насколько безнадежным может казаться мир, когда целыми днями разъезжаешь по незнакомым шоссе, прослушивая одни и те же песни по радио. Поверьте, на самом деле положение было куда более плачевным, чем может показаться с моих слов. Надежда испарилась так же внезапно и быстро, как и появилась. Мисс Надежда — скользкая особа. По пути в Тинли-Наци-Парк, я размышлял, а не послать ли вообще весь этот Иллинойс к чертям собачьим. Может, выйти опять на межштатную трассу 80 и двинуть в Калифорнию. Я считал, что смогу найти там счастливое местечко с милыми доброжелательными людьми и все такое. Хотя, конечно, стопроцентной уверенности на этот счет у меня не было, но мысль была свежей, и я смаковал ее всю дорогу в Тинли-Парк.

Вряд ли вы мне поверите, если я скажу, что подъезжая к тому месту на парковке, где я обычно ставил машину, я увидел андроида, который курил у входа. Ну, и как вам это нравится? Я просто глазам не поверил. Смех, да и только. Уже в третий раз, возвращаясь в отель, я напарывался на него, попыхивающего сигаретой. Впрочем, на этот раз я повел себя умнее. На этот раз я засел в машине и стал выжидать, когда это исчадие ада наконец исчезнет. Похоже, он меня тоже заметил. Поскольку мусолил сигарету целую вечность. Минут пятнадцать, не меньше, в течение которых я вынужден был сидеть в машине как баран. Ну и гимор! После того, как он ушел, я закрыл машину и пошел в свою комнату. Горничная уже прибралась, и в комнате воняло нашатырем, чего я терпеть не могу. По мне, так пусть уж лучше пахнет дерьмом собачьим, чем аммиаком. От запаха нашатыря мне всегда кажется, будто я иду по безлюдным коридорам какой-нибудь больницы в Хэддонфилде, а за мной охотится Майк Майерс. Ну этот, из «Хэллоуина», знаете?

Я сразу принялся собирать вещи. Не терпелось выбраться из этого вшивого заведения как можно скорей. Эта темная комнатушка, запах нашатыря, голоса из «Вендиса» и андроид придавали гостинице настолько неповторимую атмосферу, что я там больше ни секунды не мог вытерпеть. Слава Богу, паковать особо было нечего. Всего пара грязных вещей, вот, в общем-то, и все. Сборы заняли не больше десяти минут, к тому моменту было уже два часа дня. Закончив сборы, я позвонил Мэри. Позвонил на работу, поскольку она там просто, можно сказать, жила. Хотел договориться о встрече, чтобы хоть поговорить осмысленно. Мэри была настоящей матерой интеллектуалкой, поэтому я знал, что она не откажется. Трубку взяла какая-то идиотка, я попросил ее позвать Мэри к телефону. Вероятно, она решила, что я плохо себя вел, и в наказание заставила меня прослушать грузильную музычку, которую теперь все учреждения принуждают вас слушать в режиме ожидания. Видимо, в двадцать первом веке стало слишком трудно попросить звонящего подождать, положить трубку на стол и пойти позвать, кого надо. Людям просто необходимо усложнять друг другу жизнь. Если вам так нравится усложнять — идите проектируйте ракеты, только, ради Бога, не подключайте нас всех к собственному идиотизму. Ну, ладно, в конце концов, Мэри все-таки подошла к телефону.

— Алле-о-о? — протянула она, как бы зная заранее, кто звонит.

— Мар, как делища?

— Привет! Господи, а я подумала, это Роб. Извини, пожалуйста, — проговорила она рассмеявшись. Роб был ее парнем.

— Да уж, и ты извини. Ну и чем ты там, умница-красавица, занимаешься?

Она ответила, что разносит «особый кофе Старбакс» придуркам-посетителям, чем очень меня рассмешила. Ненавижу звонить людям на работу, всегда такое ощущение, что я их раздражаю, так что я старался быть краток и перейти прямо к делу. Не хотелось испортить ей карьеру в этом кафе.

Она сказала, что выходной у нее через день, тогда и пересечемся. Вот за что я ее люблю. В отличие от многих сволочных представительниц прекрасного пола, она облегчила мне жизнь, сразу предложив встретиться с утра за завтраком и провести экскурсионный тур по городу. И еще посоветовала посетить пару музеев в центре города. Над чем я мысленно посмеялся. Знаю я, как обстоят дела с музеями у вас в Чикаго.

Мэри слегка меня взбодрила. Обычно, когда, закончив разговор по телефону, я кладу трубку, у меня возникает ощущение, будто я на полной скорости врезался в кирпичную стену. Потому что многие люди так поразительно глупы, что стараются придумать ненужные отмазки. Бывало, звонишь кому-нибудь, девушке, например, предлагаешь встретиться, поговорить на вечные темы или вроде того, не обязательно при этом подразумевая свидание, может, мне просто скучно и я не прочь с кем-нибудь потусоваться. И чаще всего эти невежественные фекалии с однотипным мышлением начинают грузить нелепыми отмазками типа: «Ой, мне сперва надо своего парня спросить» или «Ой, ты знаешь, мне заниматься сегодня надо и еще у меня живот болит из-за месячных на этой неделе». Такой вот бред сивой кобылы. Эти современные девушки — готовые пациентки дурдома. Думают, если парень с ними поздоровался или позвонил, это автоматически означает, что он из кожи вон лезет, чтобы их заполучить. Не надо себе льстить, мои дорогие неуравновешенные нарциссистки. Господи Иисусе, неужели так трудно поверить, что некоторые люди хотят просто бескорыстно пообщаться? Да придите в сознание, наконец!

Ну вот, закончив разговор с Мэри, я обнаружил, что заняться мне сегодня больше нечем. Было еще рано, а минуты тащились настолько медленно, будто у них со мной какие-то личные счеты. В Нью-Йорке дни и ночи несутся с безумной скоростью. Поэтому там я чувствовал себя старым. Но дни и ночи в Тинли-Наци-Парк были просто непреодолимым препятствием. Они тянулись, тянулись и тянулись. И чтобы убить время, я решил прочесть мамино письмо. Меня мучила совесть, что я раньше не удосужился его прочесть. Было время, когда я полагал, что письмо — самая личная вещь, которую кто-либо может тебе дать, потому что оно требует усилий. А также помогает определить, кто идиот, а кто нет. Но я всегда бываю очень польщен, когда получаю от кого-нибудь письмо, поэтому мне было не по себе, что я до сих пор не прочел маминого. Наверняка, оно отняло у нее время, и наверняка, ей тяжело было его писать. Поэтому я приступил к чтению. Я храню его до сих пор, вот его содержание:

Моему любимому сыну Майку.

Люблю,

По идее, я должна сейчас делать уборку, но хотела сначала написать это письмо. Сейчас у меня такое же чувство, как когда ты уезжал учиться в колледж — знаешь, такое тянущее ощущение где-то в животе. Майк, я буду ужасно по тебе скучать. Не хочу, чтобы ты уезжал, но знаю, что ты должен это сделать. И я уважаю тебя за это, но не обязана притворяться, будто мне это нравится. Не думала, что в двадцать два года ты объявишь мне, что уезжаешь. Надеюсь, ты найдешь все, чего бы ни искал… и если ты сам не знаешь, что именно, в этом ты не отличаешься от всех остальных. Наслаждайся, но будь осторожен, звони мне, пиши, будь счастлив, но самое важное — возвращайся домой. Я тебя люблю всем сердцем. В глубине души я уверена, что ты такой же, как я — то есть боишься. Ты не признаешься, но я-то знаю. Знаю, что происходит у тебя в голове, хоть ты и уверен в обратном. Мы одинаковые. Мы боимся. Но пытаемся держаться мужественно, чтобы никто не догадался, что под внешностью взрослых мы — лишь маленькие дети. Я хорошо помню, как был напуган папа, когда умирал. Он не мог понять, что происходит. Я никогда не смогу этого забыть, да и не хочу, потому что если забуду, потеряю понимание того, что мы лишь дети в обличим взрослых. Приезжай домой в целости и сохранности, я люблю тебя, Майк.

Мама.

Ну, что я говорил? Говорил же, что письмо будет тяжелое. Мама любит мне напоминать, что отец умер. В принципе, все любят. Мне кажется, некоторые люди настолько невменяемы, что думают, будто я не в курсе, что он мертв. А можно предложить другое объяснение всем этим постоянным напоминаниям и намекам? Отец умер несколько лет назад. Мне не доставляет особой радости об этом распространяться, но я точно никогда этого не забывал и не забуду. А те, кто постоянно напоминает — просто долбанутые. Видимо, это они никак не могут пережить и смириться с тем, что он умер. Он умер внезапно, вот почему, наверное. Господи, ведь ему было всего сорок, он был совершенно здоров и все такое. Но однажды ночью вдруг умер, без всякой причины. Доктора сказали, у него была аневризма или что-то вроде того, да кто там к черту разберет. В ту самую ночь, как он умер, у меня и началась тяжелая акустикофобия. Среди ночи я вдруг услышал, как мама орет во все горло: «Гарри! Гарри!» — и проснулся. Сперва не понял, что происходит, поэтому несколько минут просто прислушивался. Но услышал только дикие крики, как в агонии — вроде того, как стонала Клео, когда умирала. Кричала мама. Так кричала, что и не передать. Вбежав в гостиную, я увидел, что папа умирает. Не люблю это обсуждать, но именно с этой ночи берет начало моя акустикофобия. Вот почему, если я ночью услышу хоть малейший шорох — пиши пропало. Собственно, поэтому мне и сложно быть в толпе или просто в компании. Люди ведут себя слишком шумно, а когда я слышу, как кто-нибудь орет и дурачится на улице, особенно по ночам, сразу вспоминаю ту ночь. Меня сильно удручает и кажется довольно странным, что ни до кого не допирает, почему меня не тянет ни в толпу, ни в компанию. Когда отец отправился в мир иной, месяца четыре или пять все вокруг ходили на цыпочках, осторожничали, как бы, не дай Бог, случайно не прикольнуться надо мной, например, назвав одним из шутливых язвительных прозвищ, как раньше. И когда я не приходил на какие-нибудь сборища типа вечеринки в честь моего же дня рождения, все понимали и говорили: «Бедный Майк, надеемся, он переживет». Но затем прошло какое-то время, и эта тенденция начала сходить на нет, все вокруг в срочном порядке выработали у себя амнезию и забыли. Казалось, амнезию они решили выработать одновременно, поскольку однажды, точно сговорившись, все разом стали опять звать меня этими дурацкими прозвищами и обижаться, когда я не являлся на их дурацкие сборища и бессмысленные вечеринки. Все вдруг неожиданно забыли, что мои раны еще не зажили, все словно ждали, что я, как ни в чем не бывало, возьму и натяну сияющее выражение лица, приведу в порядок прическу и буду вести себя, будто все у меня пучком. То же произошло, когда умерла Клео. Меня и сейчас достают упреками, что я, мол, нигде не появляюсь, никому не звоню. Они что, думают, я буду кипятком писать по поводу всех их новостей и событий? Такое ощущение, что всем просто память отшибло, я иногда подумываю, а не махнуть ли в Австралию и жить там в глуши среди крокодилов. По мне, так иметь дело с крокодилами куда приятнее, чем с забывчивыми людьми и их отвратительными сборищами.

В общем, покончив с чтением, я отложил мамино письмо в сторону. Вообще-то я из тех, кто обычно перечитывает письма по три-четыре раза, но это было слишком тяжелым, чтобы еще и перечитывать его. Уж не знаю, как бы себя повели химические элементы в моей голове, если бы я перечел его еще хоть раз, к тому же я хотел, чтобы в этом темном отеле и ноги моей больше не было, так что закопал письмо обратно в сумку под одежду. А затем, чтобы переключиться, занялся мастурбацией, размышляя о красивой блондинке в стрингах из ресторана. Она меня и правда зацепила за живое. К тому же атмосфера в этой несчастной комнате весьма располагала к подобным действиям.

К счастью, обделав это дельце, я сразу вырубился, а проснувшись, обнаружил, что за окном уже темно. Впрочем, из кровати я и не подумал вылезать. Зарылся лицом в две грязные подушки и стал думать о завтрашнем дне. Думал о том, что будет завтра, и о том, что будет через месяц. Я чувствовал себя совсем никудышним и жалким. Никак не мог дорубиться, какого хрена выделываю со своей дурацкой жизнью и куда подевался кайф от ощущения свободы и независимости. Черт возьми, я чувствовал себя таким жалким и никчемным! И от сознания, что у меня в кармане две штуки баксов, я чувствовал себя нисколько не лучше. Деньги — это наглое надувательство. Большая подстава. Они никогда не выполняют условий договора — не приносят морального удовлетворения. Даже будь у меня в кармане миллион, я, наверное, все равно продолжал бы чувствовать себя дерьмово.

Короче, ладно, всю оставшуюся ночь я просто пролежал в кровати. Заснуть уже не мог — мешал шум из долбаного «Вендиса». Отморозкам в Тинли-Парк было, должно быть, чрезвычайно скучно, судя по тому, что внизу все ходуном ходило, а по доносившимся голосам я разобрал, что оттягивалась молодежь, тинейджеры и им подобные. Этим ублюдкам было до такой степени нечем заняться, что одна компания подросткового сброда на тачке сначала позвонила в это дурацкое окошко заказов, а потом смылась. Можете поверить? Они реально заказали еду, сделали вид, что собираются заплатить, а потом с дикими воплями укатили. Поясню, что такой вывод я сделал не из наблюдения, а просто из услышанного. Этот эпизод напомнил мне об одном случае, который произошел за полгода до моего отъезда из Нью-Йорка. Случилось это в октябре, в субботу, так точно я помню потому, что мама была в гостях у сестры, а я весь день проторчал в своей комнате, пытаясь дождаться, когда по радио сыграют одну песню «K’s Choice». По субботам всегда ставят не очень известную музыку, но лучшего качества. Так вот, пока я валялся, какой-то сукин сын позвонил в дверь. Для тех, кто никогда не слышал мой дверной звонок, поясню, что звук у него страшно громкий и назойливый. К счастью для нас, он практически никогда не был расположен функционировать, как надо, нет, он был не таков, он работал строго по составленному им необъяснимому личному графику, но в основном отлынивал от работы. Так вот, кто-то позвонил в дверь. Когда я вышел в гостиную и спросил, кто там — никто не ответил, я выглянул в окно, но на улице тоже никого не увидел. Решив, что у звонка опять приступ шизофрении, развернулся и пошел к себе в комнату. Но не успел я дойти до двери, долбаный звонок опять сработал. Я был босиком, тем не менее сбежал по лестнице и, распахнув дверь, увидел трех убегающих с хохотом шалопаев. Я так разозлился, что кинулся наверх, нацепил обувь, рванул вниз и погнался за ними по улице. Помню, я был настолько взбешен, что у меня язык отнялся. Помню, бегу и думаю, что наверняка пропущу эту дурацкую песню из-за их выходки, ну и хуй с ней. Все равно за ними погнался. Пробежав всю Шестьдесят восьмую аллею, я свернул налево, на Шестьдесят девятую-роуд. Я бежал изо всех сил и так быстро, что у меня чуть сердце не выскочило. Притом не просто бежал, но еще и матерился, как сумасшедший. В результате настиг эту троицу, когда они пытались отпереть калитку в свой дворик. Помнится, когда погоня закончилась, я почувствовал себя, мягко сказать, по-идиотски. К тому моменту я уже не понимал, какого, собственно, хрена вообще бросился за ними. Это оказались ортодоксальные еврейские ребятишки, жившие по соседству, и обернувшись, один из них начал орать. Все повторял: «Мамочка говорит, нужно всегда звонить, когда уходишь. Мамочка говорит звонить, когда уходишь». Причем орал он по-настоящему громко, я даже не сразу разобрал, что он там несет. Сперва подумал, что с ним, наверное, не все в порядке, было похоже, что у него эмболия или что-то еще в этом роде. Меня это даже слегка испугало, поэтому я стал его успокаивать, говорить, что в общем-то не хотел за ними гнаться, что не собираюсь никого бить и все такое. Но его это нисколько не остановило, он продолжал голосить как резаный, так что я в итоге развернулся и пошел домой. Господи, мне было так не по себе. Дойдя до поворота на Шестьдесят восьмую, я обернулся посмотреть, успокоился ли крикун и его компания. Но их не было. Они уже вошли в дом.

Лежа в кровати и слушая, как заказывают еду в «Вендисе», я перебирал в памяти подробности того эпизода. Не мог отделаться от мысли, что, разозлившись на ребятишек, повел себя как полный идиот. Ведь я сам, когда был ребенком, тоже названивал соседям в дверь, а потом убегал. Должно быть, и меня не раз ловили. И я все ломал голову, что имел в виду этот крикун, когда орал: «Мамочка говорит, нужно звонить, когда уходишь. Мамочка говорит звонить, когда уходишь». Может, этот мальчик был с прибабахом, а может, это просто какой-то новый оборот, которого я никогда не слышал. Как бы там ни было, чувствовал я себя по поводу этой истории отвратительно. Даже начал подумывать, а не написать ли крикуну письмо с извинениями, но потом сообразил, что у меня нет адреса.

 

10

Учтите на будущее, свободный побег в этом мире просто невозможен. По нашему идиотскому телевидению все время показывают, как кто-то совершает побег и все идет как по маслу, без сучка и задоринки, но в реальной жизни такого не бывает. Это полная ахинея. Пример: утро следующего дня. Мне так не терпелось выбраться из этого отеля, что едва проснувшись, я сразу же начал собираться. Душ принимать не стал, только почистил зубы и выкинул мусор. И послав эту мрачную комнату в ее собственную прямую кишку, слинял. Спустившись на два пролета по лестнице к заднему выходу, где стояла моя машина, кого бы вы думали я увидел? — того самого сукиного сына — андроида, который выкуривал утреннюю сигарету. На этот раз он стоял прямо в дверном проеме и придерживал дверь рукой, загородив таким образом выход. Прошмыгнуть мимо него было невозможно, а если учесть размеры моей сумки, риск был просто смертельным. Ну крутняк, как раз то, чего мне в тот момент больше всего не хватало. При любой попытке покинуть особо ненавистное мне место со мной всегда происходит нечто подобное. Просто проклятие какое-то. Но на этот раз вышло довольно забавно. Андроид не заметил моего приближения, поэтому, спустившись к выходу и не видя другого способа улизнуть, я опустил забрало воображаемого шлема и выдавил: «Простите, можно пройти?» Сперва он даже не шевельнулся, и я мысленно приготовился к хитроумному маневру. Но секунды через две он неторопливо обернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Вблизи его тощее лицо выглядело несколько иначе. Не настолько искусственным и дьявольским. Вблизи андроид выглядел почти как человек. Тем не менее я оставался настороже, но тут андроид заговорил:

— Ах, извините пожалуйста, — сказал он довольно писклявым голосом. — Давайте я придержу дверь.

Пока он пропускал меня, придерживая дверь, я не оставлял своих подозрений. Выскользнув на улицу, я обернулся и сказал:

— Спасибо.

— Совершенно не за что. Осторожней на дороге, — проговорил андроид с улыбкой.

После этого я двинул к машине. Причем еще пару раз обернулся, чтобы убедиться, что он не преследует меня с тесаком в руках. А он стоял себе в дверях и курил, как, собственно, и до того, как заметил меня. Может, этот андроид был не таким уж андроидом. Какой же я все-таки подозрительный.

Затем я подрулил к вестибюлю заплатить по счету, причем потребовалось не больше сотни с чем-то долларов. Не такая уж горькая пилюля, учитывая, сколько с меня содрали в «Хэмптон-Наци-инн» штата Мичиган и сколько еще выпотрошат в «Дейз-инн». Я заплатил наличными и отчалил. Выходя из вестибюля, захватил визитную карточку отеля. На хрена я это сделал — до сих пор не пойму. Причем карточка так и лежит в кармане кожана, который был на мне в тот день, но я бы в тот отель ни за что не вернулся, даже если бы мне приплатили.

Было около десяти, регистрация в «Дэйз-инн» начиналась только с двенадцати, поэтому, чтобы убить время, я отправился позавтракать в ресторанчик «Крэкер Бэрел». Он был в двух шагах от «Бэймонта» и казался неплохим местечком для завтрака. Сквозь сувенирный магазинчик я прошел в просторное и опрятное помещение. Посетители были в основном местные, по большей части пожилые, интерьер оформлен на деревенский манер. Такой бревенчатый домик, уютный и темноватый. Не мрачно-угнетающий, как тот номер в отеле, здесь было просто мягкое приглушенное освещение. То, что надо. В сувенирном магазине продавались разные варенья домашнего приготовления и всякие безделушки, которые так нравятся людям в возрасте. На их фоне я наверняка выделялся, но мне было по барабану. Мне нужно было всего лишь позавтракать и слить из города. Первый раз в жизни мне было неважно, кто мне достанется — официант или официантка. Голова была забита другими проблемами. Но, о чудо, только я уселся за столик, ко мне подошла официантка — крупная блондинка — и спросила, как дела.

— Привет, — сказал я. — А вы-то сами как поживаете? — Просто решил немного подурачиться. Для жительницы Тинли-Парк она была очень ничего, впрочем, в тот момент я бы уже на кого угодно польстился.

— О, да ты не здешний, сразу видно. Откуда ты, ковбой?

С какого перепугу в Иллинойсе всех называют ковбоями? Господи, да у меня ковбойской-то шляпы и в помине не было.

— Я из Нью-Йорка, — ответил я с подчеркнутым нью-йоркским акцентом. — А заведение у вас ничего, а? Уютненько.

— Да, точно, — согласилась она. — Вау, из Нью-Йорка, значит. То есть издалека, да? А какими судьбами сюда занесло?

Я сразу и не нашелся, что ответить. Не хотелось открывать настоящую причину. Слишком уж мудреная и как-то не вязалась к разговору, к тому же я и сам уже не понимал, какого хрена там делаю. Вот и брякнул первое, что пришло в голову. Хоть мне это и не по вкусу. Как вы уже успели заметить, врать я не люблю. «Еду в Лос-Анджелес по делам», — выдал я.

— О, путешествуем в одиночестве? А чем ты занимаешься?

Девочку прямо заклинило на вопросах. Впрочем, она мне понравилась. И как раз по этой причине мне никак не стоило признаваться, что я просто бродяжничаю без определенных целей и планов. Признайся я в этом — ее бы как ветром сдуло в ту же секунду. Если бы она мне не нравилась, я бы без проблем сказал, но эти деревенские цыпочки — это нечто. Я не мог устоять.

— Вообще-то я писатель. Сейчас разъезжаю по разным местам и пишу новую книгу, — выдал я свой коронный прикол. Я уже несколько лет говорю, что пишу книгу. Просто умора. Впрочем, написание книги всегда входило в мои планы, но я слишком ленивый и апатичный, чтобы их осуществить. Между прочим, очень удобная отмазка. Когда меня начинают грузить, фраза «я работаю над книгой» сразу затыкает рот.

— Вау, как здорово! — сказала она. — Так чего закажете, мистер писатель из Нью-Йорка, путешествующий в одиночестве.

Эта девчонка за словом в карман не лезла. Телка не промах, своего не упустит.

— Сэндвич с яйцом и беконом, только смотрите, чтобы яйца были не жидкие.

Я усмехнулся, произнося эту фразу, и она ушла, виляя задиком, как рыбка хвостиком. Такая высокая, приблизительно с меня ростом (а я примерно 176 см), и зад у нее был ну просто потрясающий. Явно не страдает отсутствием аппетита или типа того, кормили ее, видно, совсем неплохо. Толстой не назовешь, но есть за что подержаться.

Некоторое время я сидел за столом, как овощ, уткнувшись в дурацкую игру, стоявшую на столе. Типа шашек, только с гвоздиками, якобы для измерения интеллекта. Выиграть мне не удалось ни разу, однако, очень меня прикололо. Джемми, официантка, поставив тарелку на стол, начала надо мной смеяться, поскольку я жутко проигрывал. Она притащила мне еще и тарелку овсянки, которую я не заказывал, пояснив, что меня надо «окучить». Я посмотрел на нее, как на полную дуру. По мне, овсянка в миске выглядела не аппетитней кучи липких нечистот. Но я ее все равно поблагодарил, смачно выругавшись про себя. К овсянке я почти не притронулся, отчего меня начала мучить совесть. Не хотелось расстраивать Джемми, в итоге пришлось шмякнуть пару ложек под стол и размазать ботинками по полу. По крайней мере теперь казалось, будто я хотя бы попытался немножко съесть.

Вернувшись уже с моим чеком, она меня просто поразила. Она сказала: «Долго еще пробудешь в городе, ковбой?» И улыбкой дала понять, что я уже занесен в список. Как раз то, чего мне не доставало на тот момент, поверьте.

— Ну, еще денек примерно пробуду, осмотрю достопримечательности и все такое. Допустим, я остановился в отеле «Беймонт», комната 222. Место, конечно, паршивое, но если надумаешь вечерком забежать, фильм посмотреть и все такое, я буду на месте и работу отложу. Совершенно случайно у меня как раз сегодня выходной. А у тебя, Джемми, какие планы на вечер? — Какого черта, согласитесь? Дело того стоило. Не думал, правда, что сработает, но попытаться-то надо.

— Сегодня я заканчиваю в восемь, — отозвалась она. — Тогда могу заскочить, если будешь свободен, — расплылась она в наглой улыбке. Уверен, что таким образом ее подцепляли уже тысячу раз в этой Богом забытой дыре.

— Не беспокойся, уж я-то буду свободен, — пробубнил я себе под нос, но по-моему слишком громко.

— Что-что?

— Да ничего. Я это так, сам с собой. Да, сегодня я свободен. Ну что, тогда после восьми?

— Увидимся, ковбой. А тебе не скучно все время одному?

— He-а, скучать у меня времени нет.

Посмеявшись, я протянул ей пятидолларовую бумажку на чай. Она не хотела брать, поэтому, пока она со мной спорила, я сунул ей ее в карман. Вероятно, она считала, что, если возьмет такие чаевые, я приму ее за проститутку. Затем, все еще смеясь, она ушла, но на полдороге обернулась и спросила: «Эй, ковбой, а зовут-то тебя как?» — отчего меня просто передернуло. Неужели обязательно спрашивать? Ох, уж эта Джемми с ее вопросами.

— Дилан, — ответил я. — Я — Дилан, а ты — малютка Джемми.

Знаю, о чем вы подумали. С какой стати я соврал про имя? А я и сам не знаю. Врать не люблю, как уже говорил, я вовсе не патологический лгун. Ну что теперь поделаешь — расстраиваться по этому поводу? Ложь случается. И кроме того, не такая уж это и сильная ложь, Дилан — мое среднее имя, половина моих знакомых так меня и зовет. Честно говоря, я предпочитаю это имя. А вот имя Майк — терпеть не могу. Типичное имя для «крутого парня». За всю жизнь я ни разу не встретил Майка, который не был бы полным нулем и законченным сраным выпендрежником. Не знаю, о чем думали родители, когда решили назвать меня этим дерьмовым именем, но меня это просто из себя выводит.

Ну ладно, сообщив Джемми, что меня зовут Дилан, я заплатил по счету и вышел через магазин сувениров. Я пребывал в такой эйфории от перспектив предстоящей ночи, что едва держал себя в руках. Так разволновался, что понесся к машине сломя голову. Местный сброд на стоянке, должно быть, подумал, что я спасаюсь от погони, но мне было насрать. Я бежал себе и бежал — и вдруг заметил кое-что, чего раньше не замечал. В пятидесяти футах от ресторана, недалеко от места, где я оставил машину, была широкая зеленая лужайка с прудом посредине. Уж не знаю, как я умудрился не заметить его раньше, но вот как-то умудрился. Берег был крутой, и расположен этот пруд был настолько здорово и незаметно, всего-то и делов что просто сбежать вниз. Трава была все еще влажной от этой поганой утренней росы, так что спуск казался не совсем безопасным, но все обошлось, и я очутился у пруда. Там было так безлюдно и спокойно, что я чуть в обморок не упал. У меня прямо бабочки в животе запорхали. Вокруг нет никого, кто бы мог меня побеспокоить. Там не было ни чаек, ни паршивых вонючих голубей как в Нью-Йорке, которые так и норовят нагадить на голову. Было так спокойно, словно вдали от обыденности. Небо было затянуто облаками, но местами солнце проглядывало, так что можно было подставить лицо теплым лучам, и делать это было страшно приятно. Сев на траву, я стал глядеть на рябь от переменчивого ветра на воде. Будто в том неведомом краю, о котором я всегда мечтал. Вся идеальная анонимность и исключительность, которых я так жаждал, находилась здесь, у этого пруда. Никто не спрашивал, собираюсь ли я найти работу, как меня зовут, нет ли у меня маниакально-депрессивного психоза. Никто не заставлял никуда звонить или писать имэйлы. Никакого подобного дерьма. Вроде бы все, о чем я мечтал, но, верите или нет, по какой-то неясной причине что-то мешало полному счастью. Что-то внутри не срабатывало. Не знаю точно, было ли это давление независимости или что-то более сложное и мрачное, но в душе я чувствовал надлом и безнадежность. Каким бы прекрасным ни был тот пруд, я не мог сидеть около него вечно. Рано или поздно пришлось бы держать ответ. Я скрестил руки на коленях и положил на них голову. Было такое чувство, будто отец и Клео стоят рядом со мной и улыбаются. Было ли это на самом деле — не уверен, но мне их там очень не хватало. И чем дольше я сидел у пруда, размышляя, тем яснее становилось, что нужно продолжать путь. Было очень больно думать о них и скучать по ним, понимая, как бы им понравился этот пруд. Мне начало казаться, что нечестно сидеть тут одному и наслаждаться, когда их нет рядом. Как-то это было нехорошо, поэтому я оторвал свою задницу от земли и пошел к машине.

По пути я увидел такое, что глазам не поверил. Чуть штаны не обмочил. В нескольких шагах от моей машины, стоял «Крайслер Лебарон» с именным знаком «Джемми 5». Какой кошмар. Я не мог поверить, что такая милая и умная девушка, может быть обладателем такого гнилого отстоя на колесах, как «Крайслер Лебарон». У меня ко всем автомобилям «Крайслер» и их обладателям личная неприязнь. На мой взгляд, «Крайслер» — чисто понтовая компания, которая выпускает нефункционирующие куски металлолома. Я этот концерн на дух не переношу. И хватаюсь за крест всякий раз, когда машина этой сатанинской марки проезжает мимо. Любой, кто приобретает такую машину — по-моему, просто недоумок. Вы и представить не можете, что я почувствовал к Джемми, увидев эту машину. Весь запал как рукой сняло. В общем, от всей этой ситуации меня уже и так подташнивало, но тут я вспомнил еще кое-что. До меня дошло, что из «Беймонта», куда я пригласил Джемми, я уже выписался. Я совершенно позабыл сказать, что меня там не будет, что я еду в Чикаго. Не знаю, что у меня с головой произошло. Временами я бываю тупейшим из двуногих. Я стоял около своей машины, вслух ругая самого себя, а все старики, сидевшие на улице, пялились на меня. «Да что у тебя с головой, Раскин?» — твердил я. И уж совсем было собрался пойти внутрь и, несмотря на то, что она оказалась дурой с «Крайслером», предложить ей встретиться со мной в Чикаго, но потом решил не запариваться. Может, и стоило, конечно, хотя бы из принципа, но я не стал. Меня тянуло блевать от этой ситуации с «Крайслером Лебароном». Да пошло оно все, рассудил я. Правая рука у меня еще действует. И с этой мыслью я вскочил на коня и помчался вон из Тинли-Парк.

И снова на шоссе, ведущем к Чикаго, я наблюдал в зеркальце заднего вида, как исчезает вдали этот стремный городишко. На дорогах было относительно свободно, что было очень кстати, так как начался дождь. Сначала просто моросило, а когда я подъезжал к «Дэйз-инн», уже лило как из ведра. Что тоже было весьма кстати, поскольку, подъехав к стоянке, я почувствовал себя жалким и никчемным. Это был уже третий отель за пять дней. Все эти перемещения начинали отзываться в моей психике погребальным звоном.

Паркуясь, я включил аварийку, чтобы чикагские фашисты-полицейские не вздумали взять с меня штраф или отогнать машину на штрафстоянку, чего мне в тот момент больше всего недоставало. Захватив сумку, я зашел внутрь. Как и в прошлый раз, в вестибюле было полно припонтованных идиотов и дегенератов, которым, конечно же, понадобилось повернуться и уставиться на меня в упор. Этот вестибюль смахивал на паршивую автобусную остановку, полную всякого сброда. Даже девушка на ресепшене казалась отмороженной. Не настолько жуткая, как прошлая, но все же явно звезд с неба не хватает. И очевидно агрессивно настроена. Я протянул ей номер брони, который мне дала та нацистка, эта же заставила меня выложить сто баксов вперед за первую ночь. Ну разве так можно? Нет, все-таки жизнь на этой планете положительно становится слишком дорогой. Я спросил, в какой валюте платить, в песо, что ли, но так же, как и та крыса из Мичигана, она моего юмора не оценила. Вместо этого выдала ключ от номера 606 и пожелала всего хорошего. «Как же, дождешься», — пробурчал я и ушел.

Я решил, что прежде, чем переставить машину, неплохо бы закинуть сумку в номер, чтобы не тащиться с ней до гаража на углу. Лестницы я так и не нашел, пришлось подниматься на лифте. Видели бы вы этот лифт. Вы бы и заходить в него не стали, верняк. Старый скрипучий кусок дерьма. Не думаю, что ездил когда-нибудь в таких отстойных лифтах, поверьте, хотя в каких только не доводилось бывать в Нью-Йорке. Этот же был просто из ряда вон. Внутри очень погано покрашен, сходу видать, что в стенках много дырок и пробоин, и чтобы придать всему этому презентабельный вид, присобачили картон и намазали немеряно краски. Но вышло еще хуже, уверен, что работу делали какие-то безрукие придурки. Вдобавок он был выкрашен в отвратительный голубой цвет. Почему некоторым нравится этот гнусный голубой оттенок, никак в толк не возьму. Этот цвет напоминает мне стены больниц и начальной школы. Почему его используют коммерческие заведения — за пределами моего понимания. Вдобавок ко всему всю дорогу до шестого этажа лифт трясся, как калечный старик. Я так от этого разнервничался, что чуть прямо в лифте не нагадил. Но в конце концов дверь с визгом открылась и выпустила меня наружу.

Хотя моя комната и находилась всего в нескольких шагах по коридору, меня все равно ждало разочарование. Пришлось вступить в упорную борьбу с дверью, прежде чем она открылась, а потом в борьбу с самим с собой, чтобы не блевануть прямо на пороге. Комната была выкрашена в тошнотворный белый цвет, и перечень вещей, находившихся в ней, ограничивался кроватью, столом, телевизором и унитазом. Она нисколько не оправдывала той стодолларовой банкноты, которую я за нее заплатил. Единственное, что радовало, — так это большое окно с видом на жужжащую электрическую вывеску «Дэйз-инн». Душераздирающе старую, но все же не лишенную определенного бедняцкого очарования. Еще мое окно выходило на тот самый парк с любимым деревом и на Норд-стрит. Вот единственная позитивная сторона всего дела.

Я помчался на первый этаж, чтобы переставить машину. К счастью, мне удалось отыскать лестницу, поскольку в лифт меня могли загнать только через мой труп. Чикагская-наци-полиция моей машины не потревожила, поэтому я быстренько сделал полный разворот и, докатив до следующего перекрестка, свернул налево. Там располагалась небольшая гостиничная стоянка. Я и вообразить не мог, насколько она мала, пока не очутился там. Это был самый убогий гараж, какой я видел в жизни. Ясный пень, я уже говорил, что смертельная ловушка под громким названием лифт никуда не годилась, но гараж был еще хуже. Он был невероятно грязный и такой тесный, что машины стояли вплотную друг к другу, точно в детали паззла, на дверях вмятины, а крыша в голубином помете. Не было охранника, который следит за машинами, даже дверей элементарных не было. Просто голубая мечта угонщика, бери — не хочу. Ирония судьбы: в этом вшивом отеле с меня содрали сотню баксов за ночь, не предоставив ни нормального лифта, ни приличной парковки. Это к разговору о том, что не получаешь того, за что платишь. С другой стороны, чего удивляться, навряд ли что-то может на самом деле оправдать непомерно вздутые цены в нашем мошенническом обществе.

Надеюсь, не надо пояснять, насколько страшно мне было оставлять машину в таком месте. Она была моим единственным другом на тот момент, и мне совсем не нравилась мысль, что ее могут украсть или повредить. Если бы такое произошло — был бы полный отстой. И я минут двадцать проторчал в машине, прежде чем уговорил себя оставить ее там. Единственное, что убедило меня это сделать, — снимок, который я нашел в бардачке. Стал искать ручку и наткнулся на фотографию отца вместе с Клео на фоне нашего дома в Квинзе. А я и забыл, что она там лежит. Фотография была сделана летом года два назад, это одна из моих любимых фоток, между прочим. Папа только что вернулся домой с работы, Клео подбежала к нему, когда он вылезал из своего универсала. Клео обожала отца. А мама даже поддразнивала, что не она его настоящая жена, а Клео. Мама сфотографировала его, когда он присел на корточки, чтобы поздороваться с Клео. Вот только к моменту, когда сработала вспышка, Клео уже нюхала задницу какой-то облезлой бездомной кошки. Эта фотография была такой славной, она напоминала о старых добрых временах, когда еще не случилась непоправимое. Я просидел в машине еще пару минут, глядя на фотографию, и, плюнув на угрозу угона, вышел, захлопнув дверь. Когда я вспоминаю отца и Клео, мне уже на все наплевать. Как вспомню о них, сразу все становится по-барабану. Впрочем, это скорее защитный механизм. Он срабатывает, когда я оказываюсь в сложной ситуации, и автоматически выносит образ отца и Клео в кинокадр. Вот тогда я и посылаю все куда подальше.

Шагая под проливным дождем обратно к отелю, я заметил на углу небольшой клуб под названием «Луис». Несмотря на ранний час, за столиками у окна сидели люди. Молодые — парни и девушки — как приговоренные к пожизненному заключению, глазели на проходящих по улице. Похоже, в наши дни это одно из самых популярных занятий. Выглядели они как типичные изнеженные лонг-айлендцы. Отталкивающее, просто омерзительное зрелище. Неужели я промчался тысячи миль, чтобы скрыться от подобных типов, а они уже здесь, сидят и пялятся на меня. От этого меня накрыло еще большей волной безнадежности, я никак не мог придумать, чем заняться, когда выйду из «Дэйз-инн». Деньги не могли сохраняться вечно. В придачу выходило, что я застрял в городе, абсолютно идентичном Нью-Йорку — месту, из которого я бежал. Меня начало мутить.

Энергия была на исходе, поэтому я поднялся в номер отдохнуть. Не удивительно, что мне не удалось заснуть в этом номере. Я уже начинал уставать от постоянной смены постелей и простыней со специфическими запахами, надоело открывать глаза каждый раз в новой незнакомой и недружелюбной обстановке. Уж не знаю, было бы мне приятнее просыпаться в собственной квартире, но гостиничные номера просто иссушают рассудок. Я слышал, как за стенами моей комнаты горничные пылесосили и катали туда-сюда по коридору свои тележки. А в соседнем номере проживала парочка придурков. Визжали как резаные свиньи. Дико громко себя вели, особенно девушка. Уж не знаю, что конкретно эти обезьяноподобные щенки там вытворяли, но орали чудовищно. У меня едва не начался приступ акустикофобии, отчего я почувствовал себя чрезвычайно неуютно. Жалко, что у меня нет базуки. Я бы обоим негодяям разнес чайники в щепки.

В конце концов мне удалось уснуть. Ничего не смог с собой поделать, я смертельно устал и вымотался за время скитаний в незнакомых краях. Уверен, что сейчас вы спросите, чего я собирался делать, когда проснусь. Поверьте, у меня, так же, как и у вас, не было на этот вопрос никакого определенного ответа. Ни единой мысли по этому поводу. Единственное, на что я рассчитывал, так это встретиться завтра с Мэри в Элмхерсте и поговорить на интеллектуальные темы.

Через несколько часов я проснулся от голода. А еще потому, что начало адски болеть горло. Первый признак простуды. Она всегда начинается с того, что в горле першит. Но когда я встал с кровати, боль утихла, и я подумал, вдруг повезет, может, все-таки пронесет. Внизу был небольшой продуктовый магазин, и, переодевшись в штаны с многочисленными карманами, я сбежал на шесть пролетов по лестнице и выскочил на улицу. Дождь к тому времени прекратился, выглянуло солнце, лужи на асфальте уже подсыхали. Что слегка подняло мне настроение, поскольку от дождя у меня всегда начинается депресняк.

Но не суть, вошел я в этот занюханный магазинчик, купил упаковку дешевых чипсов и бутылку воды. Не самый здоровый обед в истории человечества, но в этой помойке ничего лучше не нашлось. Хотите услышать, какую неслыханную наглость проявили эти жадные псы — они содрали с меня два с половиной доллара за малюсенькую бутылочку минералки. Вот это я и имел в виду, говоря о том, что жить на этой земле становится не по карману. Я даже обрадовался, когда экономика страны начала разрушаться. Пока существуют люди, зарабатывающие тонны денег на бирже, им будет выгодно, чтобы предатели-хозяева транснациональных корпораций обворовывали нас буквально при каждой покупке. Это просто чудовищно, если хотите знать мое мнение. Не могу понять, что происходит с людьми. Если бы в одно прекрасное утро мы все проснулись и сказали: не будем покупать вашу гребаную нефть, пока не снизите эти невменяемые цены, и не собираемся выплачивать пеню в два доллара, снимая со счета через ваши гребаные банкоматы свои собственные деньги, — и им придется нас выслушать. Но это никому и в голову не приходит. Куда легче сложить лапки и принимать плевки. А при таком раскладе мы всегда будем получать плевки. И это неправильно, потому что позволять нашей собственной свободе плевать нам в лицо — это какая-то пародия на жизнь.

Короче, ладно, взял я еду и, перейдя через дорогу, уселся в парке в тени своего любимого дерева. Вокруг гуляли люди, в основном, конечно, обалдуи со своими идиотскими подружками или дружками, но мне было хорошо. Трава была мокроватая, но мои всемогущие штаны с карманами не позволяли влаге просачиваться к моей заднице. Хвала штанам с карманами. Я откинулся назад и прислонился головой к дереву. Першение в горле уже неслабо давало о себе знать, с позволения сказать, уж если у меня в горле першит, то першит хорошенько. Простуда — это вселенское зло. Я все время болел ей в детстве. В моей школьной карте так и записали «хронически больное горло». Но пока я сидел под этим деревом, мне докучала не только боль в горле. Я пытался представить свои дальнейшие перспективы, в чем я не силен, ведь уже допредставлялся до того, что возненавидел Нью-Йорк, потом возненавидел Тинли-Парк, а теперь начинал ненавидеть Чикаго. Все люди в этих городах — довольно поганый народец, уверяю вас, до меня начала постепенно доходить мысль, что мне, возможно, никогда не найти места, не населенного поганым народцем. Эта мысль сворачивала мои бедные мозги в бараний рог, я стал испытывать ужасное разочарование и раздражение. У меня возникла стойкая ненависть к месту, где я находился. Осточертело пребывать в растерянности и безнадежном унынии, я возненавидел все на свете. Вначале меня это даже прикалывало, но теперь стало уже превращаться в синдром. Синдром депрессии по поводу собственной независимости. Что мне делать — я не знал.

Через некоторое время я устал думать об этом и устал чувствовать капли воды, стекающие с веток за шиворот, так что встал и ушел из парка. В грязный отель возвращаться не хотелось, вместо этого я пошел погулять по округе, глазеть на людей. На мой взгляд, разглядывание людей давно пора сделать олимпийским видом спорта. По улицам разгуливали толпы всяких идиотов-яппи с портфелями, по углам ошивались кучки бездельников — зрелище, не слишком захватывающее. И ничего увлекательного не происходило, пока я не заприметил одну преуспевающую на вид блондинку, двигавшуюся в моем направлении. Дело происходило на Западной Эрмитаж-авеню, я стоял в метре от какого-то концертного зальчика под названием «Западный парк». Интересно, какого черта все в Иллинойсе называется «парком»? Но неважно, я решил развлечься, поприкалываясь над преуспевающей блондиночкой. Она выглядела настолько супер-пупер, что я не мог устоять. Ненамного старше меня, лет двадцать пять, в голубой шелковой блузке с черным блейзером, черной юбке и до опупения модных туфлях. Типичная карьеристка. Полная дура, по-моему. Такой вывод можно было сделать уже по одному ее виду.

Когда она была в метре от меня, я сказал: «Извините, вы здешняя?» Понятно было, что здешняя. К машине, наверное, шлепала.

Эта свинья даже не остановилась. Лишь бросила на ходу: «Не совсем, а что?»

Если не считать фразы про пончики с кофе на завтрак, эта была самой издевательской за всю неделю. «Не совсем». Такой неоригинальный народ пошел — тупой и жалкий. Прозрачней, чем они, только стакан воды. Какого черта значит «не совсем»? Ты или отсюда, или нет. В чем дилемма-то?

Теперь, после того, как она попыталась вылить на меня ведро помоев, я уже бесповоротно решил сбить с нее спесь. Она удалялась, не пожелав проявить учтивость, остановиться и помочь незнакомому человеку, и я сказал ей в спину: «Я просто хотел узнать, вы случайно не слышали о заведении под названием „Западный парк“, у меня там сегодня выступление, а я потерял свою…».

Эта мелкая золотодобытчица резко притормозила, прервав меня на полуслове: «Ах, вы сегодня здесь выступаете?» Заинтересовалась ни с того ни с сего. И вдруг оказалось, не так она и торопится. Внезапно решила, что все-таки здешняя. И представляете, больше не смотрит на меня, как на бродягу. Ну и мерзкая же тварь. Как гуппи, только с клыками.

— Да, должен выступать, — ответил я. — А где это, не знаете?

Она расплылась в совершенно идиотской улыбке и рассмеялась: «Так вы же прямо около него и стоите!» Ха-ха, как забавно. Что за чмо!

— Ой, надо же, кто бы мог подумать? Очень вам благодарен, милая моя, что вы уделили место в своем чрезвычайно плотном графике, чтобы помочь мне. Можете быть свободны. — Видели бы вы выражение ее мерзкого лица, когда я это произнес.

— Постойте, — сказала она и еще что-то, но я помахал ей рукой и зашел в «Западный парк» прежде, чем она закончила фразу. Она выглядела полной дурой, пытаясь закончить предложение. Так ей и надо, заслужила. Я бы сравнил ее с кучей вонючей болотной тины о двух ногах. Впрочем, такое сравнение оскорбительно для тины. Прошу прощения. Она была мерзким чудовищем. Надеюсь, потеряла работу к настоящему моменту.

Несмотря на то, что я сам эту ситуацию и спровоцировал, после нее почувствовал еще большее раздражение. Простоял в «Западном парке» еще минут пять, подождал, пока мисс Золотодобытчица скроется из виду, и уже собирался выйти, но тут какой-то урод за кассой спросил, не угодно ли мне что-нибудь. Еще один любитель задавать вопросы. Я решил повесить ему немного лапши на уши, сообщив, что ожидаю, когда привезут мое оборудование, чтобы я проверил звук. После этого вышел на улицу, смеясь и чувствуя раздражение. Временами люди бывают просто несносны.

Бесцельно погуляв без всяких мыслей в голове по Западному Эрмитажу, я вспомнил, что забыл вчера вечером позвонить маме. И пошел искать телефон-автомат, чтобы оставить ей сообщение, дать знать, что жив-здоров. В Чикаго автоматы не настолько доступны, как должны были бы по идее быть, так что мне пришлось попотеть прежде, чем я нашел хоть один. И нашел-то на какой-то мерзкой улочке, которая сразу напомнила мне Нью-Йорк. Вокруг телефонной будки валялись кучи мешков с мусором, переулки были залиты бензином и всякой другой гадостью, стояла невыносимая вонь, доносившаяся из кухонь дрянных ресторанов, которые там находились. Пришлось, чтобы не мучить ноздри, звонить по-быстрому. Я оставил маме сообщение, мол, я в Чикаго, вечером перезвоню.

Не хотелось, но я пошел обратно к отелю. Я все никак не мог успокоиться из-за инцидента с тиной болотной, но вокруг не было ничего подходящего, чтобы выпустить яд. Вот я и подумал, пойду-ка в отель, мебель в номере поломаю, но потом, к счастью, заметил книжный магазинчик, на окне которого висело объявление о приеме на работу. Я перечитал объявление несколько раз, но тут негодяи, пьющие кофе за столиками у окна, уставились на меня. Книжные магазинчики с кофейными стойками — позор современного общества. Это практически кощунство. И не в кофе дело, хотя в нем тоже нет ничего хорошего, дело в людях, которых привлекают такого рода кофейни. Только пустоголовые подростки и двадцатилетние придурки без чувства самоуважения ходят в книжные магазины-кофейни. Думаете, они туда за книгами приходят? Не смешите меня, они идут туда только ради кофе. Неужели вы и правда считаете, что они там ради книг? Да вы что, издеваетесь? Если вы на самом деле так думаете, то я тут продаю неплохой Бруклинский мост, не хотите приобрести? Я прекрасно понимаю, что выше головы не прыгнешь и мнения общества на этот счет никогда не изменить, но мне глубоко противна идея совмещения кафе с книжными магазинами. Никогда с ней не соглашусь. Тем не менее, работа мне все-таки была нужна, а книжный магазин подходил для этой цели как нельзя лучше.

Все еще в раздражении я зашел внутрь. Ну и свалка. Жутко воняло кофе, а за столиками торчали мои любимые демонстранты сотовых телефонов, щебечущие на наречии чернокожих — позорные представители современной молодежи. Ну и хрен с ними, мне нужно было, чтобы меня наняли, вот и все. Подошел я к первому попавшемуся лоховатому сотруднику. Такой весь из себя мальчик, каких полно, типичный маменькин сынок с тонной геля на волосах и в безобразных мокасинах. На нагрудной табличке значилось «Брэд». Меня это нисколько не удивило. Мне еще не доводилось встречать ни одного Брэда, который не был бы откровенным выродком.

— Эй, — окликнул я его, подходя ближе. Он, как сноб, обернулся и ничего не сказал. — Как тут у вас насчет работы, а?

— Слишком поздно, — ответил он мерзким изнеженным лонг-айлендским голосом.

— То есть — как это слишком поздно?

— То есть прием закончен.

Можете поверить в такое презрительное отношение? Понимаете, о чем я тут распинаюсь? Таких людей нужно стереть с лица земли навсегда.

— Ладно, понял, — сказал я. И одарив его своим фирменным леденящим кровь взглядом, пошел к выходу. Но тут же меня начало грызть чувство, что он слишком легко отделался за такой наезд. Поэтому я резко развернулся и пошел к нему Он заметил, что я возвращаюсь и тут же принял оборонительную позу. Возомнив себя крепким орешком, скрестил руки на груди. «Послушай-ка, чего скажу, — начал я. — Выбирай выражения. Ты слишком много на себя берешь, парень. Фильтруй базар, в натуре, ты меня понял?»

Сказав это, я собрался уйти, но он опять не заткнулся, а ответил: «Ничего я на себя не беру. Вы задали мне вопрос, я на него ответил. Все по-честному».

— Да ты просто гений, как я погляжу, — продолжал я. — Так, значит, повторяю еще раз, ты берешь на себя слишком много, точняк. Ты сопливый слюнтяй из пригорода, понял? Только избалованные слюнтяи из пригорода говорят все по-честному.

После этого я от него отвалил. Но на улицу не вышел, хотя и надо было, вместо этого подошел к полке с бестселлерами, видимо, чтоб меня затошнило еще больше. Этот ничтожный отброс Брэд встал за прилавок и поджал хвост. Видно, мой леденящий душу взгляд достаточно его зачморил. Вообще-то, я знаю способ, от которого он бы точно в штаны наложил. Думаю, небольшое взрывное устройство с таймером секунд на тридцать, засунутое в его большой рот, весьма подошло бы этому недоноску, но только я не стал осуществлять эту задумку из-за своей выдающейся законопослушности.

Но вернемся к стойке с бестселлерами, зрелищу, разумеется, отвратному и удручающему. Любая долбаная «книга» на этой полке была дешевым бульварным романчиком, написанным каким-нибудь голливудским идиотом с целью срубить лишнюю пару долларов. «Книги» о диете или «книги», рассказывающие с кем у кого интрижка в Голливуде. Жалкие, нудные, гнусные «книги». Форменное оскорбление для настоящих книг, что эта голливудская погань носит то же название. Но, знаете, я даже не особо виню голливудских «авторов», пишущих эти так называемые книги. Я обвиняю людишек, которые покупают это ублюдство, и треклятых издателей вкупе с литературными агентами, которые это выпускают. Они-то и есть подлинные враги всего настоящего и творческого в этом мире. Люди, которые покупают эти так называемые книги, являются основной аудиторией фильмов с актерами с «громкими именами», также и те, кто боготворит так называемых музыкантов, которые не могут ни ноты самостоятельно взять, ни задницу почесать. Такое вот положение дел на сегодняшний день в нашем обществе. Управляемом безмозглыми выродками, которые не хотят думать о подлинных ценностях, подсовывая нам свои вонючие любовные отношения и залезая в чужую гребаную личную жизнь. Просто уму непостижимо. Чтоб вам всем, ненормальным, провалиться.

Стоя у полки с убогими бестселлерами, я то и дело поглядывал на этого мажора, богатенького избалованного мальчика Брэда. Его хвостик был все еще поджат, но я заметил, как злобно он посматривает в мою сторону. Он, наверное, надеялся, что теперь-то я наконец уйду. И зря, поскольку я не нанимался удовлетворять желания подобных ему паразитов. А также потакать расфуфыренным людишкам из богатых пригородов. На мой взгляд, эти чванливые пригородные ослы заслуживают именно такого обращения. Поэтому, решив досадить Брэду, я пошел к столикам, поставил стул у окна и уселся. Никакой книги у меня в руках не было, заказывать отравленный кофе у этих большевиков я, соответственно, тоже не собирался. Предчувствую, возникнет предположение, что я сознательно нарывался на неприятности, может, так оно и было, но на тот момент это казалось вполне оправданным действием с моей стороны. Я ведь не старался улучить момент и врезать ему хорошенько, чего он, впрочем, заслуживал. Ничего такого. Просто сел за столик у окна и стал смотреть на аптеку через дорогу. Увидел, как один нацист привязал свою собаку к дорожному знаку, чтобы сходить купить лекарства. Грязный сукин сын. Бедной собаке пришлось мерзнуть на улице целых десять минут, прежде чем хозяин аптеки, еще одна фашистская рожа, не уделил покупателю свое драгоценное внимание. Остается только удивляться, откуда люди черпают такие нелепейшие идеи, как привязывать собак к дорожным знакам. Держу пари, что из телевизора и голливудских фильмов. Они, должно быть, думают, что поступать так со своими питомцами очень круто, психи ненормальные. И когда по телевизору или в кино показывают такое, это, между прочим, просто кинематографическое издевательство над животными. Любого, кто привязывает собаку к дорожному указателю, будь то в кино или в реальности, следует побить бамбуковыми палками в каком-нибудь Сингапуре. Пока я наблюдал за бедной собачонкой на той стороне улицы, большинство так называемых представителей рода человеческого увлеченно трещало по сотовым на разнообразные молодежные темы, например, пойти куда-нибудь вечером нажраться или дунуть ганжи. Говорю вам, эти кофейни привлекают именно такой контингент.

И в этот самый момент начались неприятности, которые я, скорее всего, навлек на себя специально. Ко мне подошел еще один приспешник Брэда и сказал: «Извините, сэр». Точно с таким же самомнением понтового пригородного баловня, как и его приятель, он стоял передо мной и смотрелся совершенно по-дурацки в этом своем красном передничке. На нагрудном значке было написано «Нил». Ну конечно, еще один крутой чувак.

— В чем дело? — откликнулся я, полоснув этого недоноска ледяным взглядом.

— Боюсь, придется попросить вас покинуть наше заведение. У нас не положено сидеть за столиком, если вы ничего не заказываете или не читаете книгу. Другим посетителям тоже хочется посидеть за столиком и…

— Слышь, — оборвал я его, — притормози, ковбой. Если у твоего бойфренда личные счеты, пусть он сам разберется. А ты пока погуляй. Предупреждаю, меня ломает терпеть наезды такой шестерки, как ты.

Лицо мое побагровело, и говорил я уже на повышенных тонах. Естественно, что все дебилы с сотовыми и прочие разнокалиберные экскременты за столиками развернулись посмотреть, что происходит.

— Сэр, пожалуйста. Мне не надо никаких проблем. Просто уйдите, хорошо? Нам неприятности не нужны.

Он пытался произносить все это по-взрослому, вроде как с умом. А мне очень хотелось сшибить очки с его тупой вонючей морды. Еще один из племени гелеволосых и мокасинчатых.

— Я не привык никому подчиняться, — ответил я. — Послушай, не надо вываливать мне в лицо дерьмо и делать вид, что это пудинг, понятно? Нет такого закона, который запрещает сидеть за столиком и смотреть в окно. Я не тупой, понятно? — Сказав это, я сменил ледяной взгляд на маску войны.

— Чего? — переспросил Нил озадаченно. Наверное, я сказал что-то слишком сложное, чего его мозг был не в силах обработать. Он заметно занервничал и ринулся за кем-то. Заорал: «Фрэнк!» Этот скот вел себя так, будто угроза принимала национальные масштабы.

Тут раскачивающейся походкой, словно важная шишка, подвалил какой-то толстожопый коротышка с наполеоновским комплексом. У него были очень грязные, знаете, вроде как в каком-то жире, руки с длинными вампирскими когтями. Казалось, он ими все утро в заднице ковырялся. Пытаясь меня запугать, он начал демонстративно жестикулировать и деланным голосом выдавил: «Так, в чем тут у нас проблема?». Я за милю распознаю этот нарочитый тон крутого чувака, поверьте. Я вырос среди таких. Все дегенераты за столиками вытянули до предела свои километровые шеи и как следует настроили локаторы. «Послушай, приятель, это столик для того, чтобы пить кофе, здесь не разрешается просто сидеть и глазеть в окно».

— Конечно, не разрешается, — согласился я. — Я это знаю, я всего лишь клиент, который присел за столик. Послушай, Фрэнк, не надо поднимать шума. Я никому не мешаю, просто сижу в вашем большевистском заведении и гляжу себе в окно.

— Сэр, если вы сейчас же не встанете, мне придется вызвать полицию или лично проводить вас до двери. Ясно?

— Фрэнк, ты когда-нибудь слышал о дефенестрации?

— Довольно, сэр. Вставайте. Нам тут нарушители порядка, вроде вас, не нужны. Возвращайтесь в тот сомнительный район, откуда вы родом, там и устраивайте разборки сколько душе угодно, лады?

Я думал, у меня артерия в голове лопнет, — так покраснело у меня лицо. Я физически не мог переварить то, что эти хамские кровососы возомнили себя спасителями общества. Все до одного в этом кафе косились на меня так, будто я негодяй, злой серый волк, а Фрэнк и Нил — народные герои. А на деле это они прикопались к туристу, вообразив себя великими спасителями человечества. Никак в толк не возьму, что творится с людьми в Чикаго. У них совсем крыша слетела.

Я встал прямо перед Фрэнком и тогда случилось самое страшное.

— Отлично, хотите, чтобы я ушел? — взъярился я. — Хотите, чтоб ушел? Ладно, я уйду, но сначала засунь себе вот это в свою большевистскую задницу, жирный ублюдок, — прокричал я и со всей дури столкнул со стола все журналы и еще какой-то хлам на пол. Правда, немного перестарался, поскольку рука на обратном пути нечаянно задела край этого чертового столика и перевернула его. Не знаю, упал он Фрэнку на ногу или нет, поскольку я, пышущий яростью, уже бросился к выходу. Орудия и бомбы в моей голове торпедировали невзрывающиеся снаряды направо и налево, и я еле держал равновесие, выходя оттуда в штормовом состоянии.

Отойдя уже на довольно большое расстояние, я услышал, как наш храбрец Фрэнк высунулся из дверей и прокричал: «Вот так! Вали отсюда!» Так поступают только фальшивые крутые орешки. Подделки вроде Фрэнка никогда не станут дразнить аллигатора прежде, чем тот отплывет к другому берегу реки.

Изрыгая пламя изо рта и дым из ноздрей, я покидал поле боя. Несмотря на довольно прохладную погоду, я вспотел, как собака. И все еще матерился на чем свет стоит. Чикаго я уже ненавидел всей душой, поверьте. Не мог понять, что у них у всех тут с головой. Здесь все явно дурканулись. А рука меня просто убивала. Я нехило саданул по столу, синяк был здоровенный. Таким вот образом продвигается моя война с мебелью. В общем, мне захотелось посидеть под своим деревом и немного остыть, но по пути я зашел в этот облезлый гостиничный гараж, чтобы захватить лежавшее в багажнике защитного цвета пальто. Проделав это, я пересек дорогу к парку и уселся под своим любимым деревом.

Солнце еще не зашло, но было порядком холодно. Слава Богу, я захватил пальто, без него бы точно задубел. Я уже начал жалеть о содеянном. Но не о том, что попытался самоутвердиться, а о том, что опрокинул стол и устроил сцену. В детстве я никогда не впадал в подобное буйство и представлял себе, что отец стоит рядом и диву дается, что вытворяет его некогда тихий, спокойный и застенчивый мальчик. Уверен, если бы мой отец увидел разборку в книжном магазине, нахмурил бы брови. А если бы он услышал мои абсурдные желчные тирады на обратном пути, его бы сто пудов покоробило: я слишком легкомысленно дразнил этих гусей, рискуя нарваться на их самоуправство. Вот о чем я размышлял, пока сидел, прислонившись к стволу. Грустно было осознавать, как, наверняка, расстроился бы мой отец, увидев, во что превратилась моя жизнь. Он был учителем в школе и все такое. Только не подумайте, что он был каким-нибудь консервативным обывателем или что-то в этом роде, но, насколько я его знал, он недолюбливал людей, устраивающих разборки в общественных местах. А последние два года я был образцово-показательным зачинщиком разборок и бесчисленных противоправных действий.

Раздумывая об этом, я вдруг обнаружил в кармане вязаную шапочку и натянул ее на голову для тепла. Больше всего мне хотелось, чтобы здесь была Клео и чтобы, как в старые времена, когда после неудачного дня в школе я подходил к дому, я видел бы ее, сидящей на крыльце, пристроился бы рядом и стал рассказывать, какой ужасный у меня был день. Естественно, она бы ничего не ответила. Но сидела бы рядом, позволяя держать руку на ее спине, словно подтверждая, что она — на моей стороне, и всегда будет на ней, что бы ни случилось. Бывало, я дрался с хулиганьем в школе, и все на меня из-за этого набрасывались: учителя, друзья, родители, но только не Клео. Сколько бы я ни возвращался после подобных происшествий, Клео всегда ждала меня на ступеньках, приветствуя своей очаровательной конусовидной улыбкой и виляющим из стороны в сторону, как дворники на ветровом стекле, хвостиком. Она всегда была счастлива меня видеть. Ей было все равно, подрался я с кем-то в школе или провалил контрольную по математике. Потому что Клео была моим октябрем и одной из немногих, кто реально понимал, что такое октябрь. А октябрь для меня, пожалуй, — одна из любимейших в мире вещей. Не передать, как я тоскую, что теперь он пролетает как-то мимоходом, не задерживаясь. С самых ранних лет я был без ума от октября. Лето может катиться куда подальше со всеми этими долбаными гедонистами, которых оно так привлекает, и зиме, на мой взгляд, тоже пора валить ко всем чертям. Октябрь — единственный приятный и тревожный месяц, единственная пора по-настоящему пустых парков и старых призрачных деревьев, когда все вокруг пустынно, покинуто и жутковато. Единственное время в году, когда от затянутого тучами неба захватывает дух и появляется чувство, будто за мной охотится серийный убийца в маске. Понимаю, мало кому это покажется приятным, а вот мне — кажется, потому, может, что у меня с головой не все в порядке и потому, что я помешан на ужастиках восьмидесятых годов. Я просто обожаю октябрь и тоскую по нему невыносимо. Когда у меня отняли мою Клео, вместе с ней украли и октябрь, сукины дети. Теперь октябрь проносится со скоростью супермена. Не хочет задерживаться. Иногда я даже вижу, как в октябре подметают опавшие листья — мне этого никогда не понять. Ненавижу тех, кто этим занимается. Они портят и без того подмоченную репутацию общества.

В общем, я правда скучал по тем октябрьским денькам, которые мы провели вместе с Клео. И сидя в тот день под деревом в парке Линкольн, я вдруг вытянул правую руку, чтобы, если вдруг Клео окажется рядом, она поняла, что я думаю о ней и помню, как и обещал. Я-то знаю, ей не было бы дела до сцены, устроенной мной этим большевикам в книжном, уверен, что если бы она могла говорить, сказала бы, что всегда будет на моей стороне, и это натолкнуло меня на следующую мысль. Я задумался о том, что написал мне отец в ежедневнике еще в начальной школе. Я наткнулся на него за пару дней до отъезда из Нью-Йорка и перечитал эту запись, должно быть, раз сто. Даже наизусть выучил. У этого маленького красненького ежедневника все листы были разноцветными, и каждый из нас загнул по листку. Так что сбоку смотрелось прикольно. Отец писал на желтом листочке, вот его слова:

Дорогой Майк!

Люблю,

Я так тобой горжусь. Твои успехи в школе показали нам с мамой, каким ты будешь, когда вырастешь. Не могу дождаться дня, когда увижу, как ты спускаешься с трибуны с дипломом в руках. Это только начало твоих будущих успехов. Не сомневайся, обращайся за помощью в трудный момент, я всегда буду на твоей стороне,

Папа.

Отец не был писателем или кем-то в этом духе, но иногда мне приходит в голову, как ему, должно быть, трудно было выражать свои мысли подобным образом, несмотря на то, что эта запись не гениальный образец высокой поэзии. Но хочу, чтобы вы поняли, мой отец не был каким-то старпером с лысой башкой и в штанах с вытянутыми коленками. Он выглядел очень молодо, с очками «Рэй-Бэн» на носу и в кожаной куртке на плечах. Мой отец был хорошим, добрым, веселым и трудолюбивым человеком. Он не был святым или блистательно гениальным, кого теперь из него делают, но он был чувак что надо. Странно наблюдать, как после его смерти каждый сукин сын, включая его собственную мать, говорят о нем только как о гении либо об ангеле. Да папа сам первый никогда бы с этим не согласился. Наверное, как и я, он просто расхохотался бы над этим. Потому что люди и правда настолько тупые, и память их настолько избирательна, что когда кто-нибудь отправляется на тот свет, они тут же начинают петь ему дифирамбы. При жизни никто моего отца гением не называл. Гением он был всенародно признан посмертно. И самое смешное, можете смело ставить последний доллар на то, что то же самое будут говорить и обо мне, когда я умру. Пока я хожу и дышу, все общество сходится во мнении, что я ленивый, апатичный, асоциальный, тупой прожигатель своих возможностей, впрочем, они не так уж далеки от истины. Но как только я умру, мигом стану в их глазах выдающимся, добропорядочным, блестящим воплотителем своих гениальных способностей. И так же, как моего отца, мой так называемый оригинальный, но загубленный во цвете лет ум будет обсуждаться на воскресных барбекю за городом. Как же это нелепо. Просто отвратительно.

В общем, сидя под деревом, я думал о том, что отцу не суждено увидеть, как я получу диплом, даже если я вдруг его и получу, и еще думал о его словах про то, что он всегда на моей стороне. Все не мог перестать гадать, что бы он подумал о том, что я сейчас выкинул в книжном, что уехал из Нью-Йорка, оставив маму совсем одну в нашей пыльной квартире. Я задрал воротник повыше, по самые уши. Было так уютно сидеть под деревом, укутавшись в болотного цвета пальто, защищавшее меня от холода, натянув воротник по самые уши, с путающимися в голове мыслями и даже не думать утирать слезы со щек. Я чувствовал себя маленьким потерявшимся ребенком. Я всегда терялся. Но как-то раз в детском саду я остался совсем один, когда остальные всем скопом бросились в автобус и уехали на какую-то экскурсию. Не помню точно, как это произошло, но помню, как остался совсем один в огромной комнате, сидя на полу. То место называлось «Алфавитный городок», и безответственные лохи, которые все это организовывали, видимо, уехали без меня, а я, помнится, сидел на оранжевом ковре в углу и, обхватив колени руками, рыдал, как идиот. Примерно так же я чувствовал себя в том парке, разве только был немного постарше и с растущей клоками белесой бородой.

 

11

К вечеру боль в горле значительно усилилась, похоже, я заболевал. И тело ломило. Голова болела, ноги болели, даже зубы, и те болели. Я чувствовал себя абсолютно несчастным. Поэтому просидел в парке не более двадцати минут, прежде чем перейти дорогу обратно к отелю. Войдя в вестибюль, увидел, что в «Луисе» в другой части холла устанавливают аппаратуру для местных дегенератов, которые будут веселиться тут вечером. Я на минуту задержался посмотреть за процессом установки, но эти поганцы, страдающие нарциссизмом, все как один стали бросать на меня подозрительные взгляды, будто я собираюсь их ограбить или еще что. При других обстоятельствах я бы остался стоять им назло, но я устал и был слишком угнетен, чтобы заморачиваться по этому поводу, так что, послав все к черту, шагнул в смертельную ловушку под названием лифт. Мне уже было по фигу, застряну я или нет. На тот момент меня не волновало, что лифтовой трос может оборваться и кабина рухнет в пыльную шахту. Если бы такое случилось, мне представилась бы великолепная возможность выстроить андеграундную империю, пустив в ход запасы личной изобретательности. Трос, как ни странно, почему-то не оборвался, и я доехал до шестого этажа без приключений. В коридоре стояла мертвая тишина, парочка резаных поросят за стенкой не подавала признаков жизни. Может, их наконец-то закололи. Кто знает? Правда, не могу сказать, что у меня бы от этого разорвалось сердце.

Было еще только три часа, а я уже чувствовал себя совершенно разбитым. Я плюхнулся на кровать и зарылся лицом в вонючие подушки. От этих подушек несло, как от больничных простыней. Приятных эмоций они точно не вызывали. Очень неприветливые и неуютные подушки. Стараясь изо всех сил не обращать на них внимания, я погрузился в тяжелые размышления. Не хотелось задерживаться без особых на то причин в этом проклятом городе, населенном всякими отбросами, я начал даже подумывать, а не податься ли западней. Оставались еще Калифорния, Орегон, Вашингтон и тому подобное. Впрочем, это было пока на уровне замыслов, я не чувствовал уверенности, что мне туда хочется. Я вообще не знал, куда ехать. Знал только, что Чикаго меня больше не устраивает. Этот город я уже ненавидел, ненавидел и все проживающее в нем чморье. Противно, когда ты никто, противно, когда на тебя срут, куда бы ты ни пошел. Знаю, что не раз повторял, как мне хочется оказаться в таком месте, где меня никто не знает, но, наверное, пришло время выразить свою мысль яснее. Я и правда хотел бы, чтобы меня не узнавали, но чтобы при этом я все-таки был кем-то. Не хочу иметь никаких дел и отношений с лютым и беспощадным звериным обществом, вести в нем жестокую борьбу за выживание, но мне бы хотелось быть частью его. Не хочу выполнять бессмысленную работу за гроши, как все эти пустые недоумки. Хочу делать что-то стоящее, хочу оставить след, свой собственный след в этом мире. И это желание ужасно меня напрягает, если учесть, какое я питаю отвращение к обществу, которое безжалостно уничтожает и стирает в порошок любой творческий порыв. Однако, должен сказать, перспектива увидеть упоминание о своей персоне в газете лишь в виде номера социального обеспечения в некрологе, пугает меня куда больше, чем миллион громких голосов за окном, внезапно обрушившийся среди ночи, который атакует мою акустикофобию.

К счастью, и сознание и тело сжалились надо мной, позволив задремать и отплыть в небытие, завернувшись в неуютные простыни. Вспоминая этот момент, я мечтаю лишь об одном — чтобы потом я не проснулся. Как хорошо было бы проспать подольше, потому что мне без моего ведома была уготовлена веселенькая ночка.

Когда через несколько часов я продрал глаза, за окном было темно и улицы заполняли толпы ночных тусовщиков и прочих дегенератов. Даже встать с кровати было тяжело, ноги и голова гудели, но я встал и подошел к окну. Если хотите услышать нечто отвратное, доложу, что Норд-стрит сверху выглядела точно как бульвар Белл в Квинзе. Те же девушки, которые пытаются вести себя как отъявленные проститутки, на каждом углу и те же бесчисленные придурки, разъезжающие на своих тачках, высунув руку из окна, с явным желанием попонтоваться. Это все равно, что смотреть видеозапись моей прошлой жизни в Нью-Йорке. Я усмехнулся. Если бы не удалось улыбнуться, я бы разнес этот чертов гостиничный номер вдребезги, точняк. Меня охватило такое отчаяние, что, отойдя от окна, я пошел в ванную глянуть на себя в зеркало. Далеко не самый умный поступок, так как в «Дэйз-инн» над зеркалами висели флюоресцентные лампочки, и если вы хоть в чем-нибудь разбираетесь, наверняка знаете, что в таком освещении все живое смотрится, будто уже погибло насильственной смертью, восстало из мертвых, а потом его безжалостно прикончили еще раз. Флюоресцентные лампы — самое большое неодушевленное зло на планете, второе по счету — автомобили марки «Крайслер». Флюоресцентное освещение делает из вас чахлого доходягу, высвечивает на вашем лице мельчайшие недостатки, будто мало ему форменного издевательства над цветом вашей кожи. На мой взгляд, не только флуоресцентные лампы, но и каждое заведение, где их устанавливают над зеркалами, заслуживает уничтожения. В этом зеркале мое лицо казалось просто тошнотворным. Бледным как смерть и заросшим щетиной. Я стал похож на бомжа. Даже глаза выглядели из рук вон плохо. Словно прожженные мочой дырки в снегу, а мои темные волосы вдруг дали подозрительно обесцвеченные всходы. Для полноты картины не хватало только капюшона и косы.

Не передать, каким безысходно несчастным я себя чувствовал. Папа частенько говорил: чтобы чувствовать себя счастливым, мне нужно развлекаться двадцать четыре часа в сутки. Замечание не совсем верное, но почти в цель. Мне быстро становится скучно, даже когда я болею, меня часто посещает ощущение, что я где-то что-то упускаю. В места скопления народа меня, как вы догадались, не влечет, но мне нужна информация обо всем, что происходит вокруг, — через ящик, радио или собственную разведдеятельность. В ту ночь мне было не просто скучно, но еще и одиноко. Мне нравится быть одному, но приходится признать, что иногда меня посещает предательское желание поиметь с кем-нибудь осмысленную беседу. В наши дни искать собеседника для содержательного разговора — все равно, что искать иголку в стоге сена. Или копаться в отбросах. Тем не менее, случается, я занимаюсь подобными поисками: так было и в ту ночь.

Оценивая свои дальнейшие действия сейчас, я не могу найти их сколько-нибудь осмысленными, скорее, глупыми и наивными, но как бы то ни было, я решил спуститься и посмотреть, что творится в «Луисе». Скорее всего, у меня был жар, и от этого я ни с того ни с сего вообразил, что встречу внизу интеллигентную англичанку, которая разгуливает в полном одиночестве в надежде на осмысленный разговор с каким-нибудь путешественником. Вероятность была ничтожно мала, но все же была. Ох уж этот мне идеализм. Но заняться чем-то более интересным в номере мне не светило, поэтому, плюнув на все, я стал собираться. На случай, если вдруг решу прогуляться, я прихватил защитного цвета пальто. И стал спускаться на смертельно опасном лифте на первый этаж.

Когда двери этого гроба на тросе открылись, мой слух осквернили доносящиеся из «Луиса» звуки попсового латиноамериканского хита. Избранный так называемый музыкальный формат не сильно меня удивил, в наше время только это повсюду и слышно. Точно любого, кто поставит искреннюю музыку с интересными текстами, покарают небеса. Но не суть, на входе стояли два качка, как водится, без каких-либо признаков шеи, и изо всех сил старались выглядеть грозными. С нарочито прищуренными глазами и скрещенными на груди руками, они, если честно, смотрелись полными идиотами. Невозможно было удержаться от смеха, я и не удержался, на что они незамедлительно отреагировали злобными взглядами. Да пошли они. Достав из штанов кошелек, я продемонстрировал водительские права, удостоверяющие мой возраст.

— Что, босс, пить собираетесь? — спросил один.

— Смеетесь? — ответил я. — Да я так напьюсь, как вашей бабушке и не снилось.

Как и предполагалось, оба рассмеялись. «Отлично, старина!» — сказал один. Я показался им крутым, потому что сказал, что собираюсь бухнуть. Всем тупицам моего поколения нравиться слушать, кто, где и как именно собирается нажраться. Это кажется им очень круто. Потому-то я и отпустил замечание насчет бабушки. Надеялся приколоться над их реакцией. Я-то знал, что ничего, кроме минеральной воды, заливать внутри не стану. Но приняв меня за такого же алкоголика, как и они сами, они надели мне на руку голубой браслет, чтобы бармены знали, что я не маленький и мне уже можно наливать. Все это чрезвычайно меня позабавило.

Народу внутри было битком, и эту долбаную музыку врубили так громко, что я собственных жалоб не смог бы расслышать. Собравшиеся там говнюки сгруппировались отдельными бандами, прямо как в Квинз-колледже, злостно пьянствовали и выискивали, с кем бы перепихнуться. Внутри было так темно и угнетающе, что у меня начался мандраж, но я почему-то подумал, что бокал ледяной минералки приведет меня в чувство. Несмотря на то, что я пришел туда в надежде найти одинокую интеллектуалку, с порога стало ясно, что таких здесь не водится. Контингент был слишком понтовый и зацикленный на гламуре, чтобы принять в свое общество интеллектуалку с художественным уклоном. В клубы и бары я хожу крайне редко, но когда случается там бывать, как и в тот раз, я не оставляю надежд пересечься с какой-нибудь несколько потрепанной брюнеткой, игнорируемой всеми и одиноко стоящей с углу. И вот она там стоит, проклиная все вокруг, прямо как я, а я-то возьму — подойду и скажу: «На свете столько баров, а она зашла именно в этот». После чего мы незамедлительно перейдем к содержательному разговору о том, как мы тут всех на дух не переносим и как это нас занесло в этот убогий район. Она только что приехала в город и у нее, разумеется, нет здесь друзей. Поселилась, конечно, в маленькой тесной квартирке над аптекой в очень сомнительном районе, и все, чего она желает этим вечером, так это разговаривать о тенистых осенних деревьях, о потрепанных снизу штанинах брюк с карманами и об удовольствии носить мягкие штаны с ворсом без нижнего белья. Не совсем понимаю, зачем я утруждаю себя поисками такой девушки, вряд ли она существует на самом деле. Она постоянно посещает мое воспаленное воображение и обитает только там. Основная масса остальных девушек, за редким исключением, в реальном осязаемом мире похожа на тех, что околачивались в «Луисе» в ту ночь.

И по телевизору, и в кино я много раз видел сцену, как парень, новичок в городе, заходит в бар или там ресторан, и в ту секунду, как местные его замечают, — выдергивают шнур музыкального автомата из розетки. В «Луисе» никто вилку из розетки вытаскивать не собирался, но каждый долбанный говнюк счел себя обязанным оглядеть меня с ног до головы. Я, разумеется, ответил им тем же, но был слишком усталым, чтобы вкладывать в это душу, поэтому просто подошел к стойке и выдвинул стул. Направо от меня группа латентных алкоголиков ржала до потери пульса. Кажется, один из них что-то мне сказал, но я пропустил это мимо ушей. Просидев на стуле с закрытым ртом несколько минут, я дождался слабоумного бармена, подошедшего взять мой заказ.

— Что закажете, босс? — обратился он ко мне. Да что это с ними со всеми? Куда ни приди, ко мне обращаются либо «босс», либо «брат», либо «ковбой». Как же меня это бесит. От этого даже слона вырвет.

— Можно стакан воды?

Он посмотрел на меня как на душевнобольного. Видимо, заметил алкогольный браслет на моем запястье и решил, что я такой же пьяница, как и он.

— Стакан воды? — переспросил он с очень напряженным выражением.

— Это все, брат. Только стакан воды!

Так ему, пусть прочувствует вкус собственного жаргона и устыдится. По тому, как на вас смотрят, когда вы заказываете безалкогольный напиток, можно подумать, что все без исключения вокруг алкоголики. Совсем люди с ума сбрендили, точно говорю.

Пережив первое потрясение от моего выбора напитка, этот удод пошел и налил мне воды. Чаевых я ему оставлять не стал. Не заслужил. Те, кто из кожи вон лезет, чтобы другие почувствовали себя неудобно, чаевых не заслуживают. Бейсбольной битой по коленным чашечкам — да, но только не денег.

— За Клео Монстра — самого дружелюбного из всех монстров, — произнес я громко, подняв бокал. Люди вокруг, естественно, приняли меня за сбежавшего из дурки, ну и хрен с ними. Подавленное состояние не позволяло мне придавать этому значения. Сидя у стойки, я наблюдал, как окружающие дымили как паровозы и отчаянно нажирались как свиньи. Эта картина ввергла меня в состояние потерянности и удрученности. Хотелось встать и уйти, но энергии на это не хватало. Ее не хватало, даже чтобы проклясть латиноамериканское дерьмо, которое там крутили. В принципе, я заранее знал, что интеллектуальной стимуляции мозгов в этом заведении ждать не стоит, поэтому настроился на мысли о предстоящей встрече с Мэри в Элмхерсте. Я с нетерпением ждал встречи и возможности снова использовать язык по назначению. Всю эту долбаную неделю он пребывал в бездействии, за исключением пары незначительных случаев. Еще я думал, чем заняться и куда направиться после встречи с Мэри. Но, разумеется, ничего не придумал. Я готов был окончательно сдаться прямо тогда, прямо в том баре. От этих мыслей болели тело и голова тоже, все, чего я хотел, это найти приятное, дружественное место, где все были бы умными, понимающими и чуткими. Может, я опять же слишком многого хотел. В ту ночь я явно был на пределе.

Трудно было что-либо увидеть сквозь дымовую завесу и прочее летающее в воздухе говно, но то, что мне удалось разглядеть, напомнило мне о первом колледже, в который я ходил. Вы, наверное, помните, я говорил, что учился в двух колледжах. Так вот, первый, совсем небольшой колледж находился на севере штата Нью-Йорк и назывался Коблескил. Я жил в общежитии и самым важным, как, впрочем, и единственным фактором, определившим мой уход оттуда, были люди. В общаге я жил с недоумками типа этих из «Луиса». Помню вечера, когда все они собирались пойти шататься по барам. Естественно, идти нужно было всем скопом, Господь покарал бы всякого, кто явился бы в бар в одиночестве. Помню, как все эти мерзкие «крутые парии» забивались в сортир, размазывая гель по волосам и напяливая вульгарные серебряные часы. Выкрикивали избитые фразы про то, как собираются оприходовать первокурсницу и нарезаться в хлам. Ни капли самоуважения. Они портили всю мою жизнь в общежитии. Если бы не они, я провел бы там свои лучшие годы. Приходилось полвечера просиживать в своей комнате взаперти, поскольку я физически не мог вынести присутствия и половины из них. У меня была там пара друзей, но всем остальным студентам я бы настоятельно советовал катиться ко всем чертям. В принципе, нередко я с нетерпением ждал, чтобы они поскорее свалили, потому что после этого получал общежитие в свое распоряжение. Единственное более-менее приятное впечатление об этом мерзком колледже.

И девушки там были тоже жуткие. По правде говоря, они были еще более отталкивающими и мерзкими, чем парни. Собираясь шляться по барам, они буквально часами торчали в ванной, нанося невозможный клоунский макияж, слои блеска и подобную дрянь. Выйдя из ванной, они выглядели будто сбежавшие из зоопарка. Никогда этого не понимал. Они настолько лучше выглядели с утра в поношенных толстовках и без капли косметики. Впрочем, неважно, поскольку они все равно кретинки. Самоуважением у них тоже не пахло. Такие же низкие и мерзкие, как парни, они шлялись по общаге, разглагольствуя о том, до какой степени собираются набухаться и каких кобелей подцепить через пару часов. Я ни капли не преувеличиваю. Отсутствие чувства собственного достоинства было настолько прискорбным и удручающим, что мне пришлось оттуда свалить. Люди с полным отсутствием самоуважения способны испортить своим присутствием любое место на планете.

Абсолютно то же самое можно сказать про контингент бара «Луис». Меня от него настолько воротило, что я решил уйти. К тому же и стакан с водой был уже почти пуст, причин задерживаться не оставалось. Да и горло начинало драть нехило. Куда податься, я не знал, но мне было по фигу. Хотелось просто слинять из этого дебильного заведения.

Но когда я попытался встать, какая-то мерзкая пьяная тварь пролила мне на штаны коктейль. Ей было так интересно ржать и вести себя, как безмозглая коза, что она даже не заметила, что я вставал со стула.

— Эй, потише с этой дрянью, — сказал я. Ненавижу женщин, которые напиваются в дым. Отталкивающий типаж.

— О, Господи, извините, пожалуйста, — отозвалась она.

Я вас умоляю. Ей было глубоко наплевать, что она испортила мои любимые штаны с карманами. Она была настолько в хлам, что ей вряд ли было до этого дело. Да и мне было не до того, но меня волновал сам принцип. Эти забулдыга думают, что им позволено все, что вздумается, только потому, что они пьяны. Эта, однако, сразу схватила салфетку с барной стойки и стала вытирать эту пакость с моих брюк. Она гоготала как лошадь и была настолько в стельку, что не осознавала, что, пытаясь вытереть штаны, практически начищает мой инструмент. Печальное зрелище.

— Да ладно тебе, — сказал я. Мне стало неловко за нее, настолько униженной она выглядела. — Не надо так убиваться.

— Ах, черт, — отозвалась она. — Послушай, может, мне просто купить тебе выпить, и мы в расчете, хорошо? Зуб за зуб. Ну как?

— Да ладно, ничего страшного. Не беспокойся, — сказал я. И попытался уйти, но она схватила меня за руку и настояла, чтобы я сел и выпил с ней. А что мне оставалось? Для препирательств сил не было, к тому же, кто я такой, чтобы отказываться от халявной выпивки?

— Что ж, — ответил я, — кто я такой, чтобы отказываться от халявной выпивки?

И только уселся рядом с ней, начался весь этот гимор.

— И как же зовут этого крутого парня? — спросила она. Еще одна любительница привязаться с надоедливыми вопросами. Они с официанткой Джемми должны стать соседками по комнате. А может, они и правда соседки, кто знает?

— Персона нон грата, — ответил я.

— Что? Что это значит?

— Я пошутил, — продолжал я. — Хотел сказать, что я везде персона нон грата. МДР меня зовут.

— МД-что? Что это такое?

— М-Д-Р. Маниакально Депрессивный Рассуждатель.

— А это какого черта значит?

— Так меня зовут, подруга.

Вы бы видели, каким она взглядом на меня посмотрела. Пресвятая корова!

— А ты странный, — заметила эта овца.

— Вина одиноко лежит на пороге часа, дорогая, — сказал я ей. Затем закатил рукав, обнажив татуировку МДР на левом предплечье. «Видишь? — спросил я. — Это у меня с детства».

— А-а-а, — произнесла она. — Очень любопытно. Значит МДР, так? Очень приятно познакомиться, я — Дженни.

Мне кажется, только избалованных богатеньких деток называют Дженни. Типичное лонг-айлендское имя, если такой тип существует. Половина женского населения на Лонг-Айленде носит имя Дженни. Я понимаю, это вина родителей, но должна же быть хоть капля ума, чтобы сменить имя, если уж они лажанулись, назвав вас так по-идиотски. Тем временем эта гиперактивная самка схватила меня за руку и чуть не вырвала ее с корнем, пока трясла.

— Ф-у-у, МДР, какие у тебя руки холодные, — отдернув свои драгоценные лапки, сказала она, будто принцесса.

— Руки холодные, зато сердце горячее, — ответил я ей. К тому моменту я уже не переваривал ее. Люди, жалующиеся на то, какие у меня холодные и влажные руки, могут идти в жопу. Боже мой, ну я в курсе, что они холодные и влажные, а что поделаешь? Ну случается такое.

Кроме того, что эта девица была низкосортной пьянчугой, она была еще и тем, что я называю гламурной королевой, как все те штучки из Коблескил. По ней можно было точно сказать, сколько часов она провела перед зеркалом, подготавливая себя к походу в «Луис». На ней была такая, знаете, черная кофточка в сетку, черная юбка, туфли на супер-пупер офигительных платформах, в которых она выглядела полной идиоткой.

Макияж был наложен на лицо, по форме, кстати, напоминающее мордочку хорька, щедрыми мазками, у нее были вульгарные длинные ногти с мерзкими белыми кончиками. Одного этого уже хватало, чтобы я блеванул прямо там. Нет прощения женщинам, которые в наши дни вытворяют такие вещи с ногтями. А что, с натуральными ходить нельзя? К тому же в голосе у этой девушки были такие грубые дребезжащие призвуки, которые навели меня на мысль о бесчисленном числе минетов, которые она, должно быть, проделала в жизни, на губах лежал жирный слой темно-красной помады, на волосах лак и еще какая-то липучая херня. А волосы у нее были темные и кудрявые, они выглядели бы просто неотразимо, если бы не вся эта синтетическая хрень, которая портит воздух. Современные женщины — это нечто. Они тратят часы, чтобы улучшить внешность, а в результате становятся в миллион раз хуже, чем были. Простите, где же логика? Может мне кто-нибудь объяснить? По-моему, на сборы перед «выходом в свет» следует тратить не более десяти минут. Вот почему ни актрисы, ни так называемые супер-модели меня не интересуют. В результате своих ухищрений они выглядят как настоящие фрески или умирающие от ужасной болезни — из-за ручек-ножек толщиной со спичку. Абсолютно отталкивающее зрелище. Но со всех сторон из уст каких-то недоумков доносится: «О, в этих девушках столько стиля». Это, наверное, шутка. Поскольку у этих идиоток нет никакого стиля. Вычурный стиль — вообще не стиль, придурки.

Тем не менее, поскольку уж я согласился сесть рядом и выпить с Дженни, уйти просто так было неудобно. Представившись мне и пожаловавшись, что у меня такие холодные и влажные руки, она подозвала бармена. Похоже, она знала его лично. Пьяные свиньи вроде нее всегда лично знакомы с барменами — весьма сомнительный предмет для гордости, на мой взгляд.

— Чего принести, босс? — спросил бармен. Уже во второй раз этот недоумок называл меня «боссом».

— Стакан воды, — выдавил я, чуть не прыснув со смеху. Меня прикалывало мое собственное жалкое положение.

После того, как я заказал воды, Дженни посмотрела на меня, как на выжившего из ума.

— Просто воды, и все?

— Так точно, лапочка.

Теперь понимаете, о чем я? Если вы не пьете спиртного, на вас смотрят, будто у вас не в порядке с головой.

— А мне «Корону», пожалуйста, — попросила она бармена. Потом снова кинула на меня окосевший взгляд. — В чем дело, МДР, ты что, не пьешь?

— Нет, не пью. Тебе, знаешь ли, и самой неплохо бы притормозить с этой дрянью. Ты и так уже достаточно набралась.

— Как это не пьешь? Ты не похож на маменькиного сынка, МДР, — произнося это, она, как бешеная, размахивала руками.

— Это потому что я папенькин сынок, — отпарировал я. — И позволь кое-что у тебя спросить: где тут связь, что-то не уловил. Если мне хочется помутнения в мозгах, уж лучше я пойду и хорошенько стукнусь головой об стенку. Неужели для того, чтобы считаться крутым, я должен быть невменяемым?

— О’кей, но неужели тебе не хочется слегка тяпнуть и повеселиться вечерком?

— Джен, — ответил я, — неужели ты думаешь, что настолько страшна, что мне необходимо напиться в хлам, чтобы разговаривать с тобой? Не на того напала, зайка. — Обычно я стараюсь не отпускать подобные тупые замечания, но она была слишком пьяна, чтобы я смог удержаться и не постебаться немного. Интересно было, как она выкрутится.

— Ха-ха, очень смешно, — сказала она. — А ты не здешний, так ведь?

— Слава Богу, нет. Я из Нью-Йорка. Этот город мне глубоко противен.

— Вау! И почему же мы такие сердитые, можно поинтересоваться?

— Я не сердитый, лапочка, — я просто сверхъестественно счастлив.

Невозможно передать, как трудно мне было произнести это с серьезным выражением лица. А потом бармен принес наши напитки, дав мне возможность быстренько переменить тему.

— Расскажи мне о себе, — попросил я. Решил переключить ее внимание на ее собственную жалкую жизнь, чтобы мою она оставила в покое. Очень полезная уловка, чтобы отшивать навязчивых людей. Заставьте их трепаться об их собственном бессмысленном существовании, и вы на свободе.

— Ой, знаешь, лучше забей, — сказала она. — Жизнь дерьмо, ты же знаешь.

— Почему же дерьмо? Ну-ка расскажи, очень интересно.

— Ну, в общем, мой парень, он как бы…

— Погоди-погоди, — перебил я. — Не говори, дай сам догадаюсь, твой Джек сбежал к Джил, правильно?

— Господи, как ты догадался?

— Да ладно тебе, — сказал я. — Будто сложно. Когда бы вы, девушки, ни жаловались на дерьмовую жизнь, всегда бойфренд вам изменил. К слову, только что наверху в своем номере я прочитал, что большинство женщин совершают самоубийство из-за того, что разошлись с мужем или бойфрендом, знаешь об этом?

— Не может быть! — воскликнула она. К тому моменту она уже настолько окосела, что на нее смотреть было стыдно, особенно, как она хлестала свою «Корону», будто воду. — Я просто всегда не вовремя. Всех нормальных мужиков расхватывают перед самым носом. Я вечно опаздываю.

— Детка, время — это сволочь.

— Да, что ни говори, — заметила она, продолжая глушить пиво. Типичная пустышка. Она бы идеально вписалась в общество на Лонг-Айленде.

— А чем ты по жизни занимаешься? — спросил я, прерывая паузу в разговоре, вероятно, с намерением слезть с темы о неудавшихся отношениях. Мне надоело выслушивать жалобы всяких дур об их слюнявых романах.

— Ой, Господи, да я учительница в средней школе, — ответила она.

Можете поверить? Я, честно говоря, сначала ушам не поверил.

— Что? Хорош гнать, ты учительница? Да ладно, ты просто прикалываешься надо мной.

Она расхохоталась. Наверное, понимала, насколько нелепо выглядит.

— Нет, серьезно, я учительница. Преподаю психологию в седьмом, восьмом и девятом классах. — И улыбнулась развязной улыбкой. — Что ты так на меня уставился? Ладно тебе, прекрати, — сказала она, шлепнув меня по руке.

— Просто поверить не могу, что ты учительница, вот и все. У меня таких учителей, как ты, в школе не было. Ну ни фига себе, — сказал я. И про себя то же самое подумал. Когда я был школьником, то думал, что все наши учителя гении и святые. Думал, они знают все и обо всем. А когда поступил в колледж, среди преподавателей уже начали появляться такие, как эта Дженни. Весьма прискорбно. Эти пустые, незрелые, пьяные нули будут помогать детям познавать мир? Да что они знают? Они слишком тупые, чтобы иметь какие-то знания. О чем они предположительно могут рассказывать в классе, о своих бойфрендах? Читать ханжеские лекции о самоуважении? Или о том, как напиться? Уж в этом-то — они точно эксперты.

— МДР, не хочешь со мной потанцевать?

— Нет, дорогая, что-то не очень. Честно говоря, мне просто хочется посидеть, воды попить. У меня горло дерет от этого чертового дыма. К тому же я не совсем здоров. Похоже, заболеваю.

— О-о-о, бедняжка, — сказала она и погладила меня по плечу. Я взглянул на нее, как на сумасшедшую.

— На самом деле, — ответил я. — Чувствую себя дерьмово. Мне здесь что-то нехорошо. Будто я очутился посреди Атлантического океана.

— МДР, ты точно не хочешь со мной потанцевать? — Это все, что ей пришло в голову. Она не способна была врубиться, насколько мне хреново. Несмотря на общепринятое мнение, пьяным в барах никогда нет дела до других.

— Не, Джен. Ты лучше скажи, о чем ты детям на уроках рассказываешь?

— Не компанейский ты человек, МДР. — И повернувшись ко мне спиной, она заговорила с одним из своих собутыльников, совершенно игнорируя меня в течение нескольких минут. Затем обернулась и спросила: «Да что с тобой? Тебе латинская музыка не нравится, что ли?»

— Врубись, если бы мне захотелось послушать латинскую музыку, я бы поехал в Мексику или типа того. Скажи мне, Джен, о чем ты все-таки детям в школе рассказываешь? — Хотел ради забавы проверить, как она себя поведет. Она совсем уже расклеилась и гладила меня по бедру.

— О, Господи, — вздохнула она. — На этой неделе мы проходим летологику, и у них по этой теме через пару дней контрольная. Очень увлекательно, уиии-хуу! — К этому моменту она дошла до такой кондиции, что не могла даже голову прямо держать.

— Лето-что? — переспросил я. — Это что еще за хрень?

— Нет-нет-нет, МДР, это ле-то-ло-ги-ка. Давай, повторяй за мной, готов? Ле-то-ло-ги-ка. Давай вместе.

— Ну хорошо, я понял, летологика. И что это за хрень такая?

Она истерично захохотала и хлопнула ладонями по барной стойке.

— Это такая вещь, которая объясняет, почему ты не можешь вспомнить нужное слово или какую-нибудь вещь, которую ищешь, понял? Это психологический термин. Вроде как рассеянность или что-то типа. Например, когда ты не понимаешь, что делаешь или что именно хочешь сказать. Ну, неважно. Довольно скучная штука, по-моему.

— Да уж, а я об этом книгу написал, — пробормотал я. И решил, что пора ретироваться. Тупостью и клоунским макияжем эта девушка вызывала у меня тошноту. — Слушай, красавица, спасибо за воду, но мне нужно идти…

— Минутку, — остановила она меня. — Постой, ты сказал, что из Нью-Йорка, да?

— Ну да, вроде бы.

— И снимаешь комнату наверху, правильно я тебя поняла?

— Да-а-а, правильно, в общем-то, — на середине фразы я попытался притормозить, но было поздно. Она была настолько в хлам, что не могла остановиться наглаживать меня по бедру. Будь она трезвой, я бы не возражал, но на слабых людей так противно и жалко смотреть. Я на таких дур не спешу смотреть даже с сочувствием.

— Ну… а что, если мы поднимемся к тебе и там позависаем? Хочется ненадолго свалить отсюда.

А вот это уже прикол. Такого со мной обычно не случается. Но, спешу вас уверить, она предложила мне это не потому, что я ей безумно понравился, не потому, что у меня симпатичная мордашка или там еще что-нибудь. Она была настолько пьяна, что пошла бы в постель даже с оборотнем. Я сделал вид, что не расслышал.

— Послушай, — сказал я. — Мне надо проведать кое-кого в одной специальной комнате. Я скоро вернусь, ладно? — Я решил, что просто ускользну на выход, пока она не видит.

Она рассмеялась, как придурошная, и спросила: «Кого-кого тебе надо проведать?!» Наверное, я был с ней слишком мягок.

— Пойду отолью, — сказал я. — Вернусь через минуту, поговорю с белым другом.

Она и на это рассмеялась, усилив поглаживания по бедру. «Странный ты, МДР. Давай возвращайся поскорее», — сказала она, имитируя южный акцент.

Удаляясь от стойки бара, я оглядывался назад, наблюдая, как она все глубже погружалась в дымовую завесу. Она совсем не сознавала, что делает. Мне необходимо было выскользнуть из этой ловушки, заполненной сигаретным дымом, латиноамериканской попсой и глупостью этой девушки. Чувствовал я себя полной развалюхой, глотку драло ужасно. Такое ощущение, что ее исполосовали наждачкой. Пришлось проталкиваться к выходу сквозь толпу. Я чувствовал себя слоном в посудной лавке, врезаясь во всех и вся на своем пути. Нестерпимо хотелось вырваться на улицу, на свежий воздух. Когда я наконец-то добрался до двери, мне пришлось протискиваться между двумя придурками, выяснявшими отношения не на жизнь, а на смерть.

— Дайте пройти, — сказал я, подойдя. Потом толкнул стеклянную дверь и очутился на свободе. Я весь вспотел в своем болотном пальто, поэтому разом ощутил холодный воздух и пошел прочь от «Луиса».

Несомненно, некоторые из вас разочарованы, что я не оприходовал эту хорькорожую тварь. Но это совершенно против моих правил. К тому же я не люблю девушек сорта сделай-лицо-сама или девушек, у которых настолько отсутствует достоинство, что без выпивки им веселиться невозможно. Меня больше интересуют такие, как потрепанная брюнетка богемного вида, о которой я только что говорил. Мне нужна девушка, которая подойдет ко мне, погруженному в собственное сознание, и долбанет стулом по башке. Потом, очнувшись, если я очнусь, я подойду к ней и в ответ тресну по башке какой-нибудь табуреткой. После того, как она встанет на ноги, мы изобьем друг друга в мясо, матерясь, крича и проклиная друг друга. А потом, не в состоянии двигаться от боли и одышки, мы оба расплачемся, попросим друг у друга прощенья и признаемся, что у нас общие заморочки. Кто-нибудь решит, что у меня явная склонность к садомазохизму, но это не так, уверяю вас. Схватка двух людей с одинаково воспаленным сознанием была бы чрезвычайно вдохновляющим делом.

Как бы то ни было, после бегства из «Луиса» никаких идей по поводу дальнейшего маршрута передвижений у меня в голове не было. После всего того количества дыма, которое я поглотил, сразу возвращаться в гостиничный номер не стоило. По идее холодный воздух должен был помочь. Не передать, насколько я был выбит из колеи. Не только тело трещало, как старик на велосипеде, но и голова просто раскалывалась. Сам виноват, знаю. Не стоило ходить в этот бар «Луис» в таком состоянии и настроении. Я перешел через дорогу к моему парку, но, не дойдя до него, заметил, что там копошится стайка крысоподобных хулиганов, а ввязываться в еще большие неприятности мне не хотелось. Поэтому я развернулся и пошел обратно мимо «Луиса». Не знал, куда иду, но плюнул и пошел дальше, несмотря на то, что на улице стоял дубняк.

Ночное Чикаго до боли напоминало ночной Нью-Йорк. Улицы были заполонены народом, вокруг сновали жалкие подобия людей с мобилами, было ветрено, очень холодно и очень неуютно. Воротник я поднял по самые уши, чтобы лицо не мерзло и чтобы не усугублять состояние и так расшатанного здоровья. Не могу сказать, сколько кварталов я так прошагал, но каждый переулок в Линкольн-Парк миновал фактически дважды. И, несмотря на то, что чувствовал себя хреново, не останавливался, поскольку сама мысль о возвращении в этот депрессивный отель выворачивала меня наизнанку. Я уже начинал жалеть, что въехал в этот отстойник. Он был ничем не лучше того, в Тинли-Парк. По сути, той ночью я был единственным человеком, прогуливающимся в полном одиночестве. Повсюду я видел компании студентов и обычных прохожих, ведущих себя, как безмозглые идиоты, кучу попрошаек и всякого отродья, ошивающегося по углам, но я был единственным, кто гулял сам по себе. Против чего я бы не особо возражал, если бы не чувство, что мне придется прошататься в одиночестве всю жизнь. На эту мысль наводила меня долбаная атмосфера этого города. Все эти огни и люди, все движение, такси и кофейни не создавали для меня того комфорта и чувства защищенности, на какое я надеялся. Только ухудшали состояние духа. Заставляли почувствовать собственную незначительность. Но я продолжал свой путь. Добрел до центра Чикаго, продолжая ощущать себя единственным человеческим существом на планете.

 

12

Обычно я стараюсь ничего не бросать на полпути. И болезнь — не исключение. Если уж заболевать, то хорошенько, по-настоящему. После блуждания по городу мое состояние резко ухудшилось. Глаза покраснели и слезились как бешеные, я весь обчихался. Едва мог передвигать ноги, причем предстояло еще придумать, как вернуться к отелю. Прошло уже немало времени, как я шатался по улицам, не обращая внимания на указатели и названия. Опросил, наверное, штук пять или шесть прохожих, как пройти к «Дэйз-инн», но каждый из этих скотов отвечал, что не здешний. Ну просто никуда от них не деться. Чтоб им всем сгнить на острове Читателей меню. Устав безответно просить прохожих о помощи, я вынужден был взять такси до гостиницы. Ехали минут двадцать, и я отрубился на заднем сиденье. Когда мы подъехали, водителю пришлось меня будить. Пробудившись, я заплатил по счетчику и потащился к отелю. Около отеля околачивались какие-то сомнительного социального происхождения старшеклассники и откровенно по-малолетски беспредельничали. Было весьма затруднительно проталкиваться сквозь их плотную толпу, поскольку у меня из носа текло как из ведра, приходилось то и дело утирать сопли рукавом. Выглядел я, пожалуй, как заправский бомж, и эта шпана не устояла отпустить в мой адрес кое-какое весьма непочтительное замечание. Жалко, не было сил одарить их злобным взглядом, не говоря уж о том, чтобы вмазать хорошенько, поэтому я решил забить и начисто их проигнорировать. Сейчас я жалею, что они не получили того, что им причиталось. Из дурных людей, неважно, подростков или взрослых, следует периодически вышибать все дерьмо. Снисхождения к злобным невежественным тинейджерам от меня не жди, сам с сотнями таких в школе учился. В старших классах я до слез ненавидел школу. По сути, даже сильнее, чем ненавижу колледж. Школа Форест Хиллс в Квинзе, где я учился, была раем для узколобых ограниченных отбросов. Были, конечно, исключения, но другим, чтобы не портить облик планеты, не мешало бы еще в раннем детстве покончить с собой. Каждый из этих грязных недоумков считал своим долгом заставить остальных детей почувствовать себя какими-то не такими. Я, конечно, на это никогда не велся, я-то им всем цену знаю, они — несчастные безмозглые твари, но вот некоторым детям от них доставалось по полной. Например, ребят, достаточно сообразительных, чтобы во время урока физкультуры не играть в идиотские игры типа баскетбола прямо посреди дороги, не желающих разбивать себе башку, считали изгоями. Поскольку, давайте признаем, быть умным и иметь оригинальную точку зрения — не круто. И уж Господи спаси тех, кто писал стихи или прозу. Их считали странными. Что мне кажется непонятным, поскольку то же самое безмозглое бычье, наезжавшее на этих литераторов в школе, само же, придя домой, вылизывало плакатные задницы любимых певцов или авторов песен, или своих же любимых писателей. Их логика — за пределами моего понимания, да и, пожалуй, за пределами их собственного понимания, хотя сомневаюсь, чтобы эти балбесы вообще хоть что-то понимали. Теперь я нахожу чрезвычайно забавным и даже восхитительным, что все дерьмо обернулось против этих же вонючих недоносков. Это они теперь растят незаконнорожденных детей, торчат на тухлых работах, связанные по рукам и ногам обязательствами неудавшихся браков. Теперь они — изгои общества, обреченные не совершить ничего выдающегося за свою бессмысленную и гадкую жизнь. Так им и надо, они заслуживают сгореть в аду. Школы следует упразднить. А детей — обучать на дому.

Итак, продравшись сквозь беснующуюся толпу, я обратил внимание, что вечеринка в «Луисе» еще в самом разгаре. До сих пор звучала латиноамериканская музычка, народ все еще выкидывал коленца и, точно Кадиллаки, галлонами поглощал горючее. Некоторые зависли у самого лифта, пытаясь казаться важными персонами, но я постарался их проигнорировать. Устраивать разборки не было сил, поэтому, ввалившись в этот стремный лифт, я взмыл на шестой этаж.

Когда двери открылись — стало тихо. Должно быть, все постояльцы отеля коптились в баре внизу. Энергии не было даже на то, чтобы открыть дверь, и, когда мне это удалось, я рухнул на пол прямо на пороге. Я был настолько слаб и разбит, что не мог даже сглотнуть слюну, горло горело как раскаленное железо. Я уверял себя, что поправлюсь, выйду из этой войны победителем, что нужно только пережить эту ночь и утром свалить на хрен из этого шизанутого города. Пообещав себе убраться из города как можно скорее, я почувствовал себя получше, попытался встать и добраться до постели, но мне не хватило ни физической, ни душевной энергии. Вместо этого я подтянулся, держась за дверь и прислонился спиной к стене — прямо возле воняющей корзины с мусором. Света я не включал, поэтому в комнате было совсем темно, за исключением полосы света, выбивающейся из-под двери. Но в остальном темно — хоть глаз выколи. И если не считать шума проезжавших автомобилей, было слышно только дребезжание электрической вывески «Дэйз-инн» за окном.

Не успел я и глазом моргнуть, как отрубился. Правда ненадолго, очнулся примерно через час. Открыв глаза, я обнаружил, что наполовину лежу в мусорном ведре, а пахло оно, поверьте, не фиалками. Во всей одежде, даже в пальто, я валялся на полу и чувствовал себя еще хреновее. Ну, в общем, обычные неприятные ощущения при простуде, знаете, все ломит, зябко, слабость и все такое. Все перечисленные симптомы наблюдались у меня в полный рост, в глотке, когда я проснулся, жгло как в пустыне. Сухо и жарко, так что я даже языка не чувствовал. Ничего попить в комнате не было, а сама мысль выпить воды из грязного крана настолько мне претила, что я воздержался. Собрав остатки сил, я подтянулся к столику у окна. Посмотрел на улицу, на людей и машины. Вспомнил, что так и не позвонил маме, и, поскольку телефон был под рукой, поднял трубку и набрал ее номер. Было, конечно, поздновато, она наверняка спала, но меня это не остановило, ей-то это было бы точно неважно, поэтому я и позвонил. Несколько гудков, и она подняла трубку.

— Алло? — проговорила она сонным голосом.

— Привет, ма.

— Привет, МДР! Слышала, ты сейчас в Чикаго. Что новенького?

Говорить было крайне трудно, боль в горле разошлась не на шутку.

— Местечко — туши свет, — ответил я. — Вот и все новости. Тот еще городок. Отвечаю.

— Что случилось, Майк? Что-то ты не особо разговорчив. Простудился что ли?

— Да, горло дерет. Чувствую себя, как кусок дерьма.

— Ты смотри, осторожнее там, Майк. Может, стоит подумать о возвращении…

— Да прекратишь ты это когда-нибудь или нет? Чикаго мне не подошел, ну и ладно. Завтра же уеду. Сдался мне этот Чикаго. Я позвоню тебе, когда…

Она перебила: «Майк, опять ты за свое — да ты послушай себя! Ты совсем спятил! Да когда же ты, наконец, очнешься? Сколько можно, ты же умный парень, неужели никак не можешь понять? Возвращайся домой, хватит дурить».

— Послушай, — ответил я, — я понимаю, ты в свободу не веришь, не можешь понять, как это так, искать лучшей перспективы, но это не значит, что всякий, кто понимает — уже спятил. Раскрой глаза, ма. Нельзя быть такой косной. Не все выходит, как хотелось. Мир не придет к твоей двери с букетом черных роз и не скажет: «Добрый день, мадам, да пребудете отныне в счастье и покое». Так не бывает, если ты до сих пор в это веришь, отлично — живи в своем Флашинге района Квинз и торчи всю жизнь на своей жалкой бессмысленной работе, позволяй и дальше на себя опорожняться…

— МАЙК! Что ты несешь! Ты совсем сбрендил! Боже, мне тебя искренне жаль! — А потом ее как всегда понесло изображать, будто она обращается к моему умершему отцу, а я этого на дух не переношу. — О, Боже мой, Гарри, пожалуйста, помоги своему сыну, дела совсем плохи. Я не шучу, Гарри, он совсем сошел с ума. Не знаю, что происходит с нашим сыном…

Вот этого я в своей маме просто не перевариваю, и не думайте, будто она говорит подобные вещи невинным бесхитростным тоном, вовсе нет. Она произносит это очень неприятным, гадким голосом. Вы уже имели возможность убедиться, что она королева сцены, но вытворять подобное непотребство, вроде разговоров с моим покойным отцом и заявлений, что я спятил — более чем отвратительно. Лично я считаю, что это она немножко спятила, но вряд ли она это осознает. Я ее, конечно, люблю и все такое, но у нее точно крышняк слетел, хотя она никогда этого не признает. Будет все сваливать на меня. Сумасшедшие никогда не сознаются, что они сумасшедшие. Ну неважно, это ничего не значило, я по-любому еле языком ворочал. Боль в горле сводила меня с ума, так что продолжать разговор, слушая, как мать жалуется на меня отцу, я не собирался. Сдается мне, если бы отец мог ей ответить, он бы посоветовал ей прекратить драматизировать. Вот одна из причин, по которой я не слишком одобрительно отношусь к общению с покойными. Они не могут ответить, во всяком случае, я считаю, что не могут, и посему несправедливо вываливать на них ушаты собственного дерьма.

— Ма, я вешаю трубку. Мне вредно разговаривать, позвоню тебе на следующей неделе или…

— Майк, успокойся, ладно? Послушай, приезжай домой. Будет лучше, если ты вернешься домой, вот увидишь. Я тебе обещаю, все будет хорошо, вот увидишь, только возвращайся.

— Хватит, ма! Хватит гнать, что я сам что-то увижу. Да что я на хрен увижу? И не надо меня уверять, что все будет хорошо. Хоть ты будь оригинальной, черт возьми, скажи мне правду, а? Скажи мне, что все не будет хорошо. Я знаю, что ничего хорошо не будет, меня уже с души воротит, когда все твердят, будто я сам увижу, что все будет в порядке. Ничего не будет в порядке, понятно? Мир не в порядке. Я не в порядке. Все не в порядке.

— Майк, — не унималась она, — не знаю, чего именно ты там ищешь, думаю, ты и сам не в курсе. Почему бы тебе просто не…

— Ладно, ма, мне пора идти, — сказал я и повесил трубку.

К тому времени у меня уже просто огонь шел из пасти, я был слишком болен, чтобы выслушивать ее негатив. От этого разговора мне стало только хуже, злоба и депрессия усилились. Не надо было мне звонить ей в тот вечер. Я совершил тактическую ошибку, а ведь должен был знать наперед, что никто меня не поймет. Все талдычат, что все будет хорошо. Ничего больше они сказать не могут. Даже по телевизору только это и слышно. Кто-то умирает или попал еще в какую жуткую ситуацию, а ему говорят: «Не волнуйся, дорогуша, все будет хорошо, вот увидишь. Я знаю, что у тебя рак желудка в последней стадии и через два часа ты умрешь в страшных мучениях, но все будет хорошо, вот увидишь». Это все, что им приходит в голову. Хотел бы я получать по десять центов каждый раз, как какой-нибудь олух начнет впаривать мне, что все будет хорошо, хотя это откровенная ложь. Жалкая картина. Проявите наконец изобретательность, ради всего святого, и скажите мне, что ничего не будет в порядке. Это все, что я хотел бы услышать. Неужели так сложно?

Впрочем, трубку я, может, и зря бросил, но так было надо. Поскольку горло совсем распоясалось и горело уже не на шутку, у меня родилась чудесная идея пойти и купить попить в автомате. Один как раз стоял рядом с гиблым лифтом. Не совсем понимаю, почему, но перед выходом я разделся. Должно быть, у меня был жар, потому что вплоть до сегодняшнего дня я гадаю о причинах, побудивших меня сделать эту глупость. Так что предоставьте мне и дальше ломать голову над смыслом этой остроумной выходки. Я снял ботинки, толстовку и сменил штаны на бесчеловечно изодранные джинсы. Не спрашивайте, зачем. Я уж совсем было собрался выйти без майки, но, к счастью, передумал и накинул на плечи кожан. Руки в рукава продевать не стал, слишком устал, да и тело ломило. Не сомневаюсь, что выглядел я как настоящий шизоид. Господи, даже обуви на ногах не было. И тем не менее, гордо проковылял по коридору, как побитая псина.

Автомат с напитками на моем этаже оказался грудой старого металлолома, как, впрочем, и все остальное в этом отеле. Это был дешевый доходяга из тех, что можно найти на любой захолустной бензозаправке или в больнице. Неудивительно, что в ту ночь чертова штуковина решила, что работать ей западло. И по непонятным причинам наотрез отказалась принимать мой доллар. Что, мягко говоря, очень меня расстроило. В самый критический момент автоматы всегда отказываются работать. А тогда мне необходимо было выпить чего-то прохладного, просто позарез. Я хотел раздолбить эту чертову хрень на кусочки. Хотел перевернуть ее и сбросить прямо на голову малолетней шпане под окном, но сил не было совсем. Хотелось закричать и выругаться, но я не мог даже этого. Как ни старался, ни одного звука не вылетело из моего рта. Я бухнулся перед автоматом на колени и пристально посмотрел ему в глаза. «Ну, ты, сволочь проклятая, — прошипел я. — Немедленно выполни мое требование, иначе сдохнешь», — но тот и бровью не повел. Я сел на пол, прислонился к стене и уставился на больнично-голубые двери лифта. От этого вида меня начало реально подташнивать. Рядом со мной на тонком, как бумага, ковровом покрытии валялась всякая пакость и тому подобные деликатесы, все это пристало к джинсам и ступням. Я чувствовал себя опущенным, к тому же в полном невменозе.

Вы слышали о законе Мерфи? Если нет — суть в следующем: если что-то плохое может случиться, оно случится. Но со мной этот Мерфи обошелся чересчур несправедливо — могло разве случиться что-то еще более неприятное, чем прошедший день?

Поскольку автомат с напитками на моем этаже испустил дух, а мне нестерпимо хотелось выпить чего-то холодного, я забрался в грозящий гибелью лифт и спустился на первый этаж купить воды. Там тоже стоял автомат, я надеялся, что хоть он исправен. Добравшись до первого этажа, я с облегчением обнаружил, что там никто больше не околачивается. Не хотел я ни с кем столкнуться в таком состоянии, да и облачении. Музыку в баре сделали потише, но народу особо не убавилось. Подойдя еще к одному автоматическому врагу рода человеческого, я бросил в него доллар. Но минералки в нем не оказалось, поэтому я выбрал «Гавайский пунш». Много лет назад нас пичкали этой отравой в лагере. Но теперь мне было все равно. Я бы в тот момент и на собачью мочу согласился, лишь бы была холодная. Но сразу открывать не стал. Вместо этого прижал ледяную банку ко лбу, чтобы снизить температуру, к тому же у меня бзик насчет потребления пищи и напитков в уединении. Я не могу, когда кто-нибудь смотрит, как я наслаждаюсь плодами честного труда. Мне всегда кто-нибудь мешает и все портит. Поэтому я стал ждать, когда придет смертельно опасный лифт. Мне бы быть капельку умнее и подняться по лестнице, но сил, увы на это не было.

Когда двери лифта наконец-то соблаговолили открыться, я ввалился внутрь и прислонился к стенке. И почти уж было взмыл на шестой этаж, как вдруг за мной, захлебываясь смехом, вломилось трое пьяных представителей «сливок» белого общества. Два бугая и одна телка. Было совершенно очевидно, что они только вышли из «Луиса» и порядком интоксицированы. Первый отморозок в кожаных штанах и с серебряными часами, судя по всему, строил из себя мажора. Похоже, этот недоумок не один час провел в ванной, прихорашиваясь перед вечеринкой. Второй выглядел откровенной канализационной крысой. Широкие штаны парашютами, жалкого вида усики и идиотская кепка «Чикаго Уайт Сокс» козырьком назад. Рядом с ними стояла королева гламура. Она была уверена, что сногсшибательна, раз находится в компании двух наглухо бухих крутарей. Отвратительная девица, если хотите знать мое мнение, абсолютно ясно, что достоинства у нее и в помине не было. Если бы оно у нее было, она бы с этим двумя олигофренами рядом не стояла.

Короче, заходят они в лифт, и тут начинается веселуха. Так я и знал. Всегда я оказываюсь в неправильном месте в неправильное время, взять хоть, что весь день с самого начала не задался. В общем, стою я там, погруженный в свои мысли и чувствуя слабость во всем теле, и тут этот мажор открывает пасть. Не переставая при этом давиться смешками.

— Какой тебе этаж, брат? — спрашивает он.

Я ничего не отвечаю, голос-то сел, просто указываю на кнопку. Горит кнопка шестого этажа. Он нажимает кнопку нужного им этажа, затем опять поворачивается ко мне и упирается взглядом в голубой браслет у меня на запястье — тот, что мне дали в «Луисе».

— Что стряслось, брат? — опять спрашивает он.

И они с приятелем прыскают со смеху. Пьяные макаки, обоим хотелось порисоваться перед их гламурной королевой. Ответа опять нет. Ни сил, ни желания отвечать не было, я мечтал лишь поскорей добраться до своей комнаты и чтобы меня оставили в покое. Но он бы так не отстал. Он еще не закончил выделываться перед своей тошнотворной подругой.

— Да кто сейчас «Гавайский пунш» пьет, брат? Тебя что, типа, только что реабилитировали?

Его спутники так и покатились со смеху, и тут меня разбрало. Последнее, чего мне недоставало, так это затеять с кем-нибудь драку. Хотя мое состояние мало годилось для драки, даже для перебранки. Все мышцы находилась в неисправности, но у меня так и чесались руки прибить эту болтливую пьянь. Я ведь к нему не лез, с какой стати он ко мне лезет?

— Послушай, брат, — начинаю я. — Почему бы тебе на минуту, пока я не выйду из лифта, не заткнуть свой рот, договорились? Потом можешь спокойно валить в свою комнату и курить ганжу или что вы там курите, а я хочу просто дойти до своего номера, чтобы выпить «Гавайский пунш», вот и все. Мне не хочется тебя обламывать.

На эту фразу ушла вся энергия, которая еще оставалась в запасе. Я стоял, слегка согнувшись и опершись на стенку лифта. Могу представить, как я выглядел, особенно с этой курткой на плечах. Ладно, сказав, что не хочу ставить его в неудобное положение, я вдруг замечаю, что слабоумная улыбка мигом слетает с лица королевы красоты, и оно принимает совершенно серьезный вид. Должно быть, до нее доперло, что я озверел.

— «Гавайский пунш», ах, это очень мило, — щебечет она мне, быстренько нацепив слащавое выражение лица. Она пытается сгладить ситуацию, делая вид, что мальчики просто дурачатся. Крыса помойная все гогочет, не говоря ни слова, но тут опять на сцену выходит сукин сын в кожаных штанах. Ох уж эти мне синяки.

— Да ты только взгляни на себя, брат, ты ж на чучело похож! — говорит он и принимается ржать еще громче.

Уверен, вы хорошо себе представляете, как мне хотелось вмазать этому уроду промеж глаз. «Слушай, мужик, — говорю я, — я тебя предупредил. Если не успокоишься, я тебе так вставлю, что мало не покажется. Обещаю. Я все еще опирался плечом на стенку».

Тут эта овца на каблуках опять делает попытку нас утихомирить. «Ну, ладно вам, все ведь в порядке. Пожалуйста, сэр». Смотрит на меня, будто это я — бычара, который хочет затеять драку. Ну просто угар. И начинает втискиваться между френдами и мной, поскольку они угрожающе надвигаются, готовясь к драке. Только этого не хватало.

— Ладно, давай разберемся, брат! — выкрикивает мажор без тормозов в кожаных штанах. Его тупорылый дружок в кепке «Уайт Сокс», подлаживаясь под него, тоже переходит в наступление. Безмозглая телка опять пробует их остановить, но они, отталкивая ее, продолжают выкрикивать оскорбления в мой адрес. Готовясь сразиться с ними не на жизнь, а на смерть, я выпрямился и попытался держаться прямо, ни на что не опираясь. И молил, чтобы поскорей открылись двери лифта. Было ощущение, что я в этом лифте уже минут десять, хотя прошло всего секунд тридцать.

— Так, гондоны, я вас предупредил, еще шаг, и здесь сейчас будут трупы, — зарычал я. Так я пытался их припугнуть, но они продолжали делать вид, что все еще хотят приблизиться. Притворялись, что им мешает подружка. Вот тут-то до меня и доперло, что это фуфло, они просто кидают понты, а меня и пальцем тронуть не решатся. Если бы они действительно собирались меня уделать, вмиг бы отпихнули свою подругу.

— А ну отвали, если не хочешь схлопотать по яйцам, — рявкаю я на это чмо в коже.

Но он способен был лишь толкать и пихать свою телку, притворяясь, что не может пройти. Мое лицо побагровело, как свекла, я был уже так раздражен и взбешен, что начал дубасить боковую стенку лифта. Сам не дорубал, что делаю, лучше было бы фигачить по трем их мерзостным рожам. Не понимаю, почему меня тогда так заклинило. Просто стою, долбаю со всей дури в стенку и ору, что порву сейчас этих молокососов на куски и как меня все достали. Кажется, я даже обрушил часть перил, идущих по периметру лифта. Впрочем, они и так еле держались.

Девица разоралась, как идиотка, уперлась руками мне в грудь, пытаясь помешать мне наброситься на ее женихов и избить их до полусмерти. Она вела себя так, будто плохой парень тут я, а ее ухажеры — настоящие герои, вроде того недомерка Фрэнка из книжного кафе.

— Пожалуйста, сэр, не трогайте их, они просто пьяные. Оставьте нас в покое, пожалуйста. Это хорошие ребята, не делайте им ничего плохого.

Ну, конечно, отличные ребята. Это, наверное, шутка такая. Они такие же хорошие ребята, как я Санта-Клаус.

— Да убери ты от меня свои гребаные руки, — цежу я сквозь зубы и хлопаю ее по руке. И сам чуть не валюсь — представьте, как я ослаб.

И тут наконец двери милостиво открываются. Храбрые мальчики продолжают орать во все горло, матеря меня с ног до головы, но я теперь знаю, что до дела не дойдет. И, надо сказать, чувствую по этому поводу огромное облегчение, ведь пожелай они только, я бы в коме не меньше недели лежал. Поэтому я проигнорировал их оскорбления и шагнул из лифта в коридор. Оглянулся посмотреть, притворяются ли эти бугаи до сих пор, что не могут обойти свою телку. Вот прикол так прикол. Ну уж эти крутые, сколько понтов, пока близко к огню не подойдут.

— Хорошенькая у вас тут атмосфера, ребята, — сказал я перед тем, как двери захлопнулись перед их жалкими физиономиями. Когда они наконец исчезли из моей жизни, я заковылял к себе в номер. На какую-то долю секунды в голове разыгрался оркестр, исполняя симфонию на бис, но, наверное, мне просто послышалось. Не думаю, чтобы у оркестра были силы играть в ту ночь.

К тому моменту, как я подошел к двери, ноги меня практически не держали. Непонятным образом я умудрился ее открыть и ввалился в комнату. Внутри было тихо, как в могиле, я сел на стул у окна. Из сумки выглядывала одна из моих веселеньких бандан, я схватил ее и повязал вокруг головы. Что слегка облегчило боль. Затем бросил взгляд в парк и послал привет своему любимому дереву. В темноте оно казалось таким уютным, что я подумал, как бы было хорошо выдолбить его изнутри и в нем поселиться.

— За твою симпатичную мордашку и за мое здоровье, — произнес я тост, поднимая баночку с гавайским пуншем. Потом вскрыл и сделал глоток. Никогда еще не доводилось мне ощущать подобной сладости, как вливая ту холодную отраву себе в горло. Боже мой.

Я просидел на стуле довольно долго. Была уже глубокая ночь, а я все размышлял о том неудачном дне и всей моей неудачной жизни. Я подтянул ноги к подбородку и положил голову на колени. Меня обдувал легкий ветерок из открытого окна, мерно жужжала электрическая вывеска «Дэйз-инн». Движение на улице прекратилось, люди разошлись, я наблюдал, как вдали в домах гаснут окна. Я сидел, чувствуя себя изможденным и постаревшим. Пытался не раскисать, преодолеть эту ночь, чтобы утром просто свалить к чертям из этого долбаного Чикаго. Это все, что от меня требовалось. Пережить ту ночь и выбраться оттуда.

 

13

По справедливости, мне следовало бы окочуриться той ночью. Я был жалкой кучкой компоста, поэтому донельзя удивительно, что мое тело не приказало долго жить. Проснувшись наутро, я обнаружил, что я в той же самой кожаной куртке и с банданой на голове. Утверждая, что я похож на чучело, чувак в кожаных штанах был абсолютно прав. Ну неважно, в комнате стоял дубак, но пробивающиеся сквозь все еще открытое окно лучи солнца начинали меня отогревать. Удивительно, как это я не проснулся с воспалением легких. Вообще-то, проснувшись, я почувствовал себя лучше, чем накануне. Понимаю, это весьма странно, но горло болело уже не так сильно и тело не ломило, как ночью. Я был всего лишь разбит и изнурен.

На часах было всего 7–15, по, поверьте на слово, задерживаться в этом приюте для умалишенных я не собирался. Я ополоснулся и надел чистую одежду. Оставив куртку на себе, я покидал остальной хлам в сумку. И выбрался из этой морозилки. Спустившись на смертоносном лифте на первый этаж, я, как зверь, ринулся к стойке регистрации. Этих бездельников, конечно же, на рабочем месте не было, я принялся трезвонить, чтобы привлечь к себе внимание. Мне дико не терпелось вырваться из этого места. Естественно, эти шарлатаны содрали с меня плату за междугородный звонок, но на этом и обошлось. Я отдал ключ и вышел из этого треклятого отеля.

Сумку пришлось тащить до парковки за углом. Уж не знаю, может, потому, что я был без сил, сумка казалась тяжелей, чем обычно. Моя машина стояла в первом ряду и вся была покрыта пылью и сажей. Будто пока меня не было, она самовольно сгоняла в ад и обратно.

Рядом стоял мусорный контейнер. Я протер грязь рукой и погладил мою Хондочку по крыше. И, закинув сумку в багажник, сел за руль. Как приятно было снова оказаться в собственной машине. Понимаю, что отсутствовал всего сутки, но, Господи, как же было приятно. В общем, я не стал терять время. Сдал задом из этого грязного гаража и выехал на дорогу.

И вот, вновь официально бездомный, я вернулся на шоссе и двинул в Элмхерст. Через два с половиной часа я должен был встретиться с Мэри у «Старбакса». Куда ехать после, я не знал, но думал, что разберусь ближе к делу. По правде говоря, я уповал на то, что разговор с Мэри поможет мне разрулить это, она свое дело хорошо знала. Как и в прошлый раз, доехал я довольно быстро, искать уже не пришлось. Единственная загвоздка, приехал я слишком рано. Предстояло еще несколько часов навязывать свое общество благопристойному пригородному Элмхерсту, который пугал меня до смерти. Как я уже докладывал, этот городишко плохо действовал на мою нервную систему. Нацистские полицейские Элмхерста колесили повсюду на фордах модели «Краун Виктория» и «Чуи Кэприсез». Поэтому идея рассекать по городу битых два часа не показалась мне разумной, я решил, что лучше всего припарковаться на церковной стоянке. Там была еще только одна машина, и меня никто не стал бы беспокоить. Впрочем, мне было неловко, что я таким образом использовал церковную стоянку. Сказать, что я чувствовал себя не в своей тарелке — ничего не сказать. Но, поскольку выбор был невелик, то, заехав в самый конец стоянки, я припарковался.

Прямо напротив находилась главная дорога, по которой так и сновали туда-сюда жители пригорода на внедорожниках и школьные автобусы с детьми. Каждый раз, завидев поблизости копов, я чуть в штаны не накладывал. Тот еще городок, отвечаю, если вы приезжий, поверьте на слово, лучше туда не соваться. Я попытался принять независимый и сдержанный вид, впрочем, не слишком независимый, на случай, если вдруг фашистские копы Элмхерста заметят меня. Вам, наверное, кажется, что было бы лучше вернуться на шоссе и поколесить еще пару часов, чтобы убить время, но я так не считал. Не хотелось заблудиться и опоздать на встречу с Мэри. Не люблю, когда люди опаздывают. Кроме того, я уже порядком устал мотаться по дорогам.

К несчастью, всего за сорок минут до назначенной встречи случилось то, чего я боялся. Слева от меня откуда ни возьмись образовался этот сукин сын: на стоянку зарулил местный гестаповский коп и двинул ко мне. Другая бывшая на стоянке машина куда-то испарилась, и я остался совсем один. Прекрасно понимая, что сейчас на меня наедут, я все же не мог знать наперед, что конкретно мне скажут или сделают. За свою жизнь я видел достаточно фильмов, чтобы понимать, что приезжий на броской машине в маленьком городке — нехорошее сочетание. Когда коп поравнялся с моей машиной и опустил боковое стекло, внутри у меня все оборвалось.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он очень резким, напряжным тоном.

— Ну, — отозвался я, — жду своего друга, только приехал слишком рано. А что, здесь разве нельзя стоять?

— Это, по-твоему, похоже на место ожидания? Проваливай отсюда.

— Ладно, — отозвался я довольно противным голосом, мне совсем не понравилось, в каком тоне разговаривал со мной этот фашист. Мне хотелось выйти из машины и треснуть его по башке хреновиной для блокировки руля, но попасть за это в захолустную тюрягу — я не стремился. Многие копы недоумевают, почему их так ненавидят. Этот нацист из Элмхерста может служить объяснением. У всех копов плохая репутация из-за таких негодяев, как он. Неужели этому выродку обязательно было разговаривать со мной так грубо? Разве он не государственный служащий? Разве не из моих денег он получает зарплату?

Короче, во избежание проблем, я снялся с якоря и двинул в сторону «Старбакса». Коп следовал за мной пару кварталов, а потом отстал, после чего мне открылась великолепная возможность припарковаться у другой церкви, только эта стоянка была забита до отказа, я затесался между двумя грузовиками, так что с дороги меня было не видно. Там я почувствовал себя в большей безопасности, на всякий случай пригнул голову к стеклу и расслабился. Время, которое я провел там, тянулось очень медленно. Я был слишком утомлен, чтобы даже двигаться, а голова была слишком забита мыслями, чтобы с определенностью решить, что предпринять. Единственная мысль, застрявшая у меня в голове, — все оказалось совсем не таким, как я себе представлял. Весь мой идеализм, все глупые надежды и мечты об анонимности, исключительности, свободе, добросердечных людях — не казались больше такими радужными. Скорее тщетными. Честно говоря, все без исключения казалось мне напрасным и тщетным.

Позже, около 9–50 утра, я намотал пару кварталов до «Старбакса». Проехал мимо входа, но Мэри не увидел, так что, как и в прошлый раз, встал через дорогу в двухчасовой парковочной зоне. Мне нужно было в туалет, поэтому я перешел через улицу и зашел в «Старбакс». Как и в прошлый раз, кафе было забито местными, на их фоне я явно смотрелся белой вороной. Впрочем, не особо заморачиваясь по этому поводу, я проскользнул в туалет. Мне надо было отлить, сортир оказался очень чистеньким, и я решил проторчать там оставшиеся до десяти минуты. Не хотелось стоять на улице и терпеть подозрительные взгляды жителей Элмхерста или столкнуться еще с каким-нибудь копом, поэтому я остался в сортире. Довольно просторный туалет, и над зеркалами нет флюоресцентных ламп. Это радовало, поскольку теперь я мог взглянуть на себя в зеркало. Но в нем я себя не узнал. Выглядел я отвратительно. Всю неделю не брился, волосы грязные и взлохмаченные. В принципе, было похоже, что это я ночью сгонял в ад и обратно. Я даже посмеялся над своим видом, бормоча бессвязные выражения в абсолютно пустом сортире.

Несколько минут спустя я выкатил из туалета и увидел Мэри, которая курила на улице. Не передать, какой прилив энергии я почувствовал, увидев знакомое, дружеское лицо. Я так обрадовался и разволновался, что споткнулся на пороге. Мэри обернулась, заметила меня и рассмеялась, а я чуть не заплакал. Я был так рад наконец-то увидеть приветливое лицо, особенно в этом стремном городишке.

— Привет, дорогая! — поздоровался я, подходя. — Извини, что опоздал, но у меня были неотложные дела в комнате для мальчиков.

— Ну и как? Ничего у нас там, приятно, правда?

Мэри была абсолютно сногсшибательна. Обычно она ходила только в черном, но в тот день на ней была серая толстовка с капюшоном и черные штаны, ветер теребил ее короткие растрепанные черные волосы. У меня просто башню сносило. Ее острый ум временами был просто всеобъемлющим. Она была на несколько лет младше, но прочла на две сотни книг больше, чем я прочел и когда-нибудь прочту. И это на самом деле не преувеличение, хотя должен признать, что за всю жизнь прочел только три книги, причем две были просто преступлением против литературы.

Ну ладно, мы двинули по улице, Мэри подвела меня к своей «хонде аккорд». Когда мы подошли, мне стало немножко смешно. За исключением поездок в такси, уже Бог знает сколько времени я не ездил в машине в качестве пассажира. Прикольно было садиться на пассажирское сиденье, но в то же время и приятно. Мне вообще-то не особо катило разъезжать по этому городу самому, а тут представилась возможность откинуться на спинку и расслабиться.

О чем только мы не переговорили по дороге: в основном об октябре и о выдолбленных деревьях, об острове, который нам стоило бы совместно приобрести — к такому заключению мы пришли. Мы назвали бы его Остров из ворса, и там не было бы ничего, кроме овечьей шерсти. Все там было бы из овечьей шерсти, и мы были бы единственными, кому разрешалось там находиться. По ночам мы рассказывали бы друг другу страшные истории, хотя сейчас никто этого не делает, мы натаскали бы ворса, сделали бы из него подобие жилища и спали бы в нем, как никто и никогда не делал. Остров из ворса — вот это концепт. Ехали мы где-то полчаса. В тот день мы проезжали такие места, мимо которых, я думал, и за миллион лет не доведется проехать. Мы находились в очень чистой, очень средне-западной провинции, с кружевными орнаментами на вывесках парикмахерских салонов, с детьми, продающими мороженое из переносных контейнеров по углам. Было, конечно, странновато, но я слишком устал, чтобы морочиться. Мы ехали и ехали. В конце концов оказались в каком-то городке под названием Хинсдейл. К слову, уменьшенном варианте всего Среднего Запада. Это был очень фешенебельный, чистый и дорогой городок с обилием белых домиков. Мы подкатили к небольшому торговому центру, там был ресторанчик под названием «Яичная пристань», где подавали завтраки. У меня до сих пор сохранилась первоклассная мята из этого кафе. Лежит в кармане кожаной куртки, в которой я был в тот день.

В основном там сидели пожилые люди, но, по крайней мере, казались приветливыми пожилыми людьми, не то что эти старперы из Флориды и Элмхерста. Внутри было очень светло и современно, на стенах висели картины, в основном изображающие еду, но все равно как-то прикольно. Мы заняли место в самом дальнем конце и сразу сделали заказ. Нам не потребовалось читать бесполезное меню, оба заказали яичницу и апельсиновый сок. Если бы со всеми было так просто!

Как только официантка отошла, мы тут же начали серьезный осмысленный разговор. Абсолютно никаких колебаний или неловкости, просто прекрасно. Ее не нужно было разогревать, как всех остальных идиоток на свете. Большинство идиотов — точно старые машины в зимнее время, надо потратить минут двадцать на разогрев. Только не Мэри. Мэри готова была тут же скрестить шпаги, даже была инициатором.

— Так, что-то не похоже, будто ты здесь хорошо провел время, — заметила она, должно быть, исходя из моего никудышного вида.

— Господи, Мар, у меня просто нет слов, — я выразительно закатил глаза. — Знаешь, этот город мне не подходит. Или я не подхожу ему, слишком многого хочу.

Мэри кивнула головой: «Что стряслось? Не смог найти жилье? Я могу помочь, поспрашиваю…».

— Нет, — перебил я, — не в жилье дело. То есть, конечно, с этим тоже проблема, но дело в самом Чикаго. У меня здесь ничего не выходит. Что ни контакт — сразу конфликт. Что тут творится? А этот Тинли-парк — просто слов нет. Есть у меня в запасе пара пожеланий этому вонючему городишке, к тому же вся эта свобода — слишком изматывает, понимаешь? Я просто устал, Мар. Свобода меня вымотала.

Мэри глянула на меня и усмехнулась. «Господи, Дилан, — сказала она, — не хочу показаться бесцеремонной, но тебе не приходило в голову, что дело вовсе не в том, где ты находишься? Я ничего не говорю, но, может, стоит копнуть поглубже, понимаешь?»

— Да, — согласился я. — Что ж тут непонятного. Только уже в зубах навязло, все говорят, что я бегу от самого себя, хотя я просто решил сменить место жительства. Мне это, честно говоря, надоело. И этот город тоже надоел, пора сматываться. Вся та же фигня. Тот же сраный Нью-Йорк, один к одному.

Она рассмеялась, отчего я воспрял духом, и мы продолжили болтовню. Не хочу пересказывать все, о чем мы тогда говорили, во-первых, всего я и не упомню, а, во-вторых, не хочу вам этим надоедать. Просто скажу, что говорили мы довольно долго и в конце концов я чуть не расплакался. Отчасти из-за нервного истощения, отчасти оттого, что я не знал, что мне делать со своей жизнью, отчасти потому, что отец и Клео стали лишь объектами славословий на загородных барбекю и плоскими цветными изображениями на фотографиях, и, отчасти еще потому, что впервые за очень долгий срок Мэри меня вдохновила и заставила чувствовать себя гораздо лучше. Приток энергии пошел не только потому, что приятно разговаривать с тем, кто разбирается в жизни, имеет трезвый подход и не слишком по этому поводу задается, но еще и потому, что хорошо поговорить с девушкой, не начинающей каждую фразу со слов «А вот мой бойфренд…» Большинство девушек, стоит с ними заговорить, не могут придумать ничего интересней этой фразы. Они просто помешаны на своих долбанутых бойфрендах. Уверен, вы понимаете, о чем я, если только вы сами не такая девушка. А если такая, вы полная дура и вам бы нехило срочно поумнеть.

О чем только мы не переговорили. Мэри видела, как я измотан, да и мне не хотелось портить ей настроение жалобами на свои ничтожные проблемы. Поэтому мы говорили о книгах, о странных фильмах, об учебе, даже о гороскопах. Перебрали практически все темы. Разговаривали за яичницей с беконом и потом за апельсиновым соком. Но пока ожидали чек, Мэри опять перевела разговор на меня.

— Дилан, — начала она, — знаешь, не могу сказать, чтобы получала такой уж кайф от того, что живу с родителями или хожу в институт, во всяком случае, не больше, чем все остальные, но я это делаю. И я знаю, что если уеду из города, все это поедет вместе со мной. То есть вся эта головная боль. Я и людей имею в виду, потому что люди останутся людьми, куда бы ты ни поехал. Что я хочу сказать? На свете полно мест, куда можно сбежать. Но иногда стоит заглянуть в себя, понимаешь?

Я сказал, что она права, что я полностью согласен, но что просто устал. Устал потому, что по мере того, как взрослею, жизнь становится все сложнее и сложнее, а годы летят быстрей и быстрей. Говорят, что температура на Земле постепенно повышается. А я думаю, что впридачу к этому увеличивается еще и скорость вращения. Просто безумие какое-то.

Больше я ничего не смог добавить, хотя и хотелось. Хотелось объяснить подробнее, развить эту тему, но, боюсь, мне было бы не под силу высказать сколько-нибудь умную или заслуживающую ее внимания мысль. Эта девочка была настолько умна, что меня это просто травмировало и лишало дара речи. Тут и наш чек подоспел. Мэри хотела заплатить, но я не позволил.

После этого мы покинули Хинсдэйл. Я снова оказался пассажиром, откинулся на спинку и расслабился. Мэри вела машину и указывала мне разные симпатичные домики, но в основном мы ехали молча. Молчали всю дорогу до Элмхерста. Когда мы приехали, Мэри припарковалась позади моей машины, но не успели мы вылезти, как заметили, что моя задняя шина уже помечена штрафным ярлычком. Нацисты хреновы. Мы переглянулись и засмеялись. Я настолько ослаб, что думал, у меня все зубы выпадут, если я улыбнусь, но каким-то чудом умудрился даже похлопать Мэри по бедру и ухмыльнуться. Улыбнувшись ей, я почувствовал, что теперь все в порядке. Не знаю, почему, но мне так показалось.

В общем, я был уже почти готов попрощаться, растрогаться и все такое, но тут откуда ни возьмись вынырнула парочка местных-чудесных чуваков, которые, завидев Мэри, рванули к ней поздороваться. До боли в суставах ненавижу, когда люди, особенно парни, так поступают. Они ведь специально это делают, козлы вонючие. Видели бы вы этих обалдуев, лишивших меня общества Мэри. Те еще отморозки. А какой походкой они подвалили, вы бы только посмотрели — такие крутые мужики в бейсболках козырьком на бок, то и дело хватая себя за мотню, подвалили к Мэри и принялись ее допрашивать. Вот ведь гады, вот твари-то. Господи, как же они меня взбесили. Все испортили.

Мне по-любому не хотелось встревать в их компанию, я не собирался затевать еще одну драку, так что просто отошел к своей машине и ждал, пока Мэри освободится. Впрочем, беседуя с ними, она тоже не казалась особо счастливой, но Мэри вообще-то слишком вежлива, чтобы кого-либо грубо отшить. Мне бы хотелось, чтобы она все-таки их отбрила. А еще лучше отбрила бы напрочь их пустые головы. Они испортили мне весь ритуал прощания. Вы уже знаете, какие у меня порой возникают трудности, но когда прощание прерывают — еще хуже. Все равно как второй раз идти к дантисту. Но не суть, дожидаясь Мэри, я стал стирать гадость с крыши Дэл. Да, идиоты, я дал своей машине имя. Я зову ее Дэл. Понимаю, очень оригинально, конечно. Не хотел раньше в этом признаваться, а то бы вы меня приняли за недоумка или совсем психанутого. В наши дни люди стали настолько ограниченны и глупы, что не удивлюсь, если вы примете меня за полного долбака, только потому что я зову свою машину по имени. А, к черту. В ожидании Мэри я протирал свою Дэл. Говну, что летало в воздухе малюсенького гаража гостиницы «Дэйз-инн», почему-то очень приглянулась моя крошка, она вся была в какой-то дряни. Ну и ладно, по крайней мере я хоть нашел, чем заняться в ожидании Мэри. Лучше уж чем-нибудь заниматься, пока жду, если я просто стою без дела, сильно смахиваю на серийного убийцу, а если учесть, как я был измотан и выбит из колеи, а в голове буйно роились всякие разные мысли, меня как пить дать арестовали бы шовинисты, именующие себя полицией Элмхерста, если б только заметили в состоянии неподвижности. Поверьте на слово, неприятностей мне не хотелось. Поэтому несколько минут я усиленно начищал свою Дэл. На улице было холодновато, поэтому приходилось постоянно менять руки, одной протирать, а другую держать в кармане. Спустя некоторое время ситуация стала меня всерьез бесить, в частности из-за того, что я начал терять прощальный настрой. Обычно, если у меня и появляется запал попрощаться, держится он максимум минут десять. После этого все, пиши пропало. Так досадно, что у меня совсем не было сил подойти и навалять этим гадам, докучающим Мэри, мне стало бы куда легче.

К счастью, ждать оставалось совсем недолго. В противном случае я бы точно вышел из себя. Наконец Мэри подошла ко мне сзади, а я стоял лицом к Дэл. На лице ее красовалась замечательная ироничная ухмылка.

— Такие куски дерьма, — прокомментировала она.

Я рассмеялся. Мне нравится, когда девушки ругаются, как заправские дальнобойщики, сохраняя при этом сексуальную привлекательность. Честно говоря, мне захотелось в ту же секунду и на том самом месте слиться с Мэри в долгом глубоком поцелуе. Правда очень хотелось, только смелости не хватало. Не хотелось ее напугать и все такое, к тому же у нее был бойфренд. Мистер Роб. Так что я удержался от проявления каких-либо поползновений в ее сторону. Меня и так трясло от предстоящего прощания, к тому же, если бы я и решился пуститься с ней в танцы языка, то по-любому дальше этого дело бы не зашло. То есть совокупляться с ней я бы не стал. Она была слишком хорошим и умным человеком, чтобы я так с ней поступил. Догадываюсь, вы, наверно, считаете меня ханжой, но это не так, правда. Просто у меня проблемы с сексуальным сближением с девушками, которых я считаю замечательными и умными. Это на самом деле большая беда, поскольку с теми, кого я считаю законченными идиотками, даже на сексуальной почве сближаться не хочется. А тех, кто посередине, по пальцам пересчитать и днем с огнем не найти. Вот почему до конца своей никчемной жизни я, наверное, останусь сексуально неудовлетворенным и никогда не смогу поддерживать долгие отношения с девушкой, разве что у нее будет какой-нибудь физический недостаток или мерзкое венерическое заболевание, физически не позволяющее ей обмениваться флюидами. Да, ситуация хуже некуда.

А знаете, что делает ее еще более плачевной? Огромное количество девушек, не понимающих, когда им говорят нет. Даже когда убеждаешь их, что просто не хочешь их развращать. Они продолжают злиться на тебя. Была у меня одна такая, Сара звали. Мы с ней были знакомы со старших классов. Она была такой, знаете, привлекательной брюнеткой, которая принимала участие во всех дискуссиях на уроках и во всех соревнованиях. Ну вот, она была самой прекрасной и самой невинной девушкой из всех, кого я знал. У нее были такие чудесные руки, я их просто обожал. Всегда такие чистенькие и нежные на вид. Господи, она была просто очаровательна. Настолько привлекательна, что иногда это меня даже угнетало, но несмотря ни на что, мы почти каждый вечер проводили вместе. Но ничего у нас не вышло, что, конечно, даже удивительно. Спустя несколько недель она начала сердиться на меня за то, что я отказался показать ей свой член. Представляете? Эта психически ненормальная девчонка злилась, потому что я хотел сохранить ее невинность. Я постоянно ей это твердил, но она просто отказывалась понимать. И в свою очередь долбила мне, что ее тошнит от моих иррациональных рассуждений. А потом порвала со мной. Просто помешанная, как оказалось. Нет, серьезно, вы, девочки, — просто сбежавшие обитатели дурдома. Прошу, кстати, прощения у всех обитателей дурдомов за это сравнение. Но вы все точно сошли с ума.

Короче, несколько секунд Мэри молча стояла передо мной. Мы прислонились к Дэл и смотрели, как наши Фрик и Фрак исчезают вдали. Живот совсем разбушевался, вынуждая издавать мои фирменные нервные залпы. Я даже почувствовал, что джинсы сзади слегка увлажнились. Нет, пора завязывать с этими проклятыми прощаниями. Окончательно заколебали. Хуже всего, что нервы в тот день были ни к черту. Я даже приблизительно не представлял, в каком направлении двинуть, выбравшись из этого Освенцима, я был настолько морально истощен, просто не передать. Было ощущение, что если я сейчас же не сяду, то упаду на колени под тяжестью своей собственной байкерской куртки.

Наконец я решился первым нарушить неловкую тишину и произнес: «Ладно, короче». Водится за мной такая привычка. Как только занервничаю, начинаю повторять ладно, короче не меньше биллиона раз в минуту. И это без преувеличений, на полном серьезе — не меньше биллиона.

После этого целую минуту никто из нас не проронил ни звука. Отлично помню, как неловко было стоять вот так вот несколько минут и молчать. И все в этом вшивом городке двигалось словно в замедленной съемке.

— Ну и что собираешься делать, суперзвезда? — прервав молчание, спросила Мэри. Суперзвезда? Что-то новенькое.

Помнится, я продолжал смотреть в небо. Светило солнце, но было ясно, что вот-вот пойдет дождь. Вдалеке уже собрались тучи, и в воздухе висел запах дождя. Что слегка напомнило мне октябрь, и почему-то я снова задумался о том мальчике, который кричал: «Мамочка говорит звонить перед уходом». Почему я тогда об этом паршивце задумался — непонятно. Но мне стало интересно, бегают ли до сих пор он и его сообщники по Шестьдесят восьмой аллее и трезвонят ли в дома по вечерам и что же в конце концов означает это «Мамочка говорит звонить перед уходом». Хоть убей, не могу понять. Ну и ладно, я слишком устал, чтобы дорубаться. В общем, наконец я посмотрел на Мэри.

— Я возвращаюсь в Нью-Йорк, — сказал я.

Сначала Мэри ничего не ответила. Просто уставилась на меня и медленно кивнула головой. Ветер волновал копну ее растрепанных волос. Очень красиво. Очень небрежно, даже неряшливо, но красиво. Если честно, я точно не помню, что она мне в результате ответила. Вот хоть убей — не могу вспомнить. То есть пробормотала что-то о чем-то, но что конкретно — с уверенностью не скажу. Но абсолютно уверен, что после ее слов я нагнулся и сжал ее в дружеских, но весьма крепких объятьях. Обычно я так не делаю, но в тот день что-то совсем распоясался и уже ничего не соображал. Даже слегка прослезился. Хорошо, что я был в темных очках. Это, вероятно, — самое выгодное вложение суммы в шесть баксов из сделанных мною за всю жизнь.

— Не дай им победить, МДР, — прошептала Мэри мне на ухо. — Помни, у тебя всегда есть свобода. У тебя хватит мужества идти своим путем.

Я похлопал Мэри по плечу и вернулся в исходное положение. Оперся на Дэл и просто закивал головой как идиот. В голове было совсем пусто. Я еще раз кивнул и открыл дверцу машины. Помню, садясь за руль, я вздохнул полной грудью. Боже, какое же облегчение наконец-то сесть.

Перед тем, как включить зажигание, я в последний раз взглянул на Мэри. Она стояла на тротуаре около «Старбакса» — на том самом месте, где мы встретились. Господи, почему-то мне было больно видеть, как она стоит там совсем одна. Не знаю почему, только мне стало ужасно горько. Но я захлопнул дверцу и включил зажигание. Открыл окно и смотрел, как Мэри входит в этот мерзостный «Старбакс». Потом отъехал. Доехав до Йорка — так по иронии называлась улица, — направился к межштатной автостраде 80.

 

14

Вряд ли можно запомнить что-нибудь из шестнадцатичасовой поездки. Особенно из шестнадцатичасового пути домой. Я проделывал его миллион раз, и, поверьте бывалому человеку на слово, ничего экстраординарного, как правило, не происходит. Правда, одна вещь может случится — от такой поездки даже у здорового съезжает крыша. Времени поразмышлять о жизни куда больше, чем полезно для здоровья. Это ужасно. Попробуйте сами, если не верите. Но неважно, как я уже сказал, из той долгой поездки от Элмхерста до дома практически ничего в памяти не отпечаталось. Смутно помню, что проезжал через Иллинойс, а уж что происходило со мной в Индиане и Огайо — затрудняюсь сказать. Единственное, что помню, это как начало темнеть и на дороге не осталось практически ни одной машины, и еще что в Пенсильвании ехал по дороге с двумя очень узкими полосами. Помню, как боролся со сном. Я так устал, что боялся вырубиться прямо за рулем и убиться насмерть. Помню, как меня мучил стыд, что я все-таки возвращаюсь домой, и заранее раздражался при мысли обо всей той инквизиции, которую мне непременно устроят, когда узнают, как быстро я вернулся. Я был уверен, что меня ждут противные улыбочки во весь рот из серии мы-же-тебе-говорили на всех этих вонючих мордах. Правда, больше я размышлял об отце. Вспоминал, как он говорил: «Ты хочешь просто кататься на скейте и быть счастливым, так ведь?» Он как-то сказал мне это в детстве, а я до сих пор помню. Это было вечером после родительского собрания. Училка по истории, настоящая старая карга, называвшая себя миссис Чейз, пожаловалась отцу, что я невнимателен на ее уроках и постоянно витаю в облаках. Конечно, она была права, но не я в этом виноват. Эта сука была такой занудной, все равно как футбольный матч. На следующий день после собрания, когда отец приехал с работы, я катался на скейте. Я подъехал к его машине, и мы перекинулись парой слов. Помню, на плече у него болталась зеленая походная сумка, помню, он поинтересовался, где мои друзья. Не помню, что ответил, но помню, как он кинул на меня такой понимающий, проницательный и полный сочувствия взгляд через очки «Рэй-Бэн» и сказал: «Ты просто хочешь кататься на скейте и быть счастливым, так ведь?» Я никогда не забуду этих слов, и по дороге из Иллинойса домой все представлял себе, как он советует мне не думать о том, что обо мне скажут. Представлял, как он произносит: «Ты просто хочешь кататься на машине и быть счастливым, так ведь?» И мне хотелось ответить ему да, я хочу только этого. Хотелось сказать, что он прав, что все, что мне нужно — это колесить на своей тачке по стране, наслаждаясь жизнью, чтобы никто меня не знал и чтобы те, кто ненавидит собственную жизнь, не допекал меня нудными нотациями, ему ведь точно так же хотелось расхаживать со своей походной сумкой и радоваться жизни, и чтобы не доставали повсюду все эти самоуверенные бесчувственные козлы, которые убеждали его снять с плеча это зеленое убожество. Хотелось высказать ему, как я мечтаю стать таким же путешественником-оторванцем, каким был он в мои годы. Сказать, что он единственный человек на свете, который понял бы меня. Что мне ужасно жаль, что я оставил маму совсем одну, что невыносимо скучаю по тому времени, когда мы жили все вместе и летом ездили отдыхать, мы с Клео сидели на заднем сиденье и делали вид, что отбиваемся от минометных атак. Что никто на всем белом свете не понял бы этих вещей, кроме него. Хотелось объяснить, как я скучаю по тем временам, когда октябрьские вечера пугали и в то же время создавали такой уют, когда на Шестьдесят восьмой аллее в полседьмого уже темнело, и дети на Хэллоуин приходили требовать конфет, а по ночам, когда шел какой-нибудь ужастик, мы все сидели наверху, и я то и дело бегал из гостиной в спальню и обратно, потому что боялся какого-нибудь крюгера, но при этом чувствовал себя в полной безопасности, потому что Клео охраняла лестницу, а родители — остальную часть дома. Я хотел ему признаться, что совсем не гожусь для работы. Я даже не предназначен для работы, потому что мне не хватает возможности бояться крюгера. Я устал быть слишком взрослым, когда не могу его бояться. Устал быть слишком взрослым и большим для крепостей из подушек, устал от того, что больше не строю этих крепостей, потому что в них уже не так, как раньше. Не так безопасно, не так уютно, ведь снаружи их никто не охраняет — ни на лестнице, ни где-либо еще во всей квартире. Это теперь моя работа, и видит Бог, нелегко делать три действия сразу. Я не могу одновременно следить за лестничным проходом, гостиной и находиться в крепости из подушек. Это физически невозможно. Ужасно. Ужасно, что я не могу просто торчать дома, осенью, например, в мягких штанах с ворсом, не ощущая постоянного давления — вот, мол, давай вставай, иди делай деньги, устраивай свою так называемую жизнь. Почему жизнь так устроена, что нельзя просто сидеть в уютных теплых штанах, в толстовке с капюшоном, смотреть старомодные ужастики восьмидесятых годов и представлять, что Эмми Стил — моя девушка? Почему нельзя так жить, я вас спрашиваю? Кто этот умник, что изменил все правила и постановил, что штаны с ворсом, крепость из подушек, а также все игры и мечты — это не конструктивно? Уж точно не я. Я бы не стал. И кто решил, что жить в выдолбленных деревьях — ненормально, а вот в квадратных квартирах по непомерно завышенным ценам, ради оплаты которых нужно изо дня в день пахать на ненавистной работе — это вполне нормально? Точно не я. И почему вдруг ни с того ни с сего стало ненормально хотеть встречаться с девушкой, которая ходит в штанах с накладными карманами, любит поговорить об октябре, об уютных осенних деревьях и которая не ждет, что ты станешь совать свой грязный член ей в лицо или обращаться с ней как с куском дерьма? Почему же это ненормально? Я хочу знать. Пожалуйста, скажите мне. Пожалуйста, ну хоть кто-нибудь, скажите.

Ладно, хватит об этом. В общем, по дороге домой я раздумывал об отце и обо всем об этом. Больше ничего особенного не припоминаю. Пару раз останавливался заправиться. Правая нога начала вдруг выкидывать фокусы, она была как в огне, пошли судороги, глаза слезились от усталости, остальное — за кадром. Но скоро Пенсильвания скрылась в зеркале заднего вида, и я опять въезжал на раздолбанный мост Джорджа Вашингтона. Было два часа ночи, а там все еще стояла пробка. Меня это, впрочем, не удивило. По возвращении в Нью-Йорк меня уже ничего не удивляло. Было темно и туманно, впрочем, как и перед отъездом. Та же хрень. Та же отвратительная хрень. Может, вид был бы не таким противным, если бы фоном шла какая-нибудь музыка, как это обычно бывает в кино, но музыки, естественно, не было.

Когда я въезжал на Шестьдесят восьмую аллею, было темно и тихо. Машины соседей выстроились вдоль улицы, «хонда сивик» моей матери как всегда стояла возле дома. Как раз за ней было свободное местечко, которым я и воспользовался. Ноги горели так, что хоть на стену лезь. Было четкое ощущение, что я совершил пятидесятимильную пробежку по пустыне. Я заглушил мотор и уставился на входную дверь. Красную дверь. Все двери в нашем квартале красные. Сил не было даже рассмеяться, хоть я и пытался. Уж не знаю, чего я нашел в этом такого чертовски забавного, но рассмеяться попытался. Затем очень осторожно вылез из машины — не хотелось, чтобы меня заметили какие-нибудь дотошные соседи, хотя эти негодяи, конечно же, давно дрыхли. По дороге к дому ко мне подбежала местная бездомная кошечка, Мисси, замяукала и все такое. Хорошая киска эта Мисси.

— Эй, Мисси-крошка, — сказал я, наклоняясь погладить ее по голове. — Как ты тут поживала, моя маленькая? Она ничего не ответила.

Мы вместе подошли к крыльцу и присели. Ни у кого не горел свет, тишину нарушали только обычные гонки на мотоциклах, которые устраивают местные дегенераты там подальше, на главной улице. Потому что там в такой поздний час практически не бывает копов. Ну, мы довольно долго просидели на ступеньках, глядя по сторонам и наслаждаясь моим монологом. Меня подкашивала усталость. Я даже голову прямо держать не мог, поэтому положил подбородок на колени и глядел в туманную перспективу квартала. Твердил себе, что все обойдется: «Как-нибудь проживешь, Майк, все как-нибудь устроится», — шептал я самому себе. Просидел я так на крыльце минут сорок, привыкал к новой-старой обстановке и размышлял о жизни. И через некоторое время мой силуэт, вслед за татуировкой трехлетней давности и когда-то прекрасным воображением, начал исчезать в тумане темного нью-йоркского утра. Кажется, даже пошел дождь. Точно не помню, но я бы тогда возражать не стал.

 

15

На этом моя история заканчивается, и вот сейчас я задаюсь вопросом, чего бы еще к ней добавить. Наверное, следует добавить — с некоторой долей уверенности, — что Нью-Йорк, с тех пор, как я из него уехал, ни капельки не изменился. Он по-прежнему набит самыми мерзопакостными сволочами из всех, существующих на земле, по-прежнему пагубен для вдохновения и слишком дорог, чтобы в нем жить. Иными словами, Нью-Йорк может отправляться в анальное отверстие. Несмотря на подобные настроения, я каким-то образом умудряюсь сохранять спокойствие и держаться подальше от неприятностей, а также учусь делать все вовремя и по порядку. Естественно, я все так же испытываю неприязнь к братьям по разуму и разочарование в этом тухлом материалистическом обществе, в котором нам приходится выживать день за днем, хотя в последнее время умерил разрушительные порывы в отношении мебели. Не могу сказать, надолго ли, но пока идет как идет — я ловлю момент, раз организм позволяет. В колледж я еще не вернулся и, по правде, все еще безработный. Но уже через неделю, когда канцелярская крыса официально зачислит меня в штат одной занюханной библиотеки на бульваре Фрэнсиса Луиса, положение изменится. Угореть можно. Возможно, вы как-нибудь наткнетесь на меня, когда я буду спать на своем месте, и подумаете, что я такой же обделенный жизнью работник, как и все остальные. Ну и зря, ведь я — замаскированный обладатель чрезмерных жизненных благ. Прикол, но я до сих пор время от времени говорю, что пишу книгу. А еще, что у меня диплом по адоксографии, ведь никто и понятия не имеет, что это за хрень. И вы, наверняка, тоже. Но звучит здорово, отчасти потому я так и говорю, что сам понятия не имею, ни что это такое, ни что делать со своей жизнью в плане выбора профессии. Если смотреть реалистично, скорее всего я стану профессиональным бездельником. Либо это, либо буду торчать на какой-нибудь паршивой работенке, выколачивая гроши, у моей дель Соль на спидометре будет миллион миль, и с каждым днем мне придется все больше и больше экономить, пока я наконец не окочурюсь от голода. Несмотря на неописуемую мрачность такой перспективы, я почти уверен, так и случится. И это будет прямым следствием непостоянства вдохновения в этом мире. Потому что в конечном счете, дорогие друзья, все держится только на вдохновении. А вдохновение — как ни пытаешься его удержать, — приходит и уходит, когда вздумается.